Зрелость — сестра таланта

Популярность Курбандурды Курбансахатова в читательских кругах широка. Его роман «Тойли Мерген» по своей идейно-художественной значимости относится к лучшим образцам туркменской советской литературы. Имя К. Курбансахатова соседствует с именами крупных мастеров поэзии, прозы и драматургии — Б. Кербабаева, А. Каушутова, Б. Сейтакова, X. Дерьяева, К. Курбаннепесова, А. Атаджанова, К. Кулиева, с чьим творчеством хорошо знакомы Миллионы советских читателей.

Нравится мне в творчестве Курбандурды его жизненная позиция, его фундаментальность. Свет красных звёзд Октября озарил с юности писательский путь К. Курбансахатова. Родился Курбандурды в грозном 1919 году, когда красноармейские полки гнали из Туркестана интервентов — англичан и белогвардейцев. За школьную парту он сел в год, когда на мургабской земле зарокотали первые тракторы и в домах загорелись лампочки Ильича.

Помнится, в начале пятидесятых годов я прочитал его рассказ «Подвиг поэта». Рассказ о том, как в гражданскую войну английский офицер, пользуясь славой Заман-шахира, попытался обратить его горячий голос против большевиков. Поэт не дрогнул перед дулом пистолета, отверг предложение англичанина, Рассказ мне показался настолько живым, что я почувствовал автора очевидцем описанных событий, Вера в победу революции, любовь к Родине и народу, гнев и презрение к врагам нашли в рассказе своё яркое отражение.

Примерно через год Курбандурды попросил перевести его стихи. Я прочитал подстрочник и опять подумал, какими глубокими чувствами связан поэт с революцией, с Лениным, о котором написал стихотворение «Открыл дорогу нам».

Как и многие другие прозаики, Курбандурды Курбансахатов пришёл в литературу со стихами. В 1943 году он опубликовал своё первое поэтическое произведение — поэму о Герое Советского Союза Ай-догды Тахирове. Через четыре года в республиканском издательстве вышел сборник его стихотворений «Солдат вернулся». Поэма и стихи молодого поэта были с большим интересом приняты читателями. Хорошо отозвались о них писатели старшего поколения. И, наверное, никто не предполагал, что из юноши-поэта когда-нибудь вырастет маститый прозаик.

Может быть, и сам Курбандурды не думал об этом, но рассказы он писал уже тогда, попутно со стихами. Не очень замеченным прошёл в коллективном сборнике молодых писателей его рассказ «Дес-сегуль». Кто-то сказал о нём несколько хороших слов — и только. Но вот прошло ещё несколько лет, и в издательстве «Туркменистан» вышел сборник повестей и рассказов К. Курбансахатова «Сурай». Это уже была серьёзная заявка.

В беседах с К. Курбансахатовым я не раз интересовался секретами его мастерства и неизменно слышал: «Мои учителя, конечно же, классики. Свои, туркменские: Махтумкули, Кемине, Молланепес, Сеиди… Русская и западноевропейская классическая литература…» Но Км Курбансахатов не просто изучал того или иного поэта или прозаика» его стиль, почерк, особенности, а познавал его как личность. Именно благодаря этому родились повести «Приглашение», «Сорок монет» и «Подвиг поэта», героями которых стали Махтумкули, Кемине, Кермолла. Познание кайсдой из этих личностей — познание жизни целого общества. Не случайно книги о Махтумкули и Кеми-не были переведены и изданы на русском языке, стали достоянием всесоюзного читателя: они ярко освещают страницы истории туркменского народа.

К. Курбарсахатов и сам прекрасный переводчик. Он перевёл около 10 тысяч строк стихов славного азербайджанского поэта Самеда Вургуна. Перу Курбандурды принадлежат переводы пушкинских «Руслана и Людмилы», произведений М. Ю. Лермонтова, И. Франко, Саят-Нова, Николаса Гильена и других иноязычных поэтов.

Конечно же, работа над переводами произведений братских народов и зарубежных авторов развила в К. Курбансахатове черту интернационалиста. Он не только переводит, но и создаёт свои произведения на интернациональные темы. Тем более, что чувство братства пробудилось в нём давно: в годы учёбы Курбандурды написал повесть «Романс» — о свободолюбивой, борющейся с фашистами Испании. Десятилетия спустя он написал пьесу «Ханг» — о борьбе вьетнамского народа за свою независимость. Эта пьеса была поставлена в ашхабадском и в театрах трёх городов Российской Федерации.

В творчестве каждого писателя есть свои сильные стороны. К, Курбансахатов наиболее преуспевает в крупной прозе. Сначала были уже упомянутые повести, затем — роман «Тойли Мерген», занимающий в творчестве писателя особое место. Это остроконфликтное произведение показывает сегодняшний день туркменского села, раскрывает сущность партийного руководства народным хозяйством. Ярко выписан образ секретаря райкома Мухаммеда Карлыева, человека душевно мягкого и вместе с тем предельно неуступчивого в своей последовательной борьбе со злом.

Дополняет образ Карлыева как руководителя председатель колхоза «Хлопкороб» агроном Шасолтан Назарова, дочь поливальщика, бывший парторг колхоза.

Этому руководителю, порывистому, по-молодому задорному, энергичному, глубоко антипатичны «кавалерийские наскоки» председателя райисполкома. Она — человек дела, поэтому все вызовы в райисполком на «говорильни» — метод руководства Ханова, где он выступает с окриками и начальственными приказами, — для неё, человека деятельного, справедливого, коммуниста, просто неприемлемы.

Впечатляюще рассказано в романе о входящем в жизнь новом свадебном обряде, о встрече невесты в доме Тойли Мергена.

Руководителям нового типа противопоставлен Каландар Ханов — председатель райисполкома.

Непомерная спесь и самодовольство, грубые нарушения социалистической законности и морали — суть карьериста Ханова. Это тип людей, который встречается ещё в нашем быту. В своей работе он использует лишь приказ и окрик. Его повеления должны исполняться с молниеносной быстротой, иначе он без сожаления расстаётся с подчинёнными. Он никем и ничем не дорожит: ни дружбой, ни любовью, ни деловыми качествами сотрудников. Ни к кому у него нет настоящей человеческой привязанности. Он охвачен одним стремлением — обеспечить себе «первое кресло» в районе, стать его «хозяином». Отсюда неприятие им Тойли Мергена, Мухаммеда Карлыева, как, впрочем, любого из принципиальных тружеников, у которых нет разрыва между идейной убеждённостью, знаниями и практическими действиями. Ханов использует в своих эгоистических целях людей слабохарактерных или зависимых от него, вроде чинуши «ревизора» Караджи Агаева, образ которого, как и история его бесславного падения, с большим искусством изображены романистом.

В своём творчестве К. Курбансахатов удачно продолжает и развивает опыт своих предшественников в туркменской и всесоюзной литературе. Его мудрый и деятельный Тойли Мерген — образ, взятый из жизни Туркмении конца шестого десятилетия нашего века, он наследует лучшее, что было у председателей колхозов тридцатых — сороковых годов.

Постигая глубинные процессы действительности, ломку старого и победу нового, мы одновременно видим, как высоко поднимается и сам писатель. Перед нами — умный, наблюдательный художник, активный гражданин, психолог, глубоко проникающий в духовный мир своих героев. Роман «Тойли Мерген» выдержал уже несколько изданий и продолжает пользоваться широким спросом у читателей.

Одна из творческих удач Курбандурды Курбансахатова — яркий и цельный образ великого туркменского мыслителя и поэта Махтумкули Фраги в повести «Приглашение». Герой повести показан в труднейшие минуты своей жизни, когда решается и личная его судьба и судьба всего туркменского народа. Ничто не может поколебать веру Махтумкули в торжество добра, правды и справедливости. В повести показано, как крепнет его мировоззрение, как растёт его самосознание — Гражданина, Поэта, борющегося за свободу и независимость туркменского народа.

Широк диапазон творчества Курбандурды Курбансахатова.

Поэт, рассказчик, романист, драматург К. Курбансахатов регулярно выступает на страницах печати с литературоведческими статьями, рецензиями, обзорами.

Я сказал бы не всё о К. Курбансахатове, если бы не отметил его успехов в педагогике. Ведь это им составлены учебники хрестоматии по туркменской литературе для 5–6—7 и 10 классов. А разве не педагогична его стихотворная сказка «Глупый падишах», которая только на русском языке издана несколько раз и общий тираж которой исчисляется миллионами экземпляров.

Прекрасно сказал о писателе известный советский учёный, литературовед Л. Климович: «Художественная проза К. Курбансахатова содержательна и граждански смела. Исследуя характеры в сложных конфликтных ситуациях, писатель даёт правдивый анализ современной туркменской действительности, заражает жаждой преодоления трудностей, пониманием важности сознательного отношения к общественному долгу, активной жизненной позиции. Роман и повести К. Курбансахатова — произведения творческого поиска, и, нет сомнения, что они будут тепло приняты читателем».

Целиком разделяю это мнение.

Валентин РЫБИН,

лауреат Государственной премии ТССР имени Махтумкули.

 

Тойли Мерген

(роман)

Авторизованный перевод Б. РУНИНА

1

Раскалённое лето сменилось, наконец, погожей осенью.

В Мургабской долине торопились убрать хлопок. В такую пору счёт времени ведётся здесь не на дни, и даже не на часы, а, пожалуй, что на секунды, и любые прочие дела откладываются до окончания уборочной. Вот почему так удивили всех события в колхозе «Хлопкороб», где люди вдруг прервали работу ради общего собрания. Правда, собрания необычного — таких затяжных и ожесточённых споров тут, кажется, не вели с тревожных времён коллективизации.

Страсти до того разгорелись, что в один день уложиться не удалось. А на завтра, когда молва о собрании в «Хлопкоробе» распространилась по всей округе, в колхоз с утра пожаловали первый секретарь райкома Мухаммед Карлыез и председатель райисполкома Каландар Ханов. Но несмотря на их участие, собрание закончилось лишь на третьи сутки поздним вечером.

В былые времена Тойли Мерген не торопился домой после заседаний. Обычно он уходил из клуба едва ли не последним, снова и снова наказывая старенькому сторожу:

— Надо бы растворить все окна и хорошенько проветрить помещение. Да посмотреть как следует по углам — не тлеет ли где окурок. Ещё, чего доброго, пожар случится…

Но сегодня ему уже было не до свежего воздуха, не до коварных окурков. Едва закрыли собрание, как он втиснулся в толпу, разом образовавшуюся в проходе, и его быстро вынесло наружу.

Выйдя из клуба, Тойли Мерген всё же придержал шаг, словно спрашивая самого себя: «Куда это я так спешу?» Он глубоко вздохнул, горько покачал головой и задумчиво откинул ладонью свесившиеся на лоб седые волосы.

В лицо пахнуло ночной свежестью. Со стороны арыков, подведённых сюда от Мургаба, дул влажный осенний ветер, и молоденькие вётлы, посаженные вдоль их берегов, оживлённо шелестели листвой. И хотя после клубной духоты и табачного дыма эти ночные запахи и звуки могли только порадовать человека, Тойли Мерген не почувствовал облегчения. Всё так же задумчиво он вытер носовым платком со лба пот и зашагал сквозь медленно редеющую толпу в сторону дома.

Колхозники расходились группами, по нескольку человек, но как-то неохотно. Несмотря на поздний час и усталость, никто не спешил уйти. Видно даже трёхдневные прения не исчерпали всего, что накопилось у людей на душе. Каждому хотелось обсудить с соседом результаты собрания, а то и поспорить.

— Разве это справедливо? — басил кто-то в темноте. — Разве так поступают?

— А если несправедливо, чего же ты только теперь спохватился? — энергично возражал другой голос. — Взял бы да выступил! А то сидел, словно воды набрал в рот, а теперь разоряешься!

— Ай, ты же сказал, ну и ладно!

— А что ж, по-твоему, я сказал неправду?

— Отчего ж неправду?.. Только правда правде рознь. Если человек затаил обиду, он уж подходящего случая не упустит… Ты что думаешь, люди не поняли, почему ты так выступил?

— Ну, скажи, почему, если ты такой умный. В чём я неправ?

— Ну зачем я тебе буду объяснять, будто ты сам не знаешь!

— Говори, говори! Не стесняйся!

— Да иди ты к чёрту!.. Одно хорошо — теперь-то уж я знаю, кто ты такой.

— Нет, к чёрту я не пойду! А вот тебя сказать доставлю!..

— Да прекратите вы!.. — внушительно произнёс третий голос и сокрушённо добавил: — Конечно, выговора вполне хватило бы. Тойли Мерген человек неглупый, намотал бы на ус… Нет, как ни верти, перебрали малость.

— Ей-богу, отец, нельзя быть таким добреньким! Где уж там — перебрали? Недобор получился! И коммунисты либерализм проявили. Если уж на то пошло, ему выговорок следовало бы влепить поувесистее! С занесением в учётную карточку! Нет, будь моя воля, Тойли Мерген так легко не отделался бы…

— Будь твоя воля, ты бы с Каландаром Ханевым ещё и не такое натворил!

— А что, разве Ханов плохо сказал?

— Плохо сказал!.. Да если бы товарищ Карлыев потом не выступил, вы бы таких дров наломали!..

Однако все эти толки и пересуды уже не имели для Тойли Мергена никакого значения. Произошло то, что должно было произойти. И, чтобы не смущать спорщиков своим присутствием, он, не раздумывая, свернул с дороги, намереваясь пройти через молодой колхозный сад.

Но у самого входа в аллею его вдруг нагнал запыхавшийся водитель.

— Тойли-ага! — окликнул председателя парнишка. — Почему вы пешком? Я ведь вас в машине ждал. Как вернулся из города, так у клуба стою…

Тойли Мерген обернулся и ласково взглянул не своего шофёра.

— Отправляйся домой, Бегенч. Отдыхай. А мне надо немножко размять ноги. Засиделся очень.

— Завтра во сколько машину подать?

— Завтра? — задумчиво переспросил Тойли Мерген. — Насчёт завтра… тебе в правлении скажут…

— Как же так?.. — не понял водитель. — Давайте же я вас подвезу! — настаивал он.

— Больше двух лет мы с тобой ездили, — продолжал своё Тойли Мерген, положив парнишке руку на плечо. — Хлеб-соль делили. Что ж, спасибо тебе, сынок, за всё. Если когда чем и обидел, прости…

Он повернулся и пошёл дальше.

«О чём это он? — озадаченно выпятил губы Бегенч. — Ну, пропесочили на собрании… Неужели Тойли-ага больше не председатель?!»

Несмотря на поздний час, жена Мергена ещё не спала. Нахохлившись, она сидела в углу, глядя в пол, и веки у неё казались припухшими.

— Ты почему не легла, Акнабат? — как можно спокойнее произнёс муж. — Не нужно было меня ждать, выспалась бы, по крайней мере.

— Какой тут сок! — печальным и укоризненным тоном, на который ей давали право тридцать лет совместной жизни, произнесла женщина. — Что они с тобой сделали?

— И не стыдно тебе? — с досадой воскликнул Тойли, заметив предательский блеск в её глазах. — Ну-ка, вытри слёзы! У тебя такой вид, будто я опять на войну ухожу, где каждую минуту могут убить. Нечего сказать, умеешь ты себя держать в руках!

— Я спрашиваю, что они с тобой сделали? — повторила Акнабат, словно не слыша укоров мужа.

Вместо ответа Мерген неторопливо разделся, вы мыл руки, потом накинул на плечи свой домашний вельветовый халат хивинского покроя и прошёл к столу.

— Сняли меня, мать, — глухо произнёс он, наконец, после продолжительного молчания.

— Вах! То-то я смотрю, Артык-ших со вчерашнего дня словно на крыльях летает, — прикусив уголок платка, сказала Акнабат. — Я сразу почувствовала, что не к добру это.

— А с чего ему радоваться?

— Можно подумать, что ты не знаешь своего лукавого родственничка. Да он перестанет быть Артык-шихом, если чужое несчастье не доставит ему удовольствия.

— Может, у него в этом деле свой интерес есть? — заметил Тойли. — Одной радостью ведь сыт не будешь.

— А то ты не понимаешь, какой у него интерес! — рассердилась даже Акнабат. — Он же надеется, что новый председатель не помешает ему торговать амулетами и знахарством заниматься.

— Ох, этот святоша! Прямо не знаю, что бы я с ним сделал! Ну, да ладно!.. А что касается колхозников, — после некоторого размышления продолжал Мерген, — то, как всегда в таких случаях, — одни будут рады-радёшеньки, другие недовольны. Но и мы из-за этого горевать не станем… Ну-ка неси, что у тебя там есть, хоть перекусим немного, а там видно будет.

Не успела Акнабат подать мужу еду, как на пороге появился её старший брат Гайли, по прозвищу Кособокий.

— Заходи, заходи, — приветливо встретил его Тойли. — Садись-ка со мной.

Гайли сиял свою неизменную островерхую шапку на меху, пристроил её на вешалке и, ступая бочком, прошёл к столу.

Его неуклюжая походка имела свою историю. Когда Мерген был ещё совсем несмышлёнышем, Гайли успел вытянуться в длинного юношу. Но уже тогда у него проявился легкомысленный характер, что приводило родителей в отчаяние. Упрямец и бездельник, Гайли целые дни предавался детским играм или купался, а когда и это надоедало, собирал ватагу совсем ещё не оперившихся подростков и устраивал посреди аула скачки на ишаках, вздымая вдоль улицы тучи пыли и заставляя бесноваться окрестных собак. Да, в этом деле Гайли слыл мастером. Не было для него большего удовольствия, чем укротить какого-нибудь норовистого молоденького ишака.

— Осторожнее, он же тебя лягнёт! — не раз кричали ему в таких случаях, но он не обращал внимания.

В конце концов необъезженный ишак сбросил его однажды на твёрдую, как камень, землю.

Гайли провалялся почти месяц, воя от боли и держась за бедро. А когда поднялся, стал ходить не то что прихрамывая, а как-то бочком. С тех пор и закрепилась за ним кличка Кособокий.

Гайли, ещё не успев сесть, вытянул длинную шею, окидывая стол ищущим взглядом.

— Есть-то я, пожалуй, не хочу, — сказал он и облизал сморщенные губы, — а вот если у тебя молочко от бешеной коровы найдётся, я бы не отказался горло промочить.

Акнабат, ни слова не говоря, достала из холодильника запотевшую бутылку водки и вместе с рюмкой поставила перед братом. Не найдя на столе второй рюмки, Гайли обнажил в улыбке щербатые зубы и уставился на Тойли Мергена.

— А ты что же? Или, дожив до седых волос, решил праведником стать?

Мерген промолчал. Но Кособокого это не обескуражило. Он наполнил рюмку, мигом её опрокинул, зацепил с тарелки зелёный лук, понюхал его, положил обратно и закурил.

— Если уж пьёшь, то закусывай! — проворчала Акнабат и, налив в большую цветастую пиалу шурпы, поставила её перед братом.

— Ты меня не торопи! — отмахнулся он. — Захочу — поем. — И, дымя папиросой, наклонился к Тойли. — Так чем же кончилось? Освободили?

— Выходит, так.

— М-да… Значит, всё-таки своего добились, — сердито нахмурился родственник. Он снова наполнил рюмку и, покосившись на Тойли Мергена, спросил: — В чём обвинили?

— А ты что, разве не был на собрании? — в свою очередь спросил Тойли.

— Не был.

— Это почему же?

— Некогда было. Понимаешь, тут такое важное дело… Ай, да какое это имеет значение — был я ка собрании или не был? Ты лучше не уводи в сторону, расскажи, какие грехи на тебя навьючили?

— Как раз главный грех тебя и касается.

— Не понял! — помотал головой Гайли. — Какое я имею отношение к твоему председательству?

— Ты ведь мне родственник?

— Ну и что ж с того? Если я тебе шурин, а ты мне зять, то, конечно, родня. Тут никуда не денешься…

— Вот это-то и скверно, что родственник…

— Бог ты мой, но почему же?

— Признали, что семейственность развёл.

— Се-мей-ствен-ность! — от души расхохотался Кособокий. — Ну и молодцы! Нашли же что навьючить!.. Конечно, если захотели снять, то уж причину придумать нетрудно… Сей-мей-ствен-ность! Ну и ну!..

— Ты, Гайли, зря на собрание не явился. Тебе бы следовало прийти. Тогда бы ты сейчас не смеялся, — со всей серьёзностью проговорил Мерген. — Если хочешь знать, в нашем колхозе моих родственников — братьев и сестёр, родных и двоюродных, дядюшек, тётушек, да их потомства, как оказалось, — больше семидесяти душ.

— Ну и что с того? А даже если не семьдесят, а сто семьдесят!

— Дело, конечно, не в числе, дорогой мой. Дело в должностях. Если хочешь знать, то, как оказалось, ровно половина из них — либо служащие, что пером по бумаге водят, либо заняты такой работой, что можно и не потея есть досыта. Да и среди другой половины тоже немало таких, что только называются колхозниками, а на самом деле… За примером далеко ходить не надо. Вот, возьмём хотя бы тебя…

— Меня? — притворно удивился Кособокий.

— Да, тебя! — с грустью в голосе произнёс Тойли и посмотрел шурину прямо в глаза. — Ну, вот, скажи по совести, принёс ли ты за последние годы колхозу хоть крупинку пользы? Вспомни, когда ты последний раз в поле выходил?

— Зря ты с меня начал! Я не в счёт.

— Почему так? — искренне удивился Мерген.

— Сам ведь знаешь, какое у меня здоровье.

— Ах, ты, значит, больной! Да-да-да… — насмешливо согласился Тойли. — Я-то хорошо знаю твою хворобу. Когда война — ты увечный, когда хлопок — ты калека, а когда…

— Давай лучше не ворошить старую солому!

— Ладно, давай ворошить новую. Кто твой приусадебный участок обрабатывает? Кто полсотни твоих овец пасёт?.. Ах, да, овец ты в общее стадо отправил, о них речи нет. Ну, а кто за твоими верблюдами и коровами ходит? Тут ты здоровый!

— А кто может мне запретить заниматься своим хозяйством?

— Вот в этом всё дело, дорогой мой, — вздохнул Мерген. — Из-за того, что ты мой родственник, никто тебя пока не приструнил. Ни тебя, ни таких, как ты. И я тоже хорош! Закрывал глаза на подобные вещи. Делал вид, что ничего не замечаю… Поделом мне! — Он немного передохнул и снова обратился к шурину: — Ты мне вот что лучше скажи, почему бы это третья бригада, та самая, на чьей земле мы с тобой живём, почему это она уже который год не выполняет плана по хлопку? А? Можешь ты мне это объяснить?

— Откуда мне знать! — пожал плечами Кособокий и, сморщив нос, опять потянулся к рюмке.

— Погоди! — взял его за локоть Тойли. — Водка от тебя не убежит. Ты мне ответь сначала.

— Да не знаю я!

— Знаешь, да увиливаешь.

— Разрази меня бог, не знаю.

— Лучше меня знаешь.

— Колхоз-то план выполняет, ну, и ладно…

— Нет, не ладно. Надо, чтобы все бригады выполняли.

Гайли, которому этот разговор стал уже надоедать, вдруг засопел носом и без всякой хитрости произнёс:

— Если всей бригадой навалиться, то и план будет.

— В самую точку! — удовлетворённо сказал Тойли Мерген и отпустил локоть шурина. — Вот она где — семейственность!

Вместо ответа Кособокий осторожно покосился на сестру и ловким манером опрокинул вторую рюмку.

— А кроме семейственности, сказали, что я перестал в поле бывать, земли совсем не вижу, — горько закончил Тойли.

— Вот это они правильно сказали! — согласился Кособокий и, достав из миски баранье рёбрышко, принялся обгладывать его, выбирая кусочки помягче да пожирнее. — Это они вернр подметили, что глаза твои земли не видят, — смакуя мясо, приговаривал он.

— Если верно, зачем же прежде сказал, будто на меня поклёп возвели? — смерил шурина презрительным взглядом Тойли Мерген. — Правда, кое-что и лишнего наговорили, — задумчиво продолжал он. — Нашлись такие горячие головы, что всегда норовят через край хватить. Но всё же народ правильно решил, дорогой мой. Главная вина на мне самом.

— На тебе? — хихикнул Гайли. — И ты прямо так перед всем народом повинился? — искренне недоумс Бал он.

— Как же не повиниться, если люди правы?

— Значит, на тебя всё свалили, а ты и обрадовался?

— Ты не крути, Кособокий. Ничего липшего я на себя не принял, а свои промашки признал.

— Слышишь, Акнабат, что он тут говорит! — обратился Гайли за поддержкой к сестре. — Да я бы на твоём месте лучше умер, чем покаялся! — убеждённо воскликнул он.

— Это почему же?

— Если не знаешь, я тебе сейчас втолкую, почему! — Шурин со злостью бросил на стол обглоданную кость и так же ожесточённо стал излагать свою точку зрения. — Кто сделал колхоз «Хлопкороб» образцовым? Тойли Мерген или они? Когда двадцать лет назад тебя выбрали председателем…

— Не двадцать, а восемнадцать, — поправила его сестра.

— Какая разница! — свирепо посмотрел на неё Кособокий и встал из-за стола. — Сколько я тебе твердил — не ввязывайся в спор, когда я говорю! И вообще, если меня перебивает женщина, во мне бес просыпается…

— Ладно, ладно, — постарался утихомирить его Тойли. — Как говорится, не мсти Ахмеду вместо Али. Скажи лучше, что я такого особенного сделал, пока был председателем?

— Ого, сколько сделал! — воскликнул Гайли, меряя шагами комнату и возбуждённо размахивая руками. — Вспомни, сколько гектаров засевали у нас хлопчатником, когда тебя выбрали? От силы двести, а то и меньше, А теперь сколько? Две тысячи! Разве легко шагнуть от двух сотен к двум тысячам? — Он всё больше входил в раж. — А кто это сделал? Кто, я вас спрашиваю? Тойли Мерген, кому же ещё! Кто одним из первых во всём Мургабском оазисе стал носить на груди Золотую Звезду? Тоже он, Тойли Мерген! Не будем брать в расчёт птицу там разную: кур» гусей. Лошади и верблюды здесь тоже не в счёт. А вот знают ли те, кто бесстыдно лил тебе на голову помои, сколько у нас в колхозе стало овец? Да ведь наши отары уже Каракумы не вмещают! А кто их вырастил? Я, что ли?.. А кто построил этот утопающий в садах посёлок с прямыми улицами, с электростанцией, с гаражом на сотни машин, со школой, больницей… А клуб, словно дворец падишаха!.. А детские сады… Ай, разве всё перечислишь? Кто всё это сделал? Кто, я спрашиваю?

Едва дождавшись паузы в речи Кособокого, Тойли Мерген коротко, но твёрдо сказал:

— Люди.

— Кто, кто? — делая вид, что не расслышал, подскочил к столу и упёрся в него своими длинными руками Гайли.

— Народ! — глядя ему прямо в глаза, ответил Тойли. — Да, да, народ!

— Нет, мне с тобой не столковаться, — вдруг присмирел Кособокий и опять уселся за стол. — Народ, говоришь? — Он неожиданно умолк и долго сидел, погружённый в свои думы. — Ну, а теперь, — встрепенулся Гайли через некоторое время, — раз тебя сняли, придётся кого-то выбирать на твоё место?

— Уже выбрали.

— Кого же это?

— А тебе-то что? — с ехидцей ответил Тойли Мерген. — Ты ведь всё равно работать не станешь.

— Судьба — она изменчива, — многозначительно заметил Гайли. Теперь он сидел развалившись, хитро щурил глаза и нарочито беспечно ковырял в зубах. — Что ни говори, а всё-таки каждому хочется, чтобы председатель оказался человеком солидным, степенным, с пониманием…

— Не знаю, угодили тебе или нет, а только председателем у нас теперь Шасолтан.

— Кто? — изумился Кособокий. — Шасолтан? Дочь поливальщика Назара?..

— Что, не по душе?

— Не очень-то по душе, — откровенно признался Гайли. — Да и справится лиг она?

— Ещё как справится! — убеждённо ответил Тойли. — Девушка умная, агроном с высшим образованием. Понимает и землю, и воду. И народ понимает — уже год как парторг. Не беспокойся, знает она людям цену, и тебе, и мне, кому хочешь.

— Так ведь женщина! Женщина! — закричал Кособокий. — Если скажешь, что женщина может быть министром, я поверю. А вот председателем колхоза…

— Шасолтан хоть и молодая, а поумнее тысячи таких мужчин, как ты, — вмешалась Акнабат, убирая со стола.

— Слыхал! — улыбнулся Тойли Мерген, кивнув в сторону жены.

— Вы как хотите, а моё дело маленькое, — устранился от спора Гайли. Он решительно встал, нахлобучил на лоб свою островерхую шапку и шагнул к выходу. Но в дверях обернулся и с недоброй усмешкой произнёс: — Если тебе, дорогой Тойли, станет скучно дома сидеть, приходи, поможешь мне собирать с приусадебного участка капусту и морковь…

Только после его ухода Тойли Мерген почувствовал, как он устал. В голове звенело, словно в огромном глиняном сосуде, даже скулы ныли от напряжения. Он молча курил, не в силах встать с места.

Акнабат перемыла и убрала посуду, потом присела на корточки возле мужа и, с печалью глядя куда-то в пространство, смущённо спросила:

— Как теперь будешь жить, Тойли, после всего этого шума? Захотят ли подыскать для тебя достойную работу?

Тойли Мерген решительно раздавил в пепельнице только что начатую сигарету и поднялся.

— Там видно будет, мать. А пока надо лечь да выспаться.

Близких и дальних родственников Тойли Мергену хватало, но в доме у него было малолюдно. Обе его дочери после замужества жили отдельно — у них уже были свои семьи. Сын Аман пока ещё не женился, но стал убеждённым горожанином. В прошлом году он окончил сельскохозяйственный институт и вернулся в родной колхоз инженером-механизатором. Однако проработал здесь недолго. После пяти лет учёбы в Ашхабаде его неудержимо тянуло в город. В конце концов он уехал из колхоза и поступил на работу в автопарк, обслуживающий Каракумский канал.

Тойли Мергену эта затея не понравилась, но перечить сыну он не стал. Как ни старалась Акнабат удержать Амана в родительском доме, сколько ни убеждала мужа вмешаться, Тойли остался верен себе.

— Будет ли тебе хорошо, — говорил он жене, — если ты сама причинишь боль единственному сыну? Пусть идёт туда, куда влечёт его душа. Слава богу, мы пока не нуждаемся в его помощи. Пусть живёт, где хочет, был бы только здоров и высоко держал голову.

А когда выяснилось, что горсовет предоставит Аману квартиру не скоро, Тойли Мерген купил ему в городе дом с участком.

Весть об экстренном собрании в родном колхозе, где решается вопрос об его отце, дошла до Амана в тот же день. Дурные вести вообще обладают той особенностью, что распространяются мгновенно, едва ли не быстрее, чем по радио. Так и тут получилось.

Аман бросился к телефону.

— Мама, что там у нас? Что это про отца болтают?

Узнав голос сына, Акнабат, которая и без того не находила себе места с той минуты, как началось собрание, даже всхлипнула.

— Пока, сынок, ещё всё неясно.

— Мама, ты плачешь?

— Нет, сынок.

— Мама, возьми себя в руки. Не подобает тебе так расстраиваться.

— Ай, сынок, какой бы женщина ни была, она всё-таки женщина.

— Мама, ты не только женщина, ты — жена Тойли Мергена. Не забывай об этом.

— Постараюсь, сынок.

— Я вечером ещё позвоню.

— Позвони, сынок…

Но Аман не выдержал до вечера. Он позвонил, как только кончился рабочий день.

— Папа ещё не вернулся с собрания?

— Кет, пока не пришёл.

— А что всё-таки слышно? Что отец говорит?

— Ты что, сынок, не знаешь своего отца? Ничего он не говорит.

— Ну, а какое у него настроение?

— Откуда же мне знать. Придёт, попьёт чаю, поест и снова уйдёт.

— А ты бы спросила.

— Ай, сынок, спрашивай, не спрашивай — и без того всё выяснится.

— Когда?

— Ведь не месяц же собранию тянуться. Не сегодня-завтра кончат.

— Да, это верно. Только ты, мама, зря не мучай себя. А я попозже позвоню…

В полночь трубку снял уже сам Тойли Мерген.

— Салам, папа!

— А, это ты, Аман! Ну, как дела, как настроение?

— Ничего, папа. А как у тебя?

— Ай, и у нас не так чтобы совсем скверно.

— Собрание кончилось?

— В своё время и ему конец придёт.

— А как ты думаешь, что решат?

— Пока трудно сказать.

— И не чувствуешь, к чему дело клонится?

— Вроде бы и чувствую, да всё ещё смутно.

— Что же это будет!.. Я как узнал, хотел сразу выехать.

— А ты здесь зачем?

— Ну, всё-таки, папа…

— Занимайся своими делами, Аман. И не звони то и дело — только зря мать тревожишь. Понял?

— Понял, папа.

— Ну, если понял, спокойной тебе ночи.

Но в ту ночь сон не шёл к Аману. Да и на работе он ходил сам не свой.

О том, что отца сняли, Аман узнал лишь на четвёртый день, когда поутру вышел из дому и сразу наскочил на живущего по соседству пенсионера Тархана Гайипа. Толстяк Гайип словно караулил его. Он вдруг возник откуда-то сбоку, решительно преградил Аману путь и долго шевелил своими пухлыми губами, прежде чем приступить к столь радующему его разговору.

— Как поживаешь, сынок? — с удовольствием поглаживая себя по животу и ехидно ухмыляясь, спросил он наконец.

— Спасибо, папаша, всё в порядке, — как можно суше ответил Аман, сразу смекнув, о чём пойдёт речь, и давая понять собеседнику, что ему некогда.

— А об отце ты уже знаешь? — остановил его сосед, предостерегающе подняв коротенький указательный палец.

— Что я должен о нём знать?

— Ну и времена! — покачал толстяк голой, как дно деревянной миски, головой. — Сын ничего не знает об отце…

— Простите меня, папаша…

— Не торопись, успеешь! Твой отец когда-то был мне закадычным другом… Так вот, как говорится, с коня сбросили. Что, не понял? Ну, согнали с трона, одним словом. Не председатель он уже…

— Это я понимаю, — спокойно ответил Аман. — Меня другое удивляет: ваше злорадство.

Молодой человек уже сделал шаг, чтобы обойти назойливого собеседника, как тот снова остановил его:

— Ты, сынок, на меня не сердись. Я ведь попросту, по-соседски. А соседям положено всякие вести сообщать — и добрые, и дурные. Я хотел как лучше…

— Спасибо, папаша…

— Да погоди ты! Второпях такие дела не делают. Наказ тебе хочу дать, — прижимая Амана животом к забору, упорствовал Гайип. — Когда поедешь домой, первым делом передай от меня Тойли Мергену большущий привет. А ещё скажи ему, — тут толстяк внезапно хихикнул, — пусть не печалится. Подумаешь, велика беда — выгнали! И без того пора на пенсию. Чего-чего, а белого амура, что в Каракумском канале плавает, на нашего брата хватит. Слава богу, ещё никто не запретил его ни ловить, ни продавать. Пусть в город переезжает — крыша-то над головой ведь есть, и не кибитка какая-нибудь, а прямо-таки дворец падишаха… Будем вместе на рыбалку ездить, уху варить. Что касается кубинского рома, то, к счастью, у нас его — хоть залейся… Словом, скучать не будем.

— Боюсь, что отец откажется от таких развлечений.

— А ты не бойся. Ты хоть и славный малый, хоть и инженер, а всё ещё дитя малое. Пойми, что если такой всадник с седла сковырнулся, ему уже больше на коня не влезть. Ты что думаешь, может, я по своей воле на пенсию вышел? Спровадили меня, дорогой товарищ, тоже спровадили…

— Не знаю, как там насчёт пенсии, а только вряд ли отец захочет с вами рыбу ловить…

Эти не слишком-то вежливые слова вырвались у Амана сами собой, но они-то и позволили ему ускользнуть от опешившего соседа. Впрочем, сквозь толстую, как копыто старого верблюда, кожу Гайли не проникали никакие обиды. Уже через мгновение до Амана донеслась ответная реплика, произнесённая не то чтобы злобно, а скорее даже ласково:

— Обязательно захочет. Ещё за счастье почтёт!

Хотя молодой инженер на протяжении всего разговора и держался с достоинством, всячески ограждая честь отца от пошлых намёков, завистливого соседа, но, честно говоря, дурная весть ошеломила его.

Аман никак не мог предвидеть такого исхода. Он слишком свыкся с мыслью о том, что его отец — человек, беззаветно преданный своему делу, совершенно чуждый всему, что связано с личной выгодой, на редкость справедливый и бескорыстный, способен преодолеть любую трудность. Ему действительно казалось, что должность председателя закреплена за его отцом пожизненно. И вдруг такое дело…

«Вероятно, отцу сейчас очень тяжело, — думал Аман, торопливо шагая в направлении автобазы. — Да и как может быть иначе? В один миг перечёркнута репутация, которая создавалась на протяжении целых восемнадцати лет. И все эти годы — самоотверженный труд изо дня в день. С тех пор, как я себя помню, не было случая, чтобы мы дома видели, когда отец ложится и когда встаёт, словно сон для него что-то запретное. И ведь не зря всё это. Благодаря стараниям отца отсталый, полуразвалившийся колхоз очень скоро вышел в передовые и вот уже сколько лет является гордостью республики… Такому человеку мало памятник при жизни поставить!.. Есть ли после этого справедливость?.. Хватит ли у отца душевных сил, чтобы выдержать такую передрягу?.. Ведь он — человек гордый и непреклонный…»

Когда Аман подходил к автобазе, из ворот выехал огромный самосвал и с шипеньем затормозил возле него. Курчавый смуглый паренёк, улыбаясь, выглянул из кабины:

— Доброе утро, инженер!

— Здравствуй, Джума! Ну, как дела?

— Да вот, сами видите. Ночку не поспали, зато ремонт закончили.

— Молодцы! Куда направляешься?

— За канал. Дамбу насыпать.

— И Бяшим тоже?

— Его тоже туда послали.

— Присматривайте там за ним. Говорят, его опять в шашлычной видели в рабочее время. Если он снова напьётся — весь коллектив опозорит. Парень он способный, а ведёт себя…

— Не беспокойтесь. Он теперь, кроме зелёного чая, ни на какую жидкость не глядит.

— Если бы… Ну, желаю успеха.

Во дворе автобазы всё сотрясалось от рёва моторов. Водители с путёвками в руках торопливо выходили из конторы и привычно вскакивали в кабины. В разных концах энергично хлопали дверцы, и тяжёлые машины одна за другой выползали за ворота. Пересекая двор, Аман то и дело приветственно помахивал шофёрам и механикам, славным загорелым парням, с которыми последний год ему довелось работать бок о бок.

Перешагнув порог конторы, он, не заходя к себе, направился прямо к директору, благо для главного инженера двери директорского кабинета были открыты в любое время. Но на этот раз, едва он вошёл в приёмную и поздоровался с секретаршей, как эта пожилая женщина торопливо встала из-за машины.

— Придётся обождать, сынок, — остановила она его.

— Разве директор ещё не пришёл? — удивился Аман.

— Прийти-то он пришёл и, как всегда, раньше нас всех… — словно оправдываясь, объясняла секретарша. — Ты уж не обессудь, но только мне приказано никого не пускать. Никогошеньки…

— Надеюсь, это ко мне не относится?

— Нет, и к тебе тоже. Если у тебя не горит, подожди немного. Посиди, покури, а там, глядишь, директор и освободится.

Озадаченный таким приёмом, Аман растерянно топтался на месте.

— Ладно, на мою ответственность! — внезапно бросил он секретарше и, решительно распахнув дверь, шагнул в кабинет.

Обычно директор, завидев входящего Амана, легко отрывал от сиденья своё грузное тело, приветливо поднимаясь ему навстречу. Но сегодня он даже не пошевелился, увидев инженера. Развалясь в своём мягком кресле, он, как ни в чём не бывало, продолжал лениво говорить в трубку какие-то ничего не значащие слова, лишь лёгким движением бровей предложив ему присесть. Судя по всему, телефонный разговор вовсе не носил делового характера и никак не являлся препятствием для приёма посетителей, а просто доставлял директору удовольствие. Бессодержательность его неторопливых реплик сразу стала очевидна Аману, едва он опустился на стул. Тем не менее директор ещё долго говорил, изредка посмеиваясь, как человек, не считающий нужным скрывать свою радость. Наконец эта непонятная для постороннего слуха беседа иссякла и трубка легла на рычаг.

— Ну, что скажете, инженер? — весело прищурясь, спросил он. — У вас, судя по всему, безотлагательное дело?

«Что-то у него, уж очень хорошее настроение сегодня, — не без досады подумал Аман. — Даже тогда, когда автопарк впервые выполнил план и получил премию, на лице у директора нельзя было прочесть такого довольства. Какая же добрая весть коснулась его слуха, какой ласковый ветер погладил его по лицу? Не иначе как он уже узнал об отце…»

— Вы торопитесь? — вежливо осведомился Аман.

— Я-то не тороплюсь, это вам сегодня, видно, некогда.

— У меня маленькая просьба, — оставив без внимания директорскую иронию, перешёл к делу Аман. — Разрешите мне на два дня съездить к родителям.

— На два дня? — деланно изумился директор. — Какая может быть поездка, когда на вашей ответственности столько машин!

— Но ведь все машины, кроме тех четырёх, на ходу.

— Что ж, по-вашему, те четыре уже никогда не выедут за ворота?

— Вы же знаете, пока не будет запчастей, они с места не тронутся.

— Я таких отговорок не принимаю. Добыть запчасти — ваша прямая обязанность. Может, вы не у нас работаете и заглянули к нам вроде как на гастроли? Так и скажите.

— Ещё в день зачисления на работу я вас предупредил, что добывать запчасти всякими противозаконными способами не намерен. И оттого, что я на два дня отлучусь, ничего не изменится. Во всём остальном меня отлично заменит главный механик.

— У главного механика своих забот хватает. К тому же, не забывайте, что государство платит вам жалованье…

— У меня и в мыслях не было ехать за казённый счёт. Я прошу без сохранения содержания, пусть бухгалтерия удержит из зарплаты, — настаивал Аман.

— Ай, разве в зарплате дело! — отмахнулся директор.

— Тогда в чём же?

— В том, что вы очень уж боитесь замараться. Поймите, что без комбинаций ваша должность бессмысленна. Надо уметь изворачиваться, применяться к обстановке. Мне такие чистюли не нужны. Тоже мне, праведник нашёлся…

— Могу я у вас попросить лист бумаги? — спокойно произнёс Аман.

На лице у директора промелькнуло удовлетворение. Не торопясь, он достал из ящика стопу писчей бумаги и небрежным жестом кинул её на стол.

— Хватит, или мало? — съязвил он. — Могу и ручку дать.

— Спасибо. Ручка у меня есть.

Когда заявление инженера с просьбой освободить его от занимаемой должности по собственному желанию оказалось в руках у директора, тот ужо не скрывал своего ликования. Его хмурое морщинистое лицо разгладилось и словно посветлело.

— Что ж, вольному воля, — улыбнулся он. — Тем более, что вы едва поступили, сразу стали мне во всём перечить. Вспомните…

— Тут и вспоминать нечего, — прервал его Аман. — Когда я пришёл на автобазу, вас чуть ли не ежедневно вызывали в горком и не очень-то гладили там по головке. Разве не так?

Директор молчал.

— Вам не нравились мои действия, но почему-то мы всё-таки вылезли из прорыва, — продолжал инженер. — Да, я не давал спуска лодырям и потом об этом говорилось на партактиве. Вот тут-то вы и испугались…

— Чего же мне было пугаться? — изобразил удивление директор.

— А то вы не знаете — чего? Вам пришло в голову, что я зарюсь на ваше мягкое директорское кресло. И вы решили избавиться от меня. Любым способом. Вы бы меня давно уволили, но опасались, что мой отец не потерпит несправедливости и поднимет шум. Портить отношения с Тойли Мергеном вам не хотелось — что ни говорите, человек в районе известный. Вот тогда вы и стали толкать меня на «левые» дела с запчастями…

— Клевета! — закричал вдруг директор. — Чудовищная клевета!

Чем больше кипятился директор, тем спокойнее становился Аман.

— Я бы сам хотел, чтобы это было клеветой. Но, к сожалению, это святая правда. И раз уж у нас получился такой откровенный разговор, скажу вам ещё одно. Не вздумайте отыграться на моей характера стике.

— Да, уж ничего лестного там написано не будет.

— Что ж, придётся обратиться за поддержкой к коллективу. У нас ведь все работники на виду и настоящую цену друг другу знают.

— Ну, ладно! — неопределённо протянул директор и написал на заявлении: «Не возражаю».

Увидав резолюцию, Аман попрощался и поспешил на улицу.

Вскоре ему удалось остановить такси. Ещё находясь под впечатлением неприятного разговора, он сел рядом с водителем и задумчиво произнёс:

— Теперь прямо в колхоз.

— У нас на Мургабе много колхозов, — усмехнулся таксист. — Какой-нибудь поблилсе или, может, наоборот, подальше?

— В «Хлопкороб».

— Так бы и сказали. К Тойли Мергену, значит?

— Да. И побыстрее…

— А, что-то говорят, будто Тойли Мергена вроде бы освободили. Не знаете, за что?

— Нельзя ли побыстрее?

Поняв, что с этим пассажиром разговор не получится, водитель дал газ. А когда западная граница города и переезд через железную дорогу остались позади, машина понеслась с такой скоростью, что они оказались на месте уже через пятнадцать минут вместо положенных тридцати.

— Спасибо, брат, будь здоров! — сказал Аман, расплачиваясь с таксистом. — Красиво водишь.

Из-за деревьев Аман сразу разглядел толпу возле их дома.

«Что бы это могло значить? — недоумевал он, шагая к родному порогу. — Неужели что-то случилось — отец в последнее время жаловался на сердце…»

Лица у людей были печальные. Аману даже показалось, что на глазах у колхозного кассира, коротышки Оразмамеда, блестят слёзы. Только Кособокий Гайли с беспечным видом сидел на корточках в сторонке.

Не на шутку встревоженный, Аман даже позабыл поздороваться.

— Что привело вас сюда, люди добрые? — обратился он к собравшимся.

Но никто не отозвался на его вопрос, только некоторые смущённо переглянулись.

— Дядя! Почему вы молчите? — повернулся он к Гайли. — Что тут происходит?

Кособокий Гайли нехотя поднял на племянника глаза, неторопливо выпрямился, лениво потянулся, выплюнул через левое плечо табачную жвачку из-за щеки, задумчиво растёр плевок носком сапога и только после этого заговорил:

— Ничего тут не происходит. Просто твой отец после того, как перестал быть председателем, уже не считает нужным вставать раньше других. Видно, решил отоспаться.

— Он здоров? — с опаской спросил Аман.

— Вряд ли найдёшь здесь кого-нибудь здоровее твоего отца.

Успокоенный, даже не столько словами, сколько безмятежным тоном дядюшки Гайли, Аман уже хотел было войти в дом, но в этот момент дверь отворилась и в проёме появился сам Тойли Мерген с полотенцем через плечо. Окинув быстрым взглядом собравшихся, он укоризненно покачал головой:

— В чём дело, люди? Что-то не помню, чтобы я вас приглашал. Да ещё с утра пораньше.

Тойли Мерген прекрасно понимал, что родственники и друзья собрались здесь в знак уважения к своему бывшему председателю. Но если что-нибудь действительно претило ему сейчас, так это понурые лица у его дверей и никому ненужное выражение сочувствия.

— Ну, что же вы? Воды в рот набрали, что ли? — нахмурился он.

Оразмамед вместо ответа отбросил прутик, которым что-то чертил на земле, и многозначительно кивнул Кособокому Гайли. Тот посмотрел по сторонам, убедился, что никто, кроме него; говорить не собирается, решительно надвинул на лоб шапку, будто готовясь сделать важное сообщение.

— Ну, чего ты разворчался, — вопреки торжественным приготовлениям, совсем запросто обратился он к Тойли. — Твои благодарные родственники, твои друзья-приятели пришли тебя проведать, а ты…

— С утра приходят проведать больных. А я, слава богу, здоров. Вряд ли найдёшь здесь кого-нибудь здоровее меня, — вернул Тойли Мерген шурину его фразу, которую, по-видимому, услышал из-за двери. — А у вас лица такие, будто вы даже и не к хворому пришли, а прямо на поминки… Своих, что ли, забот не осталось?

Гайли молча пожал плечами, как-то бестолково улыбнулся и первым зашагал прочь. За ним потянулись и остальные. А Тойли Мерген молча пропустил в дверь Амана и сам скрылся в доме. И всё же до его слуха донеслась кем-то пущенная ему вслед обиженная реплика: «Как тот козёл — сам не знает, чего хочет, совсем заморочил нам голову…».

Однако в то утро гордому Тойли Мергену не суждено было так быстро обрести покой. Проводив сына в большую комнату, где обычно принимали гостей, он с подозрением покосился на дверь в кухню, откуда доносились приглушённые голоса. Тойли не по летам стремительным шагом подошёл к этой двери и резко отворил её.

Здесь его поджидало другое сборище. Оказывается, пока мужчины толпились на улице возле дома, их жёны незаметно проникли внутрь и заполнили всю просторную кухню Акнабат.

Первой в глаза Тойли Мергену бросилась его старшая дочь. Увидав отца, она быстро вытекла слёзы и бросилась к нему с полным женской скорби возгласом: «Папочка!».

Решительным жестом остановив дочь на полпути, Тойли Мерген обрушил весь свой гнев на жену:

— Акнабат! Сейчас же проводи гостей! Совсем меня опозорить хотите…

К сыну он вернулся сам не свой. Сочувствие женщин возмутило его до такой степени, что он уже не находил слов.

— Ну, пришли и ладно, — пытался утихомирить его Аман. — Ты же, папа, как говорится, уже: выплес-нул на мужчин всю солёную воду. Вот, и хватит. И вообще, великодушие всегда лучше гнева.

Но Тойли Мерген всё ещё дрожал от негодования.

— Ты подумай только, за кого они меня считают! — кипятился он. — Что я, падишах, сброшенный с трона? Или, может быть, мне теперь грозит голодная смерть?

— Ну, что ты, папа, — уговаривал его Аман. — Как-никак — родственники. Будь уверен, они прекрасно знают, что ты не пропадёшь, даже если окажешься между двумя жерновами. Просто у них свои представления о человечности. И не надо понапрасну сердиться.

— Родственники!.. Вот из-за них-то меня и сняли…

— Ах, папа! От других ты всегда требуешь выдержки, а сам, смотри, какой раздралштельиый стал…

— Ладно, хватит об этом, — согласился Тойли. — Скажи матери, чтобы дала нам чаю.

За завтраком сын осторожно осведомился:

— Ну, а что ты теперь намерен делать?

— Ещё не знаю, — развёл руками Тойли Мерген.

— На пенсию выходить, пожалуй, рановато…

— Если ты отца хоть сколько-нибудь уважаешь, то больше о таких вещах не заговаривай! — опять вскинулся Тойли Мерген.

— Считай, что я этого не говорил.

— Тойли Мерген никогда не выйдет на пенсию! Понимаешь? Никогда! Да я лучше умру, чем буду сидеть без дела. Так и запомни!.. А о работе не беспокойся. Кого-кого, а твоего отца без дела не оставят. Вот посмотришь, не успеем мы с тобой позавтракать, как зазвонит телефон…

II

Но телефон не звонил. Ни за завтраком, ни после обеда, ни назавтра. Те два дня, что Аман провёл у родителей, он ещё как-то отвлекал отца от этой темы. Но после отъезда сына Тойли Мерген всерьёз затосковал. Не так-то это весело, когда человека, которому всегда было мало суток для работы, который не поспевал за делами и всем, был поминутно нужен, судьба вдруг предоставляет самому себе.

А тут ещё явился Кособокий Гайли и своими шуточками по адресу Тойли Мергена в один миг раздул костёр его самолюбия.

— Да, пока ты председатель, тобой все интересуются, — ехидничал он. — Каждый рад с тобой хлеб-соль разделить, даже выпить за твоё здоровье; А сейчас кто о тебе думает? Погоди, ещё ревизора ка тебя напустят, да что ни ка есть самого дотошного. Ещё будешь благодарить небеса, если благополучно вывернешься….

«В самом деле, что это меня никто не тревожит? — сокрушался Тойли Мерген. — Верно, всего несколько дней прошло. Срок, конечно, невелик. С другой стороны, бывало, неделя промелькнёт и не заметишь. А теперь четыре дня, как четыре года… Ведь не преступник же я, чтобы меня вовсе перечеркнули. Ну, ошибся, споткнулся…»

Почему-то вдруг ему вспомнились годы юности, Мары тех лет, интернат имени Кемине. Как-то осенью к ним приехал сам Атабаев с целой свитой. К его посещению ученики тщательно готовились — украсили помещение, сами принарядились, как могли. Их выстроили в длинную шеренгу, и они во все глаза смотрели на рослого, красивого, причёсанного на пробор человека в сапогах и в гимнастёрке с широким ремнём. Он окинул их весёлым умным взглядом и сказал:

— Привет, джигиты! Здравствуйте, девушки! Ну, как настроение?

— Настроение хорошее, товарищ председатель Совета Народных Комиссаров! — дружно ответили они, как было заранее отрепетировано.

— С хорошим настроением и учиться легче. Знаете поговорку: «У кого рука твёрдая — одного врага одолеет, у кого знания твёрдые — тысячу врагов одолеет»…

Атабаев сказал короткую речь, а потом стал знакомиться с учениками. Тойли попался ему на глаза одним из первых.

— Ты почему, друг мой, такой хмурый? — подходя к нему, спросил он. — Может, учиться неохота?

— Один из лучших учеников у нас, товарищ Атабаев, — поспешил вмещаться директор интерната.

— Чем-то он расстроен, — внимательно оглядев Тойли, убеждённо ‘заключил председатель Совнаркома.

— У меня мать заболела, — смущаясь, пролепетал Тойли, которому тогда едва исполнилось шестнадцать лет. — Одна она, уже неделю некому за ней присмотреть.

— Если так, чего ж ты медлишь? — удивился Атабаев. — Надо было сразу отпроситься домой.

— Хотел вас увидеть, — честно признался юноша.

— Ну, это уж никуда не годится! — покачал головой именитый гость. — Атабаевых много, а мать одна. Ты из каких мест?

— Из Кара-яба.

— Всего-то! Это же два шага отсюда. — Атабаев подозвал приехавшего с ним худощавого парня в кожаной куртке и распорядился: — Возьми с собой врача и поезжай сейчас вместе с ним, — указал он на Тойли, — в Кара-яб. Быстро!

Когда сын сказал матери, что он приехал на машине самого Кайгысыза Атабаева, и объяснил, как это получилось, та словно коснулась неба головой и недуг с неё будто рукой сняло. Да и есть ли вообще в мире более целительное средство, нежели простая человеческая отзывчивость!..

Ночь у Тойли Мергена прошла в тяжких раздумьях. И хотя в открытое окно тянуло прохладой, он задыхался и не сомкнул глаз, нетерпеливо дожидаясь рассвета. Ярмо одиночества почти физически давило ему на плечи.

Чуткая Акнабат поставила перед ним чай, подала завтрак, но кусок не шёл ему в горло. Он что-то поковырял вилкой, подумал, потом решительно встал, с шумом отодвинув стул, и принялся собираться в дорогу.

— Куда это ты, отец, в такую рань? — удивилась жена.

— В райком! — чуть ли не рявкнул он в ответ.

Не успел Тойли Мерген проехать на своей зелёной «Волге» и ста метров, как его окликнул Кособокий Гайли.

— Куда это ты собрался? — полюбопытствовал шурин, который, несмотря на ранний час, уже копался на своём приусадебном участке.

— Да так… Решил в город съездить.

— Чудак-человек! Лежал бы себе и не гневил бога, раз никто тебя не тревожит.

— А я, может, потому и еду, что никто меня не тревожит.

Гайли подбросил несколько раз на ладони только что сорванный болгарский перец и понимающе подмигнул:

— Так бы и сказал, что едешь в райком жаловаться.

— Предположим, ты прав. Разве в райком грех жаловаться?

— Грех — не грех, а только… — замялся Гайли, поглаживая костлявый подбородок с редкой растительностью. — Я бы на твоём месте не поехал. У тебя, слава богу, сын взрослый, да ещё со специальностью. На кусок хлеба всегда можешь рассчитывать. Да будь у меня такой сын, я бы не стал спину гнуть, лежал бы себе кверху пузом и радовался.

— А от тебя и так ничего другого ждать не приходится, — махнул рукой Тойли и нажал на газ.

Когда Тойли Мерген подъехал к райкому, рабочий день ещё не начался. В длинном коридоре кто-то с ним поздоровался, он машинально ответил и, не сбавляя шага, решительно прошёл в приёмную первого секретаря, пересёк её и уже готов был войти в кабинет, когда девушка, сидевшая за столиком возле две-, ри, остановила его:

— Товарища Карлыева нет.

— Который час? — поспешно обернулся Тойли Мерген. — Он что, сегодня не будет?

Быстроглазая девушка перестала расчёсывать свои длинные блестящие волосы, закрывавшие ей плечи, неторопливо спрятала в сумку зеркальце и расчёску, потом посмотрела на ручные часы и приветливо сказала:

— Сейчас без нескольких минут девять. Он вот-вот подойдёт. Садитесь, подождите, Тойли-ага. — И показала на диван.

Тут же зазвонил телефон.

— Нет, пока не приходил, — ответила девушка. — Хорошо, товарищ Ханов, как появится, сразу сообщу.

Она положила трубку, и в приёмной воцарилась тишина. Тойли Мерген заметно нервничал. От нечего делать он закурил сигарету и сидел теперь понурый, пуская в пол струи дыма. Желая как-то занять посетителя, секретарша попыталась пошутить.

— Когда думаете той справлять, Тойли-ага? — невинно спросила она.

— Той? — удивился Тойли Мерген, не сразу оторвавшись от своих дум. — По какому же случаю?

— Разве вы не знаете, что есть такая традиция, — со смешинкой в глазах объяснила девушка: — Каждый председатель обязан дважды устроить той — сперва, когда его выбирают, и потом, — когда освобождают.

— Ну, вначале — ещё куда ни шло, — немного подумав, отозвался Тойли Мерген. — Но пировать, когда тебя сняли, что-то, по-моему, глуповато. Если я уж тогда не устраивал той, то сейчас и подавно не буду.

— А я бы на вашем месте… — продолжала развлекать посетителя секретарша. — Я бы…

Конечно, скажи ему про такую традицию не эта быстроглазая, а кто-нибудь другой, он отчитал бы развязного собеседника за глупую шутку. Но она-то ведь не со зла. «Эх, дочка, что ты в жизни понимаешь, — улыбнулся он про себя. — Да окажись ты на моём месте, ты бы, наверно, позабыла, как тебя зовут, а не то чтобы пиры устраивать…

Неизвестно, как бы дальше развивался этот разговор, но тут в дверях показался Карлыев.

Мухаммед Карлыев стал секретарём райкома два года назад. Несмотря на молодость, у него уже был немалый опыт комсомольской и партийной работы, который в конце концов позволил ему поступить в Академию общественных наук в Москве. Учиться ему было нелегко, особенно поначалу, но окончил он академию успешно и потом некоторое время работал в аппарате Центрального Комитета в Ашхабаде.

На первый взгляд секретарь райкома мог показаться человеком несколько медлительным, но на самом деле его неторопливость была скорее проявлением той тщательности, которая отличала его во всём, начиная с выполнения партийных решений и кончая манерой одеваться. Много говорить он не любил, но на размышления времени не жалел, что, кстати сказать, в районе быстро за ним подметили и что особенно способствовало его популярности.

Хотя Карлыев и понимал, что бывший председатель «Хлопкороба» обязательно пожалует к нему в райком, однако всё же не предполагал, что это произойдёт так быстро. Входя к себе в кабинет, он пропустил Тойли Мергена вперёд, усадил его на один из множества стульев, окаймлявших длинный стол заседаний, и сам сел рядышком.

— Ну, Тойли-ага, — улыбнулся он. — Как настроение? Как здоровье? Отдыхаете как?

Приём, оказанный секретарём райкома, пришёлся Тойли Мергену по душе, и всё же внутри у него всё клокотало.

— Я, Мухаммед, из тех людей, что отдыхают только за работой, — начал он, стараясь сдержать обиду. — А вы знаете, сколько дней прошло, как меня сняли?

Карлыев сразу почувствовал, что Тойли Мерген сердится. Тем спокойнее с ним следовало говорить.

— Знаю, — ответил он твёрдо. — Вас освободили от должности председателя пять дней назад.

— Шутка сказать — пять дней! А знаете ли вы, что на уборке хлопка хороший работник собирает за пять дней пятьсот килограммов?

— И это знаю.

— А вы бот уже пять дней совсем не интересуетесь мною. Почему? Я ведь, если и не председатель уже, то по-прежнему… живой человек… коммунист!.. Как говорится, бездельник и богу противен… И ещё говорится, что с душой человеческой нужно обходиться осторожнее, чем с зеркалом. Хрупкая это штука, душа… Я на дружбу не напрашиваюсь, но ведь и знакомы мы не первый день, кажется, можно было поинтересоваться…

Карлыев дал ему выговориться.

— Вы правы, Тойли-ага! — согласился он, когда тот умолк. — И про душу хорошо сказали. Слушая вас, я подумал, что если бы меня сейчас освободили и хоть на один день предоставили самому себе, я бы, наверно, завыл от тоски. Вы вправе упрекнуть нас. Наша промашка. И прежде всего, я виноват… Вопрос о вашей дальнейшей судьбе надо решать сразу, не откладывая. Честно говоря, я собирался вас навестить, да закрутился… Слышали, наверно, к нам в республику собираются важные гости. Так вот, не исключено, что они и в наш район заглянут, а очень может быть, и в ваш «Хлопкороб». Так что забот хватает.

— Это я понимаю, — согласился Тойли Мерген, заметно успокаиваясь и доставая из кармана сигареты. — Курить будешь, Мухаммед? — совсем уже дружелюбно осведомился он.

— Закурим! — секретарь райкома вытащил из предложенной пачки сигарету и прошёл к себе за письменный стол. — Да, признаться, мы ‘тут и так, и этак прикидывали, но ни к чему пока не пришли. Пока, право, я не знаю, что же вам предложить, какой работой соблазнить…

— Товарищ Карлыев, возьмите трубку! — сказала, приоткрыв дверь, секретарша.

— А… Товарищ Ханов! Салам! — произнёс в трубку Карлыев. — Нет, не один. Тойли-ага у меня, ну да, Тойли Мерген. Кстати, вы мне нужны. Зашли бы, если дела позволяют. — И, кладя трубку, он пояснил: — Может, у Ханова есть для вас подходящая работёнка.

Услышав фамилию председателя райисполкома, Тойли Мерген опять помрачнел, но возражать не стал, тем более, что в этот момент секретарша внесла в кабинет чай.

— У него-то всегда есть незанятые должности, — приговаривал Карлыев, разливая чай в пиалы.

Вскоре из приёмной донёсся скрип сапог.

— У себя? — послышался громкий голос Каландара Ханова, и тут же он сам широко и властно распахнул дверь кабинета.

Внушительность фигуры, уверенность движений, седина на висках — всем своим обликом председатель райисполкома мгновенно внушал к себе уважение, казалось ничуть об этом не заботясь.

— Салам! — небрежно бросил он, крепко пожимая руку Карлыеву и нехотя здороваясь с Тойли Мергеном.

— Как насчёт пиалы зелёного чая? — вежливо осведомился секретарь райкома, от чьих глаз не укрылась натянутость отношений между двумя его посетителями.

— Только что вдоволь напился верблюжьего чала, — не слишком-то деликатно отказался Ханов и совсем уже бесцеремонно развалился в кресле.

— Вчера никак не мог вас застать, — продолжал Карлыев, наливая чай Тойли Мергену и себе. — Ездили куда-нибудь?

— Уже два дня воюю с работниками канала! — гордо произнёс председатель райисполкома, искоса поглядев на примолкшего Тойли Мергена и со смаком закуривая.

— А я уж решил, что вы в пустыню подались, — пояснил секретарь райкома.

— Я охочусь только по выходным, — с достоинством отверг такое предположение Ханов. — Вот завтра, если что-нибудь срочное не задержит, правда, махну в пустыню. Говорят, возле Серахса дроф и куликов видимо-невидимо. Может, соблазнитесь? Заодно и скот посмотрим…

— Спасибо… Что-то я, по правде сказать, утомился за последние дни. Думаю завтра и послезавтра никуда не выходить. К тому же вчера из Ашхабада приехал к Марал научный руководитель. Хотелось бы и мне с ним потолковать. Да ещё две диссертации уже неделю у меня лежат, на отзыв присланные, — тоже ведь прочесть надо… Одним словом, много всего накопилось. Кстати, а что там, на канале? Что, опять воду зажали?

— Лучше не спрашивайте, про это! — зло сверкнул глазами Ханов. — Если бы я вчера к ним не нагрянул, так бы и загубили весь южный участок. Я уж не говорю про дыни и арбузы, кукурузу с полмесяца не поливали! Земля как камень стала — хоть абрикосовые косточки об неё коли… Есть там у них один техник, может знаете, лысый такой. Так я ему чуть по лысине не двинул…

— Нашему брату приходится порой сдерживать себя, — заметил Карлыев.

— Лично я не собираюсь! — возразил председатель райисполкома. — Не зря говорится, что, если камыш сразу крепко не ухватишь, он тебе только руку порежет.

— Так то — камыш. Его и скосить можно, и огнём свести… А человек…

— Я вашу позицию знаю! — нетерпеливо прервал его Ханов. — Но уж раз государство с нас спрашивает, то и мы обязаны требовать. Ведь если посевы выгорят, спросят с нас, а не с лысого техника.

Согласен! И всё же дать человеку по голове — не значит отнестись к нему требовательно.

— Каждый устроен на свой манер, товарищ Карлыев. Я, к примеру, — гордо выпрямился в кресле Ханов, — привык приказывать, а не упрашивать.

— Одно дело с толком приказать подчинённым, другое — запугать их. Они — люди. А из-под палки и скотина долго работать не станет.

Так ничем не примечательный разговор, начавшийся с охоты, неумолимо обернулся горячим спором о стиле руководства.

— Поучать всегда легко, — уже не стесняясь Тойли Мергена, огрызнулся председатель райисполкома.

— Я ведь только советую, а не учу… — По лицу Карлыева было видно, что он вовсе не хочет обострения разговора. — Просто мне кажется, — мягко продолжил ой свою мысль после некоторой паузы, — что чем труднее обстоятельства, тем спокойнее следует действовать… Кстати, о воде и об этом технике мы ещё поговорим. А сейчас я о другом — Тойли Мерген у нас без дела ходит. Надо бы дать ему достойную работу.

— У меня должностей нет, — решительно отрезал Ханов, всем своим видом показывая, что говорить с ним на эту тему не имеет никакого смысла.

— Помнится, вы на днях упомянули, что в управлении сельского хозяйства до сих пор не занято место специалиста по хлопководству.

— Да, только это место для человека с высшим образованием.

— А что, богатый опыт не может в данном случае заменить образование? Хотя бы временно?

— Ни в коем случае! У других не знаю как, а под моим началом не может, даже временно! — Председатель райисполкома поднялся, раздавил в пепельнице недокуренную сигарету, словно закончив тем самым пустой разговор, и уже другим тоном сказал: — Мы, если помните, собирались съездить в колхоз «Социализм». Там у них с уборкой что-то не ладится. Я потому и заглянул.

— Пожалуй, я не поеду.

— Как же так?

— Поезжайте без меня. Сегодня никак не получится. Прежде всего нужно с Тойли-ага решить — и без того неприлично затянули… И ещё набежали некоторые неотложные дела. Так что, придётся, видно, вам одному…

— Ну что ж, решайте свои срочные вопросы, а я поехал!» — подвёл черту Ханов и, поскрипывая сапогами, вышел из кабинета.

После его ухода Карлыев некоторое время задумчиво смотрел в одну точку.

— Да, тяжёлый человек… — неожиданно произнёс он, покачав головой и предлагая сигарету Тойли Мергену. — Очень тяжёлый.

Они снова закурили.

— Этот человек либо недостаточно умён, либо чересчур честолюбив, — не сразу отозвался Тойли Мерген, который при Ханове начисто исключил себя из разговора. — Я его не слишком-то знаю, но сдаётся мне, что он до нынешней своей должности добирался из последних сил. Я бы рядом с таким и дня не вытерпел. А вы вот, смотрю, как-то ладите.

— Да, пытаемся сработаться, несмотря ни на что, — признался Карлыев. — Человек он и впрямь тяжёлый, я бы даже сказал — грубый, но всё же не без достоинств. Главное, что Ханов совершенно неутомим, А ведь это немало!..

— Сердце вам подсказывает одно, а язык говорит другое, дорогой Мухаммед. Не всё-то в жизни можно сгладить. Гохерты тоже выносливы, но уж зато злее и упрямее верблюдов не сыщешь.

— Не судите по внешнему виду, Тойли-ага. Бон ежевика — до чего же колючая ягода. А варенье из неё — пальчики оближешь!

— Так ведь к ежевике сколько сахару добавляют! Потому и вкусно.

— Вот и мы постараемся к нему добавить чего-нибудь этакого, — улыбнулся Карлыев.

— Уж очень он спесив. Аллах его знает, на чём его спесь замешана и куда он гнёт? Что-то у него своё на уме…

— А у вас, Тойли-ага, оказывается, глаз приметливый, — признал секретарь райкома. — Скажу вам, как старому коммунисту, что тут вы попали в самую точку. Хоть Ханов и не может пока действовать в открытую, но заветная его мечта нет-нет да и проскользнёт. Кому быть главным в районе — вот что его гложет. Такому бы безраздельно командовать народом, да вот беда — райком иной раз его осаживает. Если он поймёт, что партийное руководство не для того существует, чтобы ограничивать власть исполкома, а для того, чтобы направлять её по верному руслу, то и сам успокоится, и с людьми поладит. Ну, а если нет… Словом, время покажет… Вот так-то, дорогой Тойли-ага! — Карлыев достал из ящика письменного стола какой-то список и, пробегая его глазами, продолжал: — Значит, в вашем деле нам от Ханова помощи не будет. Что ж, подумаем сами. Вот на мясозаготовки нужны люди, по сёлам, ездить, но это вам никак не подходит… Ещё есть работа, только здесь, в городе, не знаю, придётся ли она вам по вкусу. Вообще-то хоть и далеко от дома, но дело реальное, тем более, что машина у вас своя, да и квартира здесь имеется. Пожалуй, неплохо было бы вам на какое-то время совсем уйти от колхозных дел… Так сказать, отдохнуть от них, стать горожанином… С другой стороны…

— Я на работу не привередлив, Мухаммед! — торопливо вставил Тойли-ага. — Честное слово, готов даже сторожем куда пойти или камни на спине таскать, лишь бы про меня не говорили, что такой здоровый человек, а целые дни без дела болтается, дома у себя киснет.

— А то, может, подождём ещё немного? — продолжал прикидывать вслух Карлыев. — По правде сказать, чем-то мне это назначение не по душе. — Он встал из-за стола, подошёл к Тойли Мергену и положил руку ему на плечо. — Давайте ещё немного повременим, может быть, и получше что-нибудь подвернётся.

— Куда же ещё ждать! — энергично запротестовал Тойли Мерген. — Тут и минуты ждать нельзя. Скажите прямо, какая там у вас должность.

— Вы всегда хорошо одеты, Тойли-ага, — издалека и не без смущения начал Карлыев. — Даже в поле у вас обычно вид человека, одетого со вкусом и вполне современно. Судя по всему, вам не раз приходилось бывать в ателье?

— Бывать-то бывал, но при чём здесь ателье, я ведь не портной! — удивился Тойли Мерген.

— Портной не нужен, — засмеялся секретарь райкома. — Нужен директор. Мне зампред горсовета Курбанов чуть ли не каждый день звонит, всё просит, чтобы я ему дал хорошего честного человека на эту должность. Он, конечно, и ещё несколько дней подождёт, так что вы подумайте как следует, посоветуйтесь, с кем надо, и потом мне скажете.

— Я согласен! — не раздумывая, заявил обрадованный Тойли-ага. — Чего же тут советоваться! Хоть сейчас готов приступить к работе.

— Погодите, погодите! — умерил его пыл Карлыев. — Вы сейчас поезжайте в это самое ателье, познакомьтесь с их работой, узнайте что к чему, какая там обстановка. Словом, примерьтесь сначала…

— Сейчас же еду! — поднялся Тойли Мерген. — Только считайте, что я уже познакомился и согласен.

На том они и распрощались.

Вскоре в кабинете у секретаря райкома снова объявился Ханов, заранее известив о своём приходе скрипом сапог.

— Вы же собирались в «Социализм», — удивился Карлыев.

— Я туда звонил. Отдал все нужные распоряжения по телефону.

— Хорошо бы всё-таки съездить, на месте выяснить, как там дела. Может, им нужна помощь?

— Считайте, что уже съездил. Будьте уверены, они после моего звонка сделают всё, как я приказал! Ну, если теперь оттуда не пойдёт хлопок, пусть на себя пеняют!

«Опять приказы, — с досадой подумал Карлыев, — опять руководящие указания, опять угрозы!. Как будто люди там сами уже не умеют думать. Неужели, правда, нельзя объяснить Ханову, что это порочный стиль работы?..»

— И всё-таки нужно объяснить! — внезапно произнёс он, даже не заметив, что разговаривает сам с собой уже вслух.

— Вы это о чём? — удивился председатель райисполкома, садясь в кресло…

— Послушайте, Ханов, — внимательно посмотрел на него Карлыев, — сколько лет вы учились в Ташкентской партийной школе?

— Я? — опешил Ханов.

— Да, вы.

— Два года.

— А до этого что делали?

— Ай, мало ли где мне пришлось небо коптить.

— Ну, например?

— Например, два года работал счетоводом в чулинском плодовом совхозе…

— А ещё?

— Был недолго фининспектором в Бахардене… По налогам…

— Ещё.

— Может, проще мою анкету затребовать?

— Зачем же анкету? Беседа всегда богаче бумаги.

— Был ещё заместителем председателя колхоза. Оттуда и на учёбу уехал. А после Ташкента вы же меня сюда и направили. Потом, не прошло и месяца, сами здесь оказались…

— Ещё один вопрос вам задам, совсем уже не анкетный, — улыбнулся Карлыев. Он достал из ящика стола две одинаково оформленные книги, положил их перед Хановым и, как бы невзначай, спросил: — Читали?

— Это Махтумкули? — растерянно прочёл на обложке Ханов, не понимая, куда клонит секретарь райкома. Он неловко повертел двухтомник в руках и бережно положил обратно на стол. — Прекрасно издано! — неуверенно добавил он. — Да, книг выходит Много, а вот читать их некогда…

Карлыев вместо ответа покивал головой, словно убедившись в каких-то своих предположениях, вздохнул и протянул собеседнику (сигареты. Они молча закурили.

— Эх, напрасно всё-таки вы не взяли Тойли Мергена, — с горечью заговорил он после затянувшейся паузы. — Помимо всего прочего, обидели человека… Или в самом деле считаете, что он не справился бы?

— Он-то справится…

— Тогда в чём же дело?

— Я Тойли Мергена на работу не возьму! — со всей определённостью вдруг заявил Ханов. — И в той мере, в какой это будет зависеть от меня, другим тоже, не позволю.

— Это почему же?

— Вы же слышали моё выступление у них в колхозе… После сказанного там, я этого человека использовать не могу.

— Лично я взял бы, — заметил секретарь райкома.

— Но я-то ведь не вы, товарищ Карлыев.

III

Тойли Мерген вернулся домой только под вечер.

— Ну, как дела? — поспешила к машине Акнабат. — Волк или лиса? — спросила она, обозначив так по старому обычаю добрые и дурные вести.

— Я и сам не знаю, какой зверь тут больше подходит, — неохотно отозвался Тойли Мерген.

— Значит, сказали, чтобы пока походил без дела?

— Нет. Я уже взялся даже за одно дело, да только… — И, не договорив, Тойли прошёл в дом.

— Если оклад невелик, ты не печалься! — попробовала утешить его Акнабат. — Было бы дело по душе…

— Вот этого пока не знаю, мать, — невесело посмотрел он на жену и стал переодеваться.

— Чай подать или сразу обедать будешь? — осторожно осведомилась Акнабат, когда Тойли-ага вернулся после умывания.

— Неплохо бы чаю сначала.

Акнабат подвинула к мужу большой красный чайник.

— Да, я даже не спросила, какую работу дали, — будто спохватилась она.

— Теперь твой Тойли Мерген — директор ателье, — смущённо сказал он.

— Директор чего? Ителье? Это что ж такое, Тойли?

— Не ителье — ателье! Ну, мастерская, где одежду шьют…

— Так бы и сказал — мастерская… А там что — и женскую шьют тоже?

— И мужскую, и женскую. Всякую!

— Вот оно как… А я-то думала, что для тебя найдётся что-нибудь поближе к посевам. Видать, не нашлось… Только, где Женская одежда, а где Тойли Мерген, тот, что всю жизнь возился с хлопчатником, с арбузами и дынями? Один аллах знает, управишься ты с тем ителье или нет…

— Надо попробовать, мать, — не поднимая головы, ответил Тойли и занялся чаем.

— А может, лучше испытать судьбу и подождать, пока найдётся что-нибудь поблилсе к земле да к воде? — со вздохом сказала Акнабат, вглядываясь в усталое лицо мужа.

— Ты это слово «подождать» при мне лучше не произноси! — не сдержался Тойли-ага и, отодвинув пиалу, схватился за сигареты.

— Может, обед принести?

— Погоди, дай покурить.

— Кури, пожалуйста. Только не грызи себя, если что не так, — унося чайник, заметила жена. — Пойдёт дело — будешь работать, а не пойдёт — откалсешь-ся.

— Здесь освободили, там откалсусь! А ведь каждый человек ещё и авторитетом своим дорожит, — бормотал себе под нос Тойли Мерген, расхаживая по комнате и яростно дымя сигаретой.

— О! Оказывается, Тойли вернулся, — послышался за дверью голос Кособокого Гайли, после чего он и сам, покашливая, не вошёл, а прошмыгнул в комнату своей обычной иноходью. — Ну, как, не зря совершил паломничество?.. И надымил же ты здесь! — повёл носом Гайли и, в ответ на приглашающий жест хозяина, прошёл за стол. — Будто лису из норы выкуривал… — Он недовольно поморщился и добавил: — Это как — к добру?

Тут появилась Акнабат и поставила, на стол поднос с золотистым чуреком, только что из тамдыра, с кастрюлей куриной шурпы и миской верблюжьих сливок.

— Ну, дорогой мой Гайли, видать, тёща тебя здорово любила, — подтрунивал над шурином хозяин. — Говорят, тёща того зятя больше всего любит, который, если куда пойдёт, обязательно к обеду угодит… Берика ложку!

— Будешь ходить от двери к двери да принюхиваться, откуда вкусными харчами пахнет, и тебя тёща полюбит, — усмехнулась Акнабат.

— Я, сестра, не из тех, кто под чужими дверями рыщет, — гордо заявил Гайли.

— Ты что, шуток не понимаешь! — успокоил гостя Тойли Мерген. — Уж сестре ли не ведать повадок брага… Приступай, пока не остыло…

— Вах! Знал бы я, что у вас такое угощение, и впрямь не стал бы дома обедать, а то ведь некуда больше, — делал вид, что, отказывается, Кособокий.

— Ничего, для лакомого кусочка всегда место найдётся, — угощал Тойли-ага.

— Это ты верно подметил! — дал уговорить себя Кособокий Гайли и из двух кур ухватил ту, что покрупнее, мигом определив её в свою тарелку.

Однако к еде он не приступил, а как-то нервно облизнулся и уставился на белеющий в углу холодильник. Акнабат достала пол-литра и поставила на стол две рюмки.

— А ведь правда, ты меня лучше всех понимаешь, сестрёнка, — признал Кособокий Гайли и, предвкушая удовольствие, даже потёр руки. Потом он почему-то хитро прищурился и мигом откупорил бутылку. — Ты, Акнабат, всегда была ко мне чуткой. И хоть языком иной раз поносишь, а сердцем ведь любишь. Надеюсь, ты тоже выпьешь? — обратился он к хозяину.

— Налей, пожалуй.

— Ишь ты! — изобразил радостное удивление Гайли. — Если бить тебя почаще, как я погляжу, ты со временем человеком станешь. — Они оба выпили, после чего шурин снова дал волю своему любопытству: — А ведь ты так и не ответил мне — успешно ли съездил?

— И всё-то ему знать надо! — проворчала Акнабат. — Пока всё вокруг не разнюхает — и спать не ляжет…

— Зря утруждаешь себя, сестрёнка, — благодушно заговорил Гайли. — Я, можно сказать, до седых волос дожил, а ты всё норовишь меня переделать. И потом, разве это так скверно — всем интересоваться?

— Ну, если тебе уж так интересно, — Тойли стал директором ителье… Не понимаешь? Ителье! Мастерской!

— Вах! Так бы и сказала — ателье! А я-то соображаю — при чём здесь Италия?.. Вот что значит женская неграмотность… — И, словно между делом, опрокинув вторую рюмку, он уставился на хозяина. — Она что — разыгрывает меня?

— Акнабат правду сказала, — не поднимая головы, подтвердил Тойли Мерген.

— Ты — директор ателье?

— Ну, чего ты переспрашиваешь? Разве нет такой должности?

— Есть, конечно. Только мне кажется, что она не по тебе. Клянусь богом, Тойли! И чего ты так торопишься? Отдохнул бы немного, а там видно будет… Подумать только — директор ателье!..

И вдруг Кособокий Гайли расхохотался, да так, что едва не выронил из рук курицу, которую с таким удовольствием обгладывал.

— А ну, прекрати! — прикрикнул на него Тойли Мерген и, не сказав больше ни слова, вышел в другую комнату.

Теперь Тойли Мерген каждое утро уезжал на машине в город. Он тяготился своей новой работой, но тщательно избегал разговоров об этом с кем бы то ни было, даже с сыном, чьи сетования пресёк весьма решительно:

— Что у тебя, Аман, других забот нету? Занимайся своими делами!

По правде сказать, он даже не считал свои новые обязанности работой. Всеми делами в ателье заправляла его заместительница Анна Константиновна Сергеева — жена второго секретаря райкома, много лет проработавшая в швейной промышленности. Ему оставалось только подписывать составленные ею бумаги и денежные документы. С заказчиками он совершенно не сталкивался.

Так прошло три дня. На четвёртое утро, едва он остановился возле ателье и вышел из машины, к нему метнулась какая-то незнакомая полная женщина. Волосы у неё растрепались, лицо было покрыто жирным слоем крема.

— Вы директор ателье? — преграждая ему путь, хрипло осведомилась она.

— Пока ещё я, — с неприязнью оглядывая незнакомку, ответил Тойли Мерген.

— Мне надо с вами поговорить.

— Пожалуйста ко мне в кабинет, — пропустил он её вперёд.

Но, оказывается, директор понадобился не только этой толстухе. У дверей кабинета толпились другие представительницы женского пола. Когда они увидели, что толстуха норовит проникнуть к директору, как бы покровительствуемая им, в толпе возник ропот. Молодая миловидная женщина, стоявшая непосредственно у двери, преградила ей дорогу.

— Станьте, пожалуйста, в очередь! — вежливо, но непреклонно сказала она.

— А я, милочка, не из тех бездельниц, что целые дни гоняются за дефицитными товарами, чтобы мне ещё в очереди стоять.

Но тут возмутились и другие. Тойли Мерген, мигом оценив обстановку, почёл за благо не вмешиваться в назревавший скандал и, проскользнув к себе в кабинет, в ужасе опустился на стул. Он только успел заметить, что на помощь миловидной пришла самая крупная из посетительниц. Даром, что пожилая, она с лёгкостью оттеснила толстуху в сторону, а потом дверь захлопнулась и оттуда доносились лишь отдельные возгласы.

Немного спустя возня снаружи стала затихать, потом дверь отворилась, и в кабинет вошла та миловидная женщина, что стояла первой.

— Право, мне стыдно вас беспокоить, Тойли-ага, но… — нерешительно начала она.

— Говорите, я слушаю вас, — поднял на неё глаза Тойли Мерген, с удивлением вдруг обнаружив, что откуда-то знает эту приятную женщину. — Постойте-ка, а ведь я вас где-то видел, — добавил он, силясь вспомнить где. — Чья вы жена? — осведомился он без обиняков.

— Ай, я незамужняя… — потупилась посетительница и покраснела, как гранат. — Вы меня в больнице видели, я — врач. Помните, в прошлом году вы у нас лежали на обследовании. У вас, кажется, что-то с сердцем было…

— Правильно! — почему-то обрадовался Тойли Мерген. — Теперь вспомнил. И зовут вас, если не ошибаюсь… Алтынджемал. Не сглазить бы, больные вас очень уважали. Только вы тогда в белом халате ходили, вот я и не узнал… Хотите, наверное, себе сшить что-нибудь? Да вы садитесь. Садитесь, пожалуйста!

— Я хотела заказать платье, но портниха почему-то упёрлась, говорит, что фасон, который мне нравится, не выйдет из этого отреза… — И она вытащила из сумки какую-то удивительную ткань, напоминающую голубую парчу.

— Да вы не утруждайте себя — мне хоть показывайте, хоть не показывайте, я в этих делах не разбираюсь, — признался Тойли Мерген. — Давайте лучше я отведу вас к закройщице, которая сделает всё, как вы скажете.

Когда они проходили мимо очереди, всклокоченная толстуха не замедлила высказаться.

— Так мы и до вечера тут проторчим! — возмущалась она нарочито громко.

И опять возле директорского кабинета возникла словесная перепалка. Возвращаясь из цеха, Тойли Мерген застал уже её окончание. Массивная пожилая женщина спокойно выговаривала злобной толстухе:

— Стояла бы да помалкивала, чем лаять на всех!..

— Заходите, чья очередь, — сказал Тойли Мерген, оставив дверь открытой.

И снова всклокоченная толстуха ринулась вперёд.

— Опять без очереди! — не на шутку возмутилась пожилая.

— Пропустите её, тётя! — вмешалась какая-то молчаливая белолицая женщина. — Пусть идёт, зато мы от неё избавимся…

— А ведь ты права, дочка!.. Сразу тише станет.

Воспользовавшись моментом, толстуха ворвалась в кабинет и грозной тенью нависла над поникшим за столом директором.

— Садитесь, — показал он на стул.

— Некогда мне здесь рассиживаться! — сразу вскинулась та.

— Чем могу служить? — подчёркнуто вежливо спросил он.

— Вызови раньше свою закройщицу, тогда скажу!

Действуя по правилу: «Иной раз от зла лучше откупиться», Тойли Мерген не стал призывать посетительницу к порядку и нажал на кнопку звонка. Закройщица не замедлила явиться. Увидев, ради кого её позвали, она непроизвольно сделала шаг назад:

— Тойли-ага, я ещё не сняла мерку с той дамы, которую вы ко мне привели. Разрешите я пойду закончу раньше с ней…

— Погоди, дочка, давай вместе послушаем, что нам расскажет эта женщина.

— Как бы её рассказ не затянулся допоздна, — смущённо улыбнулась закройщица.

— Мы вас слушаем, — обернулся к посетительнице Тойли-ага.

— Пусть раньше эта дурёха принесёт моё платье, а там уж поговорим!

Тойли Мерген укоризненно покачал головой, но сдержался:

— Принеси, дочка, раз заказчица просит.

Через минуту девушка вернулась, бережно неся на вытянутых руках платье из красивой цветастой ткани. Всклокоченная толстуха быстрым жестом схватила свою обновку и изо всей силы швырнула её на пол.

— Что у вас тут, ателье мод или базар! — заорала она во всё горло.

— Пригласите сюда Анну Константиновну, — попросил закройщицу опешивший Тойли Мерген. — Что это они сегодня все на меня навалились?.. — подумал он вслух.

— Анны Константиновны сегодня нет, — объяснила девушка. — Она заболела.

— Заболела?.. — обводя взглядом стены, словно ища у них поддержки, горестно протянул Тойли Мерген. — Да, это уже никуда не годится!.. Объясни мне, дочка, из-за чего скандал?..

— Некогда мне объяснять и скандалить некогда, Тойли-ага! — прорвало вдруг закройщицу. — Прямо не знаю, как быть — то ли работать, то ли от этой заказчицы отбиваться. Ничего не признаёт — ни правил, ни очереди, ни сроков. Грозится, ругается, жалуется. Ну, ладно, уважили её, отложили другие дела, сшили ей платье за два дня, всё сделали, как она потребовала. А у неё семь пятниц на неделе — вчера так хотела, а сегодня этак. Каждый раз придумывает что-нибудь новое, Мы её заказ, — подняла она с пола платье, — уже семь раз распарывали и заново шили, никак угодить ей не можем…

— Я тебе такие семь пятниц устрою, что ты меня век помнить будешь! — взревела, потрясая кулаками, толстуха.

— Сами видите, что за человек! — смелея от несправедливых нападок, продолжала худенькая закройщица. — С ней уважительно, а она только и знает «дурёха», «гадюка», «паршивка». Или заладит: «я с тобой то сделаю, я с тобой это сделаю, ты забыла, кто мой муж, ты не знаешь, кто у нас в гостях бывает». Анна Константиновна и та, как увидит её, так вся трясётся…

— Ты, негодница, от меня словами не отвертишься, — снова перешла в наступление заказчица. — Ты что думаешь, я с вашим директором церемониться буду?.. Тоже мне мастера — вместо платья мешок для соломы сшили! Я просила по фигуре, чтобы в талию, а это что?

«Вах, если бы у тебя хоть намёк был на то, что называется талией!» — с тоской оглядел бочкоподобную скандалистку Тойли Мерген.

Его молчание только подхлестнуло и без того обнаглевшую женщину. Она снова вырвала злосчастное платье из рук девушки и со злостью скомкала его.

— Можешь напялить его на свою вонючую старуху! — рявкнула заказчица и изо всех сил швырнула платье Тойли Мергену в лицо.

Всякому терпению есть границы. Разве кто-нибудь раньше посмел бы так обойтись с Тойли Мергеном? В глазах у него потемнело. Он чуть не задохнулся от обиды и вскочил с места..

— Ступай, дочка, — занимайся своим делом, — только и сумел произнести он, остановившись на мгновение перед закройщицей, после чего выскочил из кабинета, пронёсся мимо ожидавших своей очереди женщин, сбежал с крыльца, рванул на себя дверцу машины и, плюхнувшись на сиденье, помчался прямиком в горсовет.

Он никого не корил, никого не попрекал. Сам же во всём виноват! Каждый должен знать свои возможности…

Яростно крутя баранку и всё ещё тяжело дыша, он находил для себя самые безжалостные обвинения. Ну и ну! Взялся сгоряча за непосильное дело, словно мальчишка какой-нибудь! Куда это годится! Да и не имеет он права отрываться от земли, от сельских забот, понятных и близких ему во всём… Тут совсем другие вояки нужны…

— Что, не получается, Тойли-ага? — сразу всё понял по его виду заместитель председателя горсовета Курбанов, едва новый директор ателье появился у него с заявлением, которое он с ходу набросал в приёмной.

— Нет, не по мне это бабье царство! — решительно пресёк любые возможные уговоры Тойли-ага. — Я прошу освободить меня от такого безобразия…

— А мы-то уж обрадовались, что нашли хорошего человека…

Из горсовета Тойли Мерген направился в райком, чтобы уведомить о происшедшем Карлыева. Но того, как оказалось, вызвали в Ашхабад. Огорчённый таким оборотом дела, Тойли Мерген соображал, куда теперь податься. До нового назначения ему не хотелось показываться людям на глаза. Может, поехать к сыну и залечь там у него, словно в норе, до возвращения Карлыева?

Тем временем секретарша Карлыева всячески выказывала ему своё расположение.

— Ну, как поживаете, Тойли-ага? Как работается на новом месте? — поинтересовалась она.

— Я, милая, с ателье уже распрощался…

— Так быстро! — не сумев скрыть досады, воскликнула девушка. — А мы-то собирались к вам! Говорят, там красивую материю получили, с золотыми блёстками… Платья хотели заказать… Как же это?

— Да вот так… — неопределённо ответил он, закуривая и всё ещё не зная, что делать дальше. — Поспешил я… Бывает, что человеку не терпится, вот он и прёт, не разбирая дороги… А платье, что ж… Платье дело хорошее. Платье вам и без меня сошьют…

Тойли Мерген поехал из райкома прямо домой.

То, что муж вернулся ещё до полудня, обеспокоило Акнабат.

— Что это ты, отец, сегодня так рано? — внимательно оглядела она его. — Нездоровится?

С тем же вопросом не замедлил обратиться к нему и Кособокий Гайли. В поте лица он копал у себя на приусадебном участке морковь, но, заметив подъехавшего Тойли, бросил работу и бочком-бочком, сразу оказался тут как тут.

Тойли Мерген в дороге успел остыть и теперь обрёл своё обычное расположение духа.

— Вспомнил, понимаешь, что у тебя морковь поспела, вот и поспешил тебе на помощь, — ответил он Кособокому.

— Что это ты расшутился, — обнажил зубы в улыбке Гайли. — Похоже, что с новой работой у тебя всё! Покончил, так ведь?

— Покончил! — признался Тойли Мерген и сразу почувствовал облегчение.

— И правильно сделал! — покровительственно одобрил Кособокий, вытирая шапкой пот с лица. — Сам посуди, ну что может быть общего с каким-то ателье-мателье у человека, который всю жизнь от земли кормился. А всякие там бабьи премудрости и без тебя как-нибудь сошьют.

Услышав новость, Акнабат словно крылья за спиной почувствовала. На радостях она даже смилостивилась пригласить брата:

— Идём к нам, чаю попьём…

— Ты меня, сестра, лучше не соблазняй! — с неожиданной решительностью отказался Гайли. — У меня морковь поспела, завтра на базар надо ехать. Овощи, сама понимаешь, дело такое — чем раньше их в город привезёшь, тем больше за них дадут. Если я сейчас сяду чаи распивать, мне же прямой убыток… К тому же, моя Дурнабат с утра цыплёнка щипала, похоже, что куриным пловом пахнет. Так что вечерком ко мне пожалуйте. Я к тому времени с морковью управлюсь, посидим, потолкуем спокойно. И бутылочка армянского коньяка найдётся — для гостей берегу. Когда же её откупорить, как не сегодня, по такому поводу… Разве я не прав, Тойли? — захихикал он.

Тот оставил его вопрос без ответа и вошёл в дом.

Три дня Тойли Мерген не показывался на люди. На приглашение Кособокого он так и не откликнулся. А когда тот сам явился за ним, Тойли поспешил от него отделаться:

— Спасибо. Считай, что я у тебя уже побывал…

Что касается Амана, то он узнал об уходе отца из ателье от своего вездесущего соседа Тархана Гайипа. Надо сказать, что это известие встревожило молодого человека. На другой же день он прикатил домой.

— Раз уж дал согласие, надо было потерпеть, — не удержался Аман от упрёка. — По-моему, следовало всё-таки подождать возвращения Карлыева.

Тойли Мерген был рад сыну, но разговор в таком духе пресёк сразу.

— Кажется, я уже просил тебя поберечь благие советы для устройства собственных дел, — с плохо скрываемым раздражением произнёс он. — Сколько можно говорить об одном и том же!

— Я ведь о твоём добром имени думаю, о твоём авторитете забочусь…

— Авторитет делами измеряется! Авторитетный человек не станет из-за косого подола с бабами скандалить.

— Я не знаю, из-за чего там, в ателье, возник скандал, а только…

— Не знаешь, вот сиди и помалкивай! — кипятился Тойли. — Когда мне понадобятся твои наставления, я сам к тебе обращусь…

— Тебя ведь, папа, считают человеком уравновешенным, рассудительным, а ты…

— Хватит! — взорвался Тойли Мерген и едва не наскочил на жену, которая появилась в дверях с чаем.

— Что за шум, Тойли? — заворчала она. — Можно же и по-человечески спорить. Стоит ребёнку слово сказать, как ты сразу норовишь его обидеть…

— Хорош ребёнок! Да я в его возрасте в атаку ходил.

— Чуть что — он ту проклятую войну вспоминает! — неодобрительно покачала головой Акнабат. — Тогда одно время было, теперь — другое. Сейчас незачем в штыки ходить. А не дай бог, придётся воевать, наш Аманджан тоже себя покажет.

— Хорошо бы ты, мать, не совалась в такие дела, — попытался отбиться от жены Тойли Мерген. — Стоящий человек всегда воюет, даже когда не льётся кровь и не гремят пушки.

— Ну, и воюй себе, коли так.

— Ты, мама, не обижайся, — неожиданно принял сторону отца Аман. — Папа правильно говорит.

— А что ты думаешь, — уже добродушно посмотрел на жену Тойли Мерген. — И буду воевать! Рано мне сдаваться… Ну, а ты чего нос повесил? — так же, по-доброму обратился он к сыну.

— У меня к тебе просьба, папа, — нерешительно начал Аман.

— Говори, какая.

— Не ходи по начальству, пока оно само к тебе не обратится. Заставь уважать себя, не обивай зря пороги. Предложат стоящую работу — соглашайся, а нет — плюнь на всё…

— Это на кого же ты мне предлагаешь плюнуть? — снова побелел от гнева Тойли Мерген. — На самого себя, что ли?

— Ну, вот, отец, опять ты глотку дерёшь, — попыталась вмешаться Акнабат.

— Ты погоди, — отстранил, он жену и угрожающе навис над сыном. — Пусть он мне ответит, на кого я должен плюнуть!

Чтобы не раздражать отца, Аман, вместо ответа, поднялся:

— Я поехал, папа.

— Давно бы так!.. А то придумал — «плюнь»… — всё ещё бушевал Тойли.

Но едва Аман вышел за порог, как Тойли Мерген сразу сник. В тот вечер он ещё долго сидел, погружённый в свои невесёлые думы, и курил сигарету за сигаретой.

Давно уже Акнабат ушла спать, а он всё размышлял над своей судьбой. Ему казалось, что теперь дальнейшая его жизнь целиком зависит от двух людей — Мухаммеда Карлыева и Каландара Ханова. Конечно, рассчитывать на помощь Ханова не приходится — от такого не поддержки следует ждать, а скорее подвоха. Ведь и секретарь райкома тоже хорош. Ну, допустим, ты, Тойли Мерген, сгоряча и согласился пойти в ателье. Но ведь Карлыев-то ни при каких обстоятельствах не должен был тебя туда пускать! Может, он посчитал, что ты уже человек конченый, и просто решил таким образом от тебя отделаться? Но тогда зачем же он потратил на тебя столько времени, зачем душевно разговаривал с тобой, угощал чаем? Неужто всё только для того, чтобы избавиться от человека втихую? Нет, не похоже. Скорее он всё-таки хотел сделать как лучше…

И над чем только приходится иной раз ломать голову! Эдак недолго и мнительным стать. Ещё бы! Если уж и такие, как Мухаммед Карлыев, начнут лукавить — прощай, истина, прощай, добро… Ну, что ты, Тойли Мерген! Одумайся! Как бы там ни было, а в мире хороших людей больше, чем плохих. Разве не это убеждение привело тебя в трудную минуту к секретарю райкома? Никогда не отказывайся от веры в человека. Стой на этом до конца, даже если тебе будет грозить смерть, даже если тебя будут живьём закапывать в землю! Что бы с тобой ни приключилось, знай — в конце концов всё равно победит справедливость. И друзьям доверяй. Только пустые люди чуть что готовы отказаться от своих убеждений и сменить друзей.

Ну да ладно, пора ложиться — утро вечера мудренее. Может, завтра другим ветром пахнет…

Добрые надежды всегда придают человеку силы. Тойли Мерген лёг спать с чувством душевного просветления. Но сердце почему-то никак не хотело успокаиваться, и он долго ещё не мог уснуть.

IV

Будучи председателем, Тойли Мерген старался зря людей не тормошить. Если работа на участке налажена, значит, там и без него обойдутся. В таких случаях он ограничивался тем, что время от времени вызывал в правление старшего по этому участку я осведомлялся:

— Как идут дела? Какие испытываете трудности? Какая нужна помощь?

Когда при этом обнаруживались серьёзные затруднения, он советовал, как поступить. Когда же сталкивался с мелкими неурядицами, решительно устранялся.

— Неужели я должен по пустякам во всё вмешиваться? — по-отечески наставлял он подчинённых. — На то у вас своя голова есть. Пора жить своим умом.

Конечно, на людей с чувством личной ответственности, хорошо понимающих свой долг, ставка председателя на самостоятельность действовала лишь благотворно. Но как в отаре редко обходится без какой-нибудь хромой овцы, так и в большом трудовом коллективе, каким был колхоз «Хлопкороб», не обошлось без людей, готовых извлечь личную выгоду из предоставленной им свободы действия. И если Тойли Мергену суждено было споткнуться, то не последнюю роль здесь сыграло именно это обстоятельство.

Шасолтан Назарова за тот год, что ей довелось работать рядом с Тойли Мергеном, хорошо постигла и сильные, и слабые стороны его руководства. В качестве парторга она иногда вежливо высказывала своё несогласие с его тактикой. Большего она себе позволить не могла — огромный авторитет Тойли Мергена, его общественный вес, его опыт как бы подавляли волю молодого агронома, ограничивали её инициативу.

Теперь многое изменилось, хотя сама Шасолтан даже в сокровенных мечтах менее всего связывала свой подход к людям с возможностью когда-нибудь стать председателем.

— Смотрите, как повезло этой бабёнке! — хихикали у неё за спиной завистники, вроде заведующего овцеводческой фермой Баймурада Аймурадова.

Но на самом деле Шасолтан была вовсе не из тех, кто мечтает а власти или о карьере. Даже отец Шасолтан, зная её мягкий характер, приуныл, когда её выбрали председателем. Старик всегда, как говорится, вил верёвку своей жизни на особый манер, и на всё у него был собственный взгляд. Кто-кто, а он-то мог поручиться, что его маленькая, с кулачок, дочка не выдержит тяжести этой работы. Уж если такому крепкому человеку, как Тойли Мерген, который, что называется, сто рек переплыл, председательство в конце концов оказалось не по силам, то что же говорить о Шасолтан? Правда, свои сомнения отец от неё утаил. И когда она, придя с собрания, упавшим голосом сказала: «Ой, не знаю, справлюсь ли?», он поспешил её утешить: «Справишься, дочка, ещё как справишься!» — хотя в душе считал, что, согласившись, она совершила опрометчивый шаг.

Словом, на радость или на горе, но раз уж Шасолтан взялась за это дело, она сама себе не оставила права на робость. И с первого же дня старалась держаться уверенно.

В отличие от прежнего председателя, Шасолтан с утра, не заходя в правление, отправлялась на поля и фермы. Если сегодня она побывала в одной бригаде, то назавтра ехала в другую. Как и Тойли Мергену, ей было чуждо приказное администрирование, но не видеть своими глазами, как идёт дело, она не могла. Конечно, злопыхатели, вроде того же Баймурада. Аймурадова, привыкшие взвешивать человеческие поступки применительно к собственному праву, пророчили ей всяческие прегрешения.

— Что же, — говорили они, — пока кувшин новый и вода холодная. Но вот увидите, не пройдёт и месяца, как она пойдёт по стопам бывшего председателя — засядет у себя в конторе, и уже не оттащишь её от стола и телефона.

Нельзя сказать, чтобы подобные пересуды не достигали ушей Шасолтан, Но она старалась не обращать внимания ни выпады болтунов и поступала так, как считала нужным для пользы дела.

Гайли Кособокий обычно поднимался раньше других. Но сегодня Шасолтан, кажется, опередила и его. Когда Гайли, загрузив свой новенький «Москвич» капустой и морковью, пропылил с утра пораньше в сторону города, Шасолтан уже подходила к правлению.

Тут её нагнала председательская машина.

— Выходит, опоздал я сегодня? — приоткрыв дверцу, виновато спросил водитель.

— Нет, Бегенч, — успокоила его девушка. — Это я поторопилась и не стала тебя ждать.

— Куда отправимся сейчас? В третью бригаду?

— Кажется, сегодня придётся нарушить обычай и посидеть в конторе… Вот что, Бегенч. Поезжай-ка ты к Аймурадову, а потом к Нуръягдыеву и привези обоих сюда. Скажи, что я их здесь жду.

С этими словами Шасолтан вошла в правление и, не доходя до своего кабинета, свернула в бухгалтерию.

— Как поживаешь, Аннагельды? — поздоровалась она, приоткрыв дверь, со счетоводом. — Что так рано?

— Да вот, главный поручил срочное дело… — Худощавый парень, сидевший за столом, захлопнул лежащую перед ним пухлую папку и вскочил, увидев председателя. — У Дурды-ага всегда всё срочно, — не без досады добавил он.

— Аннагельды, братишка, окажи мне любезность. Это ведь твой «Москвич» стоит у дверей? Так вот, привези, пожалуйста, Дурды Кепбана, он мне срочно нужен. Не сочти за труд. А как с Таганом, не знаешь? Выйдет он сегодня на работу?

— Вряд ли. Он ещё болен.

— Если так, то его не будем беспокоить.

Пока Шасолтан открывала окна и проветривала свой кабинет, Аннагельды привёз главного бухгалтера.

— Простите, Дурды-ага, что потревожила вас в такую рань, — сказала Шасолтан, здороваясь с ним.

— Да я и без того уже собирался идти, когда Аннагельды подъехал.

— Скажите, пожалуйста, до вас за последние дни доходили какие-нибудь вести о Тойли Мергене?

— А что, разве с ним что-нибудь случилось? — удивился Дурды Кепбан.

— Нет, я вообще спрашиваю, — объяснила она. — Может, вы его навещали.

— Нам, Шасолтан, сейчас в гости ходить некогда. Уже четыре дня, не разгибаясь, отчёт составляем. Иначе банк денег не даст… А почему, всё-таки, Тойли-ага вас беспокоит?

— Понимаете, какое дело… Ушёл он из ателье.

— Ну да! — воскликнул Дурды Кепбан и даже крякнул от неожиданности. — Кто сказал? Вы сами его видели?

— Сама не видела, а только вчера Кособокий Гайли принёс эту новость.

— Может, он пошутил?

— Нет, клялся, что правда.

— Положим, я и сам не верил, что Тойли-ага там задержится.

— Якобы, он после отказа залёг у себя и никому на глаза не показывается… Сейчас должны приехать Аймурадов и Нуръягдыев — я за ними машину отправила, пока они по делам не ушли. Хорошо бы, конечно, чтобы и Таган присутствовал, да, говорят, болеет ещё.

— Вы что, хотите заседание бюро провести?

— Нет, заседание мы уже с Тойли Мергеном проведём — его ведь из состава бюро никто не выводил, а вот посоветоваться, обменяться мнениями относительно того, как нам быть с коммунистом, который сейчас не у дел, необходимо. Ведь он наш товарищ. И если такой человек избегает людей, дома отсиживается, значит, наш грех. Это — одно. А кроме того, Тойли Мерген знает колхозное производство как свои пять пальцев. Что же, ему в родном колхозе достойного места не найдётся!

— Это верно… — согласился Дурды Кепбан. — Ничего, если я закурю?

— Курите, курите!

Главный бухгалтер не сделал и двух затяжек, как в кабинет вошли заведующий овцеводческой фермой Баймурад Аймурадов и секретарь комсомольской организации Реджеп Нуръягдыев.

— Видно, Шасолтан позаседать не терпится, если она ни свет ни заря послала за нами, — пробасил Аймурадов, садясь напротив главбуха. — Валла! С той поры, как взялись за Тойли Мергена, ну прямо света божьего не видишь от этих заседаний. Нельзя ли их как-нибудь поубавить?

Всем своим обликом Аймурадов давал понять, он человек не рядовой. И сейчас, глядя на него, Шасолтан вдруг поняла, что не только плотной фигурой и важной походкой, но и перепоясанной широким ремнём гимнастёркой, и широкими галифе, и скрипучими сапогами, не говоря уже о манере сидеть, развалясь, и говорить начальственным тоном, заведующий фермой напоминает ей Каландара Ханова.

«Под председателя райисполкома работает», — подумала она. И тут же, как женщина, подметила коренное различие между ними. Ханова менее всего можно было назвать красавцем. Но при всём том, он чем-то неотразимо привлекал женские сердца и умел с одного взгляда расположить к себе собеседницу. Что же касается Аймурадова, то, несмотря на правильные черты лица и хорошую стать, было в его облике что-то неприятное, настораживающее.

— Что ж, сократить количество заседаний в нашей власти, — твёрдо выдержала взгляд Аймурадова Шасолтан. — Кстати, у нас сегодня будет не бюро, а просто товарищеский разговор. Если бы речь шла о заседании, следовало бы и Тойли Мергена позвать. А я как раз и предлагаю о нём поговорить…

— Да, уж теперь Тойли Мерген забудет сюда дорогу! — с торжествующей ноткой в голосе произнёс завфермой и по-хозяйски небрежно откинулся на спинку стула. — Только стоило ли из-за этого вытаскивать нас из-под одеяла? Даже горло промочить не успели. А ведь если разговор пойдёт о Тойли Мергене, то уж это надолго. Нет, видно нам без чая не обойтись. Как ты считаешь, Реджепджан?

Секретарь комсомольской организации вежливо промолчал, но тут, словно долсидаясь сигнала, в кабинет вошёл Аннагельды и поставил перед Аймурадовым огромный чайник. Затем он принёс пиалы и печенье.

— Ай, молодец, Аннагельды! Хороший ты парень! — приговаривал Аймурадов, переливая чай из чайника в пиалу и обратно, чтобы лучше заварился. — Когда мне придёт срок выходить на пенсию, я тебя на своё место посажу, Аннагельды-хан!

— А ты полагаешь продержаться на своём месте до пенсии? — пошутил Дурды Кепбан.

— Смотрю я, ты только о том и мечтаешь, как бы со мной поменяться! — подхватил шутку Аймурадов. — Ну что ж, давай! Я этими поездками в пески по горло сыт. С радостью за твой стол сяду — где же ещё так легко можно от работы отлынивать?

— Охотно уступил бы тебе свой стол, да ведь не справишься.

— Почему же? Я тоже счетоводом был.

— Те времена давно прошли, Баймурад…

Неизвестно, как долго длилась бы их перепалка, но тут заговорила Шасолтан. Она рассказала о том, что Тойли Мерген отказался работать в ателье, что он невылазно сидит дома, даже, как говорят, лежит, а не сидит, что настроение у него, очевидно, далеко не самое лучшее.

— А мы, члены бюро, ничего не знаем ни о его состоянии, ни о его намерениях… — с укоризной сказала она.

Все приумолкли, только Аймурадов, для которого вообще каждая минута, когда говорил не он, а кто-либо другой, была тягостна, иронически улыбнулся, наполнил из чайника свою пиалу и, как бы между прочим, заметил:

— Я, например, иной раз целую неделю ничего, не знаю о своей жене, и то не горюю…

— Ладно, о мужьях и жёнах — потом, — нахмурилась Шасолтан.

— Что ж тут плохого, если Тойли Мерген у себя дома лежит? — не удержался от возражения Аймурадов. — Почему мы должны его поднимать? И вообще, какое этот человек имеет теперь к нам отношение?

Вместо ответа Шасолтан спросила у него:

— Вы член нашего бюро?

— Да, — удивлённо подтвердил тот.

— Тойли Мерген — тоже. Он коммунист и состоит в нашей организации. Партийный долг обязывает нас заботиться о нём. Неужели такие вещи надо объяснять? Короче говоря, у меня есть предложение.

— Ну-ка, ну-ка, давайте послушаем, — продолжал зубоскалить завфермой. — Понравится — поддержим, не понравится…

— Я считаю нужным, — прервала его разглагольствования Шасолтан, — срочно созвать партбюро с обязательным присутствием Тойли Мергена и предложить ему достойную работу в родном колхозе.

Баймурад Аймурадов громко расхохотался.

— Прошу прекратить неуместный смех, товарищ Аймурадов, — отчеканила покрасневшая Шасолтан. Она даже встала от возмущения. — Речь идёт о нашем товарище, о коммунисте. И мы должны вмешаться в его судьбу по-товарищески.

— Как же не смеяться, товарищ Назарова, если вы такие вещи говорите, — с ласковой иронией произнёс Аймурадов и снова рассмеялся. Но тут же расчётливо оборвал смех и продолжал уже сердито: — Что же получается? Только вчера человека, выставили вон, а сегодня уже назад приглашаем? На что же это похоже?

Судя по всему, Шасолтан предвидела подобные возражения. Во всяком случае, она тут же, со всей энергией глубоко убеждённого в своей правоте человека, принялась объяснять, как обстоит дело.

— Да, Тойли Мерген освобождён общим собранием от должности председателя, — терпеливо втолковывала она заведующему фермой. — Но ведь он пока ещё такой же член нашей артели, как и все мы. Это, во-первых. Во-вторых, что бы там ни было, а колхоз должен дорожить человеком, который обладает таким опытом и такими организаторскими способностями. Подобными людьми не разбрасываются. Он ещё может принести здесь большую пользу. Он нужен колхозу! Ну, а в-третьих, хорошо бы нам поаккуратнее выбирать слова, когда мы говорим о наших товарищах. По-моему, выражение «выставили вон» никак сюда не подходит, — спокойно и строго кончила Шасолтан.

— Простите, если я нехорошо сказал, — быстро перестроился Аймурадов. — Считайте, что я этих слов не произносил. Но вы, товарищ Назарова, меня не поняли, Я просто считаю, что человек, который много лет был председателем, уже не захочет взять в руки лопату.

— Почему вы так думаете?

— Да я по себе сужу, хоть я и не председатель, а всего лишь заведующий фермой. Освободят меня от этой должности, я уже на меньшее не соглашусь. Ни за что! А ведь мне до Тойли Мергена далеко — он человек высокомерный… Или это тоже нехорошее слово? Ну, ладно, скажем так: он человек гордый и своей честью не поступится.

— Разве взяться за лопату — значит поступиться честью?

— Смотря для кого. Мне ясно, что для Тойли Мергена у нас должности не найти. Нет такой! Разве что вы с руководством этот вопрос уже согласовали или в ним самим заранее сговорились… Тогда другое дело.

— Ни с кем я не сговаривалась, товарищ Аймурадов, — покачала головой Шасолтан. — Тоже ввернули словечко не самое подходящее. А если бы с кем и согласовала, то с этого и начала бы. Я для этого вас и пригласила, чтобы обменяться мнениями, прежде чем выносить вопрос на бюро. А сговариваться с кем-нибудь тайком не в моих правилах. Хотите верьте, хотите нет, но после общего собрания я Тойли-ага ни разу не видела… К стыду своему, — добавила она с горечью.

— Я тоже не видел, но не соскучился, — заметил Баймурад.

— Ну, чего ты торгуешься! — пристыдил его молчаливый Дурды Кепбан. — Только время зря тратишь. Если против — так и скажи. Или внеси своё предложение. Вот ведь какой неугомонный!..

— Я против! В корне против!

— Объясни, почему, — насупился Реджеп.

— Нет, ты раньше скажи, какую должность можно дать Тойли Мергену! — заранее торжествуя победу, ехидничал Аймурадов.

— Я предлагаю назначить его бригадиром, — не замедлила с ответом Шасолтан. — Да, да, бригадиром!

— Это в какую же бригаду? — ядовито ухмыляясь, осведомился Аймурадов.

— В третью — по месту жительства. Таган давно просит освободить его от бригадирства — он опять ложится в больницу. А вместо него…

— Так бы сразу и сказали! — громче прежнего расхохотался заведующий фермой. — Значит, туда, где собрались все его родственники, чтобы уж семейственность расцвела вовсю! Выходит, мы зря потели три полных дня на общем собрании, зря снимали Тойли Мергена! Дурды-ага, конечно, вас поддержит. Его отношение к Тойли Мергену все знают — недаром говорится: «Ворон ворону глаз не выклюет».

— Это ещё что за разговоры! — возмутился Дурды Кепбан. — Смотри, Баймурад, все твои тридцать два зуба вгоню тебе в глотку за подобные оскорбления!.. Если хочешь знать, сам ты каркаешь, как ворон…

Шасолтан, разумеется, понимала, что её предложение вызовет спор, но такой ожесточённой схватки она, конечно, не могла предвидеть. Дурды Кепбан не отличался словоохотливостью, но сейчас, когда задели его честь, ему необходимо было выговориться, и её это только радовало.

— Ты зря на меня взъелся, Дурды, — почувствовав, что хватил через край, попробовал выкрутиться Аймурадов. — Что ты, шуток не понимаешь? Просто пословица есть такая…

— Я твои шутки прекрасно понимаю! — пуще прежнего разошёлся главный бухгалтер. — Я, если хочешь знать, с Тойли Мергеном в близком родстве не только по крови, но и по духу. И не отказываюсь от него. И раз уж ты намекаешь на моё родство с ним, знай, что я не из тех подлецов, которые козыряют своим свояком, пока тот именит, а стоит ему чуть пошатнуться, как они мигом от него отворачиваются.

— Уж не в меня ли ты метишь? — покосился на собеседника Аймурадов.

Казалось, они поменялись ролями. В голосе главного бухгалтера появились ядовитые нотки, а заведующий фермой вдруг удивил остальных никак не свойственной ему сдержанностью.

— Угадал! — с недоброй усмешкой воскликнул Дурды Кепбан. — Что бы о тебе ни говорили, но человек ты сообразительный, Баймурад. Именно в тебя мечу. Все мы помним нашего прежнего зампредисполкома. Бывало, когда к нему ни придёшь, ты у его дверей пасёшься, словно конь стреноженный. Если радость — ты у него тамадой, если горе — ты у него утешителем. А теперь он, бедняга, к постели прикован, так ты о нём и думать забыл, наверно, и не помнишь, как он выглядит… Погоди, погоди, не перебивай меня!.. Я, если хочешь знать, таким родственником, как Тойли Мерген, могу только гордиться. А ты ему и в подмётки не годишься! Думаешь, если стал заведовать фермой, то заодно и умом обзавёлся. Как бы не так! Все диву даюсь — за что только тебя в бюро выбрали… Конечно, Тойли Мергена не зря упрекали в семейственности. Но не в этом его главная вина. А в том, что мусор вокруг себя не разгребал. Трепачам, которым я бы и паршивой козы не доверил, давал должности.

— По-твоему, я один из них? — опять стал задираться Баймурад, как бы провоцируя собеседника на прямое оскорблений.

Но Дурды Кепбан даже не заметил угрозы в его голосе и ответил на вопрос утвердительно:

— Не только один из них, просто самый главный!.. Но не беспокойся, народ и тобой тоже займётся.

— Уж не хочешь ли ты бросить тень на мою честь?

— А, да ну тебя, — махнул рукой главбух. — Понимай как знаешь.

— Имей в виду, я клеветы не потерплю! — сверкнул глазами Аймурадов. — Я наверх жаловаться буду.

— Давай, давай, жалуйся. Вот тогда-то всё и всплывёт. Начнут люди разбираться и поймут, что ты за человек…

Тут подал голос молчавший всё время Нуръягдыев.

— Может, хватит препираться? — не по возрасту рассудительно сказал комсорг. — Мне предложение Шасолтан по душе. В самом деле, такого бригадира, как Тойли Мерген, поискать… Только согласится ли он?

— А мы, прежде чем обсуждать этот вопрос на бюро, — обрадовалась Шасолтан, — посоветуемся ещё с товарищем Карлыевым. И попросим его со своей стороны поговорить с Тойли Мергеном. Словом, «согласуем», — лукаво посмотрела она на Аймурадова.

— Раз вы все тут заодно, то и советоваться незачем было, — обиженно произнёс тот и вдруг заторопился.

Остальные тоже потянулись к выходу, за исключением Дурды Кепбана, которого нетерпеливо поджидал корпящий над отчётом Аннагельды.

V

Уже несколько долгих дней Тойли Мерген маялся, погруженный в застойную тишину своего просторного дома. Доведённый непривычным бездельем до отчаяния, он буквально не знал, куда себя девать. Поэтому, когда внезапно зазвонил телефон, он подскочил к нему с проворством, заставившим улыбнуться даже приунывшую Акнабат.

— Это вы, Тойли-ага? — услыхал он в трубке голос секретарши из райкома. — Салам! Спешу сказать вам, что товарищ Карлыев вчера вечером вернулся.

— А он у себя сейчас?

— Да, соединяю с ним.

Карлыев тут же поднял трубку.

— Салам-алейкум, Тойли-ага! — послышался его голос.

— Как поживаешь, Мухаммед? Как съездил?

— Неплохо. Ашхабадские друзья просили передать вам привет.

— Да будут здоровы те, кто посылал привет, и тот, кто его привёз. Хотел бы повидаться с тобой, если дела позволяют.

— Что, не получилось в ателье?

— Совсем не получилось.

— Давайте, Тойли-ага, так сделаем. Мне сейчас надо выехать с инженерами в район. Тут у нас химический завод собираются строить, так вот, надо площадку выбрать. Вернусь только после обеда, а когда точно — трудно сказать. Лучше всего будет, если вы вечерком ко мне домой заглянете.

— Домой?

— Да. Что вас так удивило? Вы же у меня бывали и знаете, что к секретарю райкома тоже иногда люди в гости ходят, — засмеялся Карлыев. — И потом, дома никто нас торопить не будет.

— Так-то оно так, а только…

— Словом, приезжайте, Тойли-ага. Тут ваши товарищи мне одну идейку подбросили, хотелось бы с вами её обсудить. Итак, до вечера.

Секретарь райкома жил в большом крупнопанельном доме, одном из тех, что целым кварталом недавно выросли на окраине города.

Хозяин встретил Тойли Мергена в дверях. Едва гость вытер на площадке ноги о коврик и переступил порог, как откуда-то из-за спины Карлыева возник худенький белолицый мальчик лет десяти.

— Салам, Тойли-ага! — с достоинством произнёс он и вежливо протянул руку.

— Салам, Батыр, салам! — пожал его маленькую ладошку Тойли Мерген. — Ну как, год обещает быть урожайным на двойки?

— Двойки? — удивлённо повёл плечами мальчик. — Лично у меня даже троек не бывает.

— Ну да! Что ж, одни четвёрки?

— Нет, и пятёрки тоже, — как нечто само собой разумеющееся заявил мальчик.

— Наверно, учитель с твоим папой дружит, вот и выставляет тебе хорошие отметки.

— Во-первых, у меня не учитель, а учительница. Во-вторых, папа её никогда в глаза не видел. В-третьих…

— Верю, верю, Батыр-хан! — улыбнулся Тойли Мерген и похлопал мальчика по плечу. — Я знаю, что в школе ты молодцом.

— Ну-ка, хвастунишка, — вмешался хозяин дома, поворачивая сына за плечи, — ступай к маме и скажи, что приехал Тойли-ага. А нам пока поговорить надо.

Он провёл гостя в комнату, усадил его в кресло, принёс чай, но говорить о деле не спешил. Сначала речь у них зашла о мебели, о том, как трудно, её в районе достать, потом коснулась вообще недостатков в работе торговой сети, затем перешли на достоинства и недостатки новых домов.

— Всем хороша квартира, — заметил Карлыев, обводя взглядом стены, — одно плохо — потолки низкие. Возможно, для Риги или Таллина, где даже летом прохладно, такой высоты вполне достаточно. Но для наших жарких мест это не годится — в комнате воздуха маловато.

— Значит, надо добиться от строителей, чтобы увеличили высоту. Неужели не послушаются?

— Это дело не такое простое, — проговорил Карлыев, разливая чай. — Существует утверждённый типовой проект дома. Исходя из проекта, создан завод, где изготовляют панели. Чтобы увеличить панель хотя бы на сантиметр, пришлось бы переделать проект и перестроить заново всё производство. Тут ведь одно сразу потянет за собой другое. Впрочем, как и всё в жизни. Человека мы ценим больше, когда он не похож на других, когда в нём что-то своё заложено. Ну, а вещи при массовом производстве, хочешь не хочешь, приходится подгонять под определённый размер. Иначе такой разнобой получится, что вся жизнь остановится.

— Правильно говоришь, а всё-таки не совсем, — позволил себе усомниться Тойли Мерген. — Дома-то, как ни говори, для людей строится. И проекты составляют и утверждают тоже люди. Так неужто те, кто живёт в домах, не сумеют сговориться с теми, кто их создаёт? Может, всё-таки стоит иногда что-то поменять, пусть даже оно потянет за собой всё остальное. Пусть для Риги один проект будет, для наших краёв другой. Разве нельзя этого добиться?

— Можно, конечно, если крепко взяться! От нас самих всё зависит. Когда человек своё дело знает и любит, он всего может добиться.

«Пожалуй, сейчас-то он уж на меня разговор переведёт», — предположил Тойли Мерген, но Карлыев продолжал размышлять вслух о человеческом призвании, о профессиональных склонностях, о верности любимому ремеслу вообще.

В дверях появилась хозяйка дома с огромным бухарским блюдом аппетитных пельменей.

— Саламалик, Тойли-ага! — приветливо улыбнулась она гостю.

— Как поживаете, Марал? — ожибился Тойли Мерген, помогая ей поставить блюдо на стол. — Всё ли у вас хорошо?

— Слава богу, неплохо, — ответила она, озабоченно поглядывая в сторону буфета. — Проголодались, наверно? Мухаммед предупредил меня, что вы не любитель плова, — добавила она. — Вот я и затеяла пельмени.

На столе мгновенно появились тарелки, вилки, ложки, рюмки, и все трое приступили к трапезе.

— За ваше здоровье, Тойли-ага! — наполнив рюмки, провозгласил хозяин.

— Чтобы все мы были здоровы!

Мужчины выпили, Марал же только пригубила…

— Если вы меня стесняетесь, то напрасно, — сказал ей Тойли Мерген, кладя себе на тарелку пельмени. — В таких случаях надо не с гостем советоваться, а со своим сердцем. К тому же вы — врач…

— Уж не хотите ли вы сказать, что врачи народ пьющий? — пошутила Марал. — Нет, Тойли-ага, кому-кому, а уж нам-то лучше других известно, как легко утопить собственное сердце в рюмке. — Она лишь попробовала пельмени, над которыми немало повозилась, и отложила вилку. — Я бы и рада с вами посидеть, — добавила Марал уже серьёзно, — но через час мне надо быть в операционной.

— Разве ты сегодня оперируешь? — виновато посмотрел на жену Карлыев. — Знал бы, сам бы и обед приготовил. Конечно, такие пельмени у меня бы не получились, но, не хвалясь, скажу, что мясо поджарил бы не хуже, да и кайнатму сделал бы по всем правилам.

— Вообще-то сегодня очередь Сульгун, — пояснила Марал. — Но она попросила, чтобы на этот раз я была рядом. Трудный случай.

— Сульгун — это красивая девушка с длинными косами? — осведомился Карлыев.

— Да, красивая, с длинными косами, — удивлённо взглянула Марал на мужа. — А ты откуда знаешь?

— Вот те раз! Ты же сама меня с ней знакомила. Ну, помнишь в кино?

— Да, да, правда! Она самая!

— Ты ещё потом всю дорогу её расхваливала. И способная она, и умница…

— Эту девушку сколько ни хвали — всё мало! — подтвердила Марал. — Она, конечно, не без странностей, но рука у неё удивительно твёрдая… Говорят, лет двадцать назад был в Ашхабаде замечательный молодой хирург Бяшим Ханов. Он погиб во время землетрясения. Так вот, старики у нас считают, что Сульгун ему не уступает. Во всяком случае, могу поручиться, что её имя скоро прославит нашу больницу. Она уже и сейчас делает очень сложные операции.

— А ты?

— Сейчас ведь речь идёт не обо мне, Мухаммед! — ласково попрекнула Марал мужа.

— Это верно, — согласился Карлыев. — Но скажи, пожалуйста, почему ты считаешь, что Сульгун странная? Что в ней такого? Может, она высокомерно держится, зазналась очень?

— Ну, нет. Этого про неё не скажешь. Сульгун вовсе не из тех девиц с самомнением, которые после первой же удачи сразу норовят задрать нос. Дескать, у меня талант, и с другими меня не равняйте… Нет, просто она какая-то неуравновешенная, что ли, — задумалась на минуту Марал. — Настроение у неё каждую минуту меняется. То она безмятежна, как ребёнок, а то вдруг разворчится, не хуже старухи. Только что радовалась, смотришь, уже грустит… Я не очень-то посвящена в её личную жизнь, но почему-то мне кажется, что Сульгун не совсем счастлива. Впрочем, откуда мне знать — она ведь ещё молодая… И потом это все ерунда, чего не бывает в девичестве! Встретит хорошего парня, влюбится, и сразу отпадут все печали, как будто их и не было никогда… Кстати, — обратилась Марал к Тойли Мергену. — А когда ваш сын женится?

— Откуда же мне знать! И без того моя старуха всё меня теребит — давай, дескать, его сами поженим, раз он так тянет.

— Что ж, вот вам и невеста, — улыбнулась Марал. — Могу и словечко замолвить, если, конечно, красивых халатов не пожалеете.

— В самом деле, Тойли-ага, — поддержал жену Карлыев. — Это идея!

— За халатами дело не станет, — неуверенно отозвался Тойли Мерген. — Только нынешняя молодёжь в нашем словечке не нуждается. Полюбят друг друга, глядишь, и сами обо всём договорились.

— Вы правы, Тойли-ага, — поднимаясь из-за стола, кивнула Марал. — Приходите к нам, пожалуйста, почаще. А сейчас я с вами должна попрощаться — машина пришла.

После ухода хозяйки Тойли Мерген заметил не без грусти в голосе:

— У твоей жены утомлённый вид. Как у неё с диссертацией? Может, ей передохнуть лучше?

— Да, Тойли-ага, устала она, — согласился Карлыев. — Служить, вести дом и заниматься научной работой — это не каждая женщина выдержит. Затянулось у неё с диссертацией. Сами понимаете — два студента для одной семьи многовато, вот Марал и работала за двоих, пока я учился. Но теперь близок конец — скоро защита.

Они снова выпили чаю, и только потом Карлыев приступил к делу.

— Значит, ушли вы из ателье, Тойли-ага?

— Не ушёл, а сбежал!

— Я, признаться, с самого начала не очень-то верил, что вы там приживётесь. А теперь вижу — поторопились мы. Эх, не решился я вам тогда прямо сказать: мол, зачем вам, дорогой Тойли-ага, такая должность, если вы всю жизнь на полях провели. Ну, да ладно, сами вы меня поправили…

— Ты по телефону говорил о какой-то новой идее на мой счёт, — напомнил об их утреннем разговоре Тойли Мерген.

— Да, заезжала ко мне сегодня Шасолтан Назарова и сказала, что у ваших коммунистов есть свои виды на Тойли Мергена и нечего ему, мол, смотреть на сторону. Для него и в родном колхозе дел хватит.

— Это как же понимать?

— А вот так и понимать. Третью бригаду хотят вам предложить.

— Третью бригаду? — удивился Тойли Мерген. — Самую слабую? Ведь из-за неё-то я и опозорился…

— Да, самую слабую. Как я понимаю, она может весь колхоз назад потянуть. Вот почему-то там и нужен опытный руководитель.

— Ну и сметлив же ты, парень! — тряхнул головой Тойли Мерген, обрадованный таким исходом дела. — Мне, по правде сказать, тесно как-то последнее время в мире стало, не мог я себе места среди людей найти. А вот ты, оказывается, меня понял…

— Я-то понял, а вот Каландара Ханова ещё убеждать придётся. Не так-то это просто сломить человеческое упрямство, — улыбнулся хозяин дома. — Тут тонкий психологический расчёт потребуется.

— Это уж твоя забота, — понимающе прищурился Тойли Мерген и стал собираться. — Спасибо тебе, Мухаммед.

Карлыев проводил гостя до машины, и они тепло простились.

После этого разговора ехать домой Тойли Мергену почему-то не хотелось. То ли он представил себе, как опять будет приставать к нему Кособокий со своими назойливыми, сочувствиями, то ли он просто соскучился по сыну, с которым из-за треволнений последних дней давно не говорил по душам, но, так или иначе, Тойли Мерген решил переночевать сегодня в городе, у Амана.

Судя по тёмным окнам, сына не было дома, но это не изменило намерений Тойли Мергена. Он открыл ворота и уже хотел было загнать машину во двор, как вдруг перед ним неизвестно откуда возник силуэт пузатого Тархана Гайипа.

— Рад видеть тебя, Тойли, — заискивающе проговорил он и хлопотливо протянул для пожатия свою влажную пухлую руку, всё настойчивее напирая животом на собеседника. — Сын твой, как всегда, где-то ходит, — заметил он как бы вскользь, — но теперь, наверно, уже скоро придёт… Ну, как дела, как с работой, как самочувствие?..

Тойли Мерген хорошо знал цену этому типу. Тархан Гайип любил выставить себя особенно перед молодёжью, этаким пламенным патриотом и даже старым революционером, но суть его была совсем иной. Недаром очевидцы говорили, что в годы гражданской войны Тархан Гайип целые дни бренчал на дутаре в салон-вагоне Ораз-сердара, услаждая слух этого заклятого врага туркменского народа. Да и вообще, если бы Тойли Мерген заранее узнал, в каком соседстве окажется участок его сына, он бы и близко не подошёл к этой улице.

«Вот так всегда, — вспомнил Тойли Мерген пословицу, — змея не терпит мяты, а мята обязательно вырастет у её норы».

— Как дела, спрашиваешь, — поморщился он. — Что ж, неплохо.

— А мне говорили — совсем плохо, — восторженно хихикнул Тархан Гайип. — В нашем возрасте, Тойли-бек, скрывать правду уже не годится, надо говорить всё, как на духу. Такие старые ишаки, как мы с тобой, уже давным-давно временем мечены. У нас, даже если мы и захотим свои грехи скрыть, всё равно ничего не выйдет.

«Да, тебе скрыть не удалось», — подумал Тойли Мерген, но, вспомнив поговорку: «Если хочешь откупиться от зла, не заглядывайся на него», промолчал.

— Я вот что хочу тебе сказать, — невозмутимо продолжал Тархан Гайип. — Зря ты с властями тягаешься.

— С какими же это властями я тягаюсь? — опешил Тойли Мерген.

— Ах, Тойли-бек! Делаешь вид, будто не понимаешь! Кто у нас в районе власть? Ханов! Ну, куда тебе против него…

— Мне с Хановым делить нечего.

— Тебе-то нечего, а ему — как знать? Ты вспомни, что они со мной сделали, а уж потом начинай. Меня ведь тоже в один прекрасный день от всех дел отстранили.

— Так ведь я — не ты! — не удержался Тойли.

Тархан Гайип не только не обиделся, но даже как-то ещё больше развеселился и, неуклюже тряхнув животом, подхватил реплику:

— Тебе бы сейчас в самую пору не походить на меня. А только ничего у тебя из этого не выйдет. Мой тебе совет — перебирайся-ка ты в город, и будем вместе на рыбалку ездить.

— Рыбалка — дело неплохое, только не по мне, — отрезал Тойли Мерген. — Скучновато…

И, не попрощавшись, сел в машину и въехал во двор.

Отперев своим ключом дверь и войдя в дом, Тойли Мерген первым делом растопил колонку в ванной. Потом он посидел, покурил, постелил себе постель и пошёл мыться. Лишь выйдя из ванной и обретя своё обычное благодушие, Тойли Мерген позвонил домой. Он сказал Акнабат, что заночует у Амана, что с работой у него ещё не всё ясно, но, кажется, налаживается. После чего сразу заснул.

VI

В это самое время Аман подходил к городской больнице с большим свёртком под мышкой. У ворот он несколько замешкался, соображая, что ответить сторожу, если тот его окликнет, как вдруг из темноты заросшего зеленью больничного двора бесшумно выскочила машина и резко затормозила прямо возле него.

— Эй, парень! — насмешливо окликнула его женщина, сидевшая рядом с водителем. — Ты что это делаешь здесь в такую пору?

— Я? — опешил Аман, не сразу узнав собеседницу. — О! Салам-алейкум, тётя Марал! — радостно воскликнул он и с надеждой посмотрел на заднее сиденье, где и в самом деле разглядел профиль Сульгун. — Вот, шёл мимо и остановился, машину пропустить…

— Садись, — предложила Марал. — Подвезём тебя.

— Спасибо, тётя Марал, — чувствуя, что краснеет, промямлил Аман. — Не задерживайтесь из-за меня… Я пешком дойду.

— Ну, ладно, хватит ломаться, залезай побыстрее, — шутливо приказала Марал. — Не пожалеешь…

Аману ничего другого не оставалось, как согласиться. Он с радостью отворил заднюю дверцу, молча кивнул Сульгун, положил рядом с ней свой свёрток, после чего уселся сам, ещё не зная, как вести себя дальше.

— И не сиди, как чурбан, — обернулась к нему Марал, едва машина тронулась. — Познакомься. Это наш хирург Сульгун Салихова.

Сульгун чуть заметно помотала головой, давая понять Аману, что Марал не должна знать об их знакомстве. Парень лёгким кивком успокоил её.

— С удовольствием! — весело отозвался он и представился по всей форме: — Аман Мергенов.

Только после того, как девушка осторожно попыталась высвободить руку, Аман сообразил, что уже давно и очень крепко сжимает её ладонь в своей пятерне.

Вскоре машина остановилась возле дома Сульгун.

Аман вышел первым, помог выйти девушке и решительно забрал с сиденья свёрток.

— Спасибо, тётя Марал. Я, пожалуй, тоже вас покину. Мне ведь тут два шага.

— Как хочешь, Аман-хан, — согласилась Марал, начиная уже обо всём догадываться.

Когда машина умчалась и они остались вдвоём на пустынной в этот час улице, под фонарём, слегка колеблемым слабым дуновением ветра, Аман заглянул девушке в лицо и снова сжал в ладони её руку.

— Почему ты не захотела сказать тёте Марал, что мы знакомы? — ласково спросил он. — Она — женщина славная и вовсе не болтлива.

— Я знаю. Марал Гельдыевна хорошая. И ко мне всей душой… Только… Стоит ли говорить о том, что ещё не решено?

— Это почему же не решено? — возмутился парень.

— Ну, конечно, — с лёгким оттенком грусти произнесла Сульгун и сразу перевела разговор. — Что это у тебя? — указала она на свёрток.

— Так, кое-какое угощение, — загадочно пояснил Аман.

— Зачем?

— Пригодится.

— Кому?

— Нам с тобой.

— Ничего не понимаю, — призналась Сульгун и откинула с лица волосы, потревоженные ветром.

— Идём! — настойчиво потянул он её за руку. — Наконец-то я тебя покатаю по каналу.

— Сейчас? Среди ночи?

— Что же делать, если днём у нас не получается. Когда ты свободна, я занят. Я свободен, ты на работе. И всегда так… А сегодня такой вечер хороший. Посмотри, какая полная луна. И тепло совсем, будто лето ещё не кончилось… Ну, пожалуйста, пойдём на канал, покатаемся, поплаваем, поговорим. У меня последнее время такое настроение отвратительное. Развеяться хочется…

— Почему у тебя плохое настроение? — остановив парня, озабоченно спросила Сульгун. — Опять с директором повздорил?

— Не только повздорил — подал заявление об уходе.

— Ну и правильно сделал! Надо кончать тебе с автопарком. Я бы на твоём месте давно вернулась в колхоз.

— В колхоз?

— Что ж тебя так удивляет в моём совете? Да, обратно! Мне непонятно, почему ты так цепляешься за город. Разве у вас там люди хуже живут? Картины идут те же, книги в библиотеке даже легче достать, да и артисты приезжают то и дело. Зато какой воздух! Ни дыма, ни гари бензиновой. А главное — какие возможности для самостоятельной работы! Если хочешь знать, я сама часто подумываю о том, чтобы взять на себя хирургическое отделение где-нибудь в сельской больнице и так поставить там дело, чтобы другим завидно стало… Знаешь что? Давай так — ты уедешь на село, а я поеду за тобой, — лукаво посмотрела Сульгун снизу вверх на Амана. — Хочешь?

— Тебе всё шуточки, а у меня, правда, на душе погано.

— Знай, Аман, настроение всегда зависит от нас самих, — нарочито назидательным тоном заявила девушка. — Надо работать и не поддаваться хандре. — И уже без шутливой важности добавила: — Я тоже с утра искала, кому бы пожаловаться на судьбу, а сейчас, после удачной операции, мне и в самом деле дурачиться хочется. Понимаешь, поступил к нам очень трудный больной. Так вот, ему с утра сказали, что я и есть тот хирург, который его оперировать будет. Не знаю, то ли я ему слишком молоденькой показалась, то ли ещё что, но только он не сказал ни слова, нахмурился и отвернулся. Представляешь, каково мне. Ну вот, Марал Гельдыевна и вызвалась мне ассистировать. У неё вид солидный, ей он сразу доверился… Вообще-то хорошо, что так вышло — уж очень трудный случай, и я бы, наверно, без неё зашилась. Но она потом меня очень хвалила, поэтому я теперь и весёлая. Даже пойду сейчас с тобой купаться. А то, правда, куда это годится — живу почти на берегу, а канала, наверно, с самой весны не видела… Только погоди минутку, — рванулась она к дому, — надо маму предупредить, чтобы не волновалась, И накину на себя что-нибудь.

Вскоре Сульгун снова появилась на улице. Теперь на ней была шерстяная кофта, а на ногах вместо туфель на высоких каблуках — тапочки. На голову ‘она накинула платок: как-никак, а всё-таки осень.

А ещё через десять минут они уже сидели на прохладном кожаном диване прогулочного глиссера и решали, в какую сторону им направиться.

— Как ты хочешь — по ветру или против ветра? — спросил Аман.

— Давай поедем туда, где мы весной были, — предложила Сульгун. — Мне там понравилось.

— Только теперь уже не будет тех цветов, и в которых ты тогда плела венки.

— Зато там берег пологий…

Аман уже взялся за руль, но старик лодочник неторопливо закуривал очередную сигарету и, кажется, не собирался оттолкнуть их от пристани. Видно, ему хотелось поговорить, а на других собеседников в эту пору рассчитывать явно не приходилась.

— Садитесь с нами, Ишим-ага, — догадавшись в чём дело, предложил Аман своему давнему другу, которого знал как заядлого курильщика и неисправимого говоруна. — Места много, проветритесь на воде, на чистом песочке полежите.

— Нет, вы уж как-нибудь без меня, детки, — глубоко затянувшись, отказался старик. — Я своё на песочке отлежал ещё лет пятьдесят назад, когда в Каракумах, в самом пекле, валялся в обнимку со своей пятизарядной. Не подумайте, что жалуюсь, — поспешил заверить он. — Я на свою жизнь не в обиде, по крайней мере, перед смертью есть что вспомнить… Так что уж поезжайте сами, — спохватился он вдруг и слегка оттолкнул глиссер от мостков. — Только скажите, когда примерно вас назад ждать.

Аман выхватил из кармана пачку сигарет и успел протянуть её старику.

— Держите, Ишим-ага, — смеясь, сказал он. — Бог даст, к тому времени вернёмся, когда вы всю выкурите.

Ответа они уже не слышали, потому что Аман тут же включил мотор. На малых оборотах он вырулил из заливчика и, повернув на восток, дал газ. Мотор взревел, по корпусу пробежала дрожь, и глиссер, набирая скорость, понёсся вдоль освещённого луной канала, всё больше и больше задирая нос над водой.

Через несколько минут далеко позади остались не только пристань и будочка Ишим-аги, но и городские строения. Только где-то у горизонта ещё мерцали уличные фонари, напоминая щедрую звёздную россыпь. Рёв мотора постепенно сменился спокойным урчанием, сквозь которое теперь слышался лёгкий плеск воды за кормой.

Напряжённо вглядываясь во тьму и крепко сжимая в руках руль, Аман, не поворачивая головы, спросил:

— Ты о чём задумалась, Сульгун?

Уставшая за день от больничной суеты и волнений в операционной, девушка наслаждалась покоем и скоростью одновременно. Она сидела, свободно раскинув руки, и ни о чём не думала, чувствуя только, как пьянит её влажный, тёплый, совсем не осенний ветер, который сразу же властно стащил у неё с головы платок, правда, лишь для того, чтобы заботливо укутать им плечи, и бесцеремонно растрепал ей волосы.

— Тебе не кажется, что мы сейчас одни, совсем одни в огромном мире?.. — задумчиво ответила она, тоже не меняя позы. И они снова умолкли. — …Теперь уже, наверно, скоро будет то песчаное место, — произнесла Сульгун, внезапно встрепенувшись после долгой паузы.

— Ты любишь песок, Сульгун, совсем, как дети, — пошутил Аман. — Или, как та красавица Огульбек из стихов Кемине. Помнишь, эту строчку: «По песку ступали твои ножки…»

— А ты что, разве не любишь пески? — перебила она его. — Может быть, ты тоже клянёшь Каракумы на чём свет стоит? Я иной раз читаю и возмущаюсь: пишут о Каракумах так, будто от них у туркменов одни беды. Честное слово, даже зло берёт! Есть у нас в больнице один врач — между прочим, кандидат наук, человек образованный, — так вот, он эти места ни во что не ставит. Буквально бредит Кавказом. Подавай ему нарзанные ванны да и только… Кавказ, конечно, благословенный край. Как говорит моя мама, — страна, на которую снизошла благодать самого пророка Хыдыра. И всё-таки, если человек сделал первый шаг по земле в наших песках, то ему Каракумы всегда будут дороги. И дед и прадед у меня всю жизнь прожили в песках. И отец мой провёл среди барханов свою молодость. Мама рассказывает, что когда я была ещё девчонкой, мы несколько месяцев прожили в пустыне, да притом в самый зной. Я тогда очень болела, и горячий песок спас меня от смерти.

— А что с тобой было?

— Трудно сказать, только мама твёрдо уверена, что вылечила меня пустыня… Теперь, конечно, тут всё по-другому — людно стало, всюду нефтяные вышки, газ гудит, воды вон сколько…

— Сейчас будут твои любимые пески, — сказал Аман и, сбавив ход, повернул к берегу.

Страстный любитель водно-моторного спорта, он знал здесь каждый уголок и даже ночью легко мог отыскать нужное место.

Вскоре глиссер с выключенным мотором ткнулся носом в отмель. Аман выпрыгнул на землю, помог выйти Сульгун и осторожно вытащил нос глиссера на сушу. Потом молодые люди, не сговариваясь, стали деловито взбираться на прибрежный бархан. Чем выше, тем мягче становился песок и тем труднее было идти.

— Может, повернём назад? — заботливо предложил Аман, почувствовав, что девушка, которую он тянул за руку, еле передвигает вязнувшие ноги.

Вместо ответа Сульгун отрицательно покачала головой. Ей во что бы то ни стало хотелось добраться до хребта.

Наконец, они достигли вершины и девушка смогла отдышаться. Перед ними расстилалась пустыня, залитая призрачным лунным светом, безмолвная и таинственная в этот ночной час. Стоя лицом к востоку и, словно вглядываясь в чёрные тени от барханов, сливающиеся во мраке, она мечтательно спросила:

— Интересно, за сколько дней можно дойти отсюда до Амударьи?

— Если напрямик, то дней за семь-восемь можно, пожалуй, добраться, — рассудительно прикинул Аман. — Ну, а если идти берегом канала, то, конечно, больше.

— И всё время пески, одни только пески?

— Нет, среди барханов встретятся и такыры, такие ровные и гладкие, хоть в футбол на них играй, А потом пойдут солончаки, а ещё дальше — полоса плодородной земли вдоль берега Джейхуна… А ты что, и впрямь собралась одолеть такое расстояние пешком? Если так, то имей в виду, — придётся здорово попотеть.

— Это я понимаю… — вполне серьёзно ответила Сульгун. — Знаешь, каждый раз, когда мне удаётся попасть в пустыню, я жалею, что не стала геологом.

— Думаешь, геологам легко приходится?

— А какой вообще интерес заниматься лёгким делом? — убеждённо произнесла она и стала неторопливо спускаться с бархана.

Спускались они молча. Внизу Аман первым делом сунул руку в канал, удостоверился, что вода совсем тёплая, и заявил:

— Лично я намерен разок окунуться.

— Настоящий человек не должен быть эгоистом, — тоном упрёка заметила девушка.

— Прости, Сульгун, я не решился предложить тебе, потому что совсем светло, а ты, кажется, не взяла с собой купальника… Пошли вместе!

— Нет уж, теперь поздно оправдываться.

— Честное слово, Сульгун, я думал, что ты будешь стесняться.

— Знаю, знаю, что ты думал, — продолжала подтрунивать над ним девушка. — Просто ты только о себе заботишься. Вот и проговорился.

— Да, мне сегодня с тобой не сладить, — пришёл к выводу Аман и, мгновенно раздевшись, бросился в воду, норовя в наказание как следует обрызгать спорщицу.

Он поплыл по лунной дорожке и, достигнув середины канала, повернул назад, успев заметить силуэт Сульгун, метнувшейся с берега в чернильный мрак потока. Через несколько минут они уже гонялись вплавь друг за другом, произнося с хохотом страшные клятвы и взаимные угрозы. В конце концов Аман удрал от преследования на берег, крикнув оттуда:

— Лично я здорово проголодался.

— А мне стало холодно, — донеслось из воды.

— Если так, вылезай. Не бойся, я отойду подальше.

Сульгун вышла на песок, выжала мокрые волосы, попрыгала на одной ноге, чтобы вылить воду из уха, и стала одеваться.

— Аман, ты где? — крикнула она через несколько минут в темноту и звонко рассмеялась. — Ты почему от меня бегаешь?

— Ай, ну просто так… — донёсся до неё смущённый голос парня.

И снова в тишине ночи прозвенел её смех.

— Ты почему смеёшься? — спросил он, подходя поближе.

— Ай, ну просто так, — ответила она ему в тон.

Они присели у освещённого склона бархана, и Аман принялся разворачивать свёрток, с которым таскался весь вечер. На свет появились бутерброды, сыр, булочки с изюмом, плитка, шоколада, бумажные стаканчики и даже бутылка вина.

— А ты мне сегодня нравишься, Аман, — с удовольствием жуя бутерброд, заявила Сульгун.

— Выходит, раньше не нравился?

— Я не знаю, что было раньше и что будет позже. Я говорю про сегодняшний день, вернее, даже про сегодняшнюю ночь, про сейчас.

— Чем же я тебе сейчас так угодил?

— Тем, что, оказывается, умеешь себя держать. Или, может, я ошибаюсь? Может, ты просто ещё не собрался с духом?

— Нет, не ошибаешься, Сульгун! — горячо воскликнул Аман. — Будь на твоём месте другая…

— Ну, что бы ты сделал?

— Я бы уже давно обнимал её и…

На миг ему показалось, что сейчас девушка снова рассмеётся. Но она сразу прониклась признательностью к нему за эту горячность, которую он вложил в свои слова, и тихо спросила:

— Ты меня боишься?

— Я тебя люблю, — так же тихо ответил Аман, пытаясь прочесть в её глазах ответ на своё признание. — А когда любишь по-настоящему, оказывается, и ведёшь себя по-другому…

Сульгун забыла про еду и долго сидела безмолвно, глядя на лунную дорожку, пересекающую канал, Аман тоже молчал.

— Ты почему умолкла? — не выдержал наконец он. — Тебе не по душе мои слова?

— Ну, что ты! — еле слышно произнесла Сульгун. — Я ведь об этом давно знаю.

— Тогда почему же ты загрустила?

— Есть на то причина…

— Ну, скажи, какая! — Аман, подложив руки под голову, лёг на спину и теперь преданно смотрел на неё снизу вверх. — Скажи, что тебя печалит?

— Понимаешь, Аман, — начала она, неуверенно подбирая слова. — Всё у нас с тобой хорошо, но одно меня давно тревожит… Я тебе сейчас объясню, только ты не обижайся, ладно?..

Но тут её внимание отвлекли какие-то силуэты, внезапно появившиеся неподалёку, у самой воды. Сульгун никогда прежде не видела джейранов, свободно разгуливающих по пустыне, и потому пришедшая на водопой косуля с двумя детёнышами в первый момент совершенно заворожила её. Она непроизвольно подалась в ту сторону и прошептала:

— Смотри, Аман, смотри!..

Парень порывисто вскочил, ещё не понимая в чём дело, и, конечно, спугнул осторожных животных. Они метнулись от воды и мгновенно исчезли из виду.

— Это же джейраны! — успокоил он девушку. — Хотели напиться. А мы им помешали, — с сожалением добавила Сульгун.

— По-моему, они помешали нам, — усмехнулся Аман. — Ты ведь уже готова была сказать мне что-то очень важное. Ну, я слушаю.

— Не торопи меня, Аман. Я ведь буду говорить о вещах малоприятных для тебя.

— Приятных или неприятных, я готов выслушать.

— Ну, если так, то скажи мне честно, зачем ты уехал из родного колхоза, почему изменил своей специальности, что ты нашёл в своём автопарке?

— А чем эта работа плоха?

— Бот ты опять — думаешь одно, а говоришь другое.

— Ладно, скажу всё как есть.

— Давно бы так.

— Я переехал в город из-за тебя.

— Из-за меня? Значит, я виновата?

— Да, и напрасно ты смеёшься. Я хотел быть поближе к тебе.

Такое признание, видимо, ошеломило девушку. Она ничего не ответила, только протянула Аману бутерброд, жестом предлагая ему тоже подкрепиться перед серьёзным объяснением. Некоторое время они молча жевали, изредка поглядывая друг на друга.

— Аман, ты помнишь Ашхабад? — нарушила, наконец, молчание Сульгун.

— Конечно, помню, — удивлённо ответил тот.

— Мы ведь с тобой познакомились перед самым окончанием, уже дипломниками, если не ошибаюсь.

— Да, ну и что с того?

— А то, что времени с тех пор прошло немного, но ты успел здорово измениться. Ты тогда был совсем другим парнем, хоть и казался мне фантазёром, но планы у тебя были хорошие. Помню, когда речь заходила о будущем, от тебя неизменно слышали одни и те же слова: «Мне бы только вернуться в колхоз, а уж там-то я знаю, что делать!» И ещё ты, кажется, собирался писать работу, если не ошибаюсь, о механизации хлопководства. Так ведь? А куда девались все эти благие намерения? Похоже, что ты их охотно намотал на колёса автобазовских машин.

— Сульгун, я же тебе сказал, что уже подал заявление…

— Погоди, не перебивай меня, пожалуйста, — остановила его девушка. — Потом скажешь… Видишь ли, Аман. Я всегда недолюбливала людей, живущих вне общих стремлений, без достойной цели. Точнее сказать — всегда их презирала. Такие, как правило, оказываются безответственными себялюбцами. Вот я говорила об одном нашем враче, ну, который бредит Кавказом… Ты прости, что я опять о нём, но стоит мне хоть немного рассердиться, как он у меня обязательно на язык просится. Так вот, мы там, в больнице, думали, что раз он пишет диссертацию, значит, от него будет польза в медицине, и, конечно, как могли, помогали ему. Даже иной раз в ущерб своим делам. А он оказался отъявленным эгоистом и спокойно ощипал пойманную нами птицу. Благополучно защитился, и пошла у него беззаботная жизнь. Вместо того, чтобы засучить рукава и делом отплатить нам за добро, он теперь и свои-то обязанности не всегда выполняет. А сделаешь ему замечание, даже мягко, по-товарищески, он сразу на дыбы, мол, как вы смеете меня учить, я кандидат наук, у меня звание, и всё такое прочее. Как будто для хирурга важнее всего не руки, не сердце, не голова, а степень. Ну, что ты с таким поделаешь, если человек видит в своей учёности право на безделье… Ты меня прости за прямоту, Аман, но, по-моему, ты тоже рассматриваешь свой диплом инженера как защиту от всяких житейских хлопот. Мол, зачем мне отвечать в колхозе за пахоту, за сев, за уборку, за вывоз хлопка, когда я здесь могу жить припеваючи — отдавать другим приказания: сделайте так или сделайте этак, — а самому беззаботно попивать винцо и щеголять м; одными брюками…

Сульгун умолкла, боясь, что после таких упрёков Аман взорвётся и они не на шутку поссорятся, а этого ей совсем не хотелось. Но он лишь расхохотался, правда, не очень естественно и сказал:

— Это ты, Сульгун, в самую точку!..

И смех, и неуместно шутливые слова не понравились девушке.

— Выходит, я права.

— А ты думаешь, меня самого это не мучает? — глубоко вздохнув, признался он.

— Но если так, то ещё не поздно всё изменить! — с надеждой воскликнула Сульгун.

— В том-то и дело, что теперь уже поздно, — с горечью в голосе отозвался Аман и, перевернувшись на живот, подпёр кулаками подбородок. — Ещё неделю назад я сам был готов вернуться домой, а теперь…

— Что — теперь? Что изменилось за неделю?

— Многое, дорогая Сульгун, — после долгой паузы печально произнёс парень. Он порывисто сел, ловко откупорил лежащую в стороне бутылку, разлил вино по стаканчикам и жестом предложил девушке выпить. Она не шевельнулась, всё ещё ожидая ответа на свой вопрос, Поняв, что его настояния сейчас будут тщетны, Аман выпил один, неторопливо достал сигарету и закурил. — Ты моего отца знаешь? — без всякого, выражения вдруг спросил он, И когда Сульгун, удивлённая таким поворотом разговора, лишь развела руками, сам же ответил: — Ничего-то ты не знаешь…

— Странное дела! — возмутилась девушка. — Его вся республика знает. О его боевом прошлом и трудовых успехах газеты писали, а ты меня спрашиваешь!

— Так вот, если хочешь знать, сегодня этот герой боёв и труда уже никто!

— Что значит — никто?

— А вот то и значит! — всё больше распалялся Аман. — Прогнали его…

— Ты хочешь сказать, освободили?

— Не всё ли равно как сказать! Около двадцати лет человек трудился, не покладая рук, и в одну минуту всё пошло прахом. В одну минуту!.. Горе у нас дома! Впрочем, тебе этого не понять.

— Ну, это ещё не горе. И потом, почему же мне не понять? Что ты знаешь о моей жизни? Когда я ещё была совсем крошкой, внезапно умер отец. А у мамы не было ни специальности, ни родственников, которые могли бы её поддержать…

— Ай, одно дело умереть от болезни, а другое — умереть заживо!.. — нетерпеливо перебил её Аман.

— Ты в самом деле считаешь, что Тойли Мергена похоронили заживо? — недоумевала Сульгун.

— Да, именно так! — гневно воскликнул он. — А как же я ещё могу считать, если он уже столько времени болтается без дела?

— Я думаю, что ты ошибаешься, Аман, — спокойно возразила девушка. — Такие люди, как Тойли Мерген, — на вес золота, и уж кому-кому, а отцу твоему долго болтаться, как ты говоришь, не дадут.

С этими словами она подняла свой стаканчик и пригубила вино, как бы за здоровье Тойли Мергена.

— Типично женское благодушие! — съязвил Аман. — Человека опозорили, а ты тут…

— Перестань говорить глупости!

— Это не глупости. Весь народ над ним смеётся!

— Какой народ? Я, например, не смеюсь!

— Не знаю, как ты, а я вовсе не хочу, чтобы и надо мной потом потешались. Для меня позор отца — хороший урок. Раньше я думал — вернусь в колхоз, сделаю это, налажу то. Мальчишество! Нет уж! Теперь у меня глаза открылись. Теперь мне всё равно, где работать — в автопарке или в парке культуры и отдыха. Лишь бы душу не теребили.

Будь на месте Амана кто другой, Сульгун, конечно, не преминула бы обозвать его глупцом. Но она любила Амана.

— Хотела бы я, чтобы эти твои слова услышал Тойли-ага, — сказала девушка, сдерживаясь.

— Не волнуйся! Он ещё и не то от меня услышит! — заявил Аман. — Ну, ладно, давай лучше выпьем.

— Нет, мне не надо, у меня ещё есть, — воспротивилась Сульгун, отодвигая свой стаканчик. — И вообще, пора домой — скоро уже рассвет. Я-то завтра не работаю, но ты ведь ещё не перешёл в парк культуры и отдыха…

Аману не хотелось пить одному, и они стали собираться.

Утром, когда Тойли Мерген, отлично выспавшись, встал, чувствуя себя родившимся заново, Аман лежал пластом на своей постели, не подавая признаков жизни. Отец разбудил его лишь после того, как умылся, оделся и приготовил завтрак. Аман долго не мог стряхнуть с себя сон и всё ещё зевал и потягивался, даже сев за стол напротив отца с сигаретой во рту.

— Что же ты кряхтишь, как старик? — пристыдил его Тойли Мерген. — И где это тебя носило всю ночь?

— Поехал с ребятами купаться, ну и задержались…

— Похоже, что ты в песке купался, — не без иронии кивнул отец в сторону измазанного костюма, брошенного на стул.

— Ай, папа, ты ведь тоже когда-то был молодым, — выдавил из себя Аман, еле сдержав зевоту. — Неужели я должен всё тебе объяснять?

— Так бы и сказал, негодник! — добродушно усмехнулся отец, у которого со вчерашнего вечера настроение заметно поднялось. — Так бы и сказал, — повторил он задумчиво, пытаясь восстановить в памяти одно из своих юношеских похождений, когда его, ещё задолго до женитьбы, чуть не поймали возле кибитки Акнабат. — Только смотри не безобразничай. Как-никак, а ты всё-таки сын Тойли Мергена… Лучше сходи умойся, а то сел сразу за стол и куришь натощак. Да поторопись — не успеешь оглянуться, начнётся рабочий день.

— Моя работа никуда от меня не сбежит, можно и опоздать.

— Это ещё что за разговоры! — возмутился Тойли Мерген. — Как-то я за тобой раньше такого не замечал. Что с тобой?

Но Аман не решился объявить отцу о поданном заявлении. Он только сказал:

— Что-то, папа, у меня не клеится на автобазе.

— Если не клеится, возвращайся в колхоз! Какая польза от того, что ты в городе околачиваешься?

— Не торопись, папа. Видно, нам обоим теперь суждено здесь жить. И мне, и тебе. Надо только найти работёнку подходящую.

— Лично я собираюсь работать по-прежнему в колхозе.

Мечтая в эту минуту лишь о том, как бы поспать ещё часок-другой, Аман толком не расслышал слов отца и машинально переспросил:

— Где, где?..

— В колхозе «Хлопкороб»!

Аман даже привстал от удивления:

— Кем же это, интересно?!

— А я из-за должности торговаться не собираюсь.

— Ну, а всё-таки!

— Ну, бригадиром.

— И что, этот вопрос уже окончательно решён?

— Не сегодня-завтра решится, — заверил сына Тойли Мерген.

— Хм! — иронически улыбнулся Аман. — А вдруг — нет?

— Надеюсь, всё будет в порядке.

— Не пойму, откуда у тебя такое легковерно?

— Аман!

— Прости, папа, но я ведь уже не ребёнок и тоже знаю, что к чему. Давай поговорим трезво. Кто тебя обнадёживает, кто тебе морочит голову? Снова Карлыев. Опять этот образованный джентльмен?

— Ну, допустим, Карлыев.

— А Ханов что говорит?

— Не знаю и не очень этим интересуюсь.

— Погоди, отец, — тоном уверенного превосходства заговорил Аман. — Если Карлыев может решать такие дела сам, то где же он был раньше? Сначала он послал тебя в ателье на позор. А теперь хочет бригадиром поставить, чтобы совсем доконать!..

— Должен же я исправлять свои ошибки или нет? — уже не так уверенно произнёс Тойли Мерген, чувствуя, как стремительно портится у него настроение.

— Пусть твои ошибки останутся лучше при тебе! — громко рассуждал Аман. Он уже позабыл про сон и про всё на свете и теперь расхаживал по комнате взад-вперёд, ожесточённо размахивая руками. — Подумай только, что значит принять бригаду! Неужто ты заставишь работать Кособокого Гайли? Или сумеешь оттащить Артык-шиха от дармовой жратвы и поганых развлечений, а взамен привьёшь ему любовь к труду? Пойми, что, пока ты был председателем, они ещё кое-как слушались тебя, вернее побаивались. А теперь им даже и в голову не придёт поинтересоваться, существуешь ты на свете или нет. Пойми, что от председателя до бригадира — всё равно, что от неба до земли. Если ты не замечаешь разницы, то люди её очень хорошо видят…

— Ну, ладно! Хватит! — неожиданно для самого себя повысил голос Тойли Мерген и хлопнул кулаком по столу. — Тоже мне, пророк в пустыне. Ты ещё сопляк! Чем меня поучать, лучше о себе подумай… — Злой, забыв о чае, он решительно поднялся. — Да, да, о себе подумай! — повторил он уже на пороге и хлопнул дверью.

Едва Тойли Мерген выехал из города, направляясь домой, как ему навстречу промчался Кособокий Гайли. В своём забитом до отказа «Москвиче» он катил на базар, и на его лице делового человека, погружённого в сложные коммерческие расчёты, вовсе ничего не отразилось при виде зятя. Он лишь равнодушно скользнул взглядом по машине Тойли Мергена и сразу исчез.

VII

В этот самый момент Мухаммед Карлыев входил в свой кабинет; И хотя он пришёл сегодня намного раньше положенного часа, в приёмной его уже ждали несколько человек.

Приняв двоих посетителей, Карлыев посмотрел на часы. Как раз начинался рабочий день. Пора было звонить Ханову относительно Тойли Мергена. Если сейчас этого не сделать, потом председателя исполкома уже не застанешь, и дело опять застопорится.

— Можно? — внезапно услышал Карлыев, так и не успев дотянуться до телефона.

В дверях стоял немолодой рыхлый человек с сильно выпирающим животом, похожим на надутый бурдюк.

— Заходите, папаша.

Посетитель неторопливо подошёл к столу и, не дожидаясь предложения сесть, расположился напротив секретаря райкома с такой непринуждённостью, будто находился у себя дома. Невозмутимо разглядывая Карлыева, он плавным движением достал из кармана брюк носовой платок и принялся тщательно вытирать сначала гладко выбритую голову, а потом и толстую шею.

— Чем могу служить? — пряча нетерпение, осведомился Карлыев.

Посетитель начал издалека.

— Ваш покойный отец хорошо знал меня. Но вам моя личность, наверно, неизвестна.

— Не беда, папаша, если у вас ко мне дело, говорите прямо.

— Зовут меня Тархан Гайип. Хоть я ещё и не утратил бодрости, но меня уже довольно давно проводили на заслуженный отдых. Конечно, и в положении пенсионера есть своя услада — можно, ни о чём не думая, лежать себе где-нибудь в тени и поглаживать живот. Но как быть, если у человека, кроме бодрости, сохранилась ещё и совесть. А вот она-то и не даёт мне покоя…

— Говорите, говорите, я вас слушаю.

— Так вот, браток, — переходя на доверительный тон, продолжал Тархан Гайип. — У вас тут должен быть один парень из дальних родственников Тойли Мергена. Бекмурадом зовут. Такой высокий, белолицый.

— А… Есть такой. Не знаю, чей он родственник, а такой парень у нас действительно есть.

— Какая у него должность?

— Он инструктором работает.

— Вот, вот!.. Точно пока не знаю, то ли это правда, то ли ложь, но вчера вечером, когда я возвращался с рыбалки, коснулась моего слуха одна новость. Вот я и зашёл проверить, верна ли она, а если окажется верна и если меня захотят выслушать, то и на совет не поскуплюсь.

— Что ж, если у вас дельный совет, будем вам только признательны.

— Говорят, вы хотите повысить этого парня, сделать его заведующим отделом, — придав таинственность голосу, продолжал посетитель. — Так ли это?.. От меня можете не скрывать — я ведь из тех, кто проливал кровь за эту землю. Даже если секрет…

— Никакого секрета тут нет, — улыбнулся Карлыев. — А вы что, думаете, он не справится, если его повысят?

— Нет, почему же, справится! Только ведь он из бурказов.

— Откуда? — не понял Карлыев.

— Из бурказов, — многозначительно пояснил Тархан Гайип. — У нас тут, на Мургабе, десятки племён. Так вот он — из бурказов… Ты-то сам из каких будешь?

Секретарь райкома недоумённо пожал плечами.

— Скрываешь, значит, — понимающе кивнул Тархан Гайип, приподняв и тут же опустив набрякшие веки.

— Честное слово, не знаю.

— Ну, если ты не знаешь, я скажу. Ты из багши. Ты самый чистокровный багши.

— А какая разница — бурказ или багши?

У Тархана Гайипа от хохота заколыхался живот.

— Хоть пост у тебя и высокий, а ты ещё совсем мальчишка, — покровительственно произнёс он. — Совсем мальчишка!

— Ничего не понимаю! — уже не без досады воскликнул Карлыев, жалея уходящее попусту драгоценное время.

— Слушай, если не понимаешь. Свои — всегда и всюду свои. Кому же ещё доверишься? Если хочешь спать спокойно — отбирай работников из багши. Что ни поручишь — не подведут! И в случае чего твой просчёт возьмут на себя. А если кто на тебя копьём нацелится — не хуже щита прикроют. Словом, не пожалеешь.

— Мы, папаша, на эту должность не соплеменника ищем. Нам работник нужен. Человек нужен…

— Это всё ерунда! — отмахнулся Тархан Гайип и, облизав толстые губы, добавил уже совсем другим тоном: — Между прочим, у этого парня дед был басмачом и…

— Ну-ка, погодите минутку, — сказал Карлыев и нажал кнопку.

Вошла секретарша.

— Не знаете, Бекмурад на месте? — обратился к ней секретарь райкома.

— Он в колхоз собирался, но, кажется, ещё здесь.

— Пусть зайдёт ко мне. — И, когда девушка вышла, пояснил: — Не будем обсуждать человека за глаза.

Вероятно, Тархан Гайип вовсе не ожидал такого поворота событий. Он снова принялся тщательно вытирать лоб и шею. Потом бросил взгляд на дверь и, уродливо выпятив губы, промямлил:

— Я, пожалуй, посижу пока в приёмной.

— Зачем же? — остановил его Карлыев. — Бекмурад не из тех, кто заставляет себя ждать. Сейчас явится, вот увидите!

— Ай, хоть бы и так! — сказал Тархан Гайип, продвигаясь к двери. — Там ведь ещё люди хотят к вам попасть…

— Как знаете.

Карлыев быстро отпустил ещё одного посетителя, а тем временем явился и Бекмурад.

— Заходи, садись, — указал ему на стул Карлыев и вызвал секретаршу. — Пригласите того человека.

— Какого? — не поняла девушка, так как за ото время в приёмной побывало немало народу.

— Только что был у меня — такой полный, солидный…

— А!.. Сейчас посмотрю.

Через минуту она вернулась растерянная.

— Папаха здесь, а его самого нет…

— Раз тельпек на вешалке, значит, и сам он где-то тут. Ну-ка, посмотрите его в коридоре. Может, пошёл покурить.

Карлыев успел потолковать с Бекмурадом относительно предстоящей тому поездки, когда снова появилась запыхавшаяся девушка.

— Его и в коридоре нет, товарищ Карлыев, и вообще нигде не видно. Наверно, он ушёл.

— Нет, он не ушёл, — со вздохом произнёс Карлыев. — Он сбежал!

— А что, у него было ко мне спешное дело? — поинтересовался парень.

— Было! — печально улыбнулся секретарь райкома. — Но, наверно, нашлось ещё более неотложное, если он даже позабыл свой тельпек.

Отпустив Бекмурада, Карлыев сумел, наконец, позвонить председателю райисполкома.

— Здравствуйте, товарищ Ханов! — обрадовался секретарь райкома, что застал его. — Вы уже ознакомились с материалами предстоящего бюро?

— Вообще-то я их получил. Как только немного освобожусь, постараюсь прочесть.

— У меня к вам просьба. Вы бы не могли сейчас, не откладывая, пробежать глазами бумагу относительно Тойли Мергена?

— Считайте, что уже прочёл, — после незначительной паузы сообщил Ханов.

— Если так, то, может, мы не будем выносить этот вопрос на бюро, а решим его опросным порядком?

Ханов промолчал.

— Понимаете, какое дело, — настаивал Карлыев. — До бюро целых три дня, а в страду, как вы знаете, это срок немалый. Если Тойли Мерген сразу приступит к работе, он за эти дни горы свернёт.

— Это, может быть, и верно, только… — выдержал паузу Ханов. — Только я в принципе против такого решения вопроса о Тойли Мергене.

— Ну что ж, тогда остаётся вынести это дело на бюро.

— А я и против вынесения на бюро.

— Вы хотите невозможного, товарищ Ханов. Наш долг рассмотреть вопрос, раз он поставлен перед нами. Желаем мы или нет, а сделать это придётся.

— Тут уж вы сами смотрите. Только я своё мнение высказал.

Когда три дня спустя на заседании бюро райкома было упомянуто имя Тойли Мергена, Ханов, не отрывая глаз от лежащих перед ним бумаг, поинтересовался:

— А где же он сам?

— Тойли-ага у себя дома, — пояснила Шасолтан Назарова, сидевшая в сторонке у открытого окна.

— Почему не здесь? — удостоил её хмурым взглядом председатель райисполкома.

— Неужели не ясно, товарищ Ханов! — слегка дрожащим от волнения голосом начала Шасолтан. — Разве вы не читали нашего письма?

— Что читал, что не читал — всё равно ничего не понял. А так он сам объяснил бы.

— Тем более Тойли Мергену незачем было приезжать. Ведь он нас не просил поставить его бригадиром. Он вообще об этом пока ничего не знает. Просим мы. Просят коммунисты колхоза. И я приехала сюда в качестве их представителя. От вас, членов бюро, зависит — удовлетворить или не удовлетворить нашу просьбу.

Ханов знал, что Шасолтан Назарова — умница, но не предполагал, что она проявит такую твёрдость.

— Нет, всё ещё непонятно! — гнул он своё, самим тоном показывая сильное недовольство. — Если он не просит, зачем нам решать? А вдруг он возьмёт да откажется? Вдруг не захочет стать бригадиром?

— Он согласен, — опередив Шасолтан, чётко произнёс Карлыев.

— Согласен? — крайне удивился Ханов. — Тогда я и вовсе отказываюсь понимать. Сначала нам говорят, что он ничего обо всём этом не знает, а потом выясняется…

— Я разговаривал с ним, — вставил Карлыев. — Ещё четыре дня назад…

Эта реплика неожиданно воодушевила Ханова.

— Очень странно получается, — как бы уличая секретаря райкома в подтасовке фактов, продолжал Ханов. — Если не ошибаюсь, четыре дня назад вы, после приезда из Ашхабада, появились в райкоме на полчаса и сразу уехали на весь день по сёлам. Где же это вы разговаривали с Тойли Мергеном?

— У себя дома, — весело объявил Карлыев. — Он был у меня в гостях.

— Простите, — деланно засмеялся Ханов, — но с каких это пор вы стали решать партийные дела у себя на дому?

Тут вмешался второй секретарь райкома Сергеев. Старый коммунист, он много лет проработал в этих краях и свободно, хотя и с лёгким акцентом, говорил по-туркменски, Удивлённый упрямством председателя райисполкома, Сергеев спокойно заметил:

— Но ведь никаких решений ещё никто не принимал. Решать будем мы сейчас, здесь. А поговорить с человеком по душам относительно его желаний и намерений можно, по-моему, где угодно.

Но не так-то легко было переспорить Ханова.

— Анатолий Иванович, поймите простую вещь, — пустил в ход он последний свой довод. — Как-то не к лицу секретарю райкома приглашать к себе коммунистов для разговора по душам.

— Отчего же? — с улыбкой спросил Сергеев, снимая очки. — Разве секретарь райкома не такой же человек, как другие?

— Я бы мог доказать вам, Анатолии Иванович, свою правоту, только здесь не место для таких, споров.

— Почему же не место? — теперь Сергеев говорил уже без улыбки. — Лично я считаю бюро райкома самым подходящим местом, для деловых принципиальных споров.

Полемика явно исчерпала себя, и Ханов, почувствовав это, машинально опустился на стул. Но тут же вскочил, словно его подтолкнули в затылок, когда услышал слова Карлыева:

— Итак, товарищи, есть предложение удовлетворить просьбу коммунистов колхоза «Хлопкороб» в отношении Тойли Мергена, и есть противоположное мнение. Прошу присутствующих высказаться.

Понимая, что его не поддержат, Ханов нервничал. Глядя на то, как председатель райисполкома то встаёт, то садится, и поминутно всех перебивает, Шасолтан с тоской вспомнила своего заведующего овцефермой Аймурадова. Третий секретарь Сахатли Сарыев, недавно перешедший на партийную работу из комсомола, даже побледнел от возмущения и теперь с надеждой ждал от Карлыева достойной отповеди упрямцу. Он был уверен, что на этот раз секретарь райкома, наконец, возмутится и скажет Ханову со всей прямотой: «Кто дал вам право так себя вести? Ну-ка, сядьте!» Но он лишь кивнул и предоставил тому слово.

Ханов, перед которым открылись новые возможности, заговорил, высоко подняв голову:

— Товарищ Карлыев! Я не понимаю ваших действий. Человека только вчера сняли, а сегодня вы снова ставите его на ответственный участок. Всё это смахивает на детскую игру…

«Ну, уж теперь-то чаша терпения нашего секретаря, кажется, переполнилась!» — предположил Сарыев.

Но секретарь райкома остался невозмутим.

— Да, да, на детскую игру! — всё больше распалялся Ханов. — Может быть, оставляя Тойли Мергена в колхозе, вы как раз и хотите столкнуть его с людьми? Тогда так и скажите! Потому что иначе и не может получиться. Судите сами: снятый Тойли Мерген, конечно, затаил обиду. Став бригадиром, он первые делом начнёт мстить своим врагам…

— Каким врагам? — строго спросил Сергеев.

— Я хотел сказать — тем, кто его критиковал.

— Тогда так и говорите!

— Ай, вы же, Анатолий Иванович, всё понимаете, — снисходительно посмотрел в его сторону председатель райисполкома и уже хотел было продолжать, но в этот момент Карлыев остановил поток его красноречия простым вопросом:

— Стало быть, вы против?

Ханов вытер взмокший лоб платком.

— Я не просто против, я — против всем своим существом, всеми своими убеждениями! — заявил он и сел, гордо оглядев присутствующих, как человек, исполнивший свой долг.

— Мнение товарища Ханова мы уже достаточно хорошо знаем, — скрывая усмешку, обратился к членам бюро Карлыев. — Пусть теперь выскажутся и другие.

Но никто не попросил слова. Видимо, все считали дальнейшие прения излишними.

— Пожалуйста, товарищи! — призвал секретарь райкома и напомнил, что время уходит понапрасну. — У нас ещё впереди много вопросов.

Начальник сельхозуправления Сапалыев пошевелился на своём месте и сказал, словно подумал вслух:

— Чего же тут ещё говорить? Разве что для протокола…

— Нет, ради протокола не стоит, — подхватил Карлыев. — Если уж говорить, то только для пользы дела. Прошу…

Но тут снова поднялся Ханов и, уже не спросив разрешения, счёл нужным высказаться дополнительно:

— Вот вы упомянули о пользе дела, — начал он. — Мне хочется заверить присутствующих товарищей, что, как бы взволнованно я ни выступал здесь, у меня нет никакой личной вражды к человеку по имени Тойли Мерген. Я отстаивал только интересы дела…

Когда Ханов, наконец, сел и закурил, Карлыев вопросительно посмотрел на начальника сельхозуправления. Сапалыев недаром слыл человеком неразговорчивым — он и на этот раз ограничился лишь лаконичной репликой:

— Я рад, что Тойли Мерген согласился на бригадирство. Такого бригадира поискать!..

— Кто ещё хочет выступить? — оглядел присутствующих Карлыев.

— Может, поставим на голосование? — предложил Сергеев.

— Да, ничего другого не остаётся, — согласился первый секретарь, — хотя мне, признаться, поначалу казалось, что никакой нужды в этом не будет. Итак, кто за предоставление Тойли Мергену должности бригадира?

Даже не взглянув на единодушно поднятые руки, Ханов проворчал:

— Потом пожалеете, да поздно будет!

Но эту реплику Карлыев оставил без внимания.

— Вот так, товарищ, Назарова, — посмотрел он в её сторону. — Остальное теперь решайте у себя на правлении.

— Спасибо! — сказала Шасолтан и прошла к двери такой лёгкой походкой, будто сбросила с себя непосильный груз.

Заседание бюро райкома окончилось во второй половине дня. Все разошлись по своим делам. Только Ханов продолжал молча сидеть на своём месте. Карлыев понял, что это неспроста.

— Ну, о чём задумались? — слегка прищурившись, спросил он.

— Нет у меня сейчас других мыслей, кроме как о Тойли Мергене.

— На мой взгляд, дело уже решено.

— Это на ваш взгляд! А на мой — оно ещё только начинается. Ещё предстоит проверить наследие, оставшееся после Тойли Мергена. — Он побарабанил пальцами по столу, и многозначительно добавил: — Придётся произвести в «Хлопкоробе» финансовую ревизию и притом самую тщательную…

— Если нужна проверка, то почему вы не сказали об этом на бюро?

— Ай, скажем ещё в своё время.

— Что, поступили какие-нибудь жалобы или нарекания по части финансовой дисциплины в «Хлопкоробе»?

— Нет.

— Всё-таки вы странный человек, Ханов, очень странный! Помните, я на днях спросил у вас, читали ли вы Махтумкули?

— Помнить-то помню, только… Только, какое отношение Махтумкули имеет к делу Тойли Мергена?

— А то отношение, что Махтумкули всю жизнь болел душой за человека…

— Ну это уж вы слишком! — сказал Ханов и резко поднялся с места. — За кого бы ни болел душой Махтумкули, он, наверняка, не имел в виду таких, как ваш Тойли Мерген.

Впервые за весь этот день у Карлыева появилась в лице не свойственная ему жёсткость.

— Не забывайте, что Тойли Мерген коммунист! И что он состоит в одной партии с вами, — чётко и раздельно произнёс он.

Ханов не мог не почувствовать, что на этот раз секретарь райкома по-настоящему разозлился. Но это лишь воодушевило его.

— Да, я знаю, что партбилет у него пока в кармане.

— Что вы хотите этим сказать?

— Только то, что Тойли Мерген снят за семейственность, а такие…

— Вы хотите сказать, что такие хорошими не бывают? — прервал его Карлыев. — Поймите же, что за свои ошибки Тойли Мерген уже понёс серьёзное наказание. Да, человек однажды оступился, и люди сказали ему в глаза всю правду о нём. Что же дальше? Вместо того, чтобы помочь оступившемуся встать на ноги, вы намерены корить этого человека до конца его дней. Поймите, что подобная злопамятность не имеет ничего общего ни с партийными принципами, ни с простой человечностью. И раз уж вы не торопитесь, я напомню вам одно старинное предание. — Они оба сели, и Карлыев продолжал: — Когда-то в прежние времена могущественный падишах повелел доставить к себе во дворец известного поэта, горячо любимого народом. И сказал всесильный властитель поэту: «До наших ушей дошли дерзкие стихи, сочинённые тобой про твоего падишаха. За это ты сейчас поплатишься левой рукой». Через некоторое время однорукого поэта опять доставили во дворец и падишах сказал ему: «Сегодня мы проезжали по городу, и те дерзкие стихи снова коснулись нашего слуха. За это ты сейчас лишишься своей правой руки». Прошло ещё какое-то время, и несчастный поэт в третий раз предстал перед падишахом. Тот положил ему руки на плечи и сказал: «Сегодня ночью нам вспомнились твои нечестивые стихи про нашу милость. Ну, как мы теперь с тобой поступим?» Гордо глядя падишаху в глаза, поэт ответил: «Если тебе нужна моя голова, возьми её, только убери с меня свои кровавые руки!..»

Видимо, легенда произвела впечатление на Ханова. Позабыв о том, что разговор у них деловой, он по-детски простодушно поинтересовался:

— И тот отрубил ему голову?

— Концовка — на ваше усмотрение, — улыбнулся Карлыев. — Ведь я рассказал вам эту притчу именно потому, что вам неймётся довести дело Тойли Мергена до крайней черты. Да, Тойли Мергена справедливо критиковали за потакание родственникам. Но ведь ни один человек даже не намекнул на то, будто Тойли Мерген не чист на руку. Что угодно можете о нём говорить, но позариться на общественное добро он не способен.

— Способен или нет — покажет тщательная проверка. — Ханов снова принялся за своё.

— Ну что ж, воля ваша…

— Да, тут уж действует моя воля, — самодовольно согласился председатель райисполкома. — И уверен — не зря… Интересно, какую притчу вы мне расскажете, когда я выложу вам на стол доказательства.

Поскрипывая своими неотразимыми сапогами, Каландар Ханов направился к двери.

VIII

Каландар Ханов вышел из здания райкома вполне довольный собой. Его внушительная фигура неторопливо пересекла улицу и скрылась в только что выстроенном, ещё пахнущем краской здании исполкома.

«Пожалуй, надо торопиться, — размышлял он. — Тойли Мерген человек опытный. Пронюхает, что его хотят потрясти, и постарается скрыть свои проделки. Главбух Дурды Кепбан всегда был у него правой рукой и, конечно, поможет ему присыпать песочком малейшие следы левых заработков. Значит, надо направить в «Хлопкороб» ревизора как можно скорее. Кого же? Черкезова? Нет, этот — растяпа, не справится.

Мало того, что робок, но ещё и жалостлив, как баба. Да и чревоугодник к тому же. Набьют ему утробу пельменями, накачают водкой, он и вернётся ни с чем. Нет, туда придётся послать лично Караджу Агаева, всем ревизорам ревизор!»

Весело поскрипывая сапогами, Каландар Ханов проследовал в свой кабинет и, едва достигнув стола, сразу нажал кнопку. Мгновенно и бесшумно в кабинете появилась невысокая белолицая, хорошо одетая женщина средних лет. Не поднимая головы от бумаг, он спросил:

— Меня никто не спрашивал?

Секретарша открыла маленький блокнот и, не садясь, начала докладывать обо всём, что произошло после ухода Ханова на бюро райкома:

— Два раза звонили с Хауз-Хана, — сообщила она. — На южном участке снова упала вода.

— Опять!.. Что же мне делать с этими безголовыми! — воскликнул Ханов. Некоторое время он сидел задумавшись, потом схватился за телефон и набрал номер райкома. — Говорит Ханов. Карлыев ещё у себя? Давай… Мне, товарищ Карлыев, придётся снова съездить на южный участок, иначе — пропадём. Опять воды мало!.. Я вам вот почему звоню: надо с ними как-то решать… Что? Послезавтра? До послезавтра можно полить сотню гектаров… Ладно, поедем вместе. Только с тамошним народом разговаривать вежливо уже ни к чему. Нечего, говорю, с ними церемониться… Ладно.

Ханов положил трубку и вопросительно посмотрел на секретаршу.

— Ну, что там ещё?

— Обе хлопкоуборочные машины, отправленные в колхоз «Берекет», прибыли на место. Только одна из них то ли сломалась по дороге, то ли ещё что, но завести её никак не удаётся.

— Она, уважаемая, не по дороге сломалась, она, наверно, вообще никуда не годится! — назидательно проговорил председатель райисполкома. — А что. — спохватился он, — разве перед отправкой главный инженер управления не проверял их?

— Кажется, проверял.

— Если бы проверял, такого бы не случилось…

Ах, бездельник! Сейчас же позвони ему и скажи — пусть немедленно едет и сам исправляет на месте.

Секретарша робко посмотрела на ручные часы.

— Удастся ли найти его теперь?

— Разыщи! Я ведь приказал в дни уборки никому никуда не отлучаться.

— Вы-то приказали, — едва слышно проговорила женщина, — да только люди… Они говорят, что если уж в приказном порядке, так на то у них есть свой начальник.

— Кто же это для них начальник? Не тот ли увалень, по фамилии Сапалыев? Смешно, честное слово! В районе один начальник — Ханов! И пусть они это зарубят себе на носу. Любой, кто меня ослушается, всю жизнь потом жалеть будет… Словом, найти и обязать!

— Хорошо, товарищ Ханов. Найду и обяжу.

— И пусть сам исправит! — Ханов предостерегающе поднял палец. — Ясно?

— Да, товарищ Ханов.

— Давай, что там ещё?

— Приходила жена того механика из «Сельхозтехники», которого все зовут Лысый Ширли.

— Ох, и надоела мне эта баба, — досадливо сморщился Ханов. — У этого Лысого золотые руки, а не то я бы и его в два счёта выгнал… А зачем она приходила?

— Не знаю. Вообще-то вид у неё был очень расстроенный. Но я думала, что вы сегодня уже не придёте, и кое-как спровадила её.

— Умно сделала! — снисходительно одобрил он. — Знаешь что, ты эту скандалистку больше ко мне не пускай. Если у неё нелады с мужем, пусть обращается в суд, в милицию, наконец, в райком. А у нас и своих забот хватает. Незачем нам встревать в семейные дрязги… Ладно!.. Докладывай дальше.

Секретарша снова заглянула в блокнот, но ещё не успела ничего сказать, как из приёмной донёсся странный шум, будто там произошла короткая схватка.

— В чём дело? — спросил Ханов, сердито глянув в ту сторону.

В этот момент дверь с треском распахнулась и миловидная полнеющая женщина с толстыми косами, уложенными вокруг головы, с силой втолкнула в кабинет неуклюжего бородатого мужчину в комбинезоне, испещрённом пятнами мазута.

— Что это значит, Ширли? — строго спросил председатель райисполкома.

Но бородатый, казалось, не слышал. Он рвался назад и упрашивал женщину:

— Оваданджан! Если ты мне жена, умоляю, не позорь меня!

Не обращая внимания на просьбы мужа, Овадан загородила, собою выход и решительно заявила Ханову:

— Либо вы наставите его на путь истинный и сделаете человеком, либо я обольюсь керосином и подожгу себя!..

При этом она неожиданно всхлипнула.

Ханов терпеть не мог женских слёз и решил сразу разделаться с непрошенной посетительницей.

— Если ты, молодуха, и впрямь хочешь поджечь себя — валяй, только не здесь! Ты что, не нашла другого места?

— Не нашла! — отрезала Овадан. — Чем кричать на меня, лучше повлияй на моего мужа. А не то сгорю…

И она опять беспомощно всхлипнула.

«Да, была бы ты моей женой, уж я бы нашёл на тебя управу!» — подумал Ханов и без всякого выражения сказал:

— Ну что ж, гори. Тебе ведь не требуется моего разрешения…

— Нет, требуется! — со всей решительностью заявила женщина, и, шурша своим новым платьем из кетени, угрожающе надвинулась ка председателя райисполкома. — Знай, если я себя подожгу, то и тебе не жить в этом мире. Уж я так сделаю, что и твоей жене придётся тебя оплакивать…

— А ну, замолчи! — рявкнул Ханов и хватил по столу своим огромным кулачищем. — Не смей поминать мою жену, тебе до неё нет дела!

— Нет — так будет! — победно упёрла руки в бока Овадан и насмешливо покачалась ка носках. — Это тебе нет дела до моего мужа. Почему позволяешь ему бить поклоны и читать молитвы?

— А при чём тут я?

— А при том, что не воспитываешь его! Разве этот бесстыдник стал бы совершать намаз, если бы ты ему запретил? Как начальника тебя прошу — взнуздай его покрепче, прими меры. Он же не человек! Развесил по лицу свою бороду, как торбу лошадиную, и каждый день по пять раз позорит меня перед людьми! Хоть бы разок пропустил — так нет! Аккуратный! А мне каково? Стоит только выйти на улицу, кругом смех. Паршивые бабы, которые мне и в подмётки не годятся, и те хохочут. А придёшь на работу — тоже хихикают: мол, как поживает твой набожный муженёк? Мне теперь из-за этого дурака никуда показаться нельзя…

— Ширли, это верно? — обратился Ханов к механику.

— Ай, Каландар-ага, вредная баба, а вы её слушаете.

Лысый Ширли сидел у краешка стола и не поднимал глаз.

— Обещай мне при начальнике! — Овадан схватила съёжившегося мужа за шиворот. — Обещай, что с сегодняшнего дня кончаешь с намазом навсегда! Слышишь? — завизжала она.

— А ну, довольно!.. — поднялся Ханов.

— Нет, не довольно! — Овадан отпустила мужа и ударила по столу пухлым кулачком. — Либо ты заставишь его позабыть про намаз, либо я подожгу себя! — бойко проговорила она свой ультиматум.

— Скажи, пожалуйста! — издевательски покачал головой Ханов.

— Честное слово, подожгу! Лучше уж умереть, чем жить вот так, людям на смех! И ещё, — вошла она в раж, — сбрею себе волосы и буду носить платье наизнанку…

Ханов сунул руку во внутренний карман и, вытащив наугад красную десятку, протянул её ошарашенной женщине.

— Вот, возьми на керосин. Если нужны спички, то вот тебе спички! Выйди на центральную площадь и подожги себя! Пусть люди посмотрят, как полыхает глупая баба, пусть посмеются от души…

Видимо, Овадан всё же не ожидала от Ханова такого. Она вдруг опустилась на стул и заплакала.

— Это всё, что ты можешь для меня сделать? — проговорила она сквозь рыдания.

— Да! И сейчас же убирайся отсюда. Чтобы впредь я и тени твоей близко не видел.

Женщина хлюпнула носом и, ни на кого не глядя, заторопилась к двери.

— О, боже, — причитала она, — я-то надеялась найти в этом дворце великодушие, а попала в пустой сарай. Куда же мне теперь?

— Сгори синим огнём! — закричал ей вслед Ханов.

Лысый Ширли, который при жене сидел безучастно, теперь и сам захлюпал носом.

— Прости нас, Каландар-ага… — промямлил Ширли.

— И ты тоже ступай! — набросился он на механика. — Неужели человек твоих лет, да ещё с твоей фигурой, не в состоянии обуздать женщину, размером с кулачок? Конечно, мне ничего не стоит заставить эту бабу замолчать. Но ведь и ты тоже оказался бабой. А что касается намаза, то смотри мне, Лысый, не говори потом, что не слышал! Если узнаю, что ты опять кланяешься аллаху, опозорю тебя на весь мир и вытурю из мастерских, так что и следа от тебя не останется.

— Каландар-ага, а ведь нет закона, который запрещал бы молиться.

— Значит, моё слово для тебя не закон? А ну, прочь отсюда и не показывайся мне на глаза!

Но едва Лысый Ширли понуро поднялся со стула, Ханов помотал рукой.

— Постой, — заговорил он деловито, — в два часа ночи возьмёшь новую грузовую машину и подъедешь к дому Караджи Агаева.

— На охоту собираетесь? Тогда скажите раньше нашему управляющему, а то не дадут мне её.

— Считай, что уже сказано.

Лысый Ширли кивнул и пошёл прочь, но в дверях обернулся.

— Так-то оно так… А вот, что скажет Овадан? Хорошо, если разрешит…

— Опять бабские разговоры! — прикрикнул на него председатель райисполкома. — Если не разрешит, свяжи её и прихвати с собой! — засмеялся он. — Смотри, чтобы не позже двух!..

Секретарша, на протяжении всей этой сцены не проронившая ни слова, глубоко вздохнула:

— Как бы эта женщина и в самом деле не подожгла себя.

— Нет, милочка, жизнь слишком соблазнительная вещь! — Ханов уселся на своё место. — И потом, женщина, которая на самом деле хочет умереть, не станет оповещать об этом весь мир… Ну, что там ещё? — вопросительно посмотрел он на секретаршу.

— Больше ничего особенного, товарищ Ханов. Разве что это. — Странно потупившись, она вырвала из блокнота листок и протянула ему. — Просили позвонить.

На бумажке не было ничего, кроме номера телефона. Вероятно, этот номер был хорошо знаком Ханову, потому что он без лишних слов положил листок в карман и сразу перевёл разговор.

— Пить хочется. Как там, верблюжий чал ещё не привезли?

— Привезти-то привезли, только он ещё, наверно, не охладился.

— Налей хоть тёплого.

Секретарша открыла холодильник, стоявший у левой стены кабинета, осторожно вытащила оттуда большой, литров на пять, глазурованный кувшин, над горлышком которого пузырились сливки, достала с полки бокал и уже собралась его наполнить, но тут Ханов легко поднялся с места и сказал:

— Я сам, а ты иди, занимайся своими делами.

Он наполнил поллитровый бокал и залпом осушил его, потом повторил эту операцию, глубоко вздохнул и вытер рот. Видимо, шипящий и пенящийся кислый чал ударил ему в голову. На глазах у него появились слёзы.

— Вряд ли есть на свете напиток, который может сравниться с чалом! — сказал он сам себе и взялся за телефон. — Ханов говорит… — сообщил он, когда ему ответили. — Ты, что, глухой, что ли? Ханов!.. Агаев есть?… Это ты? Что-то голос у тебя изменился? Никак, работы выше головы… Отчёт закончили? Если закончили, оформляй побыстрее и сдавай… Кажется, ты и в самом деле стал туг на ухо. Я говорю, быстрее сдавай!.. Что думаешь делать завтра?.. Что?.. Зря! Ревизорам ходить в гости не рекомендуется. Вот так! А у тебя нет желания вырваться в пустыню и проветриться?.. Что же, если попадётся добыча, зацепим и её. А?.. Да, у нас время постоянное. Часа в два выедем… О патронах не беспокойся. Водка и хлеб с тебя, патроны с меня!.. А? Нет, нет, больше никого не возьмём. Во-первых, тот твой человек своему рту не хозяин. А во-вторых… Есть у меня одно секретное дельце к тебе. Короче говоря, тут третий — лишний! Понятно? Ну, если понятно, ровно в два выходи из дому!

Положив трубку, Ханов вызвал секретаршу:

— Чары здесь?

— Сидит, ждёт.

— Пусть заходит!

У Ханова было две персональные машины — «Волга» и «газик». На «Волге» он ездил только по городу, а на «газике» — в колхозы. Обе эти машины обслуживал один водитель. Это был высокий смуглый парень, недавно вернувшийся из армии. Звали его Чары. Ему только что пошёл двадцать второй год.

Нелегко быть шофёром у такого капризного начальника. До Чары у Ханова за год сменилось четыре водителя, потому что он совершенно не терпел от подчинённых слова «нет». Приказывал ли он в полночь — «поехали», говорил ли на рассвете — «гони!», надо было отвечать «есть, хозяин!» и нажимать на газ. В этом отношении Чары ему понравился. Когда бы ни собрался Ханов в дорогу, Чары, как осёдланный конь, всегда был наготове.

Принимая его на работу, Ханов обошёлся без обычных в таких случаях наставлений: мол, не гоняй налево, заботливо ухаживай за машиной и т. д. Окинув беглым взглядом парня с ног до головы, он ограничился тем, что сказал:

— Будешь держать язык за зубами — не обижу!

И без того молчаливый парень не понял, куда клонит Ханов. По правде говоря, он и вообще-то не утруждал себя подобными вопросами, а потому лишь согласно кивнул.

Вошедшего Чары Ханов встретил приветливо.

— Сегодня, Чары-хан, я ещё не успел осведомиться о твоём самочувствии. Ну, как настроение?

Когда председатель райисполкома к концу дня спрашивал у водителя о настроении, это означало, что он намерен ночью отправиться в пустыню на охоту.

Чары только улыбнулся и ответил:

— А что, настроение неплохое, Каландар-ага.

— Молодец! — сказал Ханов и похлопал парня по плечу. — Когда я стану президентом республики, ты будешь водить мою «Чайку». Именно «Чайку»! — Хоть это и была шутка, но шутка человека честолюбивого, в душе мечтавшего о высокой должности. — А пока обойдёмся тем, что имеем. Итак, на рассвете выедем. Надеюсь, нам не придётся посреди пустыни заводить разговор о горючем. Бери побольше. А то войдём во вкус, и дорога окажется длиннее обычной. Да, а как у нас с патронами? От того раза что-нибудь осталось?

— Можно считать, ничего не осталось.

— Тогда отправляйся сейчас же в охотничий магазин и возьми десятка два коробок.

— Если только дадут… Говорят, в городе с патронами туго.

— Кому же дадут, если не тебе? В случае чего на меня сошлёшься. И возьми побольше дроби — нулевой и первого номера. Вдруг попадутся джейраны! Понял?

— Понял, — ответил Чары и собрался уходить.

— Ну-ка, постой. Думаешь, те дружки дадут тебе патроны бесплатно? — Ханов достал из кармана деньги и протянул Чары три десятки. — Бери на все. Лишние не помешают.

— Когда за вами заехать?

— Как всегда.

— Ровно в два буду у ваших дверей, — сказал водитель и ушёл.

До конца рабочего дня оставалось не менее двух часов. Но председатель исполкома покинул свой кабинет.

— Если меня спросят, — бросил он на ходу секретарше, — скажи, что я теперь буду только в понедельник.

Хотя Ханов жил неподалёку от исполкома, он обычно проделывал этот путь на машине, развалясь на заднем сиденье «Волги», скрытом от посторонних глаз голубой шёлковой занавеской.

Но сегодня, отправив Чары в магазин, он вынужден был пойти пешком. Неторопливо шагая по тенистому тротуару, Ханов машинально кивал знакомым, думая о самых разных вещах — о Тойли Мергене, о предстоящей охоте, о джейранах, наконец, о ревизии в «Хлопкоробе» — и не заметил, как добрался до дома.

Ханов рывком отворил калитку, и мгновенно где-то в глубине двора, заросшего фруктовыми деревьями, залаял огромный пёс.

— Ты что же, хозяина не узнаёшь, дурак! — прикрикнул он на смущённо притихшую собаку и вошёл в дом. — Шекер! Ау, Шекер! — кликнул он жену.

Шекер, которая обычно выбегала ему навстречу, едва только начинала лаять собака, сегодня почему-то не подавала голоса.

— Где ты, моя Шекер? — звал он её и, поскрипывая сапогами, шагал из комнаты в комнату.

— Ау, я здесь… — тихонько отозвалась она, наконец, из ванной.

— Что ты там делаешь среди дня? — удивился он. — Ну-ка, иди помоги мне сапоги стянуть!

— Ой, я сейчас не могу, голову мою.

— Не нашла другого времени?

— А я не думала, что ты придёшь так рано.

Убедившись, что от жены помощи не будет, он сел в коридоре на кушетку и, отчаянно кряхтя, с трудом стащил с себя сапоги. Затем переоделся в домашнее и снова принялся за своё:

— Что-то тебя долго нет, моя Шекер!

— Сейчас иду, сейчас…

— Могла бы и побыстрее, моя Шекер!

— Ты куда-нибудь торопишься?

— Куда мне торопиться, когда рядом ты?

Она кое-как привела в порядок свои длинные волосы, наскоро обмотала их полотенцем и поспешила к мужу.

— Ты вроде бы собирался сегодня в колхоз поехать? — оправдываясь, мягко улыбнулась она.

— Ну и вид у тебя, — усмехнулся Ханов. — Всё лицо в мыле. И полотенцем зачем-то повязалась. Мало у тебя платков, что ли?

— Это не страшно, что в мыле, — сказала Шекер, утираясь краем полотенца, и снова улыбнулась. — А ест ты почему сегодня такой бледный? Если болит голова, я мигом заварю чай.

— Нет, в чае пока нужды нет. Ты лучше поторопись с обедом.

— Тогда немножко потерпи.

Шекер опять исчезла и вскоре появилась с большим блюдом пельменей. Кроме того, она успела заплести косы, переодеться и вообще привести себя в порядок.

— Вот теперь — совсем другое дело, — восхищённый видом жены, воскликнул он.

— Ты о чём, о пельменях? — кокетливо поинтересовалась она.

— Сама знаешь о чём, моя Шекер! — засмеялся Ханов. — Только почему-то я не вижу коньяка. Мне ведь тогда много принесли. Разве уже кончился?

— Ещё надолго хватит.

— Давай, если так. Выпью сто граммов за твоё здоровье!

Но выпил он раза в три больше и умял миску жирных пельменей. Покончив с едой, развалился на мягком диване.

— Ночью разбудишь меня в час, моя Шекер! Слышишь, ровно в час!

Шекер, сидевшая в сторонке, словно гостья, улыбнулась и робко заметила:

— Куда ты собрался на ночь глядя? Завтра выходной. Мог бы как все люди отдохнуть с божьей помощью, полежать спокойно.

— Я ко всем людям не имею отношения. Пора бы уже тебе понять, моя Шекер, за кем ты замужем. У меня дел по горло, соображаешь — дел! Надо съездить в пустыню, посмотреть, в каком состоянии скот.

— А как же другие? Разве Мухаммед Карлыев ниже тебя? Он тоже много работает, но и для семьи находит время, А ты всегда в дороге. Я-то понимаю — скот для тебя только повод. А на уме — охота.

— Ты что, хочешь, чтобы я не ездил?

Вместо ответа она понурила голову.

— Та-ак! — укоризненно протянул Ханов. — Просто не хочется видеть тебя, когда ты вот так сидишь с опущенным лицом. Ну, не надо, Шекер. Я ведь не Карлыев, чтобы невылазно торчать дома. Каждый человек устроен по-своему. Я — охотник. Без хлеба, без соли я бы ещё мог прожить, а вот без охоты меня тоска сгрызёт… Ты не должна, моя Шекер, делать вид, будто тебя не любят. Даже противно смотреть.

Сколько бы ни повторял Ханов слово «люблю», Шекер с недавних пор явственно ощущала какой-то холодок со стороны мужа. А ведь она-то любила его больше всех на свете.

Ханов женился поздно. Шекер была на пятнадцать лет моложе. Образованием она не блистала, но миловидностью и рассудительностью выгодно выделялась среди своих сверстниц. И ростом удалась, и лицом. Да и ковровщицей слыла искусной. Правда, с тех пор, как встретилась с Каландаром, она уже не брала в руки дарак, но на Ашхабадской ковровой фабрике её помнили и поныне.

По справедливости Ханову следовало бы носить её на руках, Но, прожив холостяком до тридцати пяти, он уже не ценил ни молодости, ни чистоты, ни женского обаяния Шекер.

Услышав от мужа слова «противно смотреть», сказанные, правда, в шутку, Шекер встала.

— Ты куда, Шекер?

С трудом проглотив комок в горле, она ответила:

— Раз ты едешь на охоту, приготовлю тебе всё.

— Разумно, моя Шекер, но раньше принеси-ка мне ещё одну подушку.

Когда она протянула мужу вторую подушку, тот шаловливо схватил её за руку и потянул к себе.

— Оставь! — горько произнесла Шекер и, тихонько толкнув его в грудь, подалась назад. — Язык твой говорит одно, а сердце другое.

— Моё сердце никогда не лжёт! — засмеялся Ханов.

Он по-юношески легко вскочил на ноги, сжал жену в своих объятиях и, целуя её в щёки, в подбородок, в шею, закружился с ней по комнате.

— Оставь! У меня голова кружится.

— Ну и пусть!

IX

В предрассветных сумерках из города выехали две, машины. Впереди ехал «газик» Чары, следом грузовик Лысого Ширли.

Когда миновали железнодорожный переезд и повернули на юг, Ханов откинулся на сиденье и, держа перед собой в одной руке двустволку «три кольца», другой похлопал водителя по плечу:

— Ну, Чары! Как настроение?

— Неплохо, Каландар-ага.

— Если не плохо, жми, голубчик!

Чары всегда был рад угодить своему начальнику.: Без лишних слов он стал постепенно нанимать на акселератор. Машина, мерно урча, мчалась по широкому асфальтированному шоссе, накручивая на колёса километр за километром. Когда стрелка спидометра приблизилась к восьмидесяти, Ханов закурил.

— Теперь не снижай! — сказал он. И, сделав пару затяжек, не оборачиваясь, протянул сигареты назад. — Бери, — предложил он спутнику, притихшему на заднем сиденье.

Караджа Агаев, как влез в машину, так не произнёс ни слова и сидел неподвижно, привалившись грудью к передней спинке.

— А? — словно очнулся он ото сна.

Всё также не оборачиваясь, Ханов спросил:

— Ты что, с вечера не спал? Смотри, если шлялся по бабам, всю охоту мне загубишь.

Агаев улыбнулся в темноте и, взяв сигарету, сказал:

— Ну, что вы, товарищ Ханов…

— Не молчи, расскажи что-нибудь!

— Ай, что может рассказать ревизор?

— Как раз ревизору всегда есть что рассказать, — засмеялся Ханов. — Все тайны мира в ваших руках.

— Возможно, тайны мира и в наших руках, только… только воля наша в чужих руках.

— Это почему же?

— Да вы и сами знаете!

— Не темни, говори пояснее!

— Вы помните Айдогды?

— Какого Айдогды?

— Айдогды Батыра.

— Этого жулика с носом, как лопата? Заведующего фермой в том южном колхозе?

— Вот, вот! После того, как вы подписали акт, мы передали его дело прокурору. А вчера, когда я уже собирался домой, позвонил вдруг Карлыев и попросил копию этого дела. Он вроде бы и вас искал, да не нашёл.

— Ты отнёс?

— Отнёс.

— Ну, отнёс и ладно. А с какой стати ты приплёл сюда нашу волю? А?.. Ты почему замолк? Чары можешь не стесняться, он свой парень.

— Я знаю, что Чары свой, — после долгого размышления ответил Агаев. — Мне кажется, Карлыев не очень-то доволен моей ревизией. Когда я положил перед ним дело, он вроде бы нахмурился. И тон его мне не понравился.

В сердце Ханова закралась безотчётная тревога, но он попытался отмахнуться от неё.

— Тон ещё ни о чём не говорит, — стараясь придать вес своим словам, спокойно возразил он. — Даже если ты пророк, в наше время без доказательств никто тебя и слушать не станет.

— Это-то верно.

— Если верно, скажи, как у тебя с последним делом? Покончил с ним?

— Можно сказать да, но можно и нет.

— Не понимаю.

— Да поскольку ничего особенного не обнаружено, мы решили пока ревизию прекратить.

— Какая оказалась недостача?

— Да ничего стоящего…

— Сколько? — повысил голос председатель райисполкома.

— Всего-навсего триста рублей.

— Странный ты человек, Караджа! Разве триста рублей это мало? — Поскрипев сиденьем, Ханов обернулся к собеседнику. — Подумай, сколько овец можно купить за триста рублей на базаре? Да за триста рублей, самое малое, можно взять трёх отличных суягных овец, А если пустишь их в отару, через год станет шесть, через два года — двенадцать, через три года — двадцать четыре овцы. И так далее. Даже если недостача будет в три копейки, ревизию надо продолжать! А тут, товарищ ревизор, целых триста рублей. Понятно?

— Вообще-то вы говорите верно… Только здесь, кажется, положение несколько иное, — попытался объяснить Агаев. — Ничего не похищено, просто допущена ошибка в подсчётах.

— Если даже не похищено, всё равно ошибка — вещь недопустимая, — прервал его Ханов. — Очень уж бы жалостливый народ. Именно жалость мешает вам защищать интересы государства. Понятно?

— Понятно, товарищ Ханов!

— Если понятно, ревизию доведёшь до конца. Шутка сказать — триста рублей! Пусть положат на место.

— Сделаем, как вы говорите, товарищ Ханов.

— Если будете делать по-моему, никогда не ошибётесь!

После этого председатель и ревизор замолчали.

Вспарывая фарами мрак, машина неслась вперёд. Давно уже остались позади темнеющие, по обеим сторонам дороги поля хлопчатника. Теперь по бокам чернели песчаные барханы, поросшие кустами чети и черкеза. Изредка то слева, то справа возникали развалины древних караван-сараев.

Ханов вдруг подался вперёд, отшвырнув сигарету.

— Это что там, возле того кургана, Чары? — торопливо спросил он.

— И мои глаза давно уже там, — невозмутимо отозвался шофёр. — Только не разберу… То ли лисица, то ли корсак.

— Если так, езжай мимо! Слава богу, нам не приходится заботиться о головных уборах, — заметил Ханов и самодовольно надвинул на лоб шапку из высокосортного золотистого каракуля. — Или, может, ты, Караджа, не прочь прихлопнуть хоть бы лисицу, если не шакала?

— Ай, нет. Какой толк от животного, которое не пойдёт в казан?

— Это ты верно сказал, товарищ ревизор! — одобрительно рассмеялся Ханов и обратился к Чары: — Как, приближаемся к Дашрабаду?

— Дашрабад уже позади, Каландар-ага.

— Тогда, значит, подъезжаем к каналу?

— Точно.

— Как только минуем канал, съезжай с дороги.

— Будет сделано.

Когда они достигли Серахской степи, которая во все времена года может считаться охотничьим раем, на востоке уже настолько посветлело, что стали различимы следы на земле. Впереди простиралась бескрайняя равнина, поросшая сухим арпаганом. Чары остановил машину, опустил ветровое стекло и свернул тент, чтобы удобно было стрелять. Как наездник перед скачками осматривает коня, так и он придирчиво оглядел запылённый «газик», постукал по скатам носком своего солдатского сапога и даже зачем-то подтянул на себе ремень. Потом обратился к Ханову:

— Куда ехать, влево или вправо?

Ханов поднялся, окинул округу взглядом и кивком головы указал на едва видневшихся вдали овец.

— Вон ту отару видишь?

— Это, наверно, «Хлопкороба».

— Тебя не касается, чья она. Чабана видишь?

— Вижу.

— Вот и запомни, Чары-хан. Теперь для тебя нет ни левой, ни правой руки. Как только заприметишь вдали человека, объезжай его стороной. Понятно?

— Понятно, Каландар-ага.

Охотники загнали патроны в стволы, и машина двинулась дальше. Вскоре Ханов обернулся к Агаеву.

— Как, по-твоему, товарищ ревизор, — не без хвастовства заговорил он, — сколько джейранов числится на счету у этого ружьишка с тех пор, как оно оказалось в Мургабском оазисе?

В этот момент прямо из-под колёс с шумом взлетели две огромные птицы, не отличимые по цвету от земли.

— Дрофы!

Услышав возглас Чары, ревизор завертелся на месте.

— Где?

— Стреляйте, Каландар-ага, стреляйте! — шофёр быстро переключил рычаг на вторую скорость и погнался за добычей. — Вах, да стреляйте же!

Но Ханов не проявил к птицам никакого интереса.

— Да не порть ты себе сердце из-за того, что поднял двух паршивых дроф. Если уж очень они тебе приглянулись, так мы ими попозже займёмся, когда пригреет солнышко. А сейчас ты нам джейранов найди, слышишь, джейранов!

— Тогда я возьму прямо на Булакли, Каландар-ага.

— Гони в Булакли, гони в Гулакли, только найди нам джейранов!

— Булакли — это то самое место, где состоялась первая битва между Гоувшут-ханом и Мадемином? — подал голос Агаев, вспомнив рассказы стариков.

Ханов смутно представлял себе, кто такой Гоувшут-хан, а имя хивинского хана Мадемина вообще слышал едва ли не впервые.

— Возможно… — ответил Он неопределённо.

Не успел он, произнести это, как впереди показались бегущие джейраны. Видно, они ночью паслись здесь и только перед рассветом прилегли отдохнуть в укромном местечке, но машина их вспугнула.

Увидев не одного и не двух, а целое стадо джейранов, Ханов весь подобрался и приготовился стрелять Им овладел охотничий азарт.

— Вот это годится, Чары-хан! — поощрял он водителя. — Теперь призови на помощь аллаха и жми на полную катушку.

— Ишь, как удирают! — прицеливаясь, проворчал Агаев. — Хорошо бы настигнуть их, пока они не рванули в пески.

— Настигнем! — уверенно произнёс Ханов, не отрывая глаз от стада. — Да будет жив и здоров наш Чары-хан!

— А рога-то, рога! — приговаривал Агаев. — Видите, впереди два жирных самца! Так и просятся, чтобы их хлопнули первыми!

— Ты пока позабудь про этих самцов, — предостерёг его Ханов. — Убьёшь вожака, всё стадо рассыпется. Старайся бить по тем, что в хвосте.

— Потише говорите, потише! — Чары согнулся над баранкой, плавно наращивая скорость. — Джейран пугливее становится, когда слышит человеческий голос!

Два самца бежали впереди, возглавляя стадо. В серебристом предутреннем свете казалось, что тонкие ноги джейранов не касаются земли и что серенькие клубочки пыли, папиросным дымком вырывавшиеся из-под копыт, с каждой секундой становятся всё дальше.

— Жми, Чары-хан, жми вовсю!

— Не торопитесь, Каландар-ага!

— Когда же торопиться, если не сейчас? Ты что, хочешь упустить их?

— Не уйдут!..

— Не успеешь оглянуться, как они окажутся в песках.

— Не уйдут!..

— Ох, кажется, придётся завтра же уволить тебя!

— Завтра делайте что хотите… А сейчас не мешайте, не то опрокинемся, чего доброго. Видите, термиты сколько кочек наделали. И лисьи норы на каждом шагу…

— Гони так, чтобы колёса не касались земли! — закричал Ханов, у которого перехватило дыхание от азарта. — Вот где нужен вертолёт! В следующий раз так и сделаю…

Чары и в самом деле старался. Его безотказный «газик» буквально пожирал пространство, несмотря на кочки и выбоины. И вот, наконец, прогремели один за другим два выстрела. Каждая пуля Каландара Ханова сбила по джейрану.

Он поспешно перезарядил ружьё и закричал:

— Бей, Караджа, бей!

Тот выстрелил.

— Бей и вторым патроном. Бей, не медли!

Но пули Агаева не попали в цель. Одна из них пролетела справа от матки, бегущей немного в сторонке от стада, вторая подняла пыль левее от неё.

— Что, у тебя глаза на затылке? — рассердился Ханов. — Прицелься хорошенько! Смотри, как стреляю я!

Однако напрасно бахвалился Ханов, упоённый первой удачей. На сей раз его пуля была потрачена зря. Правда, как раз в этот момент машину сильно тряхнуло. Но, как бы то ни было, обрадованный Агаев не только сразу избавился от насмешек, но и сам разрешил себе хохотнуть, увидев, что. Ханов лишь срезал ветку у кустика.

— Не смейся, а учись лучше!

Снова раздался выстрел. Вторая пуля Ханова не пролетела мимо. Они всё-таки достала джейраниху, ту самую, что не смог подбить ревизор.

— Вот так их достают, Караджа-хан, вот так! — снова начал раздуваться от самодовольства председатель райисполкома. — Ты чего медлишь? Стреляй, коли зарядил, стреляй! Целься в заднего, в детёныша!

Агеев прицелился. На этот раз его пуля повалила маленького джейранчика, на которого указывал ему начальник.

А Ханов всё больше распалялся.

— Слева — пески! Не пускай их в пески, Чары-хан! Обходи сбоку, сбоку обходи!

Снова прогремели выстрелы.

Теперь Ханов ударил из обоих стволов разом. Один из самцов покачнулся и заметно сбавил бег, потом было выпрямился, но в конце концов поник головой и закрутился на месте. Ханов торопливо перезарядил ружьё и собирался снова ударить по нему дуплетом, но в этот момент джейран вдруг весь залился кровью и рухнул на землю, как подкошенный.

«Газик» быстро сократил расстояние до оставших-ся пяти джейранов. Теперь их можно было перебить поодиночке.

— Караджа! Ну, стреляй же, ей-богу! Целься в самца!

— Я не могу зарядить! Ружьё не переламывается.

— Стреляйте вы сами, Каландар-ага! Вернее будет, — не удержался водитель.

— Чёрт! И у меня ружьё не переламывается…

— А вы не волнуйтесь, переломится.

Но, как ни старался Ханов, у него ничего не получалось.

— Вот тебе, проклятое!.. — в ярости воскликнул он и, крепко ухватившись за ствол, изо всей силы хватил ружьём о железный борт машины. От удара приклад разлетелся в щепки. Но этого оказалось мало. Он размахнулся и швырнул изуродованную двустволку далеко в сторону. Потом, резко повернувшись назад, ухватился за ружьё ревизора.

— Ну-ка, давай посмотрим твоё! — крикнул он.

— Только не надо его ломать!

— Если не утешусь, и твоё обращу в прах!

На счастье Агаева, его ружьё в опытных руках тут же покорно сломилось.

— Скорее, Каландар-ага! — подбадривал его Чары.

— Чего подгоняешь! Давай ты скорее!

— Я-то жму вовсю. Это у вас не клеится… А что, если я возьму прямо на них?

— Валяй! Только не упусти!

Мчащаяся с воем машина, выбрасывая из-под колёс комья земли и сухие стебли растений, стала наседать на уже выбившихся из сил джейранов. И вот Ханов снова ударил дуплетом. Однако в этот же миг машину тряхнуло с такой силой, что она взмыла в воздух, потом грохнулась о землю и зловеще замерла на месте. Всех троих вышвырнуло из кузова столь стремительно, что они даже и крикнуть не успели.

Тишина длилась несколько минут.

Прежде других поднялся с земли Каландар Ханов. Оглушённый падением, он нетвёрдо стоял ка ногах, однако машинально стряхнул с себя пыль и стал оглядываться по сторонам.

— Чары! Где ты? — закричал он.

— Я здесь, Каландар-ага! — донеслось из-за машины.

— Жив?

— Кажется, да.

— А как Агаев? Караджа, ты как?

Ревизор не подавал голоса.

Обеспокоенный его молчанием, Ханов обогнул машину. В этот момент непривычно бледный Агаев, опираясь на руку Чары, начал подниматься.

— Ты чего скрючился? — поморщился Ханов. — Совсем сдрейфил?

— Вы-то сами как? — участливо спросил ревизор и, зажмурившись, добавил: — Кажется, я зашиб поясницу.

— Лишь бы шею не сломал! — хмуро заметил Ханов и, отойдя от них, принялся осматривать машину.

Вид у «газика» был жалкий. Левым колесом он налетел на окаменевший купол большого термитника и снёс с него глыбу засохшей глины. От этого-то машину и подбросило вверх, а упав на землю, она, в довершение беды, влетела передними колёсами прямо в лисью нору. Носом «газик» зарылся в песок, а зад его был задран вверх. Из-под капота подозрительно выбивалась струйка дыма.

Увидев это, Ханов испугался, как бы машина не загорелась.

— Ты чего стоишь с разинутым ртом, — прикрикнул он на всё ещё ошарашенного шофёра. — Кто должен заняться машиной? Я, что ли?

Но сколько ни старался Чары поднять раздавленный капот, без лома нечего было и думать об этом. К счастью, мотор вскоре перестал дымиться.

Немного погодя подоспел на своём грузовике и Лысый Ширли. Он, оказывается, уже подобрал по дороге всех подбитых джейранов и побросал их в кузов.

— Всё ли благополучно, люди? — закричал он, едва успев подъехать, и, смешно тряхнув бородой, выпрыгнул из кабины.

— Чего шумишь? — налетел на него Ханов.

— Лишь бы всё было благополучно… — Лысый Ширли смущённо погладил бороду. — Джейранье мясо вещь вкусная, конечно, только…

Но Ханов не пожелал слушать его рассуждения.

— Чем языком молоть, лучше помог бы привести в порядок машину.

Лысый подошёл к «газику» и нажал на стартёр. Мотор не завёлся. Нажал ещё раз. Никакого результата.

Но, как ни странно, председателя райисполкома это не очень огорчило. Он с тоской посмотрел в ту сторону, куда скрылись джейраны, и сказал, ни к кому не обращаясь:

— Неужели так и уйдут?

Лысый Ширли не отозвался, опасаясь гнева начальника. Чары тоже молчал, опустив голову и царапая землю носком сапога. Что же касается Агаева, то он стоял в стороне, и, словно совершая утреннюю зарядку, деловито сгибался и разгибался, проверяя состояние своей поясницы.

— Кажется, закусить есть чем! — рассудительно произнёс он, не прерывая своего занятия. — Что, если мы этим ограничимся, товарищ Ханов?

— Ну и народ! — с презрением поглядел на него Ханов. — Нет, уж я теперь не упущу тех джейранов. — Он решительно подошёл к грузовику, легко вскочил в кабину и лихо хлопнул дверцей. — Садись, Лысый!

У робкого Ширли задрожала борода.

— Раз велите, я сяду, — промямлил ок. — Только… Только не умею я гоняться за джейранами.

— Сумеешь!

— Видит бог, не сумею. Хоть половина моей жизни и прошла в пустыне, я до сих пор ни разу не гонялся за джейранами на грузовике.

— Садись, говорят!

— И потом, товарищ Ханов, вы же сами знаете, если Овадан услышит, что я на машине гонялся за джейранами…

— Тьфу, недотёпа. Проваливай отсюда! Садись, Чары!

После того, как доверенный ему «газик», его гордость и слава, уткнулся радиатором в песок, у Чары тоже пропал всякий интерес к охоте.

— Не хватит ли, Каландар-ага? — лениво проговорил он, глядя куда-то в сторону.

— Ах, и ты хочешь отказаться? — Ханов повысил голос. — Садись, иначе я отправлюсь сам?

Чары покорно сел за руль.

— Не вешай нос и жми! — приказал начальник.

Исправная, хорошо отлаженная машина рванула с места и скрылась в клубах поднятой ею пыли.

Едва Караджа и Лысый Ширли выкурили по сигарете, как грузовик возвратился. Стоя на подножке, председатель райисполкома самодовольно улыбнулся и указал на кузов, где прибавилось ещё два убитых джейрана.

— Вот как надо охотиться, Караджа-хан! Чары, взгляни!

Но Чары был печален. Его не радовали ни джейраны, ни яркие лучи только что взошедшего солнца. Подступаясь то с одной стороны, то с другой к своему разбитому «газику», он, казалось, вот-вот пустит слезу.

— Что же нам теперь с ним делать, Каландар-ага? — спросил он дрожащим голосом.

— Ты не печалься о нём, Чары-хан. Не было бы у нас других бед! — проявил широту натуры Ханов. — Вернёмся на машине Лысого. А пока продолжим охоту. Эх, если бы нам попалось ещё одно такое стадо!..

Чары и Лысый Ширли промолчали, Агаев же ухватился за поясницу и попробовал истолковать слова Ханова в виде шутки:

— Надо же, товарищ Ханов! Да, если бы мы согласились, вы бы и сами не поехали дальше.

— Почему не поехать. Ну-ка, садитесь! Садитесь, если вы не трусы!

— Давайте лучше отдохнём… — предложил ревизор и, не дожидаясь ответа, опустился на землю.

— Что и говорить, народ вы ненадёжный, — засмеялся Ханов. — Ну да ладно! Пусть будет по-вашему… Залезайте в кузов, доедем до канала, устроим привал в укромном местечке, шашлык сделаем, искупаемся. А к концу дня махнём в город. «Газик» останется здесь. Когда развезёшь нас по домам, — обратился он к Ширли, — вернёшься сюда вместе с Чары и заберёшь его. И чтобы за ночь отремонтировать!

Лысый Ширли, который не признавал никаких яств в мире, кроме варёной бараньей головы и ножек, с безразличием отнёсся к словам Ханова, но у Агаева от одного слова «шашлык» потекли слюнки.

— Люди! — оживился он. — Приготовить шашлык — моё дело!

Чары совсем приуныл. И не только потому, что ему предстояла бессонная ночь, но ещё больше потому, что никто из этих людей сейчас и думать не хотел об изуродованном «газике». Каждый заботился прежде всего о своей утробе. Особенно ревизор, который в предвкушении шашлыка сразу позабыл о боли в пояснице и лишь плотоядно облизывал губы. Парню стало так обидно, что он даже отвернулся.

Агаев этого, конечно, не заметил, но Ханов тотчас почувствовал, что его водитель недоволен.

— Чары! Ты чего молчишь? — прищурился он. — Разве тебе не хочется шашлыка?

— Своей доли шашлыка и я не упущу. Только…

— Никаких «только», — начальственно приказал Ханов и кивнул головой в сторону «газика». — Может, хочешь, чтобы мы его сейчас поволокли за собой на тросе?

— Было бы неплохо, Каландар-ага… — с надеждой проговорил Чары. — Чем нам потом болтаться среди ночи…

— Не выйдет! — категорически отрезал Ханов. — Доставите в гараж, когда стемнеет, чтоб и люди не видели, и собаки не лаяли! Понятно?

— На худой конец подтащить бы его поближе к каналу. А то ночью и не найдёшь.

— Захочешь, так найдёшь! — вместо Ханова ответил Агаев. — И потом, как ты разговариваешь, Чары? Вздумал поучать старших! Товарищ Ханов лучше нас с тобой знает, что делать. Такой парень, как ты, должен отвечать на приказания: «будет исполнено!», а не пятиться назад, словно пугливая лошадь.

— Да брось ты, Чары! — не устоял перед соблазном и Ширли Лысый. Он нервно потеребил бороду и сам принялся уговаривать парня: — Не бойся, мы твой «газик» и отыщем, и доставим, и починим. Теперь-то уж нечего о нём беспокоиться!

На этом разговор о машине закончился.

Когда Агаев и Чары залезли в кузов грузовика, Ханов расположился в кабине с Ширли Лысым и приказал:

— Гони к каналу!

— Может, поедем на Хауз-Хан? Ближе…

— Тебе что, некуда деньги девать? Если уплатишь по сто рублей штрафа за каждого джейрана, я не против.

— Давайте на канал, — согласился Ширли.

— Помнишь то место, в Маябатане, где мы весной грибки ели? Гони туда! — сказал Ханов и закурил. — Там и пустынно, и красиво!

— Как бы там нас комары не заели…

— Днём комаров не бывает. А вечером мы вернёмся домой.

— Это верно… — Лысый Ширли вдруг умолк и замер, глядя налево. Машину тряхнуло на кочке, но он как будто и не заметил этого.

— Ты что бороду растопырил! — разозлился. Ханов.

— Да посмотрите вы туда! — закричал Ширли. — Дрофы! И не одна, не две. Десять… Пятнадцать… Больше — тридцать!

— Ты на дорогу смотри, на дорогу!

— Ой, да стреляйте же, товарищ Ханов!

— Посмотрите на этого глупца! — Невозмутимый Ханов левой рукой властно повернул баранку и вывел машину на прежнее направление. — Недотёпа, который не решился погнаться за джейранами, намерен догнать птиц!

Лысый Ширли только молча помотал бородой и нажал на газ.

Вероятно, Агаев, сидевший на дне кузова, возле залитых кровью джейраньих туш, тоже заметил, как, часто хлопая короткими крыльями, неподалёку взлетела стая жирных дроф. Схватившись за поясницу, он вскочил с места и стал колотить по крыше кабины.

— Товарищ Ханов, — вытянул он шею и перекинулся через борт. — Почему вы их упустили?

— Ну их! — не глядя на Агаева, ответил Ханов. — И вообще, возьми своё ружьё!

После этого ревизор даже не пошевелился, когда машина вспугнула ещё одну стаю дроф.

Ханов знал, где можно попировать в своё удовольствие. Переехав по мосту на северный берег, Ширли Лысый сразу свернул вправо. Дамба тут была широкой — по ней свободно могли ехать четыре машины в ряд. Внизу протянулся канал. Отделившись от падишаха всех здешних рек — Джейхуна и смело прорезав просторы бескрайней пустыни, где люди прежде не видели и капли влаги, он величаво нёс свои воды среди холмов и песчаных барханов, щедро одаряя зеленью оба берега. Правда, тутовые деревья и вётлы, посаженные года два назад возле моста, были ещё низкорослыми. К тому же здесь кое-где виднелись одинокие фигуры рыбаков. Но чем дальше продвигалась машина, тем гуще становились прибрежные заросли. И когда мост скрылся из виду, Ханов уверенно объявил;

— Приехали!

Это была полянка, с одной стороны окаймлённая плотной стеной камыша, а с другой — зарослями гребенчука, толстые ветви которого способны выдержать вес двухгодовалого козла. Ханов по-хозяйски походил среди кустов, остановился возле самого большого из них, поближе к дамбе, обломил на стволе веточку и повесил на сучок свою каракулевую шапку.

— Вот тут и бросьте подстилку! — распорядился он, после чего каждому объяснил его обязанности.

Чары было поручено разложить костёр и сделать из прутьев шампуры. На долю Лысого Ширли выпало потрошить джейранов и укладывать туши в мешки. А Агаев должен был освежевать молоденького джейрана, нарезать мясо и приготовить шашлык.

Все трое засучили рукава и взялись за дело, а Ханов тем временем стал раздеваться. Повесив одежду рядом с шапкой, он неторопливо взошёл на дамбу и посмотрел на небо.

Время подходило к полудню. Хоть сентябрьские ночи были росными, днём пока ещё стоял зной. Поглаживая вспотевший живот, Ханов спустился к воде и нагнулся, чтобы попробовать рукой, не слишком ли она холодна.

«Как раз по мне!» — улыбнулся он про себя и, взобравшись на бетонный выступ, бросился оттуда головой вниз.

Услышав всплеск, Чары вытянул шею в сторону дамбы.

— Ты не глазей по сторонам, а разводи костёр!. — поторопил его Агаев, свежевавший молоденького джейрана. — И выкинь, пожалуйста, дрова, что ты нарубил! От таких углей толку не будет — один треск и шипенье. Пока гребенчук разгорится, пройдёт целый год. А товарищ Ханов не любит ждать. Не успеешь оглянуться, как он вылезет из воды и потребует шашлык. Если не хочешь нагоняя, не ленись, Чары-джан! Кажется, в машине есть саксаул? Принеси его, наломай и разожги. И шампуров нарежь побольше, чего ты жалеешь, не твоё ведь добро!

Так как насчёт обеда хлопотали трое взрослых мужчин, которые представлялись благодушно настроенному Ханову тремя добрыми волшебниками, он меньше всего думал сейчас о костре или о шампурах. Вода доставляла ему удовольствие, и он то нырял, то плескался на поверхности, плавал то на боку, то на спине, а то и просто «по-собачьи». А когда уставал плавать, вылезал на противоположный берег и валялся там на горячем песке. Потом снова нырял.

Ласковая вода, чистый песок, мягкий солнечный свет. Что ещё нужно, чтобы дать отдых уставшему телу? Стараясь ни о чём не думать, он утратил ощущение времени. И кто знает, до каких пор он наслаждался бы купанием, если бы до него не донёсся запах, мяса, прожаренного на саксауловых углях, запах, который мгновенно пробудил в нём зверский аппетит.

Два ковра, раскинутые в тени гребенчука, и расстеленная скатерть сразу привлекли его взор. Но Ханов сделал вид, будто ничего не заметил.

— Что-то у тебя конца не видно? — решил он поиздеваться над Чары. — Может, ты вознамерился морить меня голодом?

Чары не произнёс ни звука. Сейчас ему было не до шуток. Он суетился вокруг костра, но в мыслях пребывал возле своего «газика», брошенного в пустыне. Что же касается Агаева, то даже всемирный потоп не достал бы ему сейчас до щиколоток. Любовно сияв с углей первые пять шампуров шипящего шашлыка, с которого капало сало, он сказал:

— Мы готовы, товарищ Ханов! Начинайте!

Ханов оделся и сел, поджав под себя ноги и сразу заняв целиком один из двух ковров. Прежде чем протянуть руку к жареному мясу, он жадно вдохнул в себя аромат еды и окинул взглядом угощение. Румяные помидоры, молоденький лук, тускло поблёскивающий белый и чёрный виноград, нарезанный ломтиками красный, как угли, арбуз, пахнущая мёдом дыня «вахарман», мягкий золотистый чурек… словом, здесь было всё, о чём только может мечтать человек после удачной охоты, вплоть до жирного чала. Поскольку Агаеву было сказано: «хлеб и напитки, — с тебя!», ревизор, не желая прослыть в глазах начальника скрягой, набил ковровый хурджун всем, что оказалось дома.

Однако на скатерти пока не было того, без чего и шашлык не шашлык.

Увидав, что Ханов беспокойно оглядывается по сторонам, Агаев сказал:

— Чары! Открой-ка тот саквояж! — И, сняв с углей ещё пять шампуров, положил их поверх прежних.

Чары покорно вытащил из саквояжа две бутылки водки, затем две бутылки коньяка и выстроил их рядком.

— Говорите, кому что наливать! — проявил инициативу ревизор.

— Лично я, люди, буду пить водку, — громогласно объявил Ханов и пододвинул к ревизору свою цветастую пиалу.

— Пожалуй, я тоже, — присоединился к начальнику Агаев, которому страстно хотелось коньяку. Он ловко подкинул бутылку с водкой в руке и привычными движениями быстро откупорил её. Затем, наполнив пиалу Ханова и свою, он обратился к Ширли: — А тебе, Лысый, чего налить?

Словно советуясь со своей совестью, механик погладил бороду и виновато посмотрел на соседей:

— Разве и мне выпить, люди?

— Ты не бормочи, говори прямо! — поторопил его Агаев. — А то я сейчас от голода с ума сойду.

— Ай, налей мне из цветной! — и механик нерешительно взял пиалу в руки.

— Ты что? — Чары с удивлением уставился на Лысого Ширли. — Как же ты примиришь аллаха с коньяком?

— Это я так, в шутку! — механик покраснел и замотал бородой, не зная, куда поставить пиалу.

— Разве можно так шутить, Ширли-хан! — засмеялся Агаев. — Впрочем, в наш век надо делать всё, что нравится. Если сердце твоё не противится коньяку, то он может у тебя и с богом соседствовать. Я вот, например, не признаю религии. И намаз не совершаю, и поста не соблюдаю. Но когда празднуют курбанлык и мне подают кусок пожирнее, я получаю полное удовольствие.

Ханову было безразлично, пьёт или не пьёт Лысый Ширли, нарушает он обряд или нет. Сейчас все помыслы его были направлены на мягкую печень и круто посоленное мясо.

— А что если о молитвах и постах мы поговорим попозже? — предложил он, придвигая к себе пиалу. — Раз Ширли не хочет, налей Чары и — конец спорам!

— Мне не надо! — категорически отказался Чары.

— И ты верующий? — притворно ужаснулся Агаев.

Чары промолчал.

— Не хочет — не принуждай. Ему ещё предстоит вечером машину ремонтировать, — сказал Ханов и, подняв свою пиалу, чокнулся с Агаевым. — Джигиты, за ваше здоровье! Пусть самые плохие наши дни будут такими, как сегодняшний!

По мере того, как с шампуров то по одному, а то и по два, снимали куски мяса, пустела и бутылка.

— Как у тебя с поясницей, Караджа? — проявил вдруг интерес разомлевший Ханов.

Но тот после второй пиалы позабыл и то, что его выбросило из машины, и то, что он ушиб спину.

— С поясницей? — не сразу сообразил Агаев и удивлённо прищурил пьяные глаза. — Ах, с поясницей теперь хорошо!

— Если хорошо, налей-ка ещё по глотку!

— Пожалуйста!

Агаев и наливал, и сам пил, и в то же время успевал нанизывать на оголённые шампуры кусочки мяса и класть их на огонь, и в нужный момент поворачивать и раздувать своей соломенной шляпой угли, когда они покрывались золою, и снимать с огня готовое мясо, и вдобавок угощать присутствующих.

Ханов, конечно, ни за что бы так себя не повёл. Он считал подобные хлопоты женским занятием. И сейчас, утолив голод, вместо того, чтобы похвалить Агаева, принялся его высмеивать:

— Как подстрелить джейрана, так у тебя поясница ноет. Зато за столом тебе, не сглазить бы, цены нет. Будь ты бабой, муж, наверно, не сетовал бы на тебя из-за харчей.

Если бы собеседником Агаева был не Ханов, а кто-нибудь другой, он, конечно же, сумел бы отшутиться. На худой конец сказал бы: «А как, интересно, поступил бы твой муж, если бы ты был бабой?..» Но ответить Ханову подобным образом у него язык не повернулся.

— Да, кое-что и мы умеем не хуже других… — промямлил ревизор с кислой улыбкой.

После шашлыка Ширли и Чары принялись за дыню. А Ханов и Агаев умиротворённо закурили, молча смакуя каждую затяжку.

— Ты о чём думаешь? — благодушно осведомился, наконец, Ханов.

— Я? — Агаев с ухмылкой посмотрел ему в лицо. — Сказать правду?

— Конечно.

— По правде говоря, о вас.

— Ну, и к чему ты пришей?

— Мне интересно, почему я не могу быть таким, как вы? — признался он, неожиданно заговорив о вещах, которые Ханову и в голову не пришли бы. — Вы такой жизнерадостный человек, товарищ Ханов, что даже завидно. Мне кажется, что у вас вовсе и не бывает огорчений. Вы умеете и работать, как вол, и веселиться, как дитя… Вы не смейтесь, я серьёзно, — от всего сердца заверил его ревизор. — Возьмём, к примеру, нашу сегодняшнюю охоту. Есть ли у нас в районе хоть один человек, кроме вас, который решился бы на это? Даже крупные работники трясутся при одном слове «инспектор»… Почему, например, не выезжает на охоту Мухаммед Карлыев? Почему, я вас спрашиваю?

— Может быть, не желает?

— Скажете ещё — не желает! Боится! Дрожит за свой авторитет. А вдруг наскочит на инспектора, а тот возьмёт да напишет в Ашхабад, мол, такой-то уничтожает в Серахской степи джейранов. Ведь за такие вещи по головке не гладят. Вот он и боится потерять своё место. А ведь тоже мечтает, наверно… И в самом деле, что может сравниться с охотой? Не знаю, как люди, — выразительно глянув на Ширли и Чары, продолжал он, — а я получил сегодня огромное удовольствие. А то, что мы перевернулись, — не в счёт. Что ж, случается… Зато всё остальное!.. Даже за месяц на даче в Фирюзе так не отдохнёшь…, Или, например, возьмём умение работать. Не подумайте, что я льщу вам, товарищ Ханов, ей-богу, народ вас высоко ценит. Зайдёшь, говорят, к нему с каким-нибудь делом или заботой, — тут же решает. Не откладывает, не тянет. Если может — поможет, а нет — прямо так и скажет — нет. Я считаю, что таким и должен быть современный руководитель — смелым, решительным, прямым…

Слова ревизора пришлись Ханову по душе, но он всё же счёл нужным умерить его пыл:

— Хвалить-то хвали, да от земли не отрывайся!..

— Я не хвалю, а правду говорю! — всё больше увлекался Агаев, хотя глаза его уже заметно затуманились. — Вы к нам приехали — и сразу район начал подниматься. В прошлом году казалось, что план по хлопку горит. А ведь выполнили! И в этом году, даст бог, выполним. И на будущий год…

— Уборка только началась. Пока трудно сказать, как будет в этом году, — вдруг приняв серьёзный вид глубокомысленно вздохнул председатель райисполкома. — А всё потому, что у нас; ещё много таких, работников, как хвалёный Тойли Мерген. Возомнили о себе бог знает что… Если, с ними не будет покончено…

— Вот и покончите! Кто вам мешает?

— Есть такие, что мешают… — Ханов, казалось, позабыл, что находится в пустыне и сидит за трапезой. Он важно поднялся и произнёс, словно с трибуны: — Если мы хотим полным ходом развивать колхозное и совхозное хлопководство и вообще двигать вперёд экономику, нам ещё придётся схватиться с некоторыми товарищами…

— Кто эти товарищи? — с любопытством прищурился Агаев. — Если не секрет, скажите, а мы послушаем.

Ханову очень хотелось сказать: «Кто же, как не Мухаммед Карлыев?.. Да, был бы я первым секретарём, ты бы наш район не узнал!» Однако он вовремя спохватился и ничего такого вслух не произнёс.

— Есть, есть такие! — неопределённо ответил он. — Придёт время — вы все узнаете, кто. А сейчас отложим деловые разговоры и, пока солнышко припекает, окунёмся ещё разок.

Не долго думая, Ханов опять разделся и полез на дамбу. Агаев последовал его примеру.

— Да, товарищ ревизор, у меня к тебе было важное дело, — вспомнил на ходу Ханов. — Ну да уж теперь не стоит… Заходи завтра ко мне после работы, тогда и поговорим.

Зачем же оставлять на завтра? Скажите сейчас.

— Нет, теперь уж не до того! — махнул рукой Ханов и бросился в воду.

Охотники возвращались домой уже после захода солнца, когда совсем стемнело.

При въезде в город их неожиданно остановил автоинспектор.

— Ты почему затормозил? — очнулся от задумчивости Ханов.

— ГАИ, — объяснил Лысый Ширли.

— Какое там ГАИ, — напыжился Ханов. — Что ему за дело до нас?

Не успел ещё Ширли ответить, как молоденький милиционер просунул голову в кабину.

— Чья машина? — поинтересовался он. — Попрошу путевой лист.

Ни слова не говоря, Ширли показал головой на Ханова. Как только автоинспектор увидел развалившегося в кабине председателя райисполкома, тон у него сразу изменился.

— Ах, это вы, товарищ Ханов! — приветливо сказал он. — Простите, обознался. Проезжайте, пожалуйста. — И, козырнув, тут же растворился в темноте.

Они поехали дальше.

— Кого раньше завезти, товарищ Ханов? — спросил Ширли.

— Сначала их отвезём, — после некоторого раздумья решил Ханов.

Так и сделали. Когда, получив свою долю добычи, Агаев и Чары слезли, Ширли заговорщически улыбнулся и спросил:

— Теперь куда?

— А то сам не знаешь! — проворчал Ханов.

— Не знаю! — весело настаивал Ширли, давая понять, что он во всё посвящён.

— Ну и сукин сын! Прикидывается простаком, а на деле — бестия, — не без восхищения признал Ханов. — А ты откуда пронюхал?

— Товарищ Ханов, я ведь всё вижу, даже если под землёй змея шевелится! — тряхнув бородой, засмеялся механик. — Но молчу. Можете меня не стесняться…

— Ладно, будь по-твоему.

Миновав несколько кварталов, Ширли остановил машину возле нового одноэтажного дома. Ханов вышел из кабины и тихонько постучал в большое окно, затянутое изнутри красной шёлковой занавеской, сквозь которую на тротуар падал слабый свет и доносились звуки дутара. Музыка сразу стихла, по-видимому, там выключили радиоприёмник. Потом за занавеской обозначился силуэт статной женщины и послышался приятный голос:

— Кто там?

Оглядевшись по сторонам, Ханов тихонько ответил:

— Это я, Каландар!

Вернувшись назад, он перетащил через борт один из мешков.

— Вам помочь? — высунулся из кабины Ширли.

— Отгони немного машину и стой там. Это будет твоей помощью! — быстро ответил Ханов и, схватив мешок под мышку, рысцой двинулся к входу в дом.

Когда женщина в длинном до щиколоток полосатом шёлковом халате открыла дверь, Ханов негромко спросил:

— Ты одна, моя Алтын?

В голосе женщины прозвучал упрёк:

— Я ведь всегда одна.

— Почему ты хмуришь брови?

— Поневоле нахмуришь, если ты уже месяц не показываешься… Тебе передали, что я звонила?

— Передали. Потом поговорим.

— У тебя всё откладывается на потом.

— А что я могу поделать?.. Я давно хочу прийти…

— Ну ладно… Что это у тебя?

— Это называется джейраном, моя Алтын! — сказал Ханов и со стуком бросил мешок через порог. — Я поехал… На днях буду.

— Когда? — устремив на него красивые глаза, оттенённые длинными ресницами, спросила она и положила на вспотевшую шею Ханова свои прохладные руки.

— Халат испачкаешь. Я ведь весь в песке. И устал очень..

— Халат не жалко! А что ты в песке, то вон ванна. Зайди и помойся! — Алтыкджемал повисла у Ханова на шее. — Ты думаешь, что дома отдохнёшь лучше, чем здесь? Заходи — и ужин подам, и мягкое одеяло.

— Нет, не сейчас… — вздохнул он и с трудом высвободился из её объятий. — Это я просто завернул по дороге, чтобы отдать тебе твою долю охотничьей добычи.

— Зачем мне без тебя твоя добыча, — сказала, печально глядя ему в глаза, Алтынджемал. — Ты слышишь? Зачем мне твоя добыча?

— Я всё понимаю… — Ханов отступил на тротуар и добавил: — На днях буду…

Уже приближаясь к машине, он услышал полные горечи слова:

— Мне, несчастной, только и остаётся, что ждать…

Х

Возвращение Тойли Мергена в колхоз обрадовало всех, буквально всех. Даже Гайли Кособокий сдвинул на лоб шапку и сипло засмеялся:

— Вот теперь ты по своей дороге пошёл.

Однако он ещё не подозревал, что по этой самой «своей дороге» зять прежде всего доберётся до него. Кособокого Гайли.

Вечером, когда Шасолтан вернулась с бюро райкома, Тойли Мергена пригласили на заседание правления, где утвердили его бригадиром.

Думы о завтрашней работе не давали ему долго заснуть, тем не менее он поднялся, когда ещё не занялась заря.

Акнабат, взволнованная и обрадованная тем, что муж снова будет занят привычным делом, проснулась ещё раньше, приготовила для новоявленного бригадира чай и чурек и поставила перед ним завтрак.

Бригадир, конечно, не председатель, поэтому Тойли Мерген даже не взглянул на свой чёрный костюм и остроносые туфли, в которых щеголял ещё вчера вечером.

— Где гимнастёрка и галифе? — спросил он жену.

— Приготовила, приготовила, — ответила Акнабат и, достав из гардероба одежду, с явным удовольствием подала её мужу.

Тойли Мерген надел свой рабочий костюм, в котором он обычно ездил в пустыню посмотреть овец, и вышел из дома. Посёлок только-только просыпался. Шагая по широкой улице, ведущей к хлопковым полям, он подумал: «Кажется, я сегодня проснулся раньше всех?..» Но он ошибался. Кое-кто и пораньше проснулся, а иные, уже давно занимались своими неотложными делами.

Вот, например, Гайли Кособокий с каких пор возился на своём огороде. Он копал морковь. Надо было торопиться на базар. Завидев зятя, шагавшего в низко нахлобученном тельпеке, он вытер пот со лба, поднял голову и, опершись на лопату, обнажил зубы в улыбке. Тойли Мерген прошёл мимо, не замедляя шага. Гайли не понравилось, что бригадир сделал вид, будто не заметил его. Да и лицо у него было сердитое.

С утра на хлопковых полях удивительно хорошо, Нет этой спирающей дыхание духоты, которую ощущаешь обычно летом. Над бескрайними полями, что уходят за горизонт, пробегает лёгкий ветерок.

В пору председательства Тойли Мерген любил смотреть на хлопковое поле, чуть откинув назад голову. Когда хлопчатник набирал рост и широкие карты сливались одна с другой, они казались зеленоватым морем. А когда коробочки раскрывались, то море ужо было не зелёным, а седым, И тогда не то что отдельные рядки или кусты, Тойли Мерген не мог различить даже делянки.

Но сегодня он почему-то не откидывал голову, не поднимал, как обычно, глаза к небу. Едва приблизившись к полю, он присел у первого же куста хлопчатника, посмотрел, прикинул, каков его рост, посчитал раскрывшиеся и нераскрывшиеся коробочки и проговорил про себя: «Если собрать как положено, то, не сглазить бы, урожай будет что надо!..»

Поднялся Тойли Мерген не с пустыми руками, он опустошил четыре коробочки и поднёс волокно к лицу. В нос ударил удивительный запах земли, воды и солнца. Он потёр волокнами щеки и улыбнулся — приятно было прикосновение хлопка, хотя и немного щекотно;

Настроение у нового бригадира поднялось и, не сгоняя улыбки с лица, он продолжал свой путь посреди широкой карты. Над головой, словно большой богомол, появился самолёт. Он опрыскивал хлопчатник химикатами, чтобы опали листья. Ведь для того, чтобы убирать хлопок машинами, листья надо удалить. Лётчик вытянул шею из кабины и помахал рукой новому бригадиру, словно говоря ему: «Да сопутствует тебе удача!».

А вскоре то тут, то там стали появляться и сборщики. Неподалёку от хармана — площадки, на которую бригада свозит собранный урожай, — заработала одна из двух уборочных машин.

Тойли Мерген прошёл по десяткам карт. На каждой карте он опустошал по нескольку коробочек и набрал довольно большую охапку хлопка. Когда он подошёл к полевому стану, солнце уже поднялось довольно высоко.

Основной харман бригады находился поблизости от полевого стана. Бригадир прикинул на глазок, сколько же тут на цементированной площадке валяется хлопка. Пожалуй что, около двух тонн. Но почему он не отправлен на базу? Некому было задать этот вопрос — никого вокруг не было.

Тойли Мерген повернулся к стоящему неподалёку от хармана дому. Веранда, обращённая на север, была пуста.

— Есть тут кто-нибудь живой? — громко спросил он.

Поначалу никто не отозвался. Второй раз голос Тойли Мергена прозвучал громче и требовательнее. С противоположной от веранды стороны, из-за дома, показалось худощавое носатое лицо.

— А, это вы, Тойли-ага? Салам алейкум! — сказал парень и подался назад. — Мы здесь, заходите!

За углом дома, навалившись грудью на мешки с хлопком, четыре здоровенных парня резались в карты.

Правда, они перестали играть, когда появился Тойли Мерген, однако нисколько не смутились, даже не приподнялись навстречу старому человеку, а весьма спокойно, будто их поведение вполне естественно, пригласили его присесть с ними на кошму.

— Тойли-ага, сыграйте с нами! — предложили они. — Если хотите, вот и хороший чаёк…

Тойли Мергену хотелось пить, во рту у него давно пересохло. Он с вожделением смотрел на большущий пёстрый чайник, но и не подумал воспользоваться приглашением парней. Бригадир неторопливо закурил, пустил в небо дым и неожиданно сказал:

— Если мы будем играть в карты, кто же будет собирать хлопок?

Парни переглянулись.

— Кто будет собирать? А? — повторил Тойли Мерген.

— Мы не собираем, Тойли-ага, — с улыбкой ответил худощавый парень. — Мы только отправляем его на базу.

— Так почему же столько хлопка валяется? Почему вы его не отправили?

— Машин не хватает, — заметил один.

— Если и есть машины, то не дают тележек, — подхватил другой.

— А волочить в мешках не дозволено, — добавил третий.

— Кто это сказал, что не дозволено?

— Ваш заместитель, Нобат! — снова заговорил худощавый. — И потом, вроде бы договорились — сначала перевозить хлопок передовых бригад. А у такой отстающей бригады, как наша…

— Коли отстаёте, почему машина не работает?

Бригадир махнул рукой в сторону новой хлопкоуборочной машины, что стояла неподалёку от площадки, покрытая пылью и паутиной.

— А водителя нет.

— Нет водителя? Куда же девался Джепбар?

Вместо того, чтобы ответить на вопрос бригадира, худощавый парень почесал нос и прищурился.

— Ты чего ухмыляешься?

— Если бы мне лично сказали, поезжай, мол, в пустыню, собирай арбузы, вари патоку и суши дыни, то я бы и близко к машине не подошёл.

— Что ты хочешь этим сказать? Кто мог послать Джепбара на арбузы, когда не убран хлопок? Кто это сделал, я спрашиваю?

— Кто же, кроме вас, может послать? — уже откровенно засмеялся худощавый. — И уехал он не один. Прихватил с собой и свояка Хуммеда.

Не случайно ухмылялся худощавый парень. Была на то причина. И Джепбар, и Хуммед доводились зятьями Тойли Мергену. Поняв, что его хотят поддеть, бригадир бросил на землю сигарету и раздавил её носком сапога.

— Ну, что ж, — сказал он. — Раз я сам их послал, то сам и назад верну. Так что ты, голубчик, напрасно рот до ушей растянул. — Тут он подошёл к булькающему в стороне большому чёрному казану и спросил: — Кто из вас повар?

Огромный усатый парень бросил карты, которые до сих пор держал в руках и, потянувшись, нехотя поднялся.

— Вообще-то повар я, Тойли-ага, — лениво произнёс он, догадавшись, что вопрос задан неспроста.

Окинув усатого взглядом с головы до ног, Тойли Мерген с презрением проговорил:

— И не стыдно такому здоровенному детине да при таких вот усах торчать возле чёрного казана и валяться без дела?

— Акы не виноват, Тойли-ага… — рванулся вперёд худощавый, но уже постеснялся улыбнуться.

Бригадир помахал в воздухе рукой:

— Да перестань ты чушь молоть! Кто же виноват? Может, опять я?.. Так вот, с завтрашнего дня чтобы я не видел тебя возле казана! С завтрашнего дня вы все выйдете на хлопок. А вместо вас сюда придут ваши жёны! Чтобы варить суп, принимать хлопок, сушить его и отправлять на базу — усы не нужны.

Парни молчали, почуяв серьёзность положения, однако худощавый не выдержал:

— А что делать неженатым?

Тойли Мергену было не до шуток. Он пристально посмотрел на зубоскала и твёрдо сказал:

— Если завтра увижу тебя за картами, то объясню, что тебе делать. Слышал или надо повторить?

— Слышал… — потупился шутник.

— Ну, раз слышал, передай таким же, как ты, лентяям С завтрашнего дня все выходят собирать хлопок. Все! Ясно? — Голос Тойли Мергена набирал силу. — Позор! Урожай не собран. Бригада отстаёт, А им и печали нет. Лежат, картишками перекидываются и животы поглаживают. Есть у вас совесть?

После этого разговора Тойли Мерген, никуда не сворачивая, отправился домой. Только теперь дала себя знать усталость. Есть не хотелось, а утолить жажду он не смог даже двумя чайниками и пододвинул к себе третий.

Если в жажду его ввергла длинная дорога, по которой прошагали его непривычные к ходьбе йоги, то устал он от мыслей и забот. Подложив под локоть две подушки, Тойли Мерген пил чай и спрашивал самого себя: как быть? Работа тяжёлая. Людей мало. Что делать? И не раз, и не два задавал он себе эти вопросы.

«С Кособокого Гайли надо начинать, да, с Гайли!..» — решил он наконец и резко отодвинул пиалу.

— Да, да, надо начинать с Кособокого! — вслух повторил он.

Услышав голос мужа, Акнабат, занятая своими делами на кухне, просунула голову в дверь:

— Ты что-то мне сказал?

— Пока нет, но, кажется, придётся и тебе ска-гать. — Тойли Мерген поднялся. — Надо собирать хлопок!

— Мне?

— Тебе!

— Ай, какая из меня сборщица!

— Соберёшь пять граммов — и то польза!

— А ты куда?

— В город!

— Что ты там потерял?

— Привезу Гайли Кособокого.

— Гайли? — удивилась жена. — Зачем он тебе понадобился?

— Заставлю собирать хлопок.

— Ах, вот оно что!.. — Акнабат сунула в рот кончик платка, чтобы скрыть улыбку. — Хорошо, конечно, если он тебя послушается.

— А не послушается, пусть собирает свои пожитки и совсем переезжает на базар. Я не потерплю, чтобы он барышничал, а хлопок гнил на полях.

— Если бы ты раньше, отец, об этом подумал, то не было бы того, что случилось…

— Есть поговорка, мать: «Лучше поздно, чем никогда!» — Тойли Мерген кивнул жене и пошёл к машине.

Хотя солнце уже перевалило за полдень, народу на городском базаре было видимо-невидимо. Горы душистых дынь, от маленьких, с кулак, до таких, что не на всяком столе поместятся, тугие гроздья винограда, любые овощи — словом, что ни пожелай, всё есть. Покупателей великое множество, но и торговцев хоть отбавляй.

Оставив машину на пустыре возле старой бани, что примостилась с восточной стороны базара, Тойли Мерген вошёл в толпу. Продвигаться в этой толчее было трудно. На счастье, попался знакомый человек и объяснил, где искать Гайли Кособокого. Иначе бы Тойли Мергену нелегко пришлось.

Надвинув на лоб известную всему городу шапку, Гайли торговал в самом конце базара. Он сидел в тени возле табачной палатки и, покуривая, отпускал кому-то морковь, затем протянул сдачу и, конечно, не заметил, что за ним наблюдают.

— Почём морковь? — спросил Тойли Мерген, подойдя вплотную.

— Сегодня морковь почти даром. Даром, — не поднимая головы, ответил Гайли. — Пятьдесят копеек кило!

— А по колхозной цене не отдашь?

— По колхозной цене я бы и сам купил, — усмехнулся Гайли. — Только как бы их палатка не оказалась на замке!

— Если на замке, велим открыть!

— Вели, вели, да погляди, есть ли там что-нибудь!

— Хватит зубоскалить! Смотри в лицо, когда с тобой разговаривают. — И Тойли Мерген приподнял ему шапку.

— А… Тойли… Это ты? — растерялся Кособокий. — Откуда ты взялся? Как это ты бросил свой хлопок и прикатил на базар.

— Приехал покупать морковь.

— Морковь!.. Ха, ха! Говори напрямик, зачем пожаловал…

— И тебе не стыдно? Ну, если бы ты был беспомощным стариком или на жизнь бы тебе не хватало…

— А чего мне стыдиться, я не ворую. Своё продаю. Плоды пота своего продаю. Чужого мне не надо. Свой огород, своя морковь. И государство не против огородов. Наоборот, всячески поддерживает, надо, говорит, больше внимания уделять приусадебным участкам.

— Не о таких, как ты, торгашах, говорит государство.

От слова «торгаш» шея у Гайли налилась кровью.

— Давай, Тойли, выкладывай, с чем пожаловал.

— Изволь. С завтрашнего дня ты должен забыть дорогу на базар.

— Я ничего дурного на этой дороге не видел, так зачем же мне её забывать.

— Кособокий!

— Хоть тысячу раз обзывай меня Кособоким! Но тебе меня выпрямлять! Ты вот восемнадцать лет вставал раньше других и восемнадцать лет ложился спать позже всех, А что ты за это получил? Хорошо тебя отблагодарили? Сам не умел жить, так не мешай мне!

— Я приехал не для того, чтобы слушать твою болтовню! Завтра с рассвета выйдешь на хлопок.

Гайли усмехнулся и покачал головой.

— Приказ или просьба? Как я должен тебя понимать?

— Разве ты способен уважать просьбу? Ведь если по чести, ты должен был сам прийти и спросить, чем, мол, могу помочь. Да от тебя такого не дождёшься!

— Стало быть, приказ?

— Приказ.

— Этот приказ касается только меня?

— Всех.

На сей раз Гайли Кособокий уже откровенно расхохотался.

— Смеяться тут нечего. Я с тобой серьёзно говорю.

— А если серьёзно, то сначала погляди на своих, более близких родственников.

— Кого ты имеешь в виду?

— А то ты не знаешь! — Гайли фыркнул и заговорил, размахивая длинными руками. — Где твой сын? Ты сумел учить своего сына за счёт колхоза, а заставить его работать в колхозе не сумел. Почему он не должен собирать хлопок, а я должен? Он, значит, может жить в городе, не пачкать ручки, потягивать вино и развлекаться, а мы должны вместо него проливать пот? Так, да? Где справедливость?

На крик Гайли Кособокого начал собираться народ.

— Хватит! — сказал Тойли Мерген, и у него невольно сжались кулаки. Но сдержал себя и, не проронив больше ни слова, зашагал прочь.

— Теперь, оказывается, хватит! — гордясь своей победой, бросил вслед бригадиру Гайли. — Нашёл дурака! Заставь сначала работать своего отпрыска, а потом другим угрожай!

Бледный и измученный вышел Тойли Мерген о базара. Видимо, он и в самом деле неверно поступил. Нужно было и правда начинать с собственного сына. И он решил ехать прямо в автопарк к Аману.

Директор сидел в большом, почти пустом кабинете и потягивал чай. Увидев неожиданно появившегося Тойли Мергена, он вскочил и засуетился:

— Салам, Тойли-ага! Заходите, располагайтесь! Вот, посмотрите, какие кресла, я их недавно купил. Никто ещё на них не сидел. Проходите, садитесь. И чай как раз только что заварил!

— Я пришёл не чаи распивать. Где ваш главный инженер?

— Ваш сын? — замялся директор. — Он ведь от нас ушёл, Тойли-ага.

— Ушёл? Что значит ушёл?

Директор заговорил, глядя куда-то в сторону:

— То ли с ребятами не поладил, то ли ещё что, я, как вы понимаете, не хотел его отпускать, но Аман не послушался меня. Ведь я и заявление его долго держал, не подписывая. Но поскольку он настаивал, чуть ли не ногами топал, я был вынужден его освободить.

Хотя Тойли Мерген и не был близко знаком с директором автопарка, он не поверил, что тот сожалеет об уходе Амана, Тем более, что по слухам он знал, директор любил держать возле себя только угодных ему людей.

— Я бы предпочёл прямой разговор, — сказал Тойли Мерген, уставившись в мясистое лицо директора. — С ребятами, говорите, не поладил? А может быть, не с ребятами, а с вами?

Не зная, что сказать, директор беспомощно улыбнулся:

— Ваш сын, Тойли-ага, не слышал от меня ни одного громкого или грубого слова. Он сам был и ханом и султаном. Так что я вины за собой не чувствую. Я очень и очень жалею о его уходе, нелегко будет найти такого главного инженера, как Аман.

— И от его ухода, и даже от вашего, автопарк не развалится.

— По правде говоря, я не ожидал, что для вас это будет неожиданностью.

Тойли Мерген хмуро проговорил:

— Если бы я знал, то не стал бы вас беспокоить своими визитами. Куда же он ушёл?

Хотя в кабинете было прохладно, на лбу у директора выступили капельки пота.

Увидев, что тот мешкает с ответом, Тойли Мерген явно забеспокоился.

— Я, кажется, у вас спрашиваю!

— Вообще-то, краем уха я слышал, будто Аман устроился буфетчиком в новый ресторан, ну, в тот, что открылся на берегу реки.

У Тойли Мергена волосы на голове зашевелились.

— Что? Буфетчиком в ресторан? Не может этого быть!

— Сам-то я, правда, не ходил туда и не видел. Может вовсе не туда он устроился. Точно не знаю, Тойли-ага.

Но Тойли Мерген уже не слышал его последних слов. Он даже не заметил, что вышел из кабинета, не попрощавшись с директором.

Да, от несимпатичного тебе человека убежать можно, но от истины не убежишь…

Увидеть своего сына-инженера, которым в душе гордишься, за буфетной стойкой, среди бутылок с разноцветными этикетками не так-то приятно. Тойли Мерген почувствовал, что ноги ему не подчиняются и он спотыкается на ровном полу.

Аман, не подозревая, что отец давно наблюдает за ним, весьма проворно разливал по стаканам напитки. Он ловко доставал из-под прилавка бутылки с пивом и выстраивал их на подносах. Официанты с заплывшими лицами и официантки с застывшими на губах улыбками, но с утомлённо равнодушным взглядом поторапливали его: «Давай, Аманджан, давай!» А один парень в пёстром костюме, с бледным бескровным лицом и с длинными, падающими на плечи волосами тёрся грудью о буфетную стойку и бормотал:

— Она отвернулась от меня… Говорит, найдёт получше, чем я… Пусть найдёт, посмотрим… Сын переводчика Хайдара не останется на этом свете холостым…

Аман спросил у него:

— Ты мне что-то хочешь сказать?

— Хочу и говорю: «Налей!» — Парень отшатнулся от стойки и сразу же снова припал к ней грудью. — Аманджан, приятель, умоляю тебя, налей ещё сто. Не жадничай. Я сегодня должен напиться, должен, понимаешь?

— По-моему, тебе уже хватит! Право же, достаточно, — пытался уговорить его Аман.

— Вот ещё, стал бы я умолять тебя, если бы было достаточно. Да налей ты, ей-богу! Не на твои пью, а на свои…

Тойли Мерген не мог больше смотреть на своего вспотевшего от суеты сына. Он подошёл к стойке, взял бутылку водки, которую Аман ещё не откупорил, и сунул её волосатому парню.

— На, держи, раз не можешь обойтись без этой отравы, пей! А что останется — вылей себе за шиворот!

— Слава аллаху! Не вывелись ещё щедрые люди… — Волосатый прижал бутылку к груди и, покачиваясь, пошёл к столику.

Тут только Аман увидел отца.

— Папа! ты?..

— Что всё это значит? — Тойли Мерген обвёл рукой зал. — Для этого ты столько лет учился? Почему ты ушёл из автопарка?

— Захотелось и ушёл, — неуверенно заговорил Аман. — Надоело возиться в мазуте…

— Что, что? — Тойли Мерген свирепо сверкнул глазами на сына. — В селе — песок, пыль, в автопарке — мазут. Наконец-то нашёл чистенькое местечко! Как ж прикажешь тебя теперь называть, ведь не инженером же? Так, может, попросту дармоедом?

— Папа! — Аман тоже повысил голос. — Давай отложим этот разговор!

— Нет, не отложим! — процедил сквозь зубы Тойли Мерген. — И заблуждениям есть предел. Уму непостижимо, как ты мог такое натворить?!

— А что я такое сделал?

— Хватит, Аман! Не обманывай хоть самого себя. Ступай, к кому надо, и сейчас же сдай свой буфет. Я буду тебя ждать у дверей.

— Вчера начал работать, а сегодня сдавать…

— Можно сегодня начать и сегодня же отказаться! Я тороплюсь! — сказал Тойли Мерген и повернул к выходу. Но тут сбоку шевельнулась бархатная штора, и из-за неё выплыл солидный мужчина в сером костюме, золотозубый и седовласый.

Ашота Григорьевича Саркисяна — директора ресторана — многие называли «дядя Ашот», но Тойли Мерген неизменно величал его — своего старого знакомого и сверстника «братом Ашотом».

Наверно, Ашот Григорьевич и вышел потому, что услышал голос Тойли Мергена.

Раскинув руки, он подошёл к дорогому гостю и пожал ему руку.

— Рады видеть! Рады видеть! Проходи, Тойли. Я угощаю тебя сегодня таким люля-кебабом, что всю жизнь помнить будешь его вкус! Есть и чудное винишко!

— Знаю, что и вина у тебя сладкие, и яства отменные. Только не сейчас, брат Ашот. Угостишь в следующий раз, — извинился Тойли Мерген и кивнул в сторону сына. — Я приехал за этим молодцом. И к тому же очень тороплюсь.

— Догадываюсь, зачем ты приехал, — сказал Ашот Григорьевич и отвёл Тойли Мергена в сторону, чтобы не мешать официантам. — Знаю и то, что ты недолюбливаешь торговых работников, особенно таких, как я, которые всю жизнь мололи мясо на котлеты.

— Если, брат Ашот, я кое-кого и недолюбливаю, к тебе это никак не относится, ты всегда был мне по душе. Я съел у тебя много хлеба-соли. Но этот… — Он кивнул в сторону сына. — У него молоко ещё на губах не обсохло, да и не сможет он стать таким, как ты! Не сможет!

— Почему? — возразил Ашот Григорьевич. — Твой сын получил высшее образование. Голова у него вроде бы на плечах. А опыт не сразу приходит, с ним не рождаются. Научим. Нам нужны умные, воспитанные люди, с образованием. Теперь и наш ресторан постепенно, как в Москве, Риге, Тбилиси, становится заведением культурного досуга, местом приятных бесед. Вот посмотришь, скоро и в наших ресторанах не то что шуметь или кричать будет неприлично, но погромче вилкой или ложкой стукнуть и то постесняются. Миновали времена жужжащих от мух харчевен, какие были в пору нашего детства.

— Знаю, что миновали. Знаю.

— Если знаешь, почему прибежал за сыном?

— Человек — не универсальный трактор, чтобы один день на нём пахать, другой день прицеплять к нему сеялку, а на третий косить траву. Человек учится, выбирает профессию, потом работает. И работу свою он должен любить. Если не ошибаюсь, это твои слова?

— Возможно. Какая же работа без любви. Это само собой разумеется.

— Хотя мой сын и стоит сейчас с бутылкой в руке, а сердце его — у руля хлопкоуборочной машины. И потому, брат Ашот…

— Ну, коли так, ты прав, Тойли! Я говорил или ты говорил, а профессию свою любить надо. Спецодежду сменить легко, а специальность?.. Тоже можно, но тяжело тому придётся, кто на это пойдёт… Так что, освобождать?

— Освобождай!

— А если не согласится?

— Освобождай, даже если не согласится.

Попрощавшись с Ашотом Григорьевичем, Тойли Мерген задержался на минутку возле сына.

— Буду ждать у тебя дома. Постарайся быть не позже пяти. У меня много дел.

XI

Отцу не пришлось шарить по карманам в поисках ключа, чтобы попасть в дом сына. Открытыми были и двери и окна.

«Что бы это значило?» — подумал Тойли Мерген и на цыпочках вошёл внутрь.

Тихонько пройдя по коридору, он заглянул в кухню, потом в комнату и застыл на месте, разинув рот от удивления. Высокая стройная девушка с густыми чёрными волосами, уложенными на затылке в большущий пучок, напевая какую-то песенку, ставила в вазу цветы. «Может, я ошибся и попал в чужой дом?» — заволновался Тойли Мерген. Он уже подался было назад, ко девушка обернулась и приветливо, разве что чуть-чуть удивившись, сказала:

— Ах, Тойли-ага, куда же вы?.. Здравствуйте…

Она улыбнулась и, словно почувствовав себя виноватой за эту улыбку, покраснела.

Вместо того, чтобы поздороваться, Тойли Мерген нахмурился, огляделся по сторонам и сердито спросил:

— Откуда вы меня знаете? И вообще, куда я попал? Чей это дом?

Хотя Тойли Мерген вёл себя по меньшей мере недружелюбно, девушка не растерялась:

— Как же я могла вас не узнать, когда помню вас с самого детства. И попали вы туда, куда хотели. И дом этот ваш, вашего сына Амана…

— Ничего не понимаю, — проговорил Тойли Мерген, не зная, что делать — то ли уйти, то ли остаться.

— А что же тут непонятного, Тойли-ага. Проходите, пожалуйста, садитесь. — Она отодвинула стул от стола и жестом пригласила Тойли Мергена. Ненадолго выбежав из комнаты, вернулась с чайником и пиалой. Всё поставила перед гостем и сама села напротив него.

— Я ведь часто видела вас, Тойли-ага, когда была маленькой, — продолжала девушка прерванный разговор. — Если я вам скажу, кто мой отец, вы сразу вспомните меня. Я — Сульгун, дочь Дурды Салиха.

— А… Теперь узнал… — сказал Тойли Мерген и внимательно посмотрел на девушку. Да, он помнил её покойного отца. Он был секретарём райкома. — Так ты, значит, та самая шалунишка Сульгун с чёрными кудряшками.

— Та самая, — улыбнулась девушка, — которой вы всегда приносили конфеты и ещё дразнили: «Сульгушка, Сульгушка, проглотила смешинку!»

— Да, да, давно это было. А мама здорова?

— Спасибо, здорова.

Тойли Мерген не прикоснулся к чайнику, закурил и посмотрел на часы.

— Вы торопитесь, Тойли-ага? — глядя на озабоченное лицо гостя и чуть смущаясь, Спросила Сульгун. — Я хотела поставить обед. У Амана должно быть и мясо, и сало.

— Спасибо. Я сыт! — неласково ответил Тойли Мерген. — Я ему сказал, чтобы он в пять был дома. А уже шестой час. Неужели Аман заставит меня ждать?

— Раз вы сказали в пять, значит, он сейчас придёт. — Сульгун делала вид, что не замечает состояния Тойли Мергена, и изо всех сил старалась смягчить его.

А он всё хмурился и прикуривал одну сигарету от другой. Девушка смотрела на него, окутанного дымом, и понимала, что он вот-вот спросит её, почему, собственно, она хозяйничает в доме его неженатого сына.

Словно подслушав её мысли, Тойли Мерген разогнал рукой дым, поднял голову и заговорил:

— Ну, мы с вами оказались старыми знакомыми… А давно ли вы знаете моего Амана?

— Давно, Тойли-ага, — спокойно сказала Сульгун. — От медицинского до сельскохозяйственного института — два шага. Все студенты, конечно, перезнакомились. Ну, а потом, когда кончили учиться, Аман отправился домой, а я приехала сюда, к маме. Остальное вы сами знаете.

— Я ничего не знаю! — возразил Тойли Мерген, раздавив сигарету в пепельнице. — Пусть только придёт этот сукин сын! Я ему… Нет, я не потерплю такого своеволия.

— Тойли-ага, о чём вы? — Сульгун покраснела, но говорила по-прежнему спокойно. — Аман хороший, умный парень, правда, немного вспыльчивый…

— Я вижу, какой он хороший!.. — произнёс Тойли Мерген и отвернулся.

— Я ничего не хочу скрывать от вас, Тойли-ага, — с прежней мягкостью продолжала Сульгун. — Мы очень, очень дружны с Аманом. Мы любим друг друга. Наверно, вы и сами догадались об этом по тому, как я говорю о нём, и по тому, что не испугалась, когда вы пришли сюда. Но мы ведь не завтра собираемся пожениться, поэтому у нас есть время посоветоваться с родными. Я с мамой пока не говорила, хотя никогда ничего не делаю без её согласия. Правда, мама давно догадывается о наших чувствах, но ни о чём меня не спрашивает, потому что верит мне…

— И я верил своему сыну, — опустив голову, проворчал Тойли Мерген. — А теперь вот понял — не справиться нам с вами, молодыми.

— Почему же не справиться? — чуть улыбнувшись, возразила гостю Сульгун. — Просто не надо рубить сплеча, надо постараться понять друг друга. Ваша молодость была гораздо труднее нашей. Но, простите меня, ведь это не значит, что мы должны слепо подчиняться воле родителей. Считаться с мнением старших, уважать их опыт мы, несомненно, должны, даже обязаны…

Тойли Мерген привык правду называть правдой, и если поначалу он пришёл в ярость, когда увидел, что в доме его сына хозяйничает незнакомая девушка, то позже, наблюдая за Сульгун и слушая её, он стал ловить себя на том, что перестаёт гневаться и начинает испытывать к ней чувство приязни. Вежливая, почтительная, но умеет постоять за себя.

— Ну что ж, Сульгун… — вздохнул Тойли Мерген и уже более ласково посмотрел на девушку. — Я был бы рад, чтобы мой сын рассуждал так же, как вы.

— Если так, то у меня к вам, Тойли-ага, есть просьба, — торопливо проговорила Сульгун. — Надо успеть, пока не вернулся Аман.

— Слушаю…

— Я пришла сюда сегодня, чтобы поговорить с Аманом. Но очень рада, что встретила вас. То, что Аман сначала уехал из колхоза, а теперь бросил работу и перешёл в ресторан… всё это… вы понимаете, что я хочу сказать. Ну, ошибся человек, запутался… И надо ему помочь… Словом, у меня к вам просьба: вы ведь так любите сына, не оставляйте его здесь, увезите сегодня же, не откладывая, домой.

— Поедет ли он?

— Если он уважает отца, то должен.

— Вообще говоря, я для этого и приехал.

— Вот и отлично. Пусть едет и не задерживается здесь ни на минуту! Нечего ему тут делать! — твёрдо заключила Сульгун и встала.

Её последние слова особенно понравились Тойли Мергену. Поэтому, увидев, что девушка взялась за сумку, он спросил:

— Ну, а куда же вы сейчас? Помнится, вы что-то говорили про обед?

— Вы же сказали, что сыты, Тойли-ага. А теперь я не успею ничего приготовить. Через полчаса я, должна быть в больнице. Сегодня у нас операционный день. Всего хорошего, до свидания, Тойли-ага. Простите, если чем-нибудь обидела вас… Я этого не хотела… — Сульгун глянула на часы и убежала.

Оставшись один, Тойли Мерген погрузился в размышления. Он думал о сыне, о Сульгун, о том, как посмотрит на всё это жена, думал о себе. Но так ничего и не решив, впервые за долгий день улыбнулся.

Тут в дверях появился Аман. По тому, как он взмок, было видно, что парень бежал всю дорогу. Однако, не дав вытереть пот со лба, Тойли Мерген спросил:

— Ну что, освободился? Ты чего молчишь? Или выпил?

— Ах, настроение у меня было поганое, я и тяпнул перед уходом стопку.

— Ну, и как, поправилось настроение?

Аман промолчал.

— Сегодня перед уходом стопку, завтра перед приходом, а послезавтра в арыке тебя искать придётся, Если из-за плохого настроения надо пить, то мне, пожалуй, следовало бы искупаться б водке. Сейчас меня одно интересует — освободился ты или нет?

Аман не спешил с ответом. Он ослабил узенький чёрный галстук, расстегнул пуговицу воротничка и только тогда хмуро проговорил:

— Сначала посмотрим, как сложатся твои дела.

— Пусть мои дела тебя не беспокоят. Ты лучше скажи, почему ты ушёл из автопарка? И не крути, говори честно!

— Не поладил с директором.

— А он другое говорит.

— Значит, ты и у него побывал?

— Пришлось. Ты же не счёл нужным посоветоваться с отцом! Чего ты с ним не поделил?

— Ненавижу лживых людей. Я не знаю, что он тебе наболтал, но уверен, что ни одного слова правды. Я всё-таки довольно долго терпел. А ты бы и дня не выдержал. Да и вообще надоело мотаться днём и ночью. А в результате что?. Всё равно спасибо не скажут.

— Что, что? Спасибо не скажут? Ты думаешь, что говоришь?

— Да, думаю!

— А, по-моему, нет.

— Ну, ладно, папа, не делай вид, будто не понимаешь, о чём речь.

— Я никогда таких вещей не понимал и теперь не желаю понимать! Моими неприятностями ты пытаешься оправдать свой неразумный поступок. Это мальчишество! Мало того, что ушёл с работы, так ведь ещё куда ушёл. Будь, мол, что будет! Ну, на кого ты теперь сердишься? На самого себя! Сын Тойли Мергена… Инженер… Ресторан… Буфетная стойка… Уму непостижимо! Верно в пословице говорится: «Рассердился на вошь, сжигай одеяло». А все эти разговорчики насчёт того, что спасибо не скажут, ты оставь. Молодой парень, инженер. Стыдись, Аман!

— Передо мной пример. Я вижу, как тебя хорошо отблагодарили.

— Я уже сказал тебе, что запрещаю об этом рассуждать!

Опустив голову, Аман взъерошил волосы.

— И не распускайся, а вставай и иди! — добавил отец.

Аман поднял голову:

— Предположим, ты отвезёшь меня в колхоз. А дальше что? Место инженера-механика давно занято.

— Так, что же, по-твоему, и работы для тебя не найдётся?

— Например?

— Увидишь, когда приедем..

Аман окинул взглядом комнату и снова спросил:

— А что будет с домом, если я уеду?

Тойли Мерген давно решил судьбу дома, поэтому ответил не задумываясь:

— Это не твоя забота. Позвоним в городской Совет и скажем, что пусть распоряжаются домом по своему усмотрению.

Аман знал, что отец — человек твёрдого нрава, но добрый. Однако такая щедрость его просто огорошила.

— Это серьёзно, папа? — растерянно спросил он. — Может, шутишь?

— Мне сейчас не до шуток! — рявкнул. Тойли Мерген. — Вставай, поехали!

— Папа, дай мне подумать.

— Аман! Имей в виду: второй раз я говорить с тобой по этому поводу не буду, — непривычно тихо произнёс Тойли Мерген и, не оборачиваясь, вышел.

XII

— Шекер! Моя Шекер!

Услышав властный голос мужа, Шекер торопливо вышла из кухни.

— Это ты, Каландар?

Ханов устало улыбнулся:

— А кто ж ещё может быть?

— Да я просто так спросила… Давай шапку.

— Караджа пришёл? — осведомился он и небрежно бросил жене шапку.

— Караджа? Племянник?

— Какой ещё племянник, что ему здесь делать? Караджа Агаев! Ревизор!

— Ну, так бы и сказал, — тот смешной человек… — Шекер улыбнулась, вспомнив Агаева. — Нет, не приходил. А ты что, просил его зайти?

— Да, условились, что он зайдёт сразу после работы. Обед готов?

— Конечно.

— Привяжи своего пса. Как бы он не вскочил на плечи ревизору, как тогда, помнишь…

— Давай ремень.

— Постой, раньше сниму сапоги. — Ханов почему-то не заставил жену, как обычно, стягивать сапоги, а снял их сам и бросил возле кушетки. — Ты отнесла маме деньги?

— Отнести-то я отнесла, но… — женщина виновато опустила голову.

— Ну, что ещё за «но»? Опять не повидала её? Сунула деньги внуку и ушла?

— Так ведь твоей матери не было дома.

— Вот, ей-богу, Шекер, вечная твоя доверчивость. Сколько раз я тебя предупреждал: если матери нет, не оставляй мальчишке и ломаного гроша. Когда придёт Агаев, поставь обед на стол, а сама не поленись, сходи ещё раз. А то пожалуется кому-нибудь, вроде Карлыева, дескать, сын меня голодом морит. А что я смогу возразить?

— Если ты мне скажешь, чтобы я всю ночь напролёт землю копала, я буду копать, Каландар, только не посылай меня больше туда! Каждый раз, когда я прихожу к этой несчастной женщине, я не знаю, куда глаза девать от стыда. Если ты и в самом деле хочешь помогать своей матери…

Но Ханов не дал жене договорить:

— Не ругай меня, моя Шекер! У меня и без того хватает забот. Не считаю себя ни в чём перед ней виноватым. Я ей говорил, чтобы сама приходила за деньгами, и ты это знаешь, а она не приходит. Как будто её зять — какой-то счетовод — лучше меня. По правде говоря, я вообще ей не должен платить ни копейки. Так уж, по доброте душевной посылаю ей деньжат, только за то, что вскормила меня.

— Как нищенке подаяние даёшь. И ещё заставляешь бедную прикладывать палец к бумаге, чтобы было у тебя в случае чего доказательство… Лично я, Каландар…

— Ах, моя Шекер, тебе всё равно этого не понять! Ты не знаешь, что это за люди. Ты думаешь, все такие доверчивые и честные, как ты? Нет, милая, от таких, как они, нужна расписка. Если не сама старуха, то её обожаемый зятёк пойдёт жаловаться. Прошу тебя, Шекер, сходи ещё разок. Чтобы потом не было…

Не успел Ханов договорить, как хлопнула калитка и послышался лай пятнистого пса.

— Шекер, милая, ну привяжи хотя бы свою собаку.

Каландар зашёл в ванную, ополоснул лицо и руки и встретил улыбающегося Агаева.

— Заходи, Караджа, заходи! Есть разговор. — И Ханов повёл гостя в столовую.

— Рад услужить, рад услужить, товарищ Ханов! — понимающе произнёс Агаев.

— Пока что садись и выслушай меня. А потом скажешь, рад или не рад! — И хозяин, махнув ручищей, указал гостю на место за столом.

Оба сели. Помолчали. Агаев оглядел комнату. Да, ничего не скажешь, гарнитур у председателя исполкома не то что у него. Правда, и должности их не сравнишь, так что и удивляться нечему. В прошлый раз, когда Караджа приходил сюда, примерно месяц назад, этой мебели не было. Может, спросить, где он приобрёл гарнитур? Нет, неудобно задавать такие вопросы начальству.

— Красивая мебель, — только и сказал Агаев.

— А ты чего же не приобрёл? Ишь какой беспомощный! — засмеялся Ханов. И вдруг совсем другим тоном добавил: — Меньше надо пить, тогда будет на что гарнитуры покупать!

— Святые слова! — растянув толстые губы, согласился Агаев. — Жена меня прямо замучала, купи, говорит, новую мебель, и всё тут. А где её взять, спрашивается? Постараемся, конечно, поищем пути. Может, и вы поможете…

— Чем же я могу тебе помочь? — удивился хозяин дома, уставившись в лицо собеседника. — Намного ли ты меньше меня получаешь?

— Разве дело в деньгах? Советом тоже помочь можно, товарищ Ханов!

— Это похвально, когда человек признаёт, что нуждается в совете! — важно изрёк Каландар и поднялся. — Шекер! Моя Шекер! Поторопись с обедом!

Жена высунулась из дверей кухни и крикнула:

— Заварю чай и всё принесу.

— Неси обед. Потом чай. Ты не возражаешь, Караджа?

— Я — как хозяин скажет.

Безмолвно и ловко Шекер уставила за пять минут разной снедью большой стол. Вился парок над миской с бульоном, аппетитно пофыркивал жир на сковороде с жареным мясом, прямо просились в рот жареные джейраньи рёбрышки. Зелёными и алыми горками возвышались на тарелках помидоры и огурцы, готовый брызнуть соком искрился мургабский виноград. Занял своё место на столе армянский коньяк и рядом с ним — пузатенькая бутылка с коротким горлышком — кубинский ром.

Ханов с явным удовольствием оглядывал стол. Он любил хорошо поесть. А Караджа Агаев, как заворожённый, уставился на бутылку с коротеньким горлышком. Он видел такую впервые.

— Из какой наливать? — спросил хозяин.

Агаев не сумел прочитать этикетку, но увидел градусы и молча ткнул пальцем в сторону кубинского рома.

Ханов наполнил рюмки, поднял свою и спросил:

— Ты знаешь, зачем я тебя пригласил?

— Знаю, — не отводя взгляда от рюмки, ответил Агаев и растянув губы.

Про Караджу нельзя было сказать, что он улыбается. У него именно растягивались губы, по в этом подобии улыбки глаза не участвовали. Возможно, так улыбаются хитрецы, а может быть, трусы и подхалимы.

Занятый своими мыслями, Ханов не стал раздумывать над этим.

— Откуда знаешь? — спросил он.

— Ну, знаю… — сказал Агаев и поставил на стол рюмку, боясь пролить драгоценную коричневую влагу. — Последнее время у нас только и разговоров, что про Тойли Мергена. На улицу выйдешь — про него. В чайхану зайдёшь — снова про него. Если где-нибудь столкнутся два человека, и у них на языке Тойли Мерген. Может, вы его решили проверить, я так полагаю?

— Угадал!. Всё-таки ты парень, с головой, Караджа!.. Ну, зачем поставил? Давай выпьем.

Раскрыв рот, напоминавший луку верблюжьего седла, Агаев опрокинул в глотку ром и, пошлёпав губами, облизнулся.

— Если будет позволено, я выпью ещё одну, — торопливо произнёс он.

— Почему одну, можно и две, и три!

— Плохо, когда у человека большой рот. Никогда не знаешь, сколько пропустил — пятьдесят или сто, — совершенно серьёзно заметил Агаев.

— Так, может, выпьешь из пиалы? — тоже без улыбки предложил хозяин. — Рома много.

— Ай, не беспокойтесь. Я и маленькой обойдусь.

И, опрокинув вторую рюмку, гость накинулся на еду. Он ел. Пил. Снова ел. Снова пил. И вскоре на его белёсом лице, на морщинистой шее, даже у корней густых, с проседью волос, заблестели капельки пота.

Обычно от обильной еды и крепких напитков Агаев становился добрее, мягче и настроение у него поднималось. Но сегодня было не так. Он сидел, уставившись в одну точку. Наконец пошевелил губами и, ничего не сказав, потянулся за сигаретами.

— Потом покуришь. Ещё будет плов.

— Курево аппетита не испортит. Без плова я из-за стола не уйду… Только вот, товарищ Ханов, у меня к вам есть большая просьба… — опустив веки, сказал Агаев.

— Говори.

Караджа, пуская клубы дыма, шлёпал губами, то ли подбирая слова, то ли решаясь высказать свою просьбу.

— Не посылайте меня ревизовать Тойли Мергена, — заговорил он наконец.

— Это почему же?

— Во-первых, потому, что он мой знакомый. Близкий знакомый. Он сделал для меня много добра. Вы ведь знаете, что я был нелюдимым парнем. — Теперь уже трудно было остановить Агаева. — Если бы тогда Тойли Мерген чуть ли не силком не отправил меня на бухгалтерские курсы, я бы не стал ревизором и вообще бы ничего путного из меня не вышло. Короче говоря, и учиться меня заставил он, и он же первым предложил мне работу. По правде говоря, он сделал меня человеком. А теперь вдруг я поеду его ревизовать… Нет, нехорошо.

— Давай, Караджа, думать не о том, что было вчера, а о том, что будет завтра, — спокойно возразил Ханов. Было видно, что он готовился к тому разговору. — Ты лучше подумай-ка о своей нынешней должности!

— Ну, о чём говорить, за это я благодарен вам, — немного в нос, сразу потухшим голосом проговорил Агаев. — Всю жизнь буду помнить вашу доброту. Однако…

— Я не желаю знать твоих «однако»! — Ханов протянул руку за сигаретой. — Ты, может быть, думаешь, что я выдвинул тебя на эту должность за красивые глаза? Один скажет: «Не могу, это мой друг», другой скажет: «Мой родственник». Нет, так дело не пойдёт. И воровство никогда не прекратится. Ты меня просто удивляешь, где твоя партийная совесть?

— Вообще-то, конечно…

— Ах, конечно!.. Значит, ревизовать Тойли Мергена поедешь именно ты. Он всего лишь твой знакомый, а коммунист обязан выполнять свой долг, если дело касается даже его родного брата.

— Всё это верно, но я не допускаю, чтобы этот человек мог оказаться нечист на руку.

— Что? Вы только посмотрите на него! — Ханов выпучил глаза и откинулся на спинку стула. — Ты знаешь, за что был снят Тойли Мерген?

— Знаю. Слышал.

— Ну, раз слышал — запомни. — Ханов поднялся, навис над ревизором и повторил слова, которые говорил Карлыеву. — Среди почитателей семейственности честных людей не бывает. Ват съездишь и увидишь, что раскроется тысяча махинаций. На дом, который он купил для сына в городе, наплевать. Ты видел, в каком доме он теперь сам живёт? Разрушил старый, построил новый.

— Не видел.

— Ах, не видел, так вот поезжай и посмотри! Не дом, а дворец! Пожалуй, дворцы древних падишахов были хуже: Начнёшь именно с дома!.. Ты знаешь Дурды Кепбана?

— Знаю.

— Так ли, Караджа?

— Я работал с ним.

— Хоть и работал, а не знаешь! Ты сейчас скажешь, что Дурды Кепбан хороший человек, толковый работник. А ты не смотри на то, что он аккуратно одевается и строит из себя этакого законника. Речи у него и правда сладкие. Но помни, что человек по имени Дурды Кепбак — скрытен и хитёр. Если не появится такой, как ты или я, и не схватит его покрепче за шиворот, он не даст каким-нибудь захудалым ревизоришкам поймать себя за хвост. Такой любому заткнёт рот и сдунет со своего пути, как шерстинку. А он, между прочим, не просто друг или приятель Тойли Мергена, а единокровный родственник. Это благодаря ему Тойли Мерген стал Тойли Мергеном. Поэтому, Караджа, ехать придётся тебе. Только тебе!

— Товарищ Ханов! — взмолился Агаев и опустил голову. — Мы сейчас сидим с вами за столом, едим, пьём, а ведь в таких случаях, как говорят туркмены, и клятвы и просьбы считаются священными. Поэтому…

— Не упрашивай! Не люблю слюнтяев! — грубо оборвал его Ханов. — Может быть, тебе надоело работать? Так и скажи. Завтра же освободим!

Агаев, словно рыба на суше, только разинул рот. Слово «освободим» разом заставило его забыть о съеденном и выпитом.

От простого счетовода до нынешнего поста, как от неба до земли. Дом его стал теперь полной чашей. А кто ему помог? Каландар Ханов! Если бы не произнёс тогда длинную речь, если бы не назвал первым в районе бухгалтером, решительным и правдивым человеком, то кто бы вспомнил про него, про Агаева? И вдруг такое ужасное слово: «освободим»…

Агаев вытер со лба пот и протянул руку к бутылке.

— Пей, пей! — покровительственно сказал Ханов. Он неторопливо поднялся, и, посмотрев сбоку на сжавшегося, словно ёжик, ревизора, направился к кухне. — Шекер, моя Шекер! Можешь убирать со стола.

— Ладно, товарищ Ханов! — Агаев встал и виновато улыбнулся. — Пусть будет по-вашему! Когда ехать?

— Чем раньше, тем лучше. Давай завтра.

— Завтра, пожалуй, не получится. Надо закончить кое-какие дела.

— Дела бывают более важные и менее важные!

— Это верно, конечно, только ведь и подготовиться надо.

— Словом, даю тебе два дня! Ясно?

— Ясно.

Хозяин дома, сделав дело, поленился даже проводить гостя.

— Собака привязана, иди спокойно. И вообще заходи!

Ханов прилёг на диван и, довольный собою, мысленно обратился к секретарю райкома:

«Давай, поддерживай преступника! Посмотрим, как долго ты ещё будешь злорадствовать, товарищ Карлыев. Кто прав, кто неправ — покажут результаты ревизии!»

Шекер никогда не вмешивалась в дела мужа, но уж слишком часто сегодня повторялось имя Тойли Мергена, поэтому она спросила:

— Каландар, Тойли Мерген — это тот самый председатель, который в городе купил дом для сына?

Ханов не стал объяснять, что Тойли Мерген уже не председатель, и вообще никто.

— Тойли Мерген много чего купил! — нехотя проговорил он.

— Откуда ты знаешь, что он покупает?

— Если бы не знал, не говорил бы, моя милая! — сказал Ханов, и неожиданно мысли его перенеслись к Алтынджемал. — Чай готов?

— Стоит заваренный.

— Принеси. Выпью чайку, и пойду пройдусь немного. Целый день просидел на работе, потом здесь с этим дураком, совсем разламывается поясница.

— Опять ты уходишь, опять я останусь одна…

— Ты, моя милая, уже должна была бы к этому привыкнуть. Муж у тебя человек ответственный. Немного поскучаешь, я скоро вернусь и развеселю тебя! — Он сделал какое-то игривое движение рукой и поцеловал жену в шею. — Да, кстати, ты так и не сходила к моей матери.

— Ах, Каландар, ну что ты за человек! Я ведь не могла уйти, пока сидел гость. Ты же каждую минуту мог что-нибудь попросить.

— Это верно, моя Шекер! — бросил Ханов и, отхлебнув из налитой Шекер пиалы, потянулся и встал. — Тогда ты сейчас сходи к ней. А я немного пройдусь.

«Прогулка» затянулась у Ханова на много часов. Он вернулся среди ночи. Шекер, даже не постелив постели, лежала, свернувшись клубочком и подложив под щеку ладонь.

— Шекер! Моя Шекер! — ласково окликнул жену Ханов.

Шекер не спала, но не отозвалась.

XIII

Тойли Мерген вернулся из города, когда уже стемнело. Акнабат по походке мужа поняла, в каком он настроении.

— Что ты такой хмурый? — чуть помешкав, спросила она. — Или напрасно съездил? Гайли не послушался тебя?

— Не послушался.

— А что он сказал?

— Что может сказать человек, проглотивший собственную совесть? Если хочешь, говорит, заставить людей собирать хлопок, начинай со своего сына.

— Но ведь и ты ему что-нибудь сказал? Хорошо ещё, что прямо на базаре не схватил его за шиворот.

— Твоего братца не так-то легко схватить за шиворот. Как бы он меня самого не схватил. Ох, и горластый же он!

— Что же ты ему всё-таки сказал?

— Ладно, ответил я, раз, говоришь, надо начинать с сына, с него и начнём.

— Значит, ты и Аманджана видел? — осторожно спросила жена.

— Да, и твоего Аманджана видел… — Тойли Мерген вздохнул и закурил.

— Почему же он с тобой не приехал? Или он тоже тебя не послушался? Ну говори же! — заторопила Акнабат мужа. — Чуть что, так ты сразу хватаешься за табак.

— Может, и есть у кого-нибудь сыновья, которые слушаются своих отцов, — покачав головой и пуская из ноздрей дым, проговорил Тойли. — Будь добра, принеси что-нибудь попить. Целый день болтался по городу, горло совсем пересохло.

Акнабат принесла чай.

— Послушай, Тойли, — пригорюнившись, скапала она и опустилась на ковёр. — Ведь когда ты уезжал, я тебе говорила: помощи от нашего Гайли не жди. Так что тут удивляться нечему. Но что случилось с Аманджаном? Как это он не послушался отца? Или он берёт пример со своего разгильдяя-дяди?

— С кого он берёт пример, я не знаю. И вообще, не могу его понять…

— Что же это получается, Тойли: отец и сын перестают понимать друг друга? Может быть, мне ему позвонить?

— Незачем! Думаешь, меня не послушался, а тебя послушается? Как бы не так!

— Что же делать?

— Придумаем что-нибудь, — с уверенностью в голосе произнёс Тойли Мерген. Он закурил новую сигарету и встал из-за стола. — Что-то я не напился. Может, ещё один чайник заваришь?

— Это проще простого.

— И с делами нашими трудностей не будет! — Тойли Мерген взялся за телефон. — Это ты, Шасолтан? Салам. Тойли Мерген говорит… Пока неважно… Да нет, мне падать духом никак нельзя. Но вот хлопок, тот, что вчера собрала бригада, всё ещё не вывезен. Что? Увезли? Ну, если увезли — ладно. Но заранее предупреждаю, что не буду больше сидеть и гадать, когда машины придут. Ты покрепче накажи своим механизаторам… Есть у меня к тебе просьба. Мне завтра к пяти утра нужны ненадолго два грузовика. Да, к пяти утра… Очень нужны… Для дела… Пусть, значит, в пять заедут к Нобату. Солнце ещё не поднимется, как они вернутся… Да, кстати, Нобата возле тебя нету? Недавно ушёл? Ну, тогда я сам его найду, не беспокойся. Да, да, этому парню работы хватает… И ещё вот что, если я тебе не очень нужен, я дома посижу. Устал. Вымотался, объездил весь город. Только что приехал. Ну хорошо, всего.

Акнабат не поняла толком, о чём договорился муж с председателем. «Что он затеял? — подумала она, — хорошо, если к добру». Вслух она спросила:

— Тойли, зачем в такую рань тебе понадобились машины, зачем беспокоить Нобата?

— А разве я тебе не говорил?

— А ты мне что-нибудь вообще говоришь?

— Раз не говорил, слушай: надо перевезти вещи Амана.

— Вещи? — Акнабат уставилась на мужа. — Ты хочешь вывезти всё из дома и на дверях повесить замок?

— Был бы дом, а хозяин найдётся.

— Ой, Тойли, я ничего не понимаю.

— Со временем поймёшь.

— Куда же ты собрался? Я ведь чай заварила. Ты же сам просил!

— Приду и попью. Я только схожу предупредить Нобата.

Помощник бригадира Нобат осиротел во время войны. Он привык к труду с детства и, наверно, поэтому никогда не жаловался на усталость. Никто его не видел вялым или недовольным, он был жизнерадостным и весёлым человеком. Теперь, когда ему уже перевалило за тридцать, он женился, и его молодая жена недавно вернулась из родительского дома. Издавна существует обычай — «кайтарма»: молодуху, после месячного пребывания в доме мужа, отправляют к её родителям. Когда-то это было связано с уплатой калыма. А теперь — чтобы уважить старших, и молодые соглашаются на недельку-другую расстаться.

Тойли Мергену неловко было, конечно, вторгаться в дом молодых, нарушать их покой, тем более, что и дело-то у него такое… Как-никак, а в пять утра придётся Нобату покинуть свою молодуху. Ничего не поделаешь. Надо.

Ещё вот придётся пройти мимо дома Гайли Кособокого. Ведь он с Нобатом по соседству живёт. Да, соседи, хотя дружбы не водят.

Гайли недавно вернулся с базара, и теперь, отшвырнув в сторону шапку, ужинал на открытой веранде. Уткнувшись носом в миску с едой, он ухитрялся зыркать по сторонам глазами. Увидев своего зятя, устало направлявшегося куда-то, Гайли вскочил.

— Тойли, куда это ты? — спросил он и вытянул свою жилистую шею. — Если хочешь поужинать, заходи. Хочешь промочить горло — и бутылка «Терба-ша» найдётся.

Тойли Мерген, не оглянувшись, прошёл мимо.

— Вот ведь, бестия, до сих пор злится! — проговорил ему вслед Кособокий.

Хотя на веранде Нобата горела лампа, в доме света не было.

Неужели улеглись спать?

Огромный пятнистый пёс дремал, пристроив голову на пороге. Заслышав шаги, он нехотя зарычал, но, видно, узнав знакомого, тотчас смолк, поднялся и, виляя хвостом, посторонился, уступая дорогу гостю.

— Такие вот собаки поумнее, пожалуй, иных людей, — проворчал Тойли Мерген и, взойдя на веранду, постучал в дверь.

Никто не откликнулся.

Тойли Мерген подождал немного и только собрался было ещё разок постучаться, как в первой комнате загорелся свет.

— Кто там?

— Я! Твой бригадир.

— Вы, Тойли-ага? Сейчас открою.

— Или тебя враги одолевают, что ты с раннего вечера двери запираешь? — пошутил Тойли Мерген.

— Ай, Тойли-ага. Привычка у меня такая! И собаку вроде нет нужды держать, а держу, — уже открыв дверь, проговорил Нобат и вышел на веранду.

Плотный, смуглый, этакий крепыш в трусах, предстал перед Тойли Мергеном.

Он осмотрел парня с ног до головы и, улыбнувшись, спросил:

— Уже улёгся? А ведь ещё и десяти нет.

— Чтобы встать пораньше, надо и лечь пораньше.

— Сам ложишься или укладывают?

Нобат засмеялся:

— И так бывает.

— Шутки шутками, Нобат, а есть у меня к тебе и дело. Кроме тебя, никого попросить не могу.

— Если у вас дело ко мне, считайте, что оно уже сделано, Тойли-ага.

— К пяти часам сюда подойдут две машины. Не посчитай за труд, поезжай в город к Аману. Забери все его вещи, решительно все. Ключи от дома на обратном пути завезёшь в горсовет, отдашь секретарю. Он знает.

— И самого привезти? — Увидев, что бригадир молчит, Нобат продолжил:.— Одна из наших хлопкоуборочных машин простаивает без водителя. Если бы за руль сел Аман, дела наши с хлопком сильно бы подвинулись.

— Об этом ты с ним поговори, Нобат, — печально сказал Тойли Мерген. — Отца он не послушался. Может быть, послушается товарища.

— Не знаю, правда или нет, но говорят, будто Аман в ресторане работает? Что же это такое?

— И говорить об этом не хочу! — Тойли Мерген махнул рукой. — Пока что привези его пожитки, а дальше видно будет.

— Хорошо, Тойли-ага. Будет сделано.

— Эх, были бы все такие, как ты, — проговорил Тойли Мерген и ласково похлопал Нобата, по голому плечу. — Как бы трудно тебе ни было, ты никогда не падаешь духом.

— Не особенно-то хвалите меня, Тойли-ага. Был бы я таким, как вы говорите, наша бригада не плелась бы в хвосте.

— Говорю, как есть. Не ты виноват, что бригада отстаёт. Тут другие причины. Ладно, Нобат, не будем сейчас об этом. Мы ещё с тобой покажем, на что мы способны. Ну, я пошёл. Вот побеспокоил тебя… Иди, отдыхай. Завтра рано вставать.

— Да если надо, я могу и не ложиться. Зайдите, Тойли-ага, чаю попьём.

— Не сегодня, Нобат. Вот когда наладятся наши дела, мы с тобой сядем и выпьем, — с улыбкой сказал Тойли Мерген. — И потом, как бы твоя молодуха не заскучала без тебя. Доброй ночи!

— До чего же хороший человек! — глядя на удалявшегося Тойли Мергена, произнёс Нобат.

Аман не послушался отца и смело, если не дерзко, разговаривал с ним. Однако, когда тот ушёл, парню стало не по себе.

«Может быть, я не прав? Может быть, прав отец? — размышлял он, не находя себе места в своём просторном доме. — Нет, нрав я. Отец не понимает, что сам он теперь никому не нужен. Иначе кто бы посмел послать его в ателье, кто бы посмел сделать бригадиром? А он на всё идёт, не понимает, что только позорит себя. Но ведь объяснить ему ничего нельзя. И это больше всего меня тревожит. Что же делать? Так вот сидеть и бормотать себе под нос? Пожалуй, лучше всего в таком состоянии выпить».

Придя к такому решению, Аман выпил стопку, но опять затосковал и отправился в ресторан. Вернулся он ночью. Покачиваясь, подошёл к дивану и улёгся не раздеваясь.

Аман сладко похрапывал, когда в дверь постучали. Раз, другой. Ах, как ему не хотелось вставать! Но в дверь уже не стучали, а барабанили. Он нехотя поднял голову.

Неужели отец? Нет, отец теперь не придёт. Обиделся.

Аман включил свет и посмотрел на часы. Кто же это в такую рань осмеливается беспокоить человека?

Всунув ноги в туфли и держась за голову, он подошёл к дверям:

— Кто там?

— Я, Нобат.

Аман открыл дверь, потянулся, зевнул и только тогда спросил:

— Ты что так рано пожаловал, видно, не спится с молодой женой?

Кинув взгляд на недопитую бутылку коньяка, Нобат ответил с улыбкой:

— Соскучился, давно тебя не видел, дай, думаю, узнаю, как он там в городе живёт.

— А попозже нельзя было?

— Попозже никак нельзя, надо собирать хлопок.

— Да, вы народ занятой.

— А что же ты думал?

— Я не шучу. Хорошо сделал, что приехал! Последнее время в этот дом что-то не часто приезжают гости. Проходи, садись. Хлопнем по маленькой. Славный коньячок!

— Кто это пьёт в такую рань?

— Кто хочет, тот и пьёт! — сказал Аман, потирая лоб. — Я лично, если не опохмелюсь, и на ногах держаться не смогу. Голова разламывается.

— Отчего она у тебя разламывается? Много думаешь?

— От того, что пил весь вечер.

— Значит, веселимся!

— Это ты, наверно, веселишься. А мне не до веселья, — ответил Аман, нарезая колбасу. — Настроение у меня в последнее время прескверное. Если бы ты только знал, как я зол.

— На кого? На себя?

Аман с удивлением уставился на Нобата:

— Вы что, сговорились всё, что ли?

— Кто все? Кого ты ещё имеешь в виду?

Аман разлил коньяк по рюмкам и спросил:

— Ты приехал допрашивать меня?

— Нет, допрашивать тебя я не собираюсь.

— Тогда лучше выпей и поменьше говори..

— А что, если мы сначала дело сделаем, а потом выпьем?

Аман осторожно поставил на стол уже поднесённую ко рту рюмку.

— Какое ещё дело? — насторожился он.

Нобат закурил, сел поудобнее и неторопливо заговорил:

— Я ведь, понимаешь, не один приехал. Я к тебе на двух машинах прикатил. А шофёры очень торопятся. Пока мы соберём и погрузим твои вещи, знаешь, сколько времени пройдёт.

Аман изменился в лице:

— Что? Что ты несёшь?

— А чего ты так удивляешься?

— Ты что же, грабить меня приехал?

Нобат не счёл нужным ответить.

— Значит, я так понимаю: отец не отступится от меня, пока не добьётся своего.

— А как же не добиваться, иначе дело не делается.

— Он думает таким манером дело сделать?

— Наверно, так.

— И ты так думаешь?

— И я так думаю.

— Смотрю я на вас и диву даюсь, до чего же вы в себя верите!

— Без веры в свои силы никак нельзя.

— К тому же все вы ещё философами заделались.

— Да какая же это философия! — сказал Нобат и встал. — Аман, я очень тороплюсь. Посоветуй, что раньше грузить.

Аман выпил рюмку и молча улёгся на диван.

— Аман, я жду.

— Оставь меня, Нобат. Я немного полежу, подумаю.

— Спокойно полежать не удастся. Мы же тебе мешать будем.

— Ты что, гонишь меня из собственного дома?

— Ну, почему же гоню… Может, поедешь к отцу, там полежишь, подумаешь…

— Что? — Аман поднял голову. — Есть и такой приказ?

— Приказа такого нет. Это зависит только от тебя, от твоей совести, — ответил Нобат и обратился к двум парням, которые уже стояли в дверях, засучив рукава. — Начинайте.

Ох, и здоровенные же это были детины. Они так быстро очистили квартиру Амана, что этого времени едва хватило бы на то, чтобы хорошенько чаю напиться.

— Что теперь будем грузить?

— Теперь? — Нобат на секунду замешкался, а потом кивнул на диван. — Теперь тащите это! — Заметив, что парни медлят, он повторил: — Несите, несите!

Только тут Аман поднялся, и ребята, схватившись за диван, вынесли его во двор.

— Поставьте вот здесь! — Нобат показал на цементную площадку, обсаженную розами, и закурил. Аман вышел из дома и молча опустился на диван. Нобат сел рядом с ним.

— Ну, подумал? — спросил он.

— Дай-ка мне сигарету, — вместо ответа попросил Аман.

— Покурить можно было бы и в дороге, — сказал Нобат, протягивая сигареты.

— Да не торопи ты меня! — уставившись в одну точку, огрызнулся Аман.

— Ну как же мне тебя не торопить? И у меня, и у этих парней каждая минута на счету. И потом, вот что я тебе скажу, Аман, делай как знаешь, мы тебя умолять не станем.

Аман со злостью отбросил в сторону сигарету и, встряхнувшись, поднялся:

— Ты чего так кричишь? А ну, убирайся отсюда!

— Мне убраться легче лёгкого, — произнёс Нобат и вплотную придвинулся к Аману. — Только помни, ты пожалеешь, если не послушаешься Тойли Мергена. Потом спохватишься, да поздно будет. — Нобат направился к машинам и обрушился на парней: — А вы что стоите, разинув рты? Тащите диван!

— Стой! — Аман шагнул к товарищу. — Стой!

— Мне некогда стоять. Если хочешь ехать, залезай в машину. Не хочешь — бог с тобой! Поехали, ребята!

— Тебе ведь говорят, подожди!

— Ну, жду, что скажешь?

Аман, ни слова не говоря, зашёл в дом, пробыл там от силы минуты две и, выйдя, запер дверь. Потом приглушённым голосом спросил:

— Что делать с ключами? Или их тоже бросить в машину?

— Вот теперь ты немного начинаешь смахивать на сына Тойли Мергена.

— Что?

— Да ничего. Давай ключи сюда. Сейчас мы отвезём их новому хозяину.

Машины остановились у горсовета. Нобат на минуту забежал туда, и они двинулись дальше.

Когда Нобат привёз Амана со всеми пожитками, Тойли Мерген как раз вышел из дома, собираясь в поле.

— Мы приехали, Тойли-ага! — выпрыгнув из кабины передней машины, громко сказал Нобат и подмигнул, кивнув на вторую машину.

— Вижу! — глухо проговорил Тойли Мерген и бросил хмурый взгляд на сына. — Приехал?

— Приехал.

— Пошли, коли приехал!

Тойли Мерген не дал сыну зайти в дом и поздороваться с матерью, а сразу повёл его на полевой стан.

За сутки всё тут изменилось. Значит, разговор пошёл на пользу. Хлопок вывезли, и парни уже не прохлаждались возле хармана, как вчера. Вместо них работали молодые женщины.

Окинув стан хозяйским глазом, бригадир продолжал свой путь. Под большим чёрным казаном полыхает огонь. Но почему же у очага никого нет? Неужели хитрый усач, увидев бригадира, спрятался?

— Повар! — позвал Тойли Мерген.

— Повар здесь, сынок… — отозвалась старая Боссан. Она вышла из помещения, волоча половину бараньей туши.

— А где Акы?

— Мой сынок? — Старуха заморгала подслеповатыми глазами, подошла поближе к бригадиру, заискивающе поглядывая на него, и только тогда ответила: — А он сегодня на хлопке, Тойлиджан! Ты ему хотел что-нибудь наказать?

— Ну, раз на хлопке, пусть не крутит усами, а собирает побольше. Вот и всё, что я хотел ему наказать!

— Соберёт, соберёт! У него и дела другого нет. Ещё как соберёт! — Старуха подошла к очагу, не переставая бормотать: — Может, кому и надо повторять приказание, но сын старой Боссан не заставит тебя, Тойлиджан, дважды повторять ему одно и то же…

Аман тем временем ходил следом за отцом, не произнося ни слова.

— Ты чего за мной увязался, точно хвост, — не выдержал Тойли Мерген. — Вот твоя машина, ступай и занимайся своим делом! И учти, твоя дневная норма — десять тонн!

— Не знаю, удастся ли собрать столько, — проговорил Аман.

— Собери сколько сумеешь, хоть грамм, но собери!

— Папа, по-твоему, я для этого учился пять лет?

— Что ты хочешь этим сказать? Что ты учился для того, чтобы люди водили машины под твоим началом?

— Да, именно. Хочу тебе напомнить, что я инженер.

— Я никогда ничего не забываю, Аман! Не надо было болтаться целый год в городе! Остался бы ты тогда здесь, пожалуй, и правда руководил теми, кто водит машины.

— Я уехал с твоего разрешения.

— Будь у меня умный сын, он бы не уехал! А сейчас мне нужен водитель. Водитель! Понял? В колхозе, слава богу, и без тебя командиров и советчиков хватает. Хлопок осыпается, пропадает народное добро. Вот о чём надо думать.

Одна из двух хлопкоуборочных машин стояла в поле с тех пор, как её пригнали с завода. Вторая, пофыркивая мотором, готовилась двинуться в путь. Ею управляла юная Язбиби, всего лишь в прошлом году окончившая десятилетку и двухмесячные курсы водителей.

Язбиби высунулась из кабины, увидев бригадира с сыном.

— Салам алейкум, Тойли-ага! — крикнула она, сделав вид, что не замечает Амана.

Тойли Мерген оглядел до блеска вымытую машину и приветливо заговорил с девушкой:

— Как поживаешь, дочка? Норму-то выполняешь?

— С нормой — порядок, Тойли-ага, только обидно, что вон та машина стоит без дела. Если некого посадить за баранку, значит, она здесь не нужна. Отдайте её тем, у кого она не будет простаивать.

— И у нас не будет. Вот водитель пришёл, дочка, — сказал Тойли Мерген и повернулся к Аману. — Ты кого ждёшь? Садись!

— Значит, так?

— Да, так!

Считая, что вопрос с сыном решён, Тойли Мерген повернул назад.

Увидев, как неохотно Аман залезает в кабину, Язбиби усмехнулась. «Так и надо ему, маменькиному сынку», — подумала она.

От Амана не скрылась усмешка девушки. Мало того, что смеётся над ним, не удосужилась даже поздороваться.

— Мы разве не знакомы, Язбиби? — спросил Аман, повернув голову к девушке. — Что, даже «здрасте» пожалела для меня?

— И у тебя не отвалился бы язык, если бы ты первый поздоровался, — нисколько не смущаясь, сказала Язбиби. — Тем более, что мужчине положено первому приветствовать особ женского пола.

XIV

Тойли Мерген возвращался к харману с лёгким сердцем. Сына он всё-таки направил на путь истинный. Что, интересно, теперь скажет Гайли, да и другие родственнички, отлынивающие от работы.

Женщины, сидевшие в тени под навесом в ожидании хлопка, поднялись, увидев бригадира.

— Сидите, сидите! — сказал, приостанавливаясь, Тойли Мерген.

Женщины не сели. А одна шустрая молодуха даже выдвинулась вперёд и, прикрывая рукой лицо, проговорила:

— Тойли-ага, вас надо было давно назначить бригадиром! Все сразу из домов повылезали.

— И не стыдно тебе так разговаривать с почтенным человеком, который тебе в отцы годится? — вставила другая, толкнув первую в плечо.

— А чего ей стыдиться? — улыбнулся Тойли Мерген. — Аннагуль верно говорит. Пожалуй, и поточнее можно сказать: надо было Тойли Мергена давно освободить от должности председателя… Да, кстати, красавицы, сколько вас тут? Не тяжело ли приходится?

— Нет, Тойли-ага. Наши мужчины знали, оказывается, местечко, где можно лежать и брюхо набивать, — вылезла опять Аннагуль. — Нисколько нам не тяжело, хотя нас здесь четверо, а должно было прийти пять человек, но пятая… — Аннагуль умолкла, опустив голову.

— А где пятая?

— Нам неловко про это говорить, Тойли-ага.

— Неловко? Даже если меня касается, не стесняйтесь, говорите прямо!

— Да не в том дело, — сказала Аннагуль, и щёки у неё сделались такими же пунцовыми, как шерстяной платок, которым она повязала голову. — Когда всюду полно докторов, наша бездетная отправилась к мулле. Говорят, свекровь своим ворчанием совсем довела беднягу. — Женщина махнула рукой в сторону старой Боссан. — Будто она сказала невестке: перестань, мол, носиться, как яловая коза, ступай и поклонись Артык-шиху, пусть он заговорит тебя, пусть разотрёт твои никудышние жилы.

— А что же её муженёк? — шёпотом включилась в разговор третья молодуха. — Неужели он, да сгинут у него усы, не может прикрикнуть на свою мать?

— Я уверена, что Акы об этом ничего не знает, — заверила подругу Аннагуль. — Ведь он — парень совестливый.

Тойли Мегрен уже не слышал конца разговора. Когда слуха его коснулось имя Артык-шиха, известного лжеца и пройдохи, у него сжались кулаки.

Артык-ших уже седьмой год вдовствовал. Человек он был ещё крепкий, ему недавно перевалило за пятьдесят. Но о женитьбе не помышлял, так и жил бобылём. Поздно, говорит, заводить семью. Годы не те.

Был он когда-то учителем, правда, недолго, но неуживчивый характер гнал его с места на место. Любую работу он считал трудной и бросал её, ссылаясь при этом на плохое здоровье.

В конце концов ему надоело скитаться, и он решил припасть к плечу Тойли Мергена — как-никак, а племянник не обидит. Словом, вернувшись в свой аул, он рассчитывал на лёгкую жизнь.

Тойли Мерген хорошо знал повадки своего родственника и не стал, как тот рассчитывал, подыскивать ему подходящую должность, а сунул в руки лопату: мол, хочешь работать, — работай, тогда примем в колхоз.

Такого поворота дела Артык-ших не ожидал. Затаив обиду, он ходил поливать хлопчатник, стараясь, впрочем, не утруждать себя. Случалось, он по нескольку дней не появлялся в поле. На вопрос соседей, что с ним, не нужно ли ему помочь, Артык-ших отвечал, что никто ему не поможет, если он сам себе не поможет. При этом он поднимал глаза к небу и бормотал что-то себе под нос, обволакивая свою персону таинственностью. Он перестал бриться, всё чаще не выходил на работу, не вступал ни в какие разговоры, в дом к себе никого не впускал, запираясь изнутри, а на вопрошающие взгляды отвечал: «Не мешайте, я занят божественными делами».

Люди переглядывались, но помалкивали — всё-таки родственник председателя и, как-никак, в прошлом учитель. Пусть Тойли Мерген сам с ним разбирается, тем более, что в колхоз его не принимали.

Не так давно Кособокий Гайли, встретив Артык-шиха возле своего дома, пригласил его к себе.

— Бывало ты ко мне наведывался, — заговорил он. — А теперь отпустил бороду до пояса и, видно, зазнался. Уж больно чудно ты себя ведёшь. Не иначе, как злой дух коснулся твоего плеча.

Кособокий явно посмеивался над своим гостем, хотя и поставил перед ним чай и чурек.

— Чем смеяться над моей бородой, посмотри лучше на свой чай, негодник! — сказал Артык-ших и выплеснул пиалу чая за порог.

— А что ты там увидел?

— Если ты не ослеп, то и сам увидишь! — Артык-ших взял пиалу из рук Гайли Кособокого и поставил её перед собой. — Посмотри, что в чае плавает?

— Ничего не вижу, кроме двух чаинок, Артык-бек!

— Как следует смотри, как следует!

Гайли ещё раз посмотрел, но ничего, кроме чаинок, так и не увидел.

— Артык-бек, ты, ей-богу, малость тронулся. Я это давно заметил. И бороду отпустил, и бормочешь что-то, и из дому неделями не выходишь… А что если мы отвезём тебя в город и покажем доктору? Есть такие специальные доктора…

— Умолкни! — отрезал тот и тыльной стороной ладони хлопнул Кособокого по груди. — Если ты это выпьешь, — ткнул он пальцем в пиалу, — тебе самому придётся ехать в сумасшедший дом. В твоём чае плавают испражнения! Испражнения четырёхногого зверя!

— Ай, перестань ты, ей-богу!

Решив, что Артык-ших и правда с ума спятил, Гайли собрался было звать на помощь, но тот, словно почувствовав намерения хозяина, неторопливо поднялся.

— Если не веришь, пей! — сказал он и ушёл.

Несмотря на то, что Кособокий Гайли не любил лишать себя удовольствия, а потому сначала украдкой, а потом и в открытую пил вино и водку, он всё-таки верил во всемогущество бога. Поведение Артыка сначала удивило его, а когда тот ушёл, отказавшись не только от чая, но и от свежего золотистого чурека, Гайли призадумался. Это обстоятельство почему-то затронуло его религиозную жилку. И хотя ему очень хотелось глотнуть крепкого зелёного чая, но слово «испражнение» заставило его отказаться от своего желания. Он выскочил из дома, подбежал к колодцу, откинул крышку и заглянул внутрь…

В прозрачной, словно глаз журавля, воде плавала вздувшаяся дохлая кошка.

Кособокий Гайли не знал, конечно, что над этой проделкой Артык-ших размышлял целый месяц, а вчера вечером, после того как улеглись люди, заснули собаки и птицы, он своими руками бросил кошку в колодец Кособокого. Вместо того, чтобы извлечь падаль, Гайли, точна полоумный, выскочил на улицу и заорал во всё горло:

— Люди! В нашем селе чудо объявилось! Чудо!

Кособокий бежал к Артык-шиху, чтобы упасть перед ним на колени и просить у него прощения за грубость. Подумать только, он назвал святого сумасшедшим!

Артык-ших не внял его мольбам о прощении, не оценил его раскаяния, а, напротив, заорал на него:

— Чего галдишь? Заткнись! О таких вещах не шумят на весь свет. Крепко держи язык за зубами!

Артык-ших прекрасно понимал, что теперь, когда он приказал Кособокому молчать, тот не пожалеет глотки и ног не пожалеет, чтобы разнести по всей округе весть о новоявленном святом. Сказать Кособокому — молчи, всё равно, что сказать рассвету — не приходи или солнцу — не заходи.

Так всё и случилось, как и предполагал пройдоха Артык-ших.

Уже наутро к нему заявился молодой чабан из соседнего селения.

— Артык-ага, отец молит, чтобы вы пришли, — жалобно попросил он.

— Зачем я твоему отцу?

— Очень болен, уже месяц не может подняться. А со вчерашнего дня ему совсем плохо.

— Если болеет, если плохо, пусть идёт к доктору.

— Мы уже в город ездили, у каких только врачей не побывали.

Артык-ших дал себя уговорить. Он осмотрел умирающего восьмидесятилетнего старика и покачал головой.

Сын разволновался.

— Артык-ага, — спросил он, — есть ли какая-нибудь надежда?

Будь Артык-ших честным человеком, он бы не стал в такой горестный для семьи час пускаться на новые хитрости и сказал бы правду. Но ему было важно, чтобы не умолкала молва о его святости, поэтому он заговорил так:

— Сейчас, голубчик, я не могу сказать тебе ничего определённого. А вот приду домой, посмотрю в пиалу с водой и увижу истину.

И пошёл молодой чабан провожать святого человека.

Долго сидел Артык-ших над пиалой и, наконец, дал ответ:

— Ты не обижайся на меня, голубчик. Мой долг — говорить как перед богом. Что увидел, то и скажу. Надо готовиться к поминкам. Твой отец отдаст богу душу или сегодня в полночь, когда выходит на прогулку пророк Хыдыр, или на рассвете, в пору, когда гуляют ангелы.

Старик отдал богу душу, не дождавшись рассвета.

И пошли из села в село толки о священной пиале Артык-шиха.

Начиная с того дня, Артык-шиху не нужно было заботиться о хлебе насущном. Об этом заботились, как ни прискорбно в этом признаться, отсталые, удручённые тяжкими недугами близких люди.

Тень дармоеда не показывалась там, где раздавался смех по случаю рождения или свадьбы. Но зато, если в доме лились слёзы или предстояли поминки, какими лёгкими у него становились ноги! Не помня ни одной строки из Корана, он давал убитым горем людям какие-то амулеты и никому непонятную дребедень, требуя за это мзду.

Взмокший от быстрой ходьбы Тойли Мерген и не подумал кликнуть хозяина дома. Ударом сапога он сорвал дверь с петель и ступил в полный мрак. Ничего, он всё равно разыщет этого негодяя, поймает его на месте преступления, В противном случае тот сумеет вывернуться.

Не задерживаясь в передней, где было свалено разное старьё и стояли вёдра, Тойли Мерген ворвался в комнату, содрал с маленького окошка старое одеяло и на какое-то время замер на месте.

Да, дела… Не зря толковали молодухи. Тойли не поверил своим глазам.

У левой стены, прямо на полу, сидела, сжавшись, словно попавшая в сети птица, молодая женщина. От стыда она закрыла руками лицо и плакала навзрыд. Над ней возвышался Артык-ших. Застигнутый врасплох, он стоял, не успев даже продеть руки в рукава халата. Борода у него тряслась, и он тупо озирался по сторонам.

Словом, этот негодяй предстал перед Тойли Мергеном совсем не в том виде, в каком показывался на людях. Обычно он ходил в стёганом халате, а не в этой пёстрой тряпке, накинутой на плечи, и в солидной папахе, а не с голой головой.

Судя по всему, перед самым приходом Тойли Мергена между молодухой и «святым человеком» шла настоящая борьба. Возле дверей валялась его белоснежная чалма. Словно просо, насыпанное курам, раскатились по всему полу бусинки его арабских чёток, с которыми он не расставался ни днём ни ночью.

Тойли Мерген схватил за бороду Артык-шиха и вытянул его на середину комнаты.

— Когда ты прекратишь свои грязные дела? — кричал он Артыку в лицо, не отпуская его бороды. — Я тебя, негодяя, не раз предупреждал. Что бы ты сказал, если бы вместо меня явился муж этой женщины? Что бы ты ему ответил? Вот возьму и отведу вас обоих к нему.

От страха и от боли Артык-ших закатил глаза и брякнулся на колени. Клок его бороды остался и руке Тойли Мергена.

— Тойлиджан! Да буду я твоей жертвой! Убей меня, только не позорь эту невинную женщину! Если ты теперь увидишь меня в этих краях, не быть мне сыном своего отца! Клянусь богом!

— Кто поверит твоим клятвам? Ты последний негодяй, проглотивший собственную совесть!

А бедная женщина, к которой нежданно-негаданно подоспела помощь, почувствовала, будто вырвалась из пасти дракона. Не замечая, что платье у неё на груди разорвано, она подняла с пола свой чёрный цветастый платок, вытерла слёзы и прошмыгнула в дверь.

Артык-ших, увидев половину своей бороды в кулаке Тойли Мергена, застонал.

— Чего вопишь? Грешить не боишься, а наказания испугался! — Только сейчас Тойли Мерген заметил, что у него в руке. Он брезгливо сплюнул и с отвращением выбросил эти жирные волосы. — Ну, чего съёжился, поднимайся, прохвост, чего руками размахиваешь, — не унимался Тойли Мерген… — Я бы мог из тебя кишки выпустить, да не желало мараться. Если сегодня же ты посреди села не сожжёшь эту мерзкую чалму и ненавистный халат и не поклянёшься перед всем народом, что покончишь со своими гнусностями, тогда узнаешь, на что способен Тойли Мерген, тогда поймёшь, что значит быть опозоренным. А сейчас отправляйся на хлопок! Хватит даром хлеб есть! И твоя дневная норма — сто килограммов! Ии грамма меньше!

От срама и отвращения Тойли Мергена мутило. Уже придя домой, он никак не мог успокоиться и даже не ответил на слова Акнабат.

— Всё воюешь со своим дядей? — удивлялась она. — Зачем ты только связываешься с этим ворюгой. Я так даже опасаюсь его. Не посылай ты его на хлопок. Толку от него всё равно не будет. Имени этого подлеца я не хочу слышать в своём доме.

Тойли Мерген молчал. Возможно, он винил себя в том, что не сумел остановить Артык-шиха вовремя, когда тот только ступил на кривую дорожку.

Акнабат, увидев, что муж снова куда-то собрался, забеспокоилась:

— Что же это и чаю не попил, и не пообедал?

— Будут спрашивать, скажешь, что поехал на бахчу.

— Зачем? Арбузов или дынь тебе не хватает? Вон сколько у нас — есть некому.

— Привезу твоих зятьков. Сам их туда отправил, сам и верну.

— Почему же ты должен ехать? Разве нельзя послать кого-нибудь помоложе, ну, того же Нобата?

— Нобат нужен здесь. И потом, я сам хочу посмотреть на их лица, когда они узнают, что снимаю их с бахчевых и посылаю на хлопок.

— А какая им разница — что там, что здесь.

— Разница большая. Там можно епокойно лежать и посасывать сладкую дыню. А здесь придётся работать до боли в пояснице.

— Тут уж ты перехватил, им лежать некогда, — сказала Акнабат и следом за мужем вышла во двор.

— Ладно, ладно, зря не обижу.

— Уж больно ты, отец, подозрительный стал. — Она покачала головой и показала рукой на вещи, привезённые Нобатом из города и сложенные под виноградной беседкой. — Надо убрать, а то пропылится всё, и дождь может пойти.

Тойли Мерген глянул на солнце, клонящееся к западу, и вывел машину из гаража:

— Уберёшь вместе с сыном.

— Ты мне и сына сегодня не показал, — проворчала Акнабат.

— Теперь твой сын всегда будет при тебе. Сиди и гляди, сколько душе угодно!

Тойли Мерген уехал, а жена, прикусив кончик платка, смотрела вслед удаляющейся машине.

— Молодец он у меня, ничего не скажешь! — с гордостью проговорила она.

Вечером, вернувшись с работы, Аман обнял мать и удивился, узнав, что отца нет дома.

— А он на бахчу поехал, сынок, — ответила Акнабат.

— Зачем ему сдались арбузы и дыни?

— Хочет привезти мужей твоих сестёр. Говорит, сам их отправил, сам и верну.

— Да, отец не на шутку рассвирепел, крепко он за родственников взялся.

— Что же поделаешь, родственники всякие бывают, Аманджан, — вздохнула Акнабат и пустилась философствовать. — Если, скажем, некоторые стараются, из кожи вон лезут, чтобы помочь тебе не уронить твой авторитет, то другие тоже стараются — только в другую сторону, хотят извлечь выгоду из родства, из чужого авторитета. Что же после этого делать твоему отцу? Хочешь — не хочешь, а рассвирепеешь.

— Хорошо, если это поможет, поглядим, каков будет результат.

— Ай, о чём ты говоришь! Сколько хлопка ты сегодня собрал на своей машине?

— Отвык я от физической работы… А то бы…

— А всё-таки?

— Пожалуй, около шести тонн.

— Вот тебе и результат!

— Это верно, мама.

— Если верно, на, покроши чурек. Я залью бульоном.

Аман даже не заметил, как съел миску шурпы. Вот что значит весь день проработать на свежем воздухе и, можно сказать, впервые в жизни вернуться домой с хорошо пропотевшей спиной.

— Посмотреть на тебя, так скажешь, что вкуснее материнской шурпы и нет ничего на свете. А, сынок? — сказала обрадованная мать, глядя, с каким аппетитом ел её привередливый сын, и придвинула поближе к нему чайник. — Вот что я скажу тебе, сынок. Если ты окончательно вернулся в отчий дом, то и комнаты этого дома не должны пустовать.

Акнабат считала, видно, неудобным прямо говорить с Аманом о женитьбе, поэтому она так издалека начала.

— А у нас в ауле, не сглазить бы, теперь много хорошеньких девушек, — набравшись мужества, продолжала она.

— Например? — осведомился Аман, решив обратить серьёзный разговор в шутку.

— Например, Джерен, дочь Ораза Кара. Или Гозель дочь Эсена Сары. Или Язбиби, дочь Илли Неуклюжего.

Мать ещё долго могла бы перечислять сельских девушек, если бы Аман со смехом не спросил:

— И кого-нибудь из них ты уже выбрала?

— Конечно! — охотно отозвалась та. — Лично я, сынок, выбрала бы Язбиби. Ни в Гараяпе, ни в Акъяпе нет красивее девушки. К тому же она обходительная и трудолюбивая. Язбиби будет такой же, как её мать. И отец её Илли, хоть и неуклюж немного, но человек он уважаемый, про него не скажешь, что с ним не считаются. И братья у неё хорошие. Работящие парни.

— Ты, мама, до небес расхвалила девушку. Только скажи мне, выбор-то этот при себе держишь, или уже и словечко замолвила?

— А чего мне таиться, конечно, замолвила.

— Ну, и что тебе сказали? Приходите, будем рады?

— Что же они ещё могут сказать?

— Интересно, а что говорит сама девушка?

— Девушку никто и спрашивать не станет.

— Как же так? По-моему, прежде всего надо узнать, что на душе у девушки.

— Что на душе у девушки, спрашивают… ну, как бы тебе это сказать? Скажу, как есть — ты уже, слава богу, взрослый, давно борода растёт. Девушку спрашивают после того, как она залезет к мужу под одеяло.

— Нет, мама.

— Да, сынок. Так было у наших предков, так будет всегда!

— Нехорошо, мама, что так говорит жена Тойли Мергена.

— Жена Тойли Мергена — тоже женщина, сынок.

— Мне ты высказала свои мысли — и ладно. Но нигде больше не говори ничего подобного. Людей удивишь. Это, во-первых. А во-вторых, спрашивать надо не только у девушки, но и у парня. Придётся узнать и у него, любит ли он девушку, хочет ли он на ней жениться.

— Даже если ты обойдёшь весь Мургаб, не думаю, что найдёшь лучше невесту, чем Язбиби. Поэтому, сынок, я и не стала советоваться с тобой, а решила тебя посватать.

— Плохо сделала, мама.

— Да что ты в самом деле? Что же тут плохого?

— Я сегодня видел Язбиби, она в мою сторону и глядеть не хотела. Может быть, именно потому, что ты ходила к её родителям, она и разобиделась на меня?

— Подумаешь, гордячка какая! — рассердилась Акнабат. — Должна бы радоваться, если её за моего сына сватают! Чего ей ещё надо?

— И опять ты, мама, не права. Откуда ты знаешь, может быть, Язбиби любит кого-нибудь.

Мать возмутилась и выложила всё, что было у неё на сердце:

— Ни один парень не может сравниться с моим сыном!

— Это в твоих глазах, мама, лучше меня никого на свете нет, — попытался возразить Аман. — А в глазах Язбиби, возможно, я хуже всех.

— Ай, перестань, сынок! — Акнабат со злости выплеснула на пол остатки чая из пиалы.

— Что ты делаешь, мама, при чём тут пол? Он не виноват.

Не слушая сына, Акнабат продолжала:

— Желаешь ты или не желаешь, а я женю тебя нынешней осенью! Так вот болтаться больше не будешь. И решила я взять себе в снохи Язбиби.

— Давай, мама, договоримся, — не сумев сдержать улыбки, вставил Аман. — Если ты мне дашь немного времени, я избавлю тебя от всех хлопот.

— Свадьба — не хлопоты, сынок. Свадьба — радость.

— Я о теперешних твоих хлопотах говорю.

— А? — Мать только сейчас поняла, что имеет в виду Аман. — Ты о чём толкуешь, ты что же это, и невесту уже себе подыскал? Что за девушка? Чья дочь?

— Папа тебе ничего не говорил?

— Твой папа скажет! Разве ему до разговоров со мной? Воевать с Артыком и Гайли Кособоким он время найдёт, а подумать о собственном сыне — некогда. Ну-ка, выкладывай всё как есть. Чья дочь? Откуда родом?

Аман ответил не сразу. Он хотел дать матери свыкнуться с мыслью о том, что у него уже есть невеста.

— Она, мама, в городе живёт.

— Бог ты мой! У кого же это в городе есть дочь, достойная моего сына? — спросила Акнабат и нервно затеребила концы платка.

— Ты, её родителей знаешь. Отец её был когда-то в нашем районе секретарём райкома. Дурды Салих. Он родом из Сакар-Чага.

— Погоди, погоди. В тот год, когда налетело к нам комаров видимо-невидимо, умер совсем молодой секретарь. Звали его Дурды Салихом. Да ведь это давно было. Так ли уж молода его дочь? Не засиделась ли она в девушках? Как её зовут?

— Сульгун.

— Сульгун?.. По-моему, я видела её маленькой… Не знаю, какой она выросла, но мать у неё была хорошая женщина. Сколько же ей лет?

— Кажется, она на два года моложе меня.

— Кажется или моложе?

— Моложе.

— Раз так, съезжу, погляжу на неё! — сказала Акнабат и, поднявшись, принялась убирать со стола чайники и пиалы. — Если она мне понравится, справлю свадьбу. Если нет…

— Значит, мне ты не доверяешь? Только себе? — и опять Аман не смог сдержать улыбки..

— Да, верю только своим глазам! — решительно заявила мать. — Где они живут в городе?

— А как же данное тобою слово?

— Какое слово?

— Ты забыла про Язбиби?

— А… Она… Если нам понравится Сульгун, то найдём повод, чтобы взять своё слово назад!

— Легко у тебя, мама, всё получается.

— С парнями всегда легко, с дочками потруднее. Ты не уводи разговор в сторону, говори, где они живут.

— Может быть, не стоит тебе беспокоиться. Я привезу Сульгун сюда.

— Перестань, Аман! — сказала Акнабат и, поставив чайники и пиалы на прежнее место, замахала руками. — Нечего здесь делать девушке, пока ничего ещё не решено. Что люди подумают? Не болтай попусту, скажи лучше, где они живут.

— Как бы мне объяснить тебе, мама? — Аман прищурился. — Может быть, съездим вместе?

— Молчи, бессовестный! Парня не возят в дом, где сватают девушку. А телефона у них нет?

— Есть.

— Раз есть телефон, я без тебя обойдусь!

XV

Как в каждом ущелье дуют свои ветры, так и в каждом доме бытуют свои заботы, свои печали.

Если тётушке Акнабат думы о женитьбе сына не давали заснуть, то старой Боссан кусок в горло не шёл из-за того, что её молодая сноха — и здоровая, и статная, что твоя породистая верблюдица, — не дарила ей внуков. Правда, Акы любил свою жену, жалел её, старался ничем не обидеть, но старой Боссан было от этого не легче. Она пилила сноху с утра до вечера, отпуская порой такие обидные словечки, что молодая женщина, хотя и знала себе цену, заливалась горючими слезами. Словом, дело дошло до того, что старая заставила сноху пойти к Артык-шиху. А если, мол, не пойдёшь, отпущу тебя на все четыре стороны и снова женю своего сына.

Что было дальше, мы уже знаем. Зато Акы не знал.

Вернувшись с хлопка, он придвинул к себе чай и спросил у жены:

— Сона, почему ты не была на хармане? Что с тобой, может, нездоровится? Что у тебя болит? Я хотел спросить у мамы, но она до полудня, управилась с обедом для сборщиков, а потом ушла.

— Пей чай и помалкивай! — обрушилась на сына раздражённая старуха. — Не мужское это дело спрашивать у жены, где болит да что болит!

— А кто же, мама, как не муж, должен интересоваться здоровьем жены? — И Акы снова обратился к жене: — Сона, ну, скажи мне, что случилось? Ты очень бледная сегодня. Если что-нибудь болит, позову врача.

Не только вымолвить слово, поднять глаза на мужа Сона была не в состоянии. Измученная и безучастная, она, потупившись, сидела на кошме и царапала ногтем пол.

— Ничего с ней не случится! — вскинулась опять старуха и придвинула к сыну чайник. — Ты пей, сынок, чай, ешь чурек и отдыхай!

Почувствовав что-то неладное, Акы поставил пиалу и, уставившись в поблекшее лицо жены, сказал:

— Мама, не заговаривай мне зубы, скажи прямо, что произошло?

— Ой, провалиться бы мне сквозь землю! — завизжала старуха и стала виниться перед сыном: — И с чего мне такое на ум взбрело, что я заставила её пойти к нему? Ну и пусть бы жила, не рожая! Будь он проклят, этот Артык-ших.

Акы слышать не мог это имя. Оно всегда было связано для него с бесстыдством и гнусностью. Едва мать произнесла «Артык-ших», как усы у парня ощетинились и глаза полезли из орбит.

— Жаль, что ты моя мать! — сквозь зубы проговорил Акы. Он залез всей пятернёй в волосы, не зная, что делать. Но вот он тряхнул головой и заговорил. — Не знаю, как я вынесу этот позор. Но твёрдо знаю, что никогда не смогу простить тебе этого, мама, никогда! Я буду всю жизнь кормить тебя, но видеть тебя не хочу… А ты? — Он повернулся к жене. — Ну, она — старая, выжила из ума! А где твоя голова? Ведь ты в школу ходила, в книги заглядывала. Откуда такое невежество? Когда исчезнет эта слепота? Когда?

Сона понимала, что совершила непростительную ошибку. Но понимала также, что теперь не в её силах что-либо изменить. Поэтому она молча плакала, не утирая слёз.

Акы решительно поднялся, и от его резкого движения чайник покатился по цветастой кошме. Но он выбежал из дома, не оглянувшись.

Старая Боссан рухнула на колени и начала бить кулаками об пол:

— Вай, счастье моё закатилось! Бай, счастье моё закатилось! Помогите мне, помогите!

Тут не выдержала Сона. Ласковая и терпеливая, она ни разу за все годы не сказала свекрови ни одного грубого или обидного слова, но сейчас её будто подменили. Сона потянула старуху за рукав и прикрикнула на неё:

— Хватит! Перестаньте кричать! Какую ещё пакость вы затеяли?

Старая вцепилась себе в волосы и завыла:

— Вай, что мне делать, ведь Акы убьёт его!

— Убьёт так убьёт.

— Тогда всё пойдёт прахом.

— Хуже, чем сейчас, не будет. Да перестаньте кричать!

— Как же мне не кричать?

— Если не перестанете, я сейчас же уйду. И больше вы меня здесь не увидите. Акы прав. Была бы я человеком, не послушалась бы вас. Меня надо убить, меня!

И Сона разрыдалась, упав на кошму.

В дверь Артык-шиха стучать Акы не пришлось. После недавнего посещения Тойли Мергена она уже не закрывалась, да и не могла закрыться — ведь бригадир сорвал её с петель.

В первой комнате было темно. Но Акы не успел пожалеть, что упустил хозяина, так как услышал храп, доносившийся из второй комнаты. Парень ворвался туда и нашарил рукой на стене выключатель. Вдребезги пьяный Артык-ших даже не почувствовал, что стало светло. Он лежал, развалившись, посреди комнаты и почёсывал живот. Белые штаны его спустились, и мотня оказалась чуть ли не у колен. Серое лицо с задранным кверху подбородком походило на гузку ощипанной курицы. Не успел Акы и подумать, что же случилось с его бородой, как «святой» зачмокал губами и забормотал…

— Тойли, не трогай меня, Тойли… Сона сама пришла, Тойли…

Акы обезумел, услышав имя жены. Оттолкнув ногой пустую бутылку так, что она разбилась вдребезги, он пнул пьяного носком сапога в бок.

Артык-ших очнулся, приподнял голову и от страха тоненько заскулил:

— Тойли, Тойли…

— Я не Тойли. Вставай, грязный ишак!

Артык-ших, не поднимая глаз, по голосу узнал нависшего над ним огромного мужчину.

— Акыджан! Что я тебе сделал? За что ты меня! — захныкал он, хватаясь оа бок.

— Тебе говорят, встань!

— Откуда у меня силы, чтобы встать?

— Если сам не встанешь, заставлю!

Поняв, что спорить бесполезно, Артык-ших, извиваясь, встал на колени:

— Акыджан, что ты собираешься со мной делать? Объясни мне, браток.

— Идём! Шагай впереди меня! Когда выйдем на Сакар-Чагинскую дорогу, я скажу, что собираюсь делать.

Почувствовав, в каком состоянии Акы, Артык-ших украдкой огляделся по сторонам.

— Мог бы и здесь сказать, — жалобно проговорил он, продолжая так же украдкой обшаривать глазами комнату.

В одном из углов холодно поблёскивал стальной туркменский нож с белой ручкой. Изловчившись, Артык-ших схватил его и поднялся во весь рост.

— А ну, убирайся отсюда! — заорал он.

— Брось нож! — спокойно произнёс Акы.

— Не брошу! Я знаю, зачем ты пришёл!

— Заткнись, негодяй!

— Кто негодяй? Я? О аллах, придай мне силы! — взмолился Артык-ших и бросился на парня.

Акы ловко ухватил запястье озверевшего Артыка, вырвал нож, а самого его приподнял и швырнул на пол.

— Одевайся! — приказал он.

Артык-ших стал податлив, словно нитка, натёртая воском. Беспрекословно он выполнял все приказания.

— Повяжи чалму и надень пёстрый халат! И ещё — не говори, что не слышал — если по дороге издашь хоть звук, воткну твой нож тебе же в спину.

Так и шли они — Артык-ших впереди, Акы позади него. Святоша иногда сбавлял шаг и в темноте краем глаза поглядывал, не идёт ли кто. Нет, никого вокруг не было.

Парень всё чаще покрикивал:

— Не оглядывайся, иди быстрей!

— Куда ты меня ведёшь?

— Молчать!

Они дошли до шоссе, уходящего куда-то в пески, и остановились. По обеим сторонам темнели стога верблюжьей колючки.

Акы спихнул Артык-шиха с асфальта, подвёл его к одному из стогов, отбросил в сторону охапку колючки, поджёг её и сказал:

— Ну-ка, давай сюда чалму!

— Зачем тебе моя чалма?

— Давай, говорю!

Артык-ших снял чалму и протянул её Акы.

— Брось на землю!

Не прикасаясь руками, парень носком сапога метнул чалму в костёр.

— Снимай халат!

— Акы, смилуйся!

— Хочешь, чтобы я из тебя кишки выпустил?

Халат бросил в костёр сам Артык-ших.

— Теперь всё?

Переложив нож из одной руки в другую, Акы усмехнулся:

— Нет, пока не всё! Снимай рубашку и туфли!

Тот покорно бросил в костёр рубашку и туфли.

— Уж теперь-то, наверно, всё?

— Нет, ещё не всё, святой отец! — Акы с презрением глянул в освещённое пламенем ненавистное лицо Артык-шиха. — Снимай штаны!

— Акы!

— Снимай! — парень подошёл вплотную к Артыку и схватил его за шнурок, на котором у того держались штаны.

Артык-ших отпрянул, но Акы успел перерезать шнурок острым, как бритва, ножом. Штаны свалились и помешали Артыку бежать. Он запутался в них и упал.

Акы содрал с него злосчастные штаны, швырнул их в костёр и приказал:

— Вставай?

Стыдливо прикрываясь руками, Артык-ших встал и, всхлипывая, проговорил:

— Теперь кожу с меня сдерёшь?

— Пусть кожу сдирают с тебя собаки! — сказал Акы и вывел его на середину шоссе.

— Иди! — не удержался он и пнул святого. — Если попадёшься когда-нибудь мне на глаза, набью твою шкуру соломой!

Сам Акы двинулся в обратную сторону — домой. Через какое-то время до него донёсся сзади пронзительный женский голос:

— Помогите, люди! Привидение идёт, привидение!..

XVI

Караджа Агаев с большой папкой под мышкой с утра отправился в путь. Как раз прошло два дня после того, как он побывал в гостях у Каландара Ханова и получил соответствующие указания. «Волга» начальника быстро домчала его до правления колхоза «Хлопкороб».

— Шасолтан ещё не пришла? — спросил ревизор, приоткрыв дверь в бухгалтерию.

— Наш председатель с утра на полях, а в контору приходит попозже… — объяснил главный бухгалтер Дурды Кепбан. — Караджа! Откуда ты взялся? — тут же воскликнул он, пожимая руку ревизору. — Проходи, садись! Тебе, оказывается, нужна была высокая должность, чтобы пожаловать к нам. Совсем тебя не видим. Ну, рассказывай, как дела, жена как? Дети, не сглазить бы, наверно выросли?

Хоть Дурды Кепбан и старался, как умел, говорить приветливо и задушевно с бывшим односельчанином, разговора не получилось, потому что Агаев с самого начала принял официальный тон.

— Дети растут, а мы стареем, товарищ Кепбанов, — сухо и даже надменно ответил он. — Забот и хлопот — по горло.

Человек бывалый и чуткий, Дурды Кепбан понимал не только слова, но и тон, каким эти слова произносятся.

— Забот и хлопот, конечно, хватает, — проговорил он и, незаметно окинув ревизора взглядом, обратился к парню, который потихоньку щёлкал на счётах у противоположной стены. — Аннагельды, голубчик, не сочти за труд, включи чайник. Угости товарища Агаева крепким чаем. То ли с утра сегодня припекло; то ли ещё почему — у нас у всех пересохло в горле.

— Лично я чаю не хочу, товарищ Кепбанов. Вы лучше найдите мне председателя, — сказал ревизор и заходил по комнате, не расставаясь со своей папкой. Безразличным взглядом окинув стены, увешанные лозунгами и плакатами, он прохаживался ни на кого не глядя.

— Найти Шасолтан нелегко. Сами знаете, посевные площади теперь не те, что были раньше. Прежде весь колхоз — пять кибиток — и всё. Сейчас добраться из бригады в бригаду нужно порядочно времени. Возможно, Шасолтан сегодня поехала подальше, за канал, на бахчу.

— Интересно, что бы вы делали, если бы приехал кто-нибудь вроде Каландара Ханова или секретаря райкома?

— Ничего бы не делали. Ответили бы им так же, как и вам.

— Как же быть? — размышлял вслух ревизор, положив, наконец, папку на подоконник и прислонившись к стене.

— А очень просто, товарищ Агаев, — улыбнулся Дурды Кепбан. — Давайте я повожу вас по селу. Вы, наверно, не видели наших новых построек. Или у вас очень срочное дело?

— Ещё какое срочное!

— Может быть, я смогу вам помочь? Хоть я и не председатель, но всё-таки член правления.

— Нет, ваши права и ваши возможности так далеко не распространяются, — важно сказал Агаев. — Прежде всего нужно разрешение председателя.

— А… Так, значит, вы приехали по ревизорским делам?

— Да, можно сказать и так.

— Разрешите узнать, что именно вас интересует?

— Узнаете, когда приедет председатель.

— Что ж, ладно, — задумчиво произнёс Дурды Кепбан. — И ревизия — дело нужное. Однако следует не только ревизовать, но порой и помогать. Сами знаете, чем обширнее становится хозяйство, тем сложнее работа по учёту и отчётности. Теперь колхозу нужен не простой бухгалтер, а, если хотите, академик. Вернее, счётная машина!

— Я приехал по одному конкретному вопросу! — заявил ревизор. — Если вы нуждаетесь в помощи, придётся нам ещё как-нибудь заехать.

— Мы и на это согласны. Приезжайте ещё раз, — сказал бухгалтер и обратился к счетоводу, который собирался заваривать чай. — Аннагельды, голубчик, оставь чайник, лучше садись в машину. Что бы товарищ Агаев ни говорил, а повозить его по посёлку надо. Чай потом попьём, дома.

Как ни сопротивлялся Караджа Агаев, Дурды Кепбан всё-таки вывел его из помещения. Не дожидаясь приглашения, ревизор сел рядом с водителем в новенький «Москвич». А Дурды Кепбан устроился на заднем сиденье.

— Сначала давай по главной улице. Потом мимо летнего кинотеатра. Завернёшь возле водокачки. Пожалуй покажем ещё и сад, — говорил Дурды, сразу наметив маршрут.

Аннагельды любил возить гостей и рассказывать, о каждом новом доме, о каждой улице.

— Вот это дом такого-то, а этот — такого-то! Как вам нравится виноградная беседка? Вы только посмотрите на грозди! — Он не спеша вёл машину по асфальтированной улице и, глядя то влево, то вправо, давал объяснения. — А как вам нравится это здание из бетона и свёкла? Детский сад. Двести пятьдесят ребятишек! Кажется, до вашего переезда в город здесь были ещё развалины старой маслобойни?

Хоть Аннагельды не догадывался, но Дурды Кепбан понял, что ревизора всё это решительно не интересует. Поэтому, похлопав парня по плечу, он вежливо сказал:

— Аннагельды, голубчик, а что, если ты повернёшь к саду?

— Какой ещё сад? — обернувшись, спросил Караджа Агаев.

— У нас на Мургабе замечательные яблоки.

— Далеко это?

— Нет. Два шага. В тех местах, где вы когда-то были подпаском. Помните старого чабана Сахаткули-ага?

— А… Вон где… Так ведь яблоки ещё не созрели?

— Рановато… Но растут хорошо, и завязей много.

— Пусть себе растут! Приедем, когда поспеет урожай, — заметил ревизор и, закурив сигарету, снова оглянулся. — Может быть, вы покажете мне новый дом Тойли Мергена?

— Вы разве не были на новоселье? — вмешался в разговор Аннагельды. — Ох и здорово тогда пел Аман!

— Ни о новоселье, ни о том, кто там пел, мы ничего не знаем, — с безразличным видом произнёс ревизор.

— Очень красивый дом! И новоселье удалось на славу! — сказал Аннагельды и развернул машину. — Все новые дома надо строить именно так. Правда, Дурды-ага?

Не успел Дурды Кепбан раскрыть рот, как Агаев, и сам не заметив того, выложил всё, что было у него на уме:

— Чтобы построить такой дом, нужны тысячи и ещё раз тысячи.

— Для тех, кто не бегает от труда, колхоз теперь, нге сглазить бы, щедрым стал. Подумаешь, дом! У нас в этом году восемьдесят два человека дали заявки на машины, — с юношеским азартом продолжал Аннагельды, но ироническая усмешка Агаева насторожила его.

— Каким бы зажиточным ни был колхозник, а с председателем равняться не может. Председатель — это председатель, а колхозник — это колхозник! — изрёк Агаев.

— Почему это? — возразил Аннагельды. — У нас простой тракторист получает не меньше председателя, Дурды-ага! Сколько в прошлом году получил Велле?

— Ладно, хватит подсчитывать, кто сколько получил. Лучше повнимательнее смотри на дорогу! — произнёс Агаев и щелчком через открытое окно машины отшвырнул недокуренную сигарету.

Аннагельды не понравился тон ревизора. Парень нахмурился.

— Товарищ Агаев! У нас на улицах мусор не бросают! — не скрывая раздражения, заметил он. — Вон те железные урны не зря поставлены, не для детских игр.

— Простите! Я не знал, что вы так окультурились! — И Агаев снова достал сигарету.

— И в машине, пожалуйста, не курите. Мне вреден дым.

— Перестань, Аннагельды! — Дурды Кепбан хлопнул парня по плечу. — Хватит тебе препираться с гостем, тем более, что он старше тебя. Останови машину. Мы приехали.

Караджа Агаев внимательно разглядывал дом Тойли Мергена. Он осмотрел его со всех сторон. Он вставал на цыпочки, приседал, закидывал голову, словом, бедняга, извертелся весь.

— Может быть, мы и в дом зайдём? — предложил бухгалтер. — Правда, Тойли Мерген на хлопке, но хозяйка будет рада. Наверно, и вам не раз случалось отведать чурека тётушки Акнабат? Зайдём, выпьем по пиалушке чая.

— Нет, нет! — сказал Агаев и, замахав руками, пошёл к машине. — Сколько у них комнат?

— Ей-богу, не знаю, хоть и живу по соседству… — И Дурды Кепбан остановился, задумавшись.

— Не так уж много комнат, — пришёл ему на помощь Аннагельды. — Зато большие. Ванная, кухня…

— Оказывается, есть вещи, о которых не знает даже главный бухгалтер? — заметил Агаев и впервые с момента приезда в колхоз улыбнулся. — Поехали. Может быть, уже и председатель на месте.

— Если бы приехала Шасолтан, мы бы увидели её машину, — проговорил Дурды Кепбан, садясь на своё прежнее место. — Вроде бы и поесть пора. Гони ко мне, голубчик. Пока попьём чаю, и председатель появится.

— А что, если отложить чаепитие? — ревизор вдруг заволновался, обшаривая взглядом машину. — Бог ты мой, где же моя папка? Неужели там осталась? Никто не возьмёт?

Аннагельды прыснул в кулак.

— Да вы что, товарищ Агаев, будто с неба свалились, — не удержался от улыбки и Дурды Кепбан. — Мы забыли, что такое замки, скоро будем выдавать деньги без кассира. Если в вашей папке миллион, со тоже никто с места не сдвинет.

— Всё-таки, знаете…

— Я-то знаю, что вы не успокоитесь, пока не сунете под мышку свою папку. Аннагельды, голубчик, съезди за ней, а если появилась Шасолтан, позвони нам! — сказал Дурды-ага и, отправив парня, повёл ревизора к себе. — Смотрите, товарищ Агаев! У Дурды Кепбана дом тоже не хуже, чем у Тойли Мергена. Хватит, пожили мы в прокопчённых мазанках и в дряхлых войлочных юртах. Теперь иные времена.

— Конечно, конечно! — буркнул ревизор, но хозяин дома не уловил — с одобрением тот говорил или с осуждением.

Тут навстречу им вприпрыжку выбежал пятилетний сын Дурды Кепбана. Ребёнок прыгнул отцу на руки, обнял его за шею, подёргал за нос, схватил за ухо и засыпал вопросами:

— Папа! Ты уже проголодался?

— Да, сынок, уже проголодался.

— А кто этот дядя?

— Этот дядя ревизор.

— Что, что?

— Ре-ви-зор.

— А что он делает? Он собирает хлопок? Или на бахчевых?

— Тебе пока ещё не понять, кто такой ревизор, сынок.

— А ты объясни, тогда пойму! Он хороший или плохой?

— Ах ты, шалун! Ступай, играй! — сказал Дурды Кепбан и, поставив сына на землю, тихонько шлёпнул его по мягкому месту.

— Мама, мама! — закричал мальчонка, ворвавшись в комнату. — Папа пришёл. А с ним дядя — губастый и с золотыми зубами. Ре-ви-зор! Мама, ты не знаешь, кто такой ре-ви-зор?

— Некрасиво так говорить про дядю. Ревизор такой же человек, как твой папа. Ступай поиграй!

— Не буду играть! Не буду играть!.. Мой папа не ре-ви-зор! Мой папа бух… бух-гал-тёр!

— Ладно, пусть бухгалтер. Не хочешь играть, посиди вон там.

— Не буду сидеть! Не буду сидеть! — уже в дверях прокричал мальчик и выбежал из дома. — Ата! Ата! — загорланил он на улице, увидев соседского мальчишку. — К нам ре-ви-зор приехал!

Карадже Агаеву было явно неприятно, что этот бесёнок на всю улицу кричит: «ревизор», но он сделал вид, что ничего не слышит, и вместе с хозяином вошёл в дом. За столом он больше молчал, уплетал за обе щеки и пил хорошо заваренный зелёный чай. Когда гость отведал всё, что подавала хозяйка, зазвонил телефон.

— Председатель на месте. Пошли, — сказал Дурды Кепбан, положив трубку.

Едва переступив порог бухгалтерии, Караджа Агаев кинулся к папке, лежащей там, где он её оставил.

— Почему же ты не привёз её, как тебе было велено? — спросил он Аннагельды.

Не поднимая головы, парень произнёс:

— Посчитал, что ни к чему.

— А ты, оказывается, себе на уме.

Не вымолвив больше ни слова, Аннагельды продолжал щёлкать на счётах.

Дурды Кепбан отвёл ревизора к председателю.

Уже в общем-то понимая, зачем пожаловал в колхоз районный ревизор, Шасолтан сразу приняла официальный тон:

— Говорите, товарищ Агаев, чем могу служить.

— Вот, товарищ Назарова, — сказал Агаев и, достав из папки листок, протянул его председателю.

Едва, взглянув на бумагу, Шасолтан положила её перед собой. Минуты две она молчала.

— О чём вы задумались? — забеспокоился Агаев.

— Тут нельзя не задуматься, — серьёзно ответила девушка и взялась за телефонную трубку. — Милая, соедини меня с секретарём райкома, с товарищем Карлыевым!

— Может быть, поговорите с товарищем Хановым, — посоветовал Агаев.

— Я сама знаю, с кем мне разговаривать, товарищ Агаев.

— Простите.

Не успела она положить трубку, как зазвонил телефон.

— Здравствуйте, товарищ Карлыев! — не спеша заговорила Шасолтан. — К нам в колхоз приехал ревизор, и вы, конечно, об этом знаете? Что? Как, кто? Старший специалист организационного отдела по делам колхозов сельхозуправления райисполкома. Да, товарищ Караджа Агаев. Хочет, видите ли, проверять Тойли Мергена. Его денежные и хозяйственные дела… Да, привёз и официальное отношение… Сейчас посмотрю, кто подписал… Председатель райисполкома Каландар Ханов… Слушаю… Да, помню… Я только не понимаю, зачем проверять Тойли Мергена? Мы ведь знакомы со всеми его финансовыми делами. Знаем все его расходы, буквально до копейки! Зачем изводить пожилого человека напрасными подозрениями? Зачем заниматься такими никчёмными делами, лучше бы… Слушаю, да… Ладно, сделаем, как вы говорите. Это-то верно… Очень хорошо, приезжайте к нам… Тойли-ага… Конечно, видела, полчаса назад… Перемены большие… Есть у меня кое-какие опасения, но об этом в другой раз… Да, вот что, мы слышали, вроде бы пришли новые хлопкоуборочные машины. Когда будете распределять, не забывайте нас… — Шасолтан засмеялась. — Нет, не хотим, как прежде, по жребию… Да я шучу, товарищ Карлыев… Да, есть у меня и другое дельце. Выберу денёк и заеду к вам… Хорошо, поняла. До свидания.

Едва дождавшись, когда Шасолтан положит трубку, Агаев подался вперёд и спросил:

— Ведь товарищ Карлыев тоже не возражает?

— Как вам сказать? — не торопясь, ответила она. — И да, и нет.

— Как это так?.. Я…

— Не спешите… Говорит, раз приехал, пусть проверяет… Словом, начинайте, товарищ Агаев! Ревизи-руйте! Дурды-ага вам поможет.

— Пожалуй, Дурды-ага ему не помощник! — Главный бухгалтер встал. — Пусть берёт документы и проверяет! У меня и своих дел хватит. И вообще, зачем главному ревизору нянька?

То, что секретарь райкома не возразил против ревизии, подняло дух ревизора. Откашлявшись, Агаев проговорил с угрозой:

— До окончания ревизии вам придётся оставить другие дела, товарищ Кепбанов!

Главный бухгалтер разволновался и заходил по комнате.

— Кому же верить, если не Тойли Мергену? — говорил он, жестикулируя. — Каландару Ханову, что ли? Или вам, товарищ ревизор?..

— Было бы неплохо, товарищ Кепбанов, — перебил его Агаев, — если бы вы раньше думали, а уж потом говорили.

— Я ничего необдуманного не говорю. Умру, а буду стоять на своём! — твёрдо произнёс Дурды Кепбан. — Жаль, что я не секретарь райкома. Будь я на месте Мухаммеда Карлыева, я бы сказал: «Если кто-нибудь приехал проверять Тойли Мергена, дайте ему коленом под зад, а вслед натравите собак!». Карлыев, конечно, очень хороший парень, да больно молод. В каждом деле можно ошибиться. Очень грубо ошибиться. Но ведь не обязательно же, если человек ошибся, значит, он вор! Не ошибается тот, кто не работает…

— Мы ещё пока не считаем Тойли Мергена вором, — подлил масла в огонь Агаев.

— Считаешь! — заорал, забыв обо всём на свете Дурды Кепбан. — Если бы не считал, не приехал бы сюда с разинутой, как у дракона, пастью!

— Дурды-ага! Не горячитесь! Успокойтесь! — замахала рукой Шасолтан. — Может быть, это даже неплохо. Зачем вы сердитесь, раз уверены, что никаких злоупотреблений не было? Пусть проверяют.

— Да поймите вы, Шасолтан! — всё больше распалялся главный бухгалтер. — Нам с вами ясно, что ревизия ничего не даст, но самый факт мажет человека сажей! Я же не против ревизии. Пожалуйста, проверяйте. Но сегодня устраивать ревизию Тойли-ага… Нет, не могу с этим примириться.

— Понимаю, Дурды-ага. Вы сами слышали, что я сейчас сказала товарищу Карлыеву.

— Нет, вы не понимаете! Если бы вы понимали, то не позволили бы проверять Тойли Мергена! Так и надо было сказать товарищу Карлыеву.

— Дурды-ага!

— Не мешайте, дайте мне кончить! Если они не дураки, должны же понимать — так вот проверять можно базарного воришку, он действует в одиночку. Получается, что председатель колхоза может залезть в колхозную кассу и взять из неё, сколько вздумается. Кассир и тот не может на пол-литра взять. Он должен отчитываться по ведомости. А положение председателя ещё труднее. Чего же они именно ему проверку устраивают? Если Тойли Мерген вор, то и я, и вы, и он — всё правление воры! Пусть всех и проверяют!

— Коли потребуется, и вас проверим! — сказал, собравшись с духом, Караджа Агаев и задымил сигаретой.

— Проверяй! Тысячу раз проверяй! — Побледнев, главный бухгалтер с презрением посмотрел на ревизора. — Идём!

— Дурды-ага! — Шасолтан встала. — Я ещё раз прошу вас. Не горячитесь!

Но Дурды Кепбан не мог успокоиться. Он повёл ревизора к сейфам, что стояли в соседней с бухгалтерией комнате, и спросил, не поворачивая к нему головы:

— Какие годы тебе нужны?

— Последние два года.

— Почему два? — опять налетел ка ревизора Дурды-ага. — Почему? Или ты собираешься через неделю снова отрывать людей от работы? Раз уж проверяешь, проверяй за десять лет! За пятнадцать! Проверь всю жизнь Тойли Мергена.

— Зачем напрасно шуметь, Дурды-ага! — примирительно сказал Агаев.

— Это ещё не шум. Шум будет потом, когда станут известны результаты твоей ревизии. — Главный бухгалтер достал из кармана связку ключей и бросил её Агаеву. — В этих стальных шкафах вся жизнь Тойли Мергена. Проверяй! А что не разберёшь, спроси у Аннагельды. Он не меньше моего знает! — И Дурды Кепбан ушёл, оставив ревизора одного.

XVII

Чтобы добраться до бахчевых, надо почти два часа просидеть за рулём. До канала дорога хорошая, но дальше — сыпучие пески и солончаки. Уж не говоря о мелкой пыли, которую поднимают — колёса, там вообще проще простого застрять, особенно если машина, у тебя не вполне исправна или если ты сам недостаточно умелый водитель.

Тойли Мерген вёл свою «Волгу», забыв и про пески, и про солончаки. Не щадя ни себя, ни своей машины, он благополучно прикатил на бахчу, когда солнце уже собралось закатиться.

Давненько он здесь не бывал, хотя ведь, стам настоял на том, чтобы не засеянные хлопчатником пятьдесят гектаров были отданы под поздние дыни-гуляби я арбузы.

Верно он тогда решил. Совсем недавно это было пустое, укутанное серой пылью поле. А теперь — вон какая красотища! Радовали глаз огромные, словно валуны, чуть ли не в обхват, полосатые и тёмно-зелёные арбузы. Большущие жёлтые гуляби гордо возлежали в сплетениях зелени.

Тойли Мерген ожил. О таких дынях и арбузах можно было только мечтать. А это значит, что люди здесь хорошо потрудились.

Но что это? Где же они, эти люди? Где его зятья? Хорошего настроения как не бывало. Из шалаша доносился храп.

Тойли Мерген подошёл, заглянул внутрь и увидел спящего человека, в котором не сразу признал Джепбара. Длиннющие волосы, чуть ли не до плеч, и борода.

— Ах, негодник! — сердито проговорил Тойли и растолкал зятя. — Вставай, нечего нежиться!

Джепбар вздрогнул, приподнял голову и, не открывая глаз, спросил:

— Ты, Хуммед. Уже вернулся?

— Нет, не Хуммед.

Услышав знакомый голос, парень вскочил, обеими руками зачесал назад рассыпавшиеся по лицу волосы и часто-часто заморгал:

— Вы, Тойли-ага? Салам аллейкум. Как вы попали в эти края?

Тойли Мерген усмехнулся.

— А я приехал, чтобы немножко отдохнуть, поваляться, как ты, в шалаше. Хорошо, прохладно.

— Напрасно вы так, Тойли-ага. У нас нет времени даже побриться. Целый день я сегодня грузил арбузы и дыни. Все кости ноют.

— Ай, перестань! Какая это работа — рвать дыни и грузить их? Подумаешь! — Бригадир замахал руками и вышел из шалаша. — А где Хуммед?

— Повёз дыни в город. С полчаса назад я его проводил и прилёг.

— Когда вернётся?

— Пожалуй, что нескоро.

— Когда? Ты мне точно скажи! — повысил голос Тойли Мерген и посмотрел на часы.

— Точно не могу сказать, не знаю.

— Кто же; знает, если не ты?

— Наверно, часам к десяти приедет! Дорога ведь не близкая.

— Я должен ждать его или могу говорить с тобой? — Тойли взглянул на заходящее солнце, достал из кармана сигареты и предложил зятю. — Будешь курить?

— Не курю.

— А прежде, кажется, курил?

— С тех пор, как работаю здесь, бросил.

— Может, и водку не пьёшь?

Тойли Мерген спросил о водке неспроста. Возле шалаша валялась пустая бутылка. Джепбар виновато улыбнулся и почесал затылок.

— Случилось разок.

— Вижу, что случилось! — Тойли Мерген уставился на зятя. — Ты почему не ответил на мой вопрос?

— На какой вопрос? А, об этом… У туркмен, Тойли-ага, есть хорошая традиция.

— Какая ещё традиция?

— Сначала перед гостем ставят чай и чурек, а потом уже спрашивают, с чем он пожаловал.

— У нас нет времени чаи распивать и чурек жевать. Надо собирать хлопок!

— Хлопок? Значит, мы вернёмся в село?

— Да, вернётесь и будете собирать хлопок.

— Почему же вы так сердито начали разговор? Нам с Хуммедом давно домой хочется. Сколько времени жён не видели! А вы так даже привета от своих дочерей не привезли.

— Некогда было заехать к дочкам, — уже смягчившись, сказал Тойли Мерген.

Джепбар хозяйским взглядом посмотрел по сторонам.

— А кто приглядит за этим хозяйством? Арбузы-то пока ещё подержатся, а вот дыни уже лопаются. Их в первую очередь надо отправлять. Сгниют. И ещё. Тем, кого сюда пришлют, надо сказать, что немало хлопот доставляют суслики.

Тойли Мерген постарался спрятать улыбку. Он был явно доволен зятем и понял собственную несправедливость.

— Ты об этом не беспокойся. Сутки даю вам на сборы. Хуммеда ждать не буду. Привет ему передай. Хочу к чабанам заехать.

— Тойли-ага, ещё я хотел вас спросить. — Джепбар замялся. — Шасолтан знает об этом или бригадир из больницы вернулся?

Тойли Мерген закусил губу. Парень прав. Приехал тесть — снятый председатель, — распоряжается, ничего толком не объяснив.

— Я теперь ваш бригадир, — тихо сказал он.

Джепбар стоял, опустив голову.

— Простите, Тойли-ага.

В хорошем расположении духа Тойли Мерген отправился в пустыню.

Надо было побыть одному, подумать о том, как вести себя с людьми. Чабаны, да и зятья его находятся за тридевять земель от колхоза. Откуда им знать, что он, Тойли Мерген, стал бригадиром? Ведь, по справедливости, не Джепбар должен был извиняться перед тестем, а тесть перед ним. Как ему тогда сказала симпатичная девушка Сульгун? Не надо, мол, рубить сплеча. Оказывается, и молодые порой могут кое-чему поучить стариков.

Ночь бригадир провёл у чабанов. И весь следующий день объезжал овечьи отары.

Все разговоры с чабанами он начинал с того, что к ним, мол, пожаловал новый бригадир.

Встречали его уважительно, расспрашивали о здоровье, давая этим понять, что рады его возвращению в колхоз.

Уже опустилась ночь, когда Тойли Мерген вернулся домой. Аман, усталый и измученный, — ведь он целый день не слезал с машины, — сладко спал.

Тойли Мерген принял душ и не пожелал садиться за стол, а, бросив под локоть подушку, прилёг на ковре.

Акнабат не разобрала, в каком настроении муж, и забеспокоилась:

— А я тебя ещё вчера ждала. Почему ты так задержался? Что зятья?

Тойли-ага, озабоченный уже завтрашними делами, в двух словах объяснил, что всё в порядке.

— Завтра зятья приедут. Вместо них там поработают пенсионеры. Такие молодцы сейчас здесь нужны.

От еды и от чая он отказался, сказав, что чабаны и накормили его, и напоили верблюжьим чалом, притом отменным, — прямо в нос бил. Даже с собой дали.

— Попробуй, в термосе ещё осталось. А я буду спать.

Он поленился лечь в постель и устало опустил голову на подушку, да так и проспал до утра на ковре.

Проснулся Тойли Мерген, когда Аман уже ушёл на работу. Подав мужу чай и чурек, Акнабат ненадолго вышла в соседнюю комнату и появилась в новом платье из кетени. На голову она закинула цветастый шерстяной платок. Завернула в салфетку два горячих чурека и подошла к мужу.

— Тойли, пока ты не ушёл на работу, отвези меня в город.

— Какие же это у тебя дела в городе? Ты ведь, кажется, обещала собирать хлопок?

— Обещала и буду. Только не сегодня. У меня очень важное дело.

— Что ещё за дело?

— Потом скажу.

— Почему — потом? Почему не сейчас?

— А ты мне всё говоришь?

— Чего я тебе не сказал?

— Не сказал, что видел Сульгун.

Тойли Мерген сделал вид, что не расслышал:

— Кого?

— Не притворяйся глухим!

— Ну, предположим, видел. Что из того?

— Почему не сказал?

— Значит, про всех девушек, которых я видел или увижу, я должен тебе докладывать?

— Про всех не надо, а про Сульгун надо. Ведь твой сын собирается на ней жениться.

— Ну и пусть женится. Пусть хоть раз проявит самостоятельность.

— Вот видишь, какой ты человек! При чём тут самостоятельность? Мне даже посоветоваться не с кем! Если я скажу, что тебе нет дела до семьи, ты рассердишься. А ведь тебе и правда всё безразлично.

— С чего ты взяла, что мне безразлично?

— Дочки, слава богу, своими семьями обзавелись. Им твоя забота не нужна. Дома остался единственный сын. А ты и о нём не беспокоишься.

— А может, я беспокоюсь о нём больше, чем ты?

— Если бы беспокоился, так давно бы женил его и баюкал внука.

— А может быть, я жду, когда он сам женится?

— Вот и жди, а пока что отвези меня в город, — сказала Акнабат и пошла со своим узелком к дверям.

Не хотелось Тойли Мергену, чтобы жена ехала в город. Ну, придёт ока к матери Сульгун, начнёт объясняться, и может возникнуть какое-то недоразумение.

— А что, мать, если мы твоё срочное дело отложим ещё на денёк? — просительно проговорил он. — Ты ведь сама видишь, что мне некогда затылок почесать. Я сегодня непременно должен побывать у семи дверей.

— Твои дела никогда не кончатся, Тойли. А люди никуда не сбегут, если ты придёшь к ним на час-полтора позже. Довези меня только до города. А дальше я сама найду. Я знаю их телефон.

— Если знаешь телефон — позвони.

— С тобой невозможно договориться, Тойли. Неужели же, имея машину, ты хочешь заставить меня стоять на дороге и просить людей подвезти? Ну, что же, ладно, если хочешь, так и сделаю…

Поняв, что спорить бесполезно, Тойли Мерген повёз жену в город и высадил её у самого дома Сульгун.

— Приехать за тобой?

— Сама приеду.

— А может быть?

— Что — может быть?

— Может быть, зайдём вместе?

— Нет, ты всё испортишь! Езжай, тебе же надо побывать сегодня у семи дверей, — сказала Акнабат и, поправив на голове платок, вошла в новый двухэтажный дом.

— Проходи, проходи! — обрадовалась Дурсун. — Мы столько лет не виделись, но ты, не сглазить бы, всё такая же. Лицо, глаза — хоть куда!

— Ай, какое там лицо, Дурсун! — вздохнула Акнабат. — Старею, старею. Заботы о детях старят.

— Было бы здоровье, Акнабат, всё остальное не страшно.

— Это верно, это верно.

— Хорошо, что ты пришла. Только сейчас тебя вспоминала. Странная история сегодня приключилась, — перешла на шёпот Дурсун. — Только моя Сульгун ушла на работу, как ко мне гостья пожаловала. Я её совсем не знаю. Говорит без умолку. Есть такие люди — никого, кроме самих себя, не слушают. Пойдём, выручи меня. — И Дурсун провела Акнабат в просторную и светлую комнату, застланную большим иомудским ковром.

Посреди комнаты, заняв чуть ли не половину ковра, лежала дородная, чернявая женщина и потягивала зелёный чай. Акнабат показалось её лицо знакомым, но она не могла вспомнить, где видела толстуху, да, по правде сказать, и не особенно старалась. Но, как положено, спросила о здоровье и тоже присела на ковёр.

— Вы поболтайте, пейте чай, пока не остыл, а я разогрею обед, — сказала Дурсун и ушла на кухню.

С минуту обе женщины молчали. Первой заговорила толстуха.

— Меня-то вы, конечно, не знаете, но зато знаете моего мужа. Я жена Сервера из Геокчи.

«Кто у тебя спрашивает, чья ты жена? — подумала Акнабат. — Хорошо, если эта баба уберётся отсюда, а то ведь не даст поговорить с Дурсун». А вслух вежливо ответила:

— Очень приятно.

Толстухе явно не терпелось поговорить.

— А вы жена Тойли Мергена? — продолжала она. — Прошлой весной, когда председатель нашего колхоза женил своего младшего сына, я, кажется, видела вас там на свадьбе.

— Возможно.

— Вы приехали тогда на новенькой «Волге». Помню, машину вёл сам Тойли Мерген. Да, кстати, а что сейчас делает ваш муж?

Акнабат нахмурилась.

— Работает. Пейте чай, пока не остыл! — сухо бросила она.

Толстуха догадалась, что её вопрос не понравился собеседнице.

— Ах, боже мой, — засуетилась она. — Я вам чаю не предложила? Пейте! — Она наполнила стоявшую перед ней пиалу и, придвинув её к Акнабат, снова затараторила: — Последнее время у меня голова кругом, идёт. Не помню, что делаю, что куда кладу. Был бы мой сын трактористом, всё было бы просто. Уплатила бы калым и бросила бы молодуху ему в объятия. Нет, с моим так не сделаешь! Трудно тем матерям, у которых сыновья с образованием. Возьму, говорит, в жёны не какую-нибудь колхозницу, а чтобы ровней была. А где её, ровню, взять? Один аллах знает… И у вас, кажется, такой сын?

Чернявая скосила глаза на Акнабат, но, не дождавшись ответа, опять заговорила:

— Наверно, вы видели моего сына. Его то и дело вызывают в сёла. Скоро год, как он работает рядом с дочерью Дурсун. Сульгун животы режет, а мой Айдогды детишек лечит. Он уже кандидат. И защищал не где-нибудь в Ашхабаде, а в самой Москве. Ты, говорю ему, чему хотел, выучился, нечего тебе холостяком ходить. Уж чего, чего, а красивых девушек в нашем селении сколько хочешь. А насчёт калыма, говорю, не беспокойся, дай бог здоровья твоему отцу, то, что есть у людей, и у меня найдётся. Но хоть голову ему отрежь, не слушается! Сначала увиливал от разговора. Дескать, погоди, подожду ещё. А уж когда я ему все уши прожужжала, он тут, дня два назад, признался мне. Есть, говорит, такая девушка. И назвал её имя — Сульгун.

Акнабат, погружённая в думы о собственном сыне, не обращала внимания на трескотню чернявой. Но тут сама не заметила, как спросила:

— Какое имя назвал?

Та с явным удовольствием повторила:

— Сульгунджан! Кого бы я ему ни называла, он говорит — нет. Или она, или никто… Люблю, говорит, нравится, говорит. Я ему и сказала: «То, что нравится тебе, понравится и мне». Вот и занялась этим делом.

У Акнабат после этих разговоров чай в горло не шёл. Она поставила налитую пиалу на ковёр и дрогнувшим голосом спросила:

— А девушка что говорит? Она тоже его любит?

— Сульгунджан?

— Да, Сульгунджан.

— Если бы девушка не сказала тёплого слова, парень не стал бы посылать свою мать сватать её. Недавно захворал ребёнок наших соседей, живот у него болел, какой-то приступ, так они на одной машине приезжали. Я поглядела на их фигуры, как красиво они выглядели в белых халатах, ну, прямо загляденье. Если они будут работать вместе и облегчать страдания недужных, разве, думаю, плохо. Нет, очень даже хорошо! Только Дурсун, вроде, немного упрямится. И причину почему-то прямо не говорит. Не знаю, может быть, даже хочет меня этак вежливо выпроводить. Но я не намерена отступать. Я вот сижу тут, у неё в доме, и не двинусь с места, пока она не скажет что-нибудь определённое.

— Правильно, правильно, зачем же вам уходить, — ответила Акнабат и, не развязывая привезённого узелка, торопливо поднялась. — Я пошла.

— Ты что встала, милая? — удивилась вошедшая с миской в руках Дурсун. — Посидела бы. Я ведь обед принесла.

— Спасибо! Считай, что я уже поела. Будь здорова!

И Акнабат ушла, готовая лопнуть от злости на собственного сына.

Не успел Тойли Мерген, вернувшись из города, поставить машину в гараж, как подкатил на мотоцикле его заместитель.

— Что слышно, Нобат?

— Хвалиться нечем, Тойли-ага, — ответил тот и, словно стыдясь, что не успел побриться, погладил подбородок. — Сборщиков у нас маловато.

— Сборщиков прибавим, Нобатхан.

— Хорошо бы.

— А что Гайли и Артык? Пришли?

— Пока нет, Тойли-ага.

— Интересно… Мне показалось, что она этот раз и они поняли.

— Гайли-ага, если и не пришёл сегодня, придёт завтра. Как только продаст морковь. А вот об Артыке разговор другой.

— Какой ещё разговор?

— Сам-то я не ходил к нему, не видел, но от людей слышал. Кто-то сорвал у него дверь. Кто-то, якобы, повыдергал ему бороду. Но это ещё ерунда, Позавчера вечером, говорят, видели его на большой дороге. Будто идёт голый, ну, совсем голый, в чём мать родила. В общем, пошёл слух, что Артык свихнулся, сошёл с ума.

Поскольку история с дверью Артыка и его бородой была Тойли Мергену известна, он не высказал удивления и не впал в растерянность, как это случилось с Нобатом, а довольно спокойно сказал:

— Уж кто-кто, в Артык с ума не сойдёт. А ты куда едешь?

— В правление и на полевой стан.

— Не посчитай за труд, подвези меня на склад.

В новом просторном складе имелось всё необходимое для колхозного хозяйства — от гвоздей и оконных петель до гусениц для тракторов.

В помещении было прохладно — только что вымыли цементный пол. В углу, на аккуратно сделанном топчане, лежал, подложив под локоть две подушки, заведующий складом Эсен Сары. Тойли Мерген улыбнулся и покачал головой: дескать, вот кому хорошо живётся!

Низкорослый, с огромным животом, Эсен Сары казался совсем круглым. Весёлый шутник, он знал великое множество анекдотов всех времён и народов.

В каком бы настроении ни зашёл к нему человек, Эсен не отпустит его, пока не развеселит. И Тойли Мерген, когда чувствовал себя особенно усталым, специально шёл к Эсену отдохнуть. Но при всём этом Эсен Сары за шутками и прибаутками никогда не забывал о работе. Это был добросовестный и чрезвычайно аккуратный во всех делах человек.

Увидев вошедшего бригадира, Эсен Сары обхватил обеими руками свой необъятный живот и, свесив с топчана коротенькие ноги, приветливо сказал:

— Заходи, Тойли-ага. Что-то не видать тебя в последнее время. Ребятки! — крикнул он парням, сгружавшим с машины муку. — Эй, ребятки, если чай у вас закипел, несите сюда. И заварите как следует. Дадим Тойле-ага крепкого чая!

— Я только что пил, Эсен!

— Никто ещё не опивался чаем, Тойли-ага! Ну-ка, садись! — И он похлопал рукой по топчану.

— Мы с тобой посидим, чайку попьём, а кто будет собирать хлопок?

— О хлопке потом поговорим.

— Охотно бы посидел, Эсен, да некогда.

— А я, признаться, не думал, что ты такой печальник! — рассмеялся Эсен Сары. — Если дальше так пойдёт, станешь вроде моего тёзки!

— Какой ещё тёзка?

— И прежде, говорят, был один человек по имени Эсен-печальник. — Не успев ещё рассказать притчу, Эсен Сары засмеялся. — Из-за каждой мелочи — то ли посильнее подует? ветер, то ли посильнее припечёт солнце — бедняга печалился и впадал в панику. Однажды прибежал его сынишка лет десяти и закричал: «Папа! Какая радость, у нас появился ослик!» — «Поздравляю, сынок! Теперь это избавит нас от необходимости ездить вдвоём на одном осле! Я буду садиться на ослицу, а ты на ослика!» — сказал отец, у которого даже настроение улучшилось. Но тут сын сообщил, что у ослика нет ни ушей, ни хвоста. Эсен-печальник снова опустил голову: «Это плохо, сынок!» — Ну, папа, не печалься, ведь это осёл, какая разница — есть у него уши и хвост или нету?» На это Эсен-печальник изрёк: «Если, сынок, человеку не суждено быть счастливым, то, оказывается, и ослик у него рождается не похожим на других. Когда он, бедняга, вырастет и мы нагрузим на него пшеницу и поедем на мельницу, а в тот день непременно пройдёт дождь, наш осёл завязнет в грязи и нам не за что будет вытягивать животинку, потому что у него так и не вырастут уши и хвост». И мой тёзка погрузился в безысходную печаль.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Тойли Мерген и сел рядом с Эсеном Сары.

— Хочу сказать, — главное, что хлопок есть, а уж до снега он на полях не останется.

— Если мы с тобой будет болтать, а не собирать, то он не то что до снега, а и до нового года останется на полях.

— Сборщики найдутся, Тойли-ага. На худой конец соберёт машина. Говорят, Шасолтан получает ещё две машины.

— А пока что сборщиков не хватает. И на одни машины надежда плохая, — сказал Тойли Мерген и похлопал по карманам, ища сигареты. — Поэтому, Эсен, оставим шутки и поговорим о деле.

— Если есть дело, зависящее от меня, считай, что оно уже сделано! — Ещё не зная, что имеет в виду бригадир, кладовщик попытался своей готовностью сгладить неуместную шутку.

— Ты не торопись! — Тойли Мерген закурил и разок затянулся, давая понять, что дело серьёзное. — Я пришёл сюда не за товаром. Я пришёл в поисках людей. Сколько человек у тебя работают?

— У меня? — Эсен задумался.

— Да, у тебя на складе.

— Пожалуй, человек двадцать.

— Неужели ты не знаешь, сколько у тебя людей?

— Прежде было двадцать четыре человека, — ответил Эсен Сары и принялся считать, загибая пальцы. — Сначала ушли двое. Потом трое… У меня сейчас девятнадцать человек. А что?

— Сколько среди них моих родственников?

— Ты что же, занимаешься подсчётом своей родни?

— Да, подсчитываю.

— В трудное положение ты меня поставил, — сказал кладовщик, почесав свою толстую шею.

— Хоть и трудно, а мне надо знать, Эсен.

— Ну, ей-богу, я не знаю. В нашем селе почти все родственники! — И Эсен Сары снова засмеялся.

— Я серьёзно, Эсен.

— Да, вижу, что серьёзно, но…

— И к тому же, — перебил его Тойли Мерген, — не могу сказать, что не спешу.

— Я тоже твой родственник. Меред — тоже, хоть и дальний. И Бяшим, его младший брат. Ну, право же, других сейчас не смогу припомнить.

— Тогда давай, Эсен, сделаем так. Ты выясни сегодня же — дальних и близких, а завтра отправь их на хлопок.

— Послушай, Тойли, а что скажет Шасолтан?

— Шасолтан скажет, что мы с тобой молодцы. Не так уж у вас сейчас много работы. Хватит с тебя и пятерых.

— Не меньше семи человек нужно оставить здесь.

— Значит, семеро справятся тут? Так чего же ты до сих пор держал столько людей?

— По правде говоря, я не думал об этом…

— То-то и дело, что никто не хочет думать, ждут, когда кто-то подскажет. А ведь всем одинаково по одной, голове отпущено.

— Признаю, Тойли, ты прав. Но не так-то это просто, есть у меня и скандалисты.

— Начни с себя, тогда никто слова не скажет! — Тойли-Мерген встал.

— Я бы с радостью.. — И, словно двуногий арбуз, Эсен Сары слез с топчана. — Но посмотри на мой живот, разве он даст мне нагнуться?

— Если пять дней походишь на хлопок, от твоего живота и следа не останется. Потом сам благодарить будешь, — сказал Тойли Мерген и, кивнув, вышел.

После склада он постучался в окошечко колхозной кассы. Окошечко не сразу открылось. Бригадир рассердился на кассира. Сидит там, хихикает и делает вид, будто не слышит, что стучат.

— Оразмамед! Ты почему заставляешь меня ждать?

Тойли Мерген недолюбливал Оразмамеда, хотя когда-то жалел его. Рос парень без отца, а Тойли Мерген хотел, чтобы он учился, одевал его и кормил, заботился о нём, пока свадьбу ему не справил. А парень-то оказался прижимистым. Гостей к себе не звал, но посидеть за чужим столом любил. Отпустил бакенбарды, Одевался по последней моде, а мать и жена ходили в вылинявшем тряпье. Недавно Тойли Мергену сказали, будто этот жадюга заставляет свою семидесятилетнюю мать ткать ковры, потому что собирается покупать машину. Ковры-то дорогие.

Услышав голос Тойли Мергена, Оразмамед перестал смеяться, открыл окошечко и, вытянув шею, вытер белоснежным платком слезящиеся от смеха глаза:

— Ах, это вы, Тойли-ага? Не заставил ли я вас ждать? Читал арабские сказки и до слёз смеялся.

— Почему ты в рабочее время закрываешь окошечко и читаешь сказки?

— Сейчас у меня перерыв, Тойли-ага, вы же сами говорили, что в перерыв положено отдыхать.

— А, по правде сказать, я не знаю, что ещё делать кассиру, как не отдыхать.

— Это вы напрасно, Тойли-ага. Посидели бы хоть денёк в этой конуре, вы бы поняли, что и у кассира работа нелёгкая.

— Раз тебе трудно, освободи место.

Оразмамед вытаращил глаза и подался назад.

— Место это я получил, не подавая никаких заявлений, — в нос пробурчал он. — Вам деньги нужны, я посмотрю ведомость.

— Не беспокойся. Мне не деньги нужны, ты мне нужен. Не люблю разговаривать, когда собеседник прячется за стеной.

Кассир щёлкнул ключом и вышел из боковой двери.

— Где твоя жена? — продолжал допрос Тойли Мерген.

— Моя жена? Должна быть дома. А что?

— Чем она занимается?

— Чем может заниматься женщина, Тойли-ага? — ухмыльнулся Оразмамед. — Чай вскипятит, обед сготовит, испечёт чурек.

— У тебя, слава богу, есть ещё мать. Разве нельзя, чтобы всё это делала она?

— Ай, Тойли-ага, мало что ли хлопот в туркменском доме? У меня и для двух женщин работа найдётся.

— Если бы у тебя были дети, я бы и разговора такого не вёл… А не многовато ли, чтобы одного человека обслуживали две рабыни?

— Я вас не понял, Тойли-ага. — Парень был явно растерян.

— Сейчас поймёшь. Завтра сдашь кассу своей жене.

Оразмамед молчал.

— Опять не понял.

— Понять-то понял, но справится ли она с этой работой, всё-таки женщина?

— Насколько мне известно, вы вместе окончили техникум и отметки у неё были не хуже твоих.

— Не отметки работают, Тойли-ага, а человек.

— Не заносись! Завтра чтобы я тебя здесь не видел!

— А где же мне быть, если не здесь?

— Не знаешь?

— Нет! — сказал Оразмамед и затряс своей маленькой головой.

— Хлопок будешь собирать! Не хихикать и прихорашиваться в пустой комнате, а делать полезное дело.

Оразмамед гордился своей должностью и вдруг такая неприятная неожиданность!

— Так, по-вашему, это бесполезное дело? — попытался он возразить бригадиру. — А что скажет правление? Что скажет председатель?

— Я не собираюсь с тобой торговаться, Оразмамед! С председателем всё согласовано.

«Вот и на водокачке есть один такой же бездельник, пойду к нему», — подумал Тойли, отойдя от кассы. И тут навстречу ему попался Дурды Кепбан.

— Салам алейкум, Тойли-ага!

— А, Дурды, ты! Как здоровье, как поживаешь? — остановился Тойли Мерген. — Почему тебя не видно?

— Вообще-то я собирался зайти. — И, словно застеснявшись чего-то, Дурды Кепбан сделал паузу. — Пусть отвяжется от нас этот ревизор… Куда направляешься?

— Обхожу родственников. Хочу повидать ещё одного бездельника — на водокачке.

— Идём, я тебя немного провожу. Сидеть ведь тоже надоедает.

Тойли Мерген закурил и предложил сигарету главному бухгалтеру.

— Что за ревизор? — спросил он.

— Агаев приехал.

— Агаев? А, тот подхалим. Что у вас собирается ревизовать?

— Он приехал ревизовать не нас, а тебя.

— Сам приехал или прислали?

— Сам бы он сюда и носа не показал.

— Кто прислал?

— Ханов.

— Вот как. Что ж, пусть ревизует.

— Почему — «пусть ревизует»?

— А почему — нет?

— А потому… потому, что ты коммунист!

Почувствовав, что Дурды Кепбан не на шутку рассержен, Тойли Мерген приостановился и серьёзно сказал:

— Коммунист. Ну и что из того?

— Коммунисту надо верить или нет?

— Вот ты куда хватил. — Тойли Мерген медленно двинулся дальше. — По-моему, это большой разговор, так вот на ходу мы ни о чём не договоримся.

— Почему не договоримся? — напал на бригадира Дурды Кепбан. — По моим представлениям, коммунист — самый добросовестный, самый чистосердечный человек. Мне кажется, что подозревать такого человека, ревизовать, проверять его — дело ненужное.

Тойли Мерген довольно долго молчал, потом спросил:

— Газеты читаешь?

— А?

Тойли Мерген повысил голос:

— Газеты, спрашиваю, читаешь?

— Читаю.

— Во вчерашнем номере нашей районной газеты есть интересный очерк. Называется «Настоящий коммунист». Видно, написал опытный человек. Если бы ты прочитал про этого «настоящего», то не стал бы напирать на меня со своими «почему».

Дурды Кепбан задумался. А Тойли Мерген продолжал:

— Так вот, Дурды, будут ещё пока и проверки, и ревизии. Если бы и у меня всё было так, как ты говоришь, мне не пришлось бы теперь ходить от одной двери к другой. И в этом не только моя вина. Мои ошибки тесно связаны с ошибками моих родственников. А ведь среди них есть и коммунисты, и комсомольцы. Вот так, Дурды. А за меня не беспокойся. Высоко держи голову. Промахи у меня были, и за них я расплачиваюсь. Но мы оба с тобой знаем, что никогда в жизни не тронули чужой копейки.

— Это верно! Это все знают.

— Если верно, — Тойли Мерген улыбнулся и положил руку на плечо главного бухгалтера, — не дожидайся отъезда ревизора и приходи вечерком, посидим… И, пожалуйста, забудь, что я тогда просил всех вас уйти, когда вы явились ко мне целой толпой. Настроение у меня было поганое. Не люблю, когда меня жалеют.

— Ой, о чём ты вспомнил, все уже давно забыли.

— Ну и хорошо. Приходи, есть о чём поговорить. Приведи и Эсена Сары. Заставим его на дутаре поиграть и анекдоты послушаем. Я сейчас к нему заходил, да мне не до шуток было.

— Сегодня приходи ты ко мне, — сказал немного повеселевший Дурды. — А то мой козлёнок покоя никому не даёт, сам прыгает в казан. И Эсена Сары позовём.

— Ну, раз козлёнком собираешься угощать, тут уж отказа не будет.

— Приходи, у меня тоже к тебе есть разговор.

— Какой ещё разговор? — Тойли Мерген сразу стал серьёзным.

— Надоело мне сидеть за столом.

— Надоело тебе или не надоело, а сидеть тебе за этим столом придётся, Дурды.

— Я зедь тоже твой родственник. Не следует забывать.

— Этим родством я могу только гордиться, Дурды. Но если ты уйдёшь, Шасолтан придётся трудно. Ты это понимаешь не хуже меня.

Солнце перевалило за полдень, когда Тойли Мерген пришёл домой. Акнабат сидела надутая и пила чай.

— Что ты так быстро вернулась?

— А я не собиралась там ночевать! — сказала она и, грохоча чайниками, поднялась. — Два умника, отец и сын, хорошую вы невесту нашли, куда лучше!

— А что тебе не понравилась в невесте, которую мы нашли? Рост или фигура?

Спокойный вид мужа распалил Акнабат:

— Мы там лишние. Там желающих и без нас много.

Хотя Тойли Мерген видел Сульгун один раз, она понравилась ему. Поэтому он спокойно продолжал:

— Это нормально. Желающих жениться на хорошей девушке и должно быть много. Тут — кто победит.

— Будь она хоть золотая, а мне она и за грош не нужна! — разбушевалась Акнабат. — Мой сын не переступит порога её дома! Пусть только придёт с работы, я ему покажу!

— Ну, что ты ему сделаешь? — не в силах сдержать улыбки спросил Тойли Мерген.

— Ты ещё смеёшься! А мне плакать хочется!

— Ну, скажи, что ты ему сделаешь?

— За волосы оттаскаю!

— Поможет ли?

— Или от матери откажется, или от неё!

После того, как перед ним был поставлен чай, Тойли Мерген снова заговорил:

— Будь я на месте Амана, я бы ни с кем совето-ваться не стал. Дело не в том, сколько парней хотят на ней жениться.

Акнабат усмехнулась:

— Ты хочешь сказать — дело в любви?

— Конечно! — улыбнулся Тойли Мерген и решил пойти на уловку. — Я ведь женился на тебе, хотя твои родные не хотели. А почему? Потому, что любил.

— Коли бы не хотели, не стали бы ждать семь лет, пока ты выплатишь за меня калым. И, пожалуйста, не уводи разговор с сторону. Говори о сыне!

— Если говорить о сыне, то у меня есть кое-какие опасения.

— Что ещё?

— Я не уверен, что та девушка захочет стать женой твоего сына.

— Ещё как захочет! Да если Аманджан кликнет, десять таких, как она, придут. Ещё вприпрыжку прибегут.

— Не знаю, как другие, а она, пожалуй, не побежит. Ты хоть её видела?

— Не видела, а знаю!

— Ну, раз ты всё знаешь, я немножко прилягу, — сказал Тойли Мерген и, допив чай, ушёл в другую комнату.

Даже из-за закрытых дверей ворчание жены довольно долго не давало ему покоя.

Под вечер, когда он ушёл к Дурды Кепбану, Аман вернулся с работы.

Мать встретила сына со слезами на глазах:

— Боже мой, боже мой! Почему я не умерла весной, когда так тяжело болела! Я бы не испытала теперь такого позора!

— Мама, что с тобой? Я ничего не понимаю.

— Чего же тут не понять? — проворчала Акнабат и, глубоко вздохнув, сквозь слёзы посмотрела на сына. — Как мне не плакать, если на девушку, которую мой сын решил взять себе в жёны, с гордостью смотрит другой. А глупый отец тебя ещё одобряет.

— Мама, прошу тебя, перестань плакать, — рассердился Аман. — Никто, кроме меня, с гордостью на Сульгун не смотрит!

— Ах, так! А если я собственными ушами слышала, что жена Сервера из Геокчи уже договаривается с Дурсун насчёт свадьбы? Она сидит в их доме, словно привязанная, и через каждые два слова повторяет: «Мой Айдогдыджан любит Сульгунджан».

— Не может этого быть!

— Ты, значит, собственной матери не веришь?

— Ты была у них и сама видела мать Айдогды?

— Сынок! Разве бы я сказала, если б не видела! Когда я услышала, что болтает эта толстенная баба, меня озноб прошиб, волосы дыбом встали. Не помню, как я встала и ушла.

— Почему же ты ушла? Надо было хоть поговорить с матерью Сульгун.

— А зачем говорить, когда и так всё ясно. Если бы не хотели, жена Сервера не сидела бы хозяйкой в их доме. Ей бы сразу дали от ворот поворот.

— Значит, ты и Сульгун не видела?

— На что она мне сдалась? Я узнала, кто она такая, и мне этого достаточно!

Аман молчал, опустив голову. А мать решила — раз задумался, уже хорошо, и беззвучно вышла на кухню за чайником и чуреком. Но когда Акнабат вернулась, Амана и след простыл. Он бежал в сторону дороги, ведущей в город.

XVIII

По вечерам в ресторане дяди Ашота бывало особенно многолюдно. Обычно люди заранее заказывали столики.

На счастье Амана, Ашот Григорьевич ещё не ушёл и, увидев, что парень растерянно топчется в дверях в поисках места, подошёл к нему, поблёскивая золотыми зубами.

— Проходи, Аман, проходи! — приветливо сказал он на хорошем туркменском языке.

— Спасибо, Ашот-ага, а то я уж собрался уходить — вижу сесть негде.

— Для тебя мы найдём местечко! — И Ашот Григорьевич распорядился поставить в углу маленький столик. — Как дела?

— Неплохо.

— Почему такой грустный?

— Работы много, Ашот-ага.

— Когда человек много работает, у него лицо бывает усталое, а не грустное.

Подошла черноглазая молоденькая официантка и прервала их разговор. Аман заказал коньяк и люля-кебаб.

Снова сверкнув золотыми зубами, Ашот Григорьевич спросил:

— У тебя плохо на душе. Угадал?

— Угадали, — сознался парень.

— Когда я был в твоём возрасте, то мечтал только о двух вещах на свете, — начал Ашот Григорьевич. — Сказать?

— Скажите.

— Первое — о настоящих друзьях, которым молено было бы доверить сердечные тайны. И второе — о верной и, конечно, красивой девушке. Ни о чём другом я не печалился. А теперь, слава богу, и друзей у меня хороших достаточно, и на семью не обижаюсь. Только одно кажется обидным. Годы уходят. Тут уж ничего не поделаешь. Сие, как говорится, от нас не зависит. А всё остальное хорошо. Будь счастлив, Аман. Заходи. Большой привет моему другу Тойли!

После ухода Ашота Григорьевича Аман быстренько выпил коньяк, немного поковырял люля-кебаб, закурил и вышел из ресторана.

Всю дорогу до дома Сульгун он дымил, прикуривая одну сигарету от другой.

«Зайти или не зайти? А, может, позвонить из автомата?» — раздумывал он, но тут из подъезда неожиданно вышла Сульгун.

— Аман, что ты здесь делаешь?

— Да вот, пришёл.

— Ты выпил?

— Может быть.

— Зайдём к нам.

— Нет, не пойду.

— Почему? Я несколько раз приглашала тебя, но ты говорил, что стесняешься. Сегодня, слава богу, ты сам пришёл. Заходи. Я познакомлю тебя с мамой. Ну, чего ты? По телефону ведь разговариваешь с ней. У меня очень хорошая мама. Сам увидишь, как с ной легко и просто. Пока попьёшь чай, я сбегаю в больницу.

— Не зови меня сегодня, Сульгун, — сказал Аман, а сам не двинулся с места. — Иди в больницу, а я тут поброжу, подожду тебя.

— Аман, как ты себя ведёшь? — Девушка начала сердиться. — Утром была у нас тётя Акнабат. Моя мама обрадовалась ей, хотела принять получше, но тётя Акнабат, не выпив даже чаю, ушла. Теперь ты. Что всё это значит?

— А ты не знаешь?

— Нет.

— Хочешь, чтобы я сказал?

— Говори.

— Почему у тебя от меня секреты?

— Какие секреты?

— Не делай вид, что не знаешь, Сульгун!

— Честное слово, не знаю.

— Тогда скажи: зачем приходила мать Айдогды?

Только теперь-Сульгун поняла, что к чему, и от всей души рассмеялась.

Вернувшись сегодня днём с работы, Сульгун застала свою мать опечаленной. И на вопрос дочери, не заболела ли она, Дурсун рассказала, что приходила мать Амана и ни с того ни с сего, отказавшись от чая и обеда, ушла. Мать и дочь были в полном недоумении, тем более, что тётушка Акнабат много лет не бывала у них.

«Значит, мать Айдогды внесла такую сумятицу в головы этих хороших людей!» — подумала Сульгун, а вслух сказала:

— Обо всех сватах я должна тебе сообщать?

— А их много?

Девушка не ответила.

— Ты почему молчишь?

— Ну, что я могу тебе сказать?

Аман махнул рукой и зашагал прочь от дома.

— Ты куда?

— Не знаю. Мне надо успокоиться. Потом как-нибудь зайду.

— Как хочешь! — крикнула ему вдогонку Сульгун и засмеялась.

— Ты что смеёшься?

— Потом поговорим, когда ты успокоишься.

Аман шёл, не оглядываясь, Сульгун смотрела ему вслед, пока он не скрылся из виду.

Куда он идёт? Неужели опять в ресторан? Может быть, догнать его? А если не послушается? Может быть, она сумеет ему объяснить? А что, собственно, надо объяснять? Что тут непонятного? Пусть делает, что хочет! А ей надо бежать в больницу.

Хотя Сульгун была и молодым врачом, но у неё уже вошло в привычку навещать вечером больного, прооперированного ею утром. Больница находилась поблизости от дома, и она всегда ходила туда и обратно пешком.

Сегодня, когда мысли об Амане не оставляли Сульгун, ей не хотелось задерживаться на работе. Но тем не менее она пробыла в больнице почти до одиннадцати часов.

Старый шофёр, увидев торопливо выходящую Сульгун, нагнал её.

— Дочка, поздно уже, садись, отвезу, а то пусто на улицах.

— Спасибо, Перман-ага. Но я не домой, чуть подальше.

— Тем более. Говори, куда ехать?

— В ресторан дяди Ашота.

— В такое время, дочка, в ресторан никак нельзя. Если что нужно, я тебе сам привезу.

— В ресторане мне ничего не нужно. Мне нужно в одно место поблизости от ресторана.

— А, ну если так, ладно.

Ещё издали увидев, что в дверях ресторана Аман толкается с каким-то человеком, девушка остановила машину, вышла и отпустила шофёра. Пожилой швейцар совсем выбился из сил, стараясь оттащить парня от дверей.

Сульгун решительно подошла к ним и взяла Амана за руку.

— Вот это дело, — обрадовался швейцар;— Никак не могу втолковать этому молодому человеку, что ему давно домой пора. Вам бы надо было пораньше приехать.

— Спасибо вам, — сказала Сульгун и приказала Аману: — А ну, пойдём!

Аман, покачиваясь, нехотя двинулся с места.

— Это ты, Сульгун?

— Да, я.

Повиснув на руке у девушки, он забормотал:

— Ты? Что ты здесь делаешь среди ночи?

— Приехала за тобой.

— Ты? Как ты догадалась, что я здесь?

— Некоторые считают, что обиду лучше всего заливать водкой.

— По-твоему, и я такой, как некоторые.

— Сейчас, например, ничем от них не отличаешься, Ну-ка, иди ровнее. Я хоть отведу тебя домой.

— Куда? Домой? — Аман замахал свободной рукой и зло рассмеялся. — Теперь у нас дома нет.

— Аман, перестань болтать!

— Я не болтаю. Теперь в том доме поют и танцуют ребятишки.

— Не понимаю.

— Я и сам не понимаю. Зато Тойли Мерген понимает! Мой щедрый отец!

«Может, правда, Тойли-ага продал свой дом», — подумала Сульгун и сказала:

— Ну, если нет того дома, пойдём в другой.

Пьяно упрямясь, Аман откинулся назад.

— В другой я не пойду!

— Может быть, к отцу поедешь? Ах, не надо было мне отпускать Пермана-ага.

— И туда не поеду! Куда ты меня тащишь?

— Какая разница, куда? Аман, веди себя прилично!

— Я всегда веду себя прилично. А ты, ты, Сульгун, не оправдала моего доверия. Зачем, зачем ты пускаешь в дом сватов? Ни один сват не имеет права заходить в ваш дом, ничья мать не имеет права… Кроме моей…

— Идём, Аман!

— А я тебе говорю…

— А ты лучше помолчи. Когда придёшь в себя, мы поговорим.

— Хоть я и пьян, хоть я и вдребезги пьян, я всё понимаю. Просто чуть-чуть язык заплетается, а так всё нормально. Почему у тебя секреты от человека, которого ты… нет, который тебя любит. А? Ну, скажи. Остальное — ерунда. Вот что меня обидело. Если ты до сих пор не знаешь этого, тогда я…

— Аман, постарайся идти хоть немножко ровнее. Потом мы с тобой обо всём поговорим.

— Почему потом? Я лично… Лично я уверен, что сейчас самый подходящий момент! — Аман, который и прежде-то шёл с трудом, остановился, раскачиваясь, но зато язык у него вдруг перестал заплетаться. — Смотри, пустынная улица, тихая ночь. Ни людей, ни машин. Лишь поблёскивают лампочки, да шелестят листья на деревьях. Никого, только ты и я. Ну-ка, выйди, выйди сюда из-под тени дерева. Гляди, вон какая круглая луна. Она нам с тобой светит!.. Сульгун! Ну, не хмурь брови, посмотри мне прямо в глаза.

До сих пор Аман ещё ни разу так не разговаривал с ней.

— Ну, посмотрела! — улыбаясь, проговорила Сульгун. — Что ты хочешь этим сказать?

— Подойди поближе.

— Аман, пойдём, мы же на улице.

— А я говорю тебе, подойди поближе! — упорствовал он.

— Ну, подошла.

Аман обнял её и поцеловал.

— Теперь веди меня куда хочешь!

— Аман, как ты себя ведёшь? — желая показать, что возмущена, проговорила Сульгун, но голос её прозвучал мягко и ласково.

— Всё, теперь всё! — сказал Аман и, стараясь не качаться, отодвинулся от неё. — Ты не услышишь от меня ни слова…

И в самом деле, он умолк, покорно подчинившись девушке.

Сульгун добралась с ним до своего дома и с величайшим трудом втащила его на второй этаж. Тут она остановилась, открыла ключом дверь и очень смутилась, увидев в прихожей мать.

— Мама, я думала, ты легла. Понимаешь, мне пришлось привести Амана. Ты не будешь сердиться? Он в плохом состоянии, я не знала, как быть, и привела его к нам.

— Не беда, дочка, — сказала Дурсун. — А где он?

— Он за дверью. Мама, если тебе не трудно, постели ему постель. Я ужасно устала.

— Всё сделаю, дочка, не волнуйся, — ответила мать и выглянула на лестницу. — Заходи, мой хан!

— Са… салам, тётушка!

— Проходи, проходи.

Аман изо всех сил старался казаться трезвым. Но что ты сделаешь, если ноги тебе не подчиняются? Покачиваясь, он вошёл в квартиру.

— Иди, хан мой, иди! — приговаривала Дурсун и, поддерживая его, провела в свою комнату. — Вот постель. Раздевайся и ложись. Не стесняйся, будь как дома.

Никто не беспокоил Амана, пока он сам не проснулся. Он не удивился, что лежит в чужой комнате на чужой постели. Он, как ни странно, — ведь выпито было порядочно, — помнил почти всё. И как он, опрометью выскочив из дома, помчался в город. И ресторан. Потом второй раз ресторан. Он помнит, как Сульгун тащила его по безлюдным улицам, и он по дороге рассердился на неё, стараясь объяснить, что никто не имеет права засылать к ней сватов, потому что он, Аман, любит её; Он помнит, как обнял и поцеловал свою любимую. Он помнит, как покорно пошёл к ней в дом. Он помнит, как ласково отвела его сюда, в эту комнату, тётушка Дурсун и сказала, чтобы он не стеснялся и ложился спать.

Да, он всё помнит. Но понять своего поведения не может. Пьяный молодой человек приходит в дом девушки и укладывается спать.

Боже, какой стыд! А ещё не решался прийти и познакомиться с её матерью, хотя она несколько раз просила его. Зато теперь он предстал перед своей будущей тёщей во всей красе. Его мать никому бы такого не простила. А тётушка Дурсун не упрекнула его, даже, наоборот, старалась утешить.

Лучше бы она раскричалась и вытолкала его, пьяного, из дома. Что теперь делать? Как он покажется ей на глаза? Почему Сульгун не разбудила его? Наверно, она уже ушла на работу. Будь она дома, было бы всё-таки проще.

Аман оделся, застелил постель и, не зная, что делать, стоял посреди комнаты.

Тихий голос тётушки Дурсун вывел его из оцепенения.

— Как тебе спалось, мой хан? — спросила она.

Покраснев до ушей, Аман открыл дверь.

— Спасибо, очень хорошо, очень, — пробормотал он, низко опустив голову.

— Не прячь глаза, хан мой, не надо — старалась подбодрить его Дурсун. — Чего в молодости не бывает. Сульгунджан хотела разбудить тебя пораньше, а я не велела трогать. Ступай, умойся, чай на столе.

— Стыдно мне, тётя Дурсун. Гнать меня надо, а не чаем поить, — не поднимая головы, проговорил Аман. — И на работу я опоздал.

— Если ты сегодня опоздал, — назидательно сказала Дурсун, — завтра начнёшь пораньше. А сейчас умойся и иди к столу. Тебя завтрак ждёт. Для тебя готовила. Не пропадать же добру?!

Наверно, все матери на свете похожи друг на друга. Сколько раз и у себя дома слышал он такие слова.

За столом тётушка Дурсун не докучала Аману разговорами, только подливала чай и подкладывала еду. Замэтив, что он осторожно отодвинул тарелку, она спросила:

— Ты уже поел? Или тебе не понравились мои голубцы?

— Спасибо, всё очень вкусно, — ответил Аман и поднялся. — Больше мне нельзя задерживаться. У меня, вы же знаете, сердитый отец. Он до грамма подсчитывает собранный хлопок. Мне и так влетит. А если я ещё задержусь, он поднимет шум. Спасибо вам за всё. Простите меня, что доставил столько хлопот.

— Ну, раз так, иди, хан мой, — сказала Дурсун, провожая парня до дверей. — Маме передай от меня большой привет. Она тут приходила ко мне, да ни с того ни с сего встала и ушла. Что она вдруг заторопилась, я и не знаю. Так мы с ней ни о чём толком и не поговорили.

— Будьте здоровы. Ещё раз спасибо. А мама к вам непременно придёт, и вы с ней обо всём поговорите.

XIX

Обложившись толстенными папками, Караджа Агаев, не поднимаясь, просидел до самого вечера. Всё искал, искал. Он переночевал в колхозной гостинице и с рассветом продолжал ревизию. Поскольку перелистывание бумаг желанных результатов не давало, Агаев стал вызывать к себе то одного, то другого колхозника, задавая каждому множество вопросов. Однако ни один ответ не пришёлся ревизору по душе, и он всё больше хмурился. Карадже Агаеву было приказано поймать, так сказать, бывшего председателя за руку. Но как ни старался ревизор, ни махинаций, ни воровства обнаружить ему не удавалось.

На третий день ревизии он нашёл людей, которые были не в чести у Тойли Мергена. Но и тут его ждало разочарование — никто не захотел клеветать на бывшего председателя.

Кособокий Гайли не ждал приглашения. Он явился к ревизору сам и прямо с порога предложил свои услуги:

— Если ты за столько лет, Караджахан, не сумел узнать Тойли Мергена, хотя немало чая у него выпил, я тебе расскажу, кто такой наш бывший председатель!

Ревизор так обрадовался приходу Гайли, а ещё больше его многообещающим словам, что подумал: «Я, кажется, открыл крышку сундука с золотом».

— Говорите, говорите, старина! — засуетился от нетерпения ревизор. — На какие средства Тойли Мерген построил дом? Может быть, зятья подбросили ему деньжат, продавая ворованные арбузы? На честно заработанные деньги такой дворец не построишь!

И опять ревизор услышал не то, что хотел.

— А я-то думал, Караджа, что ты — человек умный, — презрительно посмотрел на него Кособокий. — Сидишь в конторе за столом с телефоном, небось и секретарь есть. А такой ерундой занимаешься. Нет, ты не оправдал моих надежд. — Гайли сдвинул на лоб шапку и продолжал. — Я собирался рассказать тебе, какой мой зять грубиян, даже деспот. А тебя вон что интересует. Спросил бы у самого Тойли Мергена. Он тебе точнее всех ответит. Может, и наорёт на тебя, но скажет правду. Хоть он и грубый человек, но настоящий мужчина и в чужой карман не залезет. Так что, послушай моего совета, не отрывай людей от дела и сматывайся отсюда!

Довольный собой, Кособокий Гайли обнажил свои жёлтые зубы в улыбке и, даже не кивнув ревизору, вышел.

Карадже Агаеву и правда следовало бы убраться из колхоза. И для него было бы лучше, и для репутации его учреждения, и для пославшего его начальника.

Но слишком слаб, слишком ничтожен был Караджа Агаев, чтобы признаться даже себе в бессмысленности своих поисков. В ушах гудели слова Каландара Ханова: «И освободить можем!» Поэтому он снопа и снова склонялся над папками и перебирал пожелтевшие бумаги. Надо лечь костьми, но сделать всё, чтобы уважить Ханова. Если бы это было не так важно, на стал бы председатель райисполкома приглашать к себе на плов Караджу Агаева и поить его дорогим ромом.

Один день сменял другой, а ревизор, осунувшийся и не бритый, всё ещё тёрся грудью о бумаги.

Если Караджа Агаев всё больше нервничал и суетился, то Дурды Кепбан, в противоположность ему, становился спокойнее. После встречи с Тойли Мерге-ном его злость на ревизора немного поутихла. Каждое утро, придя на работу, он спрашивал молодого счетовода:

— Ну как, Аннагельдыхан, ревизия всё ещё продолжается?

— Продолжается, Дурды-ага, продолжается! — говорил Аннагельды, подмигивая, корча рожи и показывая рукой, какую бороду отрастил ревизор, не имея времени побриться.

Но сегодня с утра Дурды Кепбан снова огорчился. Он заглянул в соседнюю комнату. В сигаретном дыму сидел сгорбленный, заросший седой щетиной Караджа Агаев и вытирал пот со лба. Главный бухгалтер нахмурился и притворил дверь.

— Лишь бы судьбы человеческие не зависели от таких вот, как этот, жалких людишек, — проговорил он.

Аннагельды поднял голову:

— Вы мне что-то сказали, Дурды-ага?

— Нет, — вздохнул главный бухгалтер и сел за свой стол. — Просто подумал о судьбах людских.

— О чьих именно?

— Ну как тебе объяснить? Вот ты уже год работаешь со мной. И я, мне кажется, знаю тебя, понижаю, чем ты живёшь. Когда-то и Караджа Агаев сидел вот так же, как и ты, и работал рядом со мной. Хоть он и не намного моложе, для него и в те времена я был Дурды-ага. Я думаю, что знаю его, так же, как сейчас знаю тебя. Все мы считали его чистосердечным, совестливым парнем. И не было у него этой фальшивой улыбки. Семь дней назад, когда; он приехал сюда, я сначала обрадовался, потом разозлился. А сейчас посмотрел на него и расстроился. По правде говоря, даже испугался. Сидит убитый горем человек. Ведь, казалось, должен бы радоваться, что не обнаружил у своего доброго друга и покровителя никаких злоупотреблений. Почему, почему он так огорчён? Уму непостижимо. А ведь есть какая-то причина. Вот о чём я раздумываю, Аннагельдыджан!

Аннагельды даже не заметил, как, отложив работу, встал и подошёл к столу Дурды Кепбана.

— А в самом деле, почему? Если бы я был на его месте, я бы сказал и председателю, и вам, Дурды-ага, и самому Тойли-ага: «Простите, товарищи!» И уехал бы туда, откуда приехал. А может быть, кто-то принуждает его? — размышлял, вслух счетовод. — Нет, разве можно принудить человека, ясли он хоть немножко, хоть самую малость уважает себя?

Но получить ответы на свои вопросы парень не успел.

Из соседней комнаты вышел Караджа Агаев и со злостью швырнул на стол главного бухгалтера связку ключей, которая несколько дней назад была так же брошена ему самому. Дурды Кепбан и бровью не повёл.

— Кончил? — спросил он.

— Кончил.

— Идём, если кончил! — И Дурды Кепбан повёл ревизора к председателю.

— Садитесь, — вежливо предложила Шасолтан. — Рассказывайте, как ваши дела. Закончили уже?

— Закончил, — буркнул Агаев.

— Что вы нам можете сказать?

— Ничего не нашёл, — вздохнул Караджа Агаев.

— Вы, кажется, жалеете об этом? — Шасолтан слегка прищурилась.

— А? Что вы сказали?

Чуть повысив голос, Шасолтан повторила:

— Жалеете, говорю, об этом?

— Ой, нет же, нет! — растерянно и даже жалобно проговорил ревизор.

— Значит, вы сегодня уезжаете?

— Да, хотел бы уехать сейчас, — сказал Агаев.

Не в силах поднять глаза на председателя и на главного бухгалтера, он собрался было встать, но Дурды Кепбан придавил его плечо:

— Нет, сейчас не уедешь, не отпустим.

— Почему? — обиженно спросил Агаев и устремил свой беспомощный взор на Дурды Кепбана.

— А ты не знаешь — почему? — стараясь пода вить снова вскипевшую ярость, тихо, но грозно заговорил Дурды-ага. — Ты целую неделю сидел у нас на голове! Целую неделю из дома в дом передавали страшные слова: проверяют Тойли Мергена! Целую неделю ты искал вора. Искал! Но не нашёл. Об этом тебе придётся написать и поставить собственную подпись. Вот бумага, а вот ручка!

— Дурды-ага прав, — поддержала главного бухгалтера Шасолтан. — И вам это нужно, и нам.

— Может быть, — заёрзал, на стуле Агаев, — я потом напишу и пришлю? Надо ведь время, чтобы подумать.

— А мы тебя не торопим, — тут же нашёлся Дурды Кепбан. — Думай, сколько хочешь. Напишешь и уедешь. Никто тебя не задержит.

Ревизор сидел, уставившись в стопку бумаги, но ручку не брал.

— Может, и для этого нужно разрешение Ханова? Если нужно, я ему сейчас позвоню, — стараясь скрыть улыбку, проговорила Шасолтан.

— Нет, — выжал из себя Агаев.

Просидев чуть ли не с полдня, Караджа Агаев нацарапал на листочке бумаги несколько слов. Никто не мог понять, почему это заняло у него столько времени. Очевидно, трудно было ему написать правду.

Пробежав глазами записку ревизора, Дурды Кепбан рассмеялся.

Агаев проглотил обиду и, нахмурившись, спросил:

— Что, не годится?

— Годится, — всё ещё улыбаясь, ответил главный бухгалтер и сунул записку в ящик стола.

Караджа Агаев пошевелил губами, вроде бы желая что-то сказать. Но дочему-то смолчал, растерянно глядя на собеседника.

Догадавшись, о чём думал ревизор, Дурды Кепбан пришёл ему на помощь.

— Аннагельды! Сходи, голубчик, посмотри, здесь ли машина председателя.

Аннагельды вышел и сразу же вернулся.

— Шасолтан уехала, — доложил он. — Она, кажется, говорила, что её вызвали в район, там, наверно, опять совещание.

— На нет и суда нет.

— Как же я доберусь? — жалобно промямлил Агаев.

— Нет ничего проще, — сказал Дурды Кепбан. Он легко поднялся с места, подошёл к окошку и протянул руку на север. — Вон шоссе. До него дойти — пара пустяков. А там машины одна за другой идут в город.

Измученному Агаеву хотелось побыстрее добраться до райисполкома. Через полтора часа кончится рабочий день. Необходимо сегодня же доложить Ханову результаты ревизии. Пусть он кричит, пусть топает ногами, но Агаев должен именно сегодня избавиться от этой проклятой заботы. А завтра выходной, и он сможет отдохнуть.

Агаев доплёлся до шоссе. Машины и правда неслись одна за другой, но шофёры и не глядели на поднятую руку ревизора. Не менее получаса проболтался он на шоссе. Наконец, нашлась добрая душа. Шофёр грузовика пустил его в кабину, согласившись подбросить до города. Как ни умолял он водителя довезти до райисполкома, тот не соглашался, сказав, что не желает из-за каких-то копеек лишаться прав. Таким образом, Агаеву пришлось ещё пешком добираться до места. Оставались считанные минуты до конца рабочего дня, когда он, взмыленный, появился в приёмной председателя райисполкома.

— Товарищ Ханов здесь? — не успев отдышаться, спросил Агаев у секретарши.

— Вообще-то здесь, но, пожалуй, что не примет вас, — с безразличным видом проговорила та.

— У подъезда много машин. Что, у товарища Ханова совещание?

— Да, у него председатели колхозов. Они уже давно совещаются. Один аллах знает, когда кончат.

— Если можно, доложите ему, что я здесь. Он меня непременно примет.

— Сейчас выступает председатель колхоза «Хлопкороб», — сообщила обо всём осведомлённая секретарша. — Когда она кончит, я доложу.

Немного отдышавшись, Агаев опустился в кресло. Секретарша окинула его равнодушно-презрительным взглядом и сказала:

— А я вас не сразу узнала. Вы что, из пустыни вернулись?

— Нет, не из пустыни.

Хотя Агаеву совсем не хотелось улыбаться, он, чтобы угодить собеседнице, чуть раздвинул губы.

— А вид у вас, как бы это сказать, очень усталый.

— Да, да, и не говорите… Курить здесь, кажется, можно?

— Курите! Ах, я совсем забыла, вы ведь ездили в «Хлопкороб», ревизовать Тойли Мергена. Ну как, удачно съездили?

— Я не понял вашего вопроса. Что вы называете удачей и что неудачей?

— Ну, нашли вы что-нибудь?

— Нет ничего не нашёл.

— Ничего? — Смеющимися глазами женщина уставилась в измученное лицо Агаева. — А товарищ Ханов надеялся на вас. Не думаю, что его обрадует ваше возвращение с такими результатами.

— Обрадует или не обрадует, а придётся говорить правду.

Секретарша хоть и разговаривала с ревизором, но прислушивалась к тому, что происходит в кабинете. Даже через обитую дерматином дверь был отчётливо слышен грозный голос Ханова. И не только голос, но и стук его кулака по столу.

Караджа Агаев испуганно вжал голову в плечи.

А секретарша, уже привыкшая к такому стуку и крику, осторожно ступая, вошла в кабинет и сразу так же тихо вышла.

— Я сказала, что вы приехали, товарищ Агаев.

— А что он? Велел ждать?

Не успела она раскрыть рот, как высокая дерматиновая дверь распахнулась и на пороге появился сам председатель райисполкома.

Агаев торопливо бросил в пепельницу сигарету и вскочил.

Вместо приветствия, Ханов посмотрел на Агаева сверху вниз и сквозь зубы процедил:

— Приехал?

— Приехал, товарищ Ханов.

— Жди, — отрезал он. — Жди здесь.

— Вы скоро заканчиваете?

Ханов не счёл нужным ответить.

— Где заведующий районо? — спросил он секретаршу.

— Сейчас придёт, — заверила она. — Через минуту будет здесь.

Как только крупная фигура Каландара Ханова скрылась за дверью, вбежал худощавый смуглый человек и недоумённо заговорил:

— Опять вызывает? Ведь я ещё не успел передать, по школам его распоряжение!

— Быстрее заходите!

Заведующий районо недолго пробыл в кабинете председателя. Бледный и растерянный, он вышел оттуда, не прикрыв за собою дверь, и остановился посреди приёмной, ощупывая карманы. То ли по его дрожащим рукам, то ли ещё почему, но Агаев решил, что он хочет закурить, и протянул ему сигареты.

— Спасибо, я бросил курить, — сказал тот и, покачивая головой, вышел.

— Опять новый заведующий районо? — спросил ревизор. — Неделю назад был другой.

— Да, новый, — уткнувшись в бумаги и не поднимая головы, ответила секретарша. — Товарищ Ханов не любит, когда не выполняются его приказания. Так что приходится менять людей.

Ей легко так говорить. А каково тем людям, которых он меняет? Даже страшно подумать, как Ханов поведёт себя с ним, а Агаевым, когда услышит о результатах ревизии.

Агаев сидел пожухлый, словно куст хлопчатника, который подрезали под корень. Из оцепенения его вывел стук кулака по столу. Поскольку дверь была не плотно закрыта, казалось, стучат здесь, в приёмной.

— Товарищ Ханов говорит! — шёпотом возвестила секретарша и вся обратилась в слух. — Теперь не долго ждать, скоро кончат, — так же шёпотом сказала она ревизору.

Но теперь Агаев, по правде говоря, готов был ждать хоть до рассвета, лишь бы на него вот так не стучали кулаками.

Секретарша ошиблась. Ханов говорил не менее получаса. Сначала голос его звучал монолитно и слов нельзя было разобрать. Но постепенно он набирал силу и, можно сказать, перешёл на крик.

— Хлопок — наше богатство! Хлопок — наша гордость! — выкрикивал председатель райисполкома. — Если человек не усвоил этой истины, ему с нами не по пути. Как я уже говорил, уборка идёт из рук вон плохо. Медленно! Точнее, сбор хлопка в районе находится под угрозой! Для того, чтобы выйти из этого угрожающего положения и выполнить свой священный долг перед государством, мы должны решить, что делать сегодня, именно сегодня, в настоящий момент. А делать мы должны следующее: начиная с пенсионеров и кончая школьниками-первоклассниками, всех отправим на хлопок. Даже на шеи самих председателей колхозов повесим фартуки! Понятно, товарищи?

Сначала все молчали.

«Кажется, на этот раз товарищ Ханов переборщил, — подумала секретарша. — Будь я председателем колхоза, ни за что не нацепила бы на себя фартук».

— Дети должны учиться, — послышался спокойный голос Шасолтан.

— Я предвидел такое возражение.

— Законное возражение, — поддержал кто-то мнение Шасолтан.

— Не знаю, законное или нет, но я отвечу вам на это словами знаменитого на весь мир человека. Итак, этот человек, имя которому Макаренко, сказал, что главное для ребёнка — трудовые навыки. Значит, надо учёбу сочетать со сбором хлопка.

— Нельзя учёбу сочетать с таким тяжёлым трудом, — снова возразила Ханову Шасолтан.

«А шустрая девушка!» — с завистью подумал Агаев.

— Почему нельзя? — удивился председатель. — Пусть с утра собирают хлопок, а после полудня учатся!

— Во-первых, уставший ребёнок не сможет толком учиться. А во-вторых, откуда он возьмёт время делать уроки? — не уступала она.

— Ничего с детьми не случится, если они ещё пару месяцев в году не будут ходить в школу. Думаете, поглупеют они от этого? — гнул своё Ханов. — Я, например, начал учиться в четырнадцать лет!

— Это, между прочим, заметно, — уже пошла в открытое наступление Шасолтан.

— Что вы хотите этим сказать?

— Всё, что я хотела, я сказала, — не унималась она. — Я категорически против того, чтобы дети собирали хлопок. Разве что в выходной день. Если отрывать детей от занятий, вырастут полуграмотные люди. Потом они нам этого не простят. Если мы детскими руками соберём гору хлопка, это никогда не восполнит пробела в их знаниях!

— Я поставил перед вами задачу, — раздельно проговорил Каландар Ханов и стукнул кулаком по столу. — И требую решения этой задачи!

— Стучать кулаком по столу проще, конечно, чем подыскивать убедительные доводы. Но меня сейчас интересует другое. Чьё это требование — лично ваше или исполкома?

— А вам недостаточно моего требования?

— Нет! — решительно заявила Шасолтан. — Пока я не получу на руки официальную бумагу, я ни одного ребёнка не пошлю на хлопок!

— Если прикажут, должны будете послать!

— Мне нужен официальный документ. Надеюсь, что и другие председатели колхозов со мной согласятся. И вообще, нам не препираться следует, а серьёзно поговорить об организации труда, то есть об улучшении культурного обслуживания сборщиков, о полном использовании хлопкоуборочных машин. Ведь запасные части подсекают нас на каждом шагу. Это — одно. И второе… — девушка задумалась, не решаясь, видно, продолжать.

— Говорите, говорите! — раздались голоса.

— Ну что ж, скажу. Я почти ежедневно приезжаю сюда с тех пор, как стала председателем. Каждый из нас с радостью приедет, если это полезно для нашего дела. Но подумайте, сколько времени мы тратим на такие вот, как сегодняшнее, совещания. Не пойму — кому и зачем они нужны? Человек, сумевший вырастить урожай, сумеет и собрать его. Даже дети, и те знают, что хлопок нужен и нам самим — это и деньги, и достаток, — и государству. Дайте нам спокойно работать, не тормошите нас, не стучите кулаками по столу. У нас тоже есть головы на плечах. Дайте нам жить своим умом.

— Вы закончили? — уже не повышая голоса, спросил Ханов.

— Да, я кончила.

— А я не кончил. — Председатель райисполкома встал. — Вот ваша вчерашняя сводка. Смотрите!

— Скоро будет другая.

— Когда?

— В тот день, когда хорошенько раскроются коробочки.

— Когда они у вас раскроются?

— Когда у людей, тогда и у нас. И сводка сразу изменится.

— А как в бригаде Тойли Мергена?

— И Тойли Мерген не отстанет от других. Вы удовлетворены, товарищ Ханов?

Если бы сейчас пролетела муха, шум её крыльев нарушил бы тишину в приёмной.

Секретарша и Агаев слушали происходящее в кабинете, затаив дыхание.

— Нет! — снова повысил голос Ханов. Но на этот раз не стукнул кулаком по столу. — Не удовлетворён! И вот почему. Много у нас таких, что дают слово, но не держат его. Вот и приходится не словам верить, а сводкам. Только сводкам! Как вы сами говорите, это, во-первых. А во-вторых, я вам, товарищ Шасолтан Назарова, дам один совет. Хотите — прислушайтесь, не хотите — как угодно. Мой долг сказать. По-моему, вам следовало бы поменьше говорить и побольше слушать, поменьше разглагольствовать и побольше работать. Вы человек молодой. Хоть вам и кажется, что вы всё понимаете и всё знаете, на самом деле вы ещё очень многого не учитываете. Если план по хлопку не будет выполнен в срок, то от ваших красивых слов останется один пшик. То, что я сейчас говорю, касается не только товарища Назаровой. Всех касается! Всех! Если же план будет выполнен, то будут и благодарности, и медали, и ордена. Вполне возможно, что некоторые товарищи окажутся достойными и Золотой звёздочки. Это я вам обещаю. Но не забывайте главного. План, и ещё раз план. Иначе ответите партбилетами. Хотите — заставляйте работать детей, хотите — взрослых, мне это безразлично. Мне нужен хлопок! Хлопок! Вот так, товарищи. Теперь, понятно? Если понятно, то давайте на этом закончим.

По одному, по двое выходили председатели колхозов. Шасолтан вышла вместе с дядюшкой Санджаром.

— Напрасно ты сердишься, дочка! — по-отечески увещевал её повидавший виды человек.

— Почему напрасно? Ну, чем, скажите, сегодняшнее совещание отличается от позавчерашнего? — Шасолтан говорила громко, не боясь, что её услышат.

— Ну и пусть его! Чего нам беспокоиться? — развёл коротенькими руками старик и тихо добавил: — Сказали тебе, приезжай — приезжай. Скажут, садись — садись. И слушай, что говорят. А вернёшься домой, действуй, как знаешь.

— Вы так и делаете?

— Только так. Слушаю и помалкиваю, будто рот у меня воском залит.

— Приезжать! Уезжать! Сидеть тут часами, а то и по целым дням! Неужели вам не жалко времени?

— А что сделаешь, хоть и жалко? — снова развёл руками старик.

— Если вы, я, он, — мы все будем молчать, толку никогда не добьёмся.

— Я бы сказал, — и мне есть что сказать, но силы у нас неравные. Вот я и молчу. А делаю по-своему.

— В этом ваша ошибка, Санджарага. Я помню ваши слова о Тойли Мергене. Как хорошо вы тогда сказали: «Если он теперь никому не нужен, пусть его отдадут мне!» Такие слова о Тойли Мергене в то время мог сказать только прямой, честный и смелый человек. А сегодня я вижу — болен этот человек, заразили его.

— Болен? Заразили? Нет, дочка, я себя хорошо чувствую.

— Не обижайтесь на меня, Санджар-ага. Я всегда говорю то, что думаю. Равнодушием называется ваша болезнь.

— Ах, вот ты о чём. Нет, милая, не равнодушие подсказывает мне молчать до поры, а опыт. Поймёшь, когда постарше станешь.

Шасолтан задумалась, но по тому, как она тряхнула головой, было ясно, что Санджар-ага её ни в чём не убедил.

— До пленума райкома и я теперь помолчу. Но уж там всё скажу, — девушка нагнулась к уху старика: — Увидите, как я растрясу Ханова.

— Будем живы — послушаем тебя, дочка! — старик захохотал, прикрывая коротенькой рукой рот.

Ни Шасолтан, ни Санджар-ага не заметили пялившего на них глаза Агаева. Впрочем, не только они, но и почти все выходившие из кабинета Ханова не обратили на него внимания.

В кабинете никого не осталось, но Ханов ещё с полчаса заставил ревизора ждать. Наконец, ему разрешено было войти. Беззвучно ступая, с зажатой под мышкой папкой, Агаев вошёл в кабинет. Ханов сидел, обхватив голову руками, и вроде бы не замечал, что ревизор стоит перед ним, не решаясь сесть.

Но вот начальник откинулся к спинке кресла и угрожающе проговорил:

— Чего торчишь, будто аршин проглотил? Садись!

Агаев замешкался, не зная, куда сесть — поближе или подальше.

«Куда бы я ни сел, — подумал ревизор, — он до меня доберётся».

Словно прочитав его мысли, Ханов усмехнулся:

— Ближе садись, ближе! Сбежать не удастся.

Агаев развёл губы в жалком подобии улыбки, и сел, оставив между собой и начальником три стула.

— Я и не думаю бежать от вас, товарищ Ханов, — дрожащим голосом сказал он.

— Я знаю, о чём ты думаешь! — Ханов стукнул кулаком по столу. — Я уже слышал, какую ревизию ты провёл. В каком виде ты явился сюда? За целую неделю не нашёл времени побриться? Сколько ящиков водки ты выпил, рёбра скольких козлят обглодал?

Агаев знал, что шума ему не избежать. Но такого рода обвинений он не ждал.

— Товарищ Ханов! — взмолился ревизор, ощущая во всём теле слабость. — Клянусь могилой моего бедного отца. Поверьте мне, с того момента, как я приехал туда, у меня во рту не было ничего, кроме чурека и холодного чая. Клянусь вам!

— Нашёл дурака! Поверил я твоим клятвам! — зло засмеялся Каландар Ханов. — Наплевать мне на то, что ты ел и пил! Скажи лучше, какую ты взятку получил!

Ревизора залил пот.

— Товарищ Ханов!

Председатель райисполкома не пожелал его слушать:

— Всё равно я тебе не поверю, что Тойли Мерген чист. Я знаю, что помогло ему. Хрустящие бумажки! Сотенные! Не увиливай и говори прямо. Сколько ты взял? Тысячу? Две? Может, побольше? А?

— Товарищ Ханов!

— Заткнись! — заорал Ханов. — А ну, выкладывай на стол всё, что у тебя за пазухой.

— Товарищ Ханов!

— Я сказал, замолчи! Если ты признаёшься в своём преступлении, я ещё, может быть, прощу тебя, А если начнёшь вилять, то сначала уволим, а потом…

— Товарищ Ханов! — прервал его Агаев. — Я уехал оттуда, как оплёванный. За что же вы понапрасну обижаете меня! — Ревизор даже всхлипнул. — Я ведь считаю вас самым справедливым человеком, единственным в нашем районе…

Больше Агаев не мог говорить. Он закрыл лицо руками и откровенно заплакал.

Ханов поморщился и, отвернувшись от Агаева, со злостью нажал кнопку звонка.

— Убери его с глаз долой! — закричал он вошедшей секретарше.

Ревизора мутило, голова у него кружилась, и поднялся он с величайшим трудом. Будто слепой, он на ощупь искал лежавшую перед ним папку.

Собирая со стола бумаги и пряча их в сейф, Ханов не желал замечать, в каком состоянии Агаев. Секретарша поняла, что ревизору плохо, и под руку вывела его из кабинета в приёмную. Но тут он уронил злосчастную папку и рухнул на пол.

— Ой, ой, товарищ Ханов, помогите! — закричала в дверь испуганная женщина.

— Что ты кричишь? — возмутился тот, не двигаясь с места.

— Он упал, он без сознания!

— Упал? — ехидно усмехнулся председатель. — Пусть взяток меньше берёт, не будет терять сознания.

— Да вы посмотрите, как он лежит. Если с ним что-нибудь случится, у вас же будут неприятности.

— Раз ты так боишься, позвони в «скорую помощь»! — бросил Ханов и, поскрипывая сапогами, вышел в приёмную. Даже не взглянув на лежащего в беспамятстве Агаева, он обогнул его и важно удалился.

XX

Знакомый скрип сапог заставил Шекер открыть глаза. Оказывается, она прилегла на диване и задремала.

— Моя Шекер! — как обычно кликнул её вернувшийся домой муж.

Шекер быстро нащупала шлёпанцы и вышла в коридор. Там, кряхтя от натуги, Ханов стягивал с ноги сапог.

— Помочь?

— Сам попробую, — сказал он и с улыбкой посмотрел на жену. — Ну как, заждалась?

— Прежде ты звонил, если задерживался, — мягко упрекнула она его. — А теперь что-то забывать стал.

— Сегодня, моя Шекер, мне и позвонить было некогда. — Он погладил жену по щеке и поцеловал её в лоб. — Ну и устал я.

Поцелуй оказал своё действие. Шекер мигом позабыла о своих обидах и печалях.

— Я колонку истопила, — говорила она, идя следом за мужем в комнату. — Пока подам обед, ты пойди поплескайся. Сразу усталость как рукой снимет.

— Мне, Шекер, даже этого сейчас не хочется. А потом я смертельно голоден. — Он решительно отодвинул в сторону вазу с розами и сел за стол. — Чем сегодня угощаешь?

— Шурпу сварила. Баранью ляжку поджарила. Курицу…

— Всё, всё годится! — прервал Ханов жену и ласково погладил её по спине. — Подавай конвейером одно за другим!

— Значит, ты и в самом деле проголодался? — почему-то обрадовалась Шекер и достала коньяк.

— А разве я когда-нибудь вру?

— Ой, откуда мне знать.

— Что ты имеешь в виду, моя Шекер?

— Да, ерунда. Просто так сказала…

От стакана коньяку и жирного обеда Ханов разомлел.

— Послушай, моя Шекер! Что-то у меня во рту пересохло. Заварила бы ты зелёного чая! — сказал, он и с трудом дотащился до дивана. — А я полежу…

Послушная Шекер мигом принесла ему два чайника и пиалу. Тут зазвонил телефон.

— Возьми трубку и, кто бы меня ни спрашивал, говори, что ещё не приходил.

— Ох, не умею я врать…

— Ну, что ты в самом деле! — повысил голос Ханов.

Шекер нерешительно подняла трубку.

— Здравствуйте, здравствуйте, — приветливо начала она. — Да, квартира Ханова… Я? Здорова… Сейчас, сейчас! — И, положив трубку рядом с аппаратом, шёпотом объявила: — Мухаммед Карлыев!

— А, ну тебя! — с досадой проворчал Каландар. — Как будто, если он Мухаммед Карлыев, с ним надо говорить, как с внуком пророка Мухаммеда? Сказала бы, что меня нет, и кончено! Вот так когда-нибудь ты меня своей вежливостью погубишь.

Он нехотя поплёлся к телефону и взял трубку.

— Добрый вечер, товарищ Ханов! — послышался голос Карлыева. — Ну, как совещание, хорошо прошло?

— Кажется, неплохо. А что, на меня уже поступили жалобы?

— Да нет! — засмеялся Карлыев. — Просто хочу узнать, сколько теперь у вас в резерве хлопкоуборочных машин?

Подумав, Ханов ответил:

— Вроде бы три.

— Нельзя ли одну из них отдать Санджару-ага?

— Он ведь, кажется, уже получил?

— Хоть и получил, а всё-таки ему нужна ещё одна. По тому, как он сейчас со мной разговаривал, видно, что очень нужна.

— Почему же он на совещании молчал?

— Вот и я этого не пойму.

— Ладно! Выделим ему ещё одну машину! — произнёс, глубоко вздохнув, Ханов. — Только на будущее у меня к вам просьба, товарищ Карлыев. Когда вопрос касается организаций, находящихся в моём ведении, направляйте людей ко мне.

— Так я обычно и делаю… — согласился секретарь райкома. — Но в данном случае Санджар-ага ко мне не обращался, так что это не его просьба, а моя. Да и звоню я вам, собственно, по другому делу. Говорят, Агаев попал в больницу. Мне он всегда казался здоровяком. Что же с ним могло случиться? Может, вы знаете?

«Этот человек и впрямь услышит, даже если под землёй змея проползёт!..» — с досадой подумал Ханов и сказал: — С Агаевым ничего страшного. Видна, просто переутомился немного.

— Ну, раз вы в курсе дела — я спокоен. Всего вам доброго.

Как ни отгонял от себя дурные предчувствия Ханов, но интерес секретаря райкома к судьбе Агаева встревожил его. Позабыв о стынущем чае, он тут же принялся наводить по телефону справки и в конце концов связался с той больницей, куда доставили ревизора. Ханов назвался и потребовал дежурного врача. Ждать того пришлось довольно долго.

— Что там с Агаевым? — воспользовалась паузой Шекер.

— А что с ним может быть?! Наверно, напился и нажрался на дармовщину сверх всякой меры. Вот и… А, здравствуйте, товарищ Баев! Говорит Ханов. Да, да, Ханов!.. У вас там находится работник нашего сельхозуправления Агаев. Я бы хотел узнать, в каком он состоянии. Что? В тяжёлом?.. Даже очень в тяжёлом?.. А что с ним? Сердце? Да, если сердце, это плохо… Да, да, уж вы постарайтесь! Всё, что в ваших силах…

— Семья-то его хоть знает? — спросила Шекер, когда муж положил трубку.

— Наверно знает, а откуда бы разнюхал Карлыев? — проворчал он и снова сел за стол.

— Почему у тебя вдруг испортилось настроенные? — спросила Шекер. — Ты что, за Агаева волнуешься?

— Ну, да! Буду я ещё из-за такого прохвоста волноваться! Полежит пару деньков и поднимется, — нервно потирая лоб, ответил Ханов. — Есть вещи поважнее.

— Какие же? — заинтересовалась Шекер, подсаживаясь поближе к мужу.

— Ой, долго рассказывать, моя Шекер! Не поймёшь ты.

— А ты объясни, — Шекер прижалась к мужу, погладила его по волосам, поцеловала в щеку, потом обняла, стараясь своими ласками вернуть ему хорошее настроение.

— Зачем же я буду свою ношу на тебя взваливать? Достаточно того, что мне самому тяжко, — сказал Ханов. Он выпил две пиалы чаю, потом, о чём-то сосредоточенно думая, поднялся с места и прилёг на диван. — Ко всем неприятностям, мне ещё сегодня предстоит отправиться в пустыню, — добавил он внезапно.

— В пустыню? — ужаснулась Шекер и бросила взгляд на часы. — Ведь уже почти одиннадцать. Какая сейчас может быть пустыня? Тем более завтра — выходной день. В крайнем случае дождись рассвета. Поедешь днём.

— Ты, моя Шекер, даже не представляешь себе, что происходит! — многозначительно произнёс Каландар. — Эх, поздновато мне сказали! А то бы я уже давно был в пустыне. Там, понимаешь ли, в Ак-Мейдане на овец волки вдруг напали и чуть ли не совсем погубили отару.

— Разве больше некому поехать? Обязательно ты должен?

— Поехать, конечно, есть кому. Но не очень-то мне верится, будто в нынешнее время сыщешь такую стаю волков, чтобы задрала целую отару. Поручиться не могу, но только… сдаётся мне, что тех овец сожрали не четвероногие, а двуногие волки. Вот и приходится ехать самому. Ты ведь знаешь мой характер. Я теперь не успокоюсь, пока всего не выясню.

— Если так, поезжай, Каландар. Я сейчас быстренько приготовлю тебе одежду для пустыни. — И, даже не отхлебнув налитого чаю, жена вышла из комнаты.

Ханов снова взялся за телефон.

— Гараж?.. Это ты, Ширли? Ханов говорит. Ты чего там до ночи торчишь? Неужто вечерний намаз с опозданием совершаешь? А в это время Овадан дома скучает… Хоть ты и смеёшься, сукин сын, но похоже, настроение у тебя неважное. Что? Как? Вы всё ещё не привели в порядок «газик»? Да, не держат теперь люди своего слова. А я-то думал, вы давно с ним разделались. Как же после этого вам верить?

И меня и себя позорите. Ну, ладно, ладно, поторапливайтесь! Не поспите пару ночей со своими бабами, ничего, душа из вас не выскочит!.. Как там Чары? Знаю, что ждёт. Если «газик» ещё в ремонте, пусть садится на «Волгу» и заезжает за мной. И бензину пусть возьмёт побольше. В пустыню поеду.

Пока Ханов переодевался, Шекер наполнила большой, перепоясанный ремнём мужнин портфель жареным мясом, чуреком, виноградом, помидорами, луком и прочей снедью.

— Ты что, моя Шекер? — усмехнулся, глядя на её приготовления, Ханов. — Думаешь, что в пустыне чабаны свяжут твоего мужа и будут держать его на голодном пайке?

— Есть поговорка: «Своя ноша не тяжела». Как-никак пустыня… Мало ли что…

— Это верно, моя Шекер! А ты всё-таки у меня умница, — признал Ханов и поцеловал жену в щеку. — Ну, уж если так, подай мне и бумажник.

— Поесть-попить тебе хватит. Зачем же в пустыне бумажник?

— Ай, мало ли что, моя Шекер! — ответил он её же словами и добавил: — Ты меня не провожай. Запри дверь и спокойно ложись. Собаку я сам спущу. Вернусь завтра во второй половине дня. А может, и пораньше.

— Сам смотри, как там у тебя сложится, — сказала Шекер и, вопреки его наставлениям, пошла следом за ним. — Только не очень увлекайся охотой!

Шекер всё-таки проводила мужа до ворот и стояла на улице до тех пор, пока машина не скрылась из глаз.

Когда Ханов тяжело опустился на заднее сиденье, Чары обернулся к нему и спросил:

— Куда поедем, Каландар-ага?

— Разве Ширли Лысый тебе не говорил?

— Знаю, что в пустыню. Только у нас пустыня кругом, Каландар-ага.

Оглянувшись в сторону жены, Ханов ответил:

— Поезжай к Ак-Мейдану.

— К Ак-Мейдану? — водитель задумался. — Поехать, конечно, можно, Каландар-ага. Только уж очень дорога на Ак-Мейдан скверная. Как бы не угробить машину.

— Люди и те выходят из строя, а что такое машина? Езжай!

Чары нажал на газ. Но едва он выехал на центральную улицу, начальник похлопал его по плечу.

— Давай налево!

— Так мы не попадём в пустыню, Каландар-ага?

— А тебе что, не терпится в пустыню? Я думаю, пустыня твоя никуда от нас не сбежит. Подождём, пожалуй, пока будет готов «газик».

— Точно, Каландар-ага!.. Поворачивать назад?

— Пора бы знать тебе, Чары: отправившись в путь, Ханов никогда не поворачивает назад!.. А что, если ты подкинешь меня к дому той женщины?

Обрадованный тем, что поездка в пустыню отпала, парень решил подшутить над своим начальником и сделал вид, будто не понял его.

— Какая бы это могла быть женщина, Каландар-ага?

— А то ты не знаешь, сукин сын?!

— А… Туда, значит, — понимающе улыбнулся Чары.

Он полагал, что высадит хозяина у дома с красными шёлковыми занавесками и тотчас вернётся в гараж. Ведь они с Лысым Ширли намеревались работать всю ночь, чтобы к утру отделаться от «газика». Но не тут-то было. Выйдя из машины, Ханов вдруг обернулся:

— Погоди, Чары! Забыл сказать…

— Да, Каландар-ага?

— Мне необходима пара бутылок шампанского…

— Но, Каландар-ага, где же я сейчас куплю шампанское? — сказал Чары и посмотрел на свои часы. — Уже двенадцать.

— Поезжай в ресторан, — настаивал тот и, достав из бумажника хрустящую двадцатипятирублёвку, протянул её шофёру.

Когда машина скрылась в ближайшем переулке, Ханов воровато огляделся по сторонам и подошёл к окошку. Алтынджемал сидела за столом и читала.

«Когда ни приду, всегда с книгой, — подумал он. — Конечно, каждый должен чем-то интересоваться…»

В это время Алтынджемал улыбнулась каким-то своим мыслям, лениво потянулась и встала. Потом подошла к большому зеркалу, постояла перед ним, зачем-то показала себе язык и опять улыбнулась. Затем привычным движением сняла клипсы, положила их перед зеркалом и стала вытаскивать шпильки из голос. Ханов всё ещё не давал о себе знать. Женщина слегка тряхнула головой, и её густые чёрные волосы рассыпались по пёстрому халату. Откинув их со лба, она как будто снова собралась улыбнуться, но почему-то передумала и, прикусив губу, как-то неопределённо покачала головой, после чего развязала на халате пояс. Только тут Ханов постучал в окошко.

Резко обернувшись, Алтынджемал прикрыла грудь, торопливо завязала пояс и бросилась к двери.

— Каландар, это ты?

— Я, моя Алтын, я!

— Миленький мой! — обрадовалась она, впуская его в дом.

Ханов нетерпеливо переступил порог, обнял Алтынджемал своими ручищами и принялся целовать её в лоб, в щёки, в губы.

— И не стыдно тебе, вот так, у всех на виду? — укоризненно проговорила Алтынджемал. Она непокорно закинула голову и слегка оттолкнула его от себя. — Надо хоть дверь закрыть.

— Дверь дверью, а вот занавески не задёргиваешь — всю комнату видно.

— Ну и пускай видно. Разве кто-нибудь, кроме тебя, заглянет ко мне в окно?

В узком коридоре негде было повернуться. Шурша шёлковым халатом, Алтынджемал отступила, чтобы пропустить гостя в комнату, но Ханов снова прижал её к себе.

— Ну, здравствуй! — глухо проговорил он.

Алтынджемал уже не сопротивлялась, но, улучив момент, спросила шёпотом:

— Ты и Шекер так целуешь?

— А что ж, и на её долю остаётся, моя Алтын!

— Ох, и повезло тебе, Каландар! — засмеялась Алтынджемал и ловко вывернулась у него из рук.

— Везёт мне или не везёт — не знаю, а только как увижу тебя, так сразу и душа радуется, и в мире просторнее становится, — сказал Ханов, и они наконец вошли в комнату. — Вот и сегодня, такая меня дома тоска взяла, что чувствую — без тебя не обойтись.

— Почему же так поздно? Надо было пораньше прийти, — улыбнулась Алтынджемал и кивком головы откинула назад волосы. — Посидели бы, послушали музыку.

— Не все люди властны делать то, что захочется. Есть ещё и такая штука, которая называется работой, моя Алтын!

— А я, по-твоему, не работаю?

Ханов осторожным движением убрал ей волосы с лица.

— Шучу, шучу! Просто в последнее время я какой-то нерешительный стал. Странные вещи со мной происходят. То, что мне кажется чёрным, оказывается белым, тот, кого я считаю вором, оказывается честным…

— Да, прежде ты не вёл со мной таких разговоров, — сразу посерьёзнела Алтынджемал. — Видно, и в самом деле тебя привела ко мне сегодня тоска. — Она заботливо оглядела его утомлённое лицо. — Где ты хочешь расположиться? На ковре или за столом?

— За столом и без того надоело сидеть. Давай устроимся на ковре!

— Тогда снимай эти свои гадкие одежды! — приказала Алтынджемал. Она бросила на ковёр пару подушек и, окинув взглядом солдатские сапоги Ханова и его полинявшую гимнастёрку, засмеялась. — Говоришь, что пожаловал из дома, а похоже, что возвращаешься из пустыни.

— Скажи лучше — отправляюсь в пустыню!

— Значит, ты таким способом морочишь голову Шекер-ханум?

— Считай, как хочешь, моя Алтын, — уклонился от ответа Ханов и принялся снимать сапоги.

— Ну, это всё понятно! А я тебя совсем о другом хотела спросить.

— О чём же?

— А ты не рассердишься? — кокетливо осведомилась женщина и протянула ему пижаму.

Переодевшись и сразу почувствовав облегчение, он подложил под себя одну из подушек и разлёгся на ковре. Алтынджемал присела рядом.

— Да можно ли на тебя сердиться, моя Алтын!

— Ты, наверно, вот так же всё время твердишь своей жене: «Моя Шекер! Моя Шекер!», а сам…

— А сам не любишь её — ты так хочешь сказать? — Ханов схватил Алтынджемал за руку и притянул её к себе. — Я должен говорить правду?

— Конечно! — кивнула она и положила голову ему на грудь. — Иначе обижусь.

— Я солгу тебе, если скажу, что не люблю жену, моя Алтын! — ответил Ханов.

— Значит, ты любишь нас обеих?

— Да, люблю вас обеих. И тебя. И её.

— Возможно ли такое?

— Выходит, возможно.

— А по-моему, нет!

Алтынджемал осторожно сняла с себя руку Ханова и встала.

— Почему же невозможно? — приподнявшись на локте, спросил он.

Прежде чем ответить, Алтынджемал задумчиво походила по комнате.

— Я вот твёрдо знаю, что не смогу полюбить никого, кроме тебя.

Неожиданно её красивое лицо заволокла печаль. Стараясь скрыть непрошенные слёзы, она отвернулась. Ханов торопливо поднялся, обнял её за плечи и поцеловал в мокрую щеку.

— Вот ведь ты какая… — растрогался он. — Ну, куда это годится?

Алтынджемал всхлипнула и потянула носом, словно ребёнок.

— А ну, погляди на меня! — продолжал утешать её Ханов, поворачивая к себе.

В это время с улицы донёсся приглушённый сигнал остановившейся возле дома машины.

— Кажется, приехал Чары, — сказал он и, отпустив Алтынджемал, поспешил к дверям.

Чары стоял у порога и смущённо царапал себе нос.

— Пустым вернулся? — сразу заключил Ханов.

— Я, Каландар-ага, всё вверх дном, перевернул, нигде не нашёл, — виновато объяснил парень. — Даже буфет на вокзале прочесал.

— Зачем тебе вокзал? В таких случаях надо ехать прямо в ресторан дяди Ашота.

— Был я там… Говорят, ни одной бутылки не осталось.

— Не мог на меня сослаться? Или посулил бы побольше… Сразу бы дали хоть сто бутылок.

— Я уж чего только не говорил, Каландар-ага.

— Неужели правда кончилось?.. Где бы нам всё-таки найти? Уж очень сегодня нужно… Ты вот что сделай, Чары. Поезжай к председателю райпотребсоюза. Если спит — подними. И передай, мол, я велел. Пусть умрёт, но достанет.

Чары нехотя кивнул и уехал.

Когда Ханов вернулся, Алтынджемал сидела за столом и вытирала глаза, пряча от него лицо.

Бессильный перед женскими слезами, он не знал, как её успокоить. Некоторое время он, прикусив губу, молча смотрел на неё издали, а потом вдруг потерянно спросил:

— Что ж мне теперь — отпустить Шекер на все четыре стороны?

Вероятно, Алтынджемал не ожидала такого. Она даже вздрогнула и сразу повернулась к нему.

— Что ты сказал?

— Я говорю, развестись мне, что ли?

— Зачем толковать о несбыточных вещах, Каландар? Ты же с этим не справишься!

— Почему не справлюсь?

— Сердце тебе не позволит! Легко ли сказать женщине, которую любишь, с которой живёшь, дескать, ты свободна.

Разговор снова прервал короткий сигнал машины. Ханов вышел и убедился в тщетности своих надежд.

— Как ты смел снова вернуться пустым! — налетел он на Чары.

— А что я могу сделать, Каландар-ага, если его нет дома?

— И ты спокойно уехал? Зачем ты мне здесь нужен? Мне шампанское нужно! Пойми же ты, дурак!.. Ну, его нет, зато чуть подальше — колхозная лавка. И продавец живёт в двух шагах оттуда. Не мог за ним съездить?

— Ай, Каландар-ага… Среди ночи поднимать людей…

— Чего стесняешься? Ведь это я тебя посылаю! Нет, ты не стыдливый — ты ленивый!

— Считайте, как хотите, Каландар-ага. Конечно, будет лень, если за день намаешься на ремонте машины…

— Ах, вот оно что! — Ханов с силой толкнул парня так, что тот с трудом удержался на ногах. — Пошёл вон, негодяй! — крикнул он и захлопнул дверь.

Не помня себя, Ханов вернулся в комнату, где всё располагало к миру и безмятежности, но долго ещё не мог унять злость. Когда он снова расположился на ковре, Алтынджемал осторожно спросила:

— Чего ты гоняешь парня среди ночи?

— Просил достать шампанского, — неохотно ответил он.

— Что вдруг?

— Напиться хочу!

— Ты, кажется, и без того уже отведал?

— И ещё буду пить. И тебя заставлю!

— Мне вино не нужно, Каландар.

— Если тебе не нужно, то мне нужно. Я сегодня должен напиться, моя Алтын!

— Пусть так! Но чем беспокоить парня, сказал бы мне. Ведь тот коньяк, что ты принёс тогда, так и остался нетронутым. — Она открыла холодильник, достала оттуда бутылку коньяка и поставила перед ним. — Вот, пей сколько хочешь!

— Ай, я хотел вместе…

— Считай, что вместе и выпили. Ужинать будешь?

— Я не голоден.

— Без закуски не годится.

— А что у тебя есть?

— Для тебя что-нибудь найдётся.

— Почему для меня? И ты со мной поешь. — Уже остыв после стычки с Чары, Ханов улыбнулся. — И выпьешь тоже.

— Ты ведь сам знаешь, что коньяк я не пью.

— Ничего с тобой не случится, если ради меня сделаешь один глоток. Кстати, говорят, что нынешние молодые женщины, такие, как ты, пьют только коньяк.

— Мне нет дела до этих женщин, Каландар. В мире так много интересного… — Алтынджемал глубоко вздохнула и задумчиво покачала головой. — Знаешь, Каландар, перед твоим приходом я всё думала о судьбе одной женщины. Её зовут Евгения.

— Кто эта Евгения? Твоя знакомая?

Алтынджемал расхохоталась.

— Ну, чего смеёшься?

Боясь, как бы её смех не обидел Каландара, она сразу стала серьёзной:

— Есть такая удивительная книга — «Евгения Гранде». Написал её Бальзак. Великий французский писатель. Вот, взгляни. — Она взяла небольшую книжку, лежавшую перед зеркалом, и протянула её Ханову. — Очень хорошая книга. И люди в ней — словно живые. А про любовь тут!..

Ханов взял книгу, повертел её в руках и положил рядом.

— В книгах и в кино всякое бывает… — нетерпеливо посматривая по сторонам, заметил он. — Знаешь что, об этом поговорим после. А сейчас тащи, что там у тебя есть. И давай выпьем!

— Ты что, хочешь напоить меня, чтобы я разговорилась? — опять со слезами в голосе сказала Алтынджемал. — А я ведь и без того молчать не собираюсь.

— Я знаю.

— Если знаешь, открывай свою бутылку! — невесело проговорила она и расстелила перед ним скатерть.

Ханов поднялся и сам достал из буфета стопки. Налив чуть-чуть Алтынджемал, он наполнил свою стопку доверху.

— Ну-ка, моя Алтын, выпей эту каплю!

— Не мучай меня, Каландар!

— Ну, пожалуйста!

Но она лишь упрямо помотала головой.

— Что ж, за твоё здоровье, моя Алтын! — вздохнул он и выпил один.

— Приятного аппетита!

Выпив ещё рюмку, Ханов отодвинул бутылку.

— Ты чего отодвигаешь? Пей!

— Нет. И с меня довольно! — ответил он и, о чём-то задумавшись, закурил.

— Не хочешь без меня? Обиделся?

Ханов приподнял голову и с любовью посмотрел на Алтынджемал.

— За что же обижаться? Вовсе тебе не обязательно пить… До чего же ты красивая, моя Алтын!

— Будто только сегодня меня увидел! — сказала Алтынджемал и слегка покраснела.

— Одно дело видеть, другое дело знать, моя Алтын! — серьёзно проговорил Ханов. — Прежде я тебя, оказывается, только видел. А сегодня и увидел и узнал.

— Ну и как, разочаровался?

Ханов ответил не сразу:

— Ты прекрасна, моя Алтын! А сердце у тебя, оказывается, ещё прекраснее, чем ты сама, — серьёзно продолжал он, лёжа на ковре лицом вниз.

Алтынджемал обняла Ханова и прижалась щекой к его спине.

— Знаешь что, Каландар! — заговорила она почти шёпотом. — Может, даже лучше, что у нас всё так получается?.. Слышишь, что я говорю?

— Не слышу.

— Слышишь! — с ласковой уверенностью продолжала она. — Слышишь!.. Может, если мы будем вместе, нам уже не будет так хорошо… Ты слышишь, что я говорю?

— Не слышу.

— Слышишь!.. Я скажу тебе ещё одну вещь. Можешь приходить, можешь не приходить — твоё дело. Мне и того довольно, если я изредка, хоть разочек в год, буду издали тебя видеть. Правда, мне и этого достаточно!.. Пройдёт время, я состарюсь, стану старушкой, седой, сгорбленной, беззубой. Но ты… ты для меня никогда не изменишься. Твои плечи, твой голос, весь твой облик навсегда останется таким же в моём сердце. И если я, уже старая и дряхлая, вдруг встречу тебя где-нибудь на улице, мне доставит огромную радость одно лишь право сказать, «Когда-то, очень давно, я любила этого человека!..» Больше мне ничего не надо! Ты слышишь, что я говорю?

— Не слышу.

— Неправда! Слышишь! Слышишь!

Лысый Ширли стоял, прислонившись спиной к столбу, на котором горела тусклая лампочка, и курил, с неодобрением поглядывая на злополучный «газик». Внезапно во двор гаража влетела «Волга» Чары.

Взвизгнули тормоза, машина замерла возле Лысого, а сам Чары откинулся на спинку сиденья.

— Что это ты сегодня? — лениво осведомился Ширли. — Можно подумать, будто за тобой кто-то гонится. — Усталой походкой он приблизился к парню. — Вы что, в пустыню не поехали?

— Сам видишь! — зло ответил парень и, отворив дверцу, бросил Лысому ключи от машины. — Лови! Загонишь её в гараж и закроешь ворота! — Он ступил на землю и захлопнул дверцу, намереваясь уйти.

— Ты куда? — удивился Ширли. — Мы же хотели сегодня покончить с ремонтом.

— Я уже со всем покончил. Больше ты меня здесь не увидишь.

— Да постой! — воскликнул Ширли и схватил Чары за руку. — Ты хоть объясни, что случилось?

— Ничего не случилось. Чем зря трепаться, лучше загони машину в гараж! Нечего ей стоять посреди дороги.

— За машину не беспокойся, — пытался образумить товарища Лысый Ширли. — Ну, поругал тебя Ханов, так стоит ли из-за этого обижаться. Завтра он же тебя отблагодарит.

— Он уже меня отблагодарил за всё… — ответил Чары и пошёл прочь.

Когда он выходил из ворот гаража, Ширли крикнул ему вслед:

— Постой! А что за портфель в машине? Твой?

— Какой портфель? — спохватился Чары и вернулся.

— Вот, — показал Ширли и, достав с заднего сиденья «Волги» пухлый портфель, протянул его товарищу.

— Положи обратно! — неожиданно приказал Чары и снова сел за руль. — Давай ключи!

«Лучше отвезти Ханову домой, — подумал он. — Чтобы уж за мной ничего не числилось».

Ничего не понимающий Ширли не успел опомниться, как «Волга» дала задний ход и пулей выскочила за ворота.

Злость и обида настолько завладели Чары, что он даже не подумал о тех последствиях, которые повлечёт за собой эта история для Ханова.

Было уже далеко за полночь, но Шекер всё ещё не ложилась. Внезапно стукнула калитка, и сразу лай собаки огласил двор. Шекер и сама не заметила, как выскочила из дома и подбежала к воротам.

— Это ты, Каландар? — с надеждой воскликнула она.

— Нет, это я, тётушка Шекер.

— Чары?.. А где же товарищ Ханов?

Ни слова не говоря, парень протянул ей портфель.

— Это что такое? А где он сам?

— Не спрашивайте лучше, тётушка Шекер, — только тут сообразил Чары, что теперь ему придётся рассказать обо всём.

— Почему это не спрашивать у тебя? — ужаснулась женщина и даже схватила его за руку. — Ну, чего ты молчишь? Он хотя бы жив?

— Ай, тётушка Шекер, нет человека здоровее вашего мужа.

— Что ты хочешь этим сказать?.. Разве вы не поехали в пустыню?

— Нет, не поехали.

— Чары! Ну не томи меня, скажи всю правду! — тормошила Шекер смущённого парня. — Где ты его оставил?

— Тётушка Шекер, не заставляйте меня говорить. Если бы я знал, что так получится, не привёз бы вам этого портфеля. Дурак я. Не подумал…

— Да пропади он пропадом! — воскликнула Шекер и швырнула портфель в сторону пса, который всё ещё изредка погавкивал, лёжа на своей подстилке. — Ты скажи, где мой муж?

Не зная, как быть, Чары почесал затылок и уставился в землю. Шекер, повиснув у него на руке, молила:

— Чарыджан, что бы ни было, заклинаю тебя, скажи. Всё равно я теперь не отпущу тебя. Зачем ты меня мучаешь? Да буду я твоей жертвой, Чарыджан, не молчи. Скажи, где мой муж!

И юноша не устоял перед таким натиском.

— Ладно! — решился он. — Я вас отвезу к вашему мужу. Садитесь в машину.

И они поехали.

— Если хотите видеть своего мужа, подойдите вон к тому окошку с красной занавеской, — хмуро произнёс Чары, когда они остановились через десять минут возле злополучного дома.

В это время Ханов, развалившись на ковре, внимательно рассматривал расшитый ворот на новом платье, которое Алтынджемал только накануне принесла из того самого ателье, где так быстро оборвалась городская карьера Тойли Мергена.

Шекер подошла к окну, заглянула внутрь и резко повернула назад. Она не закричала, не заплакала, а вернулась к машине и осторожно села на прежнее место.

— Давай поедем обратно, хан мой!.. — только и сказала она.

За всю дорогу Шекер не пошевелилась и не произнесла ни слова. Она очнулась, лишь оказавшись возле своего дома.

— Спасибо тебе, хан мой… — проговорила она и, не поднимая головы, вошла во двор.

Утро Ханов встретил в дурном настроении и решил поправить его коньяком. Кажется, ему это удалось, и вернулся он домой далеко за полдень.

— Моя Шекер, ты где? — по обыкновению крикнул он, входя в калитку.

Но ему никто не ответил.

— Куда же это она девалась? — благодушно размышлял вслух Ханов. — Может, прилегла и задремала?

Сунув голову в дверь, он сразу заметил на столе листок бумаги, и сердце его пронзило недоброе предчувствие.

На листке было написано: «Я ушла. Не трудись меня искать. Я ушла навсегда. Будь счастлив. Шекер».

Ошеломлённый Ханов машинально схватился за подбородок и присел на край дивана. Он сразу смекнул, что здесь не обошлось без вмешательства Чары и что Шекер всё известно. Но почему же она вместо того, чтобы обрушить на его голову страшные проклятья и всевозможные беды, желает ему счастья? Почему?.. Неужели же он, прожив столько лет с этой маленькой, словно кулачок, женщиной, так и не понял её?

XXI

С каждым днём атмосфера вокруг Тойли Мергена становилась всё более деловой. Работа в бригаде постепенно налаживалась, и если бы по примеру других его родственников Кособокий Гайли тоже взялся за ум и вышел на уборку хлопка, сердце бригадира и вовсе бы не знало печали.

Но Гайли не показывался. И это всё больше и больше злило Тойли Мергена, лишало его покоя. Кособокий стал ему сниться.

Особенно мерзким был последний сон. Всю ночь перед глазами Тойли Мергена маячили непомерно выпяченные губы Гайли и его знаменитая шапка. С каким-то лихим посвистом она то парила над базаром, то катилась куда-то по асфальту, то подскакивала к Тойли Мергену и волчком кружилась у самых его ног.

От глупого сна Тойли Мергену стало совсем тошно. Он проснулся ещё до рассвета и, хоть у него гудела от бессонницы голова, стал торопливо одеваться.

Акнабат, которая хваталась за чайник и пиалу, едва только поднимался с постели муж, спросила:

— Куда ты собрался в такую рань?

— Хочу повидать Гайли, пока он не подался на базар.

— Хватит и того, что ты ему уже говорил. Сколько можно?..

— Сколько понадобится, Акнабат. Пока не добьюсь толка.

— От него добьёшься!

— Это уж моя забота, а ты пока лучше присмотри за своим сыном. Кажется, его и сейчас нет в постели. В прошлый раз он тоже с вечера отправился в город, а вернулся только назавтра в полдень.

— А то ты не знаешь, куда его носит? Опять, видно, уехал к своей дуре.

— Акнабат! Зачем ты так. Не зли меня!

— Сговорились отец с сыном!

— Давай оставим этот напрасный спор.

— Это для тебя он напрасный. Для вас напрасный. А для меня…

— Не будем пока говорить о женитьбе Амана.

Уберём урожай, тогда посмотрим. А сейчас и без того суматоха.

— А когда ты не бываешь занят? Мне, Тойли, нет дела до твоей суматохи! Я тебе ещё раз говорю: если та дура…

— Опять дура! Постыдилась бы, Акнабат.

— Да, да! Имей в виду, если та дура войдёт в эти двери, ты меня здесь больше не увидишь. Это — во-первых. А во-вторых, будь она даже ангелом, мне такой невестки не нужно. Я должна сама выбрать.

— А кто тебе мешает? Выбирай! Ходи, смотри, знакомься.

— Зачем мне ходить и смотреть? Вон прошлый раз разбежалась, до сих пор не могу в себя прийти. У меня и без хождений есть на примете девушка — что твой цветок.

Как ни торопился Тойли Мерген, но тут он счёл нужным задержаться.

— Кто такая? — озабоченно спросил он.

— Раз есть Язбиби, я никуда и шагу не сделаю.

— Язбиби? Дочь Неуклюжего Илли?

— Что, разве плохая девушка?

— Может, и неплохая, только на чей взгляд… Для Амана…

— Не будем смотреть на неё глазами Амана. У нас ведь и свои глаза есть.

— А если Аман с тобой не согласится?

— Не пойдёт он против материнской воли. Я уже обо всём договорилась.

— С ним?

— Ты что, простых вещей не понимаешь? С матерью этой девушки. Она согласна.

— И отец согласен?

— Неуклюжий против Донди и пикнуть не посмеет.

— Ну, хорошо, а сама Язбиби согласна?

— Кто это девушек спрашивает!

— А если ты ошибаешься, Акнабат?

— Акнабат в таких делах не ошибается. Это ты в облаках витаешь. Всё уже готово. Осталось только калым вручить. И не такой уж большой. Отнесу нм деньги на «Волгу» да шестьдесят халатов — и всё будет в порядке.

Тойли Мерген засмеялся:

— Аппетит у них, не сглазить бы, отменный.

— Какой бы ни был аппетит, такая теперь цена. Вот я и не стала торговаться.

— Где же ты возьмёшь столько денег?

— Как где? Ты мне дашь!

— От меня ты и копейки не получишь.

Акнабат опешила и умолкла. Но ненадолго.

— Когда не нужно, ты готов тысячи бросить на ветер! — упрекнула она мужа. — А для единственного сына…

— Какие тысячи?

— А сколько стоит дом, который ты подарил городу? Почему ты его не продал?

— Видно, тебе этого не понять, Акнабат.

— Зато тебе всё понятно, Тойли. Для посторонних ты самый щедрый, а как сына женить — подешевле норовишь. Ведь не зря говорят: «Дешёвое желанным не бывает».

— Эта поговорка давно устарела, Акнабат. Сидишь тут с закрытыми глазами и не видишь, куда жизнь идёт. А ты оглянись по сторонам. Теперь всё по-другому. Ну, покажи мне такую молодуху, которая радовалась бы большому калыму при нелюбимом муже. Вот видишь! Значит, и за дорого счастья не купишь.

— Может, время той поговорки для кого и прошло, а только я всё равно после полудня пойду к Неуклюжему договариваться насчёт свадьбы, — упрямо твердила своё Акнабат. — Мог бы не обижать меня в такой день.

— Я уже и так стараюсь тебя не обидеть, но неужели ты сама не понимаешь, что Аман — советский инженер, а ты калым… Или, может, ты считаешь нас обоих дураками и просто морочишь нам голову?

— Ну, особенно-то умными, конечно, не считаю.

— Довольно нам препираться, Акнабат, — рассердился в конце концов Тойли Мерген. — А не то я сам отправлюсь к Неуклюжему и попрошу его прогнать тебя, когда ты заявишься.

С этими словами Тойли Мерген решительно поднялся. Он вышел из дома и направился к шурину.

Когда Тойли Мерген подошёл к дому Кособокого Гайли, тот уже загрузил свой «Москвич» морковью и луком и теперь наскоро жевал что-то, стоя посреди веранды, перед тем, как отправиться на базар.

Увидев зятя, Гайли обнажил в улыбке свои щербатые зубы.

— Заходи, Тойли, заходи! Есть хочешь? Кашей угощу. Молочная, вкусная…

Не отвечая на приглашение, Тойли Мерген спросил:

— Ну как, сдержишь слово?

— А какое я тебе давал слово? — прикинулся простаком Кособокий Гайли.

— Если ты мужчина, то и сам помнить должен. Ты тогда сказал: начинай, мол, со своего сына. Вот я с него и начал. Аман уже работает на уборке хлопка. Да не только он — и других немало.

— Например?

— Ты и без меня знаешь.

— Откуда мне знать, если я никуда не выхожу, никого не вижу.

— Возьми хотя бы Эсена Сары… Возьми Оразмамеда. Все стараются. Теперь и твоя очередь, Кособокий.

— Ну что ты пристал, Тойли! И без меня как-нибудь соберут твой хлопок. Некогда мне.

— Выходит, мы тогда зря толковали, посреди базара? Или, может, не зря? — с угрозой в голосе произнёс Тойли Мерген.

— Почему же зря?.. — Гайли Кособокий с сожалением облизал ложку и положил её на край миски. Потом лениво потянулся и кивнул в сторону своих огородов. — Если я пойду собирать хлопок, что станет с моими овощами? Перезреют и сгниют на корню.

— Разве у тебя одного овощи? Другие вон сдают их заготовителям по государственной цене и горя не знают. А ты из-за копейки удавиться готов.

— Ты мои копейки не считай! — ступая бочком, двинулся Гайли к машине. — Я сам знаю, кому и куда сдавать овощи. У меня жена на вас работает — вот и достаточно.

— Где же твоя совесть, Кособокий?

— Моя совесть при мне! — отрезал Гайли и отворил дверцу машины.

— А ну, погоди! — сказал Тойли Мерген и поманил его пальцем. — Ты ведь знаешь, если уж я ухватился за пенёк, то, какие бы у него корни ни были, не отступлюсь, пока не выдерну. Как бы потом тебе не пришлось жалеть. Словом, уедешь — останешься без приусадебного!

— Не грози, Тойли! Ты не бай, а я не батрак!

Кособокий решительно надвинул на лоб свою знаменитую шапку, сел в машину и уехал.

Хоть Гайли и поступил по-своему, но даже на базаре не мог отделаться от смутной тревоги. У него в ушах всё ещё звучали слова зятя: «Уедешь — останешься без приусадебного!» Ко всему прочему кругом громоздились горы колхозных овощей. И цена на них была сегодня в два раза ниже, чем вчера у частников. Кособокий сразу почувствовал себя так, будто от него отрезали кусок мяса.

Но даже не столько неудачная торговля, сколько боязнь за свой огород заставила Кособокого быстро покинуть базар. Когда же он, усталый и подавленный, вернулся домой, перед его взором предстала страшная картина: колхозный трактор запахивал его приусадебный участок. Пока ещё он двигался по самому краю, но следующий гон уже пришёлся бы на грядки моркови.

Увидев такое дело, потрясённый Гайли пулей выскочил из машины.

— Стой, злодей! — закричал он не своим голосом и, размахивая руками, бросился наперерез трактору. — Стой! Если не остановишься, вспорю тебе живот! — пригрозил он трактористу, который сразу затормозил и вопросительно глянул направо.

Там, на поросшей чаиром меже между двумя участками сидел на корточках Тойли Мерген.

— Не обращай внимания! — спокойно приказал бригадир. — Валяй дальше. Ты пашешь не его землю, а колхозную. У лодырей не должно быть приусадебных участков.

Только теперь разглядев зятя, Кособокий метнулся к нему. При этом он дважды упал, зацепившись за арбузные плети.

— Тойли, брат, не делай этого! — взмолился Гайли.

— Теперь поздно, — покачал головой Тойли Мерген. — Я ведь тебя предупреждал как человека, а ты не послушался.

Если один глаз Гайли был устремлён на зятя, то другим он косился на трактор, который двинулся дальше, таща за собой трехлемешный плуг, ровными пластами взрезающий землю на тридцать сантиметров в глубину. Ещё немного, и погибнет весь урожай, выращенный с таким трудом, с такой любовью и с такой выгодой. От волнения у Гайли Кособокого перехватило дыхание. А Тойли Мерген по-прежнему сидел себе на корточках и покуривал, греясь на солнышке.

— У тебя каменное сердце, — закричал Гайли, не найдя других слов.

— У меня каменное? — засмеялся Тойли Мерген и устроился поудобнее. — Тут ты ошибаешься, Гайли-бек! Это у тебя оно каменное. Иначе бы ты позаботился о колхозном добре, а не только о своём. Сам посуди, что будет, если выращенный народом хлопок останется в поле и попадёт под дождь? Подумал ты об этом? То-то и дело, что нет. А ведь это не чужой хлопок, а твой и мой.

— Тойли! Не делай этого! — склонив голову, молил Кособокий. — О хлопке поговорим потом. Сначала останови свой трактор.

— О хлопке есть смысл говорить либо сейчас, либо уже на будущий год, — сказал рассудительно Тойли Мерген и, опершись на локоть, прилёг.

Трактор тем временем неумолимо приближался к арбузам.

Кособокого прошиб пот от ужаса. Он уже был не в силах смотреть в ту сторону и на мгновение даже зажмурился.

— Я буду жаловаться! — пронзительно закричал он вдруг и подпрыгнул, будто к нему прикоснулись раскалённым железом. — Ты ещё за это ответишь… Глядите, люди, что он со мной делает!

С этими словами Гайли угрожающе схватился за ржавый кетмень, валявшийся у межи.

— А ну, положи кетмень на место! — поднялся в полный рост Тойли Мерген и приблизился вплотную к Кособокому. — Перестань попусту кричать. Всё равно никого кругом нет — весь народ в поле.

Кособокий вяло отшвырнул кетмень, хлопнул шапку оземь и рухнул перед зятем на колени, бессильно бормоча:

— Тойли! Я был неправ… Обещаю тебе исправиться.

Увидев, что трактор остановился, Тойли Мерген крикнул в ту сторону:

— Ты чего стал? Валяй дальше… Из его обещаний обеда не сваришь. Завтра он скажет, что сам хозяин своему слову, и наплюёт на нас… Поторапливайся!

— Не говори так, Тойли! Я во гневе на всё способен…

— Ты только и способен, что пожрать на дармовщину, — отмахнулся Тойли Мерген. — Пока не увижу тебя на хлопковом поле с фартуком на шее, ни одному твоему слову не поверю.

Кособокий опять вскочил и, схватив зятя за руку, стал с силой трясти её.

— Останови трактор! Прошу тебя, останови трактор! — приговаривал он.

— Отстань! — сказал Тойли Мерген и снова прилёг на траву.

— Значит, всё перепашешь?

— Обязательно.

— Через мой труп! — в отчаянии крикнул Кособокий Гайли и, высоко подкидывая свои длинные ноги, кинулся наперерез трактору.

Мотор сразу умолк.

Несколько раз затянувшись сигаретой, Тойли Мерген отбросил её и встал.

— Ты почему остановился? — обратился он к трактористу. — Продолжай.

— Как же можно, Тойли-ага?

Паренёк вытянул шею из кабины и округлившимися глазами смотрел на Гайли Кособокого, лежавшего на земле поперёк борозды.

— Да, ну и дела! — покачал головой Тойли Мерген. — Что же, на сегодня, пожалуй, хватит.

XXII

При свете вечерней зари сборщики группами возвращались с хлопковых полей. Вот от стайки девушек отделилась Язбиби и направилась к дому, очень довольная тем, что и сегодня ей удалось обогнать Амана. К этому времени Акнабат уже обменялась новостями с её матерью и теперь ждала для окончательного разговора её отца.

Язбиби вприпрыжку вбежала в дом. Ей не терпелось рассказать о своих сегодняшних успехах, но, увидав вспотевшую тётушку Акнабат, которая сидела посреди комнаты и сливала из чайника в пиалу остатки чая, девушка промолчала. Она лишь почтительно поздоровалась из уважения к седым волосам гостьи, но слушать её обычные приветствия, вроде: «Как поживаешь, дочка!.. Не сглазить бы, говорят, работаешь как следует?..» — не стала и, извинившись, прошла к себе в комнату.

Тётушка Акнабат прочла на лице девушки явное недовольство и не стада задерживаться.

— Что-то я сегодня засиделась у тебя, Донди, — мигом перестроилась она. — Я когда прихожу к тебе, мне вообще не хочется вставать. Но теперь, пожалуй, пора. Раз пришла Язбибиджан, то и мои, видно, вот-вот, явятся. Я, по правде сказать, сегодня и обеда-то не готовила. Пойду похлопочу на скорую руку… Так что ты, Донди, советуйся с кем хочешь, но всё же поторапливайся.

— За мной дело не станет. Вот только скажу её отцу. Не думаю, что он будет против. Давай назначай день, Акнабат.

Проводив гостью, Донди стала убирать посуду. В это время из своей комнаты вышла Язбиби.

— Мама, ты о чём хочешь говорить с папой? — гневно спросила она.

— Разве ты не знаешь, дочка? — изобразила удивление Донди.

— Нет, из твоих уст я пока ничего не слышала, хоть и догадываюсь обо всём.

— Ну-ка садись, если не слышала.

— Считай, что я сижу, мама.

— Если правду говорить, дочка, то я думаю стать тётушке Акнабат сватьей.

— Думаешь пли уже решила?

— Если согласится твой отец…

— Почему — отец? Разве не следует раньше меня спросить, мама?

— А разве ты маленькая? Ведь тётушка Акнабат то и дело к нам ходит, что же ты не понимаешь — зачем.

— Напрасно, мама.

— Вот так раз! Я-то думала, ты обрадуешься… Такого зятя, как Аман, да таких сватьев, как Тойли Мерген и тётушка Акнабат, поискать…

— Это всё так, мама. И тётушка Акнабат славная женщина. И Тойли-ага уважаемый человек. И сын их Аман…

— Что же тебе ещё нужно? — Старая Донди подошла к дочери и удивлённо заглянула ей в лицо. — Смотри, так всю жизнь и проходишь в девушках, весь век будешь караулить материнские стены.

— Ничего, как-нибудь выйду замуж…

— Вот и выходи! — стала нажимать Донди на дочь.

— У каждого свои желания и свои мечты, мама, — вздохнула Язбиби.

— Ты мне это брось, — повысила голос Донди. — Я догадываюсь, что ты хочешь сказать.

— Не кричи, мама.

— Ещё как закричу! Я ведь не глупее тебя. Ну, если бы мне не нравился их парень — и разговора бы не было. Я сама бы их на порог не пустила!

— Мало ли кто тебе нравится, мама, — попыталась объяснить Язбиби. — Чтобы соединить свою жизнь с человеком, нужно его полюбить.

— Ну и люби на здоровье. Кто тебе запрещает.

— Эх, мама!.. Да разве это делается по заказу?

— Уж если: поженитесь, то и полюбите друг друга. Я ведь тоже не сбежала из родительского дома с твоим отцом. Выдали меня. И вот уже, слава богу, сорок лет живём. Теперь по мне нет человека лучше, чем он.

— Теперь другое время, мама, и по-другому жизнь строится. А потому эти ваши бесконечные разговоры с тётушкой Акнабат…

— Ты хочешь сказать, бесполезны?

Старая Донди в изнеможении села на кошму.

— Да, именно так хочу сказать, мама, — не смущаясь, ответила девушка. — Передай тётушке Акнабат, пусть понапрасну к нам не ходит.

— Нет, она будет ходить.

— Так мне придётся уйти из дома. Ты этого хочешь, мама?

— Что-то ты больно смелая стала. Не иначе, с кем-нибудь уже сама сговорилась?

— Если сговариваетесь вы, почему не могу сговориться я?

— Ах ты, распутница! Ну, отец — ладно, а что скажут твои старшие братья?

— После того, как дело дошло до калыма, мне уж нечего стесняться, мама! — мужественно ответила Язбиби. — Что касается твоих сыновей — то они, бессовестные, ради «Волги» на все горазды. Даже сестру свою готовы продать. Тоже мне — братья!

Услышав шаги на веранде, старая Донди торопливо поднялась.

— А ну, хватит! Отец идёт… Очень уж ты шустрая стала, как бы без головы не остаться…

— Во всяком случае продать себя не позволю!

— Прекрати, говорю тебе! — Для убедительности старая Донди даже ущипнула дочь за руку.

В это время в комнату, тяжело ступая, вошёл Илли Неуклюжий. Был он действительно большой и до смешного нескладный, несмотря на окладистую бороду. При его появлении тётушка Донди как-то виновато подалась назад, но Язбиби даже не пошевелилась.

Вероятно, Илли ещё во дворе услышал их пререкания. Не глядя ни на жену, ни на дочь, он молча прилёг на цветастую кошму, подложив под локоть принесённую женой подушку. Его густые брови были нахмурены, и он ещё долго соображал, что к чему, прежде чем заговорил, как всегда неторопливо и внушительно:

— Огульдонди! О чём ты споришь со своей дочерью, когда усталые люди приходят с работы?

— Скандал! Большой скандал, Илли!

— Раз большой, надо и нам услышать.

Зло сверкнув глазами, старая Донди толкнула дочь в плечо:

— А ну, убирайся отсюда!

— Зачем ты её гонишь? Так споры не решаются… И не мельтеши перед глазами, а сядь где-нибудь.

Тётушка Донди села на ковёр, прислонилась спиною к стеке, и краем головного платка вытерла со лба пот. Почувствовав, что старая не торопится, Илли полез в карман, достал табакерку, сделанную из маленькой тыковки, и искоса глянул на жену.

— Говори же!

— Дай хоть отдышаться. Не торопи.

— Ты что тут землю копала, что ли?

— Такое время настало, что лучше копать землю всю жизнь, чем иметь дочь.

— Ты времени не касайся, ты расскажи, о чём спор.

— Да будет тебе известно, Илли, — торжественно начала старая Донди, — что с самой весны ходит к нам Акнабат — хочет с нами породниться. Ну вот… Я ей говорю, погоди, пока урожай соберут, а она ни в какую. Очень уж торопит. Ну, я и решила, что другого такого случая не представится…

— Что за Акнабат? — прервал жену Илли Неуклюжий. — Это не мать ли нового учителя? Её-то я не знаю, но сын вроде бы парень неплохой и вежливый.

Тут Донди заговорила громко и с нескрываемым презрением:

— О чём ты толкуешь, Неуклюжий? Будто я отдам свою дочь за первого встречного! Да они нам не ровня! Говорят, бабка бабки этого парня во времена Гоувшут-хана была рабыней. Говорят, её из Ирана привезли и продали на Ахалском базаре за полмешка самана…

— Если уж говорить о происхождении, то не думай, что ты далеко от них ушла, — захохотал Илли.

— Перестань, Неуклюжий. Я — самая чистокровная туркменка — иг. У меня в роду рабов не было.

— Возможно, это и так, — снова засмеялся Илли. — Но вот о себе я не могу точно сказать — гул я или иг. Так что…

— Ладно! — прервала мужа старая Донди. — Говорят, тот парень к тому же ветреный…

— Мама! — Язбиби сама не заметила, как заговорила. — Ну, откуда тебе знать, какой он?

— А ты молчи!

Увидев, что жена рванулась к дочери, Илли остановил её жестом.

— Дочка верно говорит, ни ты, ни я того парня не знаем, — рассудил он.

— Зато сына Тойли и ты знаешь, и я знаю! — вымолвила Донди и с торжеством посмотрела на мужа — вот, мол, какого жениха я подыскала для нашей Язбиби.

— Ну и на чём порешили? — мысленно взвесив новость, невозмутимо спросил Илли и, переложив табакерку из одной руки в другую, присел.

— Полагаясь на твоё согласие, я просила Акнабат назначить день.

— Так бы сразу и сказала. А то морочишь голову чьей-то бабкой.

Увидев, что муж погрузился в раздумье, шустрая Донди придвинулась поближе.

— Что, не годится? — притворно осведомилась она.

— Почему не годится?! — ответил через некоторое время Илли Неуклюжий. — Только я всё-таки не понимаю, из-за чего вы тут шумели?

— Всё дело в ней! — опять сверкнула глазами в сторону дочери Донди.

— А чего она хочет?

— Твоя дочь. Ты и спрашивай!

— А ты не можешь сказать?

— Да у меня язык не повернётся произнести то, что говорит эта негодница. Если не постесняется, пусть сама скажет.

— Хоть меня и не было, а я знаю, из-за чего вы тут спорите, — пришёл к выводу Илли Неуклюжий. Он поднёс табакерку ко рту, но не насыпал нас под язык, а обратился к Язбиби: — Дочка! Мать ведь тоже не желает тебе зла. Почему ты противишься?

— Я и сама знаю, что она не желает мне зла. Но, папа… — Язбиби покраснела и говорила с трудом. — Мама сейчас предложила: «если не постесняется, пусть сама скажет…». А чего я должна стесняться? Открыть тебе своё сердце?..

— Говори, говори, бессовестная! — воскликнула Донди и обоими кулаками ударила по полу.

— Скажу, мама! — взволнованно продолжала девушка. — Того, что не скрыла от тебя, не скрою и от папы…

— Лучше убирайся отсюда, негодная! — опять вскочила Донди.

— А ну, помолчи! — приказал Неуклюжий и хмуро посмотрел на жену.

— Ты надеешься, что с уст этой дуры слетит что-нибудь толковое? Зря! Ей остаётся только назвать парня, которого она любит.

— Вот и хорошо, если назовёт. Кто он?

Язбиби промолчала.

— Я у тебя спрашиваю!

— Придёт время, ты узнаешь, папа.

— Я должен знать сейчас.

Девушка снова промолчала.

— Чей он сын? — Илли Неуклюжий отбросил в сторону табакерку и уставился на дочь.

— Если вы будете меня допрашивать, папа, я вам ничего не скажу. Ни от мамы, ни от вас я такого не ожидала.

Как ни странно, Илли отнёсся к словам дочери без гнева.

— Чьим бы сыном он ни был, а уж, наверно, не лучше сына Тойли Мергена! — заметил он. — Поэтому придётся тебе поступить так, как советует мать!

Старая Донди, найдя поддержку у мужа, вскочила с места:

— Ты слышала, что говорит твой отец? Ах, негодница!.. Ты у меня теперь как шёлковая будешь!

Ни слова не говоря, Язбиби направилась к двери.

— Куда ты? — замахала руками Донди и преградила дочери дорогу.

— Пусти её, — распорядился глава семьи.

— А ты уверен, что она вернётся, если сейчас уйдёт? — заметалась по комнате старая Донди. — Она ведь стала совсем непокорная, как с цепи сорвалась…

— Ну-ка, принеси чаю, — приказал Илли Неуклюжий и опять прилёг, подложив под бок подушку.

В эти дни, как только садилось солнце, к правлению колхоза «Хлопкороб» отовсюду тянулся народ. Люди подъезжали на машинах, на мотоциклах, на велосипедах и даже приходили пешком. И уж, конечно, дверь председательского кабинета не закрывалась до самой ночи. Особенно желанными посетителями в эту пору здесь были бригадиры и их заместители, которые рапортовали о собранном за день хлопке и высказывали свои просьбы и предложения на завтра.

Когда Язбиби заглянула к Шасолтан, в кабинете у неё находился инженер-механик.

— Сегодня две хлопкоуборочные машины работали с перебоями, — выговаривала ему Шасолтан. — Почему вы не объезжаете регулярно поля, как вам положено? Может, вы надеетесь, что, как и в прошлом году, на сбор хлопка выведут школьников? Запомните, пока я председатель, такого позора не допущу. Школьники должны учиться.

— У меня и в мыслях такого не было, товарищ Назарова, — оправдывался инженер.

— Тогда почему у вас так плохо поставлена профилактика?.. Смотрите, чтобы впредь такое не повторялось.

— Не повторится, товарищ Назарова…

Когда инженер выходил, Шасолтан заметила в коридоре Язбиби. Она стояла там с опущенной головой.

— Заходи, Язбиби, заходи! — поднялась Шасолтан ей навстречу. — Поздравляю тебя, — продолжала она, усаживаясь вместе с девушкой на диван. — Сейчас приходил помощник Тойли-ага Нобат и сказал, что ты, не сглазить бы, сегодня обогнала парней. Я ещё подумала, как у тебя всё ладно получается.

— Парней я действительно обставила, Шасолтан, только жизнь у меня неладная.

Девушка не смогла продолжать и всхлипнула.

— Что случилось, Язбиби? Тебе вроде бы не идут слёзы.

— Ничего не могу с собой поделать.

— То-то я смотрю, ты пришла так поздно… Что, поругалась с кем-нибудь?

— Меня хотят продать, Шасолтан.

— Это ты брось, милая. Что скажут люди, если Илли-ага продаст свою дочь?

— Что скажут — не знаю, только они уже обо всём договорились и вот-вот назначат день свадьбы. Я потому и пришла к тебе.

— За кого тебя хотят выдать?

— За Амана.

— За какого Амана? За сына Тойли-ага?

— Да.

— Этого не может быть, Язбиби.

— Почему не может быть? Ты не веришь мне?

— Верить-то верю… Но что это с Аманом? Ведь у него есть в городе девушка, которую он любит…

— Есть девушка?..

— Да, и такая же красивая, как ты. Я её ещё по Ашхабаду помню. И у нас в городе иногда вижу. Её зовут Сульгун. Она врач, хирург… Неужели Аман поссорился с ней?

— Я ничего не знаю, Шасолтан. Но когда бы я ни пришла с работы, у нас всегда сидит его мать.

— Интересно, а Тойли-ага в это посвящён?

— И этого не знаю, Шасолтан.

— Послушай, а что, если тебе поговорить с самим Аманом?

— Очень нужно мне с ним разговаривать! Я и так его маменькиным сынком зову.

— А может, он и не подозревает о том, что затеяла его мать? Как ни странно, но у нас иногда случается и такое.

— Не стану я выяснять — знает Аман или нет. Одно мне ясно: лучше умру, но не выйду ни за кого, как за парня, которого люблю.

— А кто этот парень? Уж не Ильмурад ли?

Язбиби внезапно улыбнулась и вытерла слёзы.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю! — сказала Шасолтан и обняла девушку за плечи. — То-то я смотрю, когда ни придёшь в кино, этот Ильмурад крутится возле тебя. Видный парень! И директор школы им доволен. Умный, говорит, педагог. — И чтоб приободрить Язбиби, Шасолтан добавила: — Если бы мне такой встретился, я бы сама охотно за него пошла.

— Ай, тебе легко говорить, Шасолтан. Тебя отец ни в чём не обидит.

— Не думай, что мне уж так легко, Язбиби, — внезапно открылась перед девушкой Шасолтан. — С отцом у меня, правда, мир, а вот с парнями не ладится. Если я люблю, он не любит. Он любит, я не люблю. А годы уходят. И должность у меня такая, что иной и подойти не решится, а сторонкой обойдёт. Словом, худо мне. Ты ещё по сравнению со мной, можно сказать, счастливая.

— Да уж — счастливая! Того гляди, разразится скандал. Я, признаться, подумываю даже, не сбежать ли нам?

— Если убежите, свадьбы лишитесь, — не одобрила Шасолтан. — Нет, надо всё-таки договориться с родителями, объяснить им…

— А если не поймут, что делать?

— Ладно, я подумаю, как тут быть, — пообещала Шасолтан. — Ты пока иди домой. А я попозже постараюсь зайти к вам. Посмотрим, что скажут мне твои старики. Кроме того, сейчас сюда должен прийти Тойли-ага. Выслушаю и его мнение…

Попрощавшись с председателем, Язбиби направилась домой. Погружённая в свои невесёлые думы, она, конечно, не заметила, что в крайнем «Москвиче» на стоянке машин возле правления сидел, низко надвинув кепку на глаза, не кто иной, как Ильмурад. Он проводил её взглядом и, когда она отошла уже довольно далеко, тронулся за ней вдогонку.

Внезапно раздавшийся рядом резкий визг тормозов заставил девушку вздрогнуть.

— Ой! разве так можно! — с испугом и радостью сказала она, узнав в водителе Ильмурада. — У меня чуть сердце не оборвалось.

— Прости меня, Язбиби! Другого выхода не было.

— Ты откуда взялся?

— Тебя повсюду ищу.

— Мы же договорились на завтра.

Вместо ответа Ильмурад огляделся по сторонам и отворил дверцу:

— Садись!

— А вдруг кто-нибудь увидит? Лучше встретимся в кино.

Узнав издали Кособокого Гайли, идущего с мешком за плечами, Ильмурад поторопил девушку:

— Садись быстрее! Ты ещё ни о чём не ведаешь.

Посадив девушку рядом с собой, парень нажал на газ. Кособокий Гайли не успел сделать и пяти шагов, как машина уже свернула в пустынную боковую улицу.

— Ты куда меня везёшь, Ильмурад?

Ильмурад, не на шутку взволнованный встречей с любимой, ответил не сразу.

— Боже мой, как надоело прятаться от людей! — сказал он. — Давай, Язбиби, я повезу тебя в пустыню, где бегают джейраны. Сейчас там до того хорошо! Вот увидишь, сразу поднимется настроение. Правда, поедем! Проведём ночь в пустыне, а завтра, когда солнце поднимется повыше, вернёмся назад.

— Перестань! — с тоской воскликнула Язбиби и схватила Ильмурада за руку. — Какая может быть сейчас пустыня! Меня ждёт мама, она, наверно, думает, что я пошла к подруге. Если я ещё немного задержусь, она всех поднимет на ноги.

— Насчёт поездки в пустыню я пошутил… А ждёт тебя не только мама. Сейчас когда я ехал мимо, возле ваших дверей торчали твои старшие братья. Насколько я понимаю, если ты сейчас вернёшься домой, то тебя уже больше не выпустят.

— Почему ты так думаешь?

— Знаю. Тётушка Акнабат оповестила сегодня всех соседей о том, что женит сына. Она даже заказала моей маме платки, чтобы подарить твоим родителям. Значит, вопрос решён.

— Ну и пусть! Насильно они меня выдать не смогут. Я сейчас была у Шасолтан и всё ей рассказала.

— Ты думаешь, она поможет!

— Обещала поговорить с моими стариками.

— Когда появляются сваты, всякие разговоры, моя дорогая, разом прекращаются. Ты и сама не заметишь, как на голову тебе набросят красный бархат и усадят тебя на палас.

— Как же нам быть, Ильмурад? — с отчаянием проговорила Язбиби, глядя парню в лицо. — Что ты предлагаешь?

Да, нелегко было ответить на этот вопрос. Отъехав на порядочное расстояние от посёлка, Ильмурад остановил машину и долго сидел неподвижно, прежде чем заговорил.

— Теперь всё зависит от тебя, Язбиби! — сказал он наконец.

— От меня?

— Да, только от тебя одной!

Не зная, что сказать, девушка опустила голову.

— Я совсем растерялась, Ильмурад, — призналась она.

— Вот и напрасно, — попробовал вселить в неё бодрость парень. — Ты ведь не одна, я же с тобой.

Язбиби вдруг закрыла лицо руками.

— Не надо плакать, — Ильмурад с нежностью обнял девушку за плечи. — Нам нельзя сейчас проявлять слабость, ведь это значит покориться судьбе.

— Я лучше умру, чем покорюсь…

— Тогда не терзай себя понапрасну, — сказал он и осторожно убрал с её лица рассыпавшиеся волосы. — А ну, выше голову!

Девушка вытерла слёзы и выпрямилась.

Ильмурад включил мотор.

— Куда мы едем, Ильмурад?

— Не знаю.

— Может быть, вернёмся?

— Куда? Ну, куда ты сейчас пойдёшь? Ко мне? К себе?

— Не знаю.

— Если не знаешь, поедем дальше.

— Какой в этом смысл?

— А какой смысл стоять на месте?

— Ладно, поедем дальше.

— Включить радио? — Ильмурад посмотрел на часы. — Сейчас как раз концерт. А вдруг поёт Сахи Джепбаров?

Но Язбиби отрицательно покачала головой.

— Нам бы как-нибудь свою песню сложить… — с грустью промолвила она.

Девушка сидела, опустив руки и бесцельно глядя сквозь ветровое стекло в темноту. Машина неслась неизвестно куда по пустынной в этот час дороге. Давно уже скрылись за холмами огни посёлка.

Вдруг Язбиби словно очнулась от сна.

— Ильмурад! Поверни обратно, — сказала она с неожиданной решимостью в голосе.

Парень от удивления остановился.

— Чего стоишь? Поехали!

— Куда?

— К нам.

— Куда? — с недоверием переспросил он. — Привезёшь меня прямо в родительский дом?

— Конечно.

— А ты хорошо подумала?

— Не беспокойся…

— Ты представляешь себе, как нас встретят?

— Очень хорошо представляю.

— Уж тебя по головке не погладят…

— Знаю, что не погладят. Знаю! И всё-таки нечего нам таиться, Ильмурад. Мы никого не обокрали, чтобы бегать от людей.

— Это-то ты верно говоришь.

— Тогда не будем терять время.

На радостях Ильмурад обнял девушку и крепко поцеловал её.

— Прости, что заставил тебя ждать, Шасолтан, — произнёс на пороге Тойли Мерген и усталой походкой вошёл в столь знакомый ему председательский кабинет.

В это время, отпустив Язбиби, Шасолтан разговаривала по телефону. Не отнимая трубки от уха, она кивком головы поздоровалась с бригадиром и указала ему на место за столом напротив себя.

Из телефонной трубки доносились чьи-то энергичные требования, но Шасолтан не соглашалась с ними. Это продолжалось довольно долго.

— Я готова понести любую кару, но выполнить такое указание не могу, — сказала она, наконец, и положила трубку. — Ну и человек! — обратилась она за сочувствием к Тойли Мергену. — Просто замучил! И ко всему ещё глупые доводы приводит. О Золотой Звезде, видите ли, не думаю! Как будто люди только ради славы и работают.

— Кто это? — придвигаясь поближе, поинтересовался Тойли Мерген. — Похоже, что сам Ханов.

— Кто же ещё, кроме него, может так разговаривать! — махнула рукой Шасолтан. — Каждый день даём план с превышением. Выходим в первый ряд по району. А ему всё мало.

— План-то мы даём с превышением. Только бывает, что и влажный хлопок вывозим.

— А я о чём толкую! Мы здесь людей за это ругаем. А он, как назло, говорит: даже если будет совсем мокрый, отправляйте, не задерживайте. Не знаю, как другие, но я с этим человеком сразу не поладила. Недавно проводил он совещание председателей. Вы ведь меня знаете. Не могу усидеть, когда время тратят на пустые разговоры. Ну, я возьми и скажи ему об этом. С тех пор он совсем рассвирепел.

— Я вообще думаю, что во всём Мургабском оазисе не найдётся человека, который с ним поладил бы, — усмехнулся Тойли Мерген.

— Нет, Карлыев ещё как-то с ним уживается. А у меня, прямо скажу, не хватает терпения.

— О, даже ты, Шасолтан, начинаешь сердиться!

— Как же не сердиться, Тойли-ага! Ведь этот человек только тем и занят, что портит людям кровь. И притом хочет властвовать, распоряжаться всеми.

— Тут я твой единомышленник, Шасолтан. И всё-таки нельзя всё принимать так близко к сердцу…

— Тойли-ага, вы-то хоть не прикидывайтесь равнодушным!

— Я равнодушие ненавижу всей душой.

— Тогда почему же вы со мной спорите? — удивилась девушка. — Ведь Ханов считает, что, кроме него, нет на свете ни одного честного человека. Даже вас днём и ночью выслеживает. А вы…

— Ты, Шасолтан, не поняла меня, — улыбнулся Тойли Мерген. — Я хочу другое сказать. Может быть, мы близоруко судим? Может быть, Карлыев смотрит дальше нас и ещё надеется, рано или поздно, наставить этого человека на путь истинный.

Шасолтан только пожала плечами и перевела разговор.

— Чует моё сердце, — сказала она, — что после нынешнего телефонного разговора Ханов на рассвете нагрянет сюда со своей свитой… В эти дни и отдохнуть толком не удаётся. Вы-то, наверно, здорово устаёте?

— К счастью, об этом некогда подумать, Шасолтан. Сама знаешь, какова у меня работёнка.

— Знаю, Тойли-ага, и даже подумала недавно — не сдают ли у вас иной раз нервы?

— Нервы сдают? Возможно.

— Вы слышали, что Артык-ших…

— Артык-ших? А где он?

— Где — никто не знает. Но зато он весь мир засыпал своими заявлениями, — сообщила Шасолтан. — И на вас и на меня взвалил все грехи, какие только мог придумать.

— Если он жалуется на меня, то это ещё куда ни шло, но какое отношение к нему имеешь ты?

— Не знаю, — улыбнулась Шасолтан.

— Ах, плут! — сказал Тойли Мерген и закурил сигарету. — Ему ещё повезло, что он успел унести ноги. По-настоящему его надо было опозорить перед народом и привлечь к ответственности.

— По правде сказать, Артык-ших меня не тревожит. Нет ничего проще, как ответить на его заявления. А вот о Гайли Кособоком разговор будет другой.

— Это почему же? — нахмурился Тойли Мерген. — Из-за того, что я хотел перепахать его огород? Так ведь он не желает работать в колхозе.

— Да, таким, как он, приусадебный участок, вообще говоря, не положен. Но ведь у него жена работает в колхозе и работает исправно…

— Пусть поменьше скандалит! — проворчал Тойли Мерген. — И пусть держит слово!

— Тем не менее, Тойли-ага…

— Я понимаю, что ты хочешь сказать, Шасолтан, — прервал её Тойли Мерген. — Май поступок, если посмотреть на него со стороны, конечно, нелепый. Но не забывай и другого. Этот Кособокий Гайли из той породы людей, что хотят есть даром и лёжа. Я, откровенно говоря, считаю таких людей ворами. И не вижу никакой разницы между ними и грабителями, которые среди бела дня устраивают налёт на магазин. Колхозу от них никакой пользы, зато сами они пользуются колхозной землёй и водой, а вырученные за урожай денежки кладут себе в карман.

— Это всё верно, Тойли-ага. Но насчёт таких людей мы принимали специальное решение. И то решение надо выполнять.

— Теперь ты готова проявить равнодушие?

Шасолтан засмеялась. Однако бригадиру было совсем не весело.

— Прошу тебя, Шасолтан, — сказал он серьёзно. — Пока не мешай мне. Если бы Гайли был один, я бы сам плюнул на него. Колхоз может вынести такую обузу, как он. И даже не почувствует. Но в том-то и беда, что он не одинок. Таких немало. И все, как назло, мои родственники. Пусть они посмотрят на Кособокого и призадумаются. Это — одно. И ещё — если я груб, Шасолтан, то груб со своими. Уж я-то знаю, как за каждого из них браться.

Кто-кто, а Шасолтан отлично понимала, что Тойли Мерген — человек незлой и справедливый. Но, заботясь о его авторитете, она всё же попросила;

— Хоть и свои, Тойли-ага, а всё-таки будьте сдержаннее. И так уж поползли всякие слухи. Я сначала даже испугалась и отправила Дурды Кепбана выяснить, что же произошло на самом деле. Ну, он меня успокоил, ничего особенного, говорит, не произошло: раздавило трактором несколько арбузов да плуг зацепил грядку моркови. Но ведь, сами знаете, есть у нас и такие, что рады сделать из мухи слона. Тут же, вслед за Дурды Кепбаном, прибежал Баймурад Аймурадов. Кричит, волнуется. «Беззаконие! Преступление!..» Дурды-ага, конечно, сумел ему ответить. Тем не менее, Тойли-ага, такими мерами завоевать авторитет трудно, а лишиться его очень легко. Поверьте!..

— Да знаю я это всё! Но когда вижу несправедливость, не могу утерпеть. Такой уж характер.

— Боюсь, что подобные действия не дадут желаемого результата, — твёрдо сказала Шасолтан. — Самое трудное дело становится посильным, если свести воедино мнение многих людей, а прежде всего — коммунистов.

— Ты хочешь сказать, что я действую в одиночку?

— Да, хочу так сказать.

— Возможно… — Тойли Мерген задумался и задымил сигаретой. — Я, признаться, даже в пустыню накануне поехал, чтобы в тишине подумать обо всём… Да, вот оно и вышло в одиночку…

— Наверно, не мне напоминать вам эту истину… — продолжала Шасолтан.

— Тут греха нет. Поговори мы вот так раньше, возможно, обошлось бы и без скандала.

— Моя ошибка, — признала девушка. — Зато эта история с Гайли будет для нас уроком. Теперь ясно, что мы должны как-то перестроиться…

Тойли Мерген прервал её:

— Есть у меня одно предложение.

Шасолтан вопросительно посмотрела на него.

— Надо создать в бригадах партгруппы, — продолжал Тойли Мерген. — В моей бригаде, к примеру, семь коммунистов. Чем не организация?

— Правильно! При такой партгруппе вам уже не придётся самому хватать людей за ворот. Хозяйчики, вроде Гайли Кособокого, сразу это поймут. Я посоветуюсь с товарищем Карлыевым. Да, кстати, он недавно звонил. Спрашивал, правда ли, что бригадир перепахал чей-то приусадебный участок? Видите, слух и до него дошёл. Ну, я ему рассказала всё, как было.

— Как он отнёсся? — хмуро поинтересовался. Тойли Мерген.

— Он сказал, что история, конечно, некрасивая, даже возмутительная, и просил вас помириться с Кособоким, пока тот, чего доброго, не подал в суд. Вы об этом подумайте, Тойли-ага.

— Ладно, подумаю, — ответил Тойли Мерген и собрался идти.

— Ещё минутку, — задержала его Шасолтан. — Сейчас заходила Язбиби…

— Язбиби? — сразу понял, в чём дело, Тойли Мерген. — Значит, и она на меня жалуется?

— Не совсем на вас…

— Это всё Акнабат намутила! — тяжело вздохнул он и сел на прежнее место. — Прямо не знаю, что с ней делать. Ни меня, ни сына не слушает. Чуть что скажешь — на глазах сразу слёзы. Видно, придётся просить Амана, чтобы поскорее привёз свою Сульгун, и поженим их. Как с хлопком немного управимся, так сыграем свадьбу.

— Да, тут надо торопиться, и так уж всё запуталось.

— Что ж, пойду наводить порядок в своём семействе, — снова вздохнул Тойли Мерген и попрощался.

А в это время в доме Илли Неуклюжего горячо обсуждалось исчезновение Язбиби.

— Это ты отпустил свою дочь! — пилила неугомонная Донди мужа, испортив ему всё удовольствие от послеобеденного наса. — Если бы послушался меня, ничего бы не было. Я ведь не от хорошей жизни суету развела. Я говорю потому, что знаю — она сбежала. А сбежала девушка — ушли из рук деньги на машину для наших сыновей. Ведь это же надо! Из рук упустили. И во всём ты виноват, ты!

В этот момент около дома остановился «Москвич» Ильмурада.

Словно дожидаясь его появления, на топчане возле веранды, подложив под локоть подушки, дымили папиросами такие же крупные, как и их отец, два старших брата Язбиби — Юсуп и Ахмед.

Сначала из машины вышла Язбиби, следом за ней — Ильмурад. Братьев будто подбросило. Они и сами не заметили, как оказались на ногах.

Ильмурад вежливо поздоровался. Но на своё приветствие ответа не получил. Увидев, что у братьев сердитые лица, Язбиби приостановилась и сказала:

— А ну-ка, погоди, Ильмурад.

Юсуп кивнул Ахмеду. Тот ногой пнул входную дверь.

— Мама! — крикнул он. — Дочь-то твоя явилась!

Если глаза у старой Донди напоминали щёлочки, то уж зато уши были как миски. Ей ничего не приходилось повторять. Услышав голос младшего сына, она мигом вскочила и, даже не заметив, что с головы у неё слетел платок, босиком выбежала ка улицу.

— Вай! А кто там с ней? — застонала она, заметив Ильмурада.

Язбиби, конечно, не рассчитывала услышать доброе слово от матери, но всё же надеялась, что та, увидев её избранника, несколько смягчится.

— Это тот парень, про которого я тебе говорила, мама, — сказала она смиренно. — Мы пришли просить твоего согласия.

Если бы Донди встретила их добрыми словами, вроде: «Заходите, дети мои!..», молодые от радости почувствовали бы себя на седьмом небе. Но жадная Донди оказалась неспособной на такую мудрость.

— Лучше бы ты легла в чёрную землю! — воскликнула она и дала дочери пощёчину.

У девушки из глаз посыпались искры, и она только потёрла щеку и мягко сказала:

— Что ты делаешь, мама?

— Я знаю, что делаю, негодница, — раскричалась Донди. — А ну, заходи в дом, я тебе покажу!

— Если так, то я уйду совсем.

— Теперь уж не уйдёшь! — И в подтверждение угрозы Донди схватила дочь за косы. — Теперь я тебя нарочно выдам за вдовца, который семь жён загнал в могилу!

— Мама, отпусти, больно!

— Не отпущу! Я ещё тебе все волосы повыдёргиваю, и будешь ты у меня как гриф с голой головой.

На крики Донди стали собираться соседи. И каждый пытался её усовестить:

— Тётушка Донди, нельзя же так!

— Успокойтесь, тётушка Донди!

— Вы же её изувечите! Что вы делаете! Разве можно!

— Надо вызвать Шасолтан! Не то эта сумасшедшая старуха изуродует девушку.

Ильмурад готов был уже вступиться за любимую, но Язбиби энергичным жестом запретила ему приближаться к ним. В этот же миг соседка-молодуха бросилась между матерью и дочерью и, ухватив старую за руки, зашептала ей на ухо:

— Возьмите себя в рука, мать! Побойтесь бога! Вспомните про судный день!..

— Убирайся, рабыня!

Донди ловко извернулась и ногой пнула молодую женщину в бок.

Та схватилась за живот и отпрянула.

— Тётушка, — попробовал всё-таки урезонить разбушевавшуюся старуху Ильмурад. — Опомнитесь! Ведь Язбиби ваша дочь. Как же можно так истязать своё дитя?

— А! Ты ещё здесь, самозванец! — И, выпустив из рук косы дочери, Донди бросилась на Ильмурада. — Прочь отсюда!

Но этот коренастый, симпатичный парень в модном сером костюме даже не пошевелился. Он лишь с тоской в глазах смотрел на Язбиби. И, как ни странно, спокойствие молодого учителя подействовало на старуху. Внезапно она круто повернулась и обрушила удары, предназначенные Ильмураду, на своего Юсупа.

— Ну, чего стоишь, разинув рот? — завизжала она. — Дай ему по морде!

Юсуп кивнул брату. Ахмед подошёл вплотную к Ильмураду и заорал, выпучив глаза:

— Ты что, глухой? Не слышишь, что было сказано?

— Не слышу! — решительно ответил Ильмурад.

— Ахмед! — растрёпанная, простоволосая Язбиби мгновенно оказалась между ними. — Ахмед, не бери на себя лишнего!

— Отойди, бессовестная!

— Не отойду!

Грубо оттолкнув сестру далеко в сторону, Ахмед прыгнул на веранду и схватил лежавший там ржавый топор. С криком: «Вай! вай!..» — женщины и ребятишки бросились врассыпную.

Неизвестно, чем бы всё это кончилось, если бы в то же мгновение из темноты не прозвучал гневный голос Шасолтан:

— Ахмед! Брось топор! Немедленно брось!

Шум возле дома затих не сразу, но Илли Неуклюжий так и не показался.

XXIII

Только непомерное самодовольство помешало Ханову вовремя заметить, что вокруг него внезапно образовалась зловещая пустота.

Шекер так и исчезла. Впрочем, беспокоиться за неё не было оснований — скорее всего, она отправилась к матери в Ашхабад. Куда же ещё она могла деться?

Здесь Ханов не ошибся. В ту злополучную ночь оскорблённая до глубины души женщина думала только о том, как бы поскорее уехать из опостылевшего ей дома. Наскоро собрав кое-какие пожитки, она, не дожидаясь утреннего самолёта, отправилась на вокзал и села на какой-то транзитный поезд, идущий в сторону Ашхабада.

Конечно, на первых порах несчастной Шекер пришлось в Ашхабаде не сладко. Родня встретила её неласково и сразу осудила за безрассудство. И больная мать, и старший брат, многодетный инженер, в один голос стали твердить ей: «Вернись»! Однако Шекер была полна решимости постоять за свою честь и выдержала этот натиск. Больше того, она, не откладывая, отправилась на фабрику, где работала в девичестве, и вскоре снова взялась за дарак, быстро восстановив свою репутацию отличной ковровщицы.

Но всего этого Ханов пока не знал, как не знал он и дальнейшей судьбы своего водителя.

Наутро после злополучного объяснения из-за шампанского Чары молча подал ответственному секретарю исполкома клочок бумаги с наскоро нацарапанным заявлением об уходе. Чары просил срочно освободить его от работы по семейным обстоятельствам.

Ответственный секретарь, человек рослый, усатый, весёлый, но крайне медлительный, за что и был прозван начальством Мямлей, на этот раз проявил должную оперативность. Уж он-то понимал, что такое дело откладывать нельзя. Через пять минут заявление Чары лежало у Ханова на столе. Председатель райисполкома, прочитав его, слегка поморщился, но, поскольку в заявлении ничего не говорилось о факте рукоприкладства, почёл за благо удовлетворить просьбу своего шофёра и тут же наложил резолюцию: «Согласен. Произвести расчёт. Ханов».

Через несколько дней Чары уже работал бульдозеристом на месте будущего огромного водохранилища и благословлял судьбу, которая не только избавила его от грубых выходок начальника-самодура, но и послала ему высокие заработки, не говоря уже о гордом звании строителя великого канала.

Разумеется, для бегства Шекер и ухода Чары были некоторые основания, даже на взгляд самого Ханова. Но почему вдруг взъерепенилась его всегда покорная секретарша, он так и не понял. Как могла она покинуть председателя райисполкома, и притом без всякой на то причины!

Между тем причина была. Когда у Караджи Агаева случился тяжёлый сердечный приступ, а товарищ Ханов даже не счёл нужным остановиться возле потерявшего сознание и бессильно распростёртого на полу человека, в этой старательной, безропотной женщине внезапно что-то надломилось. Никакая сила уже не могла бы заставить её работать с таким безжалостным начальником. На следующий день она, с неожиданной для неё самой смелостью, положила перед Хаковым заявление.

— Ничего не понимаю! — искренне изумился он и второй раз пробежал по бумаге глазами. — С чего это ты вдруг надумала уйти?

— По состоянию здоровья, — краснея и бледнея, произнесла секретарша заранее заготовленные слова. — Тут всегда очень шумно, беспокойно, у меня нервы не выдерживают… Освободите меня, пожалуйста, я хочу вернуться на работу по специальности.

— А какая у тебя специальность?

— Я думала, вы знаете, — с грустной улыбкой ответила растерявшаяся женщина. — Ведь мы с вами уже почти год работаем.

Ханову пришлись не по вкусу и её ответ, и её непривычная улыбка.

— Некогда мне изучать биографии моих секретарш! — осадил он её. — Есть дела и поважнее!

— Я — корректор, — смиренно напомнила она.

— А хоть бы и редактор, мне всё равно! — разъярился Ханов. — Я людей против воли не держу. — Он наложил резолюцию и зло добавил: — Валяй! Хоть с сегодняшнего дня. И без тебя обойдусь!

Однако председатель райисполкома сразу почувствовал её отсутствие, потому что телефон звонил непрестанно. В отличие от Карлыева, который старался поговорить с каждым, кто обращался к нему, Ханов не любил брать трубку и поручал своей секретарше, самый строгий отбор телефонных собеседников. И, надо отдать ей должное, она ни разу Ханова не подвела, соединяя его только с теми, с кем нужно было соединить.

Как же быть теперь?

Ханов подумал, подумал и вызвал Мямлю.

— Ты знаешь, что эта баба ушла? — начал он.

— Знаю, Каландар-ага.

— Раз так, то найди мне немедленно вместо неё красивую молодую женщину. Грамотную, конечно, И чтобы понимала меня с полуслова. Ясно?

— Не так-то это просто, Каландар-ага, Молодые женщины теперь всё больше на поля стремятся. Чем сидеть в душной приёмной и глотать табачный дым, они трудятся на воле. Чистый воздух, хороший заработок…

— Ишь ты, какой красноречивый стал! Тебе бы агитатором работать. Хочешь, я тебя к Карлыеву откомандирую?

— Я только пытаюсь обрисовать обстановку, Каландар-ага…

— Объяснять мне ничего не надо. Раз не можешь найти, будешь теперь у меня сам вместо технического секретаря. Садись в приёмкой у телефона. И по пустякам не тревожь…

Мямля приуныл, но ослушаться не посмел. На его счастье, Ханов в последнее время почти не бывал у себя в кабинете, потому что целые дни носился по району.

Его наконец-то отремонтированный «газик» с Лысым Ширли за баранкой метался между хлопковыми полями и пустыней, Больше всего Ханов занимался подготовкой к севу в новом году и освоением целинных земель вдоль канала. Однако хоть забот у него было выше головы, не забывал он и про охоту. Стоило ему заметить в пустыне зайца или дрофу, не говоря уже о джейранах, как он пускался в погоню и без устали палил из новой двустволки.

Вот и сегодня, едва рассвело, Ханов отправился в пустыню и целый день колесил по бескрайним просторам, объезжая колхозные отары. И всюду распоряжался, отдавал приказания, учинял разносы.

Возвращались в город они раньше обычного, ещё засветло. Лысого Ширли радовало это обстоятельство.

В последние дни, где бы он ни находился, все его мысли были прикованы к дому. Овадан захворала, и ему хотелось быть возле жены.

Но разве заранее угадаешь, что может прийти в голову такому человеку, как Ханов? Когда до города оставалось уже недалеко, он внезапно ткнул Лысого локтем в бок:

— Ну-ка, сверни к «Хлопкоробу»! Раз уж мы близко, узнаем, как дела у Тойли Мергена.

Лысый Ширли понимал, что отговаривать начальника в таких случаях бессмысленно, но всё же вежливо ввернул:

— Целый день ездили, неужто не устали, Каландар-ага?

— Тебя не касается, устал я или нет.

— Конечно, не касается… Только я ещё и за Овадан беспокоюсь.

— А что с ней такое? Скандалит всё?

— Теперь Овадан не до скандалов. Хворает, бедняга. Животом мучается…

— Животом! — засмеялся Ханов. — Думаешь, от твоего приезда ей сразу легче станет?

Пожалев о сказанном, Ширли спросил:

— Куда ехать? К Тойли Мергену домой?

— Давай к нему на полевой стан!

Рабочий день подходил к концу, и на полевом стане третьей бригады было полно сборщиков. Особенно много народа скопилось возле весов. Каждый стремился побыстрее взвесить хлопок, собранный после полудня, и отправиться домой. Аман и Язбиби тоже подъезжали сюда каждый со своей стороны, чтобы в последний раз опустошить бункеры.

Заметив «газик» Ханова, Тойли Мерген, который, сидел с ведомостью под навесом, неторопливо поднялся. Его вовсе не порадовало внезапное появление председателя исполкома, да ещё в такой неурочный час, но всё же он встретил Ханова как положено.

— Заходите! Если желаете, есть заваренный чай.

— Я приехал к вам не чаи распивать, — не сходя с машины, хмуро проговорил Ханов и кивнул на кучи хлопка. — Когда собран?

— Есть сегодняшний, есть вчерашний.

— Вы что, намерены держать его здесь до снега?

— Влажный. Пусть немного обветрится.

— По дороге обветрится. Срочно отправляйте. Хоть всю ночь грузите, но чтобы к утру не осталось ни грамма.

— Я влажный хлопок не отправлю, товарищ Ханов.

— Если я велю, вам придётся отправить!

— Всё равно не отправлю!

— Смотрю я, вас былые грехи не тяготят. Что ж, придётся поговорить с вами в другом месте и другими словами, товарищ Мергенов.

— Я готов разговаривать где угодно, товарищ Ханов.

— Как бы вам от этих разговоров не остаться без партбилета! — пригрозил председатель райисполкома и умчался на своём «газике».

Аман, наблюдавший эту сцену издали, подошёл к отцу:

— Зачем ты пререкаешься с ним, папа? Раз приказывает — отправь, и дело с концом!

— Не говори глупостей! — прикрикнул на сына Тойли Мерген. — Лучше побыстрее опрокинь свой бункер и уступи место Язбиби!

Как ни торопился Лысый Ширли к своей Овадан, Ханов ещё долго не отпускал его в тот вечер. После стычки с Тойли Мергеном он велел везти его не домой, а в исполком, да ещё приказал ждать.

Рабочий день в учреждениях уже давным-давно кончился, но верный Мямля сидел в приёмной Ханова возле телефона, как пригвождённый.

— Ждёшь меня? — с удовлетворением отметил тот старание подчинённого.

— Жду, Каландар-ага.

— Ну, докладывай, какие новости.

— Из Пакистана приехали два туриста. Завтра они вроде бы собираются посмотреть канал.

— У туристов есть свои хозяева! Ещё что?

Ответственный секретарь понимал, что в такой поздний час Ханову не до мелочей. Поэтому он сообщил главное:

— В конце дня звонил Карлыев. Я сказал, что вы уехали в пустыню.

— Зачем я ему?

— Не знаю, Каландар-ага. Он ничего не просил передать.

— Сведения по хлопку в Ашхабад сообщил?

— Конечно! Только база поздно дала сегодня сводку.

— Почему поздно?

— Не знаю.

— Эх ты! Распушил свои усы, а не выяснил. Ты ведь специально сидишь тут для этого. В следующий раз спрашивай.

— Хорошо, Каландар-ага. Только директор базы не особенно-то охотно с нами разговаривает.

— А ты от моего имени!

— Ладно, Каланда-ага.

— Ашхабад ничего не просил передать?

— А у них всегда одна и та же музыка. Только и знают — ускорьте сбор.

— Директор базы у себя?

— Вообще-то должен быть.

— Ну-ка соедини меня с ним, — распорядился Ханов и вошёл к себе в кабинет.

— Возьмите трубку, — просунув в дверь усы, сказал ответственный секретарь.

— Ну, как дела? — привычно развалившись в своём мягком кресле, обратился Ханов к директору базы. — Как у тебя, харман растёт?

— Растёт, товарищ Ханов, только медленно. Хорошо бы, если вы ещё поднажали на председателей.

— Ты ведь влажный принимаешь?

— Как вы сказали, так и делаем. Назад ничего не отправляем.

— Молодец! Если будешь меня слушаться, не прогадаешь.

— Уж мы и так стараемся… — заверил директор базы.

— Слушай! — прервал его Ханов. — Вот какое дело. Некоторые упрямцы, вроде Тойли Мергена, не отправляют вовремя хлопок. Ссылаются, понимаешь ли, на влажность. Ленятся просто… Так вот, надо бы направить твоих людей к таким, пусть составят акты. Будет не во вред делу, если и ты иной раз тоже вылезешь из своего кабинета.

Хотя Ханов и говорил об «упрямцах» во множественном числе, директор базы отлично понимал, о ком идёт речь.

— Если уж вы не можете наставить его на путь истинный, то мне Тойли Мерген и вовсе не по зубам, — взмолился директор. — Тут как-то послал я к нему человека: дескать, следите получше за сортностью хлопка, так он его опозорил и прогнал.

— Ничего, сегодня я уже побывал у него и вроде бы сделал пригодным для твоих зубов. Ты скажи своим людям, пусть не гнутся перед каждым, пусть требуют покруче! — заключил председатель исполкома и положил трубку.

Часы пробили девять. Кругом царила тишина. Не хотелось вставать из кресла.

«Как выехал на рассвете, так ни минутки не отдыхал, — подумал Ханов. — Куда теперь — заскочить домой или прямо к Алтынджемал?»

Он набрал её номер, но никто не ответил.

— С чего это она не берёт трубку? — пробормотал Ханов. — Странно. Позже пяти она из больницы никогда не приходит.

Ханов набрал снова. Однако и на этот раз ответа не было.

«Может, у неё не работает телефон», — подумал он. Но проверочная тут же рассеяла это подозрение.

Конечно, Алтынджемал могла отправиться в кино или к подруге, наконец в библиотеку, но почему-то на этот раз Ханов разволновался не на шутку. У него было такое чувство, словно она ускользала у него из рук. Он вышел из кабинета, отпустил вконец отчаявшегося Мямлю, быстро прошагал мимо него и прямо с крыльца нырнул в машину.

— Поехали, Ширли-хан!

— Куда, Каландар-ага?

— Туда, откуда ты меня утром увёз.

Из знакомого окна, задёрнутого, краской занавеской, на улицу падал свет.

«Значит, Алтын дома, — ещё больше встревожился Ханов. — Почему же она не берёт трубку? Или тоже от меня отворачивается?»

Алтынджемал молча впустила его и, шурша своим шёлковым халатом, поспешно прошла в комнату, Он сделал вид, что не заметил её холодности, и положил ей руку на плечо.

— Ты почему не берёшь трубку, моя Алтын?

— У меня плохое настроение, Каландар.

— С чего бы?

— Я и сама не знаю.

— Наверно, знаешь! — ласково сказал Ханов и поцеловал её в щеку. — Может, жалеешь, что Шекер меня бросила?

Чуть приподняв голову, Алтынджемал посмотрела ему в глаза:

— Сказать откровенно?

— Мы всегда с тобой разговариваем без утаек, моя Алтын! Я жду от тебя чистой правды.

Некоторое время подумав, она ответила:

— Признаться, я действительно жалею о том, что Шекер уехала.

— Ты шутишь, моя Алтын, — засмеялся Ханов.

— Шекер была хорошей женой.

— Как ты можешь судить об этом?

— Ты сам её хвалил.

Ханов снял руку с плеча Алтынджемал и закурил сигарету.

— Хорошая жена никогда не бросит мужа, — сказал он.

— А если муж ей изменяет?

— Разве в измене виноват только я?

— Этого я не могу утверждать.

— Значит, тут есть и твоя вина?

— Возможно… Но тебе бы хотелось, чтобы вина была только на мне.

— Ты так думаешь? — удивился Ханов. — И из-за этого погрузилась в болото печали? Даже не отвечаешь на телефонные звонки.

— Да, Каландар, сижу и думаю о нас с тобой.

— Может быть, мы это оставим пока? Пришёл усталый человек, а ему даже не предлагают чая и чурека.

— Подать чай и чурек проще простого. — Алтынджемал потянулась и встала. — Где сядешь, за столом или на ковре?

— Мне кусок не пойдёт в горло, если тебя не будет рядышком.

Пока Ханов переодевался, Алтынджемал расстелила скатерть и принесла жареного зайца с картошкой. Потом налила стопку коньяку.

— С тех пор как уехала Шекер, — посмотрела она краешком глаза на Ханова, — тебя словно подменили.

— Это тебе только кажется, моя Алтын!.. За твоё здоровье! Пусть не увядает твоя юность, пусть всегда тебе сопутствует красота!.. Просто у меня сейчас много работы…

— Нет, что ни говори, это Шекер лишила тебя покоя.

— Зачем опять о Шекер? С нею у меня всё кончено. Давай потолкуем о нас с тобой. — Он обнял её и поцеловал. — Я вот думаю забрать тебя к себе… Ты почему отворачиваешься? Если хочешь, прямо сейчас увезу вместе со всем твоим хозяйством. Я серьёзно, моя Алтын!

— Я знаю, что ты серьёзно.

— Если знаешь, зачем морочишь мне голову, почему хмуришься?

— Не торопи меня, Каландар. Дай поразмыслить.

— По-моему, тут всё ясно. Или ты людей стесняешься? Боишься пересудов?

— Я никого не стесняюсь.

— Тогда в чём же дело?

У Ханова даже пропал аппетит. Он отодвинулся от еды, закурил и, глядя в грустные глаза Алтынджемал, спросил:

— Почему ты не отвечаешь?

— Ну, погоди до завтра. Утро вечера мудренее.

— Ладно, подумай. Только не забывай, что я тебя очень люблю, моя Алтын!

Ханов поднялся и прошёл в ванную комнату. Приняв душ, он улёгся на одной из двух стоявших рядом кроватей.

— Что-то меня сегодня в пустыне укачало, — признался он. — Может, и ты ляжешь?

— Я ещё посижу, Каландар. Профессор поручил мне сделать выборку из историй болезни. Если ты устал, спи, пожалуйста, я тебе не помешаю.

— Такие вещи следовало бы делать в больнице, моя Алтын. А дома надо отдыхать. Понятно?

Алтынджемал не стала объяснять ему, что в больнице трудно выкроить время для научных занятий. Она молча взяла свои бумаги и села за стол.

— Оставь ты это, моя Алтын. В крайнем случае встанем пораньше и я тебе помогу.

— Это ведь не сводка по хлопку, — сухо заметила она. — Что ты понимаешь в болезнях сердца?

— Хорошо! Если так, завтра с утра у тебя в полном услужении будут два медика. Обещаю тебе. А пока иди сюда, моя Алтын.

— Не мешай, Каландар. Спокойной ночи!..

Когда Ханов проснулся, в комнате было уже светло. Полагая, что Алтынджемал спит рядом, он протянул руку, но на соседней кровати её не оказалось. Было похоже, что её кровать вообще осталась нетронутой: подушка даже не была примята.

Ханов приподнялся на локте и увидел Алтынджемал, которая сидела за столом, уронив голову на руки. На ней было её новое платье.

— Ты так и не ложилась, моя Алтын? — удивился он.

На его голос она подняла голову и откинула с лица рассыпавшиеся волосы.

— Выходит, так…

Отбросив одеяло, он поспешно поднялся и сел рядом с нею.

— Что случилось, моя Алтын? Прошу тебя, скажи мне, что тебя мучает?

— Многое, Каландар… Чай пить будешь?

— О чае поговорим потом. Ты сначала ответь на мой вопрос.

Но, как ни настаивал Ханов, Алтынджемал уклонялась от объяснений. В конце концов, словно удивлённая его натиском, она как-то отчуждённо посмотрела на него, встала и принялась ходить по комнате.

— Ты почему убегаешь от меня?

Алтынджемал покорно села на краешек дивана.

— Я не убегаю. Я думаю. И, кажется, прихожу к выводу…

— Погоди, моя Алтын! — перебил её Ханов. — Я чувствую, что ты готова совершить ошибку. Роковую сшибку…

— Нет, Каландар. Боюсь, что я уже не изменю своего решения.

— Изменишь! Изменишь! — твердил он, обнимая Алтынджемал и целуя её щёки, лоб, волосы. — Ты всё равно будешь моей. Только моей!

— Каландар! Отпусти, мне больно… У меня кружится голова…

— Ладно, не буду…

— Мне самой жаль, Каландар, — заговорила она через силу, — но я не могу обещать, что буду с тобой.

У Ханова даже побледнели и как-то сразу обвисли щёки.

— Почему? Ведь теперь никто нам не мешает, никто не стоит преградой у тебя на пути. Шекер уехала. Я свободен. Что тебе ещё нужно?

Чем громче звучал голос Ханова, тем тише старалась говорить Алтынджемал.

— Знаешь, Каландар, я так и не работала. Я всё думала, Я пыталась поставить себя на место Шекер. Так вот, если бы её участь свалилась на мою голову, я бы, наверно, день и ночь проклинала разлучницу.

— Все её проклятья я беру на себя!

— Уж очень у тебя всё просто получается. А как быть с моей честью, с моей совестью!

— Я тебя сегодня никак не могу понять, моя Алтын, — взволнованно проговорил он. — Ты о чём?

— Могу ли я быть счастливой, украв счастье у такого же человека, как я сама? Вот о чём!

— Давай оставим эти тонкости, моя Алтын. Мне нужна не философия. Мне ты нужна! Понятно?

— Нет, Каландар. Легче всего сейчас на всё это закрыть глаза. Но потом мы сами будем жалеть… Ты предлагаешь мне совместную жизнь. Предположим, я соглашусь. Но сможем ли мы после всего, что произошло, быть счастливыми?

— Мы ведь и сейчас вместе.

— И всё-таки это другое.

— Убеждён, что всё теперь зависит от нас двоих.

— Ошибаешься, Каландар, ошибаешься. Мы уже не будем испытывать былой радости. Каждый раз, когда мне захочется посмеяться, пошутить, подурачиться, передо мной будет возникать образ несчастной одинокой женщины. Её горькие слёзы на каждом шагу будут отравлять мне существование… Нет, Каландар, не могу я стать участницей столь неправедного дела.

— Ты всё равно в нём участвовала… Я тебя решительно не понимаю.

— Сегодня не понимаешь, поймёшь завтра, — печально произнесла Алтынджемал. — Мы с тобой на какое-то время оказались во власти слепого чувства и погнались за миражом.

— Может быть, это ты погналась, — рассердился Ханов. — Что же касается меня, то я нашёл своё счастье.

— Каландар, — прервала его Алтынджемал. — Все уговоры бесполезны. Что меня упрашивать, что землю. Я об этом много думала и только сегодня ночью всё поняла.

— Может, ты и о нашем прошлом жалеешь?

Она тихо покачала головой:

— Нет, о прошлом я не жалею.

— Тогда к чему всё это?

— Сейчас, Каландар, я говорю не о том ветре, который дул, а о том, который подует. Достаточно того, что я любила тебя от всего сердца. Но впредь я не хочу гнаться за миражом. Как бы мне ни было тяжело, как бы ни было мучительно, но мы должны расстаться. Другого выхода нет… Ты на меня не обижайся. Считай, что всё это было счастливым сном. Прощай! Мне пора в больницу.

Она осторожно поцеловала его в щеку и, не оглядываясь, вышла. Растерянный, полуодетый, Ханов так и остался сидеть на диване и лишь постукал себя по лбу обоими кулаками.

В бездумном оцепенении он просидел так, наверно, около часа. Потом вдруг спохватился — время близилось к десяти. Хочешь не хочешь, а надо было идти на работу.

Необычно сгорбившись, Ханов приблизился к окну и, чуть отодвинув занавеску, выглянул на улицу. Но машины, которой полагалось быть к девяти, не обнаружил. Удивлённый и обиженный, он соединился по телефону с исполкомом.

— Это ты, Мямля?

— Я, Каландар-ага. Чем могу служить?

— Где этот Лысый? Куда он девался?

— Разве он за вами не приехал? А я сижу здесь спокойно, в полной уверенности, что он давно ждёт вас.

— Не это ли спокойствие нас и подводит?.. Может, он собирается сбежать от меня?

— Нет, Ширли не такой. Наверно, у него объявилось какое-нибудь сверхважное дело. Обычно он очень аккуратен.

— Какое у него может быть дело важнее меня?

— Сейчас я им займусь, Каландар-ага.

— Ты мне разговоры не разводи! Немедленно разыщи его и пошли за мной.

— Куда, Каландар-ага?

— Он сам знает!

И без того расстроенный, Ханов с силой швырнул телефонную трубку, словно вымещая на ней свои неудачи.

— До чего разболтались люди! Пока не скажешь — ничего сами не сделают!..

Больше всего Ханов ненавидел ожидание. Он оделся, умылся, посидел на диване. Встал, походил по комнате, нетерпеливо поглядывая в окно… И вдруг его взгляд упал на стол, где под целлофановой салфеткой его ожидал заботливо приготовленный завтрак. Нохурская брынза, колбаса, ковурма, сливки, яйца, виноград. Всё, вплоть до свежего чурека.

Ханов постоял, посмотрел, горько покачал головой и снова накрыл стоявшую на столе еду.

Он курил сигарету за сигаретой, а Лысый Ширли всё не появлялся.

Этот негодник, наверно, носится вокруг своей скандалистки, а я должен тут сидеть и ждать его, вместо того чтобы работать! — наливался гневом Ханов. — Придётся пойти пешком».

Но едва он, раздувшись от неистовой злобы, вышел из дома, как подкатила машина, и Лысый Ширли, с виноватым видом выскочив из неё на тротуар, принялся оправдываться:

— Не ругайте меня, Каландар-ага! У моей Овадан тяжёлый приступ, пришлось отвезти её в больницу.

Вместо того, чтобы посочувствовать человеку и хотя бы из вежливости осведомиться, что с его женой, Ханов поморщился и сказал:

— Государственные дела не должны страдать из-за таких вещей…

— Простите меня, Каландар-ага, — понурил голову Ширли. — Только уж очень ей было худо…

Но дальнейшие объяснения Лысого Ширли уже не коснулись слуха председателя исполкома. Он уселся на заднее сиденье и с силой хлопнул дверцей.

— Поезжай!

«Из чего же сердце у этого человека? — размышлял Ширли, взявшись за баранку. — Из камня? Нет, похоже, что у него вовсе нет сердца…»

— Куда ехать? — коротко, без обращения по имени, спросил он.

— А прежде ты куда ездил?

Ширли, ни слова не говоря, двинулся по направлению к исполкому, но не свернул, где было ближе, а проехал мимо.

— Куда ты жмёшь, будто тебе по башке дали палкой! — заорал на него Ханов. — Поворачивай!

Не сбавляя скорости, тот глухо ответил:

— Теперь здесь нет поворота. Видите, уличные знаки изменились.

— Это для тебя они изменились! — разъярился Ханов. — А для меня нет. Поворачивай!

Несмотря на крики и угрозы, Лысый Ширли не подчинился приказанию. Он подъехал к исполкому как положено, остановился у подъезда и, не дожидаясь, пока председатель выйдет из машины, повернулся к нему с ключами в протянутой руке.

— Это ещё что такое? — вытаращил глаза Ханов. — И ты сбежать хочешь?

— Мне бежать никуда не надо, — побледнев от волнения, ответил Ширли. — Вот вам ключи и водите сами. Будете поворачивать, где понравится. А с меня довольно. У меня свой начальник есть.

— Я тебя заставлю!

Вместо ответа Ширли только улыбнулся и покачал головой.

— Ты чего скалишься? — снова обрушился на него Ханов. — Кто ты такой? Да если я захочу, заставлю и твоего начальника водить свою машину.

— Пожалуйста! Только я не поведу! — не смущаясь, ответил Ширли. — Я не шофёр. Я в ремонтной мастерской работаю.

XXIV

Услышав знакомый скрип сапог, ответственный секретарь быстренько поправил галстук и разгладил усы. Чуть задержавшись возле него, Ханов спросил:

— Что происходит?

— Всё в порядке, Каландар-ага. Неужели этот Лысый так и не заехал за вами и заставил вас идти пешком? Я перевернул всё вверх дном, но так и не нашёл, его, Каландар-ага, Говорят, рано утром он явился в гараж и уехал. После этого никто его не видел.

— Я видел. На! — Ханов бросил на стол ключи от машины и уже хотел было пройти к себе в кабинет, но в это время секретарь кивнул в сторону сидевшего у стены Кособокого.

— Он ждёт вас с девяти часов, хотя я говорил ему, что вы неизвестно когда будете, и советовал прийти завтра.

— Какое у него дело ко мне? — едва взглянув на Гайли, спросил председатель исполкома.

— Говорит, жалоба.

Услышав слово «жалоба», Ханов проявил к посетителю некоторый интерес.

— Здравствуйте! На кого у вас жалоба?

— Было бы неплохо поговорить без посторонних, — доверительно сообщил Гайли, поднимаясь со стула.

— Может, вашу жалобу можно рассмотреть и без моего участия? Скажем, если это что-нибудь вроде скандала с женой, на то у нас есть милиция, прокурор…

— У меня дело не из тех, которые можно доверить милиционеру, — напустил на себя важность Гайли. Он подтянул кушак своего халата, надвинул пониже шапку и бочком приблизился к Ханову. — Я уже вышел из того, возраста, когда скандалят с жёнами, Пусть с ними скандалят те, кто помоложе.

— Да, это вы верно говорите, старина.

— У меня и скандал большой, и противник серьёзный.

— Кто же он? — вопросительно уставился на Кособокого Ханов и достал из кармана сигарету.

Облизнув губы, Гайли многозначительно ответил:

— Кто же ещё, как не Тойли Мерген!

— Кто, кто? — Ханов, так и не прикурив, задул зажжённую спичку. — Вы сказали, Тойли Мерген?

— Он самый, — подтвердил Гайли, наслаждаясь заранее рассчитанным эффектом. — Если бы посторонний, куда ни шло. А то ведь любимый родственник.

— Пройдёмте ко мне, старина! — решительно сказал Ханов. Он пропустил Кособокого вперёд, вошёл за ним в кабинет и плотно закрыл дверь. — Я вас слушаю.

Но Гайли не торопился. Он оглядел помещение, обогнул стол и удобно устроился в мягком кресле. Потом снял шапку, положил её на колени и, словно размышляя, с чего бы начать, провёл рукой по гладко выбритой голове.

— Не стесняйтесь, рассказывайте! — проговорил Ханов и нажал кнопку. Едва Мямля просунул в дверь свои усы, как он скомандовал: — Чаю! Да завари покрепче!

— Если всё рассказывать, нам и дня не хватит, — скромно заметил Гайли. — А вы человек занятой.

— Первейший долг представителей власти до конца вникать в жалобы таких почтенных людей, как вы! — заверил посетителя Ханов. — Мы ведь ваши слуги.

— Так-то оно так… — замялся Гайли. — А может, лучше вам самому прочитать то, что я набросал на бумаге. Три дня не разгибаясь трудился, зато описал всё, как было. И кое-что из прошлого вспомнил. — С этими словами Кособокий достал из-за пазухи толстую тетрадь в чёрном переплёте и протянул её Ханову. — Конечно, с грамотностью у меня не очень-то. Никак не могу освоить новые правила… Ай, да вы человек образованный, разберётесь.

Гайли даже не заметил, как перед ним появился чайник с пиалой. Он не отрываясь смотрел на председателя райисполкома.

— Не беспокойтесь, старина, как-нибудь разберусь, а вы пока пейте чай, — сказал Ханов и, схватив драгоценную тетрадь, погрузился в чтение. Можно было подумать, что ему дали увлекательнейший роман, с таким вниманием он продирался сквозь каракули Кособокого, стараясь не пропустить ни единого слова. Он как-то необычно затих и, лишь переворачивая очередную страницу, с жадностью затягивался сигаретой, бормоча про себя: «Так, так!..»

По мере чтения лицо его светлело, настроение поднималось. Было похоже, что эта жалоба заслонила собой его собственные неудачи — и бегство Шекер, и решение Алтынджемал, не говоря уже о конфликтах с подчинёнными.

Дойдя примерно до середины, Ханов на мгновение оторвался от тетради и спросил:

— Выходит, этот Тойли Мерген самолично выдворил из села Артык-шиха?

— Ещё бы! — развязно подтвердил Гайли Кособокий. — Кто же ещё, кроме этого зарвавшегося администратора, мог вышвырнуть из родного гнезда святого человека, скромного служителя культа.

— Я так и предполагал, — удовлетворённо произнёс Ханов и снова склонился над заветной тетрадью.

Не отводя взгляда от столь симпатичной ему фигуры председателя, Гайли усердно пил зелёный чай, потел и думал: «Эх, поздно я спохватился! Зря мотался от одной двери к другой, как в древние времена хивинский дервиш. Оказывается, надо было сразу постучаться сюда…»

Дойдя до последней страницы, Ханов чуть приподнял голову и спросил:

— Значит, вы, старина, и в колхозном строительстве участвовали?

— Ещё бы! — ударил себя в грудь Кособокий. — Можно сказать, закладывал фундамент счастливой жизни в наших краях! Это ведь Тойли Мерген пришёл на готовенькое. А я!.. Знаете, сколько мне пришлось лежать под пулями, подстелив под себя горячий песок, чтобы защитить родной колхоз от басмачей! И вот человека, который за нашу власть проливал кровь, едва не задавили трактором…

— Беззаконие! Вопиющее беззаконие! — подвёл итог председатель райисполкома и закрыл чёрную тетрадь.

— Верные ваши слова, дорогой товарищ! — Гайли отодвинул в сторонку опустевший чайник и, обнажив щербатые зубы, благодарно улыбнулся. — Слова справедливого человека!

— Иначе никак нельзя расценить поведение Тойли Мергена, — ответил Ханов и положил тетрадь в ящик стола. — Ну, вот что: спокойно отправляйтесь домой, старина. Я сам приму нужные меры.

— Вот спасибо, дорогой. Все мы будем благодарны вам, — торжественно произнёс Гайли Кособокий и уже поднялся было, но тут же сел снова. — Только бы вам не помешали, — сокрушённо добавил он.

Это неожиданное заявление пришлось Ханову не по вкусу.

— Кто же это может мне помешать? — презрительно посмотрел он на собеседника.

Кособокий вроде бы смутился, но протянул руку к сигаретам, лежавшим на краю стола.

— Закурить можно?

— Курите!

Увидев, что посетитель шарит по карманам в поисках спичек, Ханов собственноручно дал ему прикурить, что с ним бывало крайне редко. Выпустив клубы дыма, Гайли пояснил:

— Умные люди посоветовали мне переписать эту жалобу ещё в две тетради, на случай, если она затеряется.

— Не беспокойтесь, старина, у меня не пропадёт, — заверил его Ханов и поинтересовался: — А куда вы дели те тетради?

— Одну я оставил у себя, всё-таки осторожность не помешает. Запер её в железный сундук, сделанный ещё во времена Николая. Он достался моей жене от её бабушки… Одну, вот, привёз вам. А ещё одну вчера вручил секретарю райкома товарищу Карлыеву.

Упоминание этого имени сразу испортило Ханову настроение. Такого поворота дела он не ожидал.

— Если вы уже вручили жалобу Карлыеву, тогда зачем пришли ко мне? Или вы думаете, что жалоба — это гостинцы на свадьбе, чтобы их всем раздавать? Раз так, пусть он и разбирается.

— Есть такая поговорка: «Дослушай заику до конца».

— Короче!

— Хоть народ его и расхваливает, а мне лично он не понравился… — продолжал Гайли.

— Что сказал Карлыев? — прервал его председатель исполкома.

Но Кособокий не торопился.

— Я искал у него поддержки. Я пришёл к нему с жалобой на наших бесчеловечных руководителей. А он мне говорит: пусть раньше вашу жалобу рассмотрят на правлении. Ну, сами скажите, кто там её рассмотрит? Шасолтан? Что я не знаю этой дуры? Будто мне не известно, с кем эта рабыня заодно? Да если бы даже Тойли Мерген раздавил меня трактором и превратил в удобрение, не думаю, чтобы она хоть словом попрекнула его за это.

— Вы говорите, они заодно, — опять оживился Ханов. — Как понимать ваши слова? У них что — близкие отношения?

— Куда ближе!

— Если мы устроим вам очную ставку, вы сможете это подтвердить?

— Вот те раз! Да у нас в колхозе даже младенцы с соской во рту знают, что между новым председателем и бывшим председателем, как говорится, и волосок не пролезет.

— Где они встречаются? Назовите место их тайных свиданий.

— Место свиданий?

— Не бойтесь, старина. От меня можете не скрывать.

— О таких делах я ничего не знаю, дорогой товарищ. Если я скажу, что они встречаются тайком, это будет клеветой.

— Вы, кажется, испугались, старина… Ну, да ладно, я понял вашу мысль… Скажите, а на чём вы порешили с Карлыевым.

— На том и порешили… Он мне говорит: «Пусть раньше народ скажет своё слово, а уж мы — потом». Вот я и ушёл от него ни с чем…

— Да, ему хочется прослыть демократом.

— Не знаю, кем он там хочет прослыть, только я всё равно защиту найду…

Гайли облизнул губы и хотел добавить что-то ещё, но Ханов, хлопнув обеими руками по столу, поднялся:

— Ладно! Мы ваше заявление разберём. Здесь, в этом кабинете!

— Дай бог, дай бог! После того, как Тойли Мергена сняли, он от ярости совсем зашёлся. Если его сейчас не взнуздать крепкой рукой, он, чего доброго, людям запретит и огонь разводить в очагах.

— Взнуздаем, старина! Будьте покойны!

Едва за посетителем закрылась дверь, как Ханов достал из ящика его чёрную тетрадь и снова сел её перелистывать.

«Эх, как бы мне этой жалобой взнуздать не только Тойли Мергена, а и ещё кой-кого», — подумал он и, сняв трубку, набрал номер секретаря райкома.

— Здравствуйте, товарищ Карлыев. Ханов говорит. Хочу посоветоваться с вами по одному делу. Сейчас тут ко мне заходил пожилой колхозник из бригады Тойли Мергена…

— Гайли Кособокий?

— Ах, значит, и вы в курсе, — прикинулся ничего не знающим Ханов.

— Да, я читал его жалобу на Тойли Мергена.

— Ну и как вы считаете?

— Считаю, что нам рано вмешиваться. Пусть сначала колхозники сами оценят поведение обоих. Конечно, Тойли Мерген поступил не лучшим образом, пустив в ход угрозы и пригнав на огород этого Гайли трактор с плугом. Но ведь и Гайли, как я узнал, годами отлынивает от работы.

— Значит, вы считаете, что колхоз сможет сам принять справедливое решение по этому делу?

— Мне, думается, сможет.

— По-вашему, присутствие Тойли Мергена не повлияет на выводы?

— Ведь не Тойли Мерген там хозяин. Есть правление. Есть партийная организация. Разберутся! А если что не так, мы поправим.

— Лично я другого мнения. По-моему, тут требуется вмешательство прокурора.

— Прокурору тоже будет не безразлично мнение коллектива, товарищ Ханов, — официальным тоном сказал Карлыев. — Это единственный голос, к которому он обязан прислушаться.

— Ничего, к моему тоже прислушается!

— Напрасно вы так думаете.

— Поймите, товарищ Карлыев! Гайли — не тот человек, от которого можно с лёгкостью отмахнуться. У него заслуги перед колхозным строительством. Он активист тридцатых годов…

— Активист тридцатых годов, — прервал его секретарь райкома, — и в наши дни не станет отлынивать от работы. Иначе — грош цена его заслугам. Может быть, я чего-нибудь и не понимаю, но уж это-то мне ясно.

— Значит, по-вашему мнению…

— Я своё мнение высказал, товарищ Ханов. Давайте не будем зря терять время, а займёмся неотложными делами. Забот и хлопот у нас у обоих — с головой. Кстати, хорошо бы вам сейчас сюда заглянуть. И Анатолий Иванович будет. Посоветуемся. Если можете, приходите, — заключил Карлыев и положил трубку.

Ханов вошёл в кабинет Карлыева почти одновременно со вторым секретарём райкома Сергеевым.

— Попейте пока чаю, — предложил Карлыев, — а я тем временем вычитаю с машинки свою статью. Надо срочно отправить в Ашхабад. Тут всего две странички осталось.

Ханов от чая отказался и спросил:

— О чём статья, если не секрет? О хлопке или о хлебе?

— Ни о том, ни о другом, — с улыбкой ответил секретарь райкома. — Скорее — о духовной пище.

— Значит, о литературе.

— Вы угадали. В Ашхабаде завязалась дискуссия о нашей поэзии шестидесятых годов. Вот мне, как давнему почитателю стихов, тоже захотелось высказать кое-какие соображения на этот счёт.

— У нас тут и своих споров хватает, — неодобрительно заметил Ханов.

— Вы опять об этой жалобе?

— Да, я всё-таки не согласен с вами, товарищ Карлыев. Решительно не согласен!

— Вы лучше пейте чай, — мягко дал понять ему Карлыев, что к этому разговору возвращаться не намерен. — Почему не пьёте? — спросил он, продолжая чтение.

— Правда, давайте я вам налью, — предложил Сергеев.

— Я лично не пить, а есть хочу, — признался Ханов. — Со вчерашнего вечера ни крошки во рту не было.

— Почему так?.. Ах, да, да, да. Я совсем забыл, что ваша жена уехала.

— А вы откуда знаете? — воскликнул Ханов.

— Встретил Шекер на вокзале, — пояснил Сергеев. — Я возвращался из командировки, из Ташкента, а она садилась в тот же поезд. Мне ещё показалось странным, что вы её не провожаете…

— Из этого вы с радостью заключили, что она меня бросила, — разозлился Ханов. — Должен вас огорчить, Анатолий Иванович, — Ханов ещё может уйти от жены, но от Ханова жена не уйдёт! И как бы ни злобствовали сплетники, вроде Агаева, Шекер просто поехала в Ашхабад к своей матери. Я её отправил туда немного проветриться.

— Поверьте, что я вовсе не хотел обидеть вас, товарищ Ханов, — пожал плечами Сергеев. — Я рассказал вам о своей встрече с Шекер без всякого умысла.

Занятый своим делом, Карлыев почти не прислушивался к разговору между председателем исполкома и вторым секретарём. Дочитав статью, он положил её в конверт и со вздохом заметил:

— Конечно, следовало бы над ней посидеть ещё пару вечеров, но теперь уже ничего не поделаешь. Кстати, как здоровье Агаева?

Что мог ответить Ханов на этот вопрос? Ведь после своего вынужденного звонка дежурному врачу он ни разу не поинтересовался состоянием больного. Правда, дня два назад к нему заходил начальник сельхозуправления и сообщил, что ревизор выглядит скверно, но вот-вот выпишется из больницы и хорошо бы его на месяц отправить в Кисловодск. Пришлось тому вправить мозги и предостеречь от разбазаривания путёвок.

Итак, сначала разговор о Шекер, потом об Агаеве! Затем спор относительно жалобы Кособокого Гайли. Всё это привело Ханова в состояние тихого бешенства. Как ни старался он говорить помягче, отвечая Карлыеву, гневные нотки всё-таки прорывались в его голове.

— Ну, здоровее Агаева нет человека.

— Он уже вышел из больницы?

— Не сегодня-завтра выйдет. Отдохнул в своё удовольствие…

— Как это — отдохнул? Судя по тому, что говорят врачи…

— Разве можно верить врачам? Нет на свете человека здоровее меня, а, уверяю вас, попади я к ним в руки, они скажут, что пора класть в гроб.

— Что вы имеете против Агаева? — осторожно спросил Сергеев.

— Вы не знаете этого человека, Анатолий Иванович, — взволнованно заговорил Ханов. — Вы совсем его не знаете…

— А ведь вы, кажется, ещё недавно хвалили Агаева?

— Верно, хвалил, — признался Ханов. — Но я в нём ошибся. Недаром говорят, что нужно съесть с человеком пуд соли, чтобы раскусить его. Агаев деликатен, хорошо улыбается, и мне это нравилось. А теперь я вижу — взяточник он, без стыда и совести.

— Как вы сказали? — поразился Карлыев. — Взяточник?

— Самый злонамеренный! — подтвердил Ханов.

Карлыев задумчиво почесал подбородок, встал и прошёлся вдоль длинного стола. Поняв, что его слова произвели впечатление на секретаря райкома, Ханов пошарил по карманам и достал сигареты. Протянув пачку Карлыеву, он добавил:

— Обидно, конечно, убедиться в своей ошибке. Но я человек прямой и привык называть вещи своими именами. На белое говорю — белое, на чёрное — чёрное. — Он сделал паузу, ожидая ответной реплики секретаря райкома, но тот молчал, и это молчание почему-то вдруг обеспокоило Ханова. — О чём, собственно, речь? — воскликнул он, пуская клубы дыма. — Вы хотите сказать, что нужны доказательства?

— Вот именно! — Карлыев остановился и посмотрел ему в лицо. — Пока вы не располагаете фактами, такое обвинение может обернуться против вас.

— Если бы у меня были доказательства, я бы сам схватил его за ворот. Если бы я располагал фактами, он бы сейчас не лежал в больнице, поглаживая себе живот, а находился совсем в другом месте.

— Остаётся сделать вывод, что вы возводите на него такое обвинение потому, что он ни в чём не уличил Тойли Мергена?

— Совершенно верно!

— Иначе говоря, Тойли Мерген дал Агаеву взятку, чтобы тот скрыл его грехи? Ручаюсь, что это невероятно.

— А я ручаюсь, что это так! Если не дал Тойли Мерген, то дал Дурды Кепбан.

— Насколько я знаю, Дурды Кепбан за семь дней ревизии не предложил Агаеву и пиалы чая.

— Иной раз вместо зелёного чая угощают белым. По моим предположениям…

— Давайте обойдёмся без предположений, товарищ Ханов. Иначе нас назовут клеветниками. Я не настолько знаю Агаева, чтобы поручиться за него, как ручаюсь за Тойли Мергена, но это ещё не основание считать его взяточником. А ваши подозрения как раз и продиктованы личной неприязнью к Тойли Мергену. И мнительностью…

— Я знал, что рано или поздно вы скажете мне нечто подобное. Наконец-то вы открылись..»

— А я и не собираюсь таиться.

Вот и отлично! Если уж пошло на откровенность, давайте и я выскажусь. — Каландар Ханов постепенно повышал голос. — И вы не считайте себя безгрешным. Если я излишне подозрителен, то вы слишком доверчивы. Я в своей жизни не встречал такого доверчивого человека. Вам весь мир представляется сплошной добродетелью. Будто уже не осталось ка свете ни одного прохвоста. Кругом только праведники. Ни Боров, ни жуликов!

— Так ли уж это плохо? — спросил Сергеев.

— Очень плохо! — прокричал Ханов. — Отвратительно! Доверчивость причиняет вред нашему делу! Развращает людей…

— Например? — снова спросил Анатолий Иванович. — Опять Тойли Мерген?

— Да, опять Тойли Мерген! — тут же подхватил Ханов. — Его ведь недаром сняли. А какой толк от того, что вы продолжаете верить этому человеку?

— Ещё какой толк! — сразу ответил Карлыев. — Мы ему доверили самую слабую бригаду, которая из года в год тянула колхоз назад. И он уже заметно наладил там дело. Разве этого мало?

— Вы подходите к вопросу с одного бока, товарищ Карлыев. Являясь рабом своего благодушия, вы забываете о более важной стороне дела, чем хлопок и план, — о моральных последствиях всей этой истории. Разве я не говорил, что оставлять Тойли Мергена в колхозе нельзя, потому что он там сцепится с людьми?

— Говорили.

— Ну и чья оказалась правда? Моя или ваша? Хоть я и мнительный, хоть и клеветник, а ведь прав оказался я.

— Признаю, что в истории с этим Гайли Кособоким Тойли Мерген применил недозволенные средства воздействия. Красивого тут мало, что и говорить! Но не забывайте, что поступок Тойли Мергена в данном случае неотделим от поведения самого Кособокого Гайли — дармоеда, сидящего у колхоза на шее.

— Выходит, людей можно давить трактором, ссылаясь на то, что они дармоеды? Так?

— Не извращайте факты, товарищ Ханов. Никого пока ещё трактором не задавили.

— Сегодня не задавили, задавят завтра. Особенно если вы будете потворствовать таким поборникам самоуправства, как Тойли Мерген.

— Ну что ж, давайте объявим в нашем районе борьбу с самоуправством, но только уж на всех уровнях, — с улыбкой предложил Карлыев. — Кстати, я на днях собираюсь побывать у Санджара-ага, а на обратном пути думаю заехать в «Хлопкороб». Может, составите мне компанию?

Казалось, вопрос исчерпан, но председателя исполкома уже нельзя было остановить.

— Поймите, — твердил он. — что Таили Мерген — человек конченый, и потакание ему не прибавит вам авторитета. Откажитесь от него, пока не поздно. Если ему сегодня не закрыть дорогу, завтра он такого натворит!..

— Что бы вы ни говорили, товарищ Ханов, а мне хочется верить в людей! — сказал Карлыев, садясь за стол. — Вполне возможно, что я иногда и ошибаюсь. И всё-таки хочется верить. Особенно таким честным, горячим и бескорыстным людям, как Тойли Мерген. Впрочем, довольно об этом! Давайте займёмся сводкой.

XXV

В тот вечер в кабинете Шасолтан, помимо нескольких членов правления и партийного бюро, чинно восседали представители двух семейств. В одном конце расположилась семья Тойли Мергена, в другом — семья Илли Неуклюжего. Ильмурад тоже был приглашён и сидел сейчас чуть в стороне от других, рядом с дверью. Речь шла о том злополучном происшествии, которое теперь именовали не иначе, как «скандал из-за Язбиби».

Лица у представителей старшего поколения были безрадостны. Тойли Мерген хмурился, потому что очень устал за день. Илли Неуклюжий курил, не поднимая головы и явно сожалея о происшедшем. Тётушка Акнабат, чьим намерениям не суждено было осуществиться и чьи старания пошли прахом, выглядела бледнее обычного. Но хуже всех чувствовала себя мать Язбиби. И хотя язык старой Донди бездействовал, ненавидящие взгляды, которые она, то и дело сморкаясь, бросала на дочь и на Ильмурада, были красноречивее всяких слов.

Заведующий фермой Аймурадов явился позже всех и сразу внёс оживление в это необычайное собеседование. Шасолтан хорошо понимала, по какой причине Аймурадов излучает сегодня веселье. Каждая неприятность в колхозе была ему на руку: во-первых, потому что бросала тень на председателя, а во-вторых, давала ему возможность помитинговать всласть. О, если бы сегодня к нему обратились за советом! Уж он бы высказался!

«Чему вы удивляетесь? — вразумлял бы он людей. — Если вы не придумали ничего лучшего, чем поставить во главе артели эту дурочку величиной с кулачок, как будто уже не осталось у нас стоящих мужчин, то скоро наши парни не то что будут хвататься за топор, а станут головорезами!»

Аймурадов никак не мог скрыть своего радостного возбуждения и долго расхаживал по кабинету.

— Вы что, куда-нибудь торопитесь? — с надеждой спросила Шасолтан.

— Я могу и не торопиться, — сразу напустил на себя степенность завфермой. — Только, будь я на твоём месте…

— Что бы вы сделали?

— Я не стал бы держать столько народа в своём душном кабинете, а взял бы да отправил виноватого с милиционером в город.

— А вы знаете, кто виноват?

— Тут и знать нечего! Кто схватился за топор, тот и виноват!

— Как у вас всё просто!

Заведующий фермой деланно расхохотался.

— Напрасно смеётесь, товарищ Аймурадов! Для вас это развлечение, а я места не нахожу, глядя на неё, — кивнула Шасолтан в сторону Язбиби.

— Да, нелегко быть аксакалом в юбке…

— Давайте остроты пока отложим, товарищ Аймурадов! Люди ждут нашего решения.

— Решайте, пожалуйста! Кто тебе мешает?

— Вы посмотрите на себя со стороны, — продолжала Шасолтан. — Мы тут собрались, чтобы объяснить нашим товарищам, до чего они докатились, и помочь им, а вы с ходу предлагаете отправить этого юнца в милицию и на том поставить точку.

— Это вы его называете юнцом? — ткнул Аймурадов пальцем в сторону Ахмеда, сидящего плечом к плечу со своим отцом, и снова захохотал. — Если он юнец, то и я — юноша!

Дурды Кепбана взбесила трепотня Аймурадова, его намеренное обращение к Шасолтан на «ты».

— Оно и заметно, — проворчал он. — Совсем мальчишка!

Присутствующие улыбнулись, а Тойли Мерген даже засмеялся.

— Дурды-ага, прекратите шутки, — нахмурилась Шасолтан. — Давайте говорить по делу.

— Не знаю, как смотрят пожилые, — кивнув в сторону Дурды Кепбана, продолжал своё заведующий фермой, — а для меня в этом деле нет ничего неясного. Раз Ахмед прибег к помощи топора, значит, мы должны прибегнуть к помощи закона.

— Да разве тут дело в топоре и в Ахмеде! — воскликнула Шасолтан. — Тут надо говорить о нас — коммунистах, членах правления. Если бы мы по-настоящему работали с людьми, и Ахмед не схватился бы за топор, и Илли-ага не пришлось бы краснеть. И вообще до ссоры не дошло бы. Вы об этом не думали?

У заведующего фермой и в мыслях не было ломать голову над такими вещами.

— Ну, это уж ты слишком, товарищ председатель! — снова засмеялся он.

Вызывающее поведение заведующего фермой, который всё больше входил в раж и уже ни на кого не обращал внимания, заставило заговорить даже Илли Неуклюжего.

— Ты, видно, пошёл не в отца, а в мать, — обращаясь к Аймурадову, как всегда, медленно, заговорил он. — Хоть отец твой за всю жизнь ни разу не надел незалатанного халата, он, бедняга, да будет ему земля пухом, слыл человеком рассудительным. Когда на соседей сваливалось такое вот тяжёлое, дело, он не хорохорился, как ты сейчас, а мог или не мог, но по мере сил своих старался помочь людям. И за это его любили. Уважали. Видно было — человек хочет делать добро. Что-то я не замечаю за тобой таких намерений…

Отец Аймурадова умер давно, и молодые не могли его помнить. Но зато весь Мургаб знал его мать, пронырливую сплетницу. Упоминание о ней было сейчас для Аймурадова, как прикосновение раскалённого железа.

— Ты, старик, знай меру! — пригрозил он. — Я не потерплю…

Но Илли Неуклюжий даже не посмотрел в его сторону.

— У меня к тебе просьба, Шасолтан, — сказал он. — Вот тут сидят мои сыновья Ахмед и Юсуп. Ни к чему им слушать то, что я сейчас скажу. Отпусти ты их, чего им здесь томиться. Пусть идут себе домой и отдыхают — им завтра на рассвете в поле. А мы тут без них кое-что обсудим.

Старик явно стеснялся говорить при парнях, и Шасолтан это сразу уловила. Она вопросительно посмотрела на Дурды Кепбана, на Реджепа Нуръягдыева, на Баймурада Аймурадова, на других руководителей колхоза. Все они, кроме Аймурадова, согласно кивнули головой.

— Что ж, молодые люди, идите отдыхайте, — сказала она Ахмеду и Юсупу. — Мы сегодня всё равно не будем ничего решать, а на заседание вас пригласим.

Братьям не пришлось повторять эту неожиданную весть о свободе. В следующее же мгновение их как ветром сдуло. Тогда Илли Неуклюжий заговорил снова:

— Похоже, что Шасолтан права. Разве тут вина детей? Дети, — чему их научишь, то они и делают. Я думаю, что нельзя винить и мать моих детей. Чего можно ожидать от старухи с коротким умом и длинной памятью на прошлое? Если уж кто тут виноват, то, наверно, я сам. Мне бы вовремя вмешаться в это сватовство, и ржавый топор остался бы нетронутым, и дом мой не был бы опозорен…

Сквозь открытое окно было слышно, как к правлению подъехала машина. В сумерках уже нельзя было определить — чья. Хлопнула дверца, донеслись какие-то распоряжения водителю, в вечерней тишине гулко прозвучали шаги.

— Кажется, районное начальство приехало, — прислушиваясь к голосам на улице, догадался Тойли Мерген.

И в самом деле, едва он это сказал, как в кабинет вошли Мухаммед Карлыев и Каландар Ханов.

Гости поздоровались, извинились за непрошенное вторжение и сели на предложенные им места рядом с председателем.

На некоторое время воцарилось молчание.

— Мы ненадолго, заглянули по пути. Не обращайте на нас внимания, — сказал секретарь райкома. — Продолжайте, пожалуйста. — Заметив, что Шасолтан замешкалась, он улыбнулся и добавил: — Кажется, мы угодили на заседание правления. Интересно, по какому поводу?

Шасолтан принялась подробно рассказывать о том, что произошло в семье Илли Неуклюжего.

Карлыев слушал и исподволь рассматривал Язбиби и Ильмурада. И у парня и у девушки были приятные лица, да и всем своим обликом они чем-то неуловимым подходили друг к другу. Что касается Ханова, то он даже краем глаза не повёл в их сторону. Вид у него был такой, будто ему вообще неохота слушать то, о чём здесь говорится.

— Вот что у нас произошло, товарищи, — закончила свой рассказ Шасолтан.

И сразу Ханов оживился. Он с важным видом откашлялся и спросил:

— Всё это понятно, но где же ваши герои с топором?

Аймурадов, которого распирало от желания поработать языком, не упустил подходящего момента.

— Их отправили баиньки! — ехидно усмехнулся он. — А то они не выспятся и Тойли Мерген завтра не выполнит план!

Ханов вопросительно посмотрел на Тойли Мергена, но тот промолчал.

«Этот человек меня игнорирует…» — подумал Ханов и, раздувшись от злости, чётко произнёс:

— Я у вас спрашиваю, товарищ Мергенов! Или вы не слушаете того, что здесь говорят?

— Я обоими ушами слушаю, — насмешливо ответил Тойли Мерген.

— Что же получается? — продолжал взвинчивать себя Ханов. — Сначала товарищ Мергенов пытается задавить трактором заслуженного человека, давнего члена вашего коллектива, а теперь норовит спрятать и выгородить преступника, покушавшегося на жизнь советского учителя!

Когда улёгся шум, вызванный этими словами, и смолкли протестующие голоса, снова напомнил о себе Илли Неуклюжий.

— Вы, дорогой товарищ, не торопитесь, — бросил он взгляд на восседавшего за столом председателя райисполкома. — Мы тут так не думаем, будто, кто-то кого-то хочет спрятать, а кто-то и сам норовит спрятаться. Если вам нужен преступник, то вот он, — ткнул Илли пальцем себя в грудь, — сидит перед вами.

— Кому я должен верить! — опешил Ханов. — Вам или председателю колхоза?

— У каждого зла есть свой очаг, дорогой товарищ.

— Вы хотите сказать, что вы и есть этот очаг?

— Я говорил так до вашего приезда и сейчас опять повторяю. Или же непонятно, люди?

Аймурадов, обрадованный тем, что нашёл единомышленника в лице такого влиятельного человека, как Ханов, не дожидаясь, пока ему дадут слова, вскочил с такой стремительностью, словно под ним распрямилась пружина.

— Непонятно! Совершенно непонятно! — закричал он. — По-моему, очаг зла совсем в другом месте. Если бы к этому делу не пристала, словно глазная порча, семья Тойли Мергена, до такого позора не дошло бы. Хоть Тойли Мерген и молчит, будто ему рот платком завязали, но ведь он-то сам это понимает лучше нас всех. Вот почему, будь моя воля, я бы прежде всего спросил отчёт с него.

«Ещё совсем недавно для Аймурадова не было на свете человека более умного, более справедливого и более рассудительного, чем я, — горько размышлял, слушая его, Тойли Мерген. — А теперь ты только посмотри, куда клонит этот двурушник! Будто люди не знают его! Ещё вчера он готов был прислуживать псу у моих дверей. А сегодня отчёт с меня спрашивает…»

Аман, увидав, что отец поднял голову и собирается что-то сказать, встал сам.

— Ты, отец, пока подожди! — положил он руку ему на плечо. — Какой вам отчёт требуется от Тойли Мергена, товарищ Аймурадов?

— К тебе не обращались, Сиди и не суйся, куда не надо!

— Было бы не надо, я бы не встал. А вы, раз уж начали, договаривайте до конца.

Видимо, завфермой не ожидал от парня такого отпора.

— Товарищ Мергенов! — растерянно обратился он к Тойли. — Придержите-ка его! А не то…

Но Тойли Мерген в ответ только усмехнулся и сокрушённо покачал головой.

Многим стало неловко из-за того, что Аймурадов сцепился с парнем, который годится ему в сыновья. Карлыев почувствовал это и решил ослабить ненужную напряжённость.

— Такой парень, как ты, Аман, мог бы вести себя посдержаннее! — заметил он.

К чести Амана, он не обиделся на эту реплику, потому что сразу понял, чем она продиктована, но всё же заметно помрачнел. В свою очередь Аймурадов смекнул, что теперь и ему самый раз утихомириться. Увидев, что он сел и закурил, Карлыев опять обратился к Аману, который всё ещё стоял, не зная, как вести себя дальше.

— Скажи, пожалуйста, — напрямик спросил его секретарь райкома, — не может ли показаться странным, если такой человек, как ты, то есть молодой инженер, не проявит самостоятельности, а спрячется за мать и предоставит ей искать для себя невесту?

— Да, это должно со стороны казаться нелепым, — согласился Аман. — Конечно, мама напрасно меня сватала вопреки желанию Язбиби, вопреки моему желанию. Но ведь она хотела как лучше, и я не вправе её за это осуждать. У меня мать добрая и хорошая женщина.

— Несмотря ни на что, сегодня ты мне понравился, Аман! — по-дружески сказал Карлыев. — Признаться, когда ты отпустил себе волосы на аршин и все вечера мотался в городе по улицам, я думал, что ты окончательно стал шалопаем. Кажется, работа в колхозе пошла тебе на пользу.

Эти слова живо напомнили парню его ссору с отцом в городской квартире, его нежелание вернуться домой, его проклятия по адресу всех и вся. Хоть с тех пор прошло уже немало времени, ни тот, ни другой ни разу не возвращались к тому памятному объяснению.

Словно раскаиваясь в своих грехах, Аман виновато и в то же время благодарно посмотрел на отца, после чего сразу перевёл взгляд на секретаря райкома.

— Я теперь вроде начинаю отличать чёрное от белого, товарищ Карлыев.

«Наконец-то, сукин сын, признался!» — с удовольствием подумал Тойли Мерген.

— Пожалуй, тебе пора закругляться, — посоветовал он.

— Ещё два слова, папа, и всё, — сказал Аман, но почему-то замялся и умолк.

— Ты чего смотришь на мать? — подбодрил его Тойли Мерген. — Говори, не стесняйся!

Но парень по-прежнему мялся и смешно чесал затылок.

Тем не менее Акнабат это было приятно. Она от души гордилась своим сыном, который не побоялся дать отпор такому влиятельному в колхозе человеку, как Аймурадов, поддержав отца, защитил честь семьи. Поэтому она приспустила со рта платок и, улыбнувшись, сказала:

— Меня ты не обидишь, сынок!

После того, как было получено разрешение и от матери, Аман уже не заставил себя ждать.

— Люди! — волнуясь, провозгласил он. — На днях семья Тойли Мергена будет справлять той! Так вот, я всех вас приглашаю. Язбиби, и тебя приглашаю. Ильмурад, и тебя…

От слова «той» у тётушки Акнабат закружилась голова и потемнело в глазах. Она беззвучно шевелила губами, силясь спросить у сына, что он имел в виду. Но в кабинете было так шумно, что ей это не удавалось. Наконец, воспользовавшись паузой, она ухватила Амана за локоть.

— О каком тое ты говоришь, сынок? Почему той? В честь праздника урожая? — тормошила она его.

— Идём, мама! По дороге я тебе расскажу, в честь чего будет той, — сказал Аман и, взяв мать под руку, поспешил увести её.

Но остальным Шасолтан дала знак не расходиться.

— Пожалуйста, подождите меня немного, Тойли-ага, — попросил Карлыев и подсел к Илли Неуклюжему. — А может, есть смысл устроить сразу два тоя? — сказал он, улыбнувшись. — Как вы относитесь к такому совету, старина?

Илли глубоко вздохнул и покосился на жену.

— Вообще-то неплохо, только… — И не закончил.

— В чём сомнение? Хотите посоветоваться с женой?

— Да что мне с ней советоваться! И своих мозгов хватает. Правда, меня ростом бог не обидел. А у туркменов есть пословица: «К длинному ум приходит поздно». Но уж теперь-то, кажется, пришёл.

— Значит, вы согласны?

— Что ж поделаешь, — развёл руками Илли.

— Вот и хорошо, — сказал Карлыев и отошёл.

— Как бы вы там ни сговаривались, а дочь свою я бесплатно не отдам, — прошипела старая Донди.

— А ну, прекрати! — цыкнул на жену Илли Неуклюжий.

— Итак, когда думаете справить свадьбу? — подойдя к молодой паре, спросил секретарь райкома.

Ильмурад покраснел и посмотрел на Язбиби. Та тоже смутилась и опустила глаза.

— Это уж по обстановке… — стесняясь родителей девушки, выдавил из себя Ильмурад. — Наверно, поближе к новому году…

— Что ж, и новый год недалёк. Только не забудьте меня пригласить. А теперь ступайте, да будет светлой ваша дорога!

Увидев, что Язбиби пошла с Ильмурадом, вскочила с места и старая Донди.

— Ты куда это! — закричала она. — Бросаешь свою мать!

— Тебе какое дело, куда? Теперь-то хоть убери руки от дочери! — снова цыкнул на жену Илли Неуклюжий и поднялся, растирая непривычные к сидению на стуле ноги. Он поклонился всем и громко произнёс: — Счастливо вам оставаться, люди! Бог даст, увидимся во здравии.

— На свадьбе увидимся! — бросил ему вслед Дурды Кепбан.

— Ну что ж, будем считать, что для серьёзного беспокойства за молодых теперь нет оснований, — заключил секретарь райкома, обрадованный мирным исходом конфликта, и сел на своё прежнее место.

— Мы тут, товарищ Карлыев, вконец замотались, — призналась Шасолтан. — Если бы я сразу отправилась к Язбиби домой, когда она пришла ко мне со слезами на глазах, если бы поговорила с её стариками, то, возможно, всё обошлось бы без шума. Вот сидит Тойли-ага, человек, который много лет руководил колхозом. Пусть он скажет, если я не права. Мы, руководители, в подобных случаях слишком уж деликатничаем и смотрим на калым сквозь пальцы. Стараемся не обидеть родителей девушки, а о её судьбе не думаем. Правильно я говорю, Тойли-ага?

— Верно, — подтверди Тойли Мерген.

— Мы иногда устраиваем комсомольские свадьбы, — продолжала Шасолтан, — и в газетах про них пишем. Посмотришь со стороны — благодать! Но ведь если люди не знают, то уж мы-то знаем, что частенько такие свадьбы лишь для отвода глаз именуются комсомольскими. И когда в одной комнате идёт разговор о том, что любовь — священное чувство, в соседней, за закрытой дверью, пересчитывают пачки денег. Что, не верно, Тойли-ага?

— К сожалению, верно, — снова подтвердил Тойли Мерген.

— Если уж говорить всю правду, — сурово продолжала девушка, — то у нас в колхозе размером калыма многие меряют достоинство семьи. И что самое обидное — чем лучше становится жизнь, тем крупнее назначают калым…

— На надо так обобщать, — прервал её Ханов. — Теперь ведь в калыме нет необходимости. И времена изменились, и понятия.

— Да, народ в массе не одобряет этого обычая, — ответила Шасолтан. — А молодёжь так просто его ненавидит. И всё-таки он продолжает властвовать. Лично я думаю, что тут во многом виноваты мы сами. Когда в правление приходит кто-нибудь из колхозников и говорит, что ему нужны деньги сыну на свадьбу, мы, хоть и знаем, что он просит на калым, но широко открываем перед ним артельную кассу, даём ему аванс. Не хотим прослыть жадными, хотим быть добренькими. Вот и потворствуем предрассудкам, продлеваем век пережиткам.

— Что же вы предлагаете? — высокомерно поинтересовался Ханов.

— По моему мнению, за каждый такой случай надо спрашивать с партийной и комсомольской организаций и, конечно, с председателя колхоза.

— Верные твои слова! — кивнул головой Тойли Мерген.

Заметив, что Карлыев погружён в раздумье, председатель исполкома снова задал вопрос:

— Может быть, раз уж на то пошло, вы скажете, сколько за последние два года у вас сыграли свадеб с уплатой калыма?

Не успела Шасолтан ответить, как Дурды Кепбан, чтобы позлить Ханова, ввернул от себя:

— Поскольку это нечто бесплановое, мы как-то не выводили такой показатель. Разве что пришлёте ревизора, он установит.

Ханов сделал вид, что не слышал реплики главного бухгалтера, и снова обратился к Шасолтан:

— Значит, вас с Тойли Мергеном и надо брать за шиворот?

— Да, если хотите… — ответила Шасолтан. — Нам никуда не деться от правды.

— Как бы там ни было, а вы, товарищ Назарова, оказывается, очень хитрый человек, — проговорил Ханов и, словно готовясь к бою, встал и поправил ремень. — Очень хитрый человек!

— С чего вы пришли к такому выводу? Потому, что я сказала правду?

— Не знаю, какого мнения придерживается на этот счёт товарищ Карлыев, но лично я сегодня, наконец, понял политику, которую вы проводите, — продолжал Ханов. — Выказывая себя правдивым и справедливым человеком, вы стараетесь скрыть вину — и собственную, и своих сообщников. Я говорю не только о сегодняшнем дне. Хоть вы и новый председатель, но бывший секретарь. А секретарь партийной организации отвечает за колхоз наравне с его председателем. Вы меня слушаете?

— Конечно.

— Когда был освобождён Тойли Мерген, я не поддержал вашей кандидатуры. Мне казалось, что вы склонны к панибратству. Я тогда предлагал Аймура-дова, но он не прошёл. Тем не менее, когда вы стали председателем, я не жалел. Я надеялся, что вы со всей энергией, свойственной молодости, возьмётесь за работу и возродите то, что развалил Тойли Мерген. Но моя надежда не оправдалась. Вы даже усугубили ошибку Тойли Мергена. Если он просто разогнал людей, то вы их ещё и перессорили… Кто-то у вас тут исчез. Кто-то чуть не погиб под гусеницами трактора. Кто-то едва избежал удара топором по голове. К тому же, как выяснилось, вы преступно разбазаривали колхозные деньги в виде авансов на калым! Я уже не говорю о том, что если где-нибудь назревал хоть малейший конфликт, то там неизменно оказывался Тойли Мерген…

Ханов явно нервничал, потому что он вдруг, ни с того ни с сего, обернулся к Карлыеву и спросил:

— У вас какое-то замечание?

— Нет, я просто сижу и слушаю вас, — отрицательно покачал головой Карлыев.

— Вы закончили? — осведомилась Шасолтан. — А-то я бы хотела уточнить некоторые вещи.

— Какие, к примеру?

— Одну минуточку, Шасолтан! Я несколько облегчу вашу задачу, — проговорил Дурды Кепбан и, быстро выскочив из кабинета, так же быстро вернулся. Он бросил на стол две большие фотографии размером с ученическую тетрадь. — Пожалуйста, полюбуйтесь тем исчезнувшим человеком. Кстати, он не был членом нашей артели.

Снимки переходили из рук в руки.

На одном из них в тени полуразрушенного, древнего сооружения с красивым, покрытым глазурью куполом, рядом с огромным подносом, на котором среди монет валялись смятые рублёвки и трёшки, сидел, поджав под себя ноги и перебирая чётки, человек с клочковатой бородой, в белой чалме и в полосатом халате.

На втором снимке можно было узнать того же человека. С голой головой и босыми ногами он спал в какой-то пустой келье, а рядом с ним стояла недопитая бутылка водки.

— Где же это снято? — поинтересовался секретарь райкома.

— Это святое место, товарищ Карлыев, называется Дуебоюн, — охотно пояснил Дурды Кепбан. — А это — тамошний новый смотритель, тот самый Артык-ших, который почёл за благо скрыться.

— Откуда же снимки? — спросил Карлыев.

— У меня есть племянник-археолог, который давно уже ворошит прах старого Мары, — ответил Дурды-ага. — Он и снимал. Парень не промах, сами видите. Ведь Артык-ших и лису может поучить хитрым увёрткам. Его не так-то просто поймать за хвост, — добавил Дурды Кепбан и снова засмеялся.

— Не понимаю, над чем вы смеётесь, товарищ Кепбанов! — продолжал наступать председатель райисполкома. — Если бы я был на вашем месте, то не смеялся бы, а плакал! В том, что этот Артык-ших так низко пал, виноваты вы. От хорошей жизни человек не бросит дом и хозяйство, чтобы ютиться в каких-то развалинах, где полно змей и скорпионов. Вы, видимо, не смогли подойти к нему, обидели его чем-то. Насколько я понимаю, в заявлении Гайли Кособокого указывается, что отсюда его изгнал не кто иной, как Тойли Мерген. Кстати, когда вы будете рассматривать заявление этого Гайли?

— Исключать его надо из колхоза, — устало заметила Шасолтан.

— Может быть, вы ещё объявите Тойли Мергену благодарность? — съехидничал Ханов.

— А что вы думаете? Следовало бы! — разозлилась Шасолтан.

— Та-ак! — хлопнул себя по колену Ханов. — Вот теперь вы сказали правду! Вот теперь вы, наконец, раскрыли свой облик! За критику исключить, а за самоуправство наградить! Интересно, как вы отнесётесь к такому ответу, товарищ Карлыев? — обратился он к секретарю райкома. — Смотрю я, они тут совсем распустились. По-моему, и старому председателю, и новому председателю следует немедленно влепить по строгачу. Если сейчас же не принять решительные меры, мы никогда не избавимся от скандалов в этом колхозе!

— Как у вас всё просто получается! — покачал головой секретарь райкома. — Выговоры — не цветы, чтобы их собирать и преподносить букетами. Так дела не наладишь.

— Но они же тут ничего не поняли!

— Ещё как поняли! — ответил Карлыев. — Если бы не поняли, не раскрыли бы нам своих секретов, не признали бы своих недостатков…

— Мне ваша тактика ясна!.. — замахал рукой Ханов. — Скажите прямо, что хотите всё сгладить — и точка!

— Знаете что, раз очередь дошла до меня, давайте этот разговор приурочим к более подходящему случаю, — сказал секретарь райкома и поднялся. — Что ж, товарищи, — обратился он ко всем, — из сказанного тут сегодня урок один — никогда не поступайтесь ни человечностью, ни интересами коллектива. Будьте здоровы.

Когда Карлыев и Ханов вышли из правления «Хлопкороба», был уж поздний вечер.

Провожая гостей до машины, Шасолтан спохватилась:

— Чуть не забыла, товарищ Карлыев. Всё хочу спросить у вас об одном деле. Вот вы говорили, ни в коем случае не поднимать целину, не прокопав дренажного коллектора. Ни гектара!

— Это не я говорю. Таково постановление правительства.

— В том-то и дело! Но когда товарищ Ханов ездил в пустыню, он отдал нашим механизаторам несколько иной приказ.

— Какой же?

— Он сказал: плюньте на коллектор и поднимайте побольше целины. Чьё распоряжение мы должны выполнять?

— Разумеется, правительства! — Карлыев протянул руку девушке. — Всего вам доброго!

Когда машина выехала из посёлка и помчалась по шоссе в город, Карлыев, сидевший рядом с шофёром, обернулся и спросил:

— Как это получилось, товарищ Ханов? Насчёт коллекторов.

— Я так распорядился не удовольствия ради. Колхозники не успевают, вот я и…

— Напрасно вы это сделали. Мелиорация — вопрос государственной важности. Прежде чем отдавать такой приказ, надо было хотя бы посоветоваться.

— С кем? С вами?

— Неплохо бы и со мной. А кроме меня есть бюро райкома. Поймите же, что земли, засеянные без дренажа, в лучшем случае будут пригодны год, от силы два, а на третий вместо хлопчатника покроются солью. Вы рассуждаете по принципу: пусть день, да мой! А нам приказано заботиться о многолетних и стабильных урожаях.

— А как быть, если сочетать и то и другое не удаётся?

На другой день в кабинете секретаря райкома спор этот разгорелся с новой силой. Но теперь уже не с глазу на глаз, а в присутствии Сергеева.

— Мы и без того потеряли немало посевных площадей, — продолжал втолковывать Ханову необходимость дренажа Карлыев. — И только по вине проходимцев, ничуть не заботившихся о земле я воде, а гнавшихся за личной славой!.. Вы знаете, с какими расходами связано оздоровление этих площадей?

— Уж не хотите ли вы сказать, что я тоже проходимец и гонюсь за славой!

— Я хочу сказать, что земля — народное богатство и если мы как следует не задумаемся над судьбою этого богатства, не позаботимся о его будущем, то, хотим мы того или не хотим, и вы и я, — все мы попадём в число таких проходимцев. И народ никогда не простит нам этого. Вот почему, товарищ Ханов, вам придётся поехать и самому отменить приказ, который вы дали.

— Я так и знал, что вы захотите меня унизить, — зло произнёс Ханов.

Сергеев, который с самого начала следил за спором молча, наконец, не выдержал:

— Товарищ Ханов! — спокойно произнёс он. — Почему вы обо всём говорите применительно к себе? «Я», «меня»…

— Законный вопрос! — поддержал Сергеева секретарь райкома и продолжал: — Ваша основная ошибка, товарищ Ханов, по-моему, в этом и заключается. А ведь времена безответственного своеволия давно миновали. И хозяйство теперь развивается на научной основе. Вот вы уже больше двух лет работаете председателем исполкома, так что пора бы вам осознать эту простую истину. Честно говоря, у меня иногда создаётся такое впечатление, будто вы слишком поглощены совершенно недостойной проблемой: кто должен занимать в районе первое место — Ханов или Карлыев? Я вовсе не хочу вас обидеть, но мне порой кажется, что ваша фамилия начинает оказывать воздействие на ваш характер. И ваше поведение на людях, и ваша манера разговаривать с подчинёнными, даже ваша привычка сидеть развалясь — всё это напоминает не столько советского работника и коммуниста, сколько грозного хана, высокомерного бека. Как ни смешно это звучит в наши дни, но вам хочется утвердить себя в качестве «хозяина района». Но ведь подлинный хозяин района — не вы, и не я, а народ. А руководят районом партийная организация и советская власть. Если вы не поймёте этого, вам всё труднее будет находить с людьми общий язык. Вот и наш вчерашний визит в «Хлопкороб» получился из-за этого не особенно удачным.

— Вы кончили? — гневно сверкнув глазами, спросил Ханов.

— Ещё минуту терпения!.. В последнее время я много думаю о вас. Вы человек энергичный и беспокойный. Вам словно неведома усталость. Вы способны за один день объехать весь район. Откровенно говоря, тут мне за вами не угнаться. Я и дня не выдержал бы в таком напряжении. Но при этом вы ни к кому не прислушиваетесь, никому не доверяете и стараетесь всё делать сами. Словом, товарищ Ханов, пора нам спокойно посидеть и по-товарищески, как коммунист с коммунистом, обменяться мнениями, чтобы понять друг друга. Иначе работать нам вместе с каждым днём будет всё труднее и мы только нанесём ущерб делу. Вот что я хотел вам сказать.

— Я понимаю ваши намерения… — побледнев, заговорил Ханов. — Вы хотите меня выжить отсюда, а роль исполкома в жизни района свести к нулю. Сравнивая меня с ханом и с беком, вы мечтаете превратить меня в послушного мальчика на побегушках. Но это вам не удастся.

— И снова вы ошибаетесь, товарищ Ханов. Речь идёт не об ограничении деятельности исполкома, а напротив — об усилении…

— Всё ясно, товарищ Карлыев. Хоть я и не кончал академию, но скрытая суть ваших домогательств мне понятна. И давайте оставим этот мнимо товарищеский тон. Всё равно теперь мы уже не договоримся. Этот вопрос придётся решать в более высоких инстанциях. Надеюсь, Центральный Комитет разберётся, кто здесь хан, а кто работник.

XXVI

Стоял погожий, ясный день. Таким же хорошим было и настроение в колхозе «Хлопкороб». Сегодня справлял свадьбу своего сына Тойли Мерген. Всем хотелось побывать на этом торжестве, всем хотелось разделить радость с уважаемым человеком.

Поскольку к свадьбе заранее не готовились — некогда, было, — каждый гость предлагал свои услуги. Разряженные девушки во главе с Шасолтан наводили чистоту в большой комнате, чтобы достойно встретить невесту, которую привезёт из города Аман. Парни были озабочены обедом. Разгладив усы, Акы копал большую яму для очага. А его мать, старая Боссан, мыла казан, чтобы поставить плов. Зятья Тойли Мергена, засучив рукава, свежевали одну овцу за другой. Счетовод Аннагельды проворно насыпал заварку в разноцветные чайники и вертелся вокруг огромного бухарского самовара, а братья Юсуп и Ахмед, отирая пот, рубили саксаул.

И у женщин хватало работы. Жена Гайли Кособокого, тётушка Дурнабат, увела пятерых старух в виноградную беседку и заставила всех месить тесто для пресных чуреков. Ещё четыре старухи поддерживали огонь в четырёх тамдырах.

Нашлось дело и для таких слабосильных, как Оразмамед. Хоть и пришлось ему уступить место в кассе своей жене, а самому собирать хлопок, он обиды на Тойли Мергена не держал и со всем усердием крошил лук. А заместитель бригадира, проворный Нобат, носился на своём мотоцикле с коляской между домом и магазином. Выгрузив в очередной раз покупки, он развёл руками и засмеялся:

— Тойли-ага, если ещё не расщедритесь, то все — карман пуст.

— Выкладывай, Тойли, выкладывай! Если не сегодня, когда же тебе быть щедрым! — хохотал распорядитель свадьбы Эсен Сары.

— Ты за Тойли Мергена не хлопочи, лучше скажи, как твой живот? Втягивается понемножку? — решил подшутить над Эсеном Дурды Кепбан.

— Сам видишь, какой я лёгкий стал, того гляди, на воздух взлечу.

— Ну раз так, хорошо бы тебе слетать за бахши. Сегодня без песни не обойтись.

— Молодец, что напомнил. А транспорт найдётся?

— Вон машина Аннагельды. Садись и жми!

— Кого и куда ты посылаешь, Дурды-хан? — вырос из-под земли подвыпивший Гайли Кособокий.

— Не посылаю, Гайли-ага, а прошу Эсена Сары привезти бахши.

— Песенки хочешь послушать?

— Да, все мы хотим послушать песни. Вы разве не знаете, что ваш племянник женится?

— Знаю, всё знаю! — Гайли Кособокий качнулся и, чтобы не упасть, схватился за плечо Дурды Кепбана. — Только ты мне скажи, для чего ты собрал всех аксакалов и напустил их на меня? Почему все взялись меня поучать?

— А что, Гайли-ага, если мы отложим этот разговор?

— Нет, Дурды-хан! — Гайли порылся в карманах в поисках курева, но, ничего не найдя, обнял Дурды Кепбана за шею и продолжал: — Я вам всем покажу! Напишу в Ашхабад, а не поможет — в Москву!

Тётушка Дурнабат, завидев растрёпанную шапку мужа, лишилась покоя. Она разделала тесто на лепёшки, стряхнула с платья муку и, бросив одной из женщин: «Ступай пеки, я сейчас подойду», направилась к Гайли.

— Пиши, пиши, пока не кончатся чернила, но не мути людям душу, когда они радуются! — сказала она, встав возле мужа.

— А, и ты здесь?

— Да, здесь.

— И ты их защищаешь?

— А ты об этом только сегодня узнал?

— Я не люблю, когда женщина вмешивается не в свои дела!

— Самая захудалая женщина лучше такого мужчины, как ты!

— Баба! — грозно произнёс Кособокий. — Занимайся своим делом!

— Я не боюсь ни слов твоих, ни угроз. И тётушка Дурнабат легонько подтолкнула мужа. — Если ты пришёл на свадьбу, то проходи и садись, как человек. А лучше пойди выспись.

Почувствовав, что жена по-настоящему рассердилась, Гайли Кособокий сник и поплёлся домой, бормоча себе под нос:

— Буду писать! Буду писать, пока у меня не кончатся чернила.

Хоть Дурды Кепбан и препирался с Гайли Кособоким, однако всё время поглядывал на дорогу.

— Неужели Гайли и тебе испортил настроение? — спросил его Тойли Мерген.

— Ерунда. Я беспокоюсь за Амана.

— А чего ты за него беспокоишься?

— Почему он задерживается? Пожалуй, и нам следовало поехать с ним. Солиднее было бы…

Но тут их разговор прервал крик ребятишек, забравшихся на деревья. Они оттуда смотрели на дорогу.

— Невеста едет! Невеста едет! — загалдели ребята, подбрасывая в воздух шапки и тюбетейки.

Услышав голоса детворы, из дома пёстрой стайкой высыпали девушки. Через минуту молодёжь плотным кольцом окружила машину.

— Благополучно приехали?

— Спасибо, Дурды-ага, — сказал Аман.

— Да придётся твоя избранница ко двору!

— Спасибо, Дурды-ага!

Оглядываясь по сторонам, Аман искал среди женщин и девушек мать.

— Мама всё ещё обижена? — спросил он отца.

— Увидит невесту, и все обиды пройдут! — улыбнулся Тойли Мерген и направился к машине.

— Дайте дорогу Тойли Мергену! — закричала тётушка Дурнабат, расталкивая молодух и девушек.

В машине слева от невесты сидела, наверно, её подруга, такая же красивая девушка, а справа — жена Мухаммеда Карлыева Марал.

— Добро пожаловать, Марал-ханум! — улыбнулся Тойли Мерген и распахнул дверцу. — Хорошо сделали, что приехали.

— А как же, Тойли-ага, — улыбнулась и Марал. — Это вы послали парня одного. А мы — по всем правилам.

— Почему же не захватили Мухаммеда?

— Мухаммед сегодня в пустыне. Надеюсь, к вечеру и он приедет.

— Вылезайте, чего вы сидите?

Марал решила пошутить над Тойли Мергеном:

— Мы ждём мать жениха.

— Дурды! — смеясь, сказал Тойли Мерген, обернувшись назад. — Ступай позови свою тётушку.

Дурды Кепбан не успел двинуться с места, как в дверях появилась Акнабат.

— Вот теперь всё в порядке! — воскликнула Марал и вышла из машины.

За ней вышла Сульгун. И тут кто-то бросил ей под ноги текинский ковёр.

Ослепительно белый свадебный наряд невесты был здесь в диковинку. Люди замерли, когда Сульгун, стройная и высокая, в развевающейся белой фате, оттеняющей тёмный разлёт её бровей, лёгкой походкой шла к дому.

Черноглазые девушки в красных платьях из кете-ни, прикусив губы, не могли оторвать от неё взгляда.

Тётушка Акнабат молча подошла к Сульгун и обняла её.

— Добро пожаловать, дочка! — сказала она. — Прости меня, сынок. Будьте счастливы! — И, погладив сына по голове, снова вытерла слёзы.

Тут появились Язбиби и Ильмурад с букетами белых и красных роз. Ильмурад отдал цветы Аману.

— Поздравляю, брат!

— Будьте счастливы! — Язбиби протянула букет Сульгун. — Пусть ваша жизнь будет такой же красивой, как эти цветы!

Хоть руки тётушки Донди и были заняты работой, глаза её не отрывались от невесты. Сидя в сторонке, рядом с мужем, она крошила мясо для плова. Когда её дочь преподнесла Сульгун цветы, старая Донди толкнула мужа локтем в бок и воскликнула:

— Погляди ка свою негодницу!

Не пошевельнув бровью, Илли Неуклюжий проговорил сквозь зубы:

— Нечего дочке жизнь портить, а потом людям завидовать.

XXVII

Каландар Ханов прилетел в Ашхабад в полдень. Обычно он прямо с аэродрома ехал к тёще, зная, что будет желанным гостем. Но сегодня он там не смеет показаться. Поэтому, не раздумывая, Ханов отправился к своему односельчанину, известному хирургу Байры Оразову. В доме старых друзей всегда найдётся для него место.

Байры Оразов жил на южной окраине города, у подножия холмов, сливающихся где-то вдалеке с горами Копет-Дага, в собственном доме с садом и огородом.

Ханов вышел из такси, толкнул калитку и увидел друга. Он сидел в беседке, увитой виноградом, пил чай и просматривал газеты.

Услышав знакомый голос: «Профессор! Ты дома!» — Байры удивился:

— Каландар! Откуда ты! Как ты решился оставить район без хозяина? — говорил он, пожимая руку Ханову.

— Хватит с них и моих приказов, пусть действуют. А ты, как я погляжу, вместо службы сидишь себе в беседке и дуешь зелёный чай.

— Ты бы тоже сидел, если бы всю ночь оперировал.

— Что ты, я бы не выдержал и дня такой жизни.

— Такова у меня профессия, Каландар. И потом, сам знаешь, я не умею работать кое-как.

— Знаю, что в работе ты аккуратен.

— Приходится быть аккуратным, если имеешь дело с человеком, доверившим тебе свою жизнь. Держать и руке скальпель — это тебе не сидеть, развалясь, в кабинете и отдавать приказы.

— И это не легко. И это надо уметь.

— Да я шучу. Как жив-здоров?

— Бодрее человека не сыщешь! Да, кстати, поздравляю! — сказал Ханов и снова пожал руку друга. — Я очень обрадовался, узнав, что ты наконец-то защитился. Ты получил мою телеграмму?

— Получил. Спасибо.

— Хорошо, конечно, что ты стал кандидатом. А всё-таки ты, Байры, ленивый человек.

— Ленивый?

— Да, ленивый. Мне бы твои способности, я бы уже давно был доктором.

— Доктором? — улыбнулся Байры Оразов и почесал шею. — Дело разве в дипломе, Каландар? Не звания важны, а знания.

— Неужели Пурли Келдже больше тебя знает? Говорят, он уже рвётся в академики.

— Наверно, имеет право, раз рвётся.

— Скажи по правде, какая польза от твоей скромности?

— Уж вреда-то, во всяком случае, никакого.

— Нет, ты не меняешься, Байры. Тот же характер.

— Человек — не погода в горах, чтобы меняться. Посидим здесь или пойдём в дом?

— Какая разница, где сидеть. А жена дома или в школе?

— Джерен! — позвал жену Байры Оразов. — Иди сюда, поздоровайся с гостем.

Вытирая о фартук руки, на веранду вышла высокая женщина с тронутыми сединой волосами.

— Здравствуй, Каландар! — крикнула она. — Ты один? А где Шекер? Как она поживает?

— Здравствуй, дорогая Джерен-ханум. На сей раз я один пожаловал к вам. А как поживает Шекер, даже сказать не могу, не знаю.

— Что это значит, что случилось?

— Да так, вроде бы ничего особенного.

— Где она, Каландар?

— Возможно, у своей матери.

— У матери? Странно. Если она в Ашхабаде, почему же не показывается?

— Кто знает, может быть, вышла замуж.

— Перестань! — возмутилась Джерен. — Шекер не из таких. Сейчас заварю чай и поеду за ней.

— Никуда не надо ездить, Джерен-ханум. Шекер сюда не придёт.

— Пусть попробует отказаться!

— Что у вас произошло? — спросил у друга Байры, когда Джерен вернулась в дом.

— Ничего особенного. Разве ты не знаешь нынешних женщин?

— А ну, говори прямо, Каландар!

— Лично я не сказал своей жене ни одного грубого слова.

— Просто так Шекер не уйдёт. Хоть её я и не очень хорошо знаю, зато тебя знаю отлично. Ты, наверно, снова завёл холостяцкую музыку?

— Давай, Байры, оставим этот разговор. Есть дела поважнее.

— Погоди, погоди. Сколько тебе лет? — не слушая друга, нахмурившись, продолжал Байры Оразов. — Ты моложе меня от силы года на два. Не смею поучать тебя, но просто хочу сказать, что после сорока трудно найти новую спутницу.

Джерен принесла чайник, поставила его на стол и пошла к калитке.

— Ты куда, Джерен-ханум? — преградил ей дорогу Ханов. — Я ещё раз говорю — не старайся понапрасну. Всё равно она не придёт. А если даже ты и уломаешь её, я не смогу с ней мирно разговаривать, потому что чертовски голоден. Наоборот, поругаюсь.

— Если хочешь есть, пойдём, я только что поджарила котлеты.

— От котлет у меня изжога. Уж если ты хочешь накормить гостя обедом, приготовь что-нибудь повкуснее, Джерен-ханум!

Ханов вернул хозяйку назад и, взяв свой чемодан, пошёл с ней на кухню. Он вытащил освежёванного джейрана, туша которого была запихана в шкуру.

— Что это, Каландар?

— Это джейран. К тебе он попал прямо из серахской степи.

— Ты сам убил?

— А то кто же?

Женщина погладила приятную на ощупь коричневатую, как туркменская земля, шкуру и спросила:

— Разве охотиться на джейранов не запрещено? Как вам не жаль этих животных?

— Запрещено-то запрещено, Джерен-ханум, — засмеялся Ханов, — простым смертным. Подумаешь, джейран! Если нужно снимем шкуру и с двугорбого верблюда! Ну, что ты стоишь и жалеешь джейрана? Лучше поджарь быстренько рёбрышки, печёнку и лёгкие. Этому мясу достаточно лишь прикосновения огня. До полной готовности его доведёт коньяк.

Выйдя из кухни, Ханов помахал рукой другу:

— Я пошёл. Пока Джерен-ханум приготовит обед, я вернусь.

— Ну-ка, постой, Куда ты? Пообедаешь и пойдёшь.

— Мне надо в Центральный Комитет.

— Там совещание?

— Разве я не говорил, зачем приехал в Ашхабад?

— Что-то ты больно оживлён, уже не повышают ли тебя?

— Я написал, понимаешь, одно заявление… — замялся Ханов. — Вот, вызвали, хотят поговорить.

— Заявление? Уж не жалобу ли?

— Ну, если хочешь, жалобу.

— А без этого нельзя было обойтись?

— Нельзя.

— На кого ты написал жалобу? — спросил Оразов.

— На Карлыева! Самого секретаря райкома стёр в порошок!

— Ну-ка, постой…

Хозяин дома поморщился и взял одну из газет, лежавших стопкой на столе.

— Не задерживай меня, Байры! Когда вернусь, расскажу тебе историю своей жалобы, — уже на ходу бросил Ханов.

Джерен тем временем нарезала мясо, сложила его в казан и подошла к мужу. Тот сидел один в беседке, грустно покачивая головой.

— Ты о чём задумался, Байры? Что-нибудь случилось?

— Каландар написал жалобу на человека, с кото рым вместе работает.

— Что же это такое!

— Не знаю, Джерен. Не нравится мне, как он себя ведёт.

— Когда он вернётся, поговори с ним как следует, Последи за мясом. А я схожу к Шекер, узнаю, что у них произошло. Если нам удастся хоть тут как-то помочь им, и то слава богу.

Байры Оразову пришлось самому жарить джейрана.

Жена отсутствовала часа полтора.

— Ну, как? — спросил Байры, когда она вернулась.

— И ей ничем не помогла, и сама расстроилась, — печально проговорила Джерен.

— Что она всё-таки сказала?

— Ничего определённого. Сидит и смотрит в пространство глазами, полными слёз. Не упоминай, говорит, при мне его имени. К тому же мать у неё совсем расхворалась. Согнулась, бедная, в три погибели, сидит, стонет, не может двинуться с места.

— Председатель райисполкома!.. Я за него радовался, дела, думаю, у него идут лучше некуда… — грустно проговорил Оразов.

Тут, поскрипывая сапогами, вернулся Ханов.

— Мало того, что сам голоден, и вас оставил без обеда, — ещё более возбуждённо, нежели прежде, заговорил он и извлёк из каждого кармана по бутылке коньяка. — Джерен-ханум, умоляю, дай скорее поесть. У меня уже и билет в кармане, и такси заказано. Лечу вечерним самолётом.

— Чего ты так торопишься? — стараясь быть гостеприимной, спросила Джерен. — Ведь не каждый день приезжаешь в Ашхабад. Может, останешься на пару деньков?

— Хорошо тебе рассуждать, Джерен-ханум. Спасибо, что на пару часов вырвался! Нельзя оставлять отару без чабана!

Высокомерный и самоуверенный тон Ханова показался Оразову отвратительным.

— О какой же это отаре ты говоришь, Каландар? — не вытерпел он.

— Ты что, сам не понимаешь? Если сверху некому командовать, дело не пойдёт.

— Значит, ты — чабан, а народ — отара овец? Так я тебя понял?

— Байры! — взмолился Ханов. — Я не умею разговаривать на голодный желудок. Поедим, и я отвечу на все твои вопросы.

Зная, что гость любит чувствовать себя за едой свободно, Джерен расстелила на топчане ковёр и бросила несколько подушек.

Ханов снял сапоги и уселся посреди топчана, подложив под колено подушку. Увидев полную чашу жаркого из джейрана с помидорами и картошкой, он потёр от удовольствия руки и засмеялся:

— Ох, и красиво ты всё устроила, Джерен-ханум.

— Хвали своего друга. Байры сам всё приготовил.

— Байры? Ай, молодец! Я ведь говорю, что с такими способностями ты давно должен был стать академиком!.. Иди и ты к нам, Джерен-ханум.

— Ешьте без меня. Я потом буду чай пить. Да к тому же я на тебя сердита, Каландар.

— За что? За то, что я приволок тебе мургабского джейрана?

— За то, что ты обидел хорошую женщину!

— Ты была у неё? Я ведь тебе сказал, что она не придёт, и не надо было ходить.

— Не могу себе простить, что когда-то познакомила вас. Хотя откуда мне было знать, что ты так поведёшь себя…

Окончательно расстроившись, Джерен ушла в дом.

Если слова Джерен несколько сбили спесь с Ханова, то аппетита они ему не испортили.

— После таких упрёков, Байры, я не обойдусь без ста граммов.

— Почему сто, можно и двести!

Ханов молча ел и пил, похрустывая ровными здоровыми зубами. По тому, как он обгладывал рёбрышки, с каким вожделением проглатывал куски печени и лёгких, было видно, что поглощение пищи доставляет ему истинное наслаждение.

Но вот он взял бумажную салфетку, вытер рот и руки, закурил и повернулся к другу:

— Теперь спрашивай, о чём хочешь.

Байры Оразов протянул гостю лежавшую в стороне газету.

— Ты говорил о Карлыеве. Не он ли написал эту статью?

Ханов краем глаза заглянул в газету.

— Он самый! А что?

— Очень содержательная статья. Видно, человек хорошо знает марксистскую эстетику.

— Вполне возможно, что эстетику он и знает. Однако руководить людьми не умеет. И не желает уступать дорогу тем, кто умеет.

— Людей ты назвал отарой овец?

— Ну, какой ты, право, Байры! — Повернувшись набок, Ханов щелчком отбросил сигарету и опёрся на локоть. — Всё ещё не забыл? Если это слово тебя смутило, считай, что я его не произносил. Беру назад.

— Сказанное слово — что пущенная стрела. Если и захочешь поймать — не сумеешь.

Ханов поднялся на колени:

— Ты хочешь со мной поссориться?

— Нет, хочу, если получится, объясниться, — ответил Байры Оразов. — Теперь я, кажется, понял, почему ты написал жалобу. Если ты способен уподобить народ отаре овец, то и все остальное, включая и жалобу, меня уже не удивляет.

Вместо того, чтобы задуматься над сказанным, Ханов расхохотался.

— Ты не смейся, а слушай! — серьёзно продолжал Оразов. — Возьмём, к примеру, лекции. Некоторые читают их с величайшей лёгкостью. Спокойно заходят в аудиторию. Открывают конспекты. И, глядя куда-то поверх голов, не умолкают, пока не прозвенит звонок. Слушают их студенты или нет, им всё равно. А другие так не умеют. Если их не будут слушать, они не смогут произнести ни слова. Они уйдут.

— Напрасно.

— Почему же напрасно? Если людям неинтересно то, что им говорят, зачем же отнимать у них время?

— Это совсем разные вещи! Я не учёный, а начальник. Я не читаю лекций, я даю указания.

— Ты не понял моей мысли, Каландар.

— Понял.

— Ничего не понял! Тебе не приходило в голову, что ты даёшь ненужные указания? Вот ты, например, проводишь совещание. Ты знаешь, в каком настроении ушли от тебя люди? Благодарны ли они тебе за твои напутствия и указания?

— Мне не нужна их благодарность, Байры, мне нужен план. Понятно?

— Да, вижу, что говорю впустую. А ведь я не случайно вспомнил о лекторах. Ведь и руководитель по существу — тот же педагог. И тот и другой учат людей. Если умного педагога слушают с интересом, то на лекциях болтуна сидят потому, что обязаны сидеть, и если к одному руководителю обращаются с охотой, то к другому — по необходимости.

— Тебе, Байры, не хирургом быть, а, как наш Карлыев, философом.

Байры Оразов был несколько обескуражен поведением товарища. Вместо того чтобы рассердиться или хотя бы возразить, Ханов глупо расхохотался. А теперь сидит с безразличным видом, будто его этот разговор вовсе не касается.

— Скажи мне лучше, Каландар, что ты узнал в ЦК о своём заявлении?

— Сначала оно будет рассматриваться на пленуме райкома.

— Тебе надо было забрать заявление.

— Мне предложили, но я отказался.

— Напрасно.

— Я не из тех, Байры, что садятся на верблюда и прячутся за луку седла. Я не какой-нибудь скандалист. Я ставлю вопрос принципиально. Или Карлыев, или я! Две бараньи головы в одном казане не варят.

— В ЦК правильно решили направить твоё заявление в райком. Пусть, мол, сам народ решает.

— Именно это мне и нужно! — подхватил Ханов. — Не думаю, что окажусь в проигрыше. Хотя, конечно, Карлыев, чтобы опозорить меня, такую философию разведёт, только держись. Представляю себе, какую он развернул деятельность. Но материала у них против меня нет. А у меня в руках факты. И я буду бить их философские разглагольствования фактами. Словом, уверен, что почти весь партийный актив района поддержит меня. Поэтому я спокоен.

Солнце начинало клониться к Копет-Дагу. Ханов посмотрел на часы:

— Ох ты, уже, оказывается, много времени. Через пятьдесят минут я улетаю. Вон и машина пришла.

Джерен принесла чай и поставила перед гостем.

— Спасибо, Джерен-ханум, чай попьём дома.

Ханов встал, подтянул ремень и надел сапоги.

— Как бы там ни было, а про жену свою не забывай, Каландар, — сказала Джерен. — Шекер умная и добрая женщина.

— Какая бы она ни была, кланяться я перед ней не стану.

— Не упрямься, а подумай! — посоветовал другу Оразов. — В споре я забыл сказать, что собираюсь к вам в район, хочу навестить свою ученицу.

— Как её фамилия?

— Сульгун Салихова. Она работала в городе. А недавно перешла в колхоз. Написала мне, собираемся, мол, открыть хирургическое отделение в колхозной больнице. Просит помочь советом. А как поможешь в письме. Вот я и решил съездить. Давно не бывал в колхозах, так что с удовольствием прогуляюсь.

— Ах ты, безбожник! Если уж будешь в наших краях, то остановись у меня. Я тебя повезу в пустыню и покажу, как мы охотимся.

Ханов попрощался с хозяевами.

Джерен покачала головой и каким-то сдавленным голосом сказала мужу, глядя вслед Ханову:

— Байры! По-моему, он болен. Не может здравомыслящий человек так поступать.

— Да, если честолюбие — болезнь, то Каландар безнадёжно болен.

— Неужели нельзя ему ничем помочь?

Байры Оразов пожал плечами.

XXVIII

Через неделю после поездки Ханова в Ашхабад состоялся пленум райкома. Заседание началось утром, а кончилось под вечер.

Забот в районе было ещё много. Неуместный приказ Ханова оставить на время сооружение коллекторов вызвал много путаницы и неурядиц, осложнив подготовку колхозов к весеннему севу будущего года.

Как раз об этом и предстояло говорить на пленуме Карлыеву. Доклад секретаря райкома был уже в общем готов, когда из ЦК переслали заявление Ханова.

Надо сказать, что слухи об этом заявлении ещё раньше просочились в район. Поговаривали даже, будто Карлыева куда-то переводят, а его место займёт Ханов. Люди типа Баймурада Аймурадова не скрывали своей радости.

Видимо, эти разговоры оказали некоторое влияние и на членов пленума. Во всяком случае интересный доклад секретаря райкома не вызвал споров, В прениях выступило всего четыре человека, после чего было принято решение, и на этом с первым вопросом было покончено.

Вся атмосфера пленума говорила за то, что люди ждут второго вопроса. Так, по крайней мере, казалось Карлыеву.

Читал заявление Ханова третий секретарь райкома Сахатли Сарыев. Поскольку содержание заявления Карлыев знал, он не прислушивался к глуховатому голосу Сарыева, а просто смотрел в зал, наблюдая за людьми. Тишина стояла необыкновенная, казалось, люди перестали дышать, боясь пропустить хоть слово.

Карлыев невольно покачал головой. До чего же сложна человеческая психика! Почему люди порой со всем вниманием прислушиваются к дурным вестям, а деловое, нужное сообщение, которое могло бы принести им пользу, пропускают мимо ушей. Он и четыре выступивших после него товарища говорили о самых насущных вещах. Шла речь о сегодняшней и завтрашней судьбе района. Однако ничего похожего на царившее сейчас напряжённое внимание не было. Кто-то кашлял. Кто-то чихал. Под кем-то отвратительно скрипел стул.

В чём же дело? Может быть, узнав что-нибудь доброе, хорошее, справедливое, ты воспринимаешь это как должное и ведёшь себя соответственно. А когда сталкиваешься с хитроумными измышлениями и не менее хитроумной клеветой, когда должен не просто выслушать такую вот кляузу, но и сделать из неё выводы, тут, пожалуй, и правда, затаишь дыхание от чувства ответственности.

Секретарь райкома переводил взгляд с одного человека на другого и вдруг заметил Тойли Мергена. Обычно тот сидел в первом ряду в самом центре, на самом видном месте. А сейчас устроился где-то сбоку. Значит, пересел после перерыва. Настроение у него тогда было явно хорошее. А теперь опустил голову и сжал кулаки. Карлыеву даже показалось, что Тойли Мерген вот-вот вскочит и закричит:

— Ложь! Ложь!.

И у Шасолтан, судя по её виду, настроение не лучше, чем у Тойли Мергена. Зато Баймурад Аймурадов словно накурился гашиша — крутится, улыбается. Вон Шасолтан посмотрела на него, и брови у неё сошлись на переносице. Явно рассердившись на заведующего фермой, она неожиданно поднялась.

— Товарищ Карлыев! — Она повернулась к секретарю райкома. — А что, если прекратить это пустословие?

— Почему вы спрашиваете у меня?

Кто-то справа поддержал Шасолтан:

— Назарова верно говорит. Цель товарища Ханова ясна. Надо кончать.

Кто-то возразил:

— Вам ясно, а нам нет.

Голосов становилось всё больше.

— Чего ж тут непонятного?

— А ну скажи, если тебе всё понятно.

— И скажу. Сплошная клевета — и всё тут.

— Нет, товарищи, тут и правды хватает.

— Например?

— Например, красиво ли, что Тойли Мерген, опираясь на секретаря райкома, издевается над людьми?

— Говори, над кем он издевается?

— Перепахать огород такого заслуженного человека, как Гайли Кособокий.

— Во-первых, не перепахал. А потом, нашли тоже заслуженного человека! Колхоз — не место для дармоедов.

— Шасолтан права, хватит читать, пора переходить к обсуждению.

Аймурадов перестал улыбаться.

— Как это хватит? — вскочил он с места. — Кому неинтересно, может выйти.

Кто-то хихикнул:

— Если мы выйдем, как бы не пришлось тебе одному слушать!

— Да, я хочу знать всё до конца.

Тут поднялся Тойли Мерген, и в зале постепенно успокоились.

— Товарищи, не забывайте, где мы находимся, — проговорил он. — Здесь не караван-сарай. Идёт пленум райкома. Я считаю предложение Аймурадова правильным. Чтобы и товарищ Ханов, не держал на нас обиды, надо выслушать его заявление до конца.

Сергеев, который вёл заседание, сказал Сахатли Сарыеву:

— Продолжайте, пожалуйста!

Нелегко было одним махом прочитать тридцать страниц. Сарыев даже охрип. Наконец, кончив, он с облегчением вздохнул и вытер вспотевший лоб.

Сергеев поблагодарил его и обратился к сидящим в зале:

— У кого есть вопросы, товарищи?

Все молчали.

— Может быть, товарищ Ханов хочет что-нибудь добавить?

Ханов брезгливо поморщился:

— По-моему, достаточно того, что было сказано.

— Кто хочет слова?

Аймурадов привстал и спросил:

— Могут выступать только члены пленума или приглашённые тоже?

— Раз вы приглашены, то имеете право выступить, — ответил Сергеев. — Пожалуйста.

— Нет, я раньше послушаю других.

— Может быть, товарищи хотят подумать? — тихо сказал Карлыев Сергееву. — Не устроить ли снова перерыв?

Едва был объявлен перерыв, как все ожесточённо заспорили о заявлении Ханова, не успев даже покинуть зал.

Вместе с другими вышел во двор и Тойли Мерген. Не желая мешать людям обмениваться мнениями, ок закурил и отошёл в сторонку.

— Как настроение, Тойли-ага? — подошла к нему Шасолтан.

Тойли Мерген пожал плечами.

— Вы будете выступать?

— Пока не знаю.

— А Карлыев?

— Он обязан.

— Нелегко ему придётся. Отвечать ударом на удар он не захочет. Не станет Карлыев заявлять, как Ханов: «Или я, или он». И с вами, Тойли-ага, он тоже попал в щекотливое положение. Огорчён Карлыев этой историей с Кособоким. И, конечно, скажет об этом.

— Да разве во мне дело? Я приму любой упрёк. Потому как знаю, что он будет справедлив.

— Я бы миндальничать с Хановым не стала! — со всей прямотой молодости заявила Шасолтан.

— Не будем, дочка, гадать, — миролюбиво проговорил Тойли Мерген, — всё равно не угадаем.

Прозвеневший звонок прервал их разговор.

Все заняли свои места, однако никто не рвался выступать.

— Ну, товарищи, — вздохнул Сергеев. — Кто хочет выступить? Время идёт.

— Может быть, первым стоит выступить товарищу Карлыеву, — сказал старейший из колхозных председателей Санджар-ага, грудь которого украшала Звезда Героя. — Мы выслушали Ханова. Теперь послушаем секретаря. Будут ясны обе точки зрения.

Карлыеву хотелось знать мнение коммунистов и колхозных руководителей о заявлении Ханова, поэтому он попросил:

— Если можно, товарищи, я выскажусь после вас.

— Товарищ Ханов взвалил на вас тяжкие обвинения, — снова вставил Санджар-ага, — грязью вымазал, можно сказать. Надо ведь очиститься от этой грязи.

— И всё-таки я не хотел бы торопиться с выступлением, — вторично попросил Карлыев.

— Я на фронте был артиллеристом, — крикнул кто-то. — Когда в нас стреляли, мы отвечали…

— Товарищи, не будем горячиться. — Карлыев поднял руку. — Я не считаю заявление товарища Ха-пова ни попыткой очернить меня, ни, тем более, обстрелять. Я несколько по-другому понимаю смысл его жалобы и не собираюсь утаивать от вас свою точку зрения. Может быть, товарищ Ханов не одинок? Может быть, среди присутствующих найдутся его единомышленники? Вы знаете и меня, и товарища Ханова. Поэтому и надо начать, наконец, откровенный разговор. Это будет полезно и для меня, и для товарища Ханова, да и для всех нас.

— Можно? — покраснев, подняла руку Шасолтан Назарова.

— Молодец, Шасолтан! — крикнул кто-то с места.

— Я, товарищ Карлыев, с вами не согласна, — ещё не дойдя до трибуны, начала она.

— С чем именно?

Не обращая внимания на реплику, Шасолтан продолжала:

— В чём обвиняет вас товарищ Ханов? Прежде всего установим это. В обвинительном документе, на чтение которого ушло полтора часа, я хочу выделить три основных пункта. Во-первых, по мнению товарища Ханова, секретарь райкома слишком доверчивый человек. По-моему, доверять людям куда как лучше, чем относиться к каждому с подозрением. Ни жить, ни работать без доверия к людям нельзя. Во-вторых, по мнению товарища Ханова, секретарь райкома очень медлительный человек. Объясняется это в заявлении так, что он, мол, прежде чем что-либо решить, много размышляет. По-моему, это несерьёзно. Я лично не могу вспомнить, чтобы товарищ Карлыев тянул или задерживал решение какого-нибудь вопроса. Что же касается размышлений… Даже как-то неловко об этом говорить. Не размышляют, ни над чем не задумываются только самонадеянные глупцы. В-третьих, по мнению товарища Ханова, секретарь райкома всячески поддерживает Тойли Мергена, который назван в заявлении «осколком прошлого». Побольше бы нам таких «осколков»! Седая голова — не есть ещё признак отсталости. По-моему, секретарь райкома очень мудро поступает, поддерживая таких, как Тойли Мерген, Этот человек знает колхозное производство как свои пять пальцев. Его жизнь, его опыт для нас, молодёжи, — настоящая школа. Даже ошибки таких людей для нас, молодых, хороший урок!

— Что ты предлагаешь? — послышался голос Аймурадова.

— Я от вас этого не утаю, так что потерпите. — Шасолтан строго посмотрела на Аймурадова. — Старые, опытные люди мне рассказывали, что в тридцатые годы среди организаторов колхозного строительства было немало и таких, которые больше всего полагались на свою глотку. Коль это не помогало, не стеснялись и руки в ход пустить. Сейчас это вызывает улыбку. А тогда не до смеха было. Мне кажется, я не ошибусь, если скажу, что товарищ Ханов, к сожалению, напоминает тех горе-руководителей. Но ведь с той поры много воды утекло. Люди изменились, и этот стиль руководства теперь не в почёте. Нас горлом не убедишь, нам нужен разумный совет, серьёзное, продуманное решение. Не должность мы уважаем, а человека, его умение работать с людьми. Это прописная истина. И если руководитель не понимает этого, люди с ним работать не смогут, не захотят… — Шасолтан сделала паузу и, глядя прямо на председателя исполкома, сказала: — Мне кажется, что товарищу Ханову следовало бы освободить председательское кресло.

Ханов проследил взглядом за Шасолтан, пока она шла от трибуны к своему месту, и, нагнувшись к Карлыеву, с которым сидел рядом, довольно громко сказал:

— Первого вашего адвоката мы выслушали, товарищ секретарь. Кто следующий? Может быть, Тойли Мерген?

Вместо ответа Карлыев покачал головой.

Даже не дожидаясь, когда ему дадут слово, к трибуне заторопился Аймурадов. Он начал с того, что выпил холодный чай, налитый для Шасолтан. Потом вознёс очи к потолку и молитвенно сложил руки. Но едва раскрыл рот, как из задних рядов кто-то выкрикнул:

— О, аллах!

Сергеев взялся за колокольчик.

— Товарищи, не будем мешать оратору! — подавив улыбку, сказал он.

— Никто не сможет мне помешать, — гордо заявил Аймурадов. — Даже землетрясение не заставит меня умолкнуть! — И он посмотрел в сторону Ханова, явно ожидая его одобрения. — Мы сейчас были свидетелями того, как язык, если не умеешь его обуздать, заносит оратора слишком далеко. Товарищ Назарова дала волю своему языку и намолола всё, что взбрело ей в голову. Мне даже кажется, что она пошла против собственной совести, чтобы поддержать своих единомышленников. А это уже называется групповщиной.

— Групповщиной? — удивлённо крикнули с места.

— Да, именно. Об этом я и собираюсь говорить. Все знают, почему освободили Тойли Мергена. Для того, чтобы очистить воду, которую он замутил, надо было поставить опытного и справедливого человека. Такие люди есть в нашем колхозе. Но их отвергли. И совершенно неожиданно председателем была избрана Шасолтан Назарова, которая мало что смыслит в колхозном хозяйстве.

— Если не смыслит, зачем выбирали? Кто вас принуждал? — спросил Санджар-ага.

— Не будем понапрасну пререкаться, уважаемый. Если над тобой нависнет секретарь райкома, посмотрим, как ты запрыгаешь! — сказал оратор, подавшись в сторону Ханова. — Но об этом я не собираюсь рассказывать. Выбрали — и ладно. Если бы она думала о деле и работала по справедливости, мы бы во всём помогали ей. Не пожалели бы времени. Но Шасолтан Назарова не из тех, кому нужна наша помощь. Она действует в групповых интересах. Ей так же просто пойти против совести, как снять с ишака попону. Сегодня она это доказала. Расхваливала человека, надевшего на её недостойную голову председательскую корону, и старалась опозорить тех, кто считал, что молода она для такого поста.

— Говорите о заявлении! — напомнил ему Сергеев.

— Анатолий Иванович, вы напрасно сбиваете меня. Я говорю именно о заявлении. Предположим, надежды Назаровой сбылись, и товарищ Ханов освобождён. Может быть, сама Назарова метит на это место? Или она подскажет подходящую кандидатуру?

— Это не твоя забота! — снова не удержался Санджар-ага. — Пусть только освободят, а человек найдётся.

— Да, конечно, найдётся. Но не будем забывать — руководитель руководителю рознь. Такие руководители, как товарищ Ханов, на улице на валяются! Тот факт, что товарищ Карлыев заставил нас избрать председателем свою сообщницу, в тысячу раз страшнее угроз товарища Ханова, о которых тут кричала Назарова. Значит, надо не Ханова освобождать, а Карлыева. И это будет справедливо!

Аймурадов с таким победоносным видом прошёл и сел на своё место, что его сосед невольно рассмеялся.

Слова попросил Тойли Мерген.

— Я не собирался выступать, — откинув со лба волосы, неторопливо начал он. — Если Аймурадов взошёл на эту трибуну по доброй воле, наточив предварительно зубы, то я стою здесь, можно сказать, вынужденно. Я ни разу в жизни не писал жалоб. И не люблю жалобщиков. Если бы товарищ Ханов не написал этой кляузы, было бы гораздо лучше. Раз вопрос нельзя решить в открытом споре, никакие бумажки не помогут. Подобные жалобы — признак слабости, даже трусости. И когда я только услышал об этом заявлении, крупная фигура товарища Ханова прямо-таки съёжилась в моих глазах. А я, по правде говоря, считал вас, товарищ Ханов, человеком сильным, мужественным. Но так уж вышло, желаем мы того или нет, а заявление написано. И нам ничего не остаётся, как обсуждать его. Если бы Аймурадов был председателем колхоза, а не Назарова, на которую он сейчас так энергично налетал, он бы, конечно, и рта не раскрыл. А она не побоялась говорить. И сказала много справедливого. Но некоторые вещи, высказанные Шасолтан, мне не понравились. Перемудрила сна по молодости лет. Есть такая пословица: «Одна овца и пыли не поднимет». Тойли Мерген один, без народа, — ничто. Поэтому надо ли возносить его до небес, восхвалять его, даже поклоняться его ошибкам?

Тойли Мерген развёл руками и немного помолчал, собираясь с мыслями.

Сосед Аймурадова, воспользовавшись короткой паузой, спросил его:

— Что-то ты перестал улыбаться, не любишь, когда о тебе говорят?

— Пусть говорят, раз язык без костей, — пробурчал явно поблекший завфермой.

Сергеев попросил Тойли Мергена продолжать.

— Заявление товарища Ханова уже отняло у нас много драгоценного времени, — снова заговорил Тойли Мерген. — Чтобы не топтаться на месте, давайте отбросим мелкие обиды и поговорим лучше о том, как бы нам подружнее жить, подружнее работать.

Санджар-ага, у которого всё нутро горело от речи Аймурадова, услышав последние слова Тойли Мергена, закричал с места:

— О чём ты толкуешь, Тойлиджан! Если бы такое было возможно, весь мир давно стал бы цветущим садом!

После речи Тойли Мергена уже никого не приходилось упрашивать. Один за другим на трибуну выходили ораторы. И, надо сказать, разговор о заявлении Ханова пошёл принципиальный.

У Карлыева, конечно, было достаточно сторонников. Но и Ханов не остался в одиночестве. Например, директор хлопковой базы, тоже находивший в окриках и угрозах особую усладу, закончил своё выступление такой громкой фразой:

— Мы лично гордимся энергией товарища Ханова!

Когда Ханов слышал слова, подобные этим, лицо у него прямо на глазах светлело. А Карлыев, что бы о нём ни говорили, казался даже безучастным. Во всяком случае, ничего, кроме терпеливого внимания, нельзя было прочесть на его лице.

После выступления Сергеева и начальника сельхозуправления исполкома Сапалыева Тойли Мерген поднял руку.

— Вы ещё что-то хотите сказать, Тойли-ага?

— Нет. По-моему, пора кончать прения и дать слово секретарю райкома. А так мы и за семь дней не управимся.

— Что за человек! — крикнул, вскочив с места, возмущённый Аймурадов. — И здесь он хочет заткнуть людям рты.

— Проголосуем, товарищи. Кто за предложение Тойли Мергена?

Сергеев встал. Но ему даже не пришлось подсчитывать голоса. Почти все находившиеся в зале подняли руки. И слово было предоставлено секретарю райкома.

Поднявшись на трибуну, Карлыев не сразу заговорил. Он стоял какое-то время молча, глядя куда-то поверх голов, наверно, в который раз обдумывая то, что собирался сказать.

Напряжённую тишину зала нарушил Ханов. У него, видно, не хватило выдержки. Бросив на тетрадь в чёрном переплёте, кстати, такую же, как у Гайли Кособокого, красно-синий карандаш, которым он записывал все выступления, он громко сказал:

— Мы ждём!

Карлыев отхлебнул глоток чаю и не сразу ответил:

— Я знаю, что ждёте.

— Может, вам нечего сказать? — самодовольно усмехнулся Ханов.

— Я всё думаю, не уступить ли вам очередь. Не будет ли вам потом труднее говорить.

— Вы хотите меня запугать?

— Вы прекрасно знаете, что я никогда никого не запугиваю. Я хочу облегчить вашу ношу.

— Неужели моя ноша тяжелее вашей?

— По-моему, пленум вам это разъяснил.

— Вы… Вы хотите сказать, что я в чём-то не прав?

— Да. И вам ещё не поздно признаться в этом.

Глядя в зал, Ханов уверенно заявил:

— Если бы у меня было хоть малейшее сомнение в своей правоте, я никогда не взялся бы за перо. Так что не теряйте лучше времени!

Только после этого секретарь райкома обратился к залу.

— На первый, и я бы даже сказал, поверхностный взгляд, — начал он, — заявление товарища Ханова можно посчитать поклёпом, клеветой. Некоторые примерно так и говорили. Верно ли это? По-моему, нет. Начальник сельхозуправления, а также Шасолтан Назарова попытались разобраться в этом заявлении. Но и они, по-моему, не добрались до сути. Если бы претензии товарища Ханова сводились просто к клевете, на них не трудно было бы найти ответ. Не вопрос гораздо серьёзнее, чем многие думают. Для членов бюро райкома, в том числе и для меня, не ново то, что говорится в заявлении, потому что мы повседневно наблюдаем товарища Ханова. Каков стиль его работы? Нельзя никому доверять, кроме, конечно, себя самого. Ни с кем не надо советоваться, только приказывать, только отдавать распоряжения. Если дело сделано — ладно. Если нет, зачем тратить время на выяснение причин. Куда проще воспользоваться своей властью, а значит — наказать, прогнать, освободить. Короче говоря, настоящий руководитель должен уметь властвовать. Товарищ Ханов совершенно искренне считает, что по-другому работать нельзя.

Вот Тойли Мерген сказал тут, что зря товарищ Ханов написал своё заявление. Нет, Тойли-ага, не зря! Иначе вопрос так и остался бы не раскрытым. Да и вообще кое-что в заявлении указано справедливо.

Люди в зале задвигались. А Карлыев отпил ещё глоток чаю.

— Товарищи, я сейчас всё объясню. Нас всех, я имею в виду райком, не меньше, чем товарища Ханова, возмутил поступок Тойли Мергена. Нельзя бороться с отсталыми людьми, вроде Гайли Кособокого, такими, простите меня, дикими методами. Не только мы, но и правление колхоза осудило за это Тойли Мергена. И он, как человек честный, признал наше осуждение справедливым. Но ведь товарищ. Ханов требовал вообще отстранить от работы этого почтенного труженика. Вот я и предлагаю, товарищи, не делать поспешных выводов и в отношении самого товарища Ханова.

Если мы начнём отстранять от работы каждого, совершившего ошибку, вокруг нас пусто станет. Хоть это и трудно и не безболезненно, мне думается, будет правильно, если мы постараемся помочь товарищу Ханову. Конечно, мы не всесильны, нужно, прежде всего, чтобы сам товарищ Ханов захотел воспользоваться нашей помощью.

Я всегда говорил и сейчас повторяю, что мы имеем дело с человеком энергичным. И, если он, как коммунист, осознаёт свои ошибки, то мы с радостью поработаем вместе, плечом к плечу. Но если он не захочет признать себя неправым… — Карлыев развёл руками и, не закончив фразы, сошёл с трибуны.

Настала очередь Ханова. По тому, каким высокомерным взглядом окинул он зал, люди поняли, что старания Карлыева напрасны. Ступив на трибуну, Ханов сразу перешёл в наступление.

— Вы со своей гнилой философией утопите в конце концов район!.. — не скрывая злобы, прокричал он, глядя прямо на Карлыева.

Чуть ли не целый час ораторствовал председатель райисполкома в духе своего заявления. И если первые несколько минут его ещё слушали, то вскоре люди стали переговариваться, сначала, правда, тихо, но потом всё громче и громче.

Наконец Ханов умолк и прошёл на своё место. На трибуну скова поднялся Карлыев.

— По-моему, товарищ Ханов несколько поторопился, — сказал он, обращаясь к притихшему залу.

— Что вы предлагаете, товарищ Карлыев? — спросил Сергеев.

— Предупредить товарища Ханова и дать ему время осознать свои ошибки.

— Что ему время, когда он считает себя во всём правым, — уверенно заявил Санджар-ага.

— Если каждый из нас поможет человеку…

— Простите, товарищ Карлыев, — перебила его Шасолтан. — Вы только что слышали истерическую речь товарища Ханова. Неужели вы после этого ещё на что-то надеетесь?

Словом, пленум не поддержал предложения Карлыева. Большинством голосов было принято решение — просить Центральный Комитет Компартии Туркменистана освободить Каландара Ханова от занимаемой должности.

Ни на каких пленумах, собраниях и заседаниях Карлыев так не уставал, как сегодня. В голове гудело и казалось, будто к каждому плечу подвесили по тяжёлому камню. Он вошёл в свой пустой кабинет и, не зажигая лампы, сел за письменный стол, подперев руками лоб.

Секретарша принесла чай и спросила, почему Карлыев сидит в темноте. Он объяснил, что не собирается здесь засиживаться, и попросил, если найдётся, таблетку анальгина.

Девушка принесла анальгин и, включив свет, вышла, пропуская в кабинет Сергеева.

— Вы ещё не ушли! — почему-то обрадовался он.

— Хочу позвонить в Ашхабад.

— С Ашхабадом можно поговорить и из дому. И времени уже порядочно. Что, если мы пойдём сейчас к нам? Анна Константиновна обещала угостить варениками. По дороге прихватим и Марал-ханум. Тётка моей Аннушки прислала из Ленинграда пластинку — новая симфония Шостаковича.

— И музыку послушать хорошо, и вареники — вкусная вещь…

— Я знаю, что у вас плохое настроение, — прервал секретаря райкома Сергеев. — Именно поэтому я и хочу, чтобы вы пошли.

— Дело не в настроении, Анатолий Иванович. Просто я очень устал, и голова разламывается, так что лучше всего отправиться домой и лечь.

— А мы найдём лекарство и от головной боли, и от усталости.

— Поможет ли? Ой, до чего всё это неприятно, Анатолий Иванович, — сказал Карлыев, снова возвращаясь к разговору о Ханове. — Всё-таки, наверно, можно было найти другой выход.

— Ханов сам виноват. И случилось то, что должно было случиться.

— Конечно, виноват, но, может быть, и мы виноваты?

Сергеев ушёл, так и не сумев убедить ни в чём Карлыева.

Осторожно ступая, снова появилась секретарша.

— Что же вы не идёте домой?

— Мне ещё надо кое-что перепечатать, — ответила девушка.

— Завтра перепечатаете. Ведь дома, наверно, ждут.

— Маме я позвонила… Караджа Агаев просил принять его.

— Агаев?.. Что ему надо?

— Не знаю. Говорит, что должен срочно повидать вас.

— Срочно? Ну, пусть зайдёт.

Войдя в кабинет и, неизвестно чему радуясь, Агаев раздвинул губы, поблёскивая золотыми зубами.

— Садитесь! — Карлыев показал на кресло.

— Хоть я и знаю, что вы очень устали, — извиняющимся тоном начал ревизор, — но сердце моё не успокоилось бы, если бы я не пришёл.

— Слушаю вас.

— Я сегодня мог бы выступить не хуже других. Я подготовился, но… — замялся он.

— Надо было выступить, если было что сказать.

— Да, верно, однако я решил, что так будет лучше.

Агаев сунул руку за пазуху и вытащил пачку аккуратно сложенных бумажек. Дрожащей рукой он протянул их секретарю райкома.

— Что это?

— Это… это… моя несостоявшаяся речь.

— Что?

Голос Карлыева прозвучал громче обычного, и Агаев понял, что затеял ненужное дело, но отступать было уже поздно.

— Я написал свою речь. — Он облизал засохшие губы и продолжал: — Вы напрасно поддерживали Ханова. Если бы вы только знали, что этот человек творит!

— Например?

— Я скажу, но вы на меня не сердитесь, товарищ Карлыев.

— Говорите, — Карлыев с трудом сдерживал раздражение.

— Например, каждый раз, отправляясь ка охоту, Ханов вдребезги разбивает государственную машину и оставляет её в пустыне.

— Разве у Ханова тысяча машин?

— В его ведении есть мастерская. По его приказу шофёры в темноте приводят на буксире сломанную машину и по ночам ремонтируют её. Но это ещё ерунда.

— Как это — ерунда?

— Есть и похуже вещи. Вам, вероятно, известно, что у него, кроме законной жены, здесь, в городе, живёт ещё одна женщина…

Секретарь райкома с презрением посмотрел на Агаева и оттолкнул от себя его записи:

— Зачем вы мне всё это говорите? Сидели целый день, молчали, мужества не хватило выступить, а теперь пришли ко мне в кабинет!.. Вы знаете, как это называется?

Агаев расстегнул пуговицы на вороте и вытер лоб.

— Мой долг сказать правду, товарищ Карлыев, — попытался он оправдаться. — По-моему, долг каждого коммуниста…

— Чей? Коммуниста? — рассвирепел Карлыев. — И вы ещё называете себя коммунистом?

— Если вам не понравилось то, что я сказал, считайте, что я ничего не говорил.

— Эх вы, уже пошли на попятный. В ком бы ни ошибался Ханов, в вас он, кажется, не ошибся. Я не знал, что вы такой мелкий пакостник.

— Что, что вы сказали?

— Сказал, чтобы вы уходили, сейчас же, немедленно!

Растерянный и жалкий, Агаев нерешительно взял со стола свои злосчастные записи и, спотыкаясь, вышел из кабинета.

XXIX

Солнце уже зашло, и на улицах зажглись фонари, когда Каландар Ханов подъехал к воротам своего дома на исполкомовской «Волге».

Обычно он, вылезая из машины, бросал через плечо водителю: «Завтра приедешь во столько-то!», с силой захлопывал дверцу и, не оглядываясь, шёл во двор.

Сегодня всё было не так. И это, не без удивления, отметил молодой парень, который с недавних пор стал возить Ханова. Хозяин, не торопясь, вылез из машины, тихонько толкнул дверцу, словно боясь причинить ей боль, и приостановился у калитки.

Шофёр деликатно, спросил:

— Если вам надо куда-нибудь ехать, я подожду, Каландар-ага.

— Кажется, я отъездился, — задумчиво произнёс Ханов.

— Может быть, что-нибудь привезти или отвезти?

Ханов молча достал из гимнастёрки деньги и протянул их парню.

— Пятьдесят рублей отвези моей матери. Я тебе показывал, где она живёт. А на остальные купи хлеба, колбасы, если найдёшь, мягкий сыр, возьми грамм триста. Словом, если не лень, купи чего-нибудь, чтобы хватило на пару дней. Ты же не женат, так что знаешь, какая пища нужна холостяку.

— А выпить что-нибудь прихватить?

— Выпить у меня найдётся.

Несколько дней Ханов не показывался на люди.

Широкий двор и сад, усеянный цветами, просторный многокомнатный дом, и никого рядом. Если не считать преданного пёстрого пса. И хотя сюда никто не приходил и никто отсюда не выходил, пёс изредка гавкал, просто давая знать о своём присутствии.

Впрочем, хозяину сейчас и нужно было одиночество. Он думал. И днём, и ночью, и когда ложился, и когда вставал, и за бутылкой, и за чаем.

И чем больше думал, тем больше запутывались его мысли. Конечно, он и не предполагал, что так получится. Даже не тот факт, что его освободили, мучил его, а то странное и необъяснимое обстоятельство, что секретарь райкома взял его под защиту. Он был абсолютно уверен, что Карлыев первым выскочит, с предложением снять его, Ханова, с работы.

Что же всё это значит? Если бы Карлыев написал такое заявление на него? Мог бы он простить? Нет! В порошок бы стёр. А как поступил Карлыев? Защищал своего противника перед всем народом! Почему он так себя повёл? Может быть, он проявил особенно утончённое двуличие, чтобы затуманить людям глаза? Посмотрите, мол, какой я добрый и выдержанный человек! А что, если он говорил от чистого сердца?

Ханову казалось, что ему станет легче, если он сумеет расшифровать все эти «может быть» и «а что, если». Но сколько он ни думал, неясных вопросов становилось всё больше.

В этих раздумьях Ханов не замечал, как летит время. Он просто вдруг понял, что не может больше сидеть в пустом доме. Тоска заела. Да и как же было не затосковать привыкшему к активной деятельности человеку? Работа. Охота. Уютный дом. Вкусная еда. Хорошо заваренный чай. А сейчас — одиночество. Стол, заваленный грязной посудой. Колбаса и сыр, и снова колбаса и сыр. Чёрствый хлеб. Да ещё ко всему, чтобы выпить пиалушку чая, надо бежать на кухню и ставить чайник. Уж к этому он решительно не приспособлен.

— Вот когда мне нужна Алтынджемал! — сказал он, поразившись звуку собственного голоса.

Да, они живут в одном городе, но Алтынджемал теперь недосягаема. И хотя вслух Ханов произносил имя своей возлюбленной, в глубине души он думал о Шекер, боясь даже самому себе признаться в этом..

Сколько ни повторяй слово «халва», во рту слаще не станет. Так и от его раздумий — теперь это он понимает — толку не будет. Надо выйти на люди и немножко проветриться.

Ханов привёл себя в порядок и во второй половине дня вышел из дома.

На центральной улице, пересекавшей весь город, было особенно многолюдно.

Возле кино толпился народ. Ханов остановился. Шёл итальянский фильм с участием Софи Лорен и Марчелло Мастроянни. У кассы была давка. Но он и не собирался идти в кино, просто его внимание привлекла хорошенькая женщина, изображённая на афише. Его заметил директор хлопкозавода. Вытянув шею, он помахал Ханову из толпы.

— Есть билетик, пойдёмте!

Ханов отрицательно покачал головой. Ему было не до кино.

Больше нигде не задерживаясь, он довольно быстро добрался до ресторана дяди Ащота.

Ашот Григорьевич находился в зале и, увидев Ханова, пошёл к нему навстречу.

— Не ожидал, не ожидал!

«Узнал, наверно, обо всём и теперь хочет поиздеваться!» — подумал Ханов и грубовато спросил:

— Разве у вас не для всех открыто?

— Что вы, товарищ Ханов! — добродушно улыбнулся директор. — Очень рад видеть вас здесь, польщён. Правда, я вас не сразу узнал. Привык видеть в гимнастёрке. Но, должен сказать, что костюм вам, пожалуй, больше к лицу. Идёмте, идёмте.

— Куда вы меня ведёте?

— У нас есть отдельные кабинеты. Там спокойнее.

— Нет, устройте меня здесь. Я и так бегу от одиночества.

— А не шумно ли тут будет?

— Не беда.

Свободных мест не было. У стены стояли два столика с табличками «занято». Именно туда и повёл Ашот Григорьевич Ханова.

— Пожалуйста! — пригласил он гостя, сняв с одного столика табличку.

Запахи уксуса и лука, гулявшие по просторному, залу, разожгли аппетит Ханова.

— Чем будете кормить и поить? — спросил он.

— Дай бог здоровья дяде Ашоту, для вас он отыщет и птичье молоко, — пошутил директор.

— Вы сегодня, как я погляжу, в хорошем настроении?

— Если к нам почаще будут приходить такие посетители, как вы… — Ашот Григорьевич не договорил и почтительно склонил голову.

— Я голоден, Ашот Григорьевич. Несколько дней горячего не ел… Шашлык есть?

— Шашлык жестковатый. Мясо старого барана-производителя. Лучше возьмите люля-кебаб. Молотое мясо помягче.

— Неужели у вас делают шашлыки из старого барана?

— Я и сам удивляюсь не меньше вашего.

— От того, что вы сидите, сложа руки, и удивляетесь, вашим гостям лучше не будет. Надо требовать, Ашот Григорьевич, требовать! Разве у нас мало двухгодовалых овец?

— Нам их не дают. А когда мы хотим купить на базаре, вы сами не позволяете.

— Этого ещё не хватало! На базаре! — возмутился Ханов.

— Простите меня, но ничего худого в этом не вижу. Я бы вообще все рестораны перевёл на хозрасчёт. Уж тогда-то мы бы угощали своих посетителей любым блюдом! — Заметив, что Ханов его не слушает, Ашот Григорьевич предложил: — А может быть, попробуете нашей жареной рыбы?

— Наверное, мороженая?

— У нас всё мороженое.

— Откуда рыба?

— Наша местная. Мургабский сом.

— Вы и мургабского сома замораживаете?

— А что делать? — развёл руками Ашот Григорьевич. — Ведь как получается: ловит одно ведомство, а продаёт другое.

— Ну, давайте тогда, что есть.

Едва директор скрылся за бархатной шторой, официантка принесла на узорном, подносе бутылку армянского коньяка, бутылку грузинского шампанского и вазу с виноградом.

Окинув взглядом черноглазую, Ханов сказал:

— Если вы, милая, не поможете, я один столько не смогу выпить.

— Выпьете сколько сможете, — холодно улыбнулась девушка.

— И то верно.

Официантка ушла и вскоре явилась с едой.

Ханов выпил рюмку коньяку и принялся за люля-кебаб. Тут он насторожился, услышав знакомые голоса. Перед буфетной стойкой препирались между собой Чары и Ширли Лысый.

— Слушай, Чарыджан, не заставляй меня больше пить! — встряхивая бородкой, кричал, словно глухому, уже весёленький Ширли. — Если влить в брюхо старой коровы пиво, которое я сегодня выпил, оно лопнет, как надутый пузырь.

— Значит, ты покончил с намазом и перешёл на пиво? Ну, ладно, а на водохранилище поедешь?

— Ты мне не говори про водохранилище, Чары-джан. Чуть только я отдаляюсь от Овадан, как мне становится не по себе.

— Выходит, и правда, ты влюблён в свою Овадан.

— Если у тебя будет такая жена, как Овадан, и ты её будешь любить!

— Что же мне сказать прорабу? Он держит для тебя новенький бульдозер.

— Да говори что хочешь!

— Не можешь или жены боишься?

— Вот, ей-богу, Чары!.. Допивай своё пиво и сматывайся на водохранилище, а я пойду домой.

— Нехорошо, Ширли, не по-мужски. Не надо было обещать.

— Отвяжись от меня, Чары. С меня хватит и маленькой мастерской, тем более, что она близко от дома. Прихожу. Делаю то, что приказывают. А вечером с женой сижу. Скажу чай — чай несёт. Скажу чурек — чурек. О другом рае и не мечтаю.

— Ну, ладно, делай, как знаешь, — смирился, наконец, Чары и, поставив пустой бокал на буфетную стойку, собрался идти. Но Ширли положил руку ему на плечо и ткнул пальцем в зал:

— Кто это, Чарыджан?

— Где?

— Тот солидный мужчина, который сидит один за крайним столиком?

— Вроде, Каландар Ханов.

— Он самый! Хоть и не в гимнастёрке, а я его сразу узнал. Давай подойдём!

Чары схватил за руку покачивающегося приятеля:

— Стой! Человек обедает, зачем тебе мешать ему?

— Поздравлю! — хлопнув себя в грудь, сказал Ширли Лысый и обратился к буфетчику. — Налей, брат, два бокала пива! Один для меня, а второй для товарища Ханова!

— Не наливайте! — бросил буфетчику Чары. — С чем ты собираешься его поздравить? — не отпуская руку Лысого, спросил он.

— Ты ведь был в пустыне и ничего не знаешь! — И Ширли довольно громко рассказал о том, какие слухи бродят по городу.

— Ширли, это мальчишество!

— Почему? Помнишь, как он нас с тобой тогда «поздравил», чего же нам отставать? Скажем ему всё, что думаем.

— Это подло. Почему ты молчал, когда он был начальником? Мужества не хватало? А теперь расхрабрился!

— Ну и пусть, говори что хочешь, а я пойду! — И Лысый двинулся по залу.

— Ширли, вернись!

— А?

— Потом не говори, что не слышал. Если ты сейчас скажешь ему хоть одно слово, даже просто «здравствуйте», больше никогда не подходи ко мне, я тебя знать не желаю.

Ширли хоть и был пьян, но, почувствовав, что Чары говорит серьёзно, остановился и почесал затылок.

— Может, и правда, не стоит?

— Тут и думать нечего! А если и есть о чём думать, так о собственной чести!

— Пусть будет по-твоему, Чарыджан! — сказал Ширли и хлопнул товарища по плечу. — Идём. Ты отправляйся на водохранилище, а я побыстрее явлюсь пред очи Овадан-ханум.

После того, как они ушли, уже не сиделось и Ханову. Он подозвал официантку, расплатился и вышел.

То, что Чары произнёс слово «честь» и разговаривал как истинный мужчина, ввергло его в прежние раздумья. И снова вспомнился Карлыев.

«Если и есть о чём думать, так о собственной чести!» Да, эти слова вполне можно вделать в золотую оправу. Наверно, суть каждого человека определяется словом «честь».

И мысленно Ханов представил себе тех людей, которых он сегодня случайно встретил.

Кто такой директор хлопкозавода? Самый обыкновенный чинуша. Он бы вполне мог не узнать снятого с должности Ханова. Но, очевидно, посчитал это бесчестным и предложил билет в кино.

А поведение Ашота Григорьевича? Ведь он, конечно, в тот же день услышал о решении пленума райкома. Но вида не показал. Наоборот, сначала пошутил, потом вёл с ним серьёзный разговор, как с должностным лицом, как с государственным человеком. И хотя обслуживание клиентов не входит в его обязанности, он сам устраивал гостя, всячески подчёркивая своё уважение. Ну, допустим, Ашот Григорьевич — человек, много повидавший в жизни, а кто такой Чары? Молокосос! Но ведь и он не захотел мстить. А того, кто заикнулся о прошлом, остановил, напомнив о чести.

Что же это получается? Он, Ханов, никому не доверяет, подозревает в неискренности такого человека, как Карлыев, а тут и маленькие, с кулачок, людишки — во всяком случае такими он их всегда считал — оказались на голову выше его самого. Неужели они все правы и один он не прав?!

Ханов не заметил, как добрался до дома. Пёстрый пёс обычно ленился подниматься навстречу хозяину. Но сейчас, едва Ханов толкнул калитку, как он вскочил, громыхая цепью, завертелся вокруг своего колышка, завилял обрубленным хвостом, словно спешил сообщить какую-то новость.

— Чему радуешься? — неласково буркнул Ханов.

Пёс тявкнул и рванулся в сторону дома.

И тут только Ханов увидел, что в доме освещены окна.

«Наверно, мама пришла. Пожалела», — подумал он и вошёл в дом.

— Мама, это ты?

Никто не ответил..

Снимая в коридоре туфли и надевая шлёпанцы, Ханов ещё раз спросил:

— Мама! Почему ты не откликаешься? Всё ещё сердишься?

Дверь из кухни открылась. И Ханов вскрикнул от неожиданности.

Молча смотрела на него Шекер своими чёрными, печальными глазами. Он не смог выдержать этого взгляда и рванулся к жене.

— Шекер, родная, вернулась…

Шекер обняла мужа и, уткнувшись ему в грудь, горько заплакала, всхлипывая, как малый ребёнок.

XXX

Мухаммед Карлыев вышел из машины у дома Тойли Мергена. Тот лежал на краешке топчана возле веранды и, дымя сигаретой, грелся на солнышке.

— Здравствуйте, Тойли-ага!

— А, Мухаммед, это ты? Здравствуй! Заходи! — Тойли Мерген выбросил сигарету и протянул руку. — Как жизнь, как настроение?

— Наше настроение зависит от ваших успехов, Тойли-ага. Вижу, вы сегодня невеселы. Что у вас?

— Заботы, Мухаммед, заботы, — глубоко вздохнул Тойли Мерген.

— Что случилось?

— Ты же знаешь, что наша невестка — хирург?

— Знаю.

— Ведь я предупреждал её, что будет трудно. Понимаешь, решила устроить в нашей больнице хирургическое отделение, вернее, одну палату…

— И об этом знаю.

— А теперь из Ашхабада приехал её наставник. Зовут его Байры Оразов. Слыхал о таком?

— Слыхал. Человек он известный.

— Ну так вот. Этот известный человек и моя невестка уже полтора часа режут Гайли Кособокого.

— Что с ним? Он вроде бы был здоровым человеком?

— Какое здоровье устоит перед водкой, Мухаммед? А он давно знает её вкус. И вот сегодня лежит на операционном столе. Боюсь, как бы не стряслась беда. Сульгун ничего такого, правда, не говорила. А люди поговаривают, будто у него рак.

— Не надо верить слухам.

— Хорошо, если всё обойдётся, а то ведь… Случись что-нибудь, непременно скажут, что операцию делала Мергенова невестка. Есть ещё у нас такие, как Аймурадов. — Тойли Мерген не скрывал своих переживаний. — Им ведь не человека жалко, им бы только языки чесать.

— Папа! — крикнул Аман, выбежав на веранду. — Звонили из больницы. Операция прошла благополучно. У него были какие-то спайки. Здравствуйте, товарищ Карлыев!

— Здравствуй, Аман!

— Хорошо, если так! — Тойли Мерген глубоко вздохнул, словно с него свалился тяжкий груз, и вытер вспотевший лоб. — Ну, Мухаммед, пошли в дом.

— Нет, Тойли-ага, спешу.

— Теперь непременно надо посидеть, — приветливо заговорил повеселевший от хорошей вести бригадир. — Аман, ты что стоишь, разинув рот? Режь вон ту овцу!

— Из-за меня не режьте овцу, Тойли-ага. Ведь я к вам по делу. А сам тороплюсь, потому что завтра вечером должен ехать в Ашхабад. Вызывают в Центральный Комитет. В «Известиях» напечатана большая статья о Каракумском канале. Будут её обсуждать. Мне придётся выступить. А ведь ещё надо подготовиться.

— Снова, значит, будет разговор о коллекторах?

— Конечно. А вы, Тойли-ага, должны лететь в Афганистан.

— В Афганистан?

— Да. Летит правительственная делегация с дружественным визитом. Вы будете представителем от Туркмении.

— Вот так-так!..

— Вы что же, недовольны?

— Речь не о том… У нас есть люди и подостойнее.

— Достойных много, но вас предпочли другим, — улыбнулся Карлыев. — Раздумывать некогда. Надо готовиться. Нарядитесь, повесьте награды, Золотую Звезду. Пусть афганские друзья знают, кто такой Тойли Мерген!

— Интересно получается. — Тойли Мерген явно не мог прийти в себя.

— А что, собственно, удивительного? — сказал секретарь райкома. — Обычное дело.

— Ну, ладно… Когда и откуда лететь?

— Из нашего аэропорта. Завтра в восемь утра придёт самолёт из Ашхабада. На нём долетите до Ташкента. Там присоединитесь к делегации, прибывшей из Москвы, и полетите в Кабул. Вздремнуть не успеете, как окажетесь на месте. Теперь ведь не так, как во времена Махтумкули. Тогда караван целый месяц добирался… Я приеду проводить вас.

— А пока что выпей хоть пиалушку чаю.

— Правда, некогда, Тойли-ага.

Аман привёз отца в аэропорт примерно за час до отлёта. В новеньком помещении аэровокзала было много люден.

— Папа, у тебя есть сигареты?

Тойли Мерген пощупал карманы.

— Нет, сынок, забыл дома. Хорошо, что ты напомнил. Зайдём в буфет, возьмём несколько пачек, чтобы хватило на дорогу.

В буфете Аман купил сигареты и кивнул на бутылку шампанского, которую держала в руках симпатичная молодая буфетчица.

— Папа! Может быть, и мы по бокалу?

Тойли Мергену не хотелось вина, но обижать сына тоже не хотелось.

— Не возражаю!

Довольный Аман поднял бокал.

— Счастливого пути, папа!

— Спасибо, сынок!

— Восхитительная штука! — сказал Аман и закурил сигарету.

— А то ты раньше не знал, что восхитительная! Ну-ка, дай и мне сигарету.

— Знал-то я, конечно, и раньше. Но сегодня оно мне показалось особенно вкусным.

— Это тебе только показалось.

— Может, повторим, а?

— Хватит. Если часто повторять, и хорошая штука утратит свою прелесть.

— Постои, папа! Я хочу выпить второй бокал за твой успех.

— Нет, сынок. Пока ещё рановато пить за мои успехи. Здесь что-то душно. Давай выйдем.

Отец и сын вышли на площадку перед вокзалом. Было свежо, С севера дул влажный прохладный ветерок.

Тойли Мерген подставил грудь ветру.

— До чего же хорошо дышится! Не жарко и не холодно. Вот бы всегда так!

— Если всегда будет стоять прохладная погода, никогда не созреют дыни и арбузы.

— И то верно… Но я о другом подумал. Вот так же, как этот благодатный ветерок, ворвались в нашу жизнь молодые, свежие силы. И нам стало поистине легче дышать.

— Не о Карлыеве ли ты говоришь, папа?

— Да, сынок. Я говорю об этом человеке. И таких людей, слава богу, становится всё больше.

Прохаживаясь взад вперёд по площадке, они не заметили, как к ним подошёл Мухаммед Карлыев.

— О чём это вы так увлечённо беседуете, что знакомых не замечаете?

— Стоит ли говорить тебе? — хитро прищурился Тойли Мерген.

— Конечно, стоит.

— Вот мы ходим с Аманом и похваливаем свежий ветерок, а заодно и некоторых людей, от дружбы с которыми тоже легче дышится.

— Ах, вот оно что, — неопределённо протянул Карлыев и почему-то немного смутился.

В это время совершил посадку прилетевший из Ашхабада самолёт.

Карлыев внимательно оглядел Тойли Мергена. Каким же молодцом выглядел этот удивительный старик. Чёрный костюм, белоснежная рубашка, модные туфли, шапка из золотистого сура и даже однотонный галстук с блестящей ниткой. Воротник светлого расстёгнутого макинтоша чуть приподнят.

— Всё прекрасно, Тойли-ага. Но где же награды?

— Не надел, Мухаммед, — виновато улыбнулся Тойли Мерген.

— Почему?

— По правде говоря, постеснялся.

— Ну, хотя бы Звезду надели. Странный вы человек, Тойли-ага.

— Уж какой есть, Мухаммед.

— Да, кстати, сейчас встретил Ханова. Из-за него-то немного и задержался, а хотел приехать пораньше. Я ведь толком так и не видел нового аэровокзала.

— А что Ханов, — спросил Тойли Мерген, — ещё не работает?

— Да вот собирается в совхоз.

— Давайте прощаться, — напомнил Аман. — Уже почти все пассажиры прошли.

Отец с сыном крепко обнялись.

— До свидания, Мухаммед.

Карлыев пожал протянутую руку.

— Доброго вам пути, Тойли-ага.

1970

 

Приглашение

(повесть)

Перевод Ю. БЕЛОВА

Камень лежит в пыли у развилки дорог. На его пористой, исхлёстанной дождями и ветрами поверхности видны рубцы — следы былой надписи. Время стёрло её. Но люди помнят, что там было написано. Память человека крепче, чем память камня.

1

Шах подошёл к окну и долго стоял в молчании, опершись на резную решётку и ощущая ладонями прохладу металла.

Ему видны были чистые дорожки сада, бело-розовые, в цветении, деревья и горы вдали — с резко изломанными вершинами, ещё покрытыми снегом.

За окном буйствовала весна. Её пьянящие запахи долетали до правителя, но впервые за много лет не волновали его.

Прежде его белый шатёр с зелёным флагом уже давно стоял бы где-нибудь в горном ущелье или средь бирюзовых нив, и подданные шаха наперебой расхваливали бы его твёрдую руку и верный глаз. Но сегодня иные заботы одолевали повелителя. Он не выходил из своей резиденции и принимал только главного визиря и гонцов, разосланных по всей стране. Лишь один вопрос задавал он каждому, кто не умел льстивыми обещаниями скрыть правду. Шах был страшен во гневе.

В саду гомонили птицы, жужжали пчёлы. Раньше эти звуки радовали шаха, теперь только, раздражали. Он отвернулся от окна, медленно подошёл к трону, тяжело опустился, поёрзал, устраиваясь поудобнее. Откинулся назад, прикрыл глаза. Что делать? Что же делать? Как заставить эти ничтожества беспрекословно подчиняться воле шаха? Пришло время смут и неповиновений. Только жестокость, только кровь может снова вернуть порядок.

Позолоченный посох с крупным жемчугом в рукояти ударил об пол. Гулким эхом прокатился звук по пустой комнате. Сразу же неслышно распахнулись двери, и в проёме замер главный визирь. Шах сделал знак рукой. Не разгибаясь, тот прошелестел халатом, приближаясь к владыке.

— Сколько скота приедали из Дуруна?

Визирь поднял на шаха заплывшие глаза, в которых прятались лесть и трусость:

— Десять тысяч, мой шах.

Взгляд у шаха стал ещё пронзительнее. Он словно бы проникал сквозь череп и читал мысли. Визирю стало не по себе.

Шах молчал, не отводя от него взгляда. Наконец спросил негромко, но с угрозой:

— А где остальные двадцать тысяч?

Визирь знал, что прятать глаза нельзя. Но кто мог выдержать такой поединок?

— Неизвестно, мой шах.

Посох ударил в пол, возвещая о том, что повелитель гневается.

Визирь вскинул на него глаза, готовый умереть, если прикажут.

— Послать туда тысячу всадников! Огнём и мечом, только огнём и мечом мы будем карать непослушных!

У визиря отлегло от сердца. На этот раз гнев пал не на него.

— Сколько верблюдов с пшеницей пришло из Мерва?

— Триста, мой шах.

— Почему не тысяча, как мы повелевали?

— Прошлой весной в Мургабе не было воды.

И снова эхом прокатился по комнате стук посоха.

Визирь внутренне содрогнулся, запоздало поняв, что не следовало защищать и оправдывать мургабских туркмен.

Но шаху было не до него. Одна-единственная мысль владела им сейчас. Он уже видел, как пылают кибитки, как трещат, взметая к небу искры, высохшие на солнце строения. И он снова спросил с жутковатой дрожью в голосе:

— А сколько получено ковров?

Визирь не решился ответить сразу. Как вслух назвать ничтожную цифру?

Шах побагровел.

— Разве я не тебя спрашиваю?

— Всего… десять, — прошептал визирь, но слова его в тишине прозвучали как гром.

Шах вскочил, но не ударил, не пнул своего визиря. Он стремительно, так, что визирь ощутил на разгорячённом лице дуновение ветерка, прошёл мимо и остановился у окна. Тень его, обрамлённая затейливым рисунком оконной решётки, легла возле трона, и визирь с испугом смотрел на неё: даже тень шаха не должна лежать у ног подчинённых.

Успокоившись, повелитель вернулся на своё место.

— Что должны прислать из Машата?

— Баранов и шерсть, мой шах.

— Ну?

— Шерсть доставлена полностью, — обрадованно доложил визирь.

— Но ты сказал: и баранов…

Нет, не удалось умилостивить шаха.

— Передали, что решили подкормить ягнят, чтобы пригнать осенью жирными.

Кривая усмешка промелькнула на лице шаха.

— Они решили… Но почему решают они, а не мы? До осени ещё далеко — сейчас только весна. Они решили… Позор! В государстве нет порядка! Но я им покажу!

Визирь снова переломился в поклоне, выражая своё полное согласие и повиновение.

— Какие вести из Атрека?

О аллах, когда кончится эта мука? Скорей бы покинуть это страшное помещение! Подвернись тогда кто-нибудь под руку визирю!..

— Мы ждём оттуда лошадей. — Голос шаха суров. — Много лошадей — это большое войско. А мы должны заботиться о мощи государства.

Считая, что сказал достаточно, шах выжидательно посмотрел на визиря. Он встретил восторженный взгляд и самодовольно подумал: «Наша мудрость безгранична, всего несколько слов, а с каким упоением восприняты они!».

Если бы он был чуть проницательнее, то заметил бы в глубине этих преданных глаз смятение.

— Мой повелитель, нужна ваша железная рука, чтобы заставить гокленов подчиниться.

Шах вскинул брови.

— Что, и там тоже?

— Они ответили, что не дадут ни лошадей, ни ослов. — Визирь говорил быстро, стараясь пройти через самое тяжкое. — Они издевались над нашим векилем, обрезали ему усы и бороду, посадили задом наперёд на старого, облезлого ишака и проводили смехом и непристойными криками.

Шея повелителя наливалась кровью, вены вздулись, глаза стали страшными.

— Кто? Кто мутит их? Говори, или я…

Было самое время направить гнев шаха в сторону от собственной судьбы.

— Поэт Фраги, мой шах.

Шах был поражён.

— Как?! Поэты пошли против повелителей? Кто он такой, этот Фраги?

— Так называет себя Махтумкули, мой шах.

Вот оно что!.. Этот выкормыш старого моллы Давлетмамеда опять сеет смуту в народе. Паршивый писака возомнил себя умнее своего правителя.

— Настрочил что-нибудь новое?

Визирь потупил взгляд.

— Мой повелитель, язык не поворачивается передать вам его слова.

Снова злая усмешка исказила лицо шаха.

— Блеяние овцы не может принести нам вреда. Говори.

— Это скорее вой шакала, — подобострастно улыбнулся визирь.

— Всё равно. Я готов слушать.

Визирь ударил в ладоши.

Сигнал ждали. Дверь распахнудась бесшумно, и вошёл писарь. Его острая бородёнка, казалось, готова была проткнуть бумагу, которую он внёс.

Изобразив на лице гадливость, визирь принял бумагу, кивком головы отпустил писаря и, когда дверь закрылась за ним, сказал:

— Я не решаюсь омрачить ваш слух чтением этих презренных стихов.

Шах протянул руку:

— Хорошо, я сам.

Он читал долго. И не потому, что стихотворение было очень длинным, — остановив взгляд на строчках, шах думал.

Скомканный лист бумаги полетел на пол. Визирь не осмелился поднять.

Тишину прервал ставший вдруг спокойным голос шаха:

— Он пишет, что нашего престола не останется и в помине, что мы умрём, обуянные гордыней.

Шах посмотрел в окно. Стало слышно, как жужжат пчелы в саду.

— Что говорят про него?

Визирь понял, что требуется.

— Верные люди говорят, что Махтумкули призывает все туркменские племена объединиться.

Шах повернулся к нему:

— Против кого?

— После того, что произошло, это совершенно ясно, мой повелитель.

Шах согласно кивнул головой.

— Да, это опасный человек. Если двинуть туда наше войско…

— Туркмены могут взбунтоваться, — осторожно вставил визирь. — У них очень неспокойно. Вспыхнет война, и, если она затянется, государство окажется в тяжёлом положении.

Шах знал, что это так, и промолчал.

— К тому же я получил донесение, что Махтумкули недавно переплыл на ту сторону Бахры-Хазара и в Астрахани вёл какие-то переговоры с русскими.

Шах подскочил к визирю и вцепился костлявыми пальцами в полы халата. Близко, очень близко увидел визирь бешеные, безжалостные глаза повелителя. И жутко стало ему.

Но пальцы разжались.

— Почему не доложил сразу?

— Только что стало известно, мой шах, — выдохнул визирь.

Кажется, и на этот раз пронесло.

— Что будем делать?

Ответ давно был готов у визиря:

— Надо захватить поэта.

И опять глаза повелителя впились в его лицо.

— Как это сделать?

Теперь все страхи остались позади. Визирь в меру распрямился и сказал почти уверенно:

— От хорошего охотника никакая добыча не уйдёт. Мы пошлём к Махтумкули надёжного человека, и он вручит ему приглашение. Приглашение к вам, мой повелитель. Вот такое.

Рука шаха жадно схватила листок. Витиеватые строчки извещали любимого поэта туркмен, что его величество шах ждёт Махтумкули в своём дворце, ждёт как дорогого гостя, и что, если поэт пожелает, он может навсегда остаться здесь, чтобы в спокойной обстановке, вдали от житейской суеты, слагать свои прекрасные стихи.

— Согласится? — сощурился шах.

Визирь осмелился снисходительно улыбнуться.

— Я недаром говорил об охотнике. Надо подобрать такого, который не упустит дичь.

— Кого предлагаешь?

Визирь помедлил, предвкушая впечатление, которое произведёт.

— Шатырбека.

Шах откинулся на спинку трона и тихо засмеялся.

II

Было ещё темно, когда северо-западные ворота столбцы неслышно приоткрылись и выпустили шестнадцать всадников. Ночь поглотила их.

Шатырбеку не впервые было пускаться в рискованное путешествие. Его видели в Дамаске и Хиве, на перевалах Гиндукуша и на караванных тропах Деште-Кевира. Он говорил на многих языках и выдавал себя то за перса, то за туркмена, то за узбека или араба. Никто не знал, чем он занимается, на какие средства живёт. А деньги у него водились, исчезнув на несколько месяцев, а то и на год, Шатырбек вдруг вновь появлялся на шумном столичном базаре, и тогда любители погулять на чужой счёт твёрдо знали: начинается весёлая жизнь. Денег Шатырбек не жалел и ночи напролёт проводил в душных мейханах, щедро угощая случайных знакомых и вдвое переплачивая за вино и кебаб, если они приходились по вкусу.

Поговаривали, что Шатырбек выполняет особые поручения самого Надир-шаха, что он не раздумывая может всадить в человека нож или выкрасть секретный документ. Но точно никто ничего не знал, так как сам Шатырбек умел держать язык за зубами. Даже вино не делало его болтливым.

После того, как был убит бывший шах, для Шатырбека наступили мрачные дни. Про него словно забыли, новых поручений он не получал, а деньги, как известно, даром не даёт никто, тем более шахская казна. И сразу запропастились куда-то многочисленные друзья. И любовницы всегда оказывались занятыми и не могли уделить ему времени.

Только кое-кто из мейханщиков, лелеявших надежду когда-нибудь получить с него втройне, ещё жаловали Шатырбека своим вниманием. И он, сидя за пиалой вина на потрёпанном ковре, обещал им:

— Подождите, ещё взойдёт моя звезда. Без таких, как я, ни один правитель не засиживался на троне. Сами позовут.

И он не ошибся.

Знакомый мейханщик угощал его питая с горохом и виноградным вином, когда на улице послышался топот коней, звон металла и в мейхану, расталкивая любопытных, вошёл есаул шаха. Поморщившись от смрада, которым была наполнена комната, он разглядел Шатырбека, подошёл к нему и, наклонившись, зашептал:

— Мой бек, мы сбились с ног, разыскивая вас.

— А что такое? — спросил Шатырбек, ещё не подозревая, что Хумай — птица его счастья — снова возвратилась к нему.

Есаул оглянулся и ещё тише сказал:

— Бас зовёт главный визирь шаха.

Шатырбек преобразился. Только что в мейхане сидел старый, уставший человек, а теперь все увидели бравого, готового на любое, самое отчаянное дело вояку. Орлиным цепким взглядом обвёл он присутствующих, легко, но в то же время важно, с достоинством поднялся и, кивнув изумлённому мейханщику, вышел впереди есаула.

Встреча Шатырбека с главным визирем состоялась в одной из тайных комнат дворца. Гость был встречен с почестями. Красное вино, сладости, фрукты — всё говорило о том, что в его услугах нуждаются. «Не продешевить бы», — подумал Шатырбек. Не спеша выпил он налитое ему вино, бросил в рот горсть сахаристого кишмиша, стал словно нехотя жевать.

Визирь хотел было налить ему ещё, но Шатырбек жестом остановил его.

— Вине превосходно, — улыбнулся он, — но ведь не для того вы меня позвали, чтобы только угощать вином. Я человек дела. Вы тоже. Так давайте и перейдём к делу. А уж потом, когда обо всём договоримся, можно будет допить это чудесное вино.

Визирь давно знал Шатырбека и не стал церемониться.

— К делу так к делу, — согласился он. — Поручение таково. Надо съездить в Атрек и передать письмо.

Шатырбек тоже хорошо знал визиря и не удивился, что именно ему дают такое пустячное поручение. Он молча взял письмо и прочёл. Ему приходилось бывать в тех краях, и теперь бек начал понимать, в чём дело. Махтумкули не такой человек, чтобы бежать сломя голову по первому зову шаха.

Визирь словно прочитал его мысли.

— Если поэт согласится ехать, то от вас больше ничего не потребуется, — пояснил он. — А если откажется… Ну, тогда придётся помочь ему. Свяжете и привезёте во дворец. Но чтоб было тихо. Понятно?

Как было не понять? Только удастся ли дело? Легче пробраться в спальню хивинского хана или поджечь дворец турецкого султана, чем выкрасть поэта, который постоянно находится среди людей. Один неосторожный шаг — и Шатырбеку уже не придётся ухаживать за своей роскошной бородой. Гокле-ны — народ горячий. Не только с бородой — с головой можно расстаться.

Было о чём подумать.

Молчали оба. Визирь вспоминал свои утренний разговор с шахом. «Богат ли он, этот Шатырбек? — спросил повелитель. — Говорят, ему щедро платили…»

Это был коварный вопрос. Расплачиваться с тайным посланником будет главный визирь, и шах наверняка знал, что далеко не вся сумма попадёт Шатырбеку. А шах очень хотел, чтобы его поручение было выполнено хорошо.

«Конечно, — с видимым равнодушием согласился визирь. — Шатырбек редко бывал не у дел. Но теперь он не так молод и проворен, в будущем ему вряд ли удастся пополнить своё состояние».

Шах пожевал губами, сказал:

«Я думаю, что, кроме суммы, о которой мы договорились, Шатырбеку можно подарить и ту луноликую, которую купили в Ширазе».

Визирь вздрогнул, и шах заметил это.

«Если, конечно, он сделает всё, как надо, — продолжал шах. — Что ты на это скажешь?»

«Воля шаха — закон, — голос визиря дрогнул, — но я полагал, что моя преданность вам, мои скромные заслуги позволяют мне надеяться…»

Он не решился договорить.

Шах усмехнулся недобро.

«Конечно, мой верный слуга, конечно. Ты достоин, чтобы этот цветок принадлежал тебе. Только… Ведь он цветёт на моей земле, и я вправе первым насладиться его благоуханьем…»

Визирь скрипнул зубами, вспомнив эти слова.

Шатырбек встревоженно глянул на него.

— Я готов сделать всё, что в моих силах, дабы выполнить это поручение, — поспешно произнёс он. — Я готов умереть за моего шаха.

— Мы не сомневались в этом. — . Визирь усмехнулся, подражая шаху. — Только я вижу, как изменился, как постарел бек. В те времена, когда под видом дервишей пришли мы с тобой в Хиву, а потом, подкупив ханскую стражу…

— Э, зачем вспоминать? — перебил его Шатырбек. — Не сосчитать, сколько раз луна появлялась на небе с той ночи. А время серебрит бороду. У тебя ведь она тоже была бы белой, не будь такого верного средства, как хна.

— Все мы во власти аллаха. Никому не суждено оставаться вечно молодым. А ведь только в молодости человек способен делать такие дела, о которых в старости и думать не может.

Шатырбек нахмурился.

— Я сказал, что сделаю всё, Я доставлю сюда этого поэта. Только в молодости это обошлось бы дешевле.

— Да, да, — засуетился визирь, — нам следует договориться о вознаграждении. Вообще-то, Шатырбек, ты преувеличиваешь опасность предстоящей поездки. Конь у тебя будет добрый, дорога не очень дальняя… К тому же Махтумкули, я уверен, примет приглашение самого падишаха.

— А если не примет? Мы оба знаем туркмен.

Визирь согласно кивнул, прикрыв на секунду глаза. Не спеша наклонился, с трудом подтянул к себе обитую железом шкатулку. Любовно вытер крышку рукавом халата. И только после этого достал ключ на ременном-плетеном шнурке и открыл шкатулку. Ему хотелось проследить за взглядом Шатырбека, насладиться впечатлением, которое вызовет у гостя золото, но сам не смог отвести глаз от тускло сверкающих желтых кружочков. Наконец визирь заставил себя захлопнуть шкатулку. Он увидел искаженное жадностью лицо Шатырбека, его сверкающие глаза и понял, что своего добился.

— Все это будет твоим, когда вернешься с поэтом, — сказал визирь и щелкнул замком. — Хочешь, можешь даже забрать ключ. На, бери.

Плетеный шнурок заплясал в дрожащей руке Шатырбека.

Визирь положил ему на колено руку и доверительно сказал:

— И еще одна приятная новость: я выпросил для тебя у шаха самого лучшего коня, того самого, на котором он недавно проезжал по городу. Гнедой, с белыми передними ногами, — видел, конечно?

Шатырбек поймал руку, которую визирь снял было с его колена, и пожал нежно и преданно.

…И вот теперь гнедой легко мчался по пыльной дороге, и все пятнадцать сарбазов скакали далеко позади, остервенело стегая своих скакунов.

«Они рождены для того, чтобы глотать пыль из-под копыт моего коня, — злорадно думал Шатырбек. — А мне аллах дал крылья».

Он спешил. И не только потому, что ему не терпелось получить заветную шкатулку, — впереди стояла крепость Сервиль, в которой Шатырбеку уже довелось побывать когда-то. Мейхана там не уступала лучшим столичным, а старая Рейхан-ханум, если еще жива, сумеет выбрать ему подходящую девушку. Денег, которые дал ему на дорогу визирь, вполне хватит, чтобы вдоволь повеселиться.

Но у самых ворот крепости Шатырбек передумал. «Нет, — решил он, — сначала дело, потом все остальное. У меня еще будет время для вина и девочек. А сейчас короткий отдых — и в путь».

Старый повар мейханы Гулам сразу узнал Шатырбека.

— О, какой гость! — радостно улыбаясь, воскликнул он. — Вы совсем забыли дорогу к нам, бек. Разве я плохо готовлю? Или постели у нас не такие мягкие, как в столице?

Шатырбек соскочил с коня, бросил поводья подоспевшему сарбазу.

— Здравствуй, Гулам, здравствуй! Зря ты так говоришь. Видишь, нашел дорогу, — значит, не забыл. А что касается жареной курицы, которую только ты можешь сделать удивительно вкусной, то я к твоим услугам.

— Проходи, проходи, дорогой Шатырбек. — Старый Гулам распахнул перед ним дверь в мейхану. — Садись отдыхай, сейчас ты получишь все, что желаешь. Я только скажу, чтобы приготовили постель.

— Не волнуйся, Гулам, постель не потребуется. Мы только подкрепимся. Позаботься лучше, чтобы хорошенько накормили коней. И сарбазов тоже, конечно.

Гулам, шаркая подошвами, вышел, а Шатырбек устало растянулся на ковре. Да, в молодости такие поездки давались куда легче. Закрыв глаза, он стал вспоминать, как однажды скакал день и ночь по дороге в Дамаск, чтобы успеть вовремя убрать одного не угодного шаху человека. В нескольких часах езды от города конь, выбившись из сил, упал, и Шатырбек весь день плелся под знойными лучами солнца. Он увидел далеко впереди караван, стал махать руками, кричать…

— Что с вами? — услышал Шатырбек.

Он открыл глаза. Гулам склонился над ним.

— Вы так стонали, бек, что я испугался, — сказал он, улыбаясь. — Пока вы спали, я приготовил курицу — так, как вы любите. Вставайте, я полью вам на руки. Умойтесь с дороги и поешьте.

Пока Шатырбек жадно ел, Гулам молча смотрел на него, пытаясь догадаться, какие недобрые дела погнали этого коварного человека в путь. В том, что Шатырбек способен лишь на недоброе, старый повар не сомневался. Но вот куда и зачем едет он?..

Наконец Шатырбек, сытно рыгнув, отодвинул от себя тарелку. Теперь можно было задать вопрос.

— Э-э, Гулам, — сказал Шатырбек, усмехаясь, — послушай моего совета: никогда не старайся знать больше того, что тебе требуется. И тогда ты спокойно проживешь еще два раза по столько, сколько прожил, Чужие тайны никому не приносили добра. Уж я-то знаю, поверь мне. А сейчас сходи и скажи, чтобы сарбазы седлали коней. Да пусть поторопятся, мы и так задержались!

Когда Шатырбек тяжело поднялся в седло, Гулам вспомнил:

— Что же вы, бек, не заглянули к своему старому другу Рейхан-ханум? Она спрашивала о вас.

Губы Шатырбека тронула скабрезная улыбка.

— Передай ей наш привет. Скажи: почтим ее на обратном пути.

— А скоро обратно? — спросил Гулам.

Шатырбек кольнул его взглядом, молча натянул поводья и стегнул коня. Гнедой взвился на дыбы и с места перешел в галоп. Комья сухой земли полетели в лицо старому повару. Пока он смахивал пыль, все шестнадцать всадников скрылись.

— Кто это, отец? — услышал он голос дочери.

Оглянувшись, Гулам увидел испуганные глаза, дрожащие губы. Ему стало жаль дочь. Он нежно обнял ее за плечи и повел к дому.

— Его зовут Шатырбек, — сказал он. — На всякий случай запомни это имя, Хамидэ. Если услышишь его, знай — кому-то грозит беда. Не приведи аллах, чтобы он встал на нашем пути, дочка.

— Он обидел тебя, отец?

— Ну что ты, зачем ему нужен какой-то повар? Шатырбек имеет дело с большими людьми. Не волнуйся. Просто он очень спешит.

— Куда? — Хамидэ заглянула в слезящиеся глаза отца.

Гулам закашлялся, пыль, поднятая конями сарбазов, попала ему в горло. Вытер ладонью усы и бороду, сказал задумчиво:

— Ты же знаешь, что отсюда идут только две дороги: по одной он приехал, другая ведет к туркменам.

— А что ему нужно у туркмен?

Старик погладил дочь по черным блестящим волосам.

— Не знаю, что именно, но с добром он еще никогда никуда не ездил. Боюсь, не причинил бы он вреда кому-нибудь из моих друзей.

У Хамидэ удивленно взлетели брови.

— Разве у тебя есть друзья среди туркмен?

Гулам помолчал, потом, решившись, сказал:

— Сходи позови Джавата. Я хочу поговорить с вами.

В своей комнате Гулам тяжело опустился на кошму, устало прикрыл глаза, ожидая, пока придут дети.

Нужно было бы давно рассказать им все о себе. Впереди у них длинная жизнь, всякое доведется испытать, а всегда ли они смогут отличить истинного друга в толпе обманщиков, вымогателей, подлецов, которыми кишит земля?

Джават и Хамидэ молча сели рядом, выжидательно глядя на отца.

— Я уже стар, а вам еще жить да жить, — сказал Гулам, любуясь детьми. — И когда призовет меня аллах, я хотел бы твердо знать, что вы проживете свою жизнь честно.

Джават сделал протестующий жест. Отец понял его и улыбнулся.

— Нет, я еще, слава аллаху, чувствую себя хорошо, это я так, к слову. Просто сегодня мне вдруг захотелось вспомнить свою юность, и я подумал: наверное, и детям будет интересно узнать, как я жил, что испытал…

— Ну конечно, отец! — сверкнула глазами Хамидэ. — Расскажи.

А Джават только поерзал, усаживаясь поудобнее.

— Когда мне было столько лет, сколько тебе, сынок, я жил в Истихане. Вы же знаете, что с детства я рос сиротой и мне, прямо скажу, приходилось туго. Я жил в старом, заброшенном сарае и, чтобы не умереть с голоду, выполнял любую работу. Однажды меня взяли помощником каменщика на строительство дома. Этот каменщик был уже не молод, и, хотя его мастерству мог позавидовать любой строитель, жил он бедно, едва ли лучше, чем я. И была у него единственная дочь. Сказать, что она была красавицей, значит ничего не сказать. Ее отец привязался ко мне, я часто бывал у них дома и подружился с Фирюзе. Мы полюбили друг друга.

— Ты рассказываешь о нашей маме, отец? — спросила Хамидэ.

— Ну конечно, о ком же еще? — Гулам улыбнулся, заметив, как потеплел взгляд дочери. — И она, и я были уверены, что старый каменщик даст свое согласие и мы вместе будем бороться с превратностями судьбы. Ведь, в конце концов, и бедность не так страшна, если рядом любимый человек. Любовь дает человеку силы, а сильный может горы своротить, — Гулам вздохнул. — Так мы думали, но судьба готовила нам иное. Уж слишком красивой была моя Фирюзе. А это для бедной девушки не достоинство, а несчастье. Приглянулась она одному визирю, который в жестокости и распутстве не уступал самому шаху. Целая свора старух состояла у него на службе. Они бродили по селениям, и, если отыскивали красавицу, визирь щедро вознаграждал их. И уж этой девушке не миновать гарема. Не удавалось купить ее за деньги — визирь посылал своих молодчиков, и они силой приводили к нему избранницу. А потом, когда девушка надоедала визирю, ее попросту выбрасывали на улицу. Он и сейчас жив, этот негодяй, только он теперь не простой, а главный визирь, у шаха… Да, так вот однажды весенним вечером пришел я к старому мастеру и застал Фирюзе в слезах. Не понимая, что произошло, я бросился к ней, поднял ее, заглянул в глаза… О, мне никогда не забыть этих глаз, дети мои! Столько было в них отчаяния, мольбы, что я потерял дар речи. Наконец, я спросил: «Что случилось, любимая?» — «Все пропало, Гулам, — сквозь слезы ответила она. — Только что приходила какая-то старуха, сначала разглядывала меня, словно лошадь на базаре, а потом сказала…» Рыдания мешали Фирюзе говорить. Кое-как мне удалось узнать, что эта старуха пришла сказать, что визирь удостоил девушку вниманием и изъявил желание взять ее в жены. Мою Фирюзе — в жены визирю! Я до сих пор не понимаю, почему я не умер тогда, как мое сердце смогло вынести такую весть… Наверное, вид у меня был совсем убитый, и это придало Фирюзе сил. Она крепко взяла меня за руки и сказала: «У нас один выход, Гуламджан. Надо бежать. Куда угодно, с тобой я не боюсь ничего. Бежим!» Я все еще не мог прийти в себя и, как эхо, повторял за ней. «Бежим, бежим…» Но это легко сказать — бежим. А куда бежать? Визирь всесилен, от него не скроешься. Да и далеко ли уйдешь пешком? Коня-то у нас не было… Но Фирюзе уже взяла себя в руки и быстро нашла выход: «Пойди к соседям, скажи, что надо срочно съездить по важному делу, они дадут коня». Я пошел, хотя не был уверен в этом. Соседи жили зажиточно, добром делились неохотно. Но, видно, сам аллах помогал нам в этот день. Сосед вывел коня и предупредил: «Смотрите не загоните». Если б он знал, для чего нам нужен его гнедой!.. Старый мастер работал далеко от дома и не пришел ночевать. Мы не могли ждать его. Да и чем бы он помог нам?.. Утро застало нас далеко от родного города. Вскоре встретилось на нашем пути селение. Не раздумывая, мы обратились к первому встречному. И снова удача сопутствовала нам: это был молла Давлетмамед, человек душевный и чуткий. Он приютил нас у себя.

— А как же визирь? — спросила Хамидэ.

— Визирь?.. Страшный гнев охватил его. Он приказал хоть под землей найти беглецов и доставить к нему. Попадись мы тогда в его руки, несдобровать бы нам… Но туркменские друзья не выдали нас. Когда через неделю гонцы визиря напали на наш след и приехали на Атрек, молла Давлетмамед сказал им: «Мы не знаем никаких беглецов. У нас есть гости, а гость для туркмена — самый дорогой человек. Уезжайте, если не хотите поссориться с нами». Они и уехали. А молла Давлетмамед, да продлит аллах дни его, поговорил с соседями, и они сообща устроили той. Так мы с Фирюзе стали мужем и женой. И ты, Джават, и ты, Хамидэ, родились на туркменской земле.

— И мама там умерла? — тихо спросила Хамидэ.

Лицо Гулама помрачнело.

— Да, там, — глухо сказал он.

С улицы донесся конский топот, и девушка, вздрогнув, испуганно посмотрела в окно. Каждый подумал о тех шестнадцати всадниках, которые скакали сейчас на взмыленных конях неизвестно куда.

III

По аулу неторопливо шел старый чабан. Время от времени он кричал протяжно:

— Эй, выгоняйте скот!

И люди открывали загоны.

Занималось утро. Еще нежаркое солнце поднималось за цветущими садами, на какое-то мгновение отразилось в спокойной воде Атрека, и река засверкала золотом и серебром. Девушки с медными кувшинами, пришедшие на берег за водой, застыли, изумленные утренней красотой родной земли, а потом засмеялись звонко и радостно, защебетали, словно птицы.

На глиняном откосе парень остановил коня и залюбовался девушками. Конь под ним нетерпеливо бил копытом землю, звенел удилами, косил большим черным глазом на хозяина: хотел пить, а его не пускали к близкой реке.

Девушки заметили парня, стыдливо прикрыли платками лица, отвернулись. Тогда он ослабил поводья и ударил в мягкие бока лошади голыми пятками. Потом долго, пока конь, войдя в воду, пил, парень все оглядывался на девушек и улыбался.

— Эй, Клычли! — крикнул ему проезжавший мимо сверстник. — Смотри не ослепни!

Клычли не обиделся. Пусть себе смеется. Ведь самому ему хорошо и весело в это утро.

Но вдруг улыбка сошла с его лица.

Вверх по тропинке поднималась девушка с полным кувшином. И была она такой печальной, что у Клычли сжалось сердце. Значит, предчувствие нё обмануло его вчера. О, почему он не всемогущий волшебник? Он вырвал бы Менгли из чужих жадных рук и вернул ее тому, кому она должна принадлежать по праву… По вот она уже скрылась за ближней кибиткой, а он по-прежнему беспомощно смотрит ей вслед. Да и что может сделать он, безусый мальчишка, если даже сам молла Давлетмамед бессилен что-либо изменить….

А Махтумкули?

Клычли называет его братом, любит его, страдает за него, как родной брат. Они не братья по крови. И Клычли знает об этом. Но какое это имеет значение, если нет для него на свете человека дороже, чем Махтумкули.

Отец Клычли погиб лет десять назад, когда шахские нукеры огнем и мечом обрушились на аулы приатрекской долины. Мать его угнали, и с тех пор он ничего не слышал о ней. Восьмилетнего мальчугана приютил молла Давлетмамед, давний друг его отца.

Так Клычли вошел в семью старого поэта. Он был сыт, когда были сыты все, голодал, когда всем приходилось туго. Молла Давлетмамед обучил его грамоте. Почерк у мальчика оказался таким красивым, что сын Давлетмамеда Махтумкули стал давать ему переписывать свои стихи. О, какие это стихи! Клычли охватывал восторг, когда он читал только что созданные поэтом строки. Конечно, молла Давлетмамед тоже написал много хороших стихов, но Махтумкули превзошел отца. Может быть, это только так кажется юноше. Потому что он еще слишком молод и Махтумкули молод, а стихи старика полны спокойной мудрости, и она не находит такого горячего отклика в юном сердце, как страстные, полные внутреннего огня слова Фраги….

Ко всем братьям питал Клычли нежные чувства, ко Махтумкули был самым близким. Все в нем нравилось юноше: и сердечность, и меняющееся выражение глаз — то добрых, то гневных, то мечтательных, то грустных, — и даже его одежда, хотя Махтумкули одевался так же, как и все бедняки в ауле.

Однажды, в порыве чувств Клычли сказал ему:

— Я хочу быть таким, как ты, брат. Я буду таким!

Махтумкули улыбнулся, и в глазах его затеплилась нежность. Он привлек к себе юношу и сказал мягко:

— Старайся всегда быть самим собой, мой друг.

Клычли долго думал потом над этими словами и решил, что быть самим собой для него — это любить Махтумкули, во всем помогать ему, учиться у поэта.

В семье моллы Давлетмамеда дружили с книгой. Пристрастился к чтению и Клычли. Прочитал он книги, написанные самим Давлетмамедом, — его заветы «Вагзы-Азат», известные всему Ирану и Турану, стихи, переводы с арабского и персидского языков. Да, Клычли гордился своим вторым отцом. Но Махтумкули… Какое это счастье, что он стал его братом!

Еще до поездки в Хиву многие стихи Махтумкули были известны туркменам в долинах Атрека и Гургена, на побережье Бахры-Хазара. Но когда Фраги, окончив медресе, вернулся из Хивы и положил перед отцом написанные за годы учебы стихи, старый поэт прочитал их, обнял сына и сказал с дрожью в голосе:

— Я счастлив, сынок. Теперь мне можно и умереть спокойно. То, чего не смог сделать я, сделаешь ты. Мне нечему больше учить тебя, и я скажу лишь одно: верно служи своему народу, сынок, всегда будь с ним — и в радости и в беде.

Молла Давлетмамед не ошибся. Стихи Махтумкули словно бы обрели крылья. Их передавали из рук в руки, из уст в уста, их пели бахши, а влюбленные шептали их в ночной тиши.

Клычли готов был не спать ночами, переписывая эти стихи. И сколько бы раз он ни писал одну и ту же строчку, она продолжала волновать его, вызывая рой новых мыслей и чувств. «Хвала аллаху, — не уставал повторять юноша, — за то, что он свел меня с таким человеком».

В отличие от других поэтов, Махтумкули не воспевал шахов и беков, не описывал с восторгом их дворцы, не прославлял святых пери, — его стихи были близки и понятны, каждый простой дайханин находил в них то, что волновало его самого.

И что особенно было дорого Клычли в Махтумкули — это то, что, став известным поэтом, он остался простым человеком, не забросил свое ремесло, доставшееся ему в наследство от деда и прадеда. В искусных руках Махтумкули бесформенный металл превращался в дорогое украшение, и многие девушки Атрека носили на своей груди гуляка, сделанные в кузнице поэтапно не было среди них той, кого Махтумкули мог бы назвать своей невестой. По крайней мере, так думал старый поэт. Но на этот раз он ошибся. Умея читать мысли и чувства чужих людей, молла Давлетмамед не разгадал сердечную тайну сына.

И когда случайно попалось в руки стихотворение сына, раскрывшее наконец ему глаза, Давлетмамед глубоко вздохнул «Неужели я так постарел, что не смог раньше понять душу сына?».

Он сидел в кибитке Махтумкули один, и листок, исписанный размашистой вязью, дрожал в его руке.

— «Нежная Менгли», — прошептал старик и покачал головой. — Так вот, значит, кто завладел твоим сердцем, сынок….

Он знал Менгли с самого детства. Девочка росла смышленой, трудолюбивой. Ока делала любую работу, которая только была ей по силам: чесала шерсть, пряла пряжу, а к десяти годам научилась ткать ковры.

И в мектебе она поражала Давлетмамеда своими способностями.

— Тебе надо было родиться мальчиком, — ласково говорил ей молла, — и тогда ты стала бы таким же знаменитым ученым, как Ибн-Сина. Я даже не успеваю задавать тебе уроков.

Менгли краснела и смущенно опускала глаза. Конечно, она очень бы хотела учиться в медресе, но ведь она девочка и ее удел не наука, а дом, хозяйство. Так заведено.

И все же в мектебе она училась очень старательно, прочитала не только молитвенник, но много других книг, в их числе стихотворные сборники.

Как-то Давлетмамед услышал ляле и сказал Махтумкули:

— Послушай, это что-то новое. Клянусь, я никогда не слышал этих слов. Не знаешь, кто сочинил их?

Махтумкули пожал плечами: откуда ему знать! Он прислушался и узнал голос Менгли. Песня действительно была хороша — в ней звучали и нежность, и тоска по любимому, и желание заглянуть в свой завтрашний день. А у него непонятно отчего тревожно сжалось сердце.

А молла Давлетмамед подумал тогда: а не сама ли Менгли сочинила это ляле?..

— «Нежная Менгли», — повторил старик и осторожно положил листок на место. — Ну что ж, это совсем не плохо… совсем не плохо…

Он не стал откладывать разговора с Махтумкули.

— Ты ничего не скрываешь от меня, сынок? — спросил он, заглядывая сыну в глаза.

Махтумкули понял и вспыхнул. Затрепетали его густые ресницы. Он опустил голову и сказал, стараясь быть спокойным:

— Просто я считал, что еще не пришло время, отец. И потом….

Давлетмамед ждал, и Махтумкули вынужден был докончить фразу:

— Мне кажется, что о любви можно говорить только стихами. Я написал их. Сейчас принесу.

Отец обнял его, привлек к себе, чувствуя, как сильны его плечи и руки, и радуясь за сына.

— Не надо, сынок, в другой раз, скажи только: это Менгли?

— Да, — прошептал Махтумкули.

Менгли… Сначала она была босоногой девчонкой с тонкими косичками, и он не обращал на нее никакого внимания, не выделял из десятка других соседских детей. Но несколько лет назад, когда он с другом Човдуром приехал на каникулы из Хивы, их пригласил в гости брат Менгли Бекмурад. Увидев ее, Махтумкули удивленно воскликнул:

— Посмотрите, что делает время! Менгли расцвела, пока мы изучали науки, превратилась в настоящую невесту. — Увидев в ее руке книгу, спросил насмешливо: — Ты что, еще ходишь в мектеб?

Менгли не стеснялась Махтумкули и Човдура, потому что они были друзьями и ровесниками ее брата, и ответила, может быть, более дерзко, чем следовало:

— Мужчины считают, что только им подвластны науки. И, наверное, поэтому пишут вот такие книги, которые не хочется читать.

Махтумкули удивленно и, пожалуй, впервые внимательно посмотрел на нее. Ого, Менгли и впрямь стала взрослой!

Он взял книгу, полистал ее. Спросил:

— Чем же не понравилась?

И потому, что вопрос был задан серьезно и Махтумкули смотрел на нее как-то по-особому, Менгли на секунду смутилась.

— Я и сама не знаю, — сказала она, опустив взгляд, и Махтумкули показалось, что солнце зашло за тучу.

«У нее прекрасные, как весеннее небо, глаза, — подумал он. — В них можно смотреть бесконечно».

— Вот видишь, — вмешался в разговор Бекмурад, — выходит, ты неправа. Мужчина сумел бы объяснить, почему это нравится, а это — нет.

Слова брата словно подстегнули ее. Снова стала она прежней Менгли.

— Почему же? — насмешливо ответила она. — Просто я не хотела говорить, боясь, что вы все равно не поймете. Но если хотите, слушайте. В этой книге нет ничего, кроме загробного мира, как будто для людей самое главное — конец света. Нам надо еще разобраться в том, что происходит вокруг нас, а уже потом раздумывать об аде и рае.

— Аллах создал и тот и этот мир, — сказал Човвур, — и человек вправе….

— Подожди, — остановила его Менгли. — Если так, ответь мне: почему одни всю жизнь гнут спину, а другие только и знают, что набивают живот? Почему мы с мамой ткем ковры, а нежатся на них другие? Почему у меня и моих подруг только по одному платью, а дочери бека меняют их чуть ли не каждый день? Что я, хуже их, глупее или не умею работать? Ну, скажи!

Човдур и Махтумкули молчали, застигнутые врасплох такими вопросами. Бекмурад хотел было остановить Менгли, но она отмахнулась от него и продолжала:

— Вот вы ученые люди, скажите, почему так устроен мир? Вчера люди Ханали взяли у Гулялек последнего жеребенка, а отца Акджамал нукеры забрали за то, что он вовремя не заплатил подати. А если ему нечем платить? — Менгли вдруг устыдилась своей горячности и уже тише добавила: — Вот о чем я хочу читать в книгах.

«А ведь она права, — думал Махтумкули, возвращаясь поздно вечером домой. — Ученые, поэты должны помочь людям лучше устроить свою жизнь».

Он вспоминал глубокие глаза девушки и улыбался в темноте.

Так родилась его любовь к Менгли.

Два года учебы в медресе не погасили этой любви. И когда поэт вернулся в родной аул и снова увидел Менгли, его ужаснула мысль о том, что он мог так долго жить вдали от любимой.

Они случайно встретились на берегу Атрека. Менгли вспыхнула и вся потянулась к нему. Но тут же опомнилась и смущенно потупилась.

— Ты вернулся? — сказала она еле слышно.

Махтумкули шагнул к ней и протянул свернутые в трубку листки:

— На, прочитай. Это я написал для тебя, Менгли.

Ока спрятала листки под платок и, не поднимая головы, быстро пошла к аулу.

И потом было много стихов о любви, переписанных начисто старательным Клычли. Они делали вышитую букчу — матерчатую сумку Менгли — все тяжелее и тяжелее. Каждый раз, засыпая, девушка нащупывала в темноте узор букчи, нежно гладила его, и содержимое отвечало ей слабым шуршанием. Ей незачем было доставать листки — каждое слово Махтумкули билось в ее сердце.

Они были молоды и не умели беречь свое счастье.

Ранним утром, принарядившись, Давлетмамед пошел к родителям Менгли. Они сразу поняли, что неспроста молла явился в такую рань. А он вел беседу не спеша, издалека подходя к самому главному. Он говорил о добром соседстве, о давней дружбе двух семейств, напомнил, что Бекмурада и Махтумкули водой не разольешь. Пора было бы и сказать то, ради чего он пришел, да все не решался Давлетмамед, все медлил.

Он не сомневался в ответе, и все-таки у него отлегло от сердца, когда Аннакурбан на его предложение породниться сказал:

— Что же может быть лучше, Давлетмамед?

Но рано было радоваться. За этими словами последовали другие:

— Только… Видишь, какое дело…

Давлетмамед нахмурился.

— Я слушаю тебя, сосед, говори.

— Ханали прислал сватов.

Ханали… Вот оно что! Если есть чем поживиться, богатые всегда тут как тут.

— Он что же, себе в жены хочет взять твою Менгли? — Горечь и обида прозвучали в в голосе Давлетмамеда.

Хозяин опустил голову, — ранний гость задел больное место.

— Хочет женить своего сына, Мамед-хана, — тихо сказал он. — У кого много золота, тот все может. Совсем недавно Мамед-хан привел в свой дом молодую жену. И вот опять… Конечно, такая хозяйка, такая мастерица, как Менгли, будет ценным приобретением.

— Ну, и как ты решил, сосед? — Давлетмамед спросил почти спокойно.

— Ты не думай обо мне плохо, Давлетмамед, — вздохнул хозяин. — Сам знаешь, как иметь дело с ханами. Но я им ничего определенного не обещал. Подождем, посмотрим, что будет дальше. Может быть, аллах смилуется над нами и все обойдется по-хорошему.

Давлетмамед тяжело поднялся.

— Не ожидал я, — сказал он, глядя изучающе, словно видел впервые соседа. — Бедняк хочет породниться с ханом. Только я не помню случая, чтобы после этого человек до конца дней своих ел мед с мягким чуреком. Смотри, и Менгли работницей сделают, и тебя, того и гляди, к рукам приберут. Прощай. Аннакурбан остановил его:

— Не обижай меня, Давлетмамед. Я же не отказываю тебе. Еще раз говорю: рад отдать Менгли твоему Махтумкули, приходите, столкуемся.

Старые глаза Давлетмамеда радостно сверкнули.

— Вот это определенный ответ, — сказал он, пожимая руки Аннакурбана. — Спасибо. Пойду обрадую сына.

Он нашел Махтумкули в кузнице.

— Посмотри, отец, по-моему, получилось неплохо, — сын протянул ему только что законченную гуляка.

Во взгляде Махтумкули Давлетмамед прочитал немой вопрос, понял, о чем он, ко тоже сделал вид, что думает лишь о гуляка.

— Ну-ка, ну-ка! — сказал он, усаживаясь на кошме и принимая украшение из рук сына.

Старик сам был искусным мастером, но работа Махтумкули отличалась каким-то особым изяществом, тем неуловимым своеобразием, которое всегда выдает настоящего художника. Давлетмамед не мог скрыть восхищения.

— Э-э, ты говоришь «неплохо»! — воскликнул он. — Да это же замечательно! Я еще не встречал та-, кого узора. И размер выбран удачно. Этой гуляка может гордиться любая девушка. — Он вдруг внимательно посмотрел на сына. — А кому это предназначено? Кто-нибудь заказал?

Махтумкули смущенно опустил глаза.

— Нет, отец. Просто захотелось сделать от души, без обычной спешки… Тебе в самом деле нравится? — торопливо спросил он, боясь новых расспросов.

Отец понял его и усмехнулся в усы.

— Да, конечно, — сказал он, возвращая украшение. — Зачем бы я стал хвалить?

Наступило молчание. Давлетмамед вдруг почувствовал, что теперь, после разговора о Гуляка, почему-то неловко переходить к самому главному. «Надо было сразу сказать», — подумал он, но поймал нетерпеливый взгляд сына и перестал сомневаться.

— Я только что был у Аннакурбана, — сказал он.

Махтумкули ждал этих слов, но все-таки вздрогнул и как-то весь подался к отцу. И только теперь он увидел его улыбку, сияющие глаза и все понял.

— Он согласен?

Отец не мог больше испытывать терпение сына.

— Согласен, согласен! Скоро мы устроим такой той, что о нем будут вспоминать долгие годы. Пусть все знают, что такое свадьба поэта! — Давлетмамед поднялся. — Пойду скажу нашим. Они тоже будут рады.

Все пело в душе Махтумкули. Менгли будет его! Менгли… Он мог бесконечно повторять это имя, каждый раз находя в нем особую прелесть.

«Менгли… Что райские розы рядом с тобой! Туби зачахнет от зависти, глядя на тебя, Менгли. Стоит взглянуть на тебя — и становлюсь Рустамом, Менгли, а если хоть час не увижу тебя — пропаду от тоски, и только ты одна будешь виною смерти невинного. Но если и мертвого приласкаешь ты — оживу и вновь почувствую себя в Шекеристане, в твоей отчизне, сердце мое, Менгли…

О Менгли! Скоро ты будешь навеки со своим возлюбленным, с рабом красоты твоей!..»

Он прикрыл глаза, стараясь представить себе недалекий теперь уже той. И сразу зазвенели дутары, заплакали туйдуки, призывно застучали бубны. И полилась песня — одна из тех, что сочинил он в честь любимой. А вот уже, нарастая, словно лавина в горах, приближается топот коней. Эгей, кто самый ловкий, самый быстрый сегодня? Выходи, кто не боится спорить с ветром! «Тиу! Тиу!» — поют стрелы. Они летят туда, где между рогами архара привязано яйцо. «Тиу!» Мимо. А ну-ка, дайте мне. «Тиу-клак!» Вот как надо стрелять! Песня все звучит над степью, над рекой — славит красавицу Менгли… Слушают гости, приехавшие со всего Атрека, с Гургена, с Сумбара. Гости…

Махтумкули вдруг открыл глаза. Было тихо, так тихо, что он услышал стук своего сердца. Оно стучало гулко и тревожно. В чем дело? Что прервало его мечты? Ах, да, гости… Они приедут из дальних селений, много гостей. И надо будет готовить угощение, резать баранов. Для этого надо иметь такое богатство, как у Ханали. А где оно, это богатство? Нет его. Так какой же это той без обильного угощения, без дорогих призов для лучших наездников, стрелков, пальванов?

О, эта бедность! Мы только бредим тучными отарами, резвыми скакунами. Бедняк не гость на пиру, его оттеснят к двери те, что побогаче. Ведь когда нищий сидит на коне, все видят под ним осла, а под богачом и осел кажется колем. Проклятая бедность! Богач, посмеиваясь, пройдет мимо твоей беды, но скорее плюнет в твою суму, чем протянет руку помощи.

Махтумкули сжал пальцами подбородок, густые, колючие волосы защекотали ладони. Мысли метались, ища выхода. Он знал, что пришло время взять бумагу и перо. Только это может облегчить душу. «Твой, оборванец, ум вражьи затрут умы. Пешкою сгинешь ты перед ферзем, бедняк». Надо скорей записать эти строки, потому что уже рождаются новые и рвутся на волю, на белый простор еще неисписанного листа…

Частые, торопливые шаги за дверью вернули его к действительности. Он поднял голову и увидел сияющую Зюбейде, сестру. Она дружила с Менгли и, узнав от отца новость, бросилась искать Махтумкули.

— Ты уже знаешь?

Столько искренней, неподдельной радости было в ее звонком голосе, что Махтумкули, улыбаясь, поднялся ей навстречу.

— Знаю, Зюбейде, знаю, сестренка. И ты рада?

Отта взяла его за руку, на секунду прислонилась лбом к плечу.

— Гельнедже хочет сшить два халата в подарок. А я еще не решила — что…

Махтумкули протянул ей гуляка, которым недавно любовался отец:

— Может быть, тебе захочется подарить вот это?

Она взяла украшение, и черные глаза ее вспыхнули.

— Вот это да! — Голос девушки дрогнул, замер от восхищения.

Махтумкули положил ей руку на плечо.

— Бери, сестренка. Бери.

Не успела Зюбейде уйти, как приехали гонцы из далекого, с низовьев реки, аула — звать Махтумкули на той.

«Ни один той по всему Атреку не обходится без меня, — с горечью подумал поэт. — А смогу ли я свой той сделать достойным этого уважения?..»

С тех пор прошло два дня. И вот вчера Клычли случайно услышал, как бранился в кибитке Аннакурбана Шамухаммед-ишан.

— Ты не понимаешь, что делаешь! — визгливо выкрикивал он. — Ханали — самый знатный человек на всем Атреке, а ты осмеливаешься отказать ему! Подумай, кому ты хочешь отдать свою дочь, — какому-то нищему поэту! А у Мамед-хана она будет жить как шахиня! Подумай, Аннакурбан. И помни — Ханали не простит оскорбления!

Спустя полчаса Аннакурбан пришел к Давлетма-меду. Разговор у них был недолгий. Клычли видел, как Аннакурбан, сгорбившись, шел к своей кибитке, и недоброе предчувствие насторожило юношу. И вот теперь здесь, на берегу реки, глаза Менгли рассказали ему все. Пришла беда. Молла Давлетмамед не смог отвратить ее. А Махтумкули? Теперь вся надежда на него.

Клычли дернул поводья, повернул коня и, подгоняя его голыми пятками, поскакал к аулу.

Вскоре он уже ехал вдоль Атрека, любуясь весенней яркой зеленью прибрежных деревьев.

Клычли хорошо знал эти места. Здесь, над обрывом, любил гулять Махтумкули. Он часто уходил сюда один, долго сидел под чинарой, думая о чем-то, или мечтая, или складывая свои стихи. Однажды поздним вечером, когда полная луна залила все вокруг серебряным светом, Клычли увидел брата, стоящего над кручей. Его высокая, статная фигура четко выделялась на фоне бледного неба. Вдруг рядом с ним появилась другая, поменьше. И Клычли с мальчишеской внезапной обидой подумал, что если Махтумкули возьмет себе в жены Менгли, то у него совсем не останется времени для младшего брата. Но теперь эта обида была забыта. Менгли уйдет в дом Мамед-хана, яшмак закроет ей рот, и Махтумкули никогда не услышит от нее нежных слов…

Клычли стегнул коня, и тот сразу перешел на рысь. Подвешенная к поясу сабля больно ударила его по ноге, и Клычли передвинул ее поудобнее. В другое время он, конечно, не взял бы саблю и лук со стрелами, но сейчас в степи рыскали разбойники, могли напасть среди бела дня. И еще жила в нем тайная надежда, что Махтумкули придется сражаться с Мамед-ханом и его людьми. Вот тогда Клычли покажет, на что он способен…

Вдали показалось облако пыли, Клычли снова ударил коня. Сердце учащенно забилось. Если это разбойники, то живым они его не возьмут…

Но это были не разбойники, хотя дело, ради которого они проскакали столько верст, мало чем отличалось от разбоя.

IV

Сарбазы Шатырбека подгоняли усталых коней, предчувствуя близкий отдых. Вот уже видны кибитки аула. Еще немного — и всадники спрыгнут на твердую землю, расседлают коней и, кто знает, может быть, за много дней впервые поедят свежей баранины.

Шатырбек круто осадил гнедого.

— Стойте! — крикнул он и, когда сарбазы остановились, зловеще сказал: — Еще раз повторяю: если кто-нибудь из вас решится ослушаться и будет вмешиваться в мои дела, клянусь аллахом, тому не придется больше ходить по земле. Поняли вы, грязные скоты?

Сарбазы угрюмо молчали. Шатырбек обвел их колючим взглядом, повернул коня и поскакал к аулу. Сарбазы потянулись за ним.

— Эй, как тебя, стой! — крикнул Шатырбек, увидев всадника, видимо возвращавшегося с охоты. Позади седла был привязан крупный горный баран.

Всадник остановился, настороженно поджидая незнакомца.

— Скажи, где кибитка поэта Махтумкули или его отца моллы Дазлетмамеда?

Всадник помедлил с ответом, внимательно разглядывая Шатырбека и сарбазов. Потом сказал:

— Поехали, я покажу.

У одной из кибиток он остановился, крикнул:

— Эй, Мамедсапа!

Из кибитки вышел человек, очень похожий на Махтумкули, только немного старше. Лицо его было испещрено глубокими морщинами, взгляд спокойный и уверенный.

— Бот люди спрашивают Махтумкули. Дома он?

Мамедсапа покачал головой:

— Нет, брат уехал. А что привело этих людей сюда, Човдур?

— Не знаю, спроси у них, — ответил Човдур, отвязывая барана. — Но раз у вас гости, вот возьми, приготовь обед.

Тяжелая туша упала на землю.

Мамедсапа поглядел вслед Човдуру.

Хороший он парень, недаром дружит с Махтумкули. Дравда, они совсем разные. Махтумкули тянется к наукам, перечитал уйму книг, а Човдур больше любит джигитовку, стрельбу из лука, шумные игры. И в поле он работает с большой охотой, удивляя всех выносливостью и силой. Кое-как окончив медресе, Човдур вернулся к труду дайханина и не помышлял больше о науках, сожалея о потерянном за годы учебы времени. Зато не было в ауле более удачливого охотника. И всегда он делился добычей с друзьями.

Уже отъехав, Човдур оглянулся и крикнул:

— Не забудь — сегодня едем в поле!

Мамедсапа согласно кивнул.

Он пригласил Шатырбека в кибитку для почетных гостей, а сарбазам предложил разместиться на кошмах под навесом, возле мастерской. Крикнув жене, чтобы она и Зюбейде подали гостям чай, принесли воды, разделали тушу барана и поставили казан на огонь, Мамедсапа пошел к отцу.

Давлетмамед сидел в своей кибитке с толстой книгой на коленях. Перелистывая ее, молла задерживал взгляд то на одной, то на другой странице, шептал что-то, шевеля тонкими губами.

— А, Мамедсапа! — рассеянно сказал он, увидев сына. — Проходи, садись. — И помолчав немного: — Заболел мой друг Овезберды, и я обещал найти для него лекарство. Вот, советуюсь с Ибн-Синой.

Он снова углубился в чтение.

Мамедсапа думал о нежданных гостях. Что привело их сюда? Добрую ли весть привезли? Похоже, что этот человек, назвавший себя Шатырбеком, — приближенный самого шаха. Но что ему нужно? Скорее бы освободился отец, уж он-то разберется…

А молла все шептал, шелестя потрепанными страницами. Но вот он, кажется, нашел то, что нужно.

— Ага, вот! — Давлетмамед даже поерзал от удовольствия. — Я же говорил, что нет врача мудрее великого Ибн-Сины! Вот посмотришь, сынок, Овезберды начнет пить это лекарство, и через два дня ты увидишь его совершенно здоровым. Погоди-ка, я перепишу.

Он стал быстро писать на листке, удовлетворенно хмыкая и кивая головой.

— Мамедсапа, — сказал он наконец, — оседлай коня, поеду, обрадую старого друга.

— Коня оседлать не трудно, отец, только…

Давлетмамед удивленно вскинул седые брови:

— Ну, что же ты замолчал?

— Приехали гости, отец. Странные гости.

— Странные, говоришь? Ну-ну, рассказывай!

Мамедсапа рассказал о приезде Шатырбека.

Старик задумался.

— Нет, не помню такого среди близких людей шаха. Впрочем, там могли пригреть и нового… Ну, да все равно. Гости есть гости. Накормите их, дайте отдохнуть. А когда вернусь от Овезберды, вот тогда и потолкуем. Раз этот бек не захотел тебе сказать о цели своего приезда, значит, он слишком мнит о себе. Но ведь и мы люди гордые. Седлай коня, Мамедсапа. Друг в беде, а я буду болтать с каким-то беком! Седлай, седлай, я спешу.

Молла Давлетмамед вернулся только на исходе дня. Он был доволен собой. Овезберды, узнав, что нужное лекарство найдено, воспрянул духом, а уже одно это поможет ему побороть болезнь.

Совершая вечерний намаз, молла привычно, не испытывая никаких чувств, шептал с детства знакомые слова. А мысли его все чаще возвращались к незваным гостям. Ведут они себя скромно. Шатырбек терпеливо ждет, пока молла примет его. Значит ли это, что приезжие не замышляют ничего плохого?

Давлетмамед слишком хорошо знал повадки людей шаха, чтобы им верить. Да и не за что шаху жаловать непокорного поэта, особенно после того, что произошло со сборщиком подати…

Шатырбек полулежал на подушках, когда ему сказали, что молла Давлетмамед просит его в свою кибитку.

Гость встрепенулся. Он уже терял терпение, постоянная, натренированная выдержка стала изменять ему, он боялся сорваться и в гневе наделать глупостей. Что, в конце концов, мнит о себе этот ничтожный молла? К нему приехал бек, посланец самого шаха, а он заставляет его ждать, вместо того чтобы броситься навстречу и осыпать почестями… Проклятые туркмены! Они и прежде не отличались покорностью, а теперь… Ну да ничего, придет время, Шатырбек отомстит за оскорбление. А пока надо хитрить, делать вид, что счастлив видеть мудрого человека, поэта, чья слава быстрее ветра летит по туркменской степи.

Шатырбек стряхнул пыль с дорогого халата, расчесал бороду. В дверях он столкнулся с сарбазом, которого приметил уже давно: темный шрам пересекал его левую щеку, делал лицо свирепым даже тогда, когда сарбаз прикидывался послушным. А Шатырбек даже в самых отчаянных переделках старался оберегать лицо, считая, что в его деле броские приметы ни к чему.

— Что ты здесь крутишься? — неприязненно спросил Шатырбек.

Сарбаз согнулся в поклоне.

— Прошу простить меня, бек. Я только хотел спросить, не нужно ли вам чего…

Шатырбек внимательно посмотрел на него.

— Нужно, — сказал он резко. — Во-первых, нужно, чтобы твоя отвратительная рожа реже попадалась на глаза, а во-вторых, возьми этот хурджун и неси за мной.

Сарбаз взвалил на плечо хурджун и покорно засеменил за беком. Тот шел не спеша, высоко подняв голову, но сарбаз приметил в его повадке что-то новое и не сразу сообразил, что бек, пожалуй, трусит. И не ошибся. Шатырбека в самом деле пугал предстоящий разговор с отцом Махтумкули. Поверит ли он в искренность шаха, даст ли согласие отпустить сына в далекий путь? А если нет? Если строптивый старик крикнет соседей и те разоружат сарбазов, а его, Шатырбека, посадят задом наперед на полудохлого ишака и пошлют туда, откуда пришел? Да еще бороду остригут… Тогда прощай обещанная визирем шкатулка с золотом.

Шатырбек приподнял полог кибитки Давлетмаме-да и с несвойственной ему робостью спросил:

— Можно к вам, молла-ага?

— Проходите, — услышал он из глубины кибитки, сделал знак сарбазу обождать за дверью и перешагнул порог.

Приглядевшись, он увидел хозяина, сидевшего на потертом паласе, и поспешил поздороваться. Старик равнодушно подал ему руку.

— Рад приветствовать вас, достопочтенный молла, — улыбаясь щербатым ртом, сказал Шатырбек. — Я много слышал о вашей учености. Ваши стихи и стихи вашего не менее прославленного сына…

Давлетмамед наконец разглядел гостя. Так вот это кто!

— Прошу принять скромный подарок, — продолжал между тем Шатырбек.

Он хлопнул в ладоши, и сарбаз, согнувшись, внес хурджун, осторожно опустил его на палас и тут же вышел. Чутье подсказало Шатырбеку, что сарбаз стоит за дверью. Он шагнул к выходу и, не поднимая полога, сказал зловещим шепотом:

— Иди и посмотри коней.

И сразу же снаружи раздались торопливые удаляющиеся шага.

— Садитесь, бек, — усмехнулся Давлетмамед. — Я вижу, ваши сарбазы страдают излишним любопытством.

Бек скрипнул зубами, ко тут же расплылся в улыбке.

— Что поделаешь, — ответил он, — они привыкли, чтобы их держали в руках, а у меня мягкий характер.

Крепкие, сучковатые пальцы хозяина неторопливо перебирали простенькие четки.

— А ведь я помню вас, бек.

Это было сказано тихо, почти бесстрастно, но Ша тырбека словно громом поразило. Он молчал, вглядываясь в спокойное лицо Давлетмамеда.

— Нет, вы вряд ли обратили тогда на меня внимание. Это теперь я вам зачем-то понадобился, а тогда другие заботы вас занимали.

— Я вас не понимаю, — сглотнув слюну, прошептал бек. — Вы, верно, ошибаетесь.

Дело, так хорошо продуманное и организованное, начинало рушиться. Что мог знать о нем этот проклятый старик?

— Да нет, не ошибаюсь. — Пальцы моллы все так же неторопливо перебирали костяшки четок. — Я вез сына в Хиву, в медресе, а вы шли туда под видом дервиша. Я бы не обратил на оборванца внимания, но с вами был человек, которого я хорошо знал. Мне пришлось выручать одну девушку. Спасая свою честь, она бежала от него с любимым, бросив дом, старика отца. Они вынуждены были скрываться в чужих краях, потому что этот человек из прихоти захотел пополнить ею свой гарем. Но ваш спутник не успокоился. Когда казалось, что все невзгоды и волнения позади, его люди подкараулили ее и убили. А к тому времени она была матерью двух детей. Так что я не мог ошибиться бек.

Давлетмамед умолк.

Молчание становилось тягостным, и Шатырбек не выдержал:

— Аллах свидетель, я не помню, с кем мне доводилось тогда идти, молла-ага. Это был случайный попутчик. А дервишем я стал… Мне очень нужно было в Хиву… по личному делу, поверьте.

Снова усмешка тронула тонкие губы Давлетмамеда.

— Это меня не касается, — сказал он. — Ну, а что привело вас сюда? Тоже личное дело?

Шатырбек оживился:

— О нет, молла-ага! Я удостоен чести передать вашему сыну, прославленному поэту Махтумкули, приглашение самого шаха. Вот, — он торопливо достал из-под халата лист, завернутый в кусок голубого шелка, и протянул его Давлетмамеду. — А эти подарки шах поручил мне передать вам в знак особого расположения.

Из хурджуна легко выпали на палас два расшитых золотом халата.

— Вам и вашему сыну, — торопливо пояснил гость.

Давлетмамед опустил голову, прикрыл глаза. И непонятно было, то ли он благодарит за подарки, то ли внезапно задремал… Только что прочитанное приглашение, снова свернувшись в трубку, лежало на коленях. Лишь сухие, темные пальцы, перебрасывающие по шнурку гладкие костяшки, свидетельствовали о том, что старик не дремлет.

«Дорогой поэт, — говорилось в письме шаха, — я с нетерпением жду твоего приезда. Кое в чем наши взгляды расходятся, но ты поживешь рядом со мной и поймешь, почему я поступаю так, а не иначе, и одобришь мои действия. Поверь, мною руководит не только тщеславие, — не скрою, приятно иметь среди приближенных столь известного человека, — я пекусь прежде всего о благоденствии народа и готов следовать твоим разумным советам, Махтумкули. Двери моего дворца, как и двери моей казны, открыты для тебя».

«Что за странную игру затеял шах? — думал Давлетмамед. — Хочет подкупом, обещаниями сладкой жизни привлечь на свою сторону Махтумкули? Или это хитрая ловушка? Стихи сына, которые могли попасть в руки шаха, никак не располагали его к поэту. И уж, конечно, правителю доложили о случае со сборщиками подати…»

V

В этом году гоклеиы должны были сдать в пользу шаха не только баранов, ячмень, пшеницу, шерсть, как было всегда, но еще и по одному коню с каждого хозяйства. Вот это и вызвало недовольство в народе. Сдать коня! А где взять его, если в иных хозяйствах и осла нет? Бедняк только во сне видит коня, а ему говорят: «Отдай шаху!».

А сборщики знать ничего не знают. Не желаешь привести коня — получай плетку! И тут уж не щадили никого — ни стариков, ни малых детей. Случалось, забивали до смерти.

Аксакалы, среди которых был и молла Давлетмамед, пошли к наместнику шаха среди гокленов — Ханали-хану. Самый старый среди них, Селим-Махтум, опершись на суковатую палку, стал говорить:

— Ты знатный человек, Ханали, тебя уважает сам шах. Если ты заступишься, весь народ будет тебе благодарен.

— Что вы хотите? — нетерпеливо спросил Ханали.

— Мы просим, чтобы тем, у кого нет лошади, позволили сдать взамен что-нибудь другое — пшеницу или шерсть, или овец. А если так нельзя, то пусть дадут отсрочку до будущей весны — к тому времени люди, может быть, сумеют приобрести коня.

Ханали вскипел. Еле сдерживая гнев, заговорил, брызгая слюной:

— Да вы что? У вас седые бороды, а не понимаете, что шаху приходится защищать вас от всяких врагов. Войско же без коней что может сделать? Не дадите — сами же будете страдать: враги придут и отберут у вас последнее, а ваших детей угонят и продадут, как скот. Скажите всем: пусть не противятся сборщикам. А не то плохо будет.

Аксакалы ушли ни с чем.

— Э, да разве такой человек, как Ханали, может понять нашу беду? — гневно сказал молла Давлетмамед. — Видно, нам самим надо решать, как быть.

Сборщики свирепствовали в аулах. Плетки их стали бурыми от крови. Они врывались в аул, и начинался грабеж. Именем шаха сборщики отбирали все, что могли. Тяжело груженные мулы увозили последнее добро дайхан. Стон и плач стояли над Атреком.

Дошла, очередь и до аула, где жил молла Давлетмамед.

Ранним утром векил во главе отряда сборщиков подъехал к крайней кибитке. Собаки встретили их злобным лаем. И сразу же где-то заголосила женщина.

На шум, накинув халат, вышел Давлетмамед. Рядом с ним молча встал Махтумкули. Они смотрели на мулов, выстроенных в ряд, на вооруженных саблями и луками сборщиков, на их главаря, который гарцевал на своем лоснящемся от сытости коне.

— Неужели мы будем молчать, отец? — Голос Махтумкули дрогнул.

К ним, тяжело волоча больные ноги, подошел Селим-Махтум. Он услышал слова поэта и спросил:

— Так что ты ответишь сыну, Давлетмамед?

Молла от волнения покусывал губы и молчал.

— И ты молчишь, — скорбно вздохнул Селим-Махтум. — А я вот что скажу. Когда Ханали стал ханом над гокленами, мы вздохнули свободно: все-таки свой человек. А он оказался хуже степного волка. Тот довольствуется овцами, а этот совсем ненасытен. Верно говорят, что при виде золота и святой становится алчным. Ханали не защищает нас, а наживается на наших бедах. Слышали? Говорят, он собирается завести себе гарем, как шах.

Подошли еще несколько человек. Все были возбуждены. Зрелище открытого грабежа заставляло сжимать кулаки.

— Люди! — взволнованно сказал Човдур. — Сколько же можно терпеть? Сборщики грабят нас, потеряв всякую совесть. — Он повернулся к Давлетмамеду: — Мы пришли к вам, молла-ага. Пришли за советом. Скажите: что делать?

Все замолчали, ожидая ответа. Только Селим-Махтум словно подтолкнул Давлетмамеда:

— Ну, что ты скажешь теперь, друг?

Молла Давлетмамед выпрямился, внимательно вгляделся в лица обступивших его людей. Они ждали, они верили ему, еще никогда не дававшему им дурного совета. Никогда…

— Ты знаешь пословицу, Овезберды, — негромко сказал молла: — «Когда верблюд состарится, он следует за своим верблюжонком». Пусть Махтумкули скажет вам, что надо делать.

Одобрительный гул прошел над толпой.

Тонкое лицо поэта напряглось. Он всегда был среди людей, и они жадно ловили каждое его слово. И сейчас…

Отец отступил на шаг, и Махтумкули остался один в центре небольшого круга. Черные сверкающие глаза со всех сторон с надеждой смотрели на него. Он прочел в этих глазах решимость и понял, чего ждут от него односельчане.

— Друзья! — Голос его дрогнул. — Я только что закончил стихотворение. Послушайте, может быть» оно даст вам ответ.

Он стал читать, сначала негромко, потом, зажигаясь, во весь голос. Все, что наболело в сердце Махтумкули, выплеснулось в гневные, звонкие строки. Поэт обращался к шаху, называя его убийцей и грабителем.

Эти слова потонули в одобрительном гуле голосов.

— Эти стихи надо самому шаху послать! — крикнул кто-то. — Пусть почитает!

— Я пошлю, — твердо сказал Махтумкули и отыскал взглядом отца. Тот одобрительно кивнул.

Толпа поредела. Махтумкули увидел, что люди спешат за Човдуром — туда, где суетились встревоженные спорщики. Човдур шагал широко, подняв голову, и полы халата развевались на ветру, придавая ему вид вольной степной птицы. «Нет, мы не рабы», — с волнением подумал поэт, внезапно с небывалой остротой почувствовав себя частицей своего народа, чей образ слился в его воображении с этим смелым и гордым парнем, его другом.

Махтумкули поспешил на помощь Човдуру.

Еще издали он увидел векила верхом на коне и двух сборщиков, державших за руки старика. Поэт знал его. Это был семидесятилетний Карры-ага. Сыновья его погибли во время набега разбойников, жена умерла, и теперь он жил совсем один в своей ветхой кибитке. На лице старика пролег багровый след — видимо, векил ударил его нагайкой.

— Оставьте старика, — сказал, подходя, Човдур.

Векил, еще не почувствовавший приближения грозы, презрительно глянул на него.

— Не суйся не в свое дело, щенок, — сквозь зубы процедил он. — Подожди, дойдет и до тебя очередь.

— Оставьте старика, — повторил Човдур, и рука его легла на рукоятку сабли.

Векил вскипел. Натянув поводья, он поднял коня на дыбы и хотел было смять наглеца, как вдруг нарастающий конский топот заставил его оглянуться. С обнаженными саблями скакали друзья Човдура, молодые джигиты, среди которых был и Клычли.

Векил стеганул жеребца и помчался в сторону гор, Сборщики, подгоняемые неистовым лаем собак, кинулись кто куда.

— Не дайте уйти векилу! — крикнул Човдур.

Он вскочил на первого попавшегося коня и поскакал вдогонку. Несколько джигитов, разворачиваясь в цепь, помчались вслед за ним. Под копытами клубилась пыль. Ветер подхватывал ее и нес над землей к Атреку.

Векил был слишком тяжел, чтобы уйти от погони. Он понял это быстро и, как затравленный волк, стал метаться по степи. Джигиты настигали его. Векил оглянулся и увидел совсем близко лошадиную морду, с которой падали клочья желтой пены, а над ней взметнувшуюся, напрягшуюся для страшного удара руку с саблей. Векил вобрал голову в плечи и, теряя сознание, вдруг услышал:

— Не убивай его, Човдур!

Сбоку скакал Махтумкули.

Конь под векилом споткнулся и, ломая себе хребет, грохнулся на сухую, прогретую весенним солнцем землю.

Векил чудом остался жив. Джигиты пригнали его в аул. Он, обезумев от страха, бормотал несвязное и озирался, ища поддержки, сочувствия, но не встречал их.

— Что будем делать с ним? — сверкая глазами, в которых медленно остывала недавняя смертельная жестокость, спросил Човдур.

Все повернулись к Махтумкули. Он легко спрыгнул с чужого, тут же забытого им коня, мельком глядя на ползающего по земле векила. На какое-то мгновение им овладела жалость. Но стоило ему обвести к взглядом собравшихся, увидеть трясущегося Карры-ага, как на смену этому непрочному чувству пришло иное — решимость. И, видимо, что-то изменилось в лице поэта, потому что векил вдруг завыл и пополз к нему, хватая руками сапоги.

— Поэт, — забормотал он, захлебываясь, — я пришел сюда не по своей воле… приказ шаха… У меня дети… пожалейте… Жена умирает… Они останутся сиротами… Молю о доброте… ради аллаха… Буду молиться до конца дней…

Брезгливая складка легла у тонких губ поэта.

— Вы вспомнили аллаха только сейчас, — жестко сказал он, — почему же бы забыли о нем, когда шли грабить этих бедных людей?

Векил не вытирал слез, и они, смешавшись с пылью, оставили на его опухшем лице грязные следы.

— Шах… он приказал… Пожалейте…

— Народ ненавидит вас. И шаха. Всех. — Поэт обвел взглядом окружавших их люден, спросил: — Что будем делать с этим?

И сразу словно масла плеснули в огонь:

— Смерть!

— Привязать к коню!

— Отрезать уши собачьему сыну!

— Смерть убийце!

Махтумкули оттолкнул векила ногой.

— Слышишь? Ты не заслужил ничего другого.

Дикий вопль вырвался из глотки векила.

— Стой! — приказал Махтумкули.

Векил подполз к кибитке и, уткнувшись головой в войлок, затих.

Люди молча смотрели на него.

Махтумкули сказал:

— Мы не будем пачкать руки его кровью. Не в нем дело. Убьем одного — пришлют другого, да еще отомстят. Мы не раз испытывали на себе гнев шаха. Пусть векил убирается отсюда. Но только с одним условием — чтобы отвез шаху стихи, которые я написал. Согласны?

Вокруг одобрительно зашумели. А отец шепнул ему:

— Ты правильно рассудил, сынок.

Ободренный Махтумкули продолжал:

— Поручим нашим молодым джигитам проводить векила в дорогу. Клычли, возьмись-ка за это.

Клычли и несколько его сверстников с гиканьем кинулись поднимать векила. Они засунули ему за пазуху листок со стихами, усадили на старого ишака. Кто-то успел отрезать усы и бороду, а Клычли провел ладонью по днищу закопченного казана и на прощанье мазнул ею по лицу векила. Ишака ударили веревкой, и он затрусил по пыльной дороге из аула.

Посмеиваясь, люди расходились по своим кибиткам. Их ждали повседневные заботы. Те, кого успели обобрать сборщики подати, ловили разбредшихся мулов и разбирали свое добро.

У Давлетмамеда собрались аксакалы. Позвали и Махтумкули с Човдуром.

Селим-Махтум долго кашлял, схватившись за грудь, на шее у него от натуги взбухли вены. Наконец он заговорил хрипло:

— Векила отпустили — это хорошо. На наших руках нет крови. Но шах все равно не простит нам того, что произошло.

— Это так, — согласился Давлетмамед.

Старики закивали.

— Значит, надо быть наготове, — продолжал Селим-Махтум и повернулся в сторону Махтумкули и Човдура: — А это уже ваше дело, молодежь. Что скажете?

Човдур толкнул локтем поэта. Махтумкули сказал:

— Яшули, джигиты готовы защищать родной аул. Только…

— Ну-ку, говори! — подбодрил его Селим-Махтум.

— Силы у нас неравны. Если шах пришлет своих сарбазов, нам придется туго.

— Не надо бояться, — горячо возразил Човдур. — Пусть только сунутся! Моя сабля не подведет!

— Одна твоя? — усмехнулся Махтумкули.

— Почему одна? А другие джигиты? Да если надо будет, я за цеделю соберу три тысячи всадников. Всех гокленов подниму!

— Какие вы все горячие! — покачал головой Селим-Махтум. — Слушай, Давлетмамед, разве мы в эти годы тоже такие были?

Молла улыбнулся.

— Были, друг, были. Молодая кровь, а не спокойный разум руководила нами. С годами мы научились думать головой, а не сердцем.

— Да, годы! — вздохнул Селим-Махтум. — Ну, а ты что замолчал, Махтумкули?

Поэт не спешил с ответом. Его давно мучали мысли о будущей встрече с сарбазами шаха. Он был убежден, что встреча эта состоится, все дело только в сроках. И тогда…

— Одним нам не выстоять против войска шаха, — сказал он тихо. — Придется сниматься и уходить. А куда уйдешь? Вдали от родных мест лучше не будет.

— Так что ты предлагаешь? — спросил нетерпеливый Човдур.

— Если мы хотим жить на своей земле, не вставая на колени перед шахом, надо просить помощи у иомудов, — решился Махтумкули высказать заветное.

Старики заволновались.

— Э, что-то ты не по той тропе пошел, — сказал сердито Селим-Махтум. — Гоклен никогда не будет просить помощи у иомуда.

— А почему? — как можно мягче возразил Махтумкули. — Разве все мы не туркмены? Я больше скажу — надо послать гонцов к язырам, к алили, посоветоваться с их стариками. Только когда все туркмены объединятся, никакой враг не будет нам страшен. Надо нам жить одной дружной семьей.

— Надо искать помощи в Афганистане, — упрямо стоял на своем Селим-Махтум, — а не кланяться иомудам.

— Завести дружбу с афганцами тоже нужно, — согласился Махтумкули. — Но прежде всего необходимо добиться объединения туркменских племен. В этом наша сила.

Селим-Махтум насупился, засопел сердито.

Неприлично спорить со стариками, и Давлетмамед сказал:

— Ладно сынок, мы тут посоветуемся, а вы идите с Човдуром, отдыхайте.

Друзья вышли из кибитки.

Поселок жил своей обычной жизнью. Дымили там-дыры, в пыли играли оборванные ребятишки, женщины шли с кувшинами к Атреку, с окраины доносился стук молотка по наковальне.

— Знаешь, Човдур, — сказал вдруг Махтумкули, — я собираюсь съездить в Аджархан.

— К урусам? — изумился Човдур.

— Да, к ним. Мне кажется, что в будущем туркмены и русские станут большими друзьями.

— Отцу известно о твоем намерении?

Махтумкули помолчал, потом сказал негромко:

— Ты же знаешь, что я ничего не скрываю от него.

— Но если Ханали… — начал было Човдур, но Махтумкули положил ему руку на плечо.

— А вот это уже зависит от того, как ты умеешь молчать, — сказал он и посмотрел в глаза друга.

VI

«Нет, — решил молла Давлетмамед, — шах не мог от души пригласить Махтумкули в гости. Тут что-то кроется. Надо быть осторожным».

— Разве вы не рады? — угодливо улыбаясь, спросил Шатырбек. — Вашему знаменитому сыну оказана такая честь. Я уверен, что он с радостью посетит дворец шаха, где его ждут с распростертыми объятиями. Вы, конечно, пошлете его?

— Мой сын уже достаточно взрослый человек и сам может решать, ехать ему в гости или нет, — не очень вежливо ответил молла.

— Но вы как отец… — заюлил Шатырбек. — Он будет советоваться с вами и…

— Я скажу ему: «Подумай, сынок, смеем ли мы, ничтожные, отнимать время у самого шаха?»

Кустистые брови Шатырбека удивленно поднялись.

— Но ведь шах его приглашает, молла. Птица Хумай садится на вашу кибитку, не спугните ее.

Давлетмамед улыбнулся.

— Никому еще не доводилось взглянуть на листья туби, бек. Все в руках аллаха.

— Верно, верно говорите, молла, — подхватил Шатырбек. — Воля аллаха в этом почетном приглашении.

«И чего он так старается? — с неприязнью подумал Давлетмамед. — Видна, ему пообещали немало золота. Только за что?»

— Ладно, — примирительно сказал он. — Приедет Махтумкули, поговорим и решим. А пока отдыхайте. Все ли у вас есть, что нужно? Не требуется ли чего?

Шатырбек понял, что пора уходить.

— Благодарю вас, молла, нам ничего не требуется.

— А если вам надо куда-то ехать, — словно бы между прочим сказал Давлетмамед, — то оставьте приглашение, я передам его сыну.

Шатырбек испугался.

— Нет, нет, — торопливо ответил он, — шах приказал мне вручить приглашение в руки самому Махтумкули. А воля шаха для меня священна. Я буду ждать, сколько бы ни потребовалось.

— Дело ваше, — согласился хозяин, — я не могу давать советы посланцу шаха. Ждите. Постель, чай и чурек мы всегда найдем для гостей.

— Благодарю вас, молла. — Шатырбек поклонился и направился к двери.

— Да, бек, — позвал его Давлетмамед, — возьмите свои подарки. Я их не заслужил.

Шатырбек растерялся.

— Но… ваш сын… его стихи… — забормотал он.

— Ну, если Махтумкули примет — его дело. А я не могу. Не обижайтесь, бек.

Шатырбек впихнул халаты в хурджун, подхватил его и стремительно вышел, едва сдерживая гнев.

Какая-то тень мелькнула и скрылась за стогом сена, припасенного для лошадей. Не владея собой, Шатырбек выхватил кривую, сверкнувшую на солнце саблю и бросился к загону. Большой белый пес резко остановился и зарычал, оскалив клыки. Шатырбек отступил, вложил саблю в ножны. Он вдруг с облегчением подумал, что расправа с меченым сарбазом была бы совсем некстати. И без того этот презренный, возомнивший о себе старик относится к нему с подозрением. Ну, ничего, погодите, вы еще вспомните Шатырбека!..

Ночью он плохо спал: то забывался тяжелым сном, то лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к шорохам и думая о своей странной судьбе, так и не обеспечившей ему на старости лет спокойную жизнь. Может быть, теперь, наконец, все переменится? Скорей бы вернулся проклятый поэт. Тогда… Но что будет тогда? Бек похолодел от мысли, что Махтумкули наотрез откажется ехать во дворец. Ведь силой его не увезешь. Говорят, именно в этом ауле чуть не убили векила… А вернуться ни с чем — значит навлечь на себя немилость шаха, снова унижаться перед мейханщиками, выпрашивать у них парочку кебаба.

Да и дадут ли теперь? Эти пройдохи всегда узнают новости первыми. Нет, он выполнит приказ шаха, даже если ему придется сражаться с самими дэвами. И хитрости еще хватит у Шатырбека: не таких обводил вокруг пальца.

На рассвете он вышел из кибитки, накинув на плечи халат. С Атрека потянуло прохладой. Шатырбек поежился, осмотрелся.

Аул просыпался. Кое-где уже поднимались к небу столбики синеватого дымка, мелькали красные кетени женщин, готовящих пищу.

Вдруг Шатырбек увидел приближающегося всадника, и сердце его учащенно забилось. Неужели он? Неужели аллах смилостивился и црекратил это томительное ожидание?

Всадник подъехал уже так близко, что можно было хорошо разглядеть его. Шатырбек понял, что ошибся. Он знал, что Махтумкули высок, строен, красив. А этот был хилым, болезненным на вид. И если бы не шелковый халат, новенький тельпек да желтые кожаные сапоги, приехавшего можно было бы принять за дервиша, измученного бродячей жизнью. Но когда всадник оказался в пяти шагах, бек увидел его лицо и подумал, что такое, пожалуй, и в толпе оборванцев-дервишей сразу же отличишь — столько было во взгляде надменности и презрения, к окружающим.

«Уж не Мамед ли это, сын Ханали? — подумал Шатырбек с радостным чувством. — И как я мог забыть о хане? Надо было сразу послать за ним».

Мамед соскочил с коня удивительно легко, и бек сразу же заметил это, подумав, что парень еще сможет пригодиться, не такой уж он хилый.

— Простите, — сказал Мамед, улыбаясь, — вы, наверное, и есть уважаемый Шатырбек? Меня зовут Мамед, я сын Ханали-хана. Мы вчера весь день ждали, что вы удостоите нас своим посещением, а с утра отец послал меня пригласить…

— Привяжите коня и заходите, — сухо сказал Шатырбек, знавший, что суровость и даже грубость куда сильнее действует на таких людей, чем вежливость и радушие.

Они сели на кошму. Шатырбек кинул Мамеду подушку, подсунул себе под локоть такую же, устраиваясь поудобнее.

— Насчет чая я распоряжусь позже, — сказал Шатырбек. — А пока поговорим. У меня очень важное дело.

— Я слушаю вас, уважаемый бек. — Мамед даже подался к нему, боясь пропустить хоть слово.

Около кибитки раздались чьи-то шаги. Шатырбек нахмурился, прислушиваясь. Шаги удалялись.

— У меня очень важное дело, — повторил бек и замолчал, испытующе глядя в лицо Мамеда.

— Не откажитесь съездить к нам, — поспешно сказал молодой хан, отводя глаза. — У нас никто не помешает разговору. И кроме того, отец так будет рад…

Шатырбек вспомнил сарбаза со шрамом на щеке и согласился.

До родника Чинарли, где стояли кибитки хана, и в самом деле было недалеко. Миновав небольшое ущелье, всадники выехали на равнину. Залитая утренним солнцем, она была так красива, что даже равнодушный к природе Шатырбек придержал коня. Перед ним тянулись бело-розовые цветущие сады, аккуратные ряды виноградников, а за ними расстилался: ярко-зеленый ковер вешних, еще не выжженных солнцем трав. Поблескивала, отражая голубизну неба, вода арыках. В стороне виднелись кибитки, загоны для скота.

— Это ваши владения? — спросил Шатырбек.

— Пока вы наш гость, они и ваши, мой бек, — поклонился Мамед.

«Есть же удачливые люди», — с внезапной злобной завистью подумал Шатырбек и ударил каблуками коня. Мамед поскакал следом.

Взяв себя в руки, Шатырбек спросил:

— Много у вас работает дайхан?

Мамед замялся:

— Я не знаю… Этим занимается отец. Он говорит: «Пока я еще здоров, отдыхай, сынок. Придет время — хозяйство ляжет на твои плечи».

— И рабы есть у вас?

— Как у всех. Недавно отец купил одного русского. Есть у него такая вещь, ящик со струнами. Называется «гус-ли». Ох, и играет! Смех!

— Раб должен работать, а не играть, — наставительно сказал Шатырбек.

— Конечно, — сразу же согласился Мамед, — лошадь подковать, землю пахать, из дерева мастерить.

— Не убежит?

— Не-ет. Днем за ним смотрят, а к ночи на цепь сажают. Вот тогда он и играет на этой… «гус-ли».

— Раб есть раб, — презрительно сказал Шатырбек и сплюнул.

Помолчав, спросил:

— Разбойники наведываются сюда?

— В прошлом году угнали коней. Чуть не лишились целого табуна. Но отец послал вдогонку джигитов, пообещал хорошо наградить, если отобьют коней.

— Отбили?

— Конечно.

— И сколько же отец заплатил им?

Мамед засмеялся.

— А все они были должны нам, отец учел их труды.

Шатырбек тоже засмеялся, подумав, что не такой уж простак этот Мамед, каким кажется сначала.

Ханали с нетерпением ждал таинственного гостя. Оттолкнув слуг, с несвойственной прытью подскочил он к коню, взял его под уздцы.

— Добро пожаловать, бек! — Приторная лесть сама лилась из него. — Добро пожаловать, дорогой гость! Вы осчастливили нас. Этот день все мы будем вспоминать как… как самый счастливый день в нашей жизни. Наш дом всегда…

Шатырбек соскочил с коня, протянул хозяину свои еще крепкие руки и с горделивым чувством превосходства ощутил в своих ладонях пухлые, безвольные пальцы Ханали.

— Я рад навестить вас, хан, — важно сказал он. — Мне много приходилось слышать о вас, о вашем богатстве.

Хан засуетился еще больше, заплывшие жиром глаза его боязливо забегали.

— О, мой бек, — он повел гостя в дом, — люди часто из зависти очень преувеличивают. То, что у нас здесь, в глуши, считается богатством, в большом городе назовут бедностью. Каждая мера зерна, каждая гроздь винограда достается с таким трудом!

Усы Шатырбека дрогнули, но он погасил усмешку.

— У вас надежная крепость, — сказал он, оглядывая земляные валы и рвы вокруг строений. — Если шах соизволит сдержать свое слово и подарит мне крепость, я не желал бы иной, чем… такая.

Ханали понял, почему запнулся гость, и, чувствуя, как холодеет в груди, сказал с запинкой:

— Великий шах всегда добр к своим верным слугам. Он никогда не оттолкнет обидой того, кто…

Шатырбек нагнулся к хану, мягко, почти нежно, обнял его и сказал понимающе:

— Конечно, вы очень нужный шаху человек, вас не обойдет милость повелителя.

У Ханали отлегло от сердца.

Осматривая крепость, они очутились у домика, сложенного из серого камня. Ханали толкнул дверь, с поклоном пригласил гостя внутрь. Шатырбек был поражен. Иомудские ковры, шелковые подушки, сверкающая позолотой посуда в углу — все было необычайно чистым, свежим, словно люди заходили сюда только для того, чтобы поддерживать чистоту и порядок.

— Я держу эту комнату специально на тот случай, если великий шах когда-нибудь, будучи в наших краях, осчастливит нас своим посещением.

— Шах не сомневается в вашей верности.

Эти слова Шатырбек сказал таким уверенным, лениво-небрежным тоном, что Ханали уже не осмелился вести гостя дальше: доверенный человек шаха мог отдыхать в комнате, отведенной самому шаху.

— Что же мы стоим! — воскликнул он. — Проходите, бек, садитесь. Да отзовется каждый ваш шаг добром в этом доме!

Шатырбек скинул сапоги, прошел на середину комнаты и уселся, подмяв под бок шелковые подушки.

— Из-под сапог Шатырбека, — самодовольно сказал гость, — для одних летит пыль, для других — золото.

— Спасибо, бек, — на всякий случай сказал Ханали, поклонившись.

За обильным угощением разговор шел попроще.

От выпитого вина бек подобрел, лениво жевал джейранину, поглядывая на разговорчивого хозяина, поддакивал. Сам говорил мало, думая, видимо, о своем.

И вдруг насторожился, услышав слова хана:

— …из столицы. Он передал, что приедете вы, и приказал помочь вам.

Шатырбек странно посмотрел на него, на секунду перестав жевать.

— Вам известно, зачем я здесь? — тихо спросил он.

Ханали вскинул, словно обороняясь, свои пухлые., ладони.

— Что вы, что вы! Мне только приказано оказать вам посильную помощь. Только это. Я не знаю…

— Я скажу, что делать, — прервал его гость.

Ханали потянулся к нему, весь превратившись в слух и внимание.

Но Шатырбек не спешил говорить, обдумывая, стоит ли посвящать хозяина в детали. Наконец решил, что стоит: ведь не пойдет же он против воли самого шаха, а гоклены и их поэт не водят дружбы с ханом, это он знал точно.

С жадным вниманием выслушав его, Ханали поскреб грязными ногтями редкую бороду, задумался. Потом сказал, осмелев от доверия гостя:

— Значит, решили ждать… Не советовал бы.

Шатырбек, державший в руке пиалу с вином, удивленно вскинул брови.

— Уверен — ждать бесполезно, — продолжал хан. — Уж если отец, эта старая лиса, не дал прямого согласия, то Махтумкули наверняка откажется.

— Ехать во дворец?!

— Э, бек, плохо вы знаете этих людей. Что для них мидость шаха? Им бы только скакать по степи да стрелять из лука в джейранов. Работать не любят, приказам не подчиняются. Слышали, как они обошлись с векилом и сборщиками подати? Так чего же от них ждать?

Шатырбек сделал большой глоток, отставил недопитую пиалу шерапа, сказал уверенно:

— Нет, каким бы гордым ни был этот Махтумкули, он не устоит перед соблазном побывать гостем у самого шаха. И потом…

Он внезапно замолчал, вспомнив о своем давнем правиле не посвящать посторонних в тайны. Хан подождал, не закончит ли гость мысль, понял, что не дождется, и сказал:

— Махтумкули устоит.

— Ладно, — вдруг согласился Шатырбек, — пусть так. И что же думает обо всем этом хан?

Ханали наполнил пиалы, пододвинул к гостю поднос с пловом.

— Надо радоваться, что поэта не оказалось в ауле, иначе вы давно бы уже ехали назад, проклиная свою судьбу…

— Ты не знаешь Шатырбека, — грубо оборвал его гость. — Еще не было случая…

Но Ханали продолжал говорить, словно бы и не слыша его слов:

— …потому что Махтумкули не захочет ехать в столицу и, пока его окружают друзья — гоклены, вам не на что рассчитывать. А шах, я уверен, с радостью увидел бы его скорее мертвым, чем живым.

«О, как он его ненавидит!» — подумал бек и сказал:

— Я рад, что вы так ревностно хотите выполнить волю шаха. Только мне приказано доставить его живым.

— Все равно. Если он вернется в аул, вам его не взять. А по какой дороге он будет возвращаться, это известно. Встретить его в безлюдном ущелье и… — Ханали сделал жест, словно затягивал аркан на шее.

Кровь ударила в голову беку. И как это он, опытный в таких делах человек, доверился бумажке, пусть даже подписанной шахом? Неужели с годами он стал таким, что предпочитает лежание на ковре всему остальному? Нет, хан прав, надо действовать, надо идти навстречу судьбе, а не ждать, пока она вынесет свой приговор.

Шатырбек с неприязнью посмотрел на хозяина. Пусть он не думает, что бек придает большое значение его словам.

— Что же, я подумаю, — лениво потянулся гость. — Вы немного преувеличиваете, хан. Просто, видимо, насолил вам поэт, вот вы и… Спасибо за угощенье, мне пора.

— Куда же вы, бек? — всполошился Ханали.

Он вдруг подумал, что действительно вел себя неосторожно и бек, посланец шаха, невесть что подумает о нем. А ведь достаточно одного его слова…

— Отдыхайте, дорогой гость! Все здесь ваше.

Бек поднялся, отряхнул крошки с колен.

— В народе говорят: «Не задерживай врага, чтобы он не узнал твоей тайны; не задерживай друга, ибо он может опоздать туда, куда стремится». Прощайте, хан, рад был познакомиться.

Глядя из-под руки вслед удаляющимся клубам пыли, Ханали с тревогой думал о том, чем же окончится для него эта встреча…

VII

Заскучавшие от безделья сарбазы спали под навесом, укрывшись кто чем.

Шатырбек отыскал взглядом того, со шрамом, облегченно вздохнул: сарбаз спал на спине, открыв рот, и муха ползла по губе, вздрагивая крыльями от дыхания.

Вдруг сарбаз сдавленно вскрикнул и сел, открыв мутные глаза… Муха лениво полетела над спящими.

Бек усмехнулся.

— Что-то приснилось? Говорят, что трус и во сне видит только страшное.

Сарбаз вскочил, вытянулся перед ним. Шрам на щеке потемнел.

— Я только что видел вас, — хрипло сказал сарбаз, тупо взглянув на бека.

— И что? — усмешка еще не сошла с лица Шатырбека. — Неужели я такой страшный?

— Э, пустяки, сон… — Сарбаз потупился.

— Нет, уж продолжай, раз начал, — нахмурился бек. — Как я тебе приснился?

Сарбаз помолчал, наконец собрался с духом.

— Я видел не вас, извините, — я видел ваши ноги. Они раскачивались на такой вот высоте от земли. А я стоял рядом на коленях, со связанными за спиной руками.

Шатырбек вздрогнул: он боялся разгадывать сны.

— Выходит, меня повесили? — Он не сумел скрыть волнение.

— Да, но… — Сарбаз решил посмотреть ему в глаза. — Но ведь сон всегда надо понимать наоборот.

— Ты хочешь сказать, что это тебя повесят? — зло сказал бек и стегнул плеткой по голенищу пыльного сапога. — Наверное, так и будет. Но это потом. А сейчас поднимай людей, едем на охоту. А молле Давлетмамеду я сам скажу об этом.

Пока ехали степной, еле приметной дорогой, Шатырбек, испытывая непонятное беспокойство, все думал о сне. Кто знает, почему приходят во сне всякие видения? Не аллах ли открывает человеку завесу над его завтрашним днем? И как надо толковать сны?

Говорить с Меченым беку не хотелось, но он все-таки не выдержал, подозвал его к себе.

Вдвоем они ехали несколько впереди отряда, и сарбазы не могли слышать их разговора.

— Я хочу предупредить тебя, — сказал Шатырбек, — чтобы ты не болтал языком где попало. Расскажешь об этом дурацком сне — пойдут ненужные разговоры, кривотолки, а я не хочу этого.

— Понял вас, бек. — Сарбаз склонился к нечесаной гриве коня.

Помолчали.

— Я могу ехать к нашим? — спросил сарбаз.

— Подожди. Это, конечно, глупость, но… ты расскажи все по порядку, как там было, во сне…

В неверных глазах сарбаза на миг блеснуло злорадство.

— Вы, как всегда, правду сказали, бек: глупый сон. Он был какой-то обрывочный, неясный… То мы ворвались во дворец шаха, перебили стражу… Потом я увидел узкий коридор с окнами под самым потолком. Мы повернули вправо и очутились в маленькой комнате, украшенной коврами. Вы сказали нам, что здесь будто бы главный визирь устраивает тайные встречи. Там в углу стояла шкатулка. Вы бросились к ней с криком: «Это принадлежит только мне одному!» Ну, тут началась свалка. Я не знал, что в этой шкатулке, но тоже ввязался в драку. А потом… Потом я увидел раскачивающиеся ноги.

— Ладно, поезжай к сарбазам, — хмуро сказал Шатырбек. — И помни, что я сказал.

Сарбаз придержал коня, отстал.

Все то же неотступное чувство тревоги владело беком. И может же присниться такое! Ворваться во дворец шаха, перебить стражу, затеять драку возле этой шкатулки с золотом…

Вдруг Шатырбек похолодел от внезапной страшной догадки. А откуда сарбазу знать об этом узком коридоре, о тайной комнате, о шкатулке? Он запустил руку под халат, дрожащей рукой нащупал ключ на витом ремешке. Неужели и он бывал там, этот Меченый?

Шатырбек оглянулся. Сарбазы не спеша ехали поодаль, переговаривались, смеялись чему-то. Меченый ничем не выделялся среди них. Убить его? А если он в самом деле бывал в той комнате, если ему предлагали золото и сейчас он где-то под халатом тоже носит ключ от шкатулки?.. Коварен шах!

Шатырбек снова оглянулся. Меченый ехал молча чуть в стороне, видимо высматривая добычу. Вот он что-то крикнул, и сарбазы с гиканьем, образуя широкий полукруг, бросились к холмам. Там мелькнули коричневые спины джейранов. Животные стремительно уходили от погони. Но охотники были опытны. Они гнали стадо к реке, отрезая ему дорогу в степь. Над обрывом джейраны заметались, бросились врассыпную. И тут их стали настигать стрелы. Большинству удалось прорваться в степь, но три джейрана остались лежать на земле, судорожно дергая тонкими ногами. И в свой смертный час они словно бы продолжали бежать от врага.

Сарбазы радовались удаче. Вместе со всеми суетился возле убитых джейранов Меченый.

«Нет, убивать его не следует, — решил Шатырбек. — Надо приглядеться к нему, разгадать его помыслы. Вреда он мне не принесет. По крайней мере сейчас. А там видно будет».

В небольшом ущелье, где из-под земли пробивался родник, Шатырбек разрешил сделать привал. Но коней приказал не расседлывать и выслал вперед дозорных.

Сарбазы разожгли костер, стали жарить джейранов в горячей золе.

Шатырбек прилег на молодой траве в тени раскидистой чинары. Прежде чем уснуть, напомнил:

— Кто бы ни появился, сразу же будите. И чтоб были наготове. Всем языки повырываю, если хоть кого-нибудь упустите.

Он захрапел. Сарбазы тихо переговаривались в стороне, ожидая, когда поспеет джейранина.

А время шло. Неумолимо приближалась минута встречи непрошенных гостей с Махтумкули.

И вот она наступила.

— Едут, бек! — Сарбаз осторожно тряс бека за плечо.

Шатырбек открыл глаза и сразу же вскочил.

— Где?

Вдали, на вершине зеленеющего холма, виднелись три всадника.

Скулы Шатырбека напряглись.

— По коням! — сказал он, чувствуя, как предательски дрогнул голос. — Слушайте все. Ваше дело — быть ко всему готовыми. Действовать только по моему приказу. Кто ослушается… — Шатырбек обвел сарбазов тяжелым взглядом, — тому придется плохо. Очень плохо. Вы знаете, чью волю я выполняю. Вперед!

Они поскакали к холмам.

VIII

Махтумкули спешил. Весть, которую привез Клычли, взволновала, встревожила его. Хорошо, если все это только догадки Клычли, а если и в самом деле Менгли отдают Мамед-хану? О, разве сможет он вынести такое! Без любимой померкнет солнце, почернеют травы, остановится сердце! Нет жизни без тебя, судьба моя, Менгли!.

Менгли… Менгли… Менгли… И смеялось, и плакало, и ласкало, и разрывало душу имя это — Менгли.

Тонконогий, пятнистый конь нес поэта навстречу судьбе. Клычли и Дурды-бахши скакали, чуть поотстав. Вдруг Клычли стегнул коня и поравнялся с Махтумкули.

— Смотри!

Поэт увидел впереди группу всадников, натянул поводья.

— Что это? — спросил подъехавший Дурды.

— Похоже, сарбазы, — ответил Махтумкули.

— Да, это не бандиты, — согласился Дурды. — Видишь, впереди скачет явно какой-то хан или бай.

— Может, лучше повернем коней да удерем от них? — осторожно предложил Клычли.

Он хотел одного — чтобы Махтумкули был в безопасности, но боялся, как бы его не заподозрили в трусости.

— Нет, теперь уже поздно, — спокойно ответил Махтумкули. — Не уйти — догонят, если захотят. Поехали потихоньку навстречу. Что будет!..

Шатырбек, сразу догадавшись, кто из троих Махтумкули, соскочил с коня и поспешил ему навстречу.

— Я рад приветствовать вас, поэт! — воскликнул он, протягивая обе руки. — Мне доводилось столько слышать о прославленном поэте, что моей мечтой стало хоть раз взглянуть на вас, дорогой Махтумкули.

Заметив недоуменный взгляд поэта, он поспешил представиться. Махтумкули сидел в седле, и спешившемуся беку приходилось смотреть на него снизу вверх. В другом случае он бы не потерпел такого неуважения к себе, но тут приходилось мириться.

— Ваша громкая слава, поэт, пошла далеко от берегов Атрека. Люди восхищаются вашими стихами. Да что люди — сам шах захотел познакомиться с вами, видеть вас гостем во дворце. Вот, собственноручная подпись…

Шатырбек протянул приглашение.

Махтумкули взял его, не спеша прочитал, задумался.

Шатырбек настороженно разглядывал поэта… Тонкий овал лица, четкие брови, умные, проницательные глаза, аккуратно подстриженная бородка. И одет хорошо — новый халат, чистая, с вышивкой, рубашка. А вот оружия нет, только нож у пояса. Это хорошо. Шатырбек перевел взгляд на спутников поэта: у Дурды-бахши тоже, кроме дутара, ничего нет — один лишь Клычли имел и саблю, и лук со стрелами. Это успокоило Шатырбека, — с одним вооруженным мальчишкой уж как-нибудь справятся сарбазы, если дело дойдет до драки. Но лучше бы не дошло.

Улыбка не сходила с лица Шатырбека.

— Шах поручил мне проводить вас во дворец, — сказал он, тяготясь затянувшимся молчанием. — Он выделил самых смелых, самых верных своих сарбазов, чтобы охранять вас в пути.

Махтумкули усмехнулся:

— Охранять? Разве я арестован?

Шатырбек приложил руки к груди, словно ужаснувшись этой кощунственной мысли.

— Что вы, поэт! Вы меня не так поняли. Речь идет о вашей безопасности. Вы же знаете, что в степи неспокойно.

— Ладно, — сказал Махтумкули. — Едем в аул, там обо всем договоримся.

Шатырбек отступил на шаг.

— Но, Махтумкули, мы и так потеряли много времени, ожидая вас.

— А что, шаху так не терпится обнять непокорного поэта?

Это была уже неприкрытая издевка.

Шатырбек молча, сдерживая гнев, сел на своего коня.

— Ты рсмелился говорить так о шахе, который оказал тебе честь, — наконец проговорил он. — Ты можешь стать главным поэтом при дворце, у тебя будет все — золото, свой гарем, слуги, а ты…

— Простите, бек, но меня ждут неотложные дела, — хмуро сказал Махтумкули, вспомнив о Менгли. — Если хотите, будьте гостем у нас.

Он тронул коня. Набежавший ветер вырвал из его рук листок и понес в степь.

Шатырбек понял, что поэт не принял и уже не примет приглашения. Теперь не нужно было больше притворяться, льстить, унижаться.

— Стой! — наливаясь кровью, крикнул бек. — Ты оскорбил меня, ты оскорбил самого шаха! И ты поплатишься за это, жалкий писака! Взять его!

Сарбазы выхватили свои кривые сабли, загалдели, подбадривая один другого, сгрудились вокруг поэта и его спутников.

То, что произошло в следующее мгновение, Махтумкули даже не успел как следует разглядеть. Он только увидел, как один из сарбазов охнул и, показав в страшной усмешке крупные желтые зубы, рухнул под ноги коней.

И тут же раздался отчаянный крик Клычли:

— Бегите, брат! Спасайтесь!

Зазвенела сталь, заржали поднятые на дыбы и столкнувшиеся грудью кони.

Недаром Човдур учил Клычли мастерству сабельного боя, — юноша ловким ударом обезоружил наседавшего на него сарбаза, развернул коня и полоснул клинком по плечу второго всадника, который заехал сбоку.

— Клычли! — забыв обо всем, крикнул Махтумкули. — Остановись! Они убьют тебя!

Он рванулся к юноше, но сарбазы с Двух сторон крепко держали его, заламывая руки. Тогда Махтум-кули повернул разгневанное лицо к Шатырбеку:

— Эй, бек, прикажи сарбазам оставить его в по-кое! Я поеду с вами.

Шатырбек выдержал его пронзительный, ненавидящий взгляд и усмехнулся.

— Ты в любом случае поедешь с нами. Откажешься — силой заставим. А этого щенка следовало бы проучить. Ну да ладно… Стойте! — крикнул он сарбазам. — Оставьте его! А ты, волчонок, бросай саблю и лук, если хочешь жить…

— Брось, Клычли, — сказал Махтумкули. — Ты же видишь, их слишком много.

Клычли, от которого отступились разгоряченные сарбазы, затравленно огляделся, бросил на землю оружие и вдруг упал лицом на гриву коня. Плечи его затряслись.

Махтумкули, почувствовав, что руки сарбазов отпустили его, подъехал к названому брату, положил ладонь на его крепкую и такую вдруг беспомощную спину, сказал нежно:

Не надо, Клычли. Ты поступил как настоящий мужчина, и оставайся им до конца.

Клычли доднял к нему мокрое лицо, глянул затуманенными глазами:

— Они навсегда увезут тебя, брат. В неволю!

— Ничего, от судьбы не уйдешь. Крепись. Еще не известно, чем все кончится.

К ним подъехал Дурды-бахши.

— Ты молодец, Клычли, — сказал он, пожимая юноше руку. — Подожди, я еще буду петь песни о твоей храбрости. А сейчас Махтумкули прав, надо подчиниться силе.

Тем временем сарбазы перевязали раненых, и Шатырбек скомандовал:

— Вперед! Да побыстрей!

Окруженные сарбазами, пленники ехали молча, думая о своей печальной участи.

Понуро сидел в седле Махтумкули.

Менгли… С каждым шагом коня он становился все дальше и дальше от нее. Надолго ли их разлука? Может быть, навсегда?

Глухо стучат копыта по сухой земле. И уходит, уходит в прошлое Менгли. Теперь она где-то там, по ту сторону вдруг вставшего на их пути водораздела. Судьба развела их дороги. И все-таки Менгли всегда будет с ним — в сердце, в его стихах, в его памяти…

Менгли!..

Молчит огромная, без края, степь. Молчат горы. Молчит далекое небо, — как странно, оно одно и для Менгли, и для этих угрюмых сарбазов, и для шаха…

Только копыта вразнобой: тук-тук-тук…

Оглядываясь, исподлобья рассматривает сарбазов Клычли. Эх, сюда бы Човдура! Вместе они раскидали бы этих вонючих псов, освободили бы Махтумкули, ускакали бы к берегам родного Атрека. Надежный, верный друг Човдур.

Года три назад в эту же пору объезжали они вдвоем посевы пшеницы. Кони шли не спеша. Друзья разговаривали о том о сём, не ведая, что их подстерегают за ближайшим холмом бандиты. С гиканьем выскочили они навстречу, окружили. Човдур выхватил саблю, в мгновение оттеснил Клычли к стене обрыва, прикрыл собой. Разбойников было семеро. Трое из них, рассчитывая на легкую добычу, кинулись на Човдура. Их копья готовы были пригвоздить его к земле.

— Бросай саблю, слезай с коня! — приказал один, видимо главарь.

— Лови! — крикнул Човдур и точным и сильным ударом выбил копье из его рук.

Второй стремительный взмах — и главарь бандитов, зажав ладонью рану на плече, повернул коня. А Човдур, используя замешательство среди разбойников, с воинственными криками стал наседать на них. Он так здорово орудовал саблей, что разбойники не выдержали натиска и бросились наутек.

— Эге-ге! — закричал им вдогонку Човдур. — В следующий раз пусть приходит кто-нибудь посильней да похрабрей! Пусть спросят Човдура! Вот тогда я покажу, что такое настоящая драка!

Бандиты долго еще слышали его басовитый, раскатистый хохот.

С тех пор и пополз по степи, по горным ущельям слух о том, что среди гокленов появился невиданный пальван, который мог потягаться в силе и мужестве с самим Рустамом.

А через год какой-то дервиш рассказывал самому Човдуру, как этот самый пальван будто бы сражался с семиголовым драконом и победил его.

— Как же зовут знаменитого пальвана? — пряча улыбку в усы, спросил Човдур.

— Имя его, — понизив голос до шепота и оглянувшись, сказал дервиш, — Човдур-хан.

Човдур рассмеялся.

— Уж так и хан?

Дервиш в испуге замахал на него руками:

— Что ты, что ты! Не смейся, не говори так! Сказывают, он не прощает обид.

— А где же он живет?

— Да где-то в ваших краях. Не довелось встречать?

Човдур похлопал дервиша по плечу, едва покрытому ветхой одеждой.

— Ну, где нам! Ты же говоришь, он хан. А мы простые люди. Только не верю я тебе. Уж если есть такие пальваны, то никак не среди ханов, это я точно знаю.

— Да, знай Човдур о том, что его друзья в беде, догнал бы, выручил. Только откуда ему знать? Хитрее лисицы, коварнее волка оказался этот бек…

Молчал и Дурды-бахши. Он был один, роднее всех на свете были ему звонкий дутар да резвый конь, возивший его из аула в аул. Всюду любили его песни, готовы были слушать ночи напролет. И он пел не уставая, от зари до зари, изредка только смахивал пот со лба да отхлебывал чай из пиалы.

— Ты рожден быть птицей, — сказал ему как-то Махтумкули.

— А ты? — улыбнулся в ответ Дурды.

— Я? — Печаль мелькнула в глазах поэта. — Я — Фраги.

И сейчас, глянув на скорбное лицо Махтумкули, Дурды с болью подумал о том, что вот сбылось пророчество поэта. Судьба разлучила его с любимой, с друзьями, с родиной.

IX

К вечеру молла Давлетмамед почувствовал себя плохо. Ныло в затылке, время от времени сердце словно бы обливали горячей водой.

Накинув на плечи теплый халат, он сел к огню, раскрыл толстую книгу Ибн-Сины, стал листать, отыскивая подходящий совет знаменитого врачевателя, но глаза быстро устали, и он отложил книгу, прилег.

Заглянула Зюбейде, спросила тихо:

— Ты не спишь, отец?

— Нет, дочка, я только прилег ненадолго.

— Тебе ничего не нужно?

— Нет, я полежу и встану. Скажи, вернулись бек и сарбазы?

— Я не видела их.

Давлетмамед вздохнул:

— Куда же они запропастились?..

Зюбейде молча ждала у двери.

— Ладно, иди, дочка… Хотя нет, подожди. Скажи, Мамедсапа уже дома?

— Они с Човдуром уехали в поле, должны скоро вернуться.

— Хорошо. Как вернется, пусть придет ко мне. Иди, Зюбейде.

Он снова остался один. Тревога заползла в душу. Мысли путались. «Где он, этот загадочный бек? Что задумал? А может, решил подкараулить Махтумкули в степи? Да нет, у него же приглашение самого шаха, пойдет ли он на такое? Приглашение… Это на бумаге. А устно шах мог приказать… мог приказать… Он все может, коварный властелин Ирана и Турана. Что же они задумали? Ох, не вовремя уехал Махтумкули! И этот бек… и Менгли… и боль в голове… А может быть, все уже вернулись и я ничего не знаю?»

Давлетмамед с трудом сел, прислушался. Обычные звуки вечернего аула долетали в кибитку. Поблизости верблюд позванивал колокольцем. Где-то заржал конь, простучали копыта. Чьи-то голоса доносились глухо и невнятно. Засмеялась Зюбейде.

Жизнь идет своим чередом.

И если вдруг не станет сейчас старого моллы, она не остановится, пойдет дальше — к лучшему. Что бы ни случилось — обязательно к лучшему. Он верил в это.

Давлетмамед вздохнул, поправил фитиль в каганце. Тени заметались по стенам кибитки.

За стеной раздался конский топот, голоса. Давлетмамед узнал — вернулся Мамедсапа.

Он зашел вместе с Човдуром.

— Ты звал, отец?

— Да, заходите, садитесь. Как там, в поле? Хороша ли пшеница?

— Хороша, — скупо ответил Мамедсапа. Он знал, что, другое беспокит сейчас отца.

— Где-то запропастились наши гости, — сказал Давлетмамед. — Не встречали их?

— Нет, не встречали, — сказал Мамедсапа и глянул на Човдура.

Тот спросил тревожно:

— А что, они не сказали, куда поехали? Может, совсем убрались?

Давлетмамед покачал головой.

— Сказали, что на охоту. Но чует мое сердце, тут что-то другое.

У Човдура гневно сошлись брови на переносице.

— Если они затеяли что-нибудь дурное против Махтумкули…

— Боюсь, что они перехватили его в степи, — перебил его молла.

Човдур сжал свои огромные кулаки. И вдруг схватился за голову:

— Вах, это же я привел их к вашему дому! Горе мне!

— Успокойся, сынок, — мягко сказал Давлетмамед. — Нет твоей вины в том, что злые люди пришли сюда.

Но Човдур уже вскочил на ноги.

— Все равно, — голос его зазвенел напряженно и страстно, — все равно я разыщу негодяев и выручу Махтумкули, если он попал в их руки! Ты едешь со мной, Мамедсапа?

Мамедсапа тоже встал, вопросительно посмотрел на отца.

— Конечно, поезжай, сынок, — сказал Давлетмамед. — Пусть сопутствует вам удача!

Вскоре он услышал, как в тишине ночи раздался гулкий стук копыт. Он вдруг оборвался невдалеке. Потом снова с удвоенной силой пророкотал по аулу и постепенно замер. Давлетмамед понял, что сын и Човдур взяли с собой еще кого-то из надежных парней.

— Не оставь их, великий аллах, — прошептал старик, — помоги в трудную минуту, отведи от них вражью саблю или стрелу!

Неслышна вошла Зюбейде, поставила перед отцом чайник чая, чистую пиалу, развернула платок со свежим, еще теплым, пахнущим дымком тамдыра чуреком и также тихо ушла: чувствовала — беспокоить отца сейчас нельзя.

А он, поглощенный своими мыслями, своею болью, наверное, и не заметил ее.

Большую, долгую жизнь прожил молла Давлетмамед, многое испытал, о многом передумал, и книги его принесли ему известность, и выросли дети. Но был ли он счастлив? В чем-то своем, личном — в детях, которых любит и которые отвечают ему любовью, в творчестве, в наслаждениях, дарованных природой, — в этом — да. Но всегда его мучало другое, более важное, чем даже благополучие семьи, — жизнь народа. Он видел свой народ талантливым, храбрым, трудолюбивым и радовался этому. Но видел еще и грязь, и невежество, и кровь, пролитую невинно, и нищету, и попрание человеческого достоинства, — видел, принимал близко к сердцу, но ничего не мог сделать, чтобы помочь народу. И это угнетало, не позволяло даже в самые лучшие минуты сказать себе: «Я счастлив!» Потому что знал: радость временна, а страдание… Придет время — и все изменится к лучшему. Только вот когда?

Затих аул. Даже собаки угомонились. Погас каганец, но старик не обратил на это внимания. Он слушал.

Где-то далеко, наверное на берегу Атрека, родилась песня. Печальная, протяжная. Пела девушка. Давлетмамед узнал ее голос, и сердце его дрогнуло: Менгли.

Как жесток мир! Судьба отняла у сына любимую, а сейчас повела его самого неведомым путем. Куда?..

Бедная Менгли! Ведь ты могла быть счастливой. А теперь…

Грех… Что же это такое? Обмануть доверчивого — грех? Разлучить влюбленных — грех? Лишить человека родины — грех? Быть богатым, когда вокруг нищета, — грех?

В дни радости люди часто забывают о нем. Но придет горе — и человек вздымает руки к небу: «Помоги, о великий аллах!».

Он один может все. Ему подвластны земля и небо, вода и огонь, все силы природы и жизнь людей.

Молла Давлетмамед содрогнулся, вдруг с небывалой силой почувствовав могущество всевышнего, — словно бы заглянул за тайный занавес.

Услышит ли аллах слабый голос тоскующей Менгли? Если весь мир в его руках — услышит. Но захочет ли помочь — этого Давлетмамед не ведал. Сколько раз, отчаявшись, он сам обращал взор к небу, молил о помощи — и не получал ее. Почему? Чем прогневал он аллаха? Молла не знал за собой грехов, и все же…

Сколько любви и сколько горя в голосе Менгли! Как вырвать ее из когтей немилостивой судьбы?

Если Махтумкули благополучно вернется, пусть поступит так, как подскажет ему сердце. У него теперь один путь — посадить Менгли на коня и умчаться в степь, в горы, туда, где никто не сможет помешать им любить друг друга. Если это и грех, Давлетмамед все равно не будет осуждать сына. Разлучать влюбленных — это действительно грех!

Затихла песня. Давлетмамед услышал, как топчутся кони за стеной, как шумят деревья на ветру, и шорохи, и шепоты, какие бывают только ночью.

Чья-то рука откинула полог на двери. В просветлевшем проеме старик увидел Зюбейде. Она стояла молча, прислушиваясь.

— Я не сплю, дочка, входи.

Зюбейде бросилась к нему, прижалась, как бывало в детстве, когда ее обижал кто-нибудь. Отец провел ладонью по ее мокрой щеке.

— Ты плачешь?

— Отец! — Слезы сдавили ей горло. — Ты слышал? Она пела… Неужели ничего нельзя изменить, отец?

Он помолчал, подумав вдруг, что его самые мрачные предположения, наверное, все-таки сбылись — сарбазы бека схватили Махтумкули и сейчас везут его на юг, как пленника. Он сам не верил в это даже тогда, когда говорил со старшим сыном и Човдуром. Но теперь, кажется, не остается сомнений.

В темноте блестели устремленные на него большие глаза Зюбейде. Он погладил ее по голове и сказал еле слышно:

— Над нами аллах. Все в его власти, дочка.

Утро наступило такое же светлое, тихое, как и вчера. Но оно не радовало Давлетмамеда.

Только что прискакали на взмыленных конях Мамедсапа, Човдур и другие джигиты. По хмурым, измученным, грязным от пота и пыли лицам молла сразу понял, что не с доброй вестью вернулись они.

— Мы доехали до того аула, где Махтумкули был на тое, — сказал, тяжело дыша, Мамедсапа. — Он уехал оттуда вчера утром. С ним были Клычли и Дурды-бахши. Мы обшарили всю степь, все ущелья на их пути и не нашли никого. Один чабан сказал, что видел у Каркалы много всадников — они скакали в Иран. Но узнали об этом слишком поздно, отец, мы уже не могли догнать их.

Давлетмамед закрыл лицо руками. Кровь застучала в висках. Тупая, давящая тяжесть снова возникла в затылке.

— О, какое несчастье! — проговорил старик, раскачиваясь из стороны в сторону. — За что, великий аллах, ты караешь рабов своих?

И сразу же заголосили, запричитали Зюбейде и другие женщины, слышавшие через стену разговор.

Их плач заставил Давлетмамеда взять себя в руки.

— Замолчите! — раздраженно сказал он, полуобернувшись. — Глупые женщины, вы воете, так, словно кто-то умер. Но Махтумкули жив!

За стеной стала тихо, только изредка доносились сдерживаемые всхлипы.

— Что будем делать, молла-ага? — прервал молчание Човдур. — Я чувствую вину за все случившееся и готов искупить ее.

Давлетмамед ласково посмотрел на Човдура..

— Ты напрасно казнишь себя, сынок. Я уже говорил: не ты, а судьба привела этих людей в наш дом.

— Все равно, — горячо возразил Човдур, — я подниму всех наших джигитов, мы ворвемся во дворец шаха и выручим Махтумкули и его друзей.

Давлетмамед вздохнул.

— Э, Човдур, разве вам под силу тягаться с сарбазами шаха? У него не счесть войск, есть и пушки, а у вас одна лишь молодость, горячие головы. Нет, это не годится. Надо подумать. Мамедсапа, сходи, сынок, к моему другу Селим-Махтуму, пригласи его, если он здоров, к нам.

Но Мамедсапа не успел даже подняться. Послышались шаркающие шаги, старческий кашель, и на пороге встал сам Селим-Махтум. Красными, слезящимися глазами он обвел присутствующих, поздоровался. Мамедсапа кинулся к нему, помог войти, осторожно усадил рядом с отцом.

— Слышал я, слышал о вашей беде, Давлетмамед, — сказал гость. — Но ты знай — это и наша беда. И наша вина. Как это мы не раскусили вовремя проклятого бека! Вай-вай! Теперь я вспоминаю: в каждом шаге его, в каждом взгляде, в каждом слове виден был подлый человек. А мы поверили его сладким речам. Позор на наши седые головы!

Он обвел всех взглядом, и каждый опустил голову.

Селим-Махтум отхлебнул чаю из пиалы, подставленной ему, чмокнул губами, вытер ладонью усы и бороду. Спросил:

— Ну, что надумали?

— Пока ничего путного, — ответил Давлетмамед. — Вот Човдур предлагает поднять джигитов идти на дворец шаха. Но ведь нам не совладать с сарбазами. Мы сами из года в год укрепляли войско шаха, последнее отбирали сборщики налога, лишь бы обеспечить его, лихими конями, острыми саблями, громоподобными пушками. Где уже теперь идти против такой силы!

Селим-Махтум слушал его и кивал головой.

— Ты прав, друг, — сказал он, но закашлялся и долго не мог продолжать, наконец вытер платком глаза, усы и бороду, усмехнулся. — Вот разве только если я выйду против сарбазов да начну кашлять, они подумают, что у туркмен есть пушки… — И сразу стал серьезным: — Оружием нельзя шутить, Човдур. Все мы любим Махтумкули и готовы защитить его. Но если мы поднимем оружие, и ему и себе нанесем только вред.

— Так что же нам теперь сидеть сложа руки? — не выдержал Човдур.

Селим-Махтум укоризненно покачал головой.

— Не во всяком деле хороша горячность, сынок. Если вы захотите силой освободить Махтумкули, то и сами погибнете, и его шах в зиндан упрячет, а то и на виселицу пошлет. А сидеть сложа руки я не предлагаю. Просто есть еще способ выручить нашего поэта. Говорят, умное слово и змею заставит выползти из норы. Думаю, что и шаха можно убедить.

— Шах хуже змеи, — зло сказал Човдур.

— Может быть, — согласился Селим-Махтум. — Но попытаться надо. Как думаешь, Давлетмамед?

Молла согласно кивнул:

— Согласен с тобой, друг. Надо ехать к шаху, поговорить. Кого пошлем? Может быть, следует мне самому поехать?

Селим-Махтум положил руку на его колено.

— Нет, друг, ты отец, тебе нельзя. Человек должен говорить с шахом не от себя, а от имени всех гокленов, даже всех туркмен.

Он сказал это так торжественно, что все замолчали, думая о поэте, чья слава уже при жизни поднялась на небывалую высоту.

— Так, может быть, ты? — прервал молчание Давлетмамед, обращаясь к старому другу.

— Если народ доверит, я готов, — с достоинством ответил Селим-Махтум. — Слава аллаху, в седле я еще крепко сижу.

— Вот и хорошо! — обрадовался Давлетмамед. — А с тобой Човдур поедет и еще кто-нибудь из джигитов. Согласен, Човдур?

— Я-то согласен, — хмуро сказал тот. — Только не, верю я в это дело. Ничего не добьемся, а себя опозорим.

— Вот если не добьемся, — недовольный упрямством Човдура, Селим-Махтум даже повысил голос, чего с ним никогда не бывало, — вот тогда и поступим так, как ты предлагаешь. А пока слушай старших. — И повернулся к Давлетмамеду: — Я думаю, надо созвать аксакалов, посоветоваться и собираться в путь.

Давлетмамед поднял глаза кверху, сказал горячо:

— Помоги нам, аллах!

X

День был на исходе. С запада, с моря, наползли тяжелые, низкие тучи. В воздухе запахло дождем. И затихла, притаилась, ожидая его, степь. Земля была еще сухая, прокаленная за день солнцем, почти белая. Она казалась странной, неестественной под этим мрачным, дымным небом.

Усталые кони шли шагом. Сарбазы с опаской поглядывали вверх — близкий ливень не сулил ничего хорошего. Один Шатырбек, довольный, гарцевал на своем свежем, словно бы и не проделавшем со всеми многокилометрового перехода, скакуне. «Хорош конь, — думал бек. — Вернусь, получу заветную шкатулку — будет и у меня своя конюшня. Таких вот коней заведу, пусть недруги лопнут от зависти!»

С одного из холмов открылись Едали сады Сервиля, и Шатырбек совсем воспрянул духом — теперь-то уж нечего опасаться погони.

— А ну, взбодрите коней! — крикнул он. — Еще немного — и отдых!

Он глянул на пленников, встретил тяжелый взгляд поэта, придержал коня, и когда Махтумкули поравнялся с ним, сказал миролюбиво:

— Э, не надо хмуриться, дорогой поэт. Недаром говорят: что ни делается — все к лучшему. Поверьте, судьба уготовила вам завидную долю. Вы не поняли этого, и мне пришлось немного помочь вам. В ваших же интересах.

Махтумкули молчал, глядя вперед. Ему не хотелось говорить с этим коварным человеком. Да и что он мог ему сказать? Бек не настолько глуп, чтобы всерьез надеяться на расположение пленников. Просто сейчас, вблизи от безопасной крепости он в хорошем расположении духа, поэтому и говорит так. Ведь утром он был иным.

— Вот приедем в Сервиль, — продолжал добродушно Шатырбек, — угощу вас так, что пальчики оближете. Есть там у меня знакомый повар. Ох, и мастер же! Особенно хорошо птицу умеет приготовить. Фазаны у него — просто объедение. Попробуете, — сами оцените.

Ехавший рядом с Махтумкули Клычли не выдержал:

— Мы весь день ничего не ели, а ты еще издеваешься над нами! Будь моя воля…

Шатырбек насупил брови, сказал негромко, сквозь зубы:

— Заткнись, щенок. Иначе твой язык сожрут сервильские собаки.

— Ты сам паршивая собака! — теряя власть над собой, крикнул Клычли.

Махтумкули тронул его за руку:

— Перестань, Клычли. Ты все равно ничего не докажешь.

Шатырбек зло хлестнул коня и ускакал вперед.

— Еще неизвестно, что будет с нами, — сказал Дурды-бахши, — а ты уже сам лезешь в петлю.

— Я не могу видеть этого… этого…

От волнения Клычли не мог найти подходящего слова.

— Потерпи, Клычли, — сказал Махтумкули. — Иначе ты повредишь нам всем. Ты же не один. Почему же из-за твоей невоздержанности должен страдать Дурды?

Клычли сразу сник. Он подумал о том, что бек может отомстить не ему, а Махтумкули, и дрожь прошла по всему его телу.

— Прости меня, брат, — мрачно сказал он.

Обгоняя сарбазов, Шатырбек позвал того, со шрамом.

— В Сервиле мы остановимся передохнуть, — сказал он, не глядя на сарбаза. — А ты сменишь лошадь и поскачешь в столицу. Передашь главному визирю мое письмо.

И сразу же впился глазами в лицо Меченого.

Но сарбаз был спокоен, смотрел почти равнодушно, и бек позавидовал его выдержке.

— Слушаюсь, мой бек.

Меченый отстал, помешкал и вновь поравнялся с беком.

— Не осудите за смелость, — сказал он, поклонившись. — Но, может быть, лучше вам не задерживаться в Сервиле?

Вот он и выдал себя. Бек ликовал.

— Не вмешивайся не в свое дело! — грубо оборвал он сарбаза. — Я уже предупреждал тебя однажды — помни!

— Тогда пошлите во дворец кого-нибудь другого, — сарбаз посмотрел прямо в глаза Шатырбека.

Тот выдержал его взгляд, не моргнув, и сказал презрительно:

— Пошел вон! Я знаю, что делаю.

Он ни с кем не хотел делить славу и деньги, Махтумкули был его добычей. Его одного.

Дождь хлынул, когда они уже были в крепости.

Сарбазы поспешно, втягивая головы в плечи и сутулясь, заводили коней под навес.

Шатырбек ушел в мейхану.

Только пленники продолжали сидеть в седлах посреди двора. Халаты и тельпеки их быстро намокли, вода стекала на угрюмые лица, но все трое оставались неподвижными.

В дверях мейханы встал Шатырбек.

— Эй, — крикнул он, — долго вы будете мокнуть под дождем? Слезайте, заводите лошадей под навес да идите в мейхану!

Пленники не двинулись с места.

Это не понравилось Шатырбеку. Он покрутил пальцем ус, усмехнулся. Подозвав трех сарбазов, распорядился:

— Отведите этих в сарай. Заприте и поставьте охрану.

И скрылся в мейхане.

— Видал? — спросил он повара Гулама, который приник к окну. — Они еще будут ломаться!

Сарбазы втолкнули пленников в сарай, закрыли дверь на засов.

Один из, них остался под небольшим деревянным навесом у двери. Поеживаясь, он с завистью смотрел на окна мейханы, за которыми видны были блаженствующие сарбазы. Вот дверь мейханы распахнулась, на пороге, дожевывая что-то, замер сарбаз со шрамом на щеке, в нерешительности посмотрел на серое небо, сыплющее дождем, и зашагал к конюшне. Навстречу ему конюх уже выводил свежую лошадь.

Меченый вскочил в седло, спросил конюха:

— Как, спокойный?

— Жеребец послушный. — Конюх ласково потрепал коня по лоснящейся шее. — Не беспокойтесь, довезет как надо.

Меченый оглянулся на окна мейханы, скользнул взглядом по двери сарая, по часовому, сутулящемуся под навесом, скрипнул зубами и погнал коня к крепостным воротам. Из-под копыт полетели комья грязи.

Вскоре дождь смыл следы на размокшей земле.

Старый Гулам провел Шатырбека в отдельную комнату, устланную дорогими коврами.

— Располагайтесь, отдыхайте, мой бек, — сказал он, кланяясь. — Надеюсь, вы не поедете в такую погоду, заночуете у нас?

Шатырбек, развязывая платок на поясе, сказал грубо:

— Опять ты, старик, суешь нос не в свое дело. — Платок, а за ним халат полетели в угол. — Готовь угощенье, а остальное я сам буду решать.

— Но если вы решите…

Бек оборвал его:

— О моем решении ты узнаешь в свое время, Гулам. Приготовь фазанов, которых подбили по дороге мои сарбазы, и принеси кувшин багдадского вина. И еще скажи Рейхан-ханум, что я хотел бы навестить ее.

Гулам поклонился, намереваясь уйти, но гость остановил его:

— Постой. Ты видел этих туркмен, которых заперли в сарае? Знаешь их?

Он смотрел на повара пристально и жестко.

— Нет, мой бек, мне не знакомы эти люди.

— Но, говорят, ты жил среди туркмен. Верно?

— Верно. Но это было очень давно. Мальчишки с тех пор стали мужчинами, а джигиты стариками.

— Ладно, иди, — сказал бек.

Гулам осторожно прикрыл за собой дверь, сделал несколько шагов по коридору и остановился, привалившись плечом к стене.

Сердце стучало гулко, неровно. Где только нашел он силы вынести этот разговор?..

Бек захватил Махтумкули и везет куда-то, может быть на муки, на смерть…

Сын Давлетмамеда, ставшего для Гулама братом, в беде, а он должен сгибаться перед его мучителем, угождать ему, выполнять его желания…

Надо что-то делать. Но что?

Гулам медленно побрел по коридору на кухню.

О, как слабы, как непослушны ноги! В сущности, он совсем не стар, даже моложе Шатырбека! А вот поди же — тот скачет на лихом коне по степи, а он едва ходит. Что сделаешь, судьба не баловала его, рано наградила болезнями. Стоит собраться тучам, как начинают ныть суставы. Колени во время ходьбы постреливают, словно сырые ветки в костре.

К нему подошла Хамидэ.

— Что с тобой, отец? — Она заглянула ему в глаза. — Ты нездоров?

Он отстранил ее. Сказал:

— Иди найди Джавата. И ждите меня дома, я скоро приду.

Хамидэ спросила тревожно:

— Тебя опять обидел этот человек?

Гулам вдруг выпрямился.

— Да, — сказал он. — Очень. И не только меня. Иди, дочка.

В мейхане было дымно и шумно. Сарбазы, скинув мокрую, одежду, лежали на кошмах, курили кальян, пили дешевое вино, громко разговаривали.

Из дальнего угла вдруг донесся пьяный выкрик:

— Продажные твари!

Сарбазы не понимали по-туркменски, оглядывались, смеялись.

— Ненавижу!

Гулам хорошо знал этого человека. Его звали Кочмурад. Когда-то он был красивым, гордым, сильным, не каждый решался выйти с ним в круг на соревнованиях пальванов. Но сейчас он выглядел жалко: худой, обросший, с лихорадочно горящими глазами, забился в угол и оттуда смотрел на сарбазов. Наверное, кто-то из них поднес ему вина, — пьянел он быстро и вот теперь выкрикивал обидные, но непонятные для Сарбазов слова.

Гулам подошел к нему.

— Успокойся, Кочмурад, перестань. Они мои гости.

Кочмурад поднял к нему дрожащие руки. По лицу его текли пьяные слезы.

— Это они, — всхлипывая, сказал пальван, — они во всем виноваты. Шакалы! Хуже шакалов!

— Перестань, — строже сказал Гулам.

Он боялся, что кто-нибудь из сарбазов все же знает туркменский.

Кочмурад покорно лег на кошму, затих.

Пока в казане жарились фазаны, Гулам думал. Как несправедливо устроен мир! Вот Кочмурад. Чем он виноват перед людьми и аллахом? А наказан так жестоко!

…Все началось два года назад.

Перед рассветом, когда сон так крепок, на аул напала шайка головорезов. Это были люди одного из иранских беков, промышлявшие в туркменских селеньях. Их вел сам бек, человек отчаянный и жестокий. Они ночью перевалили через горы и молча, без единого крика, бросились на спящих. Через несколько минут одни туркмены были убиты, другие связаны. Женщины, старики и дети дрожали, с ужасом поглядывая на обнаженные сабли аламанов. Бек увел своих людей только тогда, когда все мало-мальски ценные вещи были погружены на лошадей. Угнали бандиты и захваченный скот.

И только когда затих вдали топот, над аулом вспыхнули крики, плач, стоны, причитания.

Кочмурад лежал в своей кибитке, связанный, с грязной тряпкой во рту. Когда его развязали, он сплюнул и сказал:

— Клянусь, я отомщу им!

Все мужчины аула пошли с ним.

Беку и его молодчикам удалось бежать. Зато их родственники, жены, дети были захвачены мстителями.

Их подгоняли плетками. Спотыкаясь, прикрывая руками головы, они почти бежали, чувствуя на затылках жаркое дыхание лошадей. Кто не выдерживал и падал, тот уже не вставал никогда.

На дороге им повстречались два всадника. Один из них, стройный, с тонким, живым лицом, поставил коня на пути пленников, поднял руку. Они остановились, не зная, что сулит им эта неожиданная встреча»

К всаднику, задержавшему движение, подскочил на коне разгоряченный Кочмурад.

— А ну, прочь с дороги! — крикнул он, хватаясь за саблю.

Незнакомец спокойно посмотрел на него, усмехнулся.

— А ты горяч, друг.

И тут Кочмурад узнал его. Рука разжалась, сабля со звоном легла в ножны.

— Прости… — хмуро сказал он. — Мы встречались на тое у Бяшима.

— Помню, — улыбнулся Махтумкули. — Ты тогда поборол всех наших пальванов, только перед Човдуром не устоял.

Он посмотрел на спутника.

— Салам, — тоже улыбаясь, сказал Човдур. — Если хочешь, можем снова померяться силами. Приезжай на курбан-байрам.

— Спасибо, — по-прежнему хмуро ответил Кочмурад. — А сейчас дайте дорогу, мы спешим.

— Подожди, — сказал Махтумкули. — Еще успеете. Скажи, кто эти несчастные?

Не глядя на него, Кочмурад кратко рассказал о набеге.

На скулах Махтумкули заиграли желваки.

— Слушай, — сказал он, — я знал твоего отца, его звали Арслан-стеснительный. Он работал у Ханали. Вею жизнь не расставался с кетменем. Не обидел даже воробья. А что с ним сделали аламаны?

— Не надо вспоминать об этом, — еще более помрачнев, прервал поэта Кочмурад.

— Я бы не вспомнил, если бы не увидел вот это, — Махтумкули кивнул на сгрудившихся, дрожащих от страха женщин, детей, стариков. — Аламаны хотели угнать скот Ханали-хана, а твой отец пострадал только потому, что подвернулся им под горячую руку. Почему же ты, его сын, поступаешь как те аламаны?

— Разве месть — позор? — сверкнул глазами Кочмурад.

— А кому ты мстишь, подумал? — вопросом на вопрос ответил Махтумкули. — Посмотри. Разве перед тобой бек? Разве вот эта несчастная женщина с залитым кровью лицом похожа на воина?

Они родичи головорезов, и этого достаточно, — зло сказал Кочмурад.

— Нет! — крикнул, словно ударил его, поэт. — Народы не могут враждовать, враждуют правители. Это им на руку, что мы ненавидим друг друга. А мы должны ненавидеть тех, кто сеет раздор между племенами и народами, на них обращать свой гнев.

Он замолчал, тяжело дыша. Потом, остывая, тронул Кочмурада за плечо:

— Ты сделаешь доброе дело, если отпустишь их, Кочмурад. Так сказал бы твой отец.

Кочмурад смотрел в землю, раздумывал. Стало так тихо, что Махтумкули услышал, как стучат зубы у женщины с разбитым лицом.

Наконец Кочмурад поднял голову, оглядел пленных, потом перевел взгляд на своих джигитов. На их лицах он прочел неловкость и ожидание и догадался, какого решения ждут они. Тогда он яростно стегнул коня и поскакал в степь, даже не попрощавшись с Махтумкули и Човдуром. Участники набега потянулись за ним.

Пленники, еще не понявшие, что произошло, остались стоять, затравленно озираясь.

— Вы свободны, — по-персидски сказал им Махтумкули. — Возвращайтесь домой. И скажите там, что туркмены не воюют с беззащитными. И еще скажите тем, кто ходит в набеги с вашим беком: пусть подумают, чем это может кончиться. Нам нечего делить. У каждого в своем доме много забот. Идите.

И он повернул коня.

Весть об этой встрече быстро разлетелась по аулам и крепостям. Дошла она и до Гулама, и он порадовался за сына своего спасителя.

А совсем недавно, когда в Сервиле появился неимоверно опустившийся Кочмурад, Гулам узнал продолжение истории.

…Однажды в аул пришли сборщики подати. Векилом у них был тот самый бек. Кочмурад узнал его, выбрал момент и ударил кинжалом в живот. Потом еще раз, еще… Бек упал с коня на землю, а Кочмурад все бил и бил его мокрым от крови кинжалом, пока сарбазы не скрутили парня.

Через несколько минут запылали кибитки. Треск охваченных огнем жилищ, вой женщин, плач детей, стоны раненых — это Кочмурад запомнил навсегда. Он видел, как двое сарбазов бросили в огонь его годовалого сына, как поволокли куда-то потерявшую сознание жену. Вместе с другими уцелевшими односельчанами Кочмурада погнали на юг. Он знал: его ждет мучительная смерть. Ночью, на привале, он разорвал веревки, вскочил на первого попавшегося коня и умчался. Сарбазы растерялись, упустили момент и уже не смогли его догнать.

Он оказался на чужой земле, никому не нужный, без денег. В какой-то крепости он продал коня и впервые напился и накурился терьяка в мейхане. А потом пошло…

В Сервиль он пришел, едва волоча ноги, оборванный, с красными глазами. Гулам накормил его, и Кочмурад застрял здесь, подрабатывая чем придется.

Когда ему перепадала пиала вина, он возбуждался, в глазах появлялся лихорадочный блеск, и злобные, отрывистые, порой несвязные слова срывались с его дрожащих, посиневших губ. И только Гулам мог легко успокоить Кочмурада. Проспавшись, он плакал и просил прощения.

— Ты не перс, — сказал он как-то Гуламу, — ты хороший добрый человек, я люблю тебя, как брата.

— А разве перс не может быть хорошим человеком? — с обидой спрашивал Гулам.

Кочмурад хватал его за руку, преданно смотрел в глаза.

— Я глуп, я ничтожен, — бормотал он. — Махтумкули прав — все бедные люди одинаковы… и персы, и иомуды, и гоклены, и урусы… А беки — паршивые свиньи, ханам надо рубить головы… шаху… Я глуп, прости меня, Гулам.

И слезы текли по его впалым щекам.

Вот и сейчас он лежал, поджав ноги, на кошме в углу, и всхлипывал, и бормотал что-то, забываясь в тяжелом, не приносящем облегчения сне.

Гулам прошел на кухню. Вскоре оттуда послышалось звонкое шипение масла в казане, потянуло запахом жареной дичи.

— Эге, — сказал один из сарбазов, раздувая ноздри, — кажется, повар готовит что-то вкусное. Фазана, пожалуй…

— Заткнись! — грубо оборвал его другой. — Это не для нас. У бека, слава аллаху, хороший аппетит. А нам хватит и жидкой похлебки.

Шатырбек действительно не жаловался на аппетит. Отхлебывая из пиалы душистый, только что заваренный чай, он с нетерпением ждал, когда Гулам принесет по-особому приготовленного фазана.

Подушки под локтем и спиной были мягкие, их нежный шелк располагал к неге и спокойным размышлениям. И Шатырбек, совсем недавно готовый без устали скакать верхом еще хоть целую ночь, стал подумывать о том, что, в конце концов, теперь он не на туркменской земле, а в надежной крепости, где достаточно найдется верных шаху людей, готовых отбить врага. Да и вряд ли преследователи, если они едут вслед, решатся напасть на Сервиль.

А когда Гулам внес миску с жареным фазаном, от которого исходил такой вкусный запах, Шатырбек решил: «Остаюсь».

— Вина! — распорядился он. — Да смотри, чтобы только багдадское. И… как здоровье Рейхан-ханум?

У Гулама отлегло от сердца. Он постарался изобразить на лице скабрезную улыбку.

— Она будет счастлива встретиться с вами, бек, и удовлетворить все ваши желания. У нее найдется…

— Иди, — сказал Шатырбек. — Ты стал слишком болтливым.

Гулам поклонился и попятился к двери. Сейчас нельзя было перечить беку, тем более раздражать его.

— Постой! Если сами сарбазы не догадались, дай поесть тому, который охраняет этих… туркменов. Кстати, накорми их тоже.

Гулам снова молча поклонился.

Прежде чем отнести еду пленникам, он поднялся по скрипучей деревянной лестнице в свою комнату. Джават и Хамидэ с беспокойством ждали его.

— Что случилось, отец? — бросилась к нему Хамидэ.

Гулам обнял ее за плечи, посмотрел на сына. В его глазах он прочел ожидание.

— Дети, — торжественно сказал Гулам, — настал наш черёд.

XI

— Сюда, пожалуйста! Осторожней, лестницу давно не ремонтировали, хозяин совсем не имеет дохода в последнее время…

Фитиль в плошке, которую держал Гулам, сильно коптил. Огромные тени метались по стене и по деревянным прогнившим ступеням.

Шатырбек был уже заметно пьян, но старался держаться прямо.

Наконец они поднялись наверх. У двери, за которой слышны были звуки рубаба и печальная песня, Гулам почтительно остановился.

— Здесь, мой бек.

Шатырбек приосанился, расправил усы и бороду.

— Ладно, иди. Да смотри, чтобы не звать тебя долго, если понадобишься.

Гулам поклонился, и плошка задрожала в его ладони, зашипел фитиль.

— Я буду прислушиваться, мой бек, я далеко не Уйду.

На лестнице он вздрогнул и остановился, когда в комнате Рейхан-ханум неожиданно, словно певице зажали рот, оборвалась на полуслове песня, только протяжный звук струны еще дрожал в воздухе, постепенно затихая.

Гулам презрительно усмехнулся и стал спускаться вниз.

Он позвал сына на кухню.

— Вот этот кувшин с вином, кебаб и чурек — все отдашь сарбазу, И займи его разговором немного! Пошли.

Зажженную плошку он не смог пронести под дождем через двор. Пришлось снова возвращаться на кухню, где горел огонь.

Скрипнула дверь сарая. Тусклый свет плошки выхватил из темноты лица трех пленников, сидящих рядом на соломе.

— Салам алейкум! — Гулам вглядывался в эти лица, чувствуя, как часто стучит в груди сердце. — Я здешний повар, бек приказал накормить вас, и я…

Он оглянулся на дверь. Сарбаз громко засмеялся, — наверное, Джават рассказывал ему что-то смешное.

Гулам подошел к пленникам совсем близко, зашептал:

— Я ваш друг, я знал твоего отца, Махтумкули, я Гулам, ты был еще мальчиком, когда Давлетмамед приютил меня и жену…

Махтумкули молчал.

Чадящий фитиль освещал напряженные лица всех четверых. Шесть жадно горящих глаз вглядывались в лицо повара.

— Отец рассказывал мне, — прервал молчание Махтумкули.

— У меня нет времени, — еле слышно шептал Гулам, — мне нужно идти. Верьте мне. Готовьтесь. Мы поможем вам.

Сарбаз у дверей ладонью хлопнул его по спине.

— Ты молодец, повар! Спасибо! Когда я захочу еще вина, то кину камнем в дверь. — Знай — это сигнал.

Со скрипом закрылась дверь сарая. Лязгнул запор.

Рейхан-ханум жеманно рассмеялась и прикрыла легким платком лицо.

— Ну что вы, бек! В моем возрасте…

Шатырбек пододвинулся к ней, тронул пальцами ее мягкое плечо.

— Э, Рейхан-ханум, я ведь тоже повидал на своем веку женщин и понимаю в них толк! Поверьте мне, вы еще…

— Перестаньте, бек! — Она игриво приложила веер к его губам.

Створки веера источали легкий дурманящий запах, и бек вдруг с внезапной тоской подумал, что в общем-то он никогда не знал настоящих женщин — из тех, что блистают в шахских и султанских дворцах, что приходят потом в сладких снах.

— Откуда это у вас?

Рейхан-ханум развернула веер, спрятала за ним лицо так, что только глаза с привычным лукавством смотрели на гостя.

— Так, подарок…

И переменила разговор:

— Видимо, бек, вам крепко повезло, если вы решили навестить меня…

Шатырбек пьяно улыбнулся.

— Мне всегда везет, ханум.

— Ой, не хвалитесь, бек!

— А что, разве нет? — Шатырбек покачнулся, схватился рукой за низенький столик, чуть не свалил его. — Я родился под счастливой звездой! Если б вы знали, в каких переделках мне приходилось бывать, то…

Рейхан-ханум сложила веер, постучала им по пухлой ладони. Досада мелькнула в ее подведенных глазах.

— Бек хочет отдыхать?

Шатырбек приосанился:

— Что вы, ханум, я еще…

Но Рейхан-ханум была уже прежней радушной и немного лукавой хозяйкой.

— Мы всегда рады сделать вам приятное, бек. — Она наклонилась к нему и перешла на интимный шепот: — Совсем недавно у меня появился цветок, который вам наверняка захочется сорвать… Конечно, это не дешево, но ведь бек, кажется, богат…

Шатырбек блеснул глазами, тронул пальцами колючие усы.

— Я знал, что Рейхан-ханум…

Но она уже ударила в ладоши.

Бесшумно отодвинулся тяжелый занавес на глухой стене, в проеме потайной двери встала женщина в чадре.

— Проводи бека в голубую комнату, — сказала Рейхан-ханум и улыбнулась гостю. — Желаю счастливых минут, мой бек.

Фитиль в плошке, оставленной Гуламом, горел, потрескивая, и дрожащим светом освещал лица узников.

— Я всегда верил в силу дружбы, — сказал Махтумкули. — Сколько бы ни враждовали шахи, султаны, ханы, простые люди не будут чувствовать ненависть друг к другу, на каком бы языке они ни говорили.

— Но ведь враждуют даже туркмены разных племен, — возразил Дурды-бахши.

Махтумкули посмотрел на него, потом перевел взгляд на желтое пламя светильника.

— Не народ в этом виноват, Дурды. Я верю — придет время, и все племена станут жить одной дружной семьей, — сказал он задумчиво.

В глазах его метались отблески пламени, и казалось, что видит он недоступное другим.

Дурды и Клычли взволнованно смотрели на поэта.

Наконец Махтумкули оторвал взгляд от пламени, улыбнулся тепло и чуть виновато сказал:

— Что же мы сидим и молчим, друзья? Спой что-нибудь, Дурдыджан.

Бахши взял свой дутар, засучил правый рукав халата, задумался.

— Из «Гёр-оглы», — подсказал поэт.

Дурды помедлил еще, сосредоточиваясь, потом особым округлым движением взмахнул рукой и ударил по струнам…

Шатырбек прислушался. Туркменская песня… Это, несомненно, поет тот, с дутаром.

Он усмехнулся недобро:

— Пусть поют. Завтра они запоют по-другому.

И потянулся к Шукуфе.

Она поспешно подвинула к нему пиалу.

— Пейте, бек. Багдадское вино.

Его рука повисла в воздухе, потом опустилась. Он взял полную пиалу и, расплескивая содержимое, выпил до дна.

— Пусть поют, — повторил он заплетающимся языком. — Иди ко мне…

Гулам поднялся к себе посмотреть, как собираются в дальнюю дорогу дети. Хамидэ укладывала в хурджун самое необходимое — одежду, тунчу, миски, лепешки, завернутые в скатерть.

— Терьяк уже подействовал, — шепотом сказал Гулам, — стражник спит. Поспешите.

— Я готов, — ответил Джават.

— И я, — выпрямилась Хамидэ.

Гулам улыбнулся ей.

— Хорошо, жди. А мы с Джаватом приготовим коней. Дождь, кажется, перестает.

Они тихо спустились в темный двор. Прислушиваясь к песне, доносящейся из сарая, они подошли к конюшне. Лошади, почуяв людей, забеспокоились.

Гулам давно не седлал коней, и они провозились в конюшне слишком долго.

Сарбаз спал сидя, прислонившись спиной к двери сарая. Обнаженная сабля лежала у вытянутых ног.

— Придется его оттащить в сторону, — прошептал Гулам.

— Не проснется? — В голосе Джавата прозвучала тревога.

— Другого выхода нет, — ответил отец. — Но ты не бойся, я не пожалел терьяка.

Они в нерешительности остановились над храпящим охранником. Он пробормотал что-то несвязное, повернулся и стал валиться на бок. Джават подхватил его под руки, Гулам взялся за ноги. Сарбаз не проснулся.

Звякнул засов.

— Выходите, — чуть слышно сказал Гулам. — Кони готовы.

Шукуфе лежала, закрыв глаза.

«Дурак, — злясь на собственное бессилие, думал Шатырбек, — я слишком много пил». Кружилась голова. Шатырбек никак не мог остановить медленное вращение стен. И Шукуфе все уплывала и уплывала от него…

Он положил руку ей на грудь. Шукуфе вздрогнула, напряглась, но не открыла глаз.

В это время оборвалась песня. Шатырбек с трудом поднялся, шатаясь подошел к окну, толкнул раму. Холодные брызги охладили лицо.

Внизу, во дворе, было тихо.

— Эй, Гулам! — крикнул Шатырбек.

И сразу же отозвался повар:

— Я слушаю вас, бек.

Что-то необычное послышалось Шатырбеку в его голосе, — может быть, излишняя угодливость.

— Почему перестал петь этот… как его?

— Туркмены устали, мой бек, и хотят, отдыхать, — донеслось из темноты.

Почему он все знает?

Шатырбек вглядывался в ночь.

— Принеси мне вина и что-нибудь закусить.

Он продрог и закрыл окно.

— Сейчас мы выпьем с тобой, — сказал он девушке.

Она открыла глаза и села.

Со двора снова донеслись звуки дутара.

— Я буду петь, — сказал Дурды, ударяя по струнам дутара. — Пусть он думает, что все мы еще тут. А вы тем временем…

— Нет, — твердо сказал Махтумкули, — мы поедем все вместе.

— Не надо спорить, друг, — мягко возразил Дурды. — Иначе мы не сумеем отсюда вырваться.

В сарай заглянул Гулам.

— Скорей! — взволнованно прошептал он, косясь на спящего сарбаза. — Через минуту будет поздно!

Дурды-бахши запел.

Махтумкули понял, что уговаривать его бесполезно.

— Твой конь ждет тебя, — сказал он. — Не мешкай, догоняй нас.

Мокрая земля скрадывала звук копыт.

Они вывели лошадей.

— Мы с Дурды догоним вас, — сказал Гулам, пожимая поэту руку. И подошел к детям. — Береги сестру, Джават.

Махтумкули окликнул его:

— Едем вместе!

Гулам покачал головой.

— Шатырбек ждет меня. Если я не приду сейчас… Ну, счастливо!

Он подождал, пока затих топот лошадей вдали, и медленно побрел на кухню.

В ночи гремел голос Дурды-бахши. Наверное, бахши никогда не пел так громко и так самозабвенно.

Гулам поставил на поднос кувшин с вином, две миски с пловом, положил несколько гранат, ломтики сушеной дыни и собрался уже подняться в голубую комнату Рейхан-ханум, как вдруг услышал скрип ступенек под грузным телом. У него похолодело в груди, задрожали руки. Звякнула миска, ударившаяся о кувшин.

Шатырбек распахнул дверь.

— Ты заставляешь ждать, повар!

Гулам молча посмотрел на поднос, уставленный яствами. Наконец нашел в себе силы сказать:

— Вы напрасно волнуетесь, бек. Я уже иду.

Шатырбек вошел в кухню, зачем-то заглянул в казан с пловом.

— Сарбазы спят?

— Отдыхают, — поспешно подтвердил Гулам. — Можно нести вам угощение?

И снова более обычного был слащав его голос. Он сам понял это.

Шатырбек внимательно, уже совсем трезво, посмотрел в глаза.

— А туркмены?

Гулам взглянул на темное окно. Со двора неслась песня Дурды-бахши.

— Пусть спят, — сказал Шатырбек.

Гулам поспешно поставил поднос.

— Я сейчас скажу им.

Но Шатырбек остановил его:

— Я сам.

Ноги отказали Гуламу, и он прислонился к стене, чувствуя, что сейчас упадет.

В открытую дверь он видел, как Шатырбек шел через двор к сараю.

— Эй, Гулам, посвети мне!

Руки не слушались. Фитиль утонул в масле, и Гулам долго доставал его щепкой.

А песня все звучала в ночи.

— Долго я буду ждать?

Шатырбек снова стоял в дверях.

— Я сейчас… сейчас, — прошептал. Гулам, дрожащей рукой поднося зажженную в очаге щепку к фитилю.

Дурды-бахши все пел.

— Ладно, — сказал Шатырбек, зевая, — пошли наверх.

Но прежде, чем подняться по скрипучей лестнице, он растолкал одного из сарбазов и приказал охранять конюшню.

XII

Дождь перестал, но небо было закрыто плотными тучами, и всадники с трудом различали дорогу.

Они скакали уже несколько часов. Лошади тяжело дышали, спотыкались все чаще и чаще.

— Надо остановиться, — сказал Махтумкули. — Теперь мы на исконной земле туркмен.

У развилки дорог, под чинарой, возле которой лежал большой камень, они устроили небольшой лагерь. Костра не разжигали, поели всухомятку.

— Вы наломайте веток и ложитесь, — сказал Махтумкули своим молодым спутникам, — я все равно не смогу уснуть.

Он сидел на разостланном ковровом хурджуне и вглядывался в темноту. Иногда в разрывах туч появлялась луна, и он видел уже невдалеке горы — там была его редина.

Махтумкули думал о ней с нежностью. Там, в зеленых долинах, вольно раскинувшихся между рыжими голыми хребтами, он родился, там познал радость поэзии, там полюбил…

Менгли… Завтра он снова увидит ее, заглянет ей в глаза…

«Что ты сейчас делаешь, Менгли? Спишь и видишь волшебные сны?

Или тоже сидишь в темноте и прислушиваешься к ночным шорохам? Думаешь ли ты обо мне, моя Менгли?..»

Ночь плыла над степью, над уснувшими аулами, над одинокой чинарой, под которой расположились усталые путники. Клычли чмокал губами во сие. Хамидэ лежала, свернувшись клубком, и дышала тихотихо. Джават похрапывал, приоткрыв рот.

Махтумкули встал и сделал несколько шагов, разминая затекшие ноги.

Почему до сих пор нет Гулама и Дурды?

Он подошел к лошадям, потрепал гнедую по шее. Кобыла потянулась к нему доверчиво, дохнула в лицо теплом.

У Гулама был кров, обеспеченное место в мейхане, взрослые дети. Старость не пугала его, потому что не в одиночестве встречал он ее. И все же он отказался от своего нынешнего благополучия ради того, чтобы спасти друзей. И рисковал он не только собственным благополучием. Если Шатырбек узнал о бегстве и схватил его…

Лошадь тянулась к Махтумкули, в темноте поблескивали ее большие влажные глаза.

Дружба… Нет ничего ценнее на свете!

А он? Верен ли он жестким законам дружбы?..

Махтумкули достал томик Фирдоуси, с которым никогда не расставался, присел у камня и, почти не различая слов, написал на первой странице две строчки, Потом вырвал листок, положил на камень и прикрыл другим, поменьше.

Гнедая покорно пошла за ним, мягко ступая по влажной земле.

Уже в седле он оглянулся, но ничего не различил в темноте.

Шатырбек сел и огляделся.

За окном занимался серый рассвет.

Шукуфе в углу расчесывала свои густые черные волосы, смотрела на него пугливо. Шатырбек вспомнил вчерашнее, молча встал, нацепил саблю, накинул халат и вышел. Сарбаз возле сарая лежал на сене и громко храпел. Дверь была раскрыта. У Шатырбека оборвалось сердце.

В сарае, прижав к груди дутар, спал Дурды-бахши. Махтумкули и Клычли не было.

Вне себя от ярости, Шатырбек ударом ноги поднял сарбаза.

— Паршивый шакал! — заорал он. — Где туркмены?

Сарбаз часто моргал, еще не понимая, что случилось.

Шатырбек бросился к конюшне. При виде его сарбаз вскочил, вытянулся.

Четырех лошадей не хватало, две стояли оседланные.

Шатырбек все понял.

— Гулам! — Голос его сорвался на хрип.

В дверях мейханы встал бледный повар.

— Я слушаю вас, мой…

Шатырбек подскочил к нему, схватил за бороду, дернул с силой. Гулам упал со стоном. Век выхватил кривую, тускло блеснувшую саблю.

— Где Махтумкули?

Гулам с мольбой смотрел на него.

— Говори!

Из мейханы выбежал Кочмурад, метнулся к ним.

Шатырбек, крякнув, полоснул его саблей. Обливаясь кровью, судорожно заводя назад голову, Кочмурад повалился на землю.

Разъяренный бек схватил свободной рукой Гулама за грудь, приподнял, багровея.

— Ты будешь говорить?

Гулам не мог отвести глаз от мертвого Кочмурада. Выбежавшие на шум сарбазы замерли. И вдруг в наступившей тишине раздался властный голос:

— Оставьте его!

К ним на взмыленной лошади подскакал Махтумкули.

Клычли проснулся первым. Небо на востоке порозовело. Легкий туман стлался над землей.

Юноша встал, потянулся.

Джават и Хамидэ еще спали. Три лошади лениво объедали кусты селина. Три… Клычли огляделся. Не было одной лошади, не было Махтумкули. И тут Клычли увидел белый листок на камне. Схватил его дрожащей рукой. «Шах-намэ» — было выведено на нем крупными буквами. А наискось, размашисто — две строчки, написанные каламом:

— Он вернулся! — не помня себя, закричал Клычли.

Юноша упал на землю и стал в исступлении колотить ее кулаками. — Джават и Хамидэ склонились над ним, не понимая, в чем дело. А Клычли твердил одно:

— Он вернулся. Он вернулся!

Потом, успокоившись, Клычли сказал:

— Я не уеду отсюда, пока не выбью на камне эти две строчки. Пусть каждый, кто проедет здесь через десять, через сто лет, прочтет их и задумается.

У развилки пыльных дорог лежит камень. Когда-то над ним росла чинара, но молния сожгла ее.

И камень, исхлестанный дождями и ветром, выглядит совсем одиноким. На его неровной поверхности видны следы надписи. Время стерло ее. Но люди помнят слова, выбитые много лет назад. Память человека крепче, чем память камня.

1959

 

Сорок монет

(повесть)

Перевод В. ЛЕБЕДИНСКОЙ

Осенним днем 1830 года на окраине большого аула в Серахсе появился странник в белой чалме и полосатом халате. Он остановил своего осла у покосившейся черной кибитки. Желая обратить на себя внимание, странник громко кашлянул и, не дождавшись ответа, посмотрел вокруг. Глаза его увидели только старого ишака и козла, привязанных неподалеку от кибитки.

Странник задумчиво погладил белую бороду, доходившую ему до пояса. Пробормотал: «Может быть, я ошибся и это не его кибитка? Или моего друга нет дома?» И прежде чем покинуть аул, для верности крикнул:

— Эй! Есть ли в этой кибитке живая душа?

Эта кибитка, напоминающая сгорбленного старика, принадлежала поэту-сатирику Кемине, известному не только в Туркмении, но даже в Хиве и Бухаре.

Поэт был дома. Сыновья его ушли собирать колючку. Жена Курбанбагт-эдже отправилась к соседям испечь лепешки. А Кемине сидел, позабыв обо всем на свете, и размышлял. Может быть, он сочинял новые стихи.

Услышав этот окрик, поэт очнулся, протянул руку к поношенному тельпеку, накинул на плечи выгоревший желтый халат и выглянул из кибитки.

— Заходи, уважаемый гость!

Кемине, следуя обычаю, пригласил гостя в дом. Он не узнал в пришельце своего близкого друга, с которым больше тридцати лет назад учился в бухарском медресе и жил в одной келье.

Гость лукаво улыбнулся. Легко спрыгнув с осла, спросил:

— Не узнаешь?

Кемине пристально посмотрел на гостя и отрицательно покачал головой.

— А ну-ка, вспомни Бухару!

Сказав это, гость направился к стойлу, чтобы привязать своего осла рядом с ослом Кемине.

Поэт молчал, задумавшись.

— А помнишь сумасшедшего Хайдара?

Лицо Кемине осветилось радостью.

— Хайдар! Друг! Неужели ты? Теперь узнал. Хоть ты и очень изменился с виду. Но голос и шутки у тебя остались прежними. А я принял тебя за бродячего странника. Извини!

Кемине крепко обнял друга.

— Не проси у меня прощения, Мамедвели! С тех пор как мы расстались у ворот Бухары, прошло время, равное целой жизни человека. Дни и месяцы летят, годы идут. Юность пролетает, как птица. Люди стареют, меняются.

— Это ты верно говоришь. Годы идут, и верно ты сравнил юность с птицей, которая улетает, — повторил Кемине слова друга, думая и о своей старости.

В кибитке поэт усадил дорогого гостя на подушку. Тем временем пришла от соседей его жена, вернулись и сыновья. Желая хорошо угостить друга, Кемине приказал им зарезать козла.

Только после того, как выпили чаю принялись за печенку и легкие козла, Кемине обратился к гостю с вопросами:

— Старики говорят: «Когда съеденное и выпитое стало твоим, расскажи, что ты видел и слышал». Что ты делал после медресе? Есть ли у тебя жена, дети? Как ты живешь?

— В жизни мне не повезло, — ответил Хайдар.

Кемине удивился:

— Почему? Ведь у тебя были такие высокие мечты?

— Слушай, — продолжал Хайдар. — После медресе я вернулся к отцу и взялся за лопату. Зимой и летом в жару и в холод копал я арыки, рыхлил грядки, помогал старику обрабатывать арендованный клочок земли. Через два года отец женил меня, отдав все до последнего. В жены мне он выбрал такую же бедную девушку, как я сам. Скоро у нас родился сын. После смерти отца вся работа легла на мои плечи. Я трудился, не разгибаясь, днем и ночью. Ты сам знаешь, как прокормиться в наших местах, на Лебабе, обрабатывая землю лопатой. Я подорвал на этом свое здоровье. Но, как говорится, «у кого две ноги, тот подрастет за два дня». Подрос и мой сын. Теперь он делает то, что делали мой отец и я. Больной, я помочь ему уже не могу. Но и дома сидеть без дела не хочу. Я женил сына, сказал ему и невестке: «Теперь вы сами устраивайте свою судьбу». Поручил заботам сына старую мать и оседлал осла. Вот теперь и езжу по свету, хочу перед смертью повидать людей и новые земли, узнать, где Хива и где Керки. Так-то, мой друг…

Кемине вспомнил, как Хайдар в медресе мечтательно говорил: «Мне бы только выбраться из Бухары и доехать до Лебаба, а там уж я знаю, что делать…»

— Жаль, — сказал он, качая головой. — А я-то думал, что ты уже ахун в какой-нибудь мечети, в саду Дивана, пьешь там воду из специального арыка, а подати, которые ты собираешь за год, не умещаются между землей и небом. Я-то думал, что утром и вечером во время умывания послушники льют тебе на руки теплую воду, а при нашей встрече ты сделаешь вид, что не узнал меня.

Хайдар глубоко вздохнул и продолжал свой рассказ:

— Я мог бы стать таким ахуном. Но совесть мне не позволила. Тогда, в медресе, я еще многого не понимал. Помнишь Махтумкули?

Когда вы читали эти стихи, я сердился и говорил: «Вы клевещете на мулл. Вы несправедливы». Но Махтумкули — святой человек. Того, что он сказал о муллах, еще мало. Я своими глазами видел, какие безобразия творятся в их хваленой мечети в саду Дивана. Ее превратили в публичный дом: там и анаша, и вино, и терьяк… там совращают мальчиков. И самое страшное, что эта мечеть служит эмиру. А ведь эмир пил кровь наших предков, да и нашу тоже пьет. Мечеть — плетка эмира. А я никогда не хотел быть орудием эмира. И сейчас не хочу. И никогда не захочу. Какая польза от плова, если он сварен на слезах народа? Такая пища застрянет в горле. Во сто раз приятнее есть жареную пшеницу, чем такой плов.

То ли от волнения, то ли от съеденных печени и легких Хайдар вспотел, он достал из-за пазухи большой хивинский платок и вытер им лицо и шею.

— Обрадовал ты меня! — похлопал Кемине друга по плечу. — Ты говоришь и думаешь теперь так же, как и я. Но откуда у тебя этот наряд, в котором ты похож на дервиша?

— В этой чалме и халате? Не мудрено! — засмеялся Хайдар. — Как идет мне эта одежда? Меня уговорил надеть ее Нурмет-арабачи, — пусть, мол, Кемине посмеется. А мой халат и тельпек лежат в хорджуне .

— Почему ты назвал Нурмета «арабачи»? Разве он не в медресе?

— Его выгнали оттуда. Ему сказали, что стихоплет и мулла, отрекшийся от религии, им не нужен… «Иди на все четыре стороны!» — сказали ему. Нурмет не горевал. «Хорошо, что можно идти в любую сторону», — сказал он, и, так же как я взялся в свое время за лопату, он занялся ремеслом отца — арабачи. Теперь он такие арбы делает, просто загляденье! Во всей Хиве нет равного ему мастера. Но на хивинских ханов и мулл у него кипит злость. Когда я собрался ехать к тебе, он сказал: «Возьми эти вещи. Пусть наш Кемине узнает, что я сбросил чалму и полосатый халат обманщика».

— Я давно знал, что из Нурмета не выйдет муллы, — подтвердил Кемине. — У него всегда руки тянулись к работе. Да и человек он честный. Еще когда я в последний раз был в Хиве, предупреждал его: «Будь осторожен, держи язык за зубами, не то сбросят тебя с минарета». Ну, а как он жив-здоров?

— Все такой же наш Нурмет, нисколько не постарел. И характер и привычки остались у него прежними. Хоть хлеба у него и мало, он не унывает: сочиняет стихи, рассказывает анекдоты, веселится. Я жил у него три дня. Он все вспоминал о тебе, говорил, что хочет показать тебе какие-то редкостные книги.

Услышав слово «книги», Кемине насторожился:

— Редкостные?

— Да, три толстые книги. Переплеты у них то ли из кожи, то ли из какого другого, очень прочного материала. Края обведены золотом. Когда Нурмет ложится спать, кладет эти книги себе под подушку. А когда уходит в мастерскую, прячет их так, чтобы никто не смог найти.

Рассказ Хайдара взволновал Кемине.

— Если он так дорожит ими, значит, книги эти особенные. В них заключена какая-то мудрость. Тебе не удалось узнать о них еще что-нибудь?

— Сам Нурмет ничего больше не говорил, а я не приставал к нему с расспросами. Но ясно, что книги эти не простые. Да, как-то, правда, он мне сказал: «Таких книг ты нигде не увидишь». И еще сказал, что купцы привезли их: одну — с севера, другую — из Индии, а третью — из Египта. Слух об этих книгах дошел до хивинского хана. Три дня на базаре глашатаи объявляли его приказ: «Кто принесет мне эти книги, тому я подарю один из ханских арыков и поставлю того во главе пятидесяти воинов. А кто тайно будет читать их сам, тому велю отрубить голову». Я сказал Нурмету: «Отнеси их хану, и птица счастья опустится на твою голову». А он ответил: «Отдать всего за один арык? Если он даже предложит мне все ханство, и то не соглашусь. Да и кто поверит обещаниям хана? Если я принесу ему книги, он скажет: «Сам дал слово, сам беру его обратно» — и моя отрубленная голова покатится, как тыква. «Я мечтаю, — сказал мне Нурмет, — о другом. Если смогу, переведу эти книги на наш язык, чтобы их могли читать все. И в Бухару пошлю. Пусть там читают». — «А ты не боишься, что хан об этом узнает?» — спросил я. Нурмет ответил: «Я долго думал. Если бы я не был готов умереть, не затевал бы этого. Сейчас я только начал их переводить. Две книги одолею сам. А ту, что привезли с севера, не смогу прочесть без помощника. Но у нас в Хиве много разных людей, — может быть, найдется человек, который знает этот язык…»

Кемине слушал внимательно, глаза его были полузакрыты. Он что-то обдумывал.

— Ты беспокоишься за Нурмета? — спросил Хайдар.

— Нет, я не боюсь за него, — ответил Кемине, подняв голову. — Нурмет легко не сдается. Он умный и смелый. Я думаю о другом.

— Если не секрет, поведай, о чем?

И Кемине поделился с другом своим замыслом:

— Твой рассказ зовет меня в Хиву. Я должен отправиться к Нурмету, чтобы посмотреть эти замечательные книги и помочь ему их перевести.

Сыновья Кемине молча слушали отца, но Курбан-багт-эдже не выдержала:

— Лучше бы вы не рассказывали ему об этом, Хайдар-ага.

— Почему? — повернулся Кемине к жене. — Правильно сделал, что рассказал. Очень приятная весть. Я благодарен за нее своему другу.

— Если благодарен, то поблагодари и сиди! Не поедешь!

— Не сердись, жена. Это мы обсудим вдвоем, — ласково улыбнулся Кемине. — Ты лучше не забывай заваривать крепкий зеленый чай…

Услышав, что к поэту приехал гость, соседи начали собираться в его кибитке. Пришли и дети, и юноши, и старики. В кибитке стало тесно. Снова, поставили котел на огонь, еще раз испекли лепешки.

Высокий плечистый старик из соседнего аула подошел к поэту и высказал общую просьбу:

— Мамедвели! Порадуй наши уши стихами. И гость послушает, и мы послушаем.

— Правильно говорит, — поддержал старика Хайдар.

Кемине не заставил долго себя упрашивать. Он протянул руку к дутару:

— Что вам прочесть? О мудрости жизни? Или начать с любовных?

Чернобровый худощавый юноша в продранном на локтях халате, обутый в чарыки из дубленой кожи, нахмурил густые брови, будто говоря: «Смотри на меня и пой!»

— Начни с «Нищеты», шахир-ага, — сказал он.

— Не надо об этом, — возразил другой юноша. — Разве тебе, Сапар, не надоела бедность?.. Шахир-ага, начни со стихов о красоте наших девушек — прочти «Измучает меня», потом «Акменгли».

Сверстники его одобрительно зашумели:

— Правильно он говорит!

— Меред знает, что заказать!..

Молчавший до сих пор юноша из племени эрсари вставил и свое слово:

— Не забудь «Эрсаринскую девушку», шахир-ага!

Заказы сыпались со всех сторон. Но сегодня поэту не хотелось читать свои стихи. Кемине уселся поудобнее и сказал:

— Лучше я прочту вам стихи нашего мудрого учителя Махтумкули. Слушайте. — И он, тихо ударив по шелковым струнам дутара, начал вдохновенно читать стихотворение «Гость»:

Все притихли, стараясь не пропустить ни слова. Старик, приехавший из соседнего аула, беззвучно шевелил губами, мысленно повторяя стихи. Мужчины, сидевшие в кибитке, не подозревали, что за ее камышовыми стенами слушают Кемине их жены, дочери и сестры. В этот прохладный осенний вечер задушевный звук дутара и мягкий голос поэта, читающего стихи, радовали многих уставших за день людей.

Одна из женщин, толкнув слегка соседку, прошептала:

— Жена шахир-аги жалуется на бедность, а я согласна голодать, только бы иметь такого мужа. Его стихи заменяют хлеб…

Соседка не ответила, потому что Кемине начал читать новое стихотворение: «Дождя, дождя, мой султан!» В нем поэт молил о дожде для иссохшейся туркменской земли.

Уже в полночь, когда запели петухи, Кемине сказал:

— Махтумкули собрал богатый урожай с поля поэтических слов. Его стихи можно слушать бесконечно. — И прочел еще одно, последнее стихотворение — «Ты станешь», которое заканчивалось словами:

— Да услышит тебя бог! — воскликнул старый Оразмухаммед. — Пусть никогда не узнаешь ты болезней! Ты доставил нам большую радость. В мое старое тело ты вдохнул силу и молодость! — Он посмотрел на юношей и продолжал: — «Хорошего — понемножку», — говорят старики. На сытый желудок хорошо слушать стихи. Но мы давно сидим и утомили хозяина. Да и у каждого из нас завтра тысячи дел. Даже мне, старику, наверное, до самой смерти не видать покоя. Из Хивы прибыл караван Карсак-бая. Он привез маш и джугару. Мать моих сыновей давно уж состарилась, и трудно ей работать, но и она соткала маленький коврик. Если я завтра не сменяю его на маш или джугару, в доме нечего будет есть.

Кемине заинтересовался:

— Оразмухаммед! Кто ведет караван Карсак-бая?

— Наверное, Эсен-мурт , племянник кривого Акы, что живет на краю пустыни. Никому, кроме него, Карсак-бай не доверит свой товар.

— Но говорят, Эсен-мурт хотел жениться на младшей дочери Карсак-бая и это их поссорило, — сказал кто-то из гостей. — А может быть, люди говорят неправду?

— Э, кто их разберет, — махнул рукой Оразмухаммед и обратился к Кемине: — А ты что, хочешь присоединиться к каравану?

— Да, мне нужно съездить в Хиву.

Оразмухаммед не одобрил:

— До Хивы дорога дальняя. Впереди зима. В наши годы нельзя пускаться в такой путь.

Шахир усмехнулся, слушая слова одногодка.

— Ты считаешь меня стариком? Да ты не смотри, что у меня борода седая. Сил у меня много. И я напишу еще много стихов.

— Дай бог, дай бог! — ответил Оразмухаммед, оглядывая крепкую, статную фигуру шахира. — Смотри, ты сам должен знать свои возможности. «Не удерживай друга — пусть не упустит своей выгоды, врага не удерживай — пусть не узнает твоей тайны», — говорили раньше.

— Мой уважаемый гость привез из Хивы радостную новость, — сказал Кемине и поведал соседям о приглашении Нурмета. — Вы знаете, как я люблю книги. И если я не увижу их, не буду спокойно спать. Может быть, эти книги нужны народу и я смогу помочь Нурмету.

Оразмухаммед за все свои шестьдесят лет не раскрыл ни одной книги, но знал, что в них заключена великая сила. Выслушав Кемине, он сказал:

— Если ты думаешь, что они могут быть полезны народу, поезжай. Пусть светлым и легким будет твой путь. А о караване я завтра все узнаю. Если его ведет Эсен-мурт, он долго не задержится. Звук караванного колокольчика отражается в его ушах звоном золотых монет.

Когда люди разошлись, Хайдар внимательно оглядел кибитку друга. В кошме, закрывавшей дымовое отверстие, светились дыры, через которые могла бы пролезть кошка. Он не увидел ни одной вещи, которую ему хотелось бы иметь самому.

Хайдар долго сидел, уставившись потухшими глазами в одну точку, и размышлял. Потом заговорил, тщательно подбирая слова, чтобы друг правильно его понял:

— Я наблюдал, как слушали тебя люди, и уверился, что они высоко тебя ценят и уважают. Я был поражен. Ведь у себя на Лебабе каждый раз, когда я слышал твое стихотворение «Нищета», думал с грустью: если из уст твоих льются такие скорбные слова, самому тебе тоже плохо. Я сильно горевал, думая о твоей бедности. Но… но, оказывается, ты очень богатый человек! Богатый! Хоть у Карсак-бая, о котором здесь говорили, сундук полон золота и серебра, у тебя дом полон любовью народа. Хвалить человека в лицо считается неприличным… Но ты хорошо понимаешь, о чем я толкую. В старину говорили, — «Богатство подобно грязи, прилипшей к руке, — смоется и уйдет…». А такое богатство, как твое, мой друг, имеет не каждый. Оно достается только счастливым. Счастливым!

Кемине слушал слова друга, идущие от сердца, молча. Хайдар увидел увлажненные глаза шахира. Он понимал, что слезы эти не от печали, — от радости.

Курбанбагт-эдже постелила гостю постель. Жесткая шерстяная подушка показалась уставшему путнику мягче пуховой. Кемине лег рядом, укрывшись своей старой шубой. Хайдар уснул сразу, как только прикоснулся к подушке. Но Кемине долго не мог сомкнуть глаз. В его ушах звучали слова друга: «Оказывается, ты очень богатый человек!»

Пробыв у поэта два дня, на рассвете третьего Хайдар собрался в путь. Кемине проводил его.

Вечером того же дня пришел Оразмухаммед и сообщил, что караван отправляется. За чаем Кемине держал семейный совет. Сыновья, хорошо знавшие характер отца, не говорили ему «поезжай» или «не поезжай». Они почтительно сказали: «Тебе видней, отец, что делать. Не нам учить тебя». Но Курбанбагт-эдже, с тех пор, как услышала разговор про поездку мужа, потеряла покой. Она не могла ни есть, ни пить. Думала только о том, как отговорить Кемине от опасного путешествия. Она надеялась на поддержку сыновей и рассердилась.

— Это почему вы не можете дать совет? — набросилась на них Курбанбагт-эдже, всхлипывая. — У вас уже борода растет. Стыдитесь!.. Ваш отец стар и слаб, а дорога дальняя. Вас должно беспокоить здоровье отца…

— Ты, мать, не сердись. Хоть дорога и дальняя, зато знакомая, — попробовал Кемине успокоить жену.

Но Курбанбагт-эдже не унималась. Ее резкий голос перешел в крик:

— В доме нет ни щепки для очага! И еда кончается! Что мы будем делать, когда ты уедешь?

— Если оттого, что я буду сидеть дома, у тебя в кибитке появится целый вьюк зерна или у твоей двери караван сбросит вязанку саксаула, то я останусь. Но в Серахской степи чего-чего, а уж чингиля и колючки сколько угодно. И слава богу, никто не запрещает их собирать. Пусть сыновья займутся этим. Или пусть наймутся в подёнщики и зарабатывают деньги, хотя бы для того, чтобы прокормиться. Подумай только, что ты говоришь. Другие живут не лучше, надо быть терпеливой.

— Я и так терплю, отец! — голос Курбанбагт-эдже сник и зазвучал хрипло. — Ты не можешь меня упрекнуть.

И Курбанбагт-эдже начала вспоминать прошлое:

— Еще когда я была девушкой, совсем не думала о богатстве. Ты это сам знаешь! И в молодости я тебя никогда не удерживала. Ведь ты побывал везде, где хотел, — в Хиве, в Бухаре и Ахале. Повидал и Афганистан, и Иран. Много ночей просидела я не смыкая глаз, глядя на дорогу. Но сейчас, — сказала она твердо, — лучше прекрати разговор о Хиве. Прошли те времена, когда ты мог скитаться по свету. В твои годы пора уже создать свой диван.

Упреки жены были для поэта привычными, но последняя фраза его удивила. Он спросил:

— Что ты будешь делать с диваном, мать?

— Не притворяйся, отец, что не понимаешь, о чем я говорю, — недовольно ответила Курбанбагт-эдже. — Все, что ты создал за свою жизнь, ты разбросал среди людей, как жареную кукурузу. Собери все стихи и объедини их. Пусть и о тебе останется память!

Поэт ласково возразил горячим словам жены:

— Эх, мать, мать! Собрать диван — дело не трудное. Но только нужно ли это? И так много книг, которые никто не читает. Они лежат, покрываясь пылью…

Ответ не удовлетворил Курбанбагт-эдже. Задумчиво посмотрев на мужа, она тихо спросила:

— Ты боишься, что и твою книгу постигнет та же участь?

— Я не могу сейчас говорить об этом. Я знаю только одно: простые люди безграмотны. А я творю для народа. И если народ полюбит мои стихи, он соберет их в своей памяти, а если не полюбит, то делай хоть тысячу сборников, от них на будет ни на грош пользы. Ты еще не умрешь, а о тебе уже забудут.

На глазах Курбанбагт-эдже показались слезы.

— Чем тебе что-нибудь втолковать, легче десять раз в Хиву сходить пешком, — сказала она, вытирая глаза вылинявшим платком. — Поступай как знаешь. Хочешь — уезжай, хочешь — оставайся, дело твое.

Считая, что уговорил жену, поэт удовлетворенно улыбнулся и захотел ее успокоить:

— Я привезу тебе из Хивы шелковый халат.

— Вах! Если я в молодости не носила шелковых халатов, то зачем они мне теперь! — вспылила она снова. — Мне достаточно и того, чтобы ты сам вернулся живым и здоровым. — Но, взглянув на ласковую улыбку мужа, спросила, хоть и окончательно сдаваясь, но все еще сердитым голосом: — Что ты собираешься взять с собой в дорогу? Скажи сейчас, чтобы дотом не было суеты.

Глядя, как хлопочет Курбанбагт-эдже, можно было подумать, что она снаряжает в путь ханского сына, хотя собрать скудный скарб Кемине было делом одной минуты.

Когда послышался звон караванного колокольчика, поэт быстро сунул в хорджун чайник, пиалу, хлеб и соль. Туда же он положил миску, кремень, чай и немного муки. Завязав хорджун, Кемине надел старый халат, обвязался новым шерстяным кушаком, сунул за пояс небольшой нож с белой рукояткой, сделанный по заказу марыйским мастером еще в годы его юности, набросил на плечи потрепанную шубу, не раз путешествовавшую с ним из Серахса в Хиву и знакомую всем туркменам.

После этих нехитрых приготовлений шахир сел на своего осла.

Курбанбагт-эдже с тревогой заметила, что муки, которую он положил в хорджун, совсем мало.

— Отец, тебе не хватит хлеба на дорогу, — сказала она заботливо.

— Не горюй, жена! Если бог дал рот, даст и похлебку, — весело ответил Кемине и обратился к сыновьям: — Не валяйтесь до полудня в постели, не заставляйте свою мать работать на вас.

Попрощавшись с семьей, Кемине погнал осла за караваном…

Караван составляли двадцать верблюдов. И хотя это были сильнее, отборные животные, они с трудом шли под тяжестью груза, качаясь при каждом шаге. Груз их состоял из самых ходовых в Хиве товаров: ковров, паласов, шерсти, кошм и каракулевых шкурок.

В Хиве товары Карсак-бая обменивались на пшеницу, рис, маш, джугару и хивинские халаты. А потом все это продавалось на базарах Мары и Серахса.

Верблюдов сопровождали четыре человека. Предводителем каравана — караван-баши был Эсен-мурт. В богатстве, которое везли верблюды, была и его небольшая доля.

Эсен-мурт был лет сорока, широкоплечий, с острым взглядом злых и колючих глаз. За спиной его торчало ружье, за поясом — нож и два засунутых крест-накрест кашмирских двуствольных пистолета. Можно было подумать, что это не караван-баши, а грозный предводитель разбойников. Лицо его было сурово. На нем отпечатались многие снежные зимы, которые застигали Эсен-мурта на пути в Хиву.

За караваном ехали, понукая своих ослов окриками: «Хайт! Хайт!», три помощника Эсен-мурта, а точнее — его слуги. Один из них — высокий старик с белой бородой, двое других — совсем юные, только начавшие отпускать усы и бороду.

Эти трое несли на себе все тяготы пути. На привалах они пекли хлеб, развьючивали верблюдов, поили их, пасли и снова навьючивали. Даже ночью они порой не смыкали глаз.

Но как ни трудно им приходилось, они не жаловались. Говорили между собой мало, больше молчали. И не потому, что были удовлетворены, а желудки их наполнены хлебом и плечи прикрыты приличной одеждой. Эти люди молчали потому, что каждого мучили свои мысли и неизлечимые душевные раны.

Поэт быстро нагнал караван. Увидев его, Эсен-мурт нахмурил брови. Он не любил Кемине. Когда караван-баши слушал его стихи о жадных муллах, судьях-взяточниках, скупых и жестоких баях, на его шее вздувались жилы от гнева. Узнав о том, что поэт собирается присоединиться к каравану, он встревожился, как бы Кемине не начал смущать такими стихами его слуг. Злобно сверкнув белками, он взглянул на Кемине и надменно спросил:

— Куда держишь путь, шахир?

— В Хиву.

Эеен-мурт презрительно усмехнулся:

— Если ты не будешь нам обузой, поезжай. Каракумы широкие.

Эти слова рассердили поэта, и он ответил с достоинством:

— Можешь быть спокоен, обузой тебе я не буду. Не думай, что я тебя не понимаю. Я знаю и тебя, и твоего отца, и весь твой род. Знаю и то, что ты меня ненавидишь и рад был бы пристрелить и бросить в Каракумах, чтобы труп сожрали шакалы!

Увидев, как разгневан поэт, Эсен-мурт покраснел.

— Шахир-ага… Я пошутил… Не обижайтесь… — пытался он извиниться.

Но поэт не захотел его слушать. Придержав осла, он присоединился к ехавшим позади слугам.

Белобородый старик поспешил приветствовать поэта. Он ударил пятками осла и устремился вперед, поравнявшись вскоре с Кемине.

— Салам алейкум, Мамедвели! — сказал старик, с уважением, протягивая ему руки.

— Алейкум-ассалам, Яздурды-пальван! — ответил Кемине и крепко пожал костлявые руки старика. — Прежде мы часто встречались с тобой на базаре или в пустыне, когда собирали саксаул. А теперь тебя что-то нигде не видно. Как ты поживаешь?

Лицо Яздурды помрачнело.

— Пока не умер.

Кемине пристально посмотрел на своего спутника.

— Почему ты так говоришь? У тебя тяжело на душе? Что-нибудь случилось в твоем доме?

Яздурды-пальван горестно кивнул:

— Лучше не рассказывать! Прошлой зимой все умерли с голоду. Ни жены не стало у твоего друга Яздурды, ни сына. Опустела моя кибитка. Остался я один, как сухое дерево. Совсем один… Придет мое время умирать, и некому будет даже воды подать. После смерти единственного сына я не мог оставаться дома, уходил в пустыню, бродил по ней, не находя покоя, потом шел в горы и бился там лбом о черные камни. Но нельзя вернуть навсегда ушедшего, нельзя умереть вместе с умершим. Если ты еще дышишь, смерть не придет сама, если только ты не воткнешь себе нож в горло. Сам знаешь — для таких, как мы с тобой, небо слишком высоко, а земля слишком тверда. Что оставалось мне делать? Хотя я презираю Карсак-бая больше, чем собаку, пришлось мне пойти к нему на поклон. Два дня он и говорить со мной не хотел. На третий день, увидев, что я все еще сижу на золе и не собираюсь уходить, он стал орать, брызгая слюной: «У своих дверей я видел много дармоедов! Такой старик, как ты, не сможет отработать даже съеденный хлеб!» Проглотив оскорбления, я начал упрашивать его. Тогда он сказал: «Ну ладно. Только потому, что я тебя знаю, не буду прогонять. Если согласишься работать только за еду, иди к Эсен-мурту». У меня не было другого выхода. И вот с тех пор я хожу за караваном, откармливаю вшей, которые стали большими, как косточки урюка, и оплакиваю свое горе…

Яздурды-пальван не договорил, слова застряли у него в горле, в покрасневших старческих глазах блеснули слезы. Печаль одинокого старика до глубины души огорчила поэта.

Они замолчали. Заунывно позванивал караванный колокольчик. Кемине думал о чем-то, рассеянно глядя на изрешеченный молью тельпек ехавшего рядом с ним Яздурды-пальвана. Возможно, он думал так: «Когда же наконец мой родной народ сбросит со своих плеч непомерную тяжесть нужды?» И может быть, надеялся найти в книгах Нурмета ответ на этот мучивший его вопрос. Ведь недаром же отправился он в такой нелегкий путь.

Очнувшись от глубокой задумчивости, Кемине сказал:

— Яздурды-пальван! Нет пользы оттого, что ты так терзаешься. Утешься, подними выше голову!

Но голос Яздурды-пальвана звучал по-прежнему печально.

— Как мне не горевать? — ответил он. — Доведись пережить такое собаке, и та ослепла бы от слез. Чем я провинился перед богом, что он наслал на меня такие страдания? Ты говоришь — держи голову выше. А я уже стар и слаб. У меня ломит ноги и такая боль в пояснице, что не знаю, куда деваться, темнеет в глазах. Вот я и плачу.

Кемине возразил:

— Плачем горю не поможешь. Разве оно у тебя одного? И моя судьба сложилась не лучше твоей. Если от рыданий может быть польза, тогда давай плакать вместе.

— Я и сам знаю, что от плача нет толку, — ответил Яздурды-пальван, успокаиваясь. — Просто я слишком долго носил в себе свои страдания. Поделился ими с тобой, пожаловался — и будто легче стало на душе.

— Вот и хорошо! — сказал Кемине и, взглянув в сторону юношей, спросил: — А они откуда?

— Вот тот, смуглый, красивый и высокий, из нашего Серахса. Его зову Гельды.

— Гельды? Я его не знаю.

— Если самого не знаешь, то должен знать его отца. Помнишь пастуха Артыка, погибшего в бою с захватчиками хана Аббаса?

— Вспомнил… Вижу его как сейчас!

— Верно. Гельды точная его копия и по внешности и по характеру. Разве только немного молчаливее.

— А тот, второй, желтолицый, откуда?

— Из Векиля. Он тоже хороший юноша. Только очень несчастный.

— Он, наверное, болен? У него нездоровый цвет лица.

— Ай, и не спрашивай, очень больной.

— Если он из Векиля, то, наверное, знает Молланепеса? .

— Это поэт, о котором недавно начал говорить народ? — спросил Яздурды-пальван и окликнул желтолицего юношу: — Овез, подъезжай к нам!

Овез приблизился, думая, что ему хотят дать какое-то поручение. Хотел спросить какое, но не смог — закашлялся. Лицо его стало похожим на серый камень. Яздурды поддержал юношу. Прошло несколько минут, прежде чем Овез смог заговорить.

— Проклятая астма свалит меня, — сказал он, вытирая ладонью рот. — Один мясник в Хиве советовал мне курить терьяк. Но ведь для этого нужны деньги.

При слове «терьяк» в глазах у Кемине сверкнуло возмущение.

— Мясник тебя обманул! Только, невежды могут давать такие советы. Если будешь курить терьяк, только растравишь болезнь. Лучше ешь больше, одевайся потеплее да не спи под дождем и на снегу.

Овез благодарно кивнул.

— Ты из самого Векиля? — спросил Кемине.

— Нет, из аула Непесов.

— Это каких? Непесов-маслобоев?

Овез с гордостью возразил:

— Нет, я из аула Молланепесов. Теперь уже не встретишь человека на всем Мургабе, который не знал бы Молланепеса. Я говорю о поэте Молланепесе, который соперничает с прославленным по всей туркменской земле поэтом Кемине.

Шахир улыбнулся. А Яздурды-пальван, словно забыв все свои горести, лукаво подмигнул Овезу:

— А ты не знаком с Кемине-шахиром?

— Я только знаю его имя и люблю его стихи.

— Так что ты мне дашь, если я познакомлю тебя с Кемине? Халат подаришь?

— Если пообещаю, то обману. На халат у меня денег не хватит, — признался Овез. — Но я до самой Хивы буду вместо тебя по ночам стеречь караван.

— Согласен и на это! — смеясь, ответил Яздурды-пальван, похлопав Овеза по плечу. — Только два условия не подходят: во-первых, с твоим здоровьем ты не сможешь работать за меня по ночам, во-вторых, Кемине-шахир ненавидит взяточников… Не правда ли, поэт?

Кемине кивнул:

— Правильно говоришь. Это верно, что я ненавижу взяточников.

Глаза Овеза расширились. От волнения он не мог вымолвить слова. Он был рад встрече с поэтом и боялся, что сказал лишнее. Наконец, смущенно улыбнувшись, он тихо сказал:

— Простите меня, шахир-ага, я не узнал вас. — Потом осуждающе взглянул на Яздурды: — Почему вы не предупредили меня?

— Ничего страшного! Не переживай. — Кемине ласково улыбнулся. — Скажи лучше, чем занимается сейчас Молланепес? Я слышал, что он искусный музыкант.

— О да! И еще он учит детей, — с готовностью начал рассказывать Овез. — Когда он изъявил желание обучать мальчиков и девочек, люди поставили рядом с его жильем большую белую кибитку. Теперь в этой кибитке всегда шумно. Он и меня звал, обещал научить читать.

— Почему же ты не стал учиться?

— Вах, шахир-ага! Сироте не приходится выбирать: учиться или заботиться о пропитании, — ответил Овез, опустив голову.

Сиротство и бедность не позволили юноше осуществить его мечты. Нужно было подбодрить его теплым словом, но Кемине не нашелся что сказать. Он вспомнил, с каким трудом сам учился. Чтобы прокормить себя, ему приходилось заниматься уборкой в медресе, чистить, подметать и поливать двор.

«Сироте выбирать не приходится…» — этот ответ Овеза все еще звучал в ушах Кемине. Долго размышлял шахир, покачиваясь в седле и молча глядя в одну точку, потом вскинул голову.

— На свете нет ничего вечного. И наши горькие дни когда-нибудь кончатся, Овез-хан! — сказал он, глубоко вздохнув. — Обязательно кончатся! Наступит день, когда и такие, как ты, раскроют книги. Есть пословица: «Надежда — половина богатства!» И я надеюсь… Я только и живу надеждой и верю в лучший день. Если бы я отказался от этой сладкой мечты, меня бы давно уже не было на этом свете, я бы умер без нее… — И, вздохнув еще раз, Кемине продолжал: — Очень хорошо, что поэт учит детей. Если он откроет глаза хотя бы одному ребенку, научит его отличать черное от белого, и то будет польза. Грамотный человек хорошо во всем разбирается, понимает смысл жизни. Когда этот ребенок вырастет, нелегко будет его обмануть. Нелегко провести того, кто умеет прочесть книгу. Перед грамотным человеком беспомощны и такие алчные люди, как Карсак-бай и Эсен-мурт. А ты, Яздурды-пальван, как думаешь? Может быть, я ошибаюсь?

— Нет, не ошибаешься, мой шахир, — сказал Яздурды-пальван.

— Вот видишь, «Овез! — продолжал Кемине. — И Яздурды-пальван со мной согласен. К сожалению, в мои годы уже трудно учить детей, а то бы и я, как Молланепес, взялся за это благородное дело.

Слушая поэта, Овез думал: «Мне казалось, что только я один недоволен своей бесполезной жизнью, но, оказывается, даже и великий шахир болеет душой за народ. И таких, как мы, много. «Слово большинства озером разливается», — говорят мудрые люди…»

От этих мыслей ему стало будто легче, лицо его прояснилось. Он туго затянул кушак, приосанился, поднял высоко голову.

А караван размеренным шагом продолжал идти за Эсен-муртом, сматывая дорожную пряжу. Монотонный звон колокольчика успокаивал нервы, убаюкивал.

Аул был уже далеко позади. Впереди маячили высокие барханы. За ними начиналась Марыйская земля.

Караван шел всю ночь. Утром путники сделали небольшой, привал и снова двинулись в путь.

Делая короткие остановки, караван шел уже шесть дней. В конце седьмого дня, перед заходом солнца, он приблизился к аулу Чашгын, стоящему там, где Мургаб превращается в узкую ленточку и теряется в песках.

Обычно караван Эсен-мурта стоял здесь недолго. Но на этот раз ему пришлось задержаться.

Хозяин дома, в котором остановился Эсен-мурт, по имени Каррынияз-ага, очень любил музыку, стихи и шутки. Он был знаком с Кемине. Поэт, возвращаясь из Хивы, тоже останавливался у него. Увидев снова любимого шахира, Каррынияз-ага не удостоил вниманием богатого Эсен-мурта.

— Заходи, поэт, заходи! — воскликнул он и, вскинув свое грузное тело, вскочил навстречу Кемине. — Сегодня у меня сильно чесался левый глаз, я говорил, что это к радости, и не ошибся. Наверное, ты устал, проходи на тор, устраивайся поудобнее, а я тем временем сообщу в ауле, что ты приехал, обрадую народ!

Кемине покосился краем глаза на Эсен-мурта, взбешенного тем, что не ему оказываются почести, и нарочито кротко сказал:

— Не знаю, смогу ли я просидеть у вас долго на таком почетном месте? Как говорит пословица: «Кто отправился в путь, тому лучше быть в пути!».

— Гость должен подчиняться хозяину, шахир! Ты ведь не из тех, кого мы можем часто видеть в своем Чашгыне, — ответил улыбаясь Каррынияз-ага и приказал своему сыну, юноше лет семнадцати: — Беги скорей в аул, сообщи всем, что к нам приехал поэт!..

Желающих повидаться с Кемине оказалось так много, что кибитка их не вместила. Каррынияз-аге пришлось расстелить вокруг нее все свои кошмы. Но и их оказалось мало. Тогда соседи принесли свои кошмы и паласы. И этого было недостаточно. Но люди и не думали об удобствах. Кто постелил под себя халат, кто просто на корточках присел на песке. Около соседней кибитки собрались женщины.

Всеобщее внимание вдохновило поэта. Ему захотелось донести жар своих стихов до самого сердца слушателей.

Поэт взял в руки дутар и, слегка тронув струны, начал читать:

Люди слушали, ловя каждое слово, словно надеялись поймать синюю птицу. Только Эсен-мург не слушал поэта. С тех пор как Кемине взял в руки дутар, у него испортилось настроение. Он только и думал о том, как бы скорей отдохнули верблюды и можно было уйти из аула.

Рука поэта дотрагивалась до струн дутара, и чистая мелодия звучала все увереннее.

Произнося слова: «Не уходит к богатым», поэт взглянул на Эсен-мурта. Люди улыбались, начали перешептываться. Эсен-мурту это было пощечиной. Он вскипел, выкатил глаза и хотел что-то сказать, но только смог пошевелить толстыми губами. Тогда он сделал вид, что не понял намека.

Но от поэта не ускользнуло, что его слова попали в цель. Это и было ему нужно. И он обрушил на Эсен-мурта последнее четверостишие:

Говоря: «тех — казной золотой», поэт снова многозначительно взглянул на караван-баши, а произнося слова: «Этих жизнь наделяет сумою пустой», посмотрел на сидящих вокруг людей.

Покрасневший от бешенства Эсен-мурт больше не мог снести насмешек Кемине. Он вскочил, задыхаясь, и заорал:

— Яздурды! Овез! Вставайте! Гельды! Чего сидишь? Хватит! Поехали!..

Не поняв сразу причины скандала, Каррынияз-ага удивился:

— Вей, вей, Эсен! Что с тобой? Всегда ты остаешься у меня ночевать. Какая муха сегодня тебя укусила?

— Ты знаешь, какая муха! — резко ответил Эсен-мурт. — Я вошел в твою кибитку не для того, чтобы меня здесь оскорбляли и позорили перед людьми.

А кто тебя позорит? — спросил Каррынияз-ага. — Ведь о тебе никто здесь ни слова не сказал. Вот если бы называли твое имя, тогда другое дело. А здесь только читали стихи. Ты и раньше их слышал. Так из-за чего же, Эсен, ты мутишь чистую воду?

— Если ты ничего не хочешь понимать да и меня же во всем обвиняешь, то спасибо за все! — закричал Эсен, хватаясь за пистолеты. — Не знал, оказывается, каков ты есть! В следующий раз мы будем выбирать другое место для стоянки.

— Дело твое, Эсен-хан! Задерживать тебя не стану, — ответил обиженный Каррынияз-ага. — Но ты уйдешь один. Я не могу стольких людей лишать удовольствия слушать поэта.

Поведение Эсен-мурта многих возмутило.

— Каррынияз-ага! Не задерживай его, — с гневом сказал коренастый, широкоплечий юноша. — Пусть он уходит! Поэта мы проводим до Хивы сами!

Его с готовностью поддержал бородатый яшули, который лежал, облокотившись на свой тельпек:

— Не только в, Хиву, но и дальше, до самого Васа проводим мы поэта, если будет нужно!

— Правильно говоришь, яшули! — гневно выкрикнул из гущи толпы красивый юноша, взмахнув кулаком. У него давно накипела на сердце злость на Эсен-мурта. Несколько лет назад, когда у этого юноши только начали пробиваться усы и борода, он нанялся вести караван. Эсен-мурт бросил его одного в пустыне только за то, что погонщик не позволил себя оскорблять. И юноша затаил чувство мести. Теперь наступил его час.

Выйдя из толпы, юноша убежденно сказал:

— Если поэт хочет ехать в Хиву, он сядет на верблюда Каррынияз-аги, и я сам провожу его. Но не в этом дело. У каждого человека должна быть своя честь, твердое слово. Я говорю об Эсен-мурте. Он взялся довезти поэта до самой Хивы? А если так, то он обязан доставить его до места. Кто позволит ему бросать поэта посередине пути?

Все молчали.

Эсен-мурт в угрожающей позе земзена ринулся на юношу:

— Никто не собирается бросать его посреди дороги. А если будешь болтать языком, получишь пинка, как в прошлый раз!

Не испугавшись угроз Эсен-мурта, юноша с достоинством ответил:

— Прошло то время, когда мы сносили твои пинки, Мурт! А языком зря болтаешь ты сам. Так знай: если сделаешь хоть шаг отсюда, без поэта, берегись! Не успеешь выйти из аула, как упадешь с распоротым брюхом;

Никогда в жизни не приходилось еще Эсен-мурту выслушивать подобные дерзости. Он даже изменился в лице и снова схватился за пистолет. Но юноша не дрогнул:. И не успел Эсен-мурт выхватить из-за пояса оружие, как полетел на землю, сбитый сильным ударом. Он быстро вскочил и направил на юношу второй пистолет. Но момент был уже упущен: четверо рослых парней встали стеной перед Эсен-муртом. Один из них взмахнул длинным ножом и крикнул:

— Эсен-мурт, берегись!..

Как бы ни храбрился, ни угрожал Эсен-мурт, положение его было трудным. Надеясь, что слуги придут ему на помощь, он взглянул на Яздурды-пальвана. Но тот притворился, что не замечает его молчаливого приказа, и отвернулся, подумав: «Черт с тобой». Будто разгадав мысли Яздурды-аги, Овез сделал то же самое. Только Гельды повел себя иначе. Вообще был он какой-то странный и непонятный юноша. Сердился он редко. Но уж если, впадал в гнев, его трудно было успокоить. И сердился он как-то по-особенному. Обычно люди кричат, ругаются. А этот молчал и только хмурился. Но тут Гельды вышел из себя, он так оскорбился за караван-баши, что начал грозно наступать на обидчиков, обрушился та них, как горный поток.

— Эй, хватит вам! Не смейте безобразничать! — кричал он в исступлении.

Один из юношей насмешливо посоветовал ему:

— Скажи это лучше своему хозяину!

— Нет, я вам говорю! — не унимался Гельды.

Тогда другой парень запальчиво крикнул:

— Таких, как ты, называют продажной собакой!

— Что?! Заткнись!

Гельды схватился за нож. Но тут раздался хриплый, властный голос старого Яздурды:

— Гельды, брось! Остановись, сынок, — сказал он уже мягче, схватив юношу за руку.

Гельды, распаленный гневом, не — хотел слушать старика, а тот его терпеливо уговаривал:

— Люди пришли послушать поэта, а ты им мешаешь, лезешь в драку. Не будь глупцом. Когда человек что-нибудь делает, он прежде должен подумать. Разве можно заступаться за такого негодяя, как Эсен-мурт, и поднимать нож на честных людей? Стыдись, сынок!

Посрамленный Эсен-мурт ушел. Люди успокоились и снова расселись по местам. Каррынияз-ага попросил поэта:

— Продолжай, уважаемый гость!

И Кемине снова начал читать.

На чистом осеннем небе появилась желтая луна. И она тоже словно заслушалась стихами о бедняках и продажных судьях, обманывающих бедняков… Потом Кемине начал рассказывать, как создаются стихи, и предложил:

— Я сочинил небольшое стихотворение, когда соревновался с Шебенде и Талиби , хотите его послушать?

Со всех сторон раздалось:

— Мы тебя слушаем! Читай!

И на прощание поэт прочел стих «Твой локон» о красоте и скромности туркменских девушек, а дутар переводил его слова на язык музыки.

Луна уже ушла на покой, удовлетворенная, когда караван отправился в путь. Каррынияз-ага далеко проводил поэта. Расставаясь с ним, он сказал:

— На обратном пути остановишься у меня, иначе я обижусь!..

…Верблюды пересекали высокие барханы, шагая по древнему караванному пути. Эсен-мурт нервничал и злился. Придираясь к пустякам, он ругал слуг, а Кемине старался не замечать.

Шахира это ничуть не трогало. Не обращая внимания на караван-баши, он ехал рядом с Яздурды-агой.

Долгий путь утомил поэта и старого Яздурды, и больного Овеза, только Гельды не чувствовал усталости. Яздурды дремал. Овеза тоже клонило в сон, но жестокий кашель не позволял юноше забыться. При каждом его приступе он судорожно цеплялся за седло, чтобы не упасть. Кемине с тревогой думал: «Когда дойдем до колодца, хорошо бы отдохнуть, а так едва ли дотянет он до Хивы…»

Караван подошел к трем низким кибиткам, черневшим среди песков. Возле них работали люди. Пастухи и подпаски, засучив рукава халатов, стригли овец. Никто не сидел без дела: один держал барана, другой связывал ему ноги, третий стриг, четвертый укладывал в мешок шерсть.

Вдруг из одной кибитки раздался душераздирающий крик. Пастухи приостановили работу и бросились туда. Они знали, что в кибитке умирает человек, и этот предсмертный вопль извещал их, что наступает конец его страданиям.

Но тут из-за высокого бархана вылетел всадник с налитыми кровью глазами, в темно-красном халате и мохнатом тельпеке.

— Почему не стрижете овец! — заорал он грозно.

На окрик его из кибитки вышел худой высокий человек средних лет.

— Бай-ага, у нас горе!..

Бай перебил его:

— Вы что, забыли мой приказ? Разве не говорил я вам, чтобы к моему возвращению не осталось ни одной неостриженной овцы? Или мое слово для вас не закон?!

Худой человек робко оправдывался:

— Бай-ага, мы не успели. Кельдже-ага заболел. Только сейчас он отдал небу душу…

— Если он подох, скорее закапывайте, его в песок и идите работать!

Кемине и Яздурды-ага, услышав жестокие слова бая, горестно покачали головами. Им стало ясно, что здесь не отдохнешь. Тем временем бай, увидев Эсен-мурта, вежливо предложил ему разгрузить караван.

— Эсен-хан, чего раздумываешь? Слезай, а я сейчас прикажу зарезать козленка.

Эсен-мурт был не прочь остановиться здесь, но, прочитав на лицах спутников несогласие, ответил:

— Спасибо, бай. Остановимся на обратном пути.

К концу дня караван подошел к другому колодцу. Посвежело. Подул легкий ветерок, лаская вершины песчаных холмов. Небо было голубое и прозрачное, как стекло.

Больше других желал отдыха совсем выбившийся, из сил Овез. Хоть он и пытался скрыть свое недомогание, это ему плохо удавалось. Увидев колодец и лежащих вокруг него овец, Овез взглянул на поэта а слабо улыбнулся. Понявший по этой жалкой улыбке, о чем думает юноша, Кемине посоветовал ему:

— Овез-хан, приляг и отдохни немного. Побереги свою жизнь. Ведь она дается человеку только один раз!

Ответ Овеза прозвучал еле слышно:

— Шахир-ага, это верно, но караван не будет ждать меня.

— Подождет, — уверенно сказал поэт. — Пока я буду читать стихи, ты полежишь, остальное я беру на себя. Честно говоря, никто из нас не выдерживает такой спешки! Надо жалеть людей!

Караван подошел к колодцу. Пастухи, уже напоили овец холодной соленой водой и сели готовить ужин. Они и прежде встречали этот караван. Узнав усатого караван-баши, важно восседающего на осле, старший пастух сказал:

— А, это ты, Эсен? Иди к нам! — И обратился к подпаскам: — Помогите им!

Подпаски разгрузили караван. Снова наполнили водой корыта, напоили ослов и верблюдов. Когда погонщики сели пить чай, животные уже паслись вблизи стоянки.

За ужином широкоплечий пастух, внимательно посмотрев на Кемине, спросил у Эсен-мурта:

— Кто он? Я что-то не знаю этого человека.

— Не торопись узнать меня. У нас в запасе еще ночь и день, завтра познакомимся, — улыбнулся Кемине, ответив за Эсен-мурта.

Караван-баши не понравилась эта шутка. Он спешил в Хиву и торопил караван, не считаясь с тем, что люди падали от усталости. «Всюду этот человек лезет не в свое дело», — пробурчал он себе под нос. А Яздурды-ага объяснил пастуху:

— Это, Сары-чабан, наш поэт Кемине.

Широкоплечий пастух поспешно поставил уже поднесенною ко рту пиалу. Горячий чай выплеснулся на песок. Не доверяя словам, старика, Сары-чабан снова пристально всматривался в лицо поэта:

— Кемине?!

— Выходит, что так, — смеясь, ответил тот.

— Как вы попали к нам, уважаемый шахир?! — воскликнул Сары-чабан и протянул к нему для приветствия руки. — Хоть нам и не приходилось вас видеть, но ваше имя мы знаем и стихи ваши любим. А недавно, Язлы ездил в аул, он выучил еще два новыхваших стихотворения.

И Сары-чабан обратился к сидевшему в стороне маленькому смуглому подпаску:

— Язлы, ну-ка прочитай нам еще раз то, что читал.

Язлы потупился и, покусывая травинку, смущенно признался:

— Я не смею. Пусть лучше сам поэт прочитает.

Сары-чабан погладил свою редкую бороду, подумал и возразил:

— Нельзя его просить. Шахиру нужно отдохнуть.

Язлы настаивал:

— При самом поэте я не могу читать.

Сары-чабан недовольно проворчал:

— Я тебя расхваливал, а ты, вижу, этого не стоишь…

Видя, как еще больше смутился и покраснел маленький Я злы, Яздурды-ага пришел ему на помощь:

— Ну хватит тебе, Сары, оставь парня в покое. Мы все-таки попросим Кемине почитать, и он нам не откажет. Не так ли, поэт? Или ты вправду очень устал?

Кемине многозначительно сказал:

— Если даже и устал, буду читать.

После стихов завязалась беседа. Шахир поведал пастухам, что весна в их краях была в этом году засушливая и бедняки уже осенью, наверное, почувствуют недостаток в пище.

— Значит, и в Серахсе голод? — спросил Сары-чабан с грустью. — Язлы, возвратившись из Мары, тоже говорил, что и там голод. Плохо будет, если народ начнет умирать, как в прошлом году.

— Да, плохи наши дела, Сары-чабан, — согласился Кемине. — Но больше всего меня печалит и возмущает, что чем засушливей год, чем труднее бываем простым людям, тем полнее становятся карманы у баев и ростовщиков. «Если народ плачет, свинье благодать», — говорит пословица.

Эсен-мурт резко поставил миску, наполненную чалом.

— Что ты хочешь этим сказать?

Поэт невозмутимо ответил:

— А ты спроси у Яздурды, что я хочу сказать.

— О чем думает он, я и без расспросов знаю, — вскипел Эсен-мурт. — Его я насквозь вижу. Он требует справедливости и хорошей платы, подстрекает Овеза, а сам не отрабатывает и того, что ест. Вот если бы все были такими, как Гельды! Для него никаких денег не жалко — один работает за троих. А этим двум лишь бы попить да поесть, и все шепчутся о чем-то. Будь на моем месте другой, давно бы выгнал обоих… А если Яздурды не нравится работать только за еду, пусть уходит. Его никто не держит.

— Ты попал в точку. И я хотел сказать о том же, — Кемине погрозил ему пальцем. — Что можно требовать от Яздурды, работающего только за пищу? У него что — нет рук или ног или он без языка и ума? Почему ты не работаешь за еду, а он должен? Ты приедешь в Хиву и получишь тысячи золотых, а ему нечем будет прикрыть спину. Почему?

— Об этом ты спрашивай не у меня, у всемогущего аллаха!

— У аллаха? — с гневом повторил поэт. — Нет, мне известно, у кого спрашивать, только я еще не знаю, как это нужно сделать!

Как ни приятно было Яздурды-аге слышать эти слова, но такой разговор снова мог обернуться скандалом, и он попросил поэта:

— Мамедвели, братец, не горячи свою кровь понапрасну, лучше прочти нам свои стихи.

Внимательно посмотрев в глаза Яздурды-аги, поэт сказал:

— Зря ты считаешь, что я говорю понапрасну! Над этим я размышляю всю свою жизнь. Понимаешь ли ты это?

Яздурды-пальван начал его уговаривать:

— Вах, я понимаю, но все-таки…

— Пусть будет по-твоему, Яздурды-пальван! — согласился поэт. — Я прочту столько стихов, сколько вы все захотите, но этот разговор не забывайте! Ответ на вопрос: что нам делать? — мы будем искать вместе. И если будем искать все вместе, обязательно найдем!

После этих слов Кемине начал читать стихи. Его окружили пастухи и слуги Эсен-мурта. Сам караван-баши уже не хотел слушать поэта. Наевшись, он встал, подошел к глубокому колодцу, заглянул в него, свистнул, прислушался, постоял немного, посмотрел на овец, потом взобрался на песчаный холм и присел там на корточках, похожий на хищного орла.

Вслед за Эсен-муртом ушел и больной Овез, захватив с собой бурку одного из пастухов. Бросив ее на мягкий песок, он сделал из тельпека подушку, лег и сразу уснул.

А поэт все читал… Сары-чабан указал на темнеющую на бархане одинокую фигуру Эсен-мурта и спросил Кемине:

— Вы, наверное, враждуете с Эсен-муртом? — И сам ответил на свой вопрос: — Мы его хорошо знаем. С ним никто, кроме Карсак-бая, не сможет найти общий язык. Он скареда. Раз десять прошел уже через нашу стоянку и не подарил нам ни одного хивинского халата. В долине Серахса у него пасется большое стадо овец, но он, наверное, из жадности никогда не полакомится даже ребрышком. Он крепко зажмет свое в кулаке, а если капля просочится между пальцами, оближет. Но когда угощают его, будет есть за двоих. Нет у него ни чувства жалости, ни сострадания. Выбился человек из сил, пусть даже умирает — ему все равно. Я знаю Эсен-мурта уже семь лет, и за эти годы он раз семьдесят, наверное, сменил слуг… Только потому, что с ним пришел мой старый друг Яздурды, только из уважения к нему я позволил Эсен-мурту приблизиться к своему колодцу. А то не дал бы ни капли воды.

Пастух весело рассмеялся:

— А что, если я предложу ему с сегодняшнего дня платить за воду?

Яздурды серьезно ответвил:

— бы на твоем месте давно это сделал.

Во время их разговора Овез спал как ребенок, позабыв все свои горести. Яздурды предложил Кемине:

— Может, и ты отдохнешь немного, поэт?

— Обо мне ты не беспокойся, пальван! — ответил шахир. — Если я и лягу сейчас, то не усну. Я уже вздремнул на осле… Главное, чтобы Овез поспал. Я очень тревожусь за него, но помочь ничем не могу.

Яздурды-пальван тяжело вздохнул. В это время с вершины бархана раздался голос Эсен-мурта:

— Яздурды! Вах, эй вы все! Готовьте верблюдов!

Не обращая внимания на окрик караван-баши, Кемине начал читать новые стихи. И как ни драл свою глотку Эсен-мурт, никто не поднимался, слушая поэта. Только Яздурды-пальван было привстал, но, заметив знак Кемине, снова сел.

Прежде стоило только Эсен-мурту сказать «вах», при одном звуке его голоса слуги вскакивали, как стадо диких джейранов. Сегодня они ему уже не повиновались.

Эсен-мурту пришлось задуматься. «Конечно, во всем виноват Кемине, — размышлял он, — нужно дать ему почувствовать, кто я. А то в этих песках никого не останется, кто бы меня слушался. А глядишь, еще и позарятся и на мой товар…»

Такие мысли его испугали. Эсен-мурт быстро спускался с бархана. Он шел по горячему песку, оставляя глубокие следы. Подойдя к поэту, воодушевленно читающему стихи, он презрительно подбоченился и спросил:

— Когда перестанешь болтать?

В глазах поэта вспыхнул гнев. Но, следуя пословице: «Гнев — от беса, терпение — от бога», он ответил как мог спокойнее:

— А что, если не перестану?

Взбешенный Эсей-мурт закричал еще громче:

— Тогда поедешь другой дорогой и будешь искать себе новых попутчиков.

Поэт усмехнулся:

— А разве это твоя дорога? Она досталась тебе по наследству от отца?

— Не задевай моих родителей! Болтай, да знай меру!

Людям не понравилось, что Эсен-мурт кричит на уважаемого всеми поэта. Особенно разгневался Сары-чабан. Когда он поднялся, ноги его дрожали.

— Стыдись, Эсен! — выдохнул он.

Эсен-мурт хотел что-то ответить, но взгляд его упал на сладко спящего Овеза.

— Вот дармоед! — Сжав кулаки, он направился к юноше.

— Остановись, Эсен! — взмолился Яздурды-пальван, бросаясь к хозяину. Если бы старик не преградил ему путь, он набросился бы на Овеза и, по обыкновению, начал топтать его ногами.

— Не старайся сорвать на Ахмеде зло к Али, — продолжал Яздурды-пальван его урезонивать. — Если хочешь, говори с поэтом, а Овез тут ни при чем.

— Ах, и ты уже начал возражать мне? И ты действуешь против меня, старый пес, смотрящий в могилу! Да если вы даже все подохнете, никто с меня за это не спросит. Никакой нет разницы между вашей смертью и собачьей! — завопил Эсен-мурт, хватая Яздурды-пальвана за ворот. — Увидите, что будет с вами и с вашим заступником.

В мгновение ока Сары-чабан очутился перед Эсен-муртом:

— Прочь руки, Эсен! Что сделал тебе Яздурды? Берегись, я еще не забыл, как ты тогда, зимой, бросил подростка погибать в пустыне. Вон отсюда и запомни: если обидишь поэта, будешь иметь дело со мной, и как бы не вышло так, что ты не доедешь до Хивы! Смотри, я быстро дам знать Човдур Мергену, и он обломает тебе зубы. Достаточно мы натерпелись от таких, как ты!

Если бы Эсен-мурт не отступил, Сары-чабан мог его убить. А вокруг стояли пастухи, опершись на толстые палки, и только ждали знака, чтобы наброситься на него.

Эсен-мурт побледнел, рука его разжалась, и он выпустил ворот Яздурды-аги. Потом молча набросил на плечи лежавший на пастушьей подстилке халат и пошел к своему ослу.

— Молодец, друг! — сказал Кемине, обращаясь к Сары-чабану. — Ты решительный и смелый человек. За это тебе большое спасибо! Ну, пора собираться, Овез, наверное, уже выспался. Разбуди его, Гельды-хан.

Караван снова тронулся в путь. Шел он и ночью. После происшествия у колодца Эсен-мурт перестал разговаривать не только с Кемине, но и со всеми своими слугами. До полудня он сам вел караван. Но когда путь лег по краю зарослей саксаула, передал недоуздок Овезу и слез с осла.

— Ну-ка, помоги мне взобраться на белого верблюда, — приказал он Гельды. — Я хочу отдохнуть.

Юноша подошел к белому верблюду и пригнулся. Эсен-мурт встал ему на спину, вскарабкался на верблюда и развалился на мягком вьюке. Вскоре он захрапел.

Яздурды-пальван ехал рядом с Кемине, он кивнул в сторону Эсен-мурта и сказал:

— Видишь? Сам-то спит, а если бы и мы спокойно поспали и прибыли в Хиву днем позже, базар не убежал бы.

Кемине ответил словами Молланепеса:

Выспавшийся у пастухов Овез теперь бодро погонял маленького ослика, держа в руке недоуздок головного верблюда. Эсен-мурт храпел, разинув рот. Кемине дремал, изредка вздрагивая. Гельды, мрачный, ехал позади каравана. Возможно, он вспоминал случившееся у колодца, повторял про себя слова, сказанные там поэтом, а может быть, вспоминал, как сапог Эсен-мурта топтал его спину.

Яздурды-пальван, хорошо знавший путь, по которому двигался караван, смотрел не отрываясь на поникшие от осеннего холода кусты саксаула. В его тоскливом взгляде отражалась несбыточная мечта: «Эх, если бы нагрузить этим саксаулом верблюдов десять да отвезти его в Серахс и сбросить у двери моей кибитки. Кидая в огонь по охапке, я мог бы просидеть в тепле все сорок холодных зимних дней, сладко подремывая. Да еще если бы передо мной стояла миска с жареной бараниной!»

— Где мы находимся? — прервал сладкие мечты Яздурды-пальвана сонный голос Эсен-мурта.

— Выходим из низины Оджарлы .

— Когда будем в Яндаклы , разбуди меня. — И караван-баши снова положил голову на мягкий вьюк.

Караван пришел в Яндаклы перед заходом солнца. Это место действительно было сплошь покрыто верблюжьей колючкой. Лучи солнца, убегая за дальние холмы, то пронизывали густые облака, то попадали на чистые участки неба, и от этого поле верблюжьей колючки становилось то темно-красным, то светло-зеленым.

Тут тоже был колодец. И хотя вокруг него вдоволь росло корма для верблюдов и овец, поблизости не было ни души. Пастухи накрыли колодец саксаулом, а сверху набросили старую кошму.

Яздурды-пальван и Гельды освободили колодец.

Пока они ставили корыта, солнце уже почти зашло, небо на западе позолотилось.

Верблюды и ослы, напившись воды, с удовольствием жевали колючку. Яздурды разжег костер, наполнил чайники водой, поставил на огонь казан, собираясь варить маш.

Ужин готовили молча, без обычных разговоров. И за чаем никто не сказал ни слова. Кемине, любившему шутку и веселье, такое долгое молчание оказалось не по душе. Когда перед ним поставили большую миску с машевой кашей, подернутой пенкой, на лице поэта появилась улыбка. Яздурды пододвинул к нему единственную ложку и спросил:

— Почему ты улыбаешься, а не ешь?

Кемине отведал не торопясь каши и снова улыбнулся:

— Спрашивая, ты хочешь напомнить мне о моем больном друге?

Яздурды понял, на что намекает поэт, но Овез удивленно взглянул на Кемине:

— О чем вы говорите, шахир-ага?

— Я могу рассказать тебе эту притчу, если ты ее не знаешь. — И, ожидая, пока остынет каша, поэт начал: — Как-то много лет назад трое серахсцев приехали в Хиву к одному человеку. Хозяин, вот так же как сейчас, принес большую миску маша и поставил перед гостями. Они очень проголодались. Один из гостей поднес ложку ко рту и обжегся горячей кашей, да так, что у него на глазах выступили слезы. Другой, увидев товарища плачущим, спросил: «Что случилось?» Тот, стыдясь признаться, ответил: «Есть у меня больной друг, я сейчас о нем вспомнил». Второй гость тоже обжегся и тоже прослезился. «Что с тобой?» — спросил его первый. И этот человек постеснялся сказать правду: «Ах, наверное, твой, больной друг очень плохо себя чувствует!» Я забыл сказать, что у них, так же как и у нас, была на всех одна ложка. Подошла очередь третьего. И его горло обожгла машевая каша, и у него на глазах появились бусинки слез. И когда его спросили: «Ну а с тобой что случилось?» — он тоже решил, как первые двое, не признаваться. «Ваш друг, наверное, уже умер», — сказал он, расплакавшись. Когда серахсцы возвращались домой, в пустыне им встретился человек, который спросил: «Люди, что интересного вы видели в Хиве?» Тогда один из троих рассказал ему: «В Хиве угощают такой машевой кашей, что мы опозорились, пообжигав свои рты. С виду она кажется остывшей, а на самом деле горяча как огонь». Когда этот человек приехал в Хиву, его тоже угостили машевой кашей. Но он, глядя на нее с опаской, подумал: «Я узнал о тебе еще в пустыне. Хотя ты и кажешься остывшей и прикрываешься пенкой, но, наверное, тоже горяча как огонь. Нет, меня ты не проведешь!» И говорят, что даже тогда, когда каша стала холодной, как лед, он и то не решился притронуться к ней, боясь обжечься… Вот и эта каша, хоть она и вкусная, а я боюсь вспомнить о своем больном друге. Поэтому, Яздурды-пальван, ты меня не торопи. Я тоже бывал в Хиве и знаю горячий характер этой каши.

— Верно, шахир-ага! — сказал Овез, без аппетита жуя кусок лепешки. — Я тоже, когда впервые ел машевую кашу, тоже здорово обжегся, хотя, правда, не до слез.

— Вас она кусала, а меня не посмеет. Ну-ка, давайте мне ложку! — Эсен-мурт впервые заговорил после долгого молчания. Он взял ложку, которая уже много лет скребла миску, и потому края ее сточились, намазал кашу на кусок толстой лепешки и, раскрыв рот величиной с хатап , откусил здоровенный кусок…

Наевшись, Овез поблагодарил аллаха за пищу и пошел вздремнуть. Яздурды-пальван, собирая посуду и складывая ее в мешок, сказал:

— Овез-хан, не спи! Отдыхать будешь, когда приедем в Гызганды. Не зря говорят: «Пастуху гулянки запрещены». Иди и собирай верблюдов. Вот и луна взошла. Пора трогаться.

— Пойдем, друг Гельды, — позвал Овез, поднимаясь и затягивая веревку вместо кушака. Но Эсен-мурт знаком приказал ему сесть.

— В Газганлы нет корма. Эту ночь мы пробудем здесь, пусть верблюды как следует наедятся колючки. — Сузив глаза, он посмотрел на поэта и продолжал: — А то вы мне уже надоели все «спать да спать». Ложитесь сегодня и спите сколько вам влезет, а за верблюдами я присмотрю сам.

Не поверив собственным ушам, Яздурды-ага спросил с удивлением:

— Ты сказал, что мы здесь останемся ночевать, хозяин?

— Что, у тебя ушей нет, не слышишь, что говорят? — огрызнулся Эсен-мурт и пошел к верблюдам.

Яздурды-ага с теплой улыбкой взглянул на Кемине. Его взгляд говорил: «За это мы тебя должны благодарить. Ты победил, поэт!»

— Раз хозяин приказывает, надо его слушаться. Говорит: «спите» — будем спать, скажет: «вставайте» — встанем! — лукаво подмигнул Кемине. Он улегся раньше всех и укрылся шубой. — Следуй моему примеру, Овез.

Не отвечая, Овез приладил вместо подушки ишачье седло, постелил кусок старой кошмы и накрылся каким-то тряпьем. Лег спать и Гельды, а за ним — и Яздурды-пальван.

Усталые путники лишь только прислонили головы, тотчас погрузились в крепкий и сладкий сон.

Под утро, озябнув от выпавшей росы, Яздурды проснулся раньше всех. На востоке уже побелело, до восхода солнца осталось немного времени, Запели жаворонки. Они то кружились стайками над колючкой, то разлетались врассыпную.

«Я долго спал, — подумал Яздурды-ага. — Надо скорей готовить завтрак». Он торопливо поднялся и тут заметил, что рядом под каракулевой шубой храпит Эсен-мурт. Старик укоризненно покачал головой:

— Вот те на! Так он стерег верблюдов!

Вскоре проснулись Овез и Гельды. Пока кипел чай и варилась еда, поднялся, протирая глаза, и Эсенмурт.

— Случайно заснул… Все ли верблюды к ослы на месте? — спросил он, озираясь по сторонам и потягиваясь.

Ничего не подозревавший Яздурды-ага заваривал чай, подал хозяину пиалу.

— А что с ними может случиться? Куда они денутся в пустыне? — проговорил он спокойно.

Эсен-мурт приказал:

— Овез, быстрей пей чай и собирай верблюдов!

Сделав несколько поспешных глотков и съев немного подогретой ковурмы, Овез встал. Через минуту из зарослей колючки раздался его тревожный голос:

— Яздурды-ага, эй!

— Что такое?

— Ну-ка, иди скорей сюда!

Яздурды-пальван забеспокоился:

— Что случилось? Говори же!

— Волк утащил!..

— Что утащил волк?

— Осла Кемине!

Все вскочили со своих мест. Эсен-мурт с притворным огорчением воскликнул:

— Не может этого быть! Когда волк мог утащить осла? Ведь он только что пощипывал здесь колючку.

Как бы ни изображал Эсен-мурт удивление, было ясно, что он не стрелял в волка, когда тот напал на осла. Это была явная месть поэту. Эсен-мурт коварно задумал оставить шахира одного в пустыне.

Неподалеку валялась туша серого осла с вывалившимися внутренностями. Эсен-мурт брезгливо отбросил ее ногой и спросил у Овеза:

— Остальные ослы целы? С верблюдами ничего не случилось?

Ослы стояли, сбившись в кучу, перепуганные.

— Верблюды все, — ответил Овез, — и ослы тоже, только у вашего на шее небольшая рана, волк, наверное, на него сначала набросился.

Эсен-мурт и это знал. Он коротко бросил:

— Лишь бы ноги были целы, — и постарался замять разговор об ослах. Нахмурив брови, он приказал: — Пора отправляться!

Потеря осла очень огорчила Кемине и его друзей. Особенно сокрушался Овез. Больной и слабый, он знал больше других, как необходим в пустыне осел. И когда Эсен-мурт, обвесившийся оружием, водрузился в седло, Овез преградил ему путь.

— Эсен-ага! Эсен-ага! — закричал он и тут же робко умолк, так и не сказав того, что хотел.

Но Эсен-мурт понял его мысли и с угрозой прошипел:

— Ты что затвердил мое имя? Боишься забыть, как меня зовут?

Тогда Овез наконец решился:

— Я хотел спросить… Может быть, мы посадим шахира на белого верблюда?

— Посади, если у тебя есть верблюд! — отрезал караван-баши.

— Не говорите так, Эсен-ага! Ведь он старый человек…

— У меня нет верблюда для твоего старика. Если тебе его так жалко, отдай ему своего осла.

— Вах, я не могу идти пешком. А то бы я…

— Хватит! — разозлился Эсен-мурт, ударил пятками по бокам осла и дернул недоуздок головного верблюда.

Овез хотел еще что-то сказать, но Эсен-мурт не дал ему говорить:

Не вырастай там, где тебя не сажали, знай свое место!

После Овеза хозяина начал упрашивать Яздурды-ага. Эсен-мурт и ему отказал.

Растянувшись цепочкой, караван двинулся в путь. Яздурды обернулся. Взвалив на плечи хорджун, поэт шел за верблюдами, с трудом передвигая ноги, У Яздурды-пальвана сжалось сердце.

— Эсен! — Он и не заметил, как перешел на крик. — Ты посадишь поэта на белого верблюда! Не заставляй меня ругаться с тобой!

— Дурень, что мне с того, что ты будешь ругаться? Думаешь, сгорю от стыда? Я не желаю сажать на своего верблюда человека, который всю дорогу бросал в мою пищу яд. Своими ногами пришел, своими ногами пусть и уходит.

Яздурды-пальван наступал на хозяина:

— Посадишь?

— Нет, не посажу!

Тогда разгневанный старик, не соображая, что он делает, вцепился в недоуздок верблюда. Кровь ударила в лицо Эсен-мурта.

— Отпусти!

— Не отпущу!

Эсен-мурт с силой дернул недоуздок.

— В последний раз повторяю: отпусти! Не то останешься без руки!

— Ничего ты мне не сделаешь, — ответил Яздурды-пальван, отпуская недоуздок. — Но если поэт отстанет и погибнет в пустыне, люди сгноят тебя в земле вместе с семью твоими потомками. И нам они спасибо не скажут! — Он повернул своего осла назад, пригрозив: — Предупреждаю, если Кемине не сядет на белого верблюда, дальше ты поедешь один.

Эсен-мурт расхохотался:

— Только послушайте, что говорит этот безумец! Нашел чем угрожать! Думаешь, если вы с Овезом уйдете, мир рухнет? Один я не останусь, со мной поедет Гельды.

Но в это время к нему подъехал Гельды и упавшим голосом сказал:

— Если так, то и я не сделаю за тобой ни шагу! Видно, напрасно защищал я тебя тогда в Чашгыне. Кто ты и кто Кемине? У тебя нет ни сердца, ни совести. Ведь ты виноват в том, что волк съел осла шахира.

— Гельды! — закричал побелевший Эсен-мурт. — Да слышат ли твои уши, что говорит язык?

— Слышат!

— Нет, ты оглох. Или стал таким олухом, что начал повторять их слова!

Вместо ответа Гельды гневно взглянул на хозяина.

Вначале Эсен-мурт не думал, что разговор примет такой оборот. Конечно, когда он приедет в Хиву, наймет сколько угодно слуг, но довести тяжело груженный караван одному невозможно. Надо пересечь еще много высоких барханов, на стоянках разгружать верблюдов и снова вьючить огромные тюки… Он представил все это себе только на одну минуту и тут же крикнул вслед Яздурды-пальвану:

— Эй, постой! Ты, оказывается, так глуп, что не понимаешь шуток.

Яздурды почувствовал, что Эсен-мурт сдается, и с достоинством ответил:

— Кто глуп, а кто умен — разбираться в этом сейчас у нас нет времени. И потом ты не очень-то заносись! Здесь тебе не белая кибитка Карсак-бая, а Каракумы… Хочешь — дай поэту верблюда, не хочешь — дело хозяйское. Мы-то придумаем, как нам поступить.

— А какая мне от этого выгода? — пробормотал себе под нос Эсен-мурт. — Ничего, кроме вреда, А если верблюд упадет под тяжестью груза, тогда мне еще и отвечать?

Сообразительный старик, стараясь не пропустить момент, поспешно возразил:

— Неужели верблюд, способный нести твое тучное тело, не сможет поднять маленького, с кулачок, человека?.. Размахнулся — бей! Если уж заговорил о пользе, то договаривай до конца. Поэт заплатит тебе.

Эсен-мурт деланно рассмеялся:

— Если бы у твоего поэта были деньги!

— Если их нет у Кемине, мы найдем. Вернемся в Серахс, продадим свои кибитки. Ты об этом не беспокойся. Сколько тебе нужно?

— Сколько нужно? — Эсен-мурт снова усмехнулся. — Ты знаешь, как найти путь к моему сердцу. Скажи ему, пусть дает сорок тенге и залезает на верблюда! Надоел ты мне, прожужжал все уши.

Яздурды-пальван, услышав слова «пусть залезает», тут же поспешил к поэту.

Овез снял с плеча Кемине хорджун и привязал его к горбу верблюда, а Гельды, обхватив своими сильными руками шахира, легко поднял его, как ребенка, и усадил.

Караван тронулся. Верблюды шли и шли, изредка останавливаясь на привалах. Чем ближе подходили они к Хиве, тем менее говорливыми становились люди. Они устали. Даже поэт, сидевший на белом верблюде, все время молчал.

На пути к Хиве оставалась одна стоянка. Караван разгрузился в последний раз около старого колодца, обложенного камнем. Солнце скрылось, и закат вобрал в себя весь свет с неба. Словно ожидавшая ухода солнца, на востоке выглянула луна.

Мечтая о том, как он приедет в Хиву и там целых два дня будет спать спокойно, Овез превозмогал усталость. Обвязав канатом шею белого верблюда, он вытаскивал с его помощью из колодца огромную бадью из телячьей кожи. Гельды приводил по два-три верблюда и поил их водой. Яздурды словно помолодел. Он работал быстро и споро. Казалось, что и лежавшие возле колодца кучи сухих дров, и жарко пылающий костер, и кипящие на огне чайники — все это делалось само собой. И Эсен-мурт, считая, что он уже благополучно привел караван, думал о том, какой удачной будет торговля в Хиве и какую он получит прибыль; он сладостно мечтал уже о тех товарах, что повезет назад. А когда он думал о Хиве и о нежной красавице, которая ждет его там, о ее длинных до земли косах и играющих, тонких насурмленных бровях, у него загоралось сердце. Каждый раз, направляясь в Хиву, он вез своей красавице какой-нибудь удивительный подарок. И хотя все его подарки были великолепными, она всегда кокетливо его дразнила: «Ну, ладно, хоть это, все равно я не надеюсь получить от тебя ничего лучшего!» Но Эсен-мурт понимал ее уловку, видел, что она довольна, и шутил: «Ведь я бедный человек, но в следующий раз постараюсь привезти что-нибудь получше». В этот раз он хотел бросить к белым ножкам хивинской красавицы драгоценный коврик, выменянный за один батман джугары у Оразмухаммед-аги. За такой подарок милая жеманница обязательно должна подложить под голову уставшего Эсен-мурта мягкие подушки, выжать ему сок из розового граната, заварить зеленого чая, нежными и мягкими пальчиками помассажировать тело гостя, крепко обнять его…

Караванщики напились чаю и приготовились уже было отдохнуть, как вдруг в ночную тишину ворвался конский топот. Эсен-мурт услышал его первым и мгновенно припал к земле. Он до смерти боялся стука конских копыт в пустыне. В последние годы на пути в Хиву караваны грабили разбойники. Караван-баши поэтому брал с собой ружье и два пистолета.

Топот приближался. Овез лежал, приложив ухо к земле, и прислушивался. Вдруг он вскочил:

— Это разбойники!

Испуганный Эсен-мурт схватился за винтовку и процедил сквозь зубы:

— Чума! Яд! Чтоб тебя злой дух схватил за язык. Скорее гаси огонь!

Овез начал бросать песок на ярко пылающее пламя. Боясь кровопролития, Кемине посоветовал Эсен-мурту:

— Брось оружие. Все равно ты не заставишь отступить всадников одним заржавленным ружьем.

Страх, охвативший всех, был очень велик. Костер погасили, а что сделаешь с ярким светом луны? Ведь караван не иголка, его не спрячешь…

Пока Эсен-мурт метался, не зная, убегать ему или стрелять, вооруженные до зубов всадники окружили караван.

Особенно зловеще выглядел один из них. Все на нем, начиная от мохнатого тельпека, бурки и кончая сапогами, было черным. Черными были и огромные усы, торчащие до самых ушей. На поясе его рядом с пистолетами висела кривая сабля. Под ним танцевал черный конь с горящими глазами и белым пятном на лбу. Он был весь в пене и весь в движении: грыз удила, вставал на дыбы, бил копытом землю и пронзительно ржал. Поэт сидел неподвижно, разглядывая всадника. Разбойник осадил коня и приказал:

— Вяжите им руки!

Другие всадники спешились и быстро скрутили руки погонщикам.

Когда же дошла очередь до Кемине, разбойник насмешливо бросил:

— С этим нечего возиться, сам бог связал ему руки! — и отвернулся.

Считая, что караван уже потерян, Эсен-мурт, кусая в отчаянье губы, думал: «То, что я собирал по ложке, вылилось целиком из миски. Увидишь ли ты теперь, Эсен-хан, хивинский щедрый базар, который каждый раз приносил тебе прибыль? Карсак-бай не поверит, что караван ограблен, скажет: «Ты обманщик. Хочешь присвоить себе мое добро? Я тебя знаю…» Вах, нет каравана, нет и счастья для меня. Не будет теперь ничего — ни нежной красавицы, ни удовольствия, ни денег. Все пропало! Эсен-хан, тебе осталось теперь только умереть на этом самом месте».

Из глаз Эсен-мурта покатились слезы, и он застонал.

Разбойники тем временем начали ставить верблюдов на колени и нагружать на них вьюки. Кемине размышлял, наблюдая, как они спешат увести караван. Сначала он радовался, видя, как Эсен-мурт извивается, словно придавленная змея. «Так тебе, подлецу, и нужно!» — думал поэт. Но чувство удовлетворения быстро ушло. Шахир нахмурился. Может быть, у него появилось другое чувство — жалости к Эсен-мурту? Нет, его тревожила участь бедняков. Мысли поэта перенеслись туда, где он родился и вырос. Он представил себе аулы далекого Серахса и как голод в них, словно дракон, раскрыв алчную пасть, занес над людьми свои железные когти. Он представил себе маленьких черноглазых детей, их слабые ручонки, просящие хлеба, истощенных женщин и стариков. Ведь если этот караван не дойдет, в ауле не будет ни маша, ни джугары, и люди погибнут с голоду.

Представив себе все это, Кемине вскочил. Он решительно подошел к главарю разбойников и вежливо спросил:

— Хороший человек, что ты делаешь?

Усач рассмеялся, потом рассердился и тоже спросил вместо ответа:

— Кто ты такой, чтобы требовать от меня отчета? Гочмурад! — крикнул он. — Свяжи-ка этого полоумного старикашку!

Здоровенный, высокий парень приблизился к поэту, но Кемине властным жестом отстранил его:

— Отойди прочь! — И устремил пылающий негодованием взор на главаря: — А кто ты такой сам, что тебе нельзя задавать вопросы?

Бешеный конь взвился на дыбы и громко заржал. Всадник успокоил его и снова расхохотался:

— Ты хочешь, знать, кто я? Меня зовут Човдур Мерген! При одном упоминании моего имени у хивинского хана дрожат кости, а беременные жены купцов-обманщиков скидывают детей!

Теперь поэт вспомнил, что Сары-чабан рассказывал ему о Човдур Мергене, и обдумывал ответ. То, как этот великан в черном сидел на коне и как он говорил, свидетельствовало о его самоуверенности. Значит, и держать себя с ним нужно было так же. Кемине смело взглянул в лицо грубияну:

— Зачем столько слов? Сказал бы проще — разбойник!

— Что?! — зарычал Човдур Мерген. Стиснув рукоять плетки, он хотел хлестнусь поэта.

Мгновение дикой ярости… Но рука его не поднялась на человека, который годился ему в отцы. И, уже сдержав себя, он ответил с обидой в голосе:

— Нет, я не разбойник! Разбойники те, кто грабит народ, обманывает бедняков. А я беру только у тех, кто грабит таких, как ты.

Поэт рассмеялся ему в лицо. Этот смех озадачил Човдур Мергена. «Что за странный человек!» — подумал он, с любопытством разглядывая старика в потрепанном тельпеке, который бесстрашно стоял перед ним, спокойно поглаживая жидкую бородку.

— Что ты смеешься? — спросил он даже с некоторой робостью.

— Как же не смеяться над тем, что смешно? Что скажут люди, если узнают, что Човдур Мерген ограбил караван Кемине?

Усач подумал, что ослышался.

— Чей? — переспросил он.

— Кемине!

Это имя поразило Човдур Мергена ударом молнии. Он привстал в стременах и закричал:

— Гочмурад! Келхан! Все сюда! Оставьте вьюки! Эта добыча не для нас. Мы ошиблись!

После этого распоряжения Човдур Мерген спрыгнул с коня на землю и почтительно сказал:

— Прости меня, уважаемый поэт. — Он протянул обе руки шахиру.

— Ничего. «Не узнаешь — не уважаешь», — говорят люди, — ответил поэт, улыбаясь и подавая ему руку. — Садись на кошму, выпьем чаю, побеседуем.

— Большое спасибо, шахир-ага! Но мы спешим. Сегодня нам нужно быть в Чагыллы.

— Ну, как знаешь…

Попрощавшись с поэтом, Човдур Мерген хотел было сесть на коня, но раздумал и вернулся.

— Шахир-ага, мне одно непонятно… — Он тщательно подбирал слова, чтобы точнее выразиться. — Мы слышали, что у Кемине много стихов, но никто не говорил, что у Кемине есть караван.

Поэт лукаво усмехнулся:

— Люди многого не говорят, братец мой!

— Ну ладно! — добродушно согласился Човдур Мерген. — Для меня знакомство с Кемине дороже целого каравана! Прощайте, шахир-ага! Мы рады, что встретились с вами. А если кто-нибудь посмеет обидеть вас в дороге, упомяните только мое имя. Если возьмут у вас хоть грош — потеряют тысячу! Пусть удачной будет ваша торговля. Прощайте!

Всадники скрылись так же мгновенно, как и появились.

Эсен-мурт, казалось бы, должен был броситься в ноги поэту, благодарить его от всего сердца, подарить ему халат, расшитый золотом. Но караван-баши расценил поступок поэта по-своему: он решил, что Кемине испугался, как бы ему не пришлось идти пешком, и спас караван ради собственной выгоды.

Зато остальные поняли Кемине правильно. И без того высокий авторитет поэта еще больше вырос в их глазах. Овез бросился обнимать шахира, но Эсен-мурт сердито закричал:

— Что ты радуешься, будто увидел месяц? Ставь верблюдов на колени!

Неблагодарность Эсен-мурта разгневала Яздурды-агу. Он начал ругать себя: «Зачем я не сказал Човдур Мергену, что караван принадлежит этому мерзавцу! Поэт спас его товары, а он даже не поблагодарил его. Вах, меня надо за это убить!» Наверное, за всю свою долгую жизнь он не был так рассержен. Старик сжал кулаки, грудь его высоко вздымалась, в глазах пылал гнев. Он готов был как тигр наброситься на Эсен-мурта.

Кемине понял, какая буря поднялась в душе Яздурды-пальвана. Он положил ему на плечо руку и сказал:

— Пальван! Не злись из-за ерунды. Я знаю, о чем ты думаешь. Но если бы разграбили караван, в Серахсе все умерли бы с голоду!

Только этот довод успокоил Яздурды-пальвана. А Эсен-мурт, проверивший, как Гельды и Овез привязывают вьюки, сам набросился на него:

— Ты чего болтаешься, работай!

Караван снова отправился в путь. На рассвете из тумана выплыли минареты высоких хивинских мечетей. А когда караван, позванивая колокольчиками, вошел в восточные ворота крепости, солнце поднялось уже высоко.

Закинув на плечо свой хорджун, поэт слез с белого верблюда. Он тепло распрощался с Яздурды-пальваном, Овезом, Гельды и пошел своей дорогой. Увидев, что поэт сворачивает в узкую улочку, Эсен-мурт крикнул ему вслед:

— А когда ты отдашь мне сорок монет?

Поэт мыслями был уже с Нурметом, с книгами, и вдруг услышал голос Эсен-мурта. Кемине обернулся и, хитро прищурившись, ответил:

— Когда ты снова повстречаешься с Човдур Мергеном, возьми у него эти сорок монет!

1959

 

Подвиг поэта

(повесть)

Перевод Б. ШАТИЛОВА

1

Два дня — второго и третьего мая тысяча девятьсот девятнадцатого года — на станции Равнина между Чарджоу и Мары шли кровопролитные бои. Англичане и белогвардейцы, выбитые незадолго перед тем из Чарджоу, пытались прорвать фронт, выйти к Амударье и снова захватить Чарджоу. Их было значительно больше, чем красноармейцев и рабочих, защищавших Равнину, и вооружены они были лучше, но красноармейцы и рабочие дрались с таким мужеством, что не только отбили все атаки противника, но скоро сами перешли в наступление и погнали разбитые беспорядочные банды белогвардейцев и англичан через Каракумы в сторону Мары. Уже шестнадцатого мая они с боем заняли станции Захмет и Курбан-Кала.

В этот день в Мары был большой базар. С раннего утра в город съехалось множество народу. Сначала все шло обычным порядком. Неподалеку от Мургаба на площади под ярким весенним солнцем пестрели товары, ревели ослы, блеяли бараны, и огромная толпа зыбилась и шумела, как море.

Только английских офицеров и полицейских на базаре почему-то было больше обычного. Это сразу же заметили крестьяне, приехавшие из аулов, и насторожились. Но офицеры и полицейские шагали не торопясь, с обычной своей петушиной осанкой, и это успокаивало.

Солнце клонилась к западу, когда мимо базара галопом в облаке пыли проскакали семь индусских солдат во главе с английским офицером. Индусы держали винтовки поперек седел и усердно подгоняли потемневших от пота коней голыми, медными от загара коленками. Индусы, видимо, так спешили куда-то, что, не доехав до моста, вброд пересекли Мургаб и выехали на Зеленной базар.

— Это, должно быть, английский авангард, — почтительно глядя вслед индусам, сказал толстяк в белой кудрявой папахе и шелковом хивинском халате.

— Какой там авангард? Грабители!.. — проворчал другой, долговязый, бедно одетый крестьянин.

— А не все ли равно, что авангард, что грабители? — усмехнулся третий. — И те и другие одинаково тащат из наших аулов то баранов, то ячмень, то пшеницу.

— Э, да ведь этак мы и ахнуть не успеем, как тут начнется стрельба, — забеспокоился хромой старичок, приехавший продавать осла. — А начнут стрелять, никого не пожалеют. Надо скорее в аул убираться….

— Да неужели они не оставят нас в покое? — задумчиво проговорил почтенный седобородый старик, мрачным взглядом провожая индусов.

— Сами не уйдут, так их выгонят, — гневно сдвинув брови, сказал широкоплечий рослый парень с огромным ножом за поясом. — Говорят, этой ночью их самый главный начальник не выдержал жары в Курбан-Кала, сюда переехал и теперь уж отсюда будет руководить войной против нашего народа. Ну, да его и отсюда выгонят за горы, в Мешхед.

— Верно! И я это слышал, — подтвердил хромой старичок, — у нас в Пешанали поутру так же говорили. И будто бы его охраняют вот такие же голоногие, как эти…

Между тем английский офицер и семеро индусов миновали Зеленной базар и остановились возле двухэтажной кирпичной гостиницы с высокой зеленой крышей. Гостиница соединялась общим двором с чайханой «Ёлбарслы», стоявшей на берегу Мургаба, — приземистым глинобитным зданием с плоской крышей и вывеской, на которой был грубо намалеван лев, сжимавший меч правой лапой. По этой-то вывеске чайхана и называлась «Ёлбарслы», что значит «Со львом».

Офицер слез с коня и, торопливо хлопнув дверью, вошел в гостиницу, а индусы въехали во двор чайханы.

Рядом с гостиницей чайхана «Ёлбарслы» казалась очень невзрачной, а между тем она славилась на весь Марыйский оазис превосходным пити , жирным пловом, рубленым кебабом, румяным, сочным ишлекли и хорошо заваренным зеленым чаем.

В дни гражданской войны она превратилась в столовую для многочисленных военных и штатских, останавливавшихся в гостинице. Но эти проезжие, всегда куда-то спешившие, не понимали всей ее прелести и не ценили ее так, как крестьяне окрестных аулов, для которых она была одновременно и рестораном, и клубом, и биржей.

Посидеть, отдохнуть в «Ёлбарслы» среди многолюдного общества, попить чайку, послушать разговоры, поесть пити крестьянскому люду, привыкшему к однообразной тихой жизни в аулах, казалось верхом кутежа и шика. Здесь встречались друзья и знакомые, здесь узнавали все новости, все несложные события сельской жизни, здесь совершались торговые сделки, под звон дутара пели известные на всю округу бахши. Иногда прославленные певцы и музыканты-виртуозы исполняли народные дестаны несколько дней подряд. А когда состязались испытанные шутники, сверкая остроумием, как саблями, здесь все дрожало от хохота. Но все стихало, когда приходил поэт Заман-шахир и, вскинув голову, начинал читать свои стихи.

Но верно говорит пословица: «Сладкое и горькое — близнецы». Так и здесь, в «Ёлбарслы», наряду с чистыми сердцем, доверчивыми, как дети, земледельцами, бывали и пройдохи, воры, коварные обманщики, превращавшие иногда мирное веселье в скандал и драку. Завсегдатаями чайханы были и жадные полицейские. Эти подозрительно посматривали на всех и были озабочены только тем, как бы содрать с кого-нибудь штраф или взятку.

Весной тысяча девятьсот девятнадцатого года здесь стали появляться английские офицеры. Эти пришельцы с холодными глазами держались как хозяева, курили трубки, пили виски и буянили, размахивая пистолетами.

Особенно многолюдной бывала чайхана «Ёлбарслы» в базарные дни. Посетителей обычно встречал официант — кудрявый красавец лет тридцати, среднего роста, всегда веселый, ловкий, быстрый в движениях. Сколько бы ни набивалось народу в чайхану, он как-то умудрялся всем угодить, всем подать вовремя — кому чай, кому чилим, кому обед, со всеми перекинуться шуткой. За расторопность и веселый нрав его звали Шаады, а настоящего его имени никто не знал. Чем больше собиралось народу в чайхане, чем труднее было работать, тем веселее и живее становился Шаады, а когда затихала, пустела чайхана, казалось, что им овладевала тоскливая задумчивость и лень.

У Шаады была удивительная память. Стоило какому-нибудь крестьянину зайти в чайхану и в сутолоке наспех выпить чайник чаю, а потом появиться в ней в другой раз через полгода, как Шаады встречал его уже как старого знакомого и безошибочно называл по имени. Кроме того, Шаады был честным человеком. Он никогда не обманывал, не обсчитывал. Ему все доверяли, И потому нередко двое крестьян из дальних аулов, встретившись в чайхане и потолковав за чаем о своих делах, подзывали Шаады, и один, показывая на другого, говорил:

— Вот этот человек — мой друг Мурад из Сакар-Чага… Сын того, знаешь, что прозвали Анна Дуэчи? Так вот, в следующий базарный день он привезет мне на шапку хорошую каракулевую шкурку. Ты уж возьми у него, спрячь, а я потом у тебя возьму.

— Хорошо! — кивал Шаады, и аккуратно выполнял поручение.

С его помощью крестьяне передавали друг другу деньги, ковры, халаты, и никогда не бывало никаких недоразумений.

Но чаще всего услугами Шаады пользовались партизаны и члены подпольного комитета партии большевиков. Да они-то и внушили ему мысль бросить работу на железной дороге в Ашхабадском депо и поступить в «Ёлбарслы» официантом, хотя эта тяжелая, суетливая должность была совсем не по душе Шаады. Но, работая в чайхане, он отлично знал настроения крестьян, все новости, все события, происходившие в Мургабском оазисе, а это было очень важно для партизан и подпольного комитета. И оттого-то он был так расторопен и весел, когда теснился, шумел народ в чайхане и он, Шаады, выступал в роли разведчика. А когда затихала чайхана, он превращался снова только в официанта, вынужденного давать мелочной отчет своему тупому, раздутому от жира хозяину.

Когда во двор «Ёлбарслы» въехал английский офицер в сопровождении семерых индусов, Шаады нахмурился и сказал:

— Вот и еще прискакали!..

Крестьяне, сидевшие в чайхане, как по команде повернули головы к окнам, выходившим во двор, и с любопытством уставились на голоногих индусов.

Индусы спрыгнули с коней, привязали их в тени возле высокого глинобитного забора, присели на корточки и закурили. Минут пять они сидели неподвижно, как бронзовые истуканы, и только серые облачка клубились над ними.

Из гостиницы во двор торопливо вышла белокурая девушка с румяным лицом, в легком голубом платье и белом переднике, с удивлением взглянула на индусов, остановилась на минуту и что-то сказала им с простодушной улыбкой. Индусы не поняли ни слова и сначала тупо уставились на нее, потом один озорно подмигнул белокурой красавице, порывисто вытянул руку, как будто хотел схватить ее за подол, что-то крикнул, и все захохотали, раскрыв темные рты.

2

Шаады поднялся на второй этаж, прошел по тихому, пустынному коридору гостиницы, остановился у двери «главного», как в чайхане называли английского капитана Китса, и, согнувшись, приник к замочной скважине.

Капитан Ките, уже седеющий, но еще бравый мужчина в военной форме, сидел в мягком бархатном кресле и смотрел на рыжую карту Туркмении, лежавшую перед ним на столе. Справа от него на диване сидел офицер, только что приехавший в сопровождении индусов из Курбан-Кала. У окна, прислонившись к подоконнику, стоял адъютант капитана и чернобровый иранец-переводчик, совсем еще юноша — высокий, стройный, в конусообразной каракулевой черной шапочке. Все четверо угрюмо молчали.

Шаады живо вспомнил, как самоуверен и весел был этот капитан Китс, когда месяц назад проездом в Чарджоу останавливался на два дня в этой гостинице и в этом же номере. Заложив ногу за ногу, он вот так же сидел тогда в кресле, играл щегольской тросточкой, инкрустированной слоновой костью, насвистывал как чиж, шутил с адъютантом и даже с Шаады, когда тот приносил ему обед или завтрак.

А теперь капитан был похож на картежника, проигравшего все свое состояние. Он похудел, потускнел, ссутулился. В тягостном молчании он уныло смотрел на карту и барабанил пальцами по подлокотникам кресла.

«Ну, теперь ты у нас не засидишься», — усмехнулся Шаады и, не отрываясь от скважины, постучал в дверь.

Ок увидел, как сразу встрепенулись все четверо и словно надели на лица маски самоуверенности и беззаботной веселости.

Переводчик крикнул:

— Войдите!

Шаады вошел и молча поклонился капитану.

— А-а, Шаады!.. Хорошо, хорошо! Я есть надо, — сказал капитан Китс, коверкая туркменские слова, и, повернувшись к переводчику, спросил его уже по-английски: — Так я сказал?

Иранец улыбнулся и подобострастно закивал головой:

— Так, так!..

И офицеру и адъютанту понравилась шутка капитана. Они тоже заулыбались.

Капитан сказал что-то иранцу, и тот перевел Шаады:

— У капитана Китса сегодня гость, который привез ему с фронта хорошие вести. Капитан Ките хочет угостить его хорошим вином и хорошим туркменским обедом. Принеси плов, ишлекли, люля-кебаб — словом, все то, чем ты сам хотел бы угостить своего лучшего друга.

Шаады убежал на кухню, взял вино, обед и понес капитану. Он шел по двору, держа перед собой поднос с дымящимися блюдами, бутылками и виноградом.

Войдя в номер, он поставил на стол обед, вышел в коридор и в ожидании — не прикажет ли капитан принести еще что-нибудь — встал у окна, выходившего во двор.

Во дворе, в тени у забора, рядом с конями, все так же сидели индусы и жевали жесткий хлеб с примесью джугары.

«Несчастные люди! — подумал Шаады. — Оторвали их от родного дома, угнали за тридевять земель на чужбину проливать свою кровь, а за что? Какая им польза?»

Переводчик крикнул Шаады, что он может войти и убрать посуду.

Шаады вошел. Все четверо дымили сигарами и были уже в неподдельно благодушном настроении. Обед всем понравился, и бутылки были пусты.

Не торопясь, Шаады стал собирать и укладывать посуду на поднос. Вдруг за окном послышался гул многоголосой толпы. Англичане и иранец встрепенулись, кинулись к окну.

— Шаады, узнайте, что случилось? Почему такой крик? И куда они бегут? — спросил иранец с беспокойством.

Шаады глянул в окно и спокойно сказал:

— Это слепой Заман-шахир идет в чайхану. Люди хотят послушать его стихи, вот и бегут за ним с базара.

И в самом деле, по улице к чайхане, опираясь на посох из корня кандыма и гордо вскинув голову, как все слепые, неторопливой, величавой походкой шел сухощавый человек лет пятидесяти, среднего роста, в полушелковом халате и низкой каракулевой шапке, а за ним, на некотором расстоянии, следовала большая толпа.

— Шахир? Что такое шахир? — спросил капитан переводчика.

— Поэт, — ответил тот.

— Поэт? — усмехнулся капитан. — Туркменский Байрон!

Все засмеялись, кроме Шаады, который вспыхнул и мрачно посмотрел на стриженые затылки англичан.

— И что же, он тоже воспевает любовь и свободу? — спросил капитан Шаады с помощью переводчика.

— Да, капитан, любовь и свободу, — твердо сказал Шаады.

— И народ любит его стихи?

— Да, капитан. Видите, как бегут за ним. Народ называет его еще и Заман-пайсах, Заман-мудрец. Он не только песня, но и разум и совесть народная… Разрешите идти, капитан?

— Иди! — сказал переводчик.

Шаады ловко подхватил поднос с посудой и бутылками и вышел.

3

— Туркменский Байрон! — веселился капитан Китс, уже без тревоги посматривая на шумную пеструю толпу рослых туркмен в кудрявых папахах, спешивших в чайхану. — Это курьез! Этим можно будет потешить кое-кого в Лондоне.

— Или написать мемуары, а в них главу: «Моя встреча с туркменским Байроном», — засмеялся офицер, прискакавший из Курбан-Кала.

— Да, да, — живо подхватил капитан. — А почему бы и не написать мемуары? Ведь мы же участники важного исторического события: британский лев кладет свою мощную лапу на дикую, но великолепную страну с большими, еще не тронутыми природными богатствами. Здесь, в Средней Азии, можно нажить колоссальное состояние! Только скорее, скорее бы покончить с большевиками… Эх, если бы вооружить всю эту толпу дикарей, — капитан кивнул за окно, — и бросить на большевиков! Они ринулись бы на них на текинских конях и своими кривыми саблями рубили бы их, как капусту!.. Я слышал в Мешхеде — туркмены воинственный народ. Они не раз били войска иранских шахов и ханов, когда те пытались отнять у них плодородные земли.

— Они и сейчас отлично дрались под Курбан-Кала, — сказал офицер, — но, к сожалению, против нас.

— Да, да, это жалко, очень жалко, — согласился капитан. — А народ-то, смотрите, все бежит и бежит в чайхану. Этот Заман-шахир, должно быть, большая сила у них…

И капитан призадумался.

«А что, если эту силу пустить на пользу Британской империи? Не одной кровью надо действовать! Надо привлечь этого шахира, польстить ему, наконец, дать денег…»

Чуть заметная улыбка пробежала по лицу капитана. Он вспомнил, как подкупал в Стамбуле и Тегеране редакторов, корреспондентов газет и с каким усердием они славили мудрую политику англичан.

«…и он поведет за собой народ против большевиков, и вся эта возня быстро кончится».

— Идемте! — вдруг сказал он, вставая. — Я хочу послушать стихи слепого Байрона.

— В чайхану? — удивился и даже испугался адъютант.

— Да. И это не такое уж легкомыслие, как вы думаете. Индусы во дворе. У них винтовки, и мы не безоружные, — насмешливо сказал капитан и надел фуражку.

Под окнами чайханы и у раскрытых дверей стояла большая притихшая толпа туркмен. Тут были и старые и малые. Все с напряженными лицами прислушивались к голосу Заман-шахира, доносившемуся из чайханы.

Увидев капитана, шагавшего в сопровождении свиты и семи индусов, народ молча расступился. Капитан вошел в душную, пропахшую луком и бараниной чайхану и остановился вместе с офицером, адъютантом и переводчиком возле двери. Индусы встали у них за спиной.

Капитан окинул взглядом чайхану и удивился, как могла здесь сохраняться такая глубокая тишина при таком стечении народа.

Капитан стал рассматривать шахира с любопытством и вместе с тем с глухой враждой.

Заман-шахир стоял, опираясь большими костлявыми руками о стол и устремив вдаль затянутые белой пленкой большие глаза. Он читал стихи, как заклинание. А перед ним, как в гипнозе, не отрывая глаз от него, плотно прижавшись друг к другу, сидели на полу и стояли у стен туркмены всех возрастов.

Капитан не понимал ни слова, но в энергичном ритме стихов, в самом звучании голоса слепого поэта ему вдруг почудился стремительный топот копыт, блеск сабель и как бы надвигающаяся на него роковая, грозная сила. Ему вдруг стало жутко.

Заман-шахир кончил читать и, утирая платком вспотевшее лицо, опустился на стул. Люди сразу как бы очнулись и закричали с глубоким чувством:

— Спасибо, Заман!..

— Да продлится жизнь твоя!..

— О чем он читал? — спросил капитан переводчика.

— О доблести русских и туркменских джигитов! Капитан поморщился. Его уже начинала бесить дерзость этих дикарей и наглость слепца, который осмелился читать стихи в его присутствии и черт знает о чем.

— Сегодня же, — сказал он офицеру, — этот слепец прозреет у меня и будет славить английских воинов.

Капитан увидел в толпе Шаады, кивнул ему, подозвал к себе и сказал с помощью переводчика:

— Передай мой дружеский привет поэту! Скажи, что я с большим удовольствием слушал его стихи и еще хочу послушать про любовь и свободу. И вот дай ему это…

И он величественно протянул Шаады пачку бумажных денег.

Шаады прошел к Заман-шахиру, сухо и точно передал слова капитана и положил деньги на стол.

Заман-шахир сдвинул брови, и вдруг тонкая усмешка пробежала по его губам. Он встал, приложил руки к сердцу и поклонился, но не в сторону капитана, а прямо перед собой — Шаады и народу. При этом он так неловко взмахнул руками, что смел полой халата деньги на пол. Кто-то поспешно поднял их и положил на край стола. Так они там и остались лежать.

Заман-шахир выпрямился, вскинул голову и стал читать стихи о любви к истерзанной Туркмении.

Он читал так выразительно, что даже иранец-переводчик почувствовал, что у него есть сердце, которое может сжиматься от скорбных дум о родине, об Иране, в сущности таком же несчастном, как и Туркмения.

И опять чайхана замерла в глубокой тишине.

Как только Заман-шахир кончил читать, иранец подошел к нему и после обычных восточных приветствий сказал, что капитан Китс приглашает его к себе в гостиницу, хочет угостить обедом и побеседовать.

— Спасибо, но я уже обедал, — спокойно сказал Заман-шахир, — а побеседовать…

Он встал. Кто-то подал ему его палку, и он пошел следом за иранцем.

Когда капитан подошел к гостинице в сопровождении свиты, к нему подскакал офицер на взмыленном коне и доложил, что фронт прорван, войска отступают и капитану надо уезжать из Мары.

— Хорошо, — сквозь зубы пробормотал капитан и приказал иранцу и индусам: — Отведите этого слепца в мой салон-вагон. Я сейчас приду.

4

Солнце село. Город быстро погружался во тьму, отчего суматоха на улицах казалась еще грозней и тревожней.

Заман-шахир, опираясь на посох и высоко держа голову, неторопливо шел в кольце индусов, а за ними следовала толпа крестьян.

Путь к железной дороге, к поезду капитана Китса, лежал через Зеленый базар. Там еще был народ, торговцы убирали товары и закрывали свои палатки.

Увидев Заман-шахира, окруженного голоногими индусами с винтовками в руках, люди забеспокоились:

— Куда, куда это его ведут?

— В гости к английскому капитану, — ответил кто-то.

— Э, да ведь лучше идти в гости к голодному волку!..

— Да что же это мы разинули рты? Или ножей у нас нет? — послышался из толпы чей-то молодой, взволнованный голос.

— Э, ножей! — с досадой сказал старик в высокой папахе. — Что ты сделаешь ножами против винтовок? Не видишь, что ли, — вон их сколько стоит?..

И в самом деле, возле поезда с освещенными окнами, задернутыми шторами, стояло не меньше полсотни английских солдат с винтовками.

— Эх, если бы тут был Атчапар! — вздохнул кто-то. — Он не дал бы в обиду такого человека, как Заман-шахир. И где он гуляет со своими партизанами?

— Э, где, где! — сердито проворчал все тот же старик в высокой папахе. — Там, откуда бегут сейчас белые.

Эти вздохи и возгласы долетали до ушей иранца, У него каждый раз судорожно сводило лопатки и холод пробегал по спине. Он думал только об одном: «Скорее, скорее бы дойти до вагона!».

Но вот он взбежал на железнодорожное полотно, почувствовал себя в безопасности и вежливо пропустил в вагон Заман-шахира. Тот поднялся по ступенькам и у самой двери повернулся к толпе.

— Заман-шахир! — во всю силу легких крикнул Шаады из толпы. — Помни, душа народа — не птица, в клетку ее не посадишь! Народ всегда с тобой и никогда тебя не забудет!

Это, видимо, глубоко тронуло Заман-шахира. Он снял шапку и замахал ею, приветствуя друзей.

Послышались крики:

— Заман!.. Заман-шахир!..

Иранец приказал солдатам разогнать толпу, а сам быстро вбежал по ступенькам, оттеснил Заман-шахира внутрь вагона и захлопнул дверь.

Солдаты с винтовками наперевес двинулись вперед. Толпа отступила на несколько шагов и застыла в напряженном мрачном молчании.

Подъехал капитан в сопровождении адъютанта и десятка английских солдат, слез с коня и скрылся в вагоне. Адъютант и двое солдат внесли следом за ним его щегольские чемоданы, и поезд тронулся.

5

Переводчик ввел Заман-шахира в купе и закрыл дверь, оставив его одного.

«Ну вот, вели в гости, а привели, кажется, в клетку», — с горькой усмешкой подумал Заман-шахир.

Он постоял некоторое время посреди купе, прислушиваясь к торопливым шагам в коридоре, потом нащупал мягкий диван и сел, по-туркменски скрестив ноги.

Он провел ладонью по гладкой стене вагона, по холодным металлическим крючкам и пластинкам, по бархатной шторе, прикрывавшей окно. Все вокруг было чужое, ненужное ему, и острое чувство тоски, одиночества сжало его сердце.

Куда и зачем его везут? Оторвали от дома, бросили в неизвестность.

Он лег на диван и хотел заснуть, но вдруг вспомнил, что обещал прийти завтра утром в Гокча к своим друзьям, порадовать их свежими новостями с фронта и своими новыми стихами. Завтра весь день они будут смотреть на дорогу и беспокоиться: что с ним? Почему не идет? А он не придет ни завтра, ни послезавтра.

«Да уж не последняя ли это моя ночь? Придется ли мне еще когда-нибудь побывать в родном ауле и в Мары, попить чайку в «Ёлбарслы», перекинуться шуткой с Шаады?.. Ах, как хорошо он сказал: «Душа народа не птица, в клетку ее не посадишь!» Эти слова так и просятся в песню, в стихи…»

Однообразно стучали колеса, вагон покачивался, и это убаюкивало Заман-шахира, уставшего за день. Он задремал.

Поезд был уже на полпути между Мары и Тедженом, когда в купе вошел переводчик и сказал, что капитан Китс хочет побеседовать с ним.

Заман-шахир встал. Когда они вошли в салон капитана, иранец взял поэта за локоть, усадил за стол в мягкое кресло и сказал:

— Кроме меня, переводчика, и капитана Китса, который сидит прямо перед вами, здесь нет никого, и вы можете говорить со всей откровенностью. Капитан наш хороший, добрый, образованный человек. Он много лет жил в Турции, в Иране, но Туркмения ему больше пришлась по душе. Он любит туркмен за трудолюбие, воинственность, честность, любит поэзию, и к вам, к туркменскому поэту, он особенно расположен. Поэтому можете говорить с ним, как с другом.

— Разговор с другом — радость сердца, — сказал Заман-шахир и склонил голову, как бы благодаря капитана и переводчика за доброе отношение.

И тут, совсем близко от себя, он услышал веселый голос капитана, звон сдвигаемых бокалов и бульканье душистого вина.

— Капитан Китс предлагает вам выпить за дружбу, — сказал переводчик.

— О нет! Я не пью, ничего не пью, кроме зеленого чая!

— Так вы лишаете себя лучшего наслаждения в жизни! — засмеялся уже подвыпивший капитан. Он говорил, а иранец быстро переводил, как автомат. — На Востоке я слышал пословицу: «Вино зиму души превращает в весну». У вас нет такой пословицы?

— Нет, у нас другие пословицы. Весна нашей души не в вине, а в другом.

— В чем же?

— В свободе и счастье народа. И это говорю вам открыто, как другу.

И тонкая усмешка пробежала по губам Заман-шахира.

— Так и надо говорить! — весело воскликнул капитан, не заметивший усмешку поэта. — И я с вами буду совершенно откровенен. Вы, туркмены, ищете свое счастье не там, где оно лежит. Скажите, зачем вам русские?

— У нас есть пословица: «У кого гора за спиной, у того и сердце из кремня». Россия — наша опора.

— Но какая же опора Россия? Какое же счастье может она вам дать, когда она сама в крови и в лохмотьях? Она и раньше была нищей, а теперь и совсем гола, как босяк. Чем она вам может помочь? Ей самой нечего есть. Посмотрите на красноармейцев. Они же как тени, почернели, иссохли от голода.

В них и стрелять уж не надо. Они сами падают, их косит сыпной тиф. А наши солдаты…

— Знаю, ваши сыты, одеты, хорошо вооружены и все-таки они оставили Равнину, а сегодня, говорят, оставили и Курбан-Кала.

Капитан нервно дернул головой и засмеялся:

— Х-ха! Сразу видно, что вы поэт, а не воин. Слушайте, дорогой шахир, когда хотят поймать и уничтожить мышь, ставят мышеловку, открывают дверцу, мышь входит, и дверца захлопывается. Так и мы для них нарочно приоткрыли дверцу под Равниной в мышеловку, а завтра дверца захлопнется. Я выдаю вам свой секрет и надеюсь, что это останется между нами.

Губы Заман-шахира чуть дрогнули. Но он ничего не сказал.

Капитан выпил залпом бокал вина и продолжал:

— Я понимаю вас. Вы, туркмены, любите свободу, вольный простор, вам нужны деньги, капитал, чтобы вытащить народ из нищеты. Свободу и золото вам может дать только Британская империя, потому что она сама когда-то собственной кровью и первая в Европе добыла себе свободу и стала мощной, богатой страной. Она все может дать. Этого не понимают большевики, но это превосходно поняло ваше кокандское правительство и еще год назад заключило договор в Мешхеде с нашим консулом Макертоном о дружбе и помощи. Мы, англичане, обязались снабжать ваше правительство оружием, деньгами, солдатами, а ваше правительство обязалось предоставить нам весь Туркестан на пятьдесят пять лет. Вы слышали об этом?

— Слышал. Все это знают, оттого-то…

— …и идет эта глупая война, — быстро досказал капитан за Заман-шахира. — Уж не думаете ли вы, что мы сами домогались этого? Нет, нисколько! Зачем нам еще и Туркестан, когда у нас есть Индия, Канада? И Афганистан, Иран, Турция тоже под нашим влиянием. Для нас Туркестан только лишняя обуза. Но нас просили помочь, и наша великая империя не может оставаться равнодушной, когда несчастные народы взывают о помощи. Она протягивает вам руки помощи, как протянула когда-то Индии, Ирану. Индия давно бы выродилась, вымерла от голода, а сейчас она цветет под покровительством Британской империи. Спросите наших индусских солдат, или вот перед вами мой переводчик-иранец. Он вам скажет, если хотите, как он себя чувствует на службе у нас. Отлично! Ведь правда же, Маметхан? И вот представьте себе, дорогой мой шахир: кончится война, сюда, в Туркмению, к вам приедут наши деловые люди с капиталом, с машинами, знаниями, покроют страну сетью каналов, оросят ваши золотые, плодородные земли, ведь вода — ваша жизнь, это главное, будут добывать нефть возле Каспийского моря, разрабатывать другие природные богатства, и к вам неизбежно сама собой придет свобода и счастье. Видите, какие прекрасные перспективы раскрываются перед вами, перед вашим народом?

— Я слепой, — горько усмехнулся Заман-шахир, — и ничего не вижу.

Капитан пристально посмотрел на него, на его белые глаза и не понял — сказал ли он это с иронией или искренне сожалел о том, что слеп.

— Давно вы ослепли? — спросил он.

— Давно, когда мне было лет шестнадцать.

— От трахомы?

— Не знаю от чего, но ослеп.

— Ну вот, вы слепнете и сами не знаете, от чего. А если бы у вас были такие врачи, как у нас в Англии, вы и теперь бы любовались солнцем, голубым небом, красотой цветов и женщин. Ваш поэтический дар возрос бы неимоверно… Я слышал, у вас много слепых, слепнут дети. Это ужасно! Как можно относиться равнодушно к такому народному бедствию? Уверяю вас, все это скоро кончится. Туркмены будут здоровы и счастливы. Только надо, чтобы скорее кончилась эта кровавая бессмыслица… Русские убивают русских, туркмены туркмен. Разве это не огорчает вас?

Заман-шахир сидел опустив голову, задумчиво гладил ручки кресла и молчал.

— Слушайте, поэт, сегодня я сам своими глазами видел, что ваше слово, слово поэта — великая сила, оно гипнотизирует людей. Если вы хотите сделать доброе дело, достаточно будет одного вашего слова… И вы, поэт, будете у нас в великом почете, богатстве и славе. Мы умеем ценить заслуги людей, и вы будете жить лучше, чем эмир бухарский. Все равно по мешхедскому договору Туркестан уже наш, этого изменить невозможно. Так зачем же зря кровь проливать? Помогите нам сделать доброе дело для вашего народа. Сочините стихи, ну хотя бы о том, как хорошо, как мирно живут индусы, иранцы под покровительством Англии и какой ужас, какая нищета ждет туркмен, если победят большевики. Их надо остановить!.. И читайте, читайте эти стихи на всех перекрестках, во всех чайханах и аулах! Закипит кровь в сердцах ваших джигитов. Они сядут на своих превосходных коней, мы дадим им сабли, винтовки, и война быстро кончится. Наступит мир и радость. Верно я говорю?

Заман-шахир сидел все в той же позе спокойной задумчивости и молчал.

Капитан принял это спокойствие и молчание за знак полного согласия и обрадовался.

— Попробуйте сейчас! А? В самом деле. Пойдите к себе в купе и сочините так, чтобы сердце горело. А вот остановится поезд в Теджене, вы и прочтете свои новые стихи народу. Я уверен, что вы это сделаете от души, и завтра же мы вас отправим обратно в Мары, чтобы вы там ближе к фронту могли продолжать свое прекрасное дело. Вы умный человек, и мы, конечно, не будем с вами ссориться. Проводите поэта в его купе, — приказал он переводчику.

Капитан был доволен собой, своим дипломатическим талантом. Как только вышли из салона переводчик и Заман-шахир, он откинулся на спинку кресла и устало закрыл глаза. Сейчас же перед ним ясно встало неподвижное, строгое лицо Заман-шахира с большими глазами, задернутыми непроницаемыми белыми пленками, и он с неприятным чувством подумал: «А все-таки этот безглазый слепец такой же таинственный, как и весь Восток. Он не так прост, как я думал».

6

Заман-шахир опять один, скрестив ноги, сидел в купе на мягком диване и, сдвинув брови, напряженно думал.

Он вспомнил угрозу: «Мы, конечно, не будем с вами ссориться» — и подумал: «Да, моя ссора с этим зверем — моя смерть».

И опять его охватило острое чувство одиночества. Скоро в салоне все затихло, и Заман-шахир, переборов тоску, стал сочинять стихи.

Поезд подходил к Теджену, когда переводчик открыл дверь купе и сказал:

— Капитан Китс спрашивает — готовы ли ваши стихи?

— Да, готовы, — спокойно ответил Заман-шахир, встал и потел за переводчиком в салон к капитану.

Капитан по-прежнему сидел за столом в кресле. Он испытующе посмотрел на Заман-шахира, когда тот вошел в салон. Он не заметил ни малейшего волнения ни в лице, ни в движениях шахира. Лицо было все такое же строгое, спокойное, и движения неторопливые, уверенные. Капитан счел это хорошим признаком.

«Значит, не хочет со мной ссориться. Впрочем, этого и надо было ожидать. Все жаждут славы и почестей, и зрячие и слепые, все хотят жить, как эмир бухарский. Это я хорошо ему сказал».

— Будем стихи читать, дорогой шахир? Мы уже подъезжаем к Теджену, — сказал он и вежливо попросил Заман-шахира присесть на диван.

В окнах замелькали огни станции. Поезд остановился. Захлопали двери, зашаркали ноги в коридоре.

Заман-шахир прислушался к крику за окном и сразу понял, что это согнали крестьян из аулов грузить у них же отобранный ячмень, пшеницу в английские вагоны. Кого-то били, кто-то громко ругался. Где-то истошно, с рыданием кричала женщина-туркменка. Какой-то английский солдат сорвал с нее золотые и серебряные украшения с разноцветными каменьями.

«Зачем она здесь? Кто ее сюда притащил?» — с негодованием подумал Заман-шахир, нащупывая свою палку и порываясь встать.

В это время солдаты втащили в салон туркменские седла с серебряными украшениями, пендинские, эрсаринские, текинские ковры.

Капитан посмотрел на пламенеющие узоры ковров, улыбнулся и пожал плечами: «Удивительно, как могли эти дикари создать такое великолепие, такие шедевры? Откуда у них такой тонкий вкус, такое чувство красоты? Это будет превосходным украшением моего кабинета в восточном стиле. Будет чем похвастаться в Лондоне».

— Соберите народ вот сюда, под окно, — приказал он солдатам.

Переводчик подвел Заман-шахира к окну, отдернул штору и опустил стекло. В лицо шахира пахнул степной свежий ветер, ударил в уши разноголосый крик толпы, с изумлением увидавшей в вагоне англичан Заман-шахира с белыми глазами.

Заман-шахир спокойно вытянул руку, призывая к тишине, вскинул голову и звучным, твердым голосом стал читать свои новые стихи.

Капитан слушал, сидя в кресле, положив ногу на ногу, крутя в руках инкрустированную трость, и пристально наблюдал за шахиром. Он понимал только отдельные слова: «Индия», «Иран», «Афганистан», часто повторяющееся слово «большевик», которое, как показалось капитану, слепой, но теперь уже, видимо, прозревший поэт произносил с особенной яростью.

— «Молодец! — радовался капитан. — Все-таки послушался, сочинил по тому плану, как я ему сказал. Сначала о расцвете Индии, Ирана под владычеством нашим, а потом об этом ужасе большевиков».

В тщеславном восторге он перевел глаза на переводчика и удивился — почему тот так таращит глаза и бледнеет?

А тот вдруг грубо оттолкнул Заман-шахира от окна, быстро поднял стекло и задернул штору. За окном раздался бурный восторженный вопль толпы:

— Заман!.. Заман-шахир!.. Да продлятся дни твои!..

Капитан вскочил, как встревоженный зверь, и злобно спросил переводчика:

— О чем он читал?

В это время поезд дрогнул и застучал колесами. Двинулась и толпа за окном. Она шла рядом с вагоном и радостно и горестно кричала:

— Заман! Заман-шахир!..

— Этот негодяй, — сказал переводчик, — читал о рабстве и нищете Востока под владычеством Британской империи и славил большевиков, которые будто бы несут всем народам свободу и счастье.

— Так почему же вы сразу не остановили его?

— Да я… я просто растерялся от такой наглости!

— Э!

Капитан презрительно посмотрел на иранца, побелевшего от страха, и устремил свинцовый взгляд на Заман-шахира. Тот стоял возле окна и ждал смерти.

Капитану захотелось с размаха ударить тростью по этому неподвижному лицу с загадочными белыми глазами, но он удержался и приказал:

— Пристрелить и выбросить!

Переводчик нажал на стене кнопку. Вошли два индуса: один — молодой, новобранец, лет двадцати двух, другой — постарше, лет тридцати восьми.

Иранец повторил приказ капитана.

Индус-новобранец глянул на суровое, как бы окаменевшее лицо поэта, и вдруг острая боль сжала его сердце. Он вспомнил отца, которого чем-то очень напоминал этот человек. Отец его, бедный старик, не мог уже работать, и его единственному сыну, вот этому самому новобранцу, чтоб не умерли с голода отец, мать и сестры, пришлось продаться в английскую армию.

Индусы схватили за руки Заман-шахира и провели на площадку вагона. Открыли дверь. Ворвался упругий ветер. Заман-шахира поставили на край тамбура лицом в ночную степь.

Индус-новобранец положил сзади руку ему на плечо. Другой — постарше — расстегивал кобуру пистолета. Когда, он щелкнул, взводя курок, новобранец со всей силой толкнул Заман-шахира.

Заман-шахир, пролетев по воздуху, ударился о песок железнодорожной насыпи и кубарем покатился куда-то вниз. Вслед провизжала запоздалая пуля.

7

Через неделю, двадцать третьего мая, вечером возле чайханы собралось множество народу — старики, молодежь, а в чайхане сидели на полу и стояли у стен люди с винтовками и саблями, с пулеметными лентами. Утром они выбили англичан и белогвардейцев из Мары и теперь веселились, отдыхали в чайхане.

Возле буфетной стойки стоял Шаады. Его роль официанта кончилась. Он был теперь в гимнастерке, с красной звездой на папахе и под хохот всей чайханы рассказывал, как капитан Китс хотел сделать Заман-шахира певцом Британской империи.

Заман-шахир, покачивая головой, улыбался.

— Заман-шахир! Прочти, прочти эти стихи! — закричал народ и в чайхане и на улице.

Заман-шахир встал и прочитал стихи, которые уже многие знали наизусть.

1949

 

ПОЯСНИТЕЛЬНЫЙ СЛОВАРЬ

Абу-Али Ибн-Сина (980—1037) — великий ученый, философ, врач и поэт, широко известный в Европе под именем Авиценны.

Ага — почтительное обращение к старшему мужчине.

Азади Довлетмамед (1700–1760) — туркменский поэт и ученый.

Аксакал — седобородый, почтительное обращение к старикам.

Алили, гоклены, иомуды, языри — туркменские племена.

Арпаган — степной кустарник.

Батман — мера веса, равная шестнадцати килограммам.

Бахры-Хазар — так называли Каспийское море.

Бахши — певец, сказитель.

Букча — матерчатая сумка, с которой раньше дети ходили учиться.

Валла — клянусь аллахом.

Векил — посланник шаха, начальник отряда сборщиков, по-, датей.

Гельнедже — жена старшего брата.

«Гёр-оглы» («Кёр-Оглы») — тюркоязычный эпос.

Гохерт — дикий верблюд. Так называют грубого человека.

Гуля'ка — женское украшение.

Диван — сборник произведений.

Дайханин — крестьянин, земледелец.

Дарак — инструмент ковровщицы.

Дервиш — мусульманский странствующий монах-аскет, нищий.

Джейхун — так прозвали арабы реку Амударью; что означает коварная и мутная.

Дутар — щипковый народный музыкальный инструмент.

Дэв — мифическое чудовище.

Зиндан — подземелье, темница, тюрьма.

Земзен — степной варан.

Ишлекли — пирог с мясом.

Ишан — духовный наставник мусульман, глава религиозной общины.

Ковурма — жареное мясо.

Кайнатма — туркменское национальное блюдо.

Калам — тростниковое перо; карандаш..

Кемине — псевдоним туркменского поэта-сатирика Мамед-Вели. (около 1770–1840).

Кетени — шелковая ткань для женского платья; иногда так называют и само платье.

Курбан-байрам — мусульманский праздник жертвоприношение.

Лебаб — берег Амударьи.

Ляле — девичья песня.

Лукман — легендарный врач и мудрец древности.

Махтумкули — основоположник туркменской классической литературы (жил в ХVIII веке).

Медресе — мусульманское духовное училище.

Мейхана — питейное заведение.

Мейханщик — содержатель питейного заведения.

Мектеб — мусульманская начальная школа.

Молланепес — классик туркменской поэзии (1810–1862), автор известного дестана «Зохре и Тахир».

Мурт — усатый.

Намаз — молитва. Ислам предписывает мусульманам исполнять пять намазов ежедневно.

Нас — размельченный, особый вид табака, который кладут под язык.

Нукер — дружинник, воин личной охраны шаха или султана.

Оджар — саксаул.

Пальван — богатырь, борец, силач.

Пери — райская дева.

Пити — острый суп из баранины с особым сортом гороха — нохут.

Порхан — шаман.

Рубаб — смычковый музыкальный инструмент.

Рустам — герой поэмы Фирдоуси «Шах-нэмэ».

Сачак — скатерть.

Селин — вид кустарника.

Сакалдаш — приятель.

Там дыр — круглая печь для выпечки хлеба.

Тельпек — мохнатая шапка типа папахи.

Терьяк — один из видов наркотика.

Той — пир, свадьба, празднество.

Тор — почетное место в кибитке.

Туби — сказочное дерево, на листьях которого, — по мусульманскому поверью, записана судьба каждого человек».

Туйдук — национальный музыкальный инструмент.

Тунча — медный кувшин типа чайника.

Фирдоуси (умер ок. 1020) — поэт, классик таджикско-персидской литературы; автор «Шах-нэмэ», эпоса, получившего всемирную известность.

Харман — площадка у полевого стана, куда ссыпают хлопок.

Xанум — госпожа, повелительница.

Хумай — сказочная птица счастья.

Хурджун — переметная сумка из ковровой ткани.

Хатап — деревянная часть верблюжьего седла.

Чал — напиток из верблюжьего молока.

Чекдирме — баранья похлебка.

Шаады — веселый, ловкий.

Шабенде, Талиб и — имена поэтов, современников Кемине.

Шекер и стан — сказочная «сахарная страна».

Шурпа — суп, бульон, похлебка.

Яндак — колючка.

Яшмак — платок молчания; девушка, выйдя замуж, повязывала платок так, чтобы был закрыт рот.

Яшули — почтительное обращение к старшим.