ПЕРВОЕ УВОЛЬНЕНИЕ

Весенний день. Выйдя из зелёных ворот со звёздами на створках, повернул к югу и пошёл по тропинке, ведущей в город. Первое увольнение! Чем ближе подходил я к городу, тем шаги мои становились легче.

Первым делом сфотографироваться. Моя мать и жена просили об этом в каждом письме: «Пришли своё фото. Хочется поглядеть, каким ты стал солдатом». Получат и обрадуются. Я невольно улыбнулся. Говоря откровенно, мне и самому хотелось взглянуть на себя в десантной форме. Пока я сидел в фотоателье, низко висевшие над городом облака разверзлись. Прозрачные капельки ударялись о стволы деревьев и по ним стекали на землю…

Смешавшись со степенными горожанами, брёл я по городу и через часок-другой оказался на улице, вымощенной камнем. Эта узкая улочка вела на восточные окраины, дома встречались всё реже, а затем и вовсе исчезли. Я и раньше знал, что там текла речка, огибая город, будто пугливая лошадь, сторонящаяся опасности. И хотя мне ни разу не пришлось сидеть на её берегу, я успел подружиться с нею. Мы часто проезжали на машине по мосту. Сейчас река потеряла летний вид: пет здесь шумного веселья, не видно девушек в купальниках, не снуют лодки вверх и вниз по течению. Но и тот скромный пейзаж, что предстал передо мной, был мне мил.

Рыбацкие челны, привязанные к каменным кольям, слегка покачивались на воде. Я уселся в один из них и стал смотреть на воду да время от времени бросать камешки. Хорошо!..

Однако этот идиллический покой скоро кончился. Я полез в карман, где должна была лежать увольнительная, и не обнаружил её. Проверил другие карманы — увольнительной нет. Вспотев от страха, выскочил я на берег и принялся методически обшаривать одежду, только что под собственную шкуру не смог заглянуть. Тщетно.

Оставалось одно — сматываться, и как можно скорее. Я выбрал улицу, начинающуюся у реки, укромную и тихую, куда вряд ли заглядывают патрули. Улица действительно была безлюдна, и вскоре я успокоился.

— Гвардеец! Десантник! Остановитесь! — Окрик прозвучал так резко и так неожиданно — поистине гром с ясного неба. Легко ступая, ко мне шёл офицер в сопровождении двух солдат. Сейчас они потребуют мою увольнительную. Что делать?..

От страха не очень-то соображая, что делаю, я повернулся и пулей влетел в боковую улицу. Патрульные от неожиданности растерялись, и я выиграл кое-какое время, но радоваться было рано: лейтенант настигал меня.

Что делать, что делать? — стучало в висках. — Позор! Поведут под конвоем! Ах, чёрт, кажется, я в тупик попал, — на моём пути вырос многоэтажный дом.

Я ворвался в подъезд и стал толкаться в двери. Одна из них подалась — и я оказался в комнате. За столом сидели трое и обедали. Увидев незваного гостя, в недоумении переглянулись и уставились на меня. Человек, сидевший во главе стола, приподнялся с места. Его лицо показалось мне знакомым, но вспомнить — откуда, я не смог. К тому же рядом с ним сидела женщина, бьющая в глаза: высокая грудь, пушистые волосы и удивление, с каким она разглядывала меня, поглотило моё внимание.

Под взглядом этих глаз я таял, точно лёд под солнышком.

— Простите меня… — забормотал я наконец, — если позволите, я задержусь здесь на несколько минут…

Тяжело переводя дыхание, я топтался у двери.

Человек во главе стола, словно поняв, от кого я убегаю, вдруг с места в карьер стал «чесать» меня как свояка:

— Поумнеете вы когда-нибудь? Сами-то хоть понимаете, как ведёте себя…

Но тут вторая женщина, постарше, видно, жена его, заступилась:

— Коля! Не нужно так… оставь.

Человек замолчал, заходил по комнате — руки за спину. И тут в подъезде забухали сапоги. По очереди стуча в двери, патруль спрашивал меня. Через секунды очередь дошла бы и до этой квартиры.

Девушка, обменявшись с матерью взглядом, встала и указала на смежную комнату:

— Идите туда!

Я не заставил себя просить. Девушка подала мне стул и положила перед мной кучу газет, а сама, взяв «Огонёк», села напротив. Струи свежего воздуха, идущие от форточки, теребили её волосы, доносили до меня аромат, похожий на запах знакомых цветов.

Однако я не забывал о событиях за дверью и чутко прислушивался.

И тут на глаза мне попалась вещь, от которой снова бросило в жар; на спинке кресла висел офицерский китель. В тот же миг стало понятно, откуда знакомо мне лицо хозяина квартиры. Ни больше, ни меньше — вломился я к командиру нашего полка. Если бы он был в форме, я узнал бы его сразу. Непонятно, почему мне сейчас вспомнилось, что «старики» о командире рассказывали: в годы войны, будучи в чине старшего лейтенанта, он командовал батальоном. А командир дивизии, часто посещающий наш полк, в те годы был сержантом в его батальоне.

Ошарашенный своим «открытием», я боялся даже взглянуть на девушку, но тут вошла хозяйка, и, как ни в чём не бывало, стала рассказывать о своём племяннике, проходящем военную службу в Москве. Я невольно заслушался рассказом о таком же солдате, как сам. Уверен, что гражданский такого не поймёт.

Хозяйка показала и фотокарточку племянника — у красной стены Кремля стоял ефрейтор. Он улыбался мне, а я ему завидовал.

Беседа так увлекла, что на мгновение позабылось, где я… Но, улучив момент, магь и дочь поинтересовались, почему мне сегодня пришлось стать «зайцем». Я почувствовал, что дико краснею. Потом рассказал им подробно, от «а» до «я».

Мать и дочь попросили показать им военный билет и ушли с ним в смежную комнату. Возникшая при этом тишина подействовала на меня удручающе. Вытянув шею, я глянул в окно и увидел патрульных, ожидающих моего появления.

Вернулись женщины с моим билетом и — о чудо! — увольнительной. Я вспомнил, где «потерял» её: под обложкой военного билета. Спрятал туда для надёжности.

Беседа наша стала ещё оживлённее. Выяснилось, что мы немного «земляки»: когда-то молодой лейтенант Тарасов прожил с семьёй в моём родном краю целых два года.

Вспоминая о Бадхызе, о его холмах, покрытых алыми тюльпанами, мы становились всё ближе друг другу. Я узнал, что женщину величают Ниной Евстигнеевной, а девушку Таня. Нина Евстигнеевна, извинившись, ушла: дела домашние звали на кухню. Татьяна оказалась книголюбкой, как и я, и не прочь была поспорить о книгах. Я бы мог сидеть здесь вечность, но надо было возвращаться в часть.

Поблагодарив хозяев за гостеприимство, я откланялся. При выходе из подъезда догнала меня Таня.

— Мне по пути с вами.

— Вот и хорошо. Вдвоём веселее.

— Моя подруга живёт поблизости от вас. Мы с ней договорились пойти сегодня в кино.

«Небось какой-нибудь мужик с длинными волосами и гитарой ваша подруга», — подумал я.

Дождь уже не барабанил по черепичным крышам. С них на землю стекали последние струи, до краёв наполняя выемки и колдобины. Возникшие многочисленные озерца постепенно подтачивали собственные берега. Мягкий ветерок нежно гладил всё и всех. Он играл Таниными волосами, путал их на лбу.

— На меня нашло что-то — пишу и зачёркиваю, — сказала Таня.

— А что вы пишете? Литературное произведение? Дайте почитать, — попросил я шутливо.

— Нет, я просто записала несколько рассказов о происхождении городов и сёл. А большую часть в моей тетради занимает происхождение имён. По-вашему, какое из девичьих имён самое лучшее?

— Язбегенч, — ответил я, непроизвольно назвав имя своей жены.

Больше вопросов не последовало. Таня лишь улыбнулась многозначительно. Между нами натянуло свой гамак молчание и стало раскачиваться вовсю.

Но вот и знакомые зелёные ворота. Мы остановились. Стояли и прислушивались к песням, доносившимся с территории полка.

— Получите следующую увольнительную — заходите к нам.

— Спасибо. Если судьба приведёт…. — сказал я неуверенно.

— Учтите: не придёте — мы обидимся. Или напишите вот по этому адресу, когда получите увольнительную.

Взяв адрес, я попрощался с Таней, и сразу, будто и не был в увольнении, погрузился слухом в методичный стук сапог на плацу.

ЗЕМЛЯ, НЕБО, ЗЕМЛЯ

— Рота-а-а, подъём! Тревога!

Эта команда раздалась между тремя и четырьмя ночи, когда сон особенно сладок. Раздирая уши, заскрежетали пружины коек. Парни вместо гимнастёрки натягивали через голову брюки, ни у кого не вызывая смеха: каждый торопился и был занят своим делом.

Построив нас перед казармой, командир поспешил к парашютному складу. Грузовые машины раздвигали своим светом темноту, будто снег. Доставка парашютов к машинам — только бегом. Сон улетучился, вместо него над глазами дрожали тёплые капельки пота.

Топот сапог напоминал сложные, шумные ритмы какой-то африканской мелодии. Нагруженные машины не мешкая отправлялись в путь

…Перед рассветом мы уже были далеко от расположения своего полка. Сидя на влажной земле, ждали своей очереди на посадку в самолёт. Парни, не любившие долго молчать, собрались вокруг Аноприенко, который, как всегда, повторял: «А знаете ли вы, что случилось потом?» и, тем поддразнивая любопытство слушателей, начинал читать очередное «письмо» Миши:

«Маменька, твой Мишуля, отсыревший насквозь в этом дождевом краю, посылает тебе большой привет.

Мама! Прежде всего хочется сказать тебе о том, чтобы ты каждую получку посылала мне десять-пятнадцать рублей, а хлопотать с посылкой тебе не надо. Если пришлёшь деньги, этого будет вполне достаточно.

А со службой я теперь свыкся окончательно. Являюсь одним из гвардейцев десантной части. То и дело прыгаем с неба на землю. А внизу стоят леса и направляют в нашу сторону острые пики. При каждом прыжке мы теряем 3 кг 48 гр. собственного веса. Приступая к службе, я весил 78 кг. До сегодняшнего дня я совершил четырнадцать прыжков. Вычти, мамочка, потерянные в воздухе килограммы и узнаешь, сколько во мне осталось веса.

Мама, ты за меня не переживай. Теперь я один из командиров нашей части. Недавно мне присвоили чин ефрейтора. Гордись, маменька, гордись своим отпрыском. Вполне вероятно, что твоего Мишулю могут назначить командиром орудия… Мне предложили стать генералом, но я не захотел этого».

Ефрейтор Аноприенко был сама серьёзность, а ребята смотрели на Мишу и покатывались со смеху. Миша смеялся вместе со всеми до слёз. При этом его маленький курносый носик исчезал в толстых щеках.

Миша известен не только в нашей роте, но и во всём полку. Он не из тех, кто действует по принципу — чем дать растоптать свою честь, лучше душу предать огню. Никто не помнил, чтобы он вспылил из-за того, что его вышучивают, напротив, от каждой шутки он, кажется, больше других получал удовольствия. Неспроста же ефрейтор Аноприенко выбрал боксёрской грушей имён-но его. Эти два солдата отличались друг от друга и внешностью и характерами. Мише лень слово вымолвить, а Аноприенко — записной болтун. Миша маленький и толстый — арбуз с ножками. Аноприенко — длинный и худой, мог бы на макушку ему поплевать. Когда ребята видели их вместе, то говорили: «Идут Иван Иванович с Иваном Никифоровичем».

Похожий на аиста огромный самолёт присел, вобрал нас в своё чрево и снова поднялся в воздух. Крюки парашютов мы нацепили на кольца, одетые в чехольчики. Через иллюминатор была видна белая площадка под облаками. А мысли перешагнули порог родного дома… Вот братишка проснулся и трёт кулаками глаза. Каждое его потешное движение вызывало когда-то радостный смех у всех в доме. Я вспомнил, как он неловко гонялся за курами, лепеча: «Садись, садись, моя курочка ряба, и спеси мне яичко…» Поиграть бы с ним в «кто победит»!

Приближалось время прыжков. Как только раздалась команда «Приготовиться!», наш ряд, которому предстояло начинать, поднялся на ноги.

Я, как и остальные, встал, чуть согнувшись, ухватился правой рукой за кольцо, левую положил на запасной парашют и ждал команды.

— Пошёл!..

В облака посыпались ребята, словно горстями брошенная жареная кукуруза. Падая, я почувствовал, как меня пронизал холод. Ледяные капли с треском ударяли по лицу, попадали в глаза; редкие серебряные облака, одиноко скитавшиеся то там, то тут, окружили мой парашют, проникли в его шатёр, дотрагивались до его натянутых строп, пытались увлечь его и меня куда-то в неизвестность

Наконец приземлился. Внизу суматоха: освобождаясь от парашютов, ребята спешно собирались вокруг командира. Рота вступала в бой. Пришлось долго ползти по-пластунски. Время от времени доставали лопаты и окапывались. Место, называемое «логовом противника», забрасывалось гранатами. Путь преградили дымовые пояса, мы натянули противогазы и растворились в дыму…

В обеденный час все растянулись на траве и достали вещмешки. Потом перекур.

И тут моё внимание привлёк Петя Нефёдов, сидевший напротив. Его будто знобило, он дрожал всем телом. На одной ноге у него не было сапога.

— Петя, где твой сапог?

— Не знаю. Когда я прыгнул — свалился с ноги, а поискать его в этой спешке не успел.

— Да, неважно получилось…

— Взял сапоги на размер больше, чтобы теплее ногам было. Эх, будь они неладны! — ругнулся Петя.

— Достань теперь сапоги! — проворчал с упрёком Бочков.

Петя огрызнулся:

— Заткнись, Бочок. Погрызи лучше сухарики, твоему желудку полезно.

Я достал из вещевого мешка запасные портянки. Бочков, хоть и надулся, принёс древесную кору. Соорудил из неё подобие лаптя и приладил на ноге у Пети. Получилось как в поговорке: «Покуда доставят палки, пускай в ход кулаки».

Аноприенко, не переставая жевать, сочинял очередное письмо Миши, написанное им якобы девушке:

«Здравствуй, милая Катя. Увидев в газете твой портрет, я влюбился в тебя с первого взгляда, как говорится — с бухты-барахты. С тех пор стремлюсь я успокоиться, усиленно куря, грызи сухарь, но ничего не получается. Я влюбился в тебя гак глубоко — до самых почек, как Ромео в Джульетту. Каждый час я гляжу на твой портрет и поглаживаю его так же, как свой противогаз, только ещё нежнее. А давеча перед боем ты даже приснилась мне. Твои жёсткие волосы я гладил ладонью, но тут меня грубо разбудили щелчком в лоб. Оказывается, за твои волосы я принял усы Аноприенко».

Миша сидел, прислонившись к стволу дерева, затягивался сигаретой, щурил глаза на Аноприенко и улыбался А я снова мысленно очутился в родных краях и видел круглое личико моей жены. Она вглядывалась в меня своими тёплыми, ласковыми глазами и была такой же, как в последний раз, на вокзале. Она что-то шептала, и я догадывался: «Со дня разлуки с тобой прошло 397 дней…»

Так она мне писала в письме.

ГОЛОС НЕУМОЛЧНЫЙ

Раздался протяжный вопль. Наш взвод, пробирающийся лесом на стрельбище, остановился и прислушался.

Вопль доносился откуда-то справа, из-за дубовых стволов. Временами он прерывался, и тогда слышалось чьё-то тяжёлое дыхание.

За деревьями мы увидели корову, которую засасывало болото. Её глаза, застывшие от ужаса, были круглы и огромны. Мы без слов приступили к делу. Наложили веток. Приволокли бревно. Аноприенко, измазанный чёрной глиной, отыскал коровий хвост, а Миша ухватился за рога.

Корова стронулась с места. Теперь можно было просунуть бревно ей под брюхо. Наконец мы вытянули её на твёрдую почву. Лейтенант, глянув на часы, заторопился:

— Задержались на тридцать пять минут. На стрельбище уже давно ждут нас, живее, живее!

Ребята, довольные сделанным, и без понуканья торопились. Аноприенко вновь нашёл повод почесать язык:

— Товарищ лейтенант, если вы и на сей раз не накажете Мишу, будет несправедливо. Видели, как он присосался к коровьему вымени? Товарищ командир, накажите его. Накажите за то, что он высосал чужую долю молока. Он, товарищ лейтенант, ребёнка-телёнка обидел. Если не верите, посмотрите на его губы.

Мы взглянули на Мишу. В самом деле его губы были измазаны глиной. Ребята заулыбались.

Корова посмотрела нам вслед и протяжно замычала: «Мо-о-о-о».

Тут уж нас и вовсе смех разобрал: «С Мишей прощается».

ТРИНАДЦАТЫЙ

Сегодня нам велено тщательно осмотреть свои парашюты. Это всегда делалось перед прыжками. Значит, дня через два-три опять прыжки.

Но уже на следующий день «ГАЗ-69» повёл за собой караван автомашин с десантниками-парашютистами. На земле и деревьях лежал снег — зима. И ветер, швыряя этот снег туда и сюда, заставлял нас ёжиться. Мороз покусывал нос и уши, словно собака, когда та, играя, пытается порвать мохнатый тельпек.

Только в самолёте по телу разлилось тепло. Моя рука на запасном парашюте. На неё падают капли. Это тают снежинки на капюшоне.

Самолёт набрал высоту и раскрыл люк. Ветер, ворвавшийся внутрь, расшевелил ребят, разомлевших от тепла. Сидим, глядим на поверхность облаков. Тут же команда: «Приготовиться!». И следующая: «Пошли!». Падая, я закрутился как волчок. И почему-то растерялся. Дёрнул кольцо значительно раньше положенного времени и почувствовал, что лечу вверх тормашками, ноги выше головы — запутался в стропах парашюта. Удалось освободить одну ногу. Но для второй уже не оставалось ни сил, ни решительности.

Земля летела мне навстречу, а я, словно парализованный, бездействовал и знал — после падения никакой мастер-хирург меня не соберёт.

И тут с земли донёсся глуховатый голос:

— Не паникуй, гвардеец. Достань нож и перережь стропы. Спокойно. Нож твой на поясном ремне. Спокойно…

Солдатскому оружию спасибо! Нажал кнопку, — со щелчком обнажилось лезвие ножа. Ветер подхватил концы перерезанных строп, на душе полегчало. Я взглянул на свой надутый парашют, напоминавший камышовую циновку, на белые купола других парашютов, готовых уже приземлиться, и рассмеялся: хорошо всё-таки жить!

До земли оставался совсем пустяк. Тот, поддерживающий меня глуховатый голос раздался снова:

— Не торопись. Сведи ноги, носки и пятки вместе. Задние лямки подтяни ещё: ветер восточный, ветер восточный. Не забывай — приземляться по ходу ветра…

Глянув вниз и, заметив толпу людей, глазевших на меня, я смутился. Расстояние между нами сокращалось быстро… 50 метров… 30… 10… Земля!

Ребята подбежали, помогли подтянуть парашют, который волок меня по снегу. Увидев торопливо идущего Тарасова с рупором в руке, я быстро прикинул: «На худой конец десять суток гаупвахты. Правда, зимой на ней холодновато, ну, придётся потерпеть».

Я не успел ещё освободиться от парашюта, но, вытянувшись по стойке смирно, отрапортовал:

— Гвардии ефрейтор Назаров выполнил тринадцатый прыжок.

Подполковник обвёл окружающих взглядом и скомандовал:

— Полк… смирно! За проявленную находчивость и умелые действия в воздухе гвардии ефрейтор Назаров награждается значком «Парашютист-отличник».

— Служу Советскому Союзу!

Произнеся эти слова, я почувствовал, что голова вскинулась, а грудь выпятилась вперёд.

…Прошло дней десять-пятнадцать. Я был дежурным по кухне. Вошёл Петя Нефёдов с газетой и ткнул пальцем в статью под заголовком: «Тринадцатый для десантников не опасный».

ТЁПЛЫЙ ДЕНЬ

Последнее письмо, полученное от Тани, не шло у меня из головы. «…Иногда так хочется повидаться с вами. Скучаю о вас, и моему сердцу мало места в груди и в целом мире. Я мучаюсь и думаю, думаю… Подхожу к вашим зелёным воротам, прислушиваюсь к вашему пению…»

Письмо кончалось немного странной фразой: «Ах вы, мои воины, как я вас люблю».

Я сделал вывод — это слова признания. Но почему во множественном числе — мои воины?

Заколебался: нет, Нуры, ошибаешься. Погляди чуть дальше носа. Она же видела твой военный билет. А в нём всё указано, вплоть до дня рождения твоей жены. И то, что моя молодая жена в ожидании меня проглядела все глаза, ей тоже известно. А Таня ничуть не похожа на эгоистку.

Я даже стал подсмеиваться над собой: «Мало ли в городе слоняющихся солдат? Тоже мне — неотразимый сердцеед». Но письмо продолжало волновать.

Решил в ближайшее увольнение поговорить с Таней. В голове вертелась наивная мысль: если поговорю с ней — избавлюсь от этих дум. А может быть, я должен её возненавидеть? А за что? За то, что она приветлива, ласково встречает меня, или за то, что говорит: «Солдаты, я вас очень люблю»?

Но увольнение не так-то легко получить. Если я обращусь к ротному, он, несомненно, ответит: «Товарищ ефрейтор, вы были в увольнении недавно. В роте вы не один, подождите, дойдёт до вас очередь, вот и пойдёте».

И тогда я решил обратиться к комбату. Стал придумывать причину встречи с ним. Однажды я увидел его среди солдат, поливавших газоны. Цветы ещё в начале весны сеял вместе с нами сам комбат.

Я подошёл к нему строевым.

— Товарищ майор, разрешите обратиться?

— А ну-ка валяй, послушаем, что ты нам скажешь.

— Товарищ майор, мне необходимо в город в предстоящий выходный день! — выпалил я неожиданно для себя.

Комбат удивил меня гораздо больше, чем я его, наверное:

— Товарищ ефрейтор, я собираюсь направить вас на кратковременные курсы сержантов. После окончания курсов вернётесь в свою роту и вместо сержанта Корытко будете командовать отделением. Послезавтра утром зайдите в штаб, там выпишут вам документы.

Мне оставалось поднести руку к кромке берета:

— Слушаюсь, товарищ майор.

Спасибо курсам — в выходной день я смог выйти в город, и очень кстати: моё письмо, срочно отправленное Тане, дошло до адресата.

В городском парке я нашёл её очень быстро. Она сидела на зелёной скамейке невдалеке от фонтана и листала книжку. Решили начать прогулку с леса. Безлюдная тропинка, извивавшаяся между деревьями, провела нас в молчаливую его глубину. Ароматный от запаха цветов лес полон неожиданностей: то, волоча за собой пушистый хвост, пробежит белочка, то с треском ринется прочь пугливый олень. Кручёная тропиночка наконец привела нас к реке.

Сновали рыбачьи лодки. Мальчишки и девчонки с радостными криками играли в какую-то игру. На берегу загорали лёжа на стёганых одеялах.

— Десант, неплохо бы искупаться, гляди, какой погожий день, будто по заказу, — предложила Таня.

Да, жаркий день в этом пасмурном краю — событие довольно редкое. Я даже улыбнулся: не забрело ли сюда по ошибке каракумское солнце?

Моё молчание Таня поняла по-своему:

— Не хочешь купаться — не надо. Сиди и наблюдай. А я окунусь пару раз.

Всё ясно. Решила, что я не умею плавать.

— Танюша, если я вдруг начну тонуть — спасёшь? — почти трагически сказал я, но она не заметила подвоха и упросила купаться, где мелко.

Я нырнул и, вынырнув далеко от девушки, поплыл к другому берегу. Когда вернулся, нашёл Таню обиженной.

— Шутник, тоже мне… Страдай тут из-за него, бойся как бы не утонул!

А я, честно говоря, не мог от Тани глаз отвести, так она была хороша в купальном костюме. Стройное белое тело девушки словно светилось изнутри.

— Позагораем?

— Конечно!

Я и не знал, что это такое удовольствие — лежать под тёплым солнцем. А Таня вдруг вскочила и, сорвав с моей головы берет, которым я прикрыл глаза, бросилась бежать крича:

— Хватит валяться, лодырь! Попробуй-ка догнать!

Она бежала и смеялась, а мне показалось, что гонится она за собственным смехом. Её распущенные волосы развевались за спиной как знамя. Великолепное зрелище. И потому наверно я бежал не особенно быстро. Но в конце концов всё же догнал её и взял за руку. Тяжело дыша, Таня закрыла глаз и прислонилась ко мне, что-то шепча. Я затаил дыхание.

— Милые мои солдаты…

На берегу народу прибавилось. А мне хотелось сидеть здесь. Сидеть и наблюдать за волнами. Отчего мы с этой рекой так сблизились? Была у меня на этот счёт одна догадочка: река похожа на мой Мургаб.

— Ах, побольше бы таких дней…

Таня сидела рядом, она коснулась моего плеча.

— Научишь меня нырять, как ты?

Глядя друг на друга, мы улыбнулись, и я забыл о том серьёзном разговоре, ради которого пришёл ка встречу.

НОЧЬ В ПОЛЕ

Наша рота первой закончила прыжки, но на сей раз мы должны были остаться и собрать парашюты тех, кто будет прыгать после нас. Ребята, недовольные, ворчали:

— С какой стати мы должны собирать чужие парашюты?

— Почему мы должны обслуживать растяп, не способных обслуживать самих себя?

— Мы не музвзвод. Наша рота на смотре завоевала оценку «отлично»!

Услышал замполит, разулыбался, подтвердил:

— Да, у командования мнение о нас неплохое. Но возмущение ваше неуместно — приказы надо выполнять.

Роты, приземлившись, поспешно освобождались от парашютов и исчезали в лесу. Оттуда доносилась автоматная трескотня и артиллерийская канонада.

А мы, собирая и подтаскивая парашюты, злились: чем мы хуже других? Один только Миша, вразвалочку расхаживая по лужайке, не унывал. Но и он продолжал настырно бубнить:

— Товарищ командир, мы не пташки из музвзвода. По-моему, товарищ командир, этот приказ не того… Пусть парашюты собирают те, кто напевает «до-ре-ми-фа-соль», это им очень идёт…

Через три часа наш ротный пересчитал собранные парашюты и сделал отметку в блокноте. Ребята сели перекурить, а мне командир поручил построить своё отделение.

Я подумал, что нас сейчас отправят на помощь к «воюющим», и оживился. Бойко доложил о готовности второго отделения.

— Вы остаётесь здесь, около парашютов, — прозвучал в ответ приказ.

Всё в том же унылом настроении и от нечего делать ребята разбрелись собирать грибы, только Миша предпочёл вздремнуть на траве.

Лес был невдалеке. Он стоял, словно подняв по тревоге свой лиственный полк, и глядел куда-то вдаль, поверх хлебных полей. Пшеничное поле, готовое уже к жатве, казалось мне родным. Ветерок доносил запах прогретых солнцем колосьев.

Сорвав колосок, я раздавил его в ладони, сдул шелуху и увидел крупные зёрна. Их было семь. Подумалось: прямо как в притче. Я вспомнил, как ел когда-то из чашки солоноватую варёную пшеницу. На душе было радостно, и я запел…

Зашло солнце, ребята, вернувшись из леса с добычей, нанизывали на палочки грибы и жарили их над углями. Запах жареных грибов нестерпимо разжигал аппетит. Поблизости была деревня, где можно было бы взять продукты. Но разве они сравнятся с жареными грибами!

Грибы готовы. Каждый съел свою долю. А машин всё не было.

Глубокой ночью дежурный растолкал меня:

— Товарищ сержант, машины, кажется, идут. Будить ребят?

И в самом деле доносился гул, однако он не был похож на гул машин. Свет бороздил пшеничное море. Наверное трактора, подумал я.

И тут же крикнул один из ребят, проснувшись от наших разговоров:

— Танки идут!

Услышав про танки, я проворно вскочил, за мной все остальные.

Танки двигались в сторону хлебных полей. Вслед за мной в пшеничное поле юркнул Аноприенко. Стараясь перекричать грохот ползущих прямо на нас танков, мы орали во всё горло:

— Стой, ст-ой!

Нас заметили. Передний танк остановился. Вслед за ним остановились и остальные.

Открылся люк, и офицер, вышедший из танка, не разобравшись что к чему, стал кричать на нас:

— С ума посходили, что ли? Жить надоело, да?

— У вас, кажется, язык длинный, а ум покороче. Надо глядеть в оба, коль сели в танк, а не спать!

Если бы он взял меня загрудки, я бы мог, позабыв разницу в звании, дать сдачи.

Командиры других машин тут же выяснили ситуацию. Пожилой офицер поддержал нас. Но не преминул подтрунить:

— Ну, десантники, значит, караулим пшеницу?

— Защищать святое — это дело десантников, товарищ полковник, — нашёлся Аноприенко, у которого, как известно, хорошо подвешен язык.

Полковник наказал танкистам соблюдать осторожность. Танки снова ожили. Стоявший рядом с нами тоже взревел, затем развернулся и будто отомстил за хозяина: комок глины, вырвавшийся из-под гусеницы, залепил мой глаз.

Крикнув «ой», я повалился в пшеницу. Ребята протёрли мне глаз, но это не помогло. Они суетились и хлопотали вокруг меня, просили: «Заплачь, ну давай заплачь!», а я только челюсти сжимал.

Аноприенко перебил Мишу:

— Миша, ну посоветуй, что делать? Ведь поблизости воды даже нет. Послать человека в деревню? Вызвать сюда врача? Ну, скажи хоть что-нибудь, не проглотил же ты свой язык!

— Откуда я знаю, что делать. Наверное надо вызвать врача. А может, сам сержант скажет…

— Если надо сходить за водой, го я могу, — предложил один из ребят.

— Нет, пусть сходит Гриня. Он бегает хорошо.

Каждый предлагал своё, и потому они никак не могли прийти к определённому решению. Вдалеке замаячил неясный силуэт. Это была тележка-одноколка. На ней сидели двое, рыженький возчик лет сорока и пассажирка — женщина с ребёнком на руках. Телега со скрипом подъехала к нам и остановилась. Извозчик-коротышка, увидев мой глаз, сочувственно покачал головой:

— Как бы зрение не пострадало!

И тут всех удивила женщина. Уложив ребёнка на траву, она одной рукой открыла мой глаз, другую просунула за кофту и достала оттуда налитую материнскую грудь. Струя молока ударила мне в лицо.

Ребята притихли, ошеломлённые, а я после этого промывания почувствовал облегчение и решился открыть пострадавший глаз. Глянул через плечо женщины и увидел волнующееся хлебное поле…

ДВА ПИСЬМА

Сначала я любил глядеть в окно госпиталя на деревья. Потом и они приелись. Я тосковал,

Вспоминались ребята нашей роты. Я их видел то за укладкой парашютов, то у полкового знамени. Про себя давно решил — как только снимут повязку с глаза, здесь не задержусь, а если не отпустят, придумаю что-нибудь, ребята помогут. Единственным утешенном были два письма, оставшиеся в кармане с догоспитальных времён. Одно — от Язбегенч. Хотя я знал содержание, письма наизусть, всё равно повторять его ещё и ещё доставляло мне радость.

«…Сажусь писать тебе и чувствую: ты стоишь где-то рядом со мной.

Все мы здесь живы и здоровы, такие, какими ты оставил нас. Отец возится со своим трактором, твои младшие братишки да сестрёнки в эти дни помогают колхозу собирать хлопок, а я занята школьными делами.

Ты можешь спросить: «Есть ли время на то, чтобы вспомнить меня?» А я отвечу — ты всё время со мной, стоишь перед глазами. Когда приходит почтальон и твои младшие братишки и сестрёнки выбегают навстречу ему: «Принёс ли от нашего братика Нуры письмо?», я успеваю первой схватить твоё письмо.

Со дня разлуки с тобой прошло 524 дня с сегодняшним. Скоро, скоро ты возвратишься.

До свидания. Живи и здравствуй, где ты пребываешь. Пиши почаще. Хоть писем не жален для нас… Твоя жена, проглядевшая все глаза в ожидании».

Второе письмо Танино.

«…Ты думаешь: «Она пропала без вести», и действительно, я далеко от вас. Судьба забросила меня из Прибалтики на Дальний Восток.

Ты помнишь случай, когда мы ходили к старой крепости? Ты открыл мою сумочку, чтобы достать спички, увидел в ней фотографию курсанта. Теперь он артиллерийский лейтенант. Тогда он приехал домой на каникулы, и мы познакомились с ним у моей подружки. Но ты решил не заметить этой фотокарточки, во всяком случае ни о чём не спросил. Может быть, ты был прав…

Недавно мы справили свадьбу — можешь поздравить меня. Устроились хорошо, имеем двухкомнатную квартиру. Привыкаю к городу, читаю книги. В нашем городе морозно и снежно, но когда есть человек, согревающий твоё сердце, холод нипочём!

Служи в здравии, Нуры. Желаю с честью закончить службу и радостно встретиться с женой. С глубоким уважением к тебе. Татьяна».

М-да, вышло именно так, как говорится в притче: «Мальчик торопится, а тутовник созревает в своё время». Через двадцать дней врач-майор написал, что теперь я совершенно здоров. На следующий же день, собрав свои вещи, я отправился в часть.

САМАЯ КОРОТКАЯ НОЧЬ

Вместо эпилога

Я шагал, следуя за разводящим. Место назначения — склад нашего полка, где хранился картофель. Этот пост у нас считался крайним. Склад окружала поляна, где с первых дней весны и до поздней осени зеленела буйная трава.

Стоя на посту днём, я обычно встречал здесь старого лесника. Он появлялся в деревьях и уходил по тропинке, бегущей меж заграждений из колючей проволоки. Иногда он напевал непонятные песенки и сам был мне непонятен: окружающее его будто не интересовало.

Сегодняшний наряд начинался с ночи. Луна, поднявшаяся из-за леса, поглядела на свою сестру-купальщицу, плавающую в зеркальной глади реки, и осветила всё вокруг; свисающие ветки деревьев похожи на распущенные волосы, и в них — силуэт девушки…

Временами девушка нагибалась и присматривалась к тропинке. Может быть, прислушивалась к шорохам. Вскоре я заметил — кто-то мчится по берегу. Не добежав до девушки, остановился и, присев на корточки, стал пить. Затем они поравнялись.

— Лайма, ты знаешь, мама попросила навестить сестру в соседнем колхозе, сама она больна. А придёшь — не отпустят, чтобы не усадить за стол, — сказал он и взял девушку за руку.

— Я бы и до рассвета ждала, — прошептала девушка.

Парень некоторое время глядел в её освещённое луной лицо. Потом опустил глаза.

— Лайма, ты мне будешь писать или…

— Конечно, напишу. А что значит это «или»? — спросила девушка.

— Этим «или»… Если ты можешь поступить, как Януте, скажи мне об этом сейчас, чтобы у меня не было никаких надежд.

Девушка обиделась.

— Не все мы похожи на Януте. Если девушка настоящая, у неё и в мыслях нет угождать всем парням подряд. Давно известно, что нельзя согреть всех мужчин, как солнце.

Девушка отвернулась.

— Лайма, прости, милая, ты же знаешь, завтра я уезжаю служить. Пришлось немного выпить… ты прости… давай немного пройдёмся.

Девушка молча согласилась и пошла рядом с парнем. Луна всё светила. Парень говорил:

— Эта ночь не исчезнет из моей памяти.

— А… меня, меня ты будешь вспоминать? — спросила девушка.

— А зачем мне эта ночь без тебя?

Девушка взяла его руку и, будто говоря, слышишь, как бьётся сердце, прижала к своей груди.

Они сидели на берегу реки, слушая звуки бурлящей воды и шелест листьев. И ночь была длинной для меня, для них — короткой.

На рассвете пришло время прощаться. Глядя друг на друга, они стояли несколько минут. Девушка ждала, что первым заговорит парень. Но он, ничего не сказав, привлёк её к себе и стал целовать в лоб, в щёки, в глаза.

— Жди меня, Лайма!

— А ты почаще пиши, ладно?

Парень кивнул, а девушка вдруг заплакала.

Ветерок донёс солдатскую песню со стороны нашего полка:

И девушка, будто отвечая этой песне, зашептала:

— Я не плачу, зачем мне плакать… Он отслужит срок и вернётся.

Она постояла ещё немного, глядя в ту сторону, куда ушёл парень, а мне захотелось крикнуть ей: «Дождись его, Лайма! Люби его. Ты и не знаешь, что для солдата верность. Это слово вписано в присягу!»

Перевод С.Залевского