1

Два дня — второго и третьего мая тысяча девятьсот девятнадцатого года — на станции Равнина между Чарджоу и Мары шли кровопролитные бои. Англичане и белогвардейцы, выбитые незадолго перед тем из Чарджоу, пытались прорвать фронт, выйти к Амударье и снова захватить Чарджоу. Их было значительно больше, чем красноармейцев и рабочих, защищавших Равнину, и вооружены они были лучше, но красноармейцы и рабочие дрались с таким мужеством, что не только отбили все атаки противника, но скоро сами перешли в наступление и погнали разбитые беспорядочные банды белогвардейцев и англичан через Каракумы в сторону Мары. Уже шестнадцатого мая они с боем заняли станции Захмет и Курбан-Кала.

В этот день в Мары был большой базар. С раннего утра в город съехалось множество народу. Сначала все шло обычным порядком. Неподалеку от Мургаба на площади под ярким весенним солнцем пестрели товары, ревели ослы, блеяли бараны, и огромная толпа зыбилась и шумела, как море.

Только английских офицеров и полицейских на базаре почему-то было больше обычного. Это сразу же заметили крестьяне, приехавшие из аулов, и насторожились. Но офицеры и полицейские шагали не торопясь, с обычной своей петушиной осанкой, и это успокаивало.

Солнце клонилась к западу, когда мимо базара галопом в облаке пыли проскакали семь индусских солдат во главе с английским офицером. Индусы держали винтовки поперек седел и усердно подгоняли потемневших от пота коней голыми, медными от загара коленками. Индусы, видимо, так спешили куда-то, что, не доехав до моста, вброд пересекли Мургаб и выехали на Зеленной базар.

— Это, должно быть, английский авангард, — почтительно глядя вслед индусам, сказал толстяк в белой кудрявой папахе и шелковом хивинском халате.

— Какой там авангард? Грабители!.. — проворчал другой, долговязый, бедно одетый крестьянин.

— А не все ли равно, что авангард, что грабители? — усмехнулся третий. — И те и другие одинаково тащат из наших аулов то баранов, то ячмень, то пшеницу.

— Э, да ведь этак мы и ахнуть не успеем, как тут начнется стрельба, — забеспокоился хромой старичок, приехавший продавать осла. — А начнут стрелять, никого не пожалеют. Надо скорее в аул убираться….

— Да неужели они не оставят нас в покое? — задумчиво проговорил почтенный седобородый старик, мрачным взглядом провожая индусов.

— Сами не уйдут, так их выгонят, — гневно сдвинув брови, сказал широкоплечий рослый парень с огромным ножом за поясом. — Говорят, этой ночью их самый главный начальник не выдержал жары в Курбан-Кала, сюда переехал и теперь уж отсюда будет руководить войной против нашего народа. Ну, да его и отсюда выгонят за горы, в Мешхед.

— Верно! И я это слышал, — подтвердил хромой старичок, — у нас в Пешанали поутру так же говорили. И будто бы его охраняют вот такие же голоногие, как эти…

Между тем английский офицер и семеро индусов миновали Зеленной базар и остановились возле двухэтажной кирпичной гостиницы с высокой зеленой крышей. Гостиница соединялась общим двором с чайханой «Ёлбарслы», стоявшей на берегу Мургаба, — приземистым глинобитным зданием с плоской крышей и вывеской, на которой был грубо намалеван лев, сжимавший меч правой лапой. По этой-то вывеске чайхана и называлась «Ёлбарслы», что значит «Со львом».

Офицер слез с коня и, торопливо хлопнув дверью, вошел в гостиницу, а индусы въехали во двор чайханы.

Рядом с гостиницей чайхана «Ёлбарслы» казалась очень невзрачной, а между тем она славилась на весь Марыйский оазис превосходным пити , жирным пловом, рубленым кебабом, румяным, сочным ишлекли и хорошо заваренным зеленым чаем.

В дни гражданской войны она превратилась в столовую для многочисленных военных и штатских, останавливавшихся в гостинице. Но эти проезжие, всегда куда-то спешившие, не понимали всей ее прелести и не ценили ее так, как крестьяне окрестных аулов, для которых она была одновременно и рестораном, и клубом, и биржей.

Посидеть, отдохнуть в «Ёлбарслы» среди многолюдного общества, попить чайку, послушать разговоры, поесть пити крестьянскому люду, привыкшему к однообразной тихой жизни в аулах, казалось верхом кутежа и шика. Здесь встречались друзья и знакомые, здесь узнавали все новости, все несложные события сельской жизни, здесь совершались торговые сделки, под звон дутара пели известные на всю округу бахши. Иногда прославленные певцы и музыканты-виртуозы исполняли народные дестаны несколько дней подряд. А когда состязались испытанные шутники, сверкая остроумием, как саблями, здесь все дрожало от хохота. Но все стихало, когда приходил поэт Заман-шахир и, вскинув голову, начинал читать свои стихи.

Но верно говорит пословица: «Сладкое и горькое — близнецы». Так и здесь, в «Ёлбарслы», наряду с чистыми сердцем, доверчивыми, как дети, земледельцами, бывали и пройдохи, воры, коварные обманщики, превращавшие иногда мирное веселье в скандал и драку. Завсегдатаями чайханы были и жадные полицейские. Эти подозрительно посматривали на всех и были озабочены только тем, как бы содрать с кого-нибудь штраф или взятку.

Весной тысяча девятьсот девятнадцатого года здесь стали появляться английские офицеры. Эти пришельцы с холодными глазами держались как хозяева, курили трубки, пили виски и буянили, размахивая пистолетами.

Особенно многолюдной бывала чайхана «Ёлбарслы» в базарные дни. Посетителей обычно встречал официант — кудрявый красавец лет тридцати, среднего роста, всегда веселый, ловкий, быстрый в движениях. Сколько бы ни набивалось народу в чайхану, он как-то умудрялся всем угодить, всем подать вовремя — кому чай, кому чилим, кому обед, со всеми перекинуться шуткой. За расторопность и веселый нрав его звали Шаады, а настоящего его имени никто не знал. Чем больше собиралось народу в чайхане, чем труднее было работать, тем веселее и живее становился Шаады, а когда затихала, пустела чайхана, казалось, что им овладевала тоскливая задумчивость и лень.

У Шаады была удивительная память. Стоило какому-нибудь крестьянину зайти в чайхану и в сутолоке наспех выпить чайник чаю, а потом появиться в ней в другой раз через полгода, как Шаады встречал его уже как старого знакомого и безошибочно называл по имени. Кроме того, Шаады был честным человеком. Он никогда не обманывал, не обсчитывал. Ему все доверяли, И потому нередко двое крестьян из дальних аулов, встретившись в чайхане и потолковав за чаем о своих делах, подзывали Шаады, и один, показывая на другого, говорил:

— Вот этот человек — мой друг Мурад из Сакар-Чага… Сын того, знаешь, что прозвали Анна Дуэчи? Так вот, в следующий базарный день он привезет мне на шапку хорошую каракулевую шкурку. Ты уж возьми у него, спрячь, а я потом у тебя возьму.

— Хорошо! — кивал Шаады, и аккуратно выполнял поручение.

С его помощью крестьяне передавали друг другу деньги, ковры, халаты, и никогда не бывало никаких недоразумений.

Но чаще всего услугами Шаады пользовались партизаны и члены подпольного комитета партии большевиков. Да они-то и внушили ему мысль бросить работу на железной дороге в Ашхабадском депо и поступить в «Ёлбарслы» официантом, хотя эта тяжелая, суетливая должность была совсем не по душе Шаады. Но, работая в чайхане, он отлично знал настроения крестьян, все новости, все события, происходившие в Мургабском оазисе, а это было очень важно для партизан и подпольного комитета. И оттого-то он был так расторопен и весел, когда теснился, шумел народ в чайхане и он, Шаады, выступал в роли разведчика. А когда затихала чайхана, он превращался снова только в официанта, вынужденного давать мелочной отчет своему тупому, раздутому от жира хозяину.

Когда во двор «Ёлбарслы» въехал английский офицер в сопровождении семерых индусов, Шаады нахмурился и сказал:

— Вот и еще прискакали!..

Крестьяне, сидевшие в чайхане, как по команде повернули головы к окнам, выходившим во двор, и с любопытством уставились на голоногих индусов.

Индусы спрыгнули с коней, привязали их в тени возле высокого глинобитного забора, присели на корточки и закурили. Минут пять они сидели неподвижно, как бронзовые истуканы, и только серые облачка клубились над ними.

Из гостиницы во двор торопливо вышла белокурая девушка с румяным лицом, в легком голубом платье и белом переднике, с удивлением взглянула на индусов, остановилась на минуту и что-то сказала им с простодушной улыбкой. Индусы не поняли ни слова и сначала тупо уставились на нее, потом один озорно подмигнул белокурой красавице, порывисто вытянул руку, как будто хотел схватить ее за подол, что-то крикнул, и все захохотали, раскрыв темные рты.

2

Шаады поднялся на второй этаж, прошел по тихому, пустынному коридору гостиницы, остановился у двери «главного», как в чайхане называли английского капитана Китса, и, согнувшись, приник к замочной скважине.

Капитан Ките, уже седеющий, но еще бравый мужчина в военной форме, сидел в мягком бархатном кресле и смотрел на рыжую карту Туркмении, лежавшую перед ним на столе. Справа от него на диване сидел офицер, только что приехавший в сопровождении индусов из Курбан-Кала. У окна, прислонившись к подоконнику, стоял адъютант капитана и чернобровый иранец-переводчик, совсем еще юноша — высокий, стройный, в конусообразной каракулевой черной шапочке. Все четверо угрюмо молчали.

Шаады живо вспомнил, как самоуверен и весел был этот капитан Китс, когда месяц назад проездом в Чарджоу останавливался на два дня в этой гостинице и в этом же номере. Заложив ногу за ногу, он вот так же сидел тогда в кресле, играл щегольской тросточкой, инкрустированной слоновой костью, насвистывал как чиж, шутил с адъютантом и даже с Шаады, когда тот приносил ему обед или завтрак.

А теперь капитан был похож на картежника, проигравшего все свое состояние. Он похудел, потускнел, ссутулился. В тягостном молчании он уныло смотрел на карту и барабанил пальцами по подлокотникам кресла.

«Ну, теперь ты у нас не засидишься», — усмехнулся Шаады и, не отрываясь от скважины, постучал в дверь.

Ок увидел, как сразу встрепенулись все четверо и словно надели на лица маски самоуверенности и беззаботной веселости.

Переводчик крикнул:

— Войдите!

Шаады вошел и молча поклонился капитану.

— А-а, Шаады!.. Хорошо, хорошо! Я есть надо, — сказал капитан Китс, коверкая туркменские слова, и, повернувшись к переводчику, спросил его уже по-английски: — Так я сказал?

Иранец улыбнулся и подобострастно закивал головой:

— Так, так!..

И офицеру и адъютанту понравилась шутка капитана. Они тоже заулыбались.

Капитан сказал что-то иранцу, и тот перевел Шаады:

— У капитана Китса сегодня гость, который привез ему с фронта хорошие вести. Капитан Ките хочет угостить его хорошим вином и хорошим туркменским обедом. Принеси плов, ишлекли, люля-кебаб — словом, все то, чем ты сам хотел бы угостить своего лучшего друга.

Шаады убежал на кухню, взял вино, обед и понес капитану. Он шел по двору, держа перед собой поднос с дымящимися блюдами, бутылками и виноградом.

Войдя в номер, он поставил на стол обед, вышел в коридор и в ожидании — не прикажет ли капитан принести еще что-нибудь — встал у окна, выходившего во двор.

Во дворе, в тени у забора, рядом с конями, все так же сидели индусы и жевали жесткий хлеб с примесью джугары.

«Несчастные люди! — подумал Шаады. — Оторвали их от родного дома, угнали за тридевять земель на чужбину проливать свою кровь, а за что? Какая им польза?»

Переводчик крикнул Шаады, что он может войти и убрать посуду.

Шаады вошел. Все четверо дымили сигарами и были уже в неподдельно благодушном настроении. Обед всем понравился, и бутылки были пусты.

Не торопясь, Шаады стал собирать и укладывать посуду на поднос. Вдруг за окном послышался гул многоголосой толпы. Англичане и иранец встрепенулись, кинулись к окну.

— Шаады, узнайте, что случилось? Почему такой крик? И куда они бегут? — спросил иранец с беспокойством.

Шаады глянул в окно и спокойно сказал:

— Это слепой Заман-шахир идет в чайхану. Люди хотят послушать его стихи, вот и бегут за ним с базара.

И в самом деле, по улице к чайхане, опираясь на посох из корня кандыма и гордо вскинув голову, как все слепые, неторопливой, величавой походкой шел сухощавый человек лет пятидесяти, среднего роста, в полушелковом халате и низкой каракулевой шапке, а за ним, на некотором расстоянии, следовала большая толпа.

— Шахир? Что такое шахир? — спросил капитан переводчика.

— Поэт, — ответил тот.

— Поэт? — усмехнулся капитан. — Туркменский Байрон!

Все засмеялись, кроме Шаады, который вспыхнул и мрачно посмотрел на стриженые затылки англичан.

— И что же, он тоже воспевает любовь и свободу? — спросил капитан Шаады с помощью переводчика.

— Да, капитан, любовь и свободу, — твердо сказал Шаады.

— И народ любит его стихи?

— Да, капитан. Видите, как бегут за ним. Народ называет его еще и Заман-пайсах, Заман-мудрец. Он не только песня, но и разум и совесть народная… Разрешите идти, капитан?

— Иди! — сказал переводчик.

Шаады ловко подхватил поднос с посудой и бутылками и вышел.

3

— Туркменский Байрон! — веселился капитан Китс, уже без тревоги посматривая на шумную пеструю толпу рослых туркмен в кудрявых папахах, спешивших в чайхану. — Это курьез! Этим можно будет потешить кое-кого в Лондоне.

— Или написать мемуары, а в них главу: «Моя встреча с туркменским Байроном», — засмеялся офицер, прискакавший из Курбан-Кала.

— Да, да, — живо подхватил капитан. — А почему бы и не написать мемуары? Ведь мы же участники важного исторического события: британский лев кладет свою мощную лапу на дикую, но великолепную страну с большими, еще не тронутыми природными богатствами. Здесь, в Средней Азии, можно нажить колоссальное состояние! Только скорее, скорее бы покончить с большевиками… Эх, если бы вооружить всю эту толпу дикарей, — капитан кивнул за окно, — и бросить на большевиков! Они ринулись бы на них на текинских конях и своими кривыми саблями рубили бы их, как капусту!.. Я слышал в Мешхеде — туркмены воинственный народ. Они не раз били войска иранских шахов и ханов, когда те пытались отнять у них плодородные земли.

— Они и сейчас отлично дрались под Курбан-Кала, — сказал офицер, — но, к сожалению, против нас.

— Да, да, это жалко, очень жалко, — согласился капитан. — А народ-то, смотрите, все бежит и бежит в чайхану. Этот Заман-шахир, должно быть, большая сила у них…

И капитан призадумался.

«А что, если эту силу пустить на пользу Британской империи? Не одной кровью надо действовать! Надо привлечь этого шахира, польстить ему, наконец, дать денег…»

Чуть заметная улыбка пробежала по лицу капитана. Он вспомнил, как подкупал в Стамбуле и Тегеране редакторов, корреспондентов газет и с каким усердием они славили мудрую политику англичан.

«…и он поведет за собой народ против большевиков, и вся эта возня быстро кончится».

— Идемте! — вдруг сказал он, вставая. — Я хочу послушать стихи слепого Байрона.

— В чайхану? — удивился и даже испугался адъютант.

— Да. И это не такое уж легкомыслие, как вы думаете. Индусы во дворе. У них винтовки, и мы не безоружные, — насмешливо сказал капитан и надел фуражку.

Под окнами чайханы и у раскрытых дверей стояла большая притихшая толпа туркмен. Тут были и старые и малые. Все с напряженными лицами прислушивались к голосу Заман-шахира, доносившемуся из чайханы.

Увидев капитана, шагавшего в сопровождении свиты и семи индусов, народ молча расступился. Капитан вошел в душную, пропахшую луком и бараниной чайхану и остановился вместе с офицером, адъютантом и переводчиком возле двери. Индусы встали у них за спиной.

Капитан окинул взглядом чайхану и удивился, как могла здесь сохраняться такая глубокая тишина при таком стечении народа.

Капитан стал рассматривать шахира с любопытством и вместе с тем с глухой враждой.

Заман-шахир стоял, опираясь большими костлявыми руками о стол и устремив вдаль затянутые белой пленкой большие глаза. Он читал стихи, как заклинание. А перед ним, как в гипнозе, не отрывая глаз от него, плотно прижавшись друг к другу, сидели на полу и стояли у стен туркмены всех возрастов.

Капитан не понимал ни слова, но в энергичном ритме стихов, в самом звучании голоса слепого поэта ему вдруг почудился стремительный топот копыт, блеск сабель и как бы надвигающаяся на него роковая, грозная сила. Ему вдруг стало жутко.

Заман-шахир кончил читать и, утирая платком вспотевшее лицо, опустился на стул. Люди сразу как бы очнулись и закричали с глубоким чувством:

— Спасибо, Заман!..

— Да продлится жизнь твоя!..

— О чем он читал? — спросил капитан переводчика.

— О доблести русских и туркменских джигитов! Капитан поморщился. Его уже начинала бесить дерзость этих дикарей и наглость слепца, который осмелился читать стихи в его присутствии и черт знает о чем.

— Сегодня же, — сказал он офицеру, — этот слепец прозреет у меня и будет славить английских воинов.

Капитан увидел в толпе Шаады, кивнул ему, подозвал к себе и сказал с помощью переводчика:

— Передай мой дружеский привет поэту! Скажи, что я с большим удовольствием слушал его стихи и еще хочу послушать про любовь и свободу. И вот дай ему это…

И он величественно протянул Шаады пачку бумажных денег.

Шаады прошел к Заман-шахиру, сухо и точно передал слова капитана и положил деньги на стол.

Заман-шахир сдвинул брови, и вдруг тонкая усмешка пробежала по его губам. Он встал, приложил руки к сердцу и поклонился, но не в сторону капитана, а прямо перед собой — Шаады и народу. При этом он так неловко взмахнул руками, что смел полой халата деньги на пол. Кто-то поспешно поднял их и положил на край стола. Так они там и остались лежать.

Заман-шахир выпрямился, вскинул голову и стал читать стихи о любви к истерзанной Туркмении.

Он читал так выразительно, что даже иранец-переводчик почувствовал, что у него есть сердце, которое может сжиматься от скорбных дум о родине, об Иране, в сущности таком же несчастном, как и Туркмения.

И опять чайхана замерла в глубокой тишине.

Как только Заман-шахир кончил читать, иранец подошел к нему и после обычных восточных приветствий сказал, что капитан Китс приглашает его к себе в гостиницу, хочет угостить обедом и побеседовать.

— Спасибо, но я уже обедал, — спокойно сказал Заман-шахир, — а побеседовать…

Он встал. Кто-то подал ему его палку, и он пошел следом за иранцем.

Когда капитан подошел к гостинице в сопровождении свиты, к нему подскакал офицер на взмыленном коне и доложил, что фронт прорван, войска отступают и капитану надо уезжать из Мары.

— Хорошо, — сквозь зубы пробормотал капитан и приказал иранцу и индусам: — Отведите этого слепца в мой салон-вагон. Я сейчас приду.

4

Солнце село. Город быстро погружался во тьму, отчего суматоха на улицах казалась еще грозней и тревожней.

Заман-шахир, опираясь на посох и высоко держа голову, неторопливо шел в кольце индусов, а за ними следовала толпа крестьян.

Путь к железной дороге, к поезду капитана Китса, лежал через Зеленый базар. Там еще был народ, торговцы убирали товары и закрывали свои палатки.

Увидев Заман-шахира, окруженного голоногими индусами с винтовками в руках, люди забеспокоились:

— Куда, куда это его ведут?

— В гости к английскому капитану, — ответил кто-то.

— Э, да ведь лучше идти в гости к голодному волку!..

— Да что же это мы разинули рты? Или ножей у нас нет? — послышался из толпы чей-то молодой, взволнованный голос.

— Э, ножей! — с досадой сказал старик в высокой папахе. — Что ты сделаешь ножами против винтовок? Не видишь, что ли, — вон их сколько стоит?..

И в самом деле, возле поезда с освещенными окнами, задернутыми шторами, стояло не меньше полсотни английских солдат с винтовками.

— Эх, если бы тут был Атчапар! — вздохнул кто-то. — Он не дал бы в обиду такого человека, как Заман-шахир. И где он гуляет со своими партизанами?

— Э, где, где! — сердито проворчал все тот же старик в высокой папахе. — Там, откуда бегут сейчас белые.

Эти вздохи и возгласы долетали до ушей иранца, У него каждый раз судорожно сводило лопатки и холод пробегал по спине. Он думал только об одном: «Скорее, скорее бы дойти до вагона!».

Но вот он взбежал на железнодорожное полотно, почувствовал себя в безопасности и вежливо пропустил в вагон Заман-шахира. Тот поднялся по ступенькам и у самой двери повернулся к толпе.

— Заман-шахир! — во всю силу легких крикнул Шаады из толпы. — Помни, душа народа — не птица, в клетку ее не посадишь! Народ всегда с тобой и никогда тебя не забудет!

Это, видимо, глубоко тронуло Заман-шахира. Он снял шапку и замахал ею, приветствуя друзей.

Послышались крики:

— Заман!.. Заман-шахир!..

Иранец приказал солдатам разогнать толпу, а сам быстро вбежал по ступенькам, оттеснил Заман-шахира внутрь вагона и захлопнул дверь.

Солдаты с винтовками наперевес двинулись вперед. Толпа отступила на несколько шагов и застыла в напряженном мрачном молчании.

Подъехал капитан в сопровождении адъютанта и десятка английских солдат, слез с коня и скрылся в вагоне. Адъютант и двое солдат внесли следом за ним его щегольские чемоданы, и поезд тронулся.

5

Переводчик ввел Заман-шахира в купе и закрыл дверь, оставив его одного.

«Ну вот, вели в гости, а привели, кажется, в клетку», — с горькой усмешкой подумал Заман-шахир.

Он постоял некоторое время посреди купе, прислушиваясь к торопливым шагам в коридоре, потом нащупал мягкий диван и сел, по-туркменски скрестив ноги.

Он провел ладонью по гладкой стене вагона, по холодным металлическим крючкам и пластинкам, по бархатной шторе, прикрывавшей окно. Все вокруг было чужое, ненужное ему, и острое чувство тоски, одиночества сжало его сердце.

Куда и зачем его везут? Оторвали от дома, бросили в неизвестность.

Он лег на диван и хотел заснуть, но вдруг вспомнил, что обещал прийти завтра утром в Гокча к своим друзьям, порадовать их свежими новостями с фронта и своими новыми стихами. Завтра весь день они будут смотреть на дорогу и беспокоиться: что с ним? Почему не идет? А он не придет ни завтра, ни послезавтра.

«Да уж не последняя ли это моя ночь? Придется ли мне еще когда-нибудь побывать в родном ауле и в Мары, попить чайку в «Ёлбарслы», перекинуться шуткой с Шаады?.. Ах, как хорошо он сказал: «Душа народа не птица, в клетку ее не посадишь!» Эти слова так и просятся в песню, в стихи…»

Однообразно стучали колеса, вагон покачивался, и это убаюкивало Заман-шахира, уставшего за день. Он задремал.

Поезд был уже на полпути между Мары и Тедженом, когда в купе вошел переводчик и сказал, что капитан Китс хочет побеседовать с ним.

Заман-шахир встал. Когда они вошли в салон капитана, иранец взял поэта за локоть, усадил за стол в мягкое кресло и сказал:

— Кроме меня, переводчика, и капитана Китса, который сидит прямо перед вами, здесь нет никого, и вы можете говорить со всей откровенностью. Капитан наш хороший, добрый, образованный человек. Он много лет жил в Турции, в Иране, но Туркмения ему больше пришлась по душе. Он любит туркмен за трудолюбие, воинственность, честность, любит поэзию, и к вам, к туркменскому поэту, он особенно расположен. Поэтому можете говорить с ним, как с другом.

— Разговор с другом — радость сердца, — сказал Заман-шахир и склонил голову, как бы благодаря капитана и переводчика за доброе отношение.

И тут, совсем близко от себя, он услышал веселый голос капитана, звон сдвигаемых бокалов и бульканье душистого вина.

— Капитан Китс предлагает вам выпить за дружбу, — сказал переводчик.

— О нет! Я не пью, ничего не пью, кроме зеленого чая!

— Так вы лишаете себя лучшего наслаждения в жизни! — засмеялся уже подвыпивший капитан. Он говорил, а иранец быстро переводил, как автомат. — На Востоке я слышал пословицу: «Вино зиму души превращает в весну». У вас нет такой пословицы?

— Нет, у нас другие пословицы. Весна нашей души не в вине, а в другом.

— В чем же?

— В свободе и счастье народа. И это говорю вам открыто, как другу.

И тонкая усмешка пробежала по губам Заман-шахира.

— Так и надо говорить! — весело воскликнул капитан, не заметивший усмешку поэта. — И я с вами буду совершенно откровенен. Вы, туркмены, ищете свое счастье не там, где оно лежит. Скажите, зачем вам русские?

— У нас есть пословица: «У кого гора за спиной, у того и сердце из кремня». Россия — наша опора.

— Но какая же опора Россия? Какое же счастье может она вам дать, когда она сама в крови и в лохмотьях? Она и раньше была нищей, а теперь и совсем гола, как босяк. Чем она вам может помочь? Ей самой нечего есть. Посмотрите на красноармейцев. Они же как тени, почернели, иссохли от голода.

В них и стрелять уж не надо. Они сами падают, их косит сыпной тиф. А наши солдаты…

— Знаю, ваши сыты, одеты, хорошо вооружены и все-таки они оставили Равнину, а сегодня, говорят, оставили и Курбан-Кала.

Капитан нервно дернул головой и засмеялся:

— Х-ха! Сразу видно, что вы поэт, а не воин. Слушайте, дорогой шахир, когда хотят поймать и уничтожить мышь, ставят мышеловку, открывают дверцу, мышь входит, и дверца захлопывается. Так и мы для них нарочно приоткрыли дверцу под Равниной в мышеловку, а завтра дверца захлопнется. Я выдаю вам свой секрет и надеюсь, что это останется между нами.

Губы Заман-шахира чуть дрогнули. Но он ничего не сказал.

Капитан выпил залпом бокал вина и продолжал:

— Я понимаю вас. Вы, туркмены, любите свободу, вольный простор, вам нужны деньги, капитал, чтобы вытащить народ из нищеты. Свободу и золото вам может дать только Британская империя, потому что она сама когда-то собственной кровью и первая в Европе добыла себе свободу и стала мощной, богатой страной. Она все может дать. Этого не понимают большевики, но это превосходно поняло ваше кокандское правительство и еще год назад заключило договор в Мешхеде с нашим консулом Макертоном о дружбе и помощи. Мы, англичане, обязались снабжать ваше правительство оружием, деньгами, солдатами, а ваше правительство обязалось предоставить нам весь Туркестан на пятьдесят пять лет. Вы слышали об этом?

— Слышал. Все это знают, оттого-то…

— …и идет эта глупая война, — быстро досказал капитан за Заман-шахира. — Уж не думаете ли вы, что мы сами домогались этого? Нет, нисколько! Зачем нам еще и Туркестан, когда у нас есть Индия, Канада? И Афганистан, Иран, Турция тоже под нашим влиянием. Для нас Туркестан только лишняя обуза. Но нас просили помочь, и наша великая империя не может оставаться равнодушной, когда несчастные народы взывают о помощи. Она протягивает вам руки помощи, как протянула когда-то Индии, Ирану. Индия давно бы выродилась, вымерла от голода, а сейчас она цветет под покровительством Британской империи. Спросите наших индусских солдат, или вот перед вами мой переводчик-иранец. Он вам скажет, если хотите, как он себя чувствует на службе у нас. Отлично! Ведь правда же, Маметхан? И вот представьте себе, дорогой мой шахир: кончится война, сюда, в Туркмению, к вам приедут наши деловые люди с капиталом, с машинами, знаниями, покроют страну сетью каналов, оросят ваши золотые, плодородные земли, ведь вода — ваша жизнь, это главное, будут добывать нефть возле Каспийского моря, разрабатывать другие природные богатства, и к вам неизбежно сама собой придет свобода и счастье. Видите, какие прекрасные перспективы раскрываются перед вами, перед вашим народом?

— Я слепой, — горько усмехнулся Заман-шахир, — и ничего не вижу.

Капитан пристально посмотрел на него, на его белые глаза и не понял — сказал ли он это с иронией или искренне сожалел о том, что слеп.

— Давно вы ослепли? — спросил он.

— Давно, когда мне было лет шестнадцать.

— От трахомы?

— Не знаю от чего, но ослеп.

— Ну вот, вы слепнете и сами не знаете, от чего. А если бы у вас были такие врачи, как у нас в Англии, вы и теперь бы любовались солнцем, голубым небом, красотой цветов и женщин. Ваш поэтический дар возрос бы неимоверно… Я слышал, у вас много слепых, слепнут дети. Это ужасно! Как можно относиться равнодушно к такому народному бедствию? Уверяю вас, все это скоро кончится. Туркмены будут здоровы и счастливы. Только надо, чтобы скорее кончилась эта кровавая бессмыслица… Русские убивают русских, туркмены туркмен. Разве это не огорчает вас?

Заман-шахир сидел опустив голову, задумчиво гладил ручки кресла и молчал.

— Слушайте, поэт, сегодня я сам своими глазами видел, что ваше слово, слово поэта — великая сила, оно гипнотизирует людей. Если вы хотите сделать доброе дело, достаточно будет одного вашего слова… И вы, поэт, будете у нас в великом почете, богатстве и славе. Мы умеем ценить заслуги людей, и вы будете жить лучше, чем эмир бухарский. Все равно по мешхедскому договору Туркестан уже наш, этого изменить невозможно. Так зачем же зря кровь проливать? Помогите нам сделать доброе дело для вашего народа. Сочините стихи, ну хотя бы о том, как хорошо, как мирно живут индусы, иранцы под покровительством Англии и какой ужас, какая нищета ждет туркмен, если победят большевики. Их надо остановить!.. И читайте, читайте эти стихи на всех перекрестках, во всех чайханах и аулах! Закипит кровь в сердцах ваших джигитов. Они сядут на своих превосходных коней, мы дадим им сабли, винтовки, и война быстро кончится. Наступит мир и радость. Верно я говорю?

Заман-шахир сидел все в той же позе спокойной задумчивости и молчал.

Капитан принял это спокойствие и молчание за знак полного согласия и обрадовался.

— Попробуйте сейчас! А? В самом деле. Пойдите к себе в купе и сочините так, чтобы сердце горело. А вот остановится поезд в Теджене, вы и прочтете свои новые стихи народу. Я уверен, что вы это сделаете от души, и завтра же мы вас отправим обратно в Мары, чтобы вы там ближе к фронту могли продолжать свое прекрасное дело. Вы умный человек, и мы, конечно, не будем с вами ссориться. Проводите поэта в его купе, — приказал он переводчику.

Капитан был доволен собой, своим дипломатическим талантом. Как только вышли из салона переводчик и Заман-шахир, он откинулся на спинку кресла и устало закрыл глаза. Сейчас же перед ним ясно встало неподвижное, строгое лицо Заман-шахира с большими глазами, задернутыми непроницаемыми белыми пленками, и он с неприятным чувством подумал: «А все-таки этот безглазый слепец такой же таинственный, как и весь Восток. Он не так прост, как я думал».

6

Заман-шахир опять один, скрестив ноги, сидел в купе на мягком диване и, сдвинув брови, напряженно думал.

Он вспомнил угрозу: «Мы, конечно, не будем с вами ссориться» — и подумал: «Да, моя ссора с этим зверем — моя смерть».

И опять его охватило острое чувство одиночества. Скоро в салоне все затихло, и Заман-шахир, переборов тоску, стал сочинять стихи.

Поезд подходил к Теджену, когда переводчик открыл дверь купе и сказал:

— Капитан Китс спрашивает — готовы ли ваши стихи?

— Да, готовы, — спокойно ответил Заман-шахир, встал и потел за переводчиком в салон к капитану.

Капитан по-прежнему сидел за столом в кресле. Он испытующе посмотрел на Заман-шахира, когда тот вошел в салон. Он не заметил ни малейшего волнения ни в лице, ни в движениях шахира. Лицо было все такое же строгое, спокойное, и движения неторопливые, уверенные. Капитан счел это хорошим признаком.

«Значит, не хочет со мной ссориться. Впрочем, этого и надо было ожидать. Все жаждут славы и почестей, и зрячие и слепые, все хотят жить, как эмир бухарский. Это я хорошо ему сказал».

— Будем стихи читать, дорогой шахир? Мы уже подъезжаем к Теджену, — сказал он и вежливо попросил Заман-шахира присесть на диван.

В окнах замелькали огни станции. Поезд остановился. Захлопали двери, зашаркали ноги в коридоре.

Заман-шахир прислушался к крику за окном и сразу понял, что это согнали крестьян из аулов грузить у них же отобранный ячмень, пшеницу в английские вагоны. Кого-то били, кто-то громко ругался. Где-то истошно, с рыданием кричала женщина-туркменка. Какой-то английский солдат сорвал с нее золотые и серебряные украшения с разноцветными каменьями.

«Зачем она здесь? Кто ее сюда притащил?» — с негодованием подумал Заман-шахир, нащупывая свою палку и порываясь встать.

В это время солдаты втащили в салон туркменские седла с серебряными украшениями, пендинские, эрсаринские, текинские ковры.

Капитан посмотрел на пламенеющие узоры ковров, улыбнулся и пожал плечами: «Удивительно, как могли эти дикари создать такое великолепие, такие шедевры? Откуда у них такой тонкий вкус, такое чувство красоты? Это будет превосходным украшением моего кабинета в восточном стиле. Будет чем похвастаться в Лондоне».

— Соберите народ вот сюда, под окно, — приказал он солдатам.

Переводчик подвел Заман-шахира к окну, отдернул штору и опустил стекло. В лицо шахира пахнул степной свежий ветер, ударил в уши разноголосый крик толпы, с изумлением увидавшей в вагоне англичан Заман-шахира с белыми глазами.

Заман-шахир спокойно вытянул руку, призывая к тишине, вскинул голову и звучным, твердым голосом стал читать свои новые стихи.

Капитан слушал, сидя в кресле, положив ногу на ногу, крутя в руках инкрустированную трость, и пристально наблюдал за шахиром. Он понимал только отдельные слова: «Индия», «Иран», «Афганистан», часто повторяющееся слово «большевик», которое, как показалось капитану, слепой, но теперь уже, видимо, прозревший поэт произносил с особенной яростью.

— «Молодец! — радовался капитан. — Все-таки послушался, сочинил по тому плану, как я ему сказал. Сначала о расцвете Индии, Ирана под владычеством нашим, а потом об этом ужасе большевиков».

В тщеславном восторге он перевел глаза на переводчика и удивился — почему тот так таращит глаза и бледнеет?

А тот вдруг грубо оттолкнул Заман-шахира от окна, быстро поднял стекло и задернул штору. За окном раздался бурный восторженный вопль толпы:

— Заман!.. Заман-шахир!.. Да продлятся дни твои!..

Капитан вскочил, как встревоженный зверь, и злобно спросил переводчика:

— О чем он читал?

В это время поезд дрогнул и застучал колесами. Двинулась и толпа за окном. Она шла рядом с вагоном и радостно и горестно кричала:

— Заман! Заман-шахир!..

— Этот негодяй, — сказал переводчик, — читал о рабстве и нищете Востока под владычеством Британской империи и славил большевиков, которые будто бы несут всем народам свободу и счастье.

— Так почему же вы сразу не остановили его?

— Да я… я просто растерялся от такой наглости!

— Э!

Капитан презрительно посмотрел на иранца, побелевшего от страха, и устремил свинцовый взгляд на Заман-шахира. Тот стоял возле окна и ждал смерти.

Капитану захотелось с размаха ударить тростью по этому неподвижному лицу с загадочными белыми глазами, но он удержался и приказал:

— Пристрелить и выбросить!

Переводчик нажал на стене кнопку. Вошли два индуса: один — молодой, новобранец, лет двадцати двух, другой — постарше, лет тридцати восьми.

Иранец повторил приказ капитана.

Индус-новобранец глянул на суровое, как бы окаменевшее лицо поэта, и вдруг острая боль сжала его сердце. Он вспомнил отца, которого чем-то очень напоминал этот человек. Отец его, бедный старик, не мог уже работать, и его единственному сыну, вот этому самому новобранцу, чтоб не умерли с голода отец, мать и сестры, пришлось продаться в английскую армию.

Индусы схватили за руки Заман-шахира и провели на площадку вагона. Открыли дверь. Ворвался упругий ветер. Заман-шахира поставили на край тамбура лицом в ночную степь.

Индус-новобранец положил сзади руку ему на плечо. Другой — постарше — расстегивал кобуру пистолета. Когда, он щелкнул, взводя курок, новобранец со всей силой толкнул Заман-шахира.

Заман-шахир, пролетев по воздуху, ударился о песок железнодорожной насыпи и кубарем покатился куда-то вниз. Вслед провизжала запоздалая пуля.

7

Через неделю, двадцать третьего мая, вечером возле чайханы собралось множество народу — старики, молодежь, а в чайхане сидели на полу и стояли у стен люди с винтовками и саблями, с пулеметными лентами. Утром они выбили англичан и белогвардейцев из Мары и теперь веселились, отдыхали в чайхане.

Возле буфетной стойки стоял Шаады. Его роль официанта кончилась. Он был теперь в гимнастерке, с красной звездой на папахе и под хохот всей чайханы рассказывал, как капитан Китс хотел сделать Заман-шахира певцом Британской империи.

Заман-шахир, покачивая головой, улыбался.

— Заман-шахир! Прочти, прочти эти стихи! — закричал народ и в чайхане и на улице.

Заман-шахир встал и прочитал стихи, которые уже многие знали наизусть.

1949