Черт меня дернул нанять этого профессионала. И ведь что обидно? Отнюдь не газетное объявление свело меня с ним. «Опытный профессионал решит любые проблемы. Быстро». Напротив, подобные наивности давно не для меня. В наше бандитское время доверять можно только рекомендациям. Рекомендациям серьезных людей. А твердую руку и острый глаз к объявлению не приложишь. Да и вообще, настоящий специалист – штучный товар. Говорили, что он – профессор в своем деле. Работает чисто и виртуозно.
Вот и доверился.
Пока он в прихожей вытряхивал из дорожных сумок инструмент, вся семья сбежалась на него посмотреть.
– Слышь, мужик, звать-то тебя как?
– Вазген Багдасарович.
«Ничего себе, – думаю, – какой Багдасарович мне диван мастырить будет. Эге. Это тебе не “Войну и мир” написать. И не пенициллин изобрести. Даже Витус Иванович Беринг со своим проливом маху дал… На что жизнь потратил? Шел бы диваны изучать. Была бы людям конкретная польза. Диваны! То-о-о-н-кая наука…»
– А товарищ твой?
– Узбек армянину не товарищ. Еще. Вы приглашали уважаемого мастера-профессионала в свой дом, вы называли уважаемого мастера «ты».
– Понял, извините. Так как звать вашего э…
– Узбека?
– Да. Вы что, националист?
– Бог видел – нет. Он, – Вазген Багдасарович отверткой показал на своего спутника, – типа, ученик. Ученик не имеет имя. Не заслужил. Потому просто узбек. Для вас.
Вопреки этой замысловатой дискриминации, взгляд, обращенный на учителя, казался по-собачьи преданным, полным любви и восхищения; однако более проницательный наблюдатель заметил бы и нотки суеверного ужаса, и униженность забитого существа. Кустистые, несмотря на юный возраст ученика, брови, по-азиатски сросшиеся на переносице в нечто единое целое, удивительным образом отражали всю гамму чувств мальчишки, жадно ловившего каждое слово мастера. Радостно изогнутые при покровительственных интонациях в речи хозяина они тревожно ломались на судорожно нахмуренном лбу, являя почти животный страх при малейшем намеке на изгнание из элитного мастер-класса Вазгена Багдасаровича.
– И как же вы его зовете?
– Мы его зовем «Ты».
– Понятно; диван – в той комнате. Проходите.
– Еще. Кушать буду редиску-помидорку. Овощ. Мясу не предлагайте.
– Одна-а-а-ко…
– Зачем «однако»? Доктор мне мясу не разрешал.
– Простите, я не совсем «въехал». Какой доктор? Вы, кажется, пришли диван ремонтировать или что?
– Въехал-приехал-заехал! Вы что, думал такая работа тьфу-плюнуть делается? Еще. Бог видел…
Далее Вазген Багдасарович, преисполненный собственной значимостью, пустился в пространные рассуждения о невероятной сложности ремонтно-восстановительных работ при реставрации диванов. Об ответственности каждой технологической операции, выполняемой в этом, безусловно, уникальном производстве. А также о законах гостеприимства в отношении авторитетного профессионала, постигавшего потом и кровью вершины мастерства на склонах легендарной горы Арарат, как завещали ему деды и прадеды, по наследству от отца к сыну передававшие утраченные ныне секреты.
– Хорошо, я понял. Организуем. Кстати, диван в той комнате.
– Еще. С эта комната, которому я работаю, унести другую лишнюю мебель.
– Изумительно. А для ученика сбегать за лагманом? Если я кумыс не достану, обычное молоко устроит?
– Это … типа шютка? Еще ученик до узбека не отрос. Э, так, сайгак молодой пока. Его хотелки-желалки никто даже не смотрит.
Тут наш сайгак, услышав из уст Багдасарыча магическое слово «ученик», несколько приободрился – слово предполагало стабильность, благополучие и протекцию мастера в обозримом будущем.
– Проходите в комнату. Обсудим цену.
– Э, что цену? Тьфу-плюнуть. Бог видел, когда отцы и деды…
Далее последовала вторая часть саги об исходе Вазгена Багдасаровича с легендарных предгорий седого Арарата, дабы поведать нам, немытым российским лапотникам, о великом и благородном искусстве творения диванов. И, понимая всю серость хамоватого Саратова, совершенно недостойно расположившегося по божьему недосмотру на берегах, несомненно, великой реки, он прощает мое неуважение к законам гостеприимства и постарается сделать вид, что не заметил «гастрита», как он выразился, в моих речах.
– Простите, Вазген Багдасарович, я все понял. Диван, если не возражаете, – в той комнате.
* * *
Пока Вазген Багдасарович в промасленной спецовке вольготно расположился на новеньком диване, который неделю назад обошелся мне в тридцать тысяч, я молча таскал мебель, дабы освободить место для ремонта другого, старого дивана.
«Нет, конечно, мужик с претензиями, в чем-то даже немного нагловат, амбициозен, – думал я, выволакивая из зала швейную машину, – но с другой стороны, если человек – Мастер с большой буквы, он, несомненно, имеет некоторое право диктовать условия». За швейной машиной последовала тумбочка от телевизора, да и сам телевизор. «Мастерство вообще начинается с уважения к самому себе», – продолжал размышлять я, скатывая палас, который Вазгену Багдасаровичу тоже чем-то не угодил.
Возможно, таким мастерам даже позволительна некоторая эксцентричность в поведении. Например, то, что он без разрешения закурил в комнате. Надо заметить, что никто в моей семье не курит, да и не курил никогда. Тем более в квартире. «Даже друзья, – рассуждал я, выталкивая в коридор постельную тумбу, – зная мою нетерпимость к табачному дыму, выходят курить на лестничную площадку». Хотя… Такие мастера-профессионалы себе цену знают. Мне ли на него обижаться?
Я открыл дверь на балкон, чтобы слегка проветрить комнату от табачного дыма, деликатно улучив момент, пока Вазген Багдасарович самовольно воспользовался унитазом. «Несомненно, и капризы его понятны, – пришла мысль, – заработал на такой работе гастрит, вот и указывает, чем кормить. Конечно, чтобы пройти в туалет, мог бы и разрешение спросить. Но, с другой стороны, может, приспичило?»
Из туалета Багдасарыч степенно проследовал в ванную комнату, тщательно вымыл руки и неторопливо, по-хозяйски, утерся моим полотенцем. Затем, с выражением аристократической брезгливости на лице, отправился бродить по квартире, заглядывая во все углы и изрекая особо ценные советы. Все это время ученик сидел на корточках возле компьютера, где дочка набивала текст очередного реферата. Лицо ученика светилось тихой улыбкой счастливого полудурка, узревшего полет небесной колесницы. Инструмент, который ему приказали протереть и разложить перед работой, был беспорядочно разбросан на полу, и, судя по всему, оказался окончательно забытым.
– Ну как, нравится? Машина у меня довольно мощная!
– У-у-у, шайтан! – восхищенно промычал ученик, тут же почесав у себя под левой подмышкой. Почему-то левой же рукой.
Эту трогательную идиллию разрушил Вазген Багдасарович, вернувшийся с балкона. Там они изволили созерцать наши окрестности, а также оказали мне честь в экспертной оценке качества сварных работ фирмы «Торекс», остеклившей балкон не так давно.
– Покажу «шайтан»! Кому говорил? Инстурмент клал?
– Клал, мастер…
– Где клал? Как клал? Ты, животный!
– Клал, мастер, маму клянус…
– Ты! Инстурмент – хлэб твой! Инстурмент – жизнь твой!
– Клал, э-э-э…
– Бог видел, мама-папа забывай, халва-чурек не кушай, инстурмент нюхай-смотри, – пиль сдувай! Понял, чурка?
– Понял, э-э-э…
– Ты! Давай!
Пока ученик судорожными движениями выкладывал инструмент ровными рядами по порядку от большого гаечного ключа к маленькому, Багдасарыч уютно расположился на новом диване, затем, немного поерзав, закурил вторую сигарету.
– Рэбенок еще, – вполголоса сказал он, и я впервые услышал в его голосе отеческую теплоту.
– Да, молодой узбек, совсем молодой.
– Что видел? Что слышал в своем пустыня? С баранами в кошаре ел-спал. Воды нормалный не брал. Пьют всякий дрянь, потом живот болеет. Э! Ему кишлак – половина братья-сестры рахит поймали.
– Да-а. Тяжело. Он что, никогда компьютера не видел?
Ученик, закусив от усердия губу, довольно шустро закончил фигурную раскладку инструмента, совершенно логично украсив стройные ряды крестовых и плоских отверток ножовкой по металлу. Завершая эту экибану, он с какой-то особенной гордостью возложил рядом с ножовкой ох-х-херительные хромированные пассатижи с ядовито-желтой изоляцией на изогнутых ручках.
– Не скажите. Какой ему кампутер-мапутер? Когда лампичку в первый раз видел, думал шайтан хулиганил. – Багдасарыч, заметив некоторую дисгармонию в инструментальном натюрморте, неторопливо встал с дивана и, мстительно пнув криво лежащий рашпиль, отрывисто приказал ученику устранить беспорядок. – Дик-к-кий народ… Бог видел, какой дик-к-кий…
– Ну, так что там с диваном?
– Еще. Дверь из балкона закрывать будем.
– Как это?
– Узбек на спину простудится. На полу сидит, э?
Изумительно! Ученик, значит, спину застудит. А семья всякой дрянью дышать будет. Однако возражать поздно – Багдасарыч, крякнув, встал с дивана, пригладил рыжие волосы, и, степенно подойдя к балкону, тщательно законопатил дверь на оба шпингалета.
– Еще. Находите обеденный стол. Диван кантовать на стол будем, крутить-вертеть, нюхать-смотреть. Лично!
– Ладно, это все хорошо. А если бы у меня стола не было? – я вновь попытался проявить характер.
– Типа шютка? Из кухня стоял стол. Девичка! – обратился он к моей дочери. Идите с папой стол приносите.
– Сидеть! – скомандовал я дочери. – Пойдет ученик. Ты, дергай за мной на кухню! Стол потащим.
– Еще. Ученик брал с моих рук хлэб не чтобы носить стол. Ученик учит инстурмент, учит мой бесценный опыт. С каждому минута своего врэмени, ученик берет через новый знания, через новый тайна.
Я вновь прослушал увлекательную легенду о неувядаемом подвиге дедов и прадедов, гонимых кровожадными турками Зариф-паши. Гонимых, но донесших, пусть даже ценой своей крови, славные секреты мастерства до гостеприимных южных рубежей Российской империи. Невероятно, но неблагодарный русский царь узнал страшный секрет армянских диванов только благодаря варжапету Кикосу, варжапету Мартиросу и варжапету Бабкену. Эти святые предки Вазгена Багдасаровича, тоже взошли на свою Голгофу, но даже под пытками не открыли турецкому султану своей тайны, благодаря чему турки, козлы, так до сих пор и сидят на ковриках…
– Вазген Багдасарович, это все хорошо, но моей дочери я тяжести таскать не позволяю. Есть опасность, что …
– Еще. Никто не имел права приказать моему ученику. Только учитель. Лично!
Пока я, раздраженный подобной бесцеремонностью, вместе с супругой перетаскивал стол из кухни в комнату, Вазген Багдасарович неугомонной Шахерезадой вновь разродился очередной сказкой о преемственности мастерства, пронесенного сквозь огненные годы. В частности о том, как его героический дедушка Аристакес в смутном 1920 году, во время непродолжительных разборок между турецкими войсками и 11-й Красной Армией, закапывал на каменистых берегах легендарного озера Севан какие-то специальные хитрожопые гвоздики, дабы не достались они вероломным захватчикам. И кровожадный Сталин плакал по ночам в подушку на скрипучем кремлевском диване, ибо не мог отремонтировать жесткое ложе – не выдали севанского тайника ни папа Багдасар Аристакесович, ни дядя Вардгес Аристакесович. Даже под пытками злобных бериевских зубодеров.
* * *
О, чудо! Наконец-то свершилось! Вазген Багдасарович приступил к процедуре первичной диагностики дивана! Ассистировал ему ученик. Лично. Ну и я. На вторых ролях. Пока маэстро дирижировал карандашом и записной книжкой, мы с сайгаком лихо закинули диван на кухонный стол, затем по отмашке мастера так же резво перевернули ножками вверх.
– Так! Что мы имеем? Имеем обивку матерчатый. Ты!
– Э, учитель?
– Кто держал обивку этому дивана?
– Учитель! Обивку держал спесальный… скрепка!
– Не скрепка, а скобка, чурка!
– Скопка, учитель!
– Какой варьянт крепление обивку ты знаешь?
– Скопка, обойный гвоздик, спесальный нитка! Учитель!
Я стоял, тупо наблюдая за происходящим; мысли текли лениво и неторопливо, видимо не в силах постичь весь этот бред… Думать не хотелось; накатило сонливое безволие; казалось, меня занесло в какой-то театр абсурда, попавший в руки обезумевшего режиссера. Я уже не понимал, что тут делаю, и кто в доме хозяин. Вот уже полчаса по квартире разносились вопли учителя и ученика. Это напоминало до боли знакомую сцену из старого кинофильма про Петра I, учинившего экзамен по рангоуту выпускникам шкиперских школ Европы:
– Это?
– Грот-брам-стеньга!
– Это?
– Грот – трюм-стеньга!
– Это?
– Фор-брам-стеньга!
– Это?
– Фор-бом-брам-стеньга! – бойко выкрикивал сайгак.
Бред.
Бред.
Бред.
Чем увереннее отвечал ученик, тем азартнее терзал его ненасытный учитель. Пока я в полушоковом состоянии стоял перед ним навытяжку, Багдасарыч шуровал в потрохах вскрытого дивана, жутким демоническим голосом выкрикивая:
– Шило!
– Есть щилло, мастер!
– Ключ 17 на 19!
– Есть кулуч 17 на 19, мастер!
– Пяссатижжжьи!
– Есть пссатиж, мастер!
– Что дал, животный? Это сбокурезы!
– Э… – ученик беспомощно посмотрел на мастера, почесав под правой подмышкой. Почему-то правой рукой.
– Пяссатижжжьи – это с желтым ручкой!
– Есть пссатиж, мастер!
От их воплей не было спасения даже в спальне, – если не хватало инструмента, он гнал мальчишку просить инструмент у меня. Сайгак говорил по-русски несколько неуверенно, и, пока добегал до спальни, кое-что забывал. Я, к тому моменту уже порядком озлобленный, если даже и догадывался, что мастеру надо, мстительно делал вид, что понятия не имею, о чем просит ученик. «Вообще-то, странный он какой-то профессионал, – в некоторых сомнениях размышлял я, – что это за мастер, если у него нет ни молотка, ни рулетки? Даже шурупы, и те – мои выпросил. А как же хитрые гвоздики с легендарных берегов Севана?»
К этому моменту Багдасарыч окончательно вошел в педагогический экстаз. По мере дальнейшего раздраконивания дивана, он гонял сайгака и в хвост, и в гриву по: типам раскладывающих диванных механизмов, видам крепежа, составам клея, породам дерева, режимам сушки… Он драл его за уши, если тот подавал не тот инструмент; отвешивал подзатыльники за «нечистое» произношение:
– Как это называл, сын осла?
– Пссатиж, мастер!
– Не «пссатиж», а «пяссатижжжьи», повтори!
– Пяссатиж… жь… жь…и, мастер!
– Русский учи, не поздно пока! Русский учи, Россия тэперь Родина твой! Учи когда живешь-приехал! Работа-кров твой новый Родина дал! Хлеб-соль твой новый Родина дал! Русский – чисто говори, э! Повтори!
– Пяс… Пясатиж… жь…и-и, мастер! – почти захныкал мальчишка.
– Тьфу-плюнуть такой ученик! Лично! Бог видел…
Бред.
С другой стороны, когда же парню учиться, как не у клиента?
* * *
– Хозяин! Ко мне приходите!
– Что случилось? – вернувшись в прокуренную комнату, я желал только одного – банально дать Багдасарычу в морду.
– Обивку я удалял. Осмотр говорит: этот балка давал продольный трещину. Плохо.
– Ну и что? – я нехотя глянул в развороченные внутренности.
– Балка заменить будем. Через него весь диван держался.
– Ну, так меняйте, в чем же дело!!!
– Я спросил 150 рублей за работу? Теперь хочу 200. Лично! Пока балка делать, пока туда-сюда носить, вставлять-прибивать…
– Да и хрен бы с ним, двести – так двести. Из-за такой херни вы меня звали?
– Каком «херни», зачем выражались?
– Слушай сюда, мужик! Я тебя, твою мать, за ким хреном нанял? Диван делать или что?
– Диван… – губы мастера скривились от обиды.
– Ну, так делай, и не морочь голову! Вообще, сказочник хренов, не дергай меня! Не дергай, говорю, меня каждые три минуты из-за всякой ерунды. Доступно выражаюсь? Делай все тихо, – тут я перешел на зловещий шепот от еле сдерживаемого бешенства, – тихо, как мышка в норке. Чтобы тебя – ни слышно, ни видно! Чтобы ты со своим узбеком не шатался по всей квартире! У нас, родной, свои планы на сегодня были. У нас, родной, своих дел выше крыши. И мы не договаривались, чтобы мне полквартиры на уши ставили. Понял, ты, Макаренко недоделанный? И заруби себе на носу: я не нанимался тебе бегать за минеральной водой в магазин. И инструмент подавать – тоже не нанимался. А курить вообще – вон отсюда на лестничную клетку!
– Извините, зачем вы сердился?
– Чего-чего?
– Когда уважаемый мастер, ему таким тоном не говорят…
– Уважаемый мастер не клянчит у хозяина сверла, шурупы, штангенциркуль и электроотвертку. Он работает тихо и быстро, не доставая хозяев своими анекдотами. Сигарету, мать твою, затуши!!!
Однако мужик попался на редкость настырный. Волевой. Сигарета в руках задрожала, но он взял себя в руки. Уверенно и твердо произнес:
– Вы меня работать если приглашал, надо делать нормальные условия. Когда если работаю, я думаю-размышляю, как лучше, а как худше давать ремонт. За это, когда думаю, мне надо сильно курить-дымить.
– Какие еще условия? – Я прямо-таки задохнулся от возмущения. – Вы пришли в чужой дом! Здесь все условия ставит хозяин.
Багдасарыч с олимпийским спокойствием сделал еще одну затяжку, неторопливо прошел в сторону балкона, и принялся открывать шпингалет.
– Что вы делаете?
– Я иду курить из балкона. Еще. Я удивлялся, что вы так относился с гостями. Когда я гость, могу делать, как хочу.
– Вы не будете курить на балконе, потому что он застеклен, потому что весь дым будет в квартире, потому что порядочный человек вообще-то спрашивает у хозяев разрешения закурить.
Багдасарыч невозмутимо вышел на балкон и принялся открывать фрамугу остекления.
– Если вы сердился, я даю открывать окно. Не надо так нервничаться. Еще. Первый раз с жизни я слушал, что надо делать разрешение. Лично!
– Затушите сигарету, вы что, не поняли?
– Ай, джян! Как тушить? Ара, как я работать буду? Э?
– Бля, да ты урод или кто? Мозгов что ли нет? Вон на лестницу!!!
Что-то в нем в этот момент сломалось. Он будто съежился, ссутулился, поник, губы затряслись. Мне, в общем-то, и самому было не по себе. Ведь он старше меня, фактически в отцы годился. Весь его вид являл собой какое-то внутреннее достоинство, глаза светились опытом и интеллектом. В каждом жесте сквозила… порода, что ли? Я привык уважать таких людей, особенно, когда они старше меня; я уступаю им в мелочах, причем уступаю хотя бы только из врожденного уважения младшего к старшему. Стыдно, невероятно стыдно повышать на него голос. Но он просто-напросто дожал, довел меня до кипения!
Что в нем поражало больше всего? Искренняя обида! Искренняя обида какого-то непонимания. В тот момент меня вывернуло от возмущения так, что я только фиксировал реакцию на мои слова, не придавая ей значения. Осознание пришло позже, на следующий день, когда, успокоившись, я анализировал эти совершенно странные события. Мне и раньше везло на встречи с неординарными людьми. Но такую искреннюю обиду я увидел впервые. Этот человек, безусловно, далеко не стеснительный, и в самом деле верил, что имеет право вести себя именно так. И был шокирован, когда ему объяснили, что он неправ. Разумеется, все мои действия воспринимались как агрессия и неуважение к нему.
Дрожащими руками Вазген Багдасарович пригладил рыжие, но уже побежавшие первой сединой волосы, потер мозолистой ладонью висок, и, тяжело вздохнув, незаметно просочился на лестничную площадку. На ученика даже не взглянул, стыдливо отвернувшись, а только откуда-то уже из прихожей произнес слегка надтреснутым голосом:
– Бог видел… Как мальчишка… На лестнице…
* * *
Вернувшись, он без единого слова прошел к дивану, принялся с ожесточением вывинчивать механизм. Работал молча, поджав оскорбленно губы. Печать смертельной обиды сквозила во всем его облике, жестах. Инструмент брал сам; ученик сидел, забившись в угол испуганной обезьянкой, глаза мальчишки были полны вселенской тоски. В воздухе разлилась вязкая, гнетущая тишина, и только гаечные ключи предательски звякали, нарушая ее всепоглощающее гипнотическое господство.
Ну и, слава богу.
* * *
– Давайте спокойно узнаем…
Я вздрогнул от неожиданности, едва не выронив справочник. Передо мной стоял прежний Багдасарыч. Глаза светились дружелюбием и желанием искать компромиссы.
– Давайте спокойно узнаем, какой на меня неприятный претензия. Мне все давали уважение, за то, что я – мастер. Профессия – не халва-чурек. Я старший, чем вы. На уважаемый мастер нельзя сказать: «Не кури, не говори». Стыдно… – он покачал головой.
– Слушайте, уважаемый… Это уже какой-то беспредел… Да откуда вы такой чудной взялись-то? Что у вас в руках?
– Пяссатижжжьи.
– Зачем они вам?
– Работу работать.
– Ну, так работайте! Диван – в той комнате!
– Вы меня приглашали помочь делать диван, за это…
– Помочь? «Помочь» – это что-то новенькое! Да не помочь, а сделать; не пригласил, а нанял! На-нял! Молча, тихо, незаметно делать, а не помогать. И не заниматься демагогией.
– Нельзя…
– Так! У меня к вам последняя и убедительная просьба. Давайте закончим все дискуссии. И начнем работать. Пожалуйста.
– Еще. Балка треснулся. Сегодня иду, вечером делаю новый. Завтра 10 утра иду обратно вам ставлять.
– В смысле? Вы что, еще и завтра к нам собираетесь?
– Завтра.
– Родной мой, вы хоть спросили, буду ли я дома? Почему вы за меня все решили?
– Э! Решили-разрешили. Когда если начал делать, надо делать совсем до конца.
Меня это поставило в тупик. Второго такого дня не вынести…
– Давайте так: спасибо, что вы пришли. На этом ваша работа окончена.
– Зачем? Дайте мне рулетку. Мерить балку с рулеткой будем.
– Елки-палки. У вас даже рулетки нет?
Когда они ворочали остатки многострадального дивана, выполняя метрологические изыскания, выступающий из боковины шуруп порвал мой новый линолеум.
– Так, все! До свидания.
– Зачем до свидания?
– Мужик, знаешь, как ты меня достал? Прямые убытки от тебя – дороже дивана. Легче купить новый диван, чем терпеть это. Ты прокурил всю квартиру. Ты загадил унитаз. Ты порвал линолеум. Твой узбек потаскал половину моего инструмента. Кстати, ты, гордый сын пустыни, верни рулетку! Я не нуждаюсь в твоих услугах. А это что?
– Это? Это штучка. С кухни брали штучку складывать болтики-шурупики.
– Сдуреть! Эта штучка – специальная двухсекционная миска из пищевой пластмассы по цене 150 рублей! Для моего кота… Была… Кот из нее теперь жрать не будет. Уходите.
– А диван?
– Да плевать мне на диван. Я его сейчас с балкона по частям выкину. Работа окончена.
– Это противоречится чести профессионала.
– Ты не профессионал. Ты – детский сказочник. Иди купи себе рулетку.
– Я…
– Вот тебе 50 рублей за беспокойство и проваливай.
Побледнев, он принялся складывать инструмент и, наконец-то, ушел.
* * *
– Может быть, не стоило с ним так? – спросила супруга.
– Знаешь, еще немного, и он бы улегся отдыхать в нашу постель. Я знаю такой сорт людей, поверь мне. Это – Кавказ. Там уважают только силу. Вежливость – признак слабости. Диалог – трусость.
И все же на душе скребли кошки. Было больно и гадко. Я выгнал человека, который годился мне в отцы…
* * *
Вдруг в прихожей раздался звонок. Я открыл дверь. Там стоял он. Глаза его были полны чем-то… Не знаю, как описать эти глаза, натруженную руку, прижатую к сердцу… Странным образом посерело и осунулось лицо, лишь только челюсть по-прежнему упрямо напряжена, да дрожащие губы выдавали еле сдерживаемое напряжение и обиду. Так выглядят сильные люди с невероятным чувством долга, которым предстоит сделать что-то унизительное или неприятное. Они могут мужественно переступить через нанесенное оскорбление, понимая неразумность обидевшего их человека. Конечно, все это вспомнилось много позже, и осмысливалось постепенно, а тогда…
– Бог видел, не мог вас бросать. Не как человечески.
– А, давно не виделись, целых полчаса. Что, забыли «пасатижьи»?
– Не мог. Давал слово.
– Я денег дал?
– Дали.
– Какие вопросы?
– Я диван разбирал, назад не собирал.
– Ну и что?
– Как вы с ним будете ночеваться?
– «Ночеваться» я на нем не буду. Просто выкину с балкона.
– Давайте мне заканчивать.
– А уши от ишака тебе не надо?
Я попытался вытолкать его за дверь. Каково же было мое изумление, когда он, совершенно наглым образом, просунул в проем ногу! Давненько я не встречал такого на рынке услуг, где каждый, кто хотел заработать, готов вывернуться мехом внутрь, только бы угодить клиенту.
Воспользовавшись моей растерянностью, проклятый диванщик лихо протиснулся в прихожую.
– Давайте спокойно, не с нервами говорим…
– Нет!
– Нельзя так делать на людей…
– Можно, уважаемый! Вы, видимо, ситуацию неправильно оцениваете. Бог с вами, я попробую объяснить, но потом вы уйдете уже навсегда. Это в вашем глухом кишлаке…
– В деревне.
– Да, простите! Это в вашей высокогорной деревне умелый мебельщик, если, конечно, он вообще кому-нибудь нужен, – первый парень на селе. И даже считается местной элитой. Но здесь – миллионный город с полусотней оборонных предприятий, где работают тысячи, понимаете, – тысячи первоклассных специалистов на уникальном оборудовании. Здесь никто не будет обсуждать ваши экзотические условия и часами выслушивать дешевые сентенции.
– Я хотел обсуждать… Профессионал…
– Профессионал ценится за то, что быстро, слышите – быстро, и незаметно делает свое дело. Быстро и незаметно, понимаете? Быстро и незаметно! Высшее мастерство – сработать так, что клиент не будет ущемлен ни на минуту. И никогда, слышите, никогда уважающий себя мастер не станет клянчить у хозяев инструмент! Тем более – курить в чужом доме.
– Что вы говорил, типа, лакей, не мастер.
– Нет, именно – мастер. И не надо строить из себя профессора мебельной академии. Это всего лишь старый, обдолбанный диван из прессованных опилок ценою 900 рублей. Он не стоит даже того, чтобы у меня украли целую субботу!
– Вы меня очень сильно обидели… – Поникнув, Вазген Багдасарович печально пошел вниз по лестнице, даже не вспомнив про лифт. Следом, преданной собакой, поплелся убитый горем ученик.
– Арарат находится в Турции, слышите вы, детский сказочник, – зло бросил я вдогонку, – порядочные армяне видят его только в сильный бинокль! Да и то в хорошую погоду!
Он ничего не ответил, только вздрогнул старой раненой птицей, подстреленной на взлете, и, опустив голову, продолжил исход из моего не очень гостеприимного дома.
* * *
Господи, да в каком таком заповеднике он вырос? Из какого времени пришел? Где та земля, где хозяева так добры к пришедшему в дом мастеру, будто он – близкий родственник, брат старший, гость, оказавший честь посетить их скромное жилище?
Не стоило, конечно, упоминать Арарат, – сподличал поневоле. Удар ниже пояса, боль любого настоящего армянина, – каждый на Кавказе знает это, и никогда не говорит подобное вслух.
Да что было делать? Стыд пришел значительно позже, когда угас приступ бешенства, когда заклеил линолеум, расставил мебель, собрал окурки, разложил инструмент. Был ли я прав, что выгнал его? Знал ли он, что в России иные нравы? Его ли вина, что остался без работы там? Обязан ли я жить, как хотел он? Или жизнь обломает именно его? А может, мы сами неправильно живем? Может, и живем не очень, ибо нет в обществе уважения к профессии, опыту, знаниям, мужскому слову? В цене – деньги и связи. И когда, на каком вираже истории мы утратили вкус к простому, неторопливому, бескорыстному общению? Странно, прошло уже больше года, а я не могу забыть его.
И нет ответа на эти мои вопросы.