Под окнами моего дома, а вернее, чуть левее окон, как раз под водосточной трубой, даже не под трубой, а под желобом стоит бочка. В эту бочку стекает дождевая вода, когда она бежит по черепичной крыше моего дома. Вода сбегает в красный черепичный желоб. Когда нагрянет ливень, то под окнами моего дома грохочет в бочку настоящий водопад, белые полупрозрачные и полусверкающие струи кипят среди белых полупрозрачных и полусверкающих капель бочки. Оттуда гремит настоящий симфонический оркестр, а может быть, и какой-нибудь бойкий джаз тридцатых или сороковых годов, а порою и современный, ни на что не похожий ансамбль, которому нет да и не может быть никакого названия, и даже трудно разобраться, кто на чем играет, как играет, кому наигрывает да и играет ли вообще. Может быть, это просто разбушевавшиеся звуки сбросили с себя права и обязанности, кинулись все разом в разные стороны, посрывали с себя всякие условности и делают, что хотят. Или, скорее всего, хотят сделать вид, будто так вот они от всего и навсегда повсюду отказались, будто нет для них никаких закономерностей. На самом же деле скрипка остается скрипкой, фагот фаготом, ударник ударником, а только на какое-то мгновение все поменялись ролями и подделываются друг под друга, друг друга передразнивают и прикидываются, будто они творят все, что им вздумается. На самом же деле все это длится какое-то мгновение, пока в небе кипят тучи, свищет и голосит над озером ветер, а ливень так и тужится убедить все и вся: сараи, тротуары, тропинки, мельницы, речушки, рощи и луга — будто наступает, а то и наступил уже всемирный потоп.

И многим очень по сердцу такие бешеные мистификации. Поэты без шляп, порою даже босиком, выскакивают из дома, бегут под грохотом и ликованием молний в горы, вдоль обрывистых берегов, ручьев, озер и водопадов, разводят над собою в лиловом, и малиновом, и алом, и багровом воздухе руками, заламывают пальцы, блестят и сверкают очами; музыканты бегут скорее к фортепиано и в блеске молний, откинув за плечи пышные, полуседые или золотистые свои шевелюры, распластывая над клавиатурой трепещущие огнеподобные пальцы, сочиняют, творят и творят. Полководцы сквозь потоки грязи и камней ведут на врагов свои охваченные пламенем неистовой грозы полки, дивизии, корпуса, легионы, втайне довольные тем, что это все-таки ветер, воды, стихия, явления не столько постоянные, сколько временные, и потому свои знамена до поры, до времени, до настоящих событий, держат в чехлах. А иные руководители иных не очень-то благополучных артелей и коллективных организаций с суровым и очень озабоченным видом поглядывают сквозь окна своих контор и кабинетов на разгулявшуюся стихию, разводят озабоченно в воздухе над письменными столами сокрушенную жестикуляцию, а в глубине души ликуют оттого, что будет на кого списать плохие всходы, ничтожные урожаи и всю свою неумелую руководительскую сноровку да и сноровку бесхозяйственную своих подчиненных. А театрально и якобы неистово влюбленные лицедеи объясняют обманчивость своих поступков перед предметом своих воздыханий, или вожделений, или лукавств непреодолимостью разбушевавшихся стихий и неслыханным величием своих подвигов, которые они якобы совершили в минуты стихийной опасности и только по причине ярости неистовствовавшей бури не достигли предмета своих обещаний. И все довольны, всем есть на кого и что свалить, есть перед кем и чем похвастаться.

И только дети, эти до поры, до времени открытые и простодушные сердца, с замиранием сердечным, со взглядами восторженными и ликующе-испуганными смотрят сквозь окно или из-под навеса на буйство вод, небес и водных чащ и только ждут момента, чтобы почувствовать — вот она, гроза, уже проходит. При первой же возможности выскакивают они на улицу, пляшут по лужам и лупят по воде босыми пятками, ладошками и палками да вопят во все концы какие-то буйные припевки да прибаутки вроде этой:

Да, что бы нам, по крайней мере многим из нас, пришлось делать, если бы не было на свете ливней, гроз и бурь, какого ореола мы себя и многих лишили бы навсегда, каких похвал и восхищений не были бы удостоены, скольких сердечных и вещественных наград, похвал и поощрений не удостоились, если бы ко всему этому и не было бы там и здесь укромных и крепко обеспеченных защитою местечек, с которых наблюдать за бушеванием стихий можно так уютно, укромно и так величественно. Но ливень кончится, и станет ясное, а может быть, и пасмурное, но спокойное небо. И будет из прозеленелой на попа поставленной бочки через верх все спокойнее, все смиреннее бежать на лужайку, в сторону дороги, а от дороги в овраг, в речушку или в озеро дождевая вода. И настанет такое вполне продолжительное время, когда жизнь войдет в свои берега и каждому растению, жуку, синице, лани и даже человеку придется выполнять свои обыкновенные жизненные функции и обязательства.

И вот стекают короткие редкие капли, кроткие капли с крыши, усеребренной росой, под своею почти невесомою тяжестью капают в старую прозеленевшую бочку, по пояс осевшую в землю. В тишине на рассвете далеко над озером разносится этот звучный удар падения воды, но только крошечный младенец, совсем еще недавно растворивший свои чудесные, свои прекрасные ресницы навстречу жизни, только он во сне немного вздрагивает от каждого удара, от каждого невесомого падения и улыбается.

Проснутся взрослые, умоются, съедят свой завтрак, заведут за воротами двигатели своих оставленных на ночь машин и тракторов, запрягут лошадей, заспешат в конторы, на фермы и в ясли, и никому не будет внимания и дела до старой прозеленевшей бочки под крышей, в которую так беззвучно и уныло падают одинокие капли. И даже младенец уже забудет об утренней своей улыбке, он будет занят жизнью, своей, еще такой небывалой, и радостной, и страшной.

Так вроде бы уныло падают в будни домашних однообразных событий капли, большие и малые, утяжеленные и легкие, капли времени, капли секунд, минут, часов и дней. И женщине, которой времени нет ни минуты, чтобы разогнуться от плиты, стиральной доски или машины, от люльки, качалки или детской коляски, которой некогда накрасить губы, поправить съехавший чулок, ей начинает казаться, что она погрязает в этом однообразном течении событий, в этом засасывающем быте, что она стареет и становится неинтересной. Так мужчина, которому временами некогда вздохнуть между бороздами трактора и плуга, между досадой и занудством избуксовавшейся в проселке машины, среди отчетов, визитеров, заседаний, начинает иногда задумываться горестно над тем, что жизнь его проходит как-то вроде бы не так, куда-то в сторону от истинных событий, и ему вдруг жалко сделается и себя и дней своих, потраченных как будто бы напрасно, и так захочется встряхнуть души своей такую вроде некогда сиреневую цветь…

Но вот однажды пройдет под эту крышу, залитую бисером росы и медленными каплями, поэт, вдруг будет остановлен он в изумлении, застынет над старой, над всеми позабытой и всеми презираемой бочкой, в которой не тонут, а оживают серебряные капли, и малахитовые круги от них почти беззвучно, но со вздохом пробегают в чистой и замирающей воде. И может быть, столетия будет он стоять здесь, Фредерик Шопен, Роберт Бернс и Архип Куинджи, и тысячам столетий принесет отсюда незабвенную и такую окрыляющую мелодию, равной которой еще не появлялось из человеческого сердца.

Или другой взволнованный, но строгий человек, немного тучный и так отяжеленный годами, болезнями, заботами огромной, но дружной и трудолюбивой семьи, вдруг сядет за клавесин, услышав, как ниспадают в обыкновенную полупустую бочку за окном одинокие капли дождя. А через полтора века другой великий музыкант скажет так: «Эта музыка — наилучший источник молодости. Она обновляет душу». А еще один великий композитор выскажется по поводу этого чуда, быть может, возникающего от крошечного отзвука холодной капли, упавшей с ветки рябины в бочку с дождевой водой, приблизительно в таком духе, что здесь глубина звучания соприкасается с глубиною тайны мироздания, где гармония беседует сама с собой.

А что же можно нам сказать по поводу тех внешне незначительных мгновений, которые не просто уподоблены падению капли, а течению одной или многих молодых и старых, горестных и счастливых, настойчивых и скромных человеческих жизней, которые навсегда уже связаны одна с другою общностью крови, сердца, судьбы.

Зачем люди женятся

Зачем люди женятся? Не знаю. Быть может, я и знаю, но не хочу отвечать на этот вопрос. Тем более сейчас. Я расскажу лучше теперь и ни минутой позднее, как в старые времена возвращались с войны гребенские казаки.

Возвращаясь с войны, казаки подгадывали так, чтобы к станице родной им выйти под вечер. Уже в виду родных куреней они затягивали свою походную песню. И пели ее как только могли. И, не входя в станицу, прямо перед нею останавливались они, но с коней не сходили.

И вот их жены в сопровождении матерей, сестер, детей и прочих родственников выходили за станицу в поле с водой и чистыми, специально к этой встрече, славной и сердечной, приготовленными полотенцами. Жены становились перед конями на колени, мыли им копыта, вытирали полотенцами и целовали их, многотрудные, принесшие к родному порогу из дальней да из жуткой небывалости родного человека. И не было тогда в станице никого, кто бы, пускай не наяву, но сердцем, сердцем бы своим, не прослезился. Да и конь казацкий со слезою клонил свою верную голову.

Вот такая бывает на свете весть от одного сердца к другому, а то и ко всем разом, и весть такую никаким огнем не спалить.