Глава третья. Вопросительный знак
На кладбище моросил дождь. Капли стекали с листьев на деревьях, с кончиков ребер на зонтах.
За туманом дождя застыли в кустах деревянные пропеллеры. Под ними лежали те, кто не дожил до реактивных самолетов. Теперь над могилами летчиков пропеллеров не ставят. Теперь ставят звезды.
Начальник политотдела, приехавший на похороны, сухощавый полковник с больными глазами и седой головой, поднялся на кучу скользкой земли и произнес речь. Глаза у него были как после бессонной ночи. Он все время с силой сжимал и разжимал веки. И еще он давил на закрытые глаза пальцами, сводя их на переносице.
— Спи спокойно, наш боевой друг, — тихо закончил полковник и, насупив брови, сердито посмотрел на дядю Жору.
Дядя Жора лежал, уткнув подбородок в черный галстук. Тугой белый воротничок выжал у него на подбородке складку.
Полковник зажмурился, покрутил в опущенных руках фуражку с намокшим чехлом и стал разглядывать, как ему лучше спуститься с кучи. Из-под ног у него скользила и осыпалась земля.
Феня хлюпала распухшим носом и тыкалась в мамино плечо. Мама держала в левой руке зонтик, а в правой мою руку. Почему-то я совершенно безропотно отдал ей свою руку.
После начальника политотдела выступил Эдькин отец, майор Хрусталев.
Эдька стоял под одним зонтиком со своей матерью. У Веры Семеновны были строго сжаты накрашенные узкие губы.
Под ногами у людей чавкала земля. Люди наклонялись друг к другу и шептались. А в кустах тихо шелестел дождь.
Мама поцеловала дядю Жору в лоб. Мы были самые близкие дяде Жоре. Отец наклонился и тоже поцеловал дядю Жору в лоб. И Феня поцеловала. Феня вся тряслась и не могла поднять голову. У гроба ее поддержали под руки Руслан Барханов и Сеня Колюшкин.
Два матроса подняли крышку, которая стояла у дерева, и хотели накрыть гроб. Но тут в толпе кто-то сказал: «Постойте». Все оглянулись, рассматривая, кто это сказал. А матросы растерялись и не знали, что делать с крышкой.
— Постойте, — повторил тот же голос, и из толпы вышла Люба-парикмахерша.
Она подошла к дяде Жоре и смятым носовым платком промокнула скопившуюся у его глаз дождевую воду. Пальцы у Любы дрожали, но стояла она прямо, не то что Феня. И лицо у нее было спокойное и жесткое. Водяная пыль сеялась дяде Жоре на лоб, на впалые желтые виски, на упершийся в галстук подбородок. А Люба стояла и вытирала эту пыль, словно хотела разгладить на застывшем лице морщинки.
Она стояла долго. И все смотрели на нее и молчали. А Феня снова затряслась и ткнулась маме в плечо.
Матросы с крышкой поглядывали то на Любу, то на начальника политотдела. Тогда, скользя по глине, начальник политотдела подошел к Любе, взял ее под руку и кивнул матросам.
— Да, да, — пустым голосом сказала Люба.
Крышку матросы заколачивали большими гвоздями. Они бухали по деревянной крышке, точно заколачивали ящик на складе.
Когда гроб на веревках спускали в яму, грохнул салют. И мне сделалось больно, что все поцеловали дядю Жору, а я не поцеловал. И еще мне было досадно от спешки. Торопятся, словно на обед боятся опоздать.
Та-ах-эх-эх! — распорол низкое небо залп. — Та-ах-эх-эх!
Люди подходили и кидали в яму горсти земли. Земля стучала по крышке. Люди кидали землю торопливо и смущенно, словно сомневались, правильно ли они делают, кидая на человека землю.
Я закусил губу и побрел между могилами в глубь кладбища. Я не хотел кидать землю на дядю Жору. О брюки терлась мокрая трава. В траве блестели хрусталики дождинок. В зеленых чашечках листьев хрусталики катались, как капельки ртути. Из заржавевших овальных жестянок с выцветшими розами венков улыбались парни в шлемофонах и флотских фуражках.
«Герой Советского Союза лейтенант Гром Валентин Сергеевич, — прочел я надпись на гранитном памятнике. — Погиб смертью храбрых при выполнении воинского долга».
Воинский долг… Гром не дал самолету упасть на поселок. Он разбился, но спас десятки людей.
А дядя Жора? Он тоже погиб как герой?
В сиреневой кашке, что взбежала на холмик к подножию гранитного постамента, лежал кривой, потемневший от дождя сук. Я поднял его и повертел в руках. В суке что-то было. Он походил на крюк от подъемного крана и на вопросительный знак. Но что-то было в нем еще. Только я никак не мог угадать, что. Такое умел угадывать один дядя Жора.
— Ты тоже погиб смертью храбрых, — прошептал я, прижимая вопросительный знак к груди. — Тоже. Все знают, что ты был храбрый и спасал этого хвастуна Коваленко, который струсил и раньше времени дернул за кольцо.
Вопросительный знак испачкал мне белую рубашку. Я слишком крепко прижал его к груди. В ушах у меня отчетливо прозвучали последние дяди Жорины слова:
«Сплоховал… принц… Гамлет…»
— Нет, — громко сказал я. — Нет, неправда это!
Ни с того ни с сего я вдруг так разревелся, что никак не мог остановиться. Я уперся лбом в березу и ревел. Мне было хорошо, что я один и никто не видит, как я реву.
Сзади подошел Руслан Барханов.
— Ищу тебя, ищу, — сказал он. — Куда же ты задевался?
Он обнял меня за плечи, и мы пошли с кладбища. Вопросительный знак я сунул в карман. Ноги у меня промокли. Волосы слиплись и висели сосульками.
— Вы с ним очень дружили? — спросил Руслан.
Я подумал, что Руслану хорошо сейчас так говорить. Идти под теплым дождичком и говорить. А дядя Жора остался один. Все разошлись, а он остался. И ночью он там будет один, и зимой, и всегда.
— Я знаю: очень, — сказал Руслан. — Хочешь со мной дружить?
Кому бы, интересно, не захотелось иметь такого друга, как Руслан Барханов? Каждому бы захотелось иметь такого друга. Но я не мог ему ничего ответить. Я боялся, что разревусь снова. Я нагнул голову и думал, что он поймет. Но он не понял и спросил еще раз:
— Хочешь?
— Да, — выдохнул я.
— Вот и порядочек, — сказал Руслан. — Пошли к нам. У нас в холостяцкой гостинице ребята собираются. Жору помянуть.
— Он героем погиб, — сказал я. — Я сам видел. Вы не думайте.
— Все видели, — подтвердил Руслан. — Все.
— А этот ваш… Коваленко… — сказал я.
— Будет тебе, — перебил Руслан. — Нашел о ком говорить. Пускай себе коптит небушко. Его демобилизовать хотят.
Я поднял на Руслана глаза. Он говорил о Тарасе Коваленко так, словно они и не дружили никогда, и на бильярде никогда вместе не играли, и в город вместе не ездили.
Но я понял Руслана. Он был не из тех хлюпиков, которые могут простить труса. Даже если это твой друг.
Я бы тоже никогда не простил труса.
В самой большой комнате холостяцкой гостиницы набилось человек двадцать офицеров. В этой комнате жил с тремя товарищами лейтенант Дручевский, которого почему-то звали паном. Табачный дым мешался с прелым запахом подсыхающей на теле одежды. Руслан сходил к себе в комнату за аккордеоном, и мы кое-как протискались к окну. На койке потеснились и освободили нам место.
Закинув на плечи ремни, Руслан растянул мехи, и по комнате тихо поплыла мелодия песни «Служил ты недолго, но честно».
— Будет душу-то вытягивать! — попросил Сеня Колюшкин. — Честное слово!
На столе, вдвинутом в тесный проход между четырьмя койками, нарезали на газете сало и несколько головок лука, накромсали кусками круг колбасы и вспороли ножом банки с консервами. Водку разлили по граненым стаканам.
— Ну, не чокаться, — сказал пан Дручевский. — Жора правильным парнем был. Поехали.
— Поехали, — подхватил начальник парашютно-десантной службы старший лейтенант Массалов.
Я его почему-то не любил, этого начальника ПДС Массалова. Что-то в нем было не такое, хотя он и носил на груди значок мастера парашютного спорта. Мне все время казалось, что ему нужно было стать начальником дровяного склада, а он случайно пролез в начальники ПДС.
Меня притиснули между Русланом и железной спинкой кровати. У Руслана на коленях стоял аккордеон, а на аккордеоне — стакан с водкой. Я смотрел на стол и думал о том, что Люба-парикмахерша правильно сделала, что вытерла дяде Жоре лицо. У меня перед глазами все время стояло его лицо. Машина с откинутыми бортами медленно ползет на кладбище, на машине стоит гроб, и дядя Жора покачивает головой, словно просит, чтобы его не увозили.
— А ты? — спросил меня Руслан и взглядом показал на стакан, в котором было налито немного портвейна.
— М-м, — мотнул я головой.
— За Жору. Красненького.
Я зажал стакан в кулаке и смело запрокинул его донышком к потолку. Я не хотел, чтобы офицеры подумали, будто я какой-нибудь молокосос.
— Закусывай, — сказал Сеня Колюшкин, протягивая мне через стол кусок хлеба с салом.
Я сидел как равный среди равных. Потому что я был дяди Жориным другом. И все офицеры знали, какие мы были с ним друзья.
Портвейн вышиб у меня из глаз слезы. В животе сразу стало тепло. За столом шумели и пели песни.
— «Славное море, священный Байкал. Славный корабль, омулевая бочка», — тянул Руслан, положив щеку на аккордеон. Пальцы его чуть дотрагивались до мягких клавиш. Короткие черные волосы клинышком спускались на лоб.
Начальник парашютно-десантной службы Массалов пел тоже. Голос у него был дай боже. Как через усилитель. А слуха — никакого.
Широколицый лейтенант Котлов с мясистым коричневым носом закатывал пустые бутылки под койку. Он закатывал их с серьезным видом, будто делал важное дело. Бутылки звякали под койкой на разные голоса.
Из-под кителя у Котлова выглядывала тельняшка. Синие полосы на ней совсем поблекли. Носить такие тельняшки считалось самым шиком. Новые тельняшки специально вымачивали в слабом растворе хлорки, чтобы они стали похожими на полинявшие.
— Он мне еще тот втык устроил, — рассказывал носастый Котлов соседям. — Я, понимаешь, захожу от солнца, с превышением иду. Лег на боевой. Всё тютя в тютю. А в конусе потом ни одной дырочки. Ну, он мне и устроил. Как раз накануне это было.
Котлов пустил под койку еще две бутылки. Откуда нераспечатанные бутылки появляются на столе, я никак не мог усмотреть. Они сами собой появлялись.
— А я с ним как раз утром шлемофонами обменялся, — в десятый раз рассказывал в дальнем углу за сизым папиросным дымом пан Дручевский. — Мой так жал, прямо уши отваливались…
Каждый рассказывал, как он последний раз видел дядю Жору. Если бы дядя Жора не разбился, никто бы и не вспомнил, о чем они тогда говорили.
— Эхма, жизнь наша! — сказал пан Дручевский. — За голубой асфальт под крыльями, братцы! — Он поднял стакан.
— Без выбоин и колдобин! — поддержали его.
— А если что, я бы тоже хотел, как Жора, — сказал носастый Котлов.
— Как это? — поинтересовался начальник ПДС Массалов.
— Чтобы до последнего и не стыдно потом чтобы было.
Массалов опустил стакан к столу, но не поставил его. Спросил:
— Чего не стыдно-то?
Голос у него грохотал так, словно он разговаривал с Котловым через речку.
— Эх, сказал бы я тебе! — проворчал Котлов. — Поехали, ребята. Ладно.
Массалов выпил вместе со всеми и утер ладонью толстые губы.
— Выходит, ему Коваленко стыдно было бросать? — проговорил он. — Так? Один штаны пачкает, а другому за него стыдно. И он от стыда на тот свет отправляется? Так?
Начальник ПДС свободно перекрывал своим голосищем шум в насквозь прокуренной комнате.
— Иди ты, — огрызнулся Котлов, — знаешь…
— Кончай, Массалов! — закричали офицеры. — На примере Коваленко ты нас в штабе повоспитываешь.
— Я не о Коваленко, — сказал Массалов. — Я о другом. Жора второй класс имел, звеном командовал, других с парашютом сбрасывал. Так? А сам он сколько раз прыгнул? Вот вам и результат. Что-то он не очень на прыжки рвался. Все так вот больше.
Массалов показал рукой в точности как дядя Жора, когда мы возвращались из бани. Он словно подслушал наш тогдашний разговор. Меня даже в жар бросило. От стыда. И от злости.
— А что? — сказал Массалов, оглядывая притихших офицеров. — Может, не так?
Руслан поднял от аккордеона щеку, рывком сжал мехи. Они рявкнули басами.
— Это ты к чему же клонишь? — с угрозой спросил он.
— К тому, что наставление по производству полетов кровью нашего брата написано, — сказал Массалов.
— Ну?!
— И в нем точно сказано, где и когда оставлять самолет.
— НПП, значит, вспомнил? — проговорил Руслан. — Пунктик такой-то, параграф такой-то…
— Ребята, действительно, нашли время тоже! — закричали офицеры.
— Самое время вообще-то, — уперся Массалов. — Под крылышко голову спрячете — завтра слова похороны будут… Мы не за ради удовольствия прыгаем. Плесни-ка, — Он протянул соседу стакан.
— Может, хватит? — подозрительно взглянул на него пан Дручевский.
— Да я что, спьяна, что ли? — удивился Массалов.
— Тогда заткнись! — бросил Руслан. — Пока не поздно. Налейте ему, ребята.
— Я не про Жору, — сказал Массалов. — Я его не хочу обидеть. Не думайте. Он со мной всегда откровенным был. И поэтому я его знаю. И сейчас бы он меня тоже наверняка поддержал. Не Коваленко Жора спасал, а… растерялся он…
— Ты заткнешься в конце концов или нет?! — вскочил Руслан. На груди у него дрожал мехами аккордеон.
— А ты, может, иначе думаешь? — ехидно поинтересовался Массалов.
— Все иначе думают, — угрюмо произнес Колюшкин, вылезая из-за стола. — Все! Понял. Только некоторые — по-другому, которые у нас слишком храбрые.
Он в упор смотрел на Массалова, словно подыскивая повесомее слова. Потом махнул рукой и боком стал пробираться к двери. У двери оглянулся:
— Если бы Жора сам о себе сказал, что струсил, я бы не удивился. Про себя — не каждый такое отважится сказать. Про других — этого у нас навалом. Особенно после драки.
Он зло хлопнул дверью.
За столом зашумели. Меня больно прижали к спинке кровати с тонкими прутьями. Я выскользнул под стол и полез между ног к выходу. Я тоже не хотел сидеть с этим Массаловым. Я бы на месте Колюшкина ему бы еще и не то сказал.
В голове у меня гудело, а пол клонился то в одну сторону, то в другую. У стены под койкой лежали пустые бутылки. Пол падал от них горкой. Они лежали на самом верху горки и не катились. Из кармана у меня вывалился вопросительный знак. Я подобрал его и полез дальше. Выбравшись из-под стола, я стукнул вопросительным знаком по столу и заорал на Массалова:
— Врете вы! Ничего он не растерялся! Врете!
Кажется, я попал по блюдцу с окурками. Окурки полетели за все стороны. Я еще больше разозлился из-за этих окурков.
— Он за Коваленко боялся! — орал я. — Ему Коваленко было жаль! Он смертью храбрых погиб!
Офицеры молча смотрели на меня, а я орал и лупил суком по краю стола…
Руслан догнал меня у Гнилого пруда и стал доказывать, что не надо обращать внимания на Массалова.
— Мало чего он ляпнет по пьянке.
В голове у меня гудело, как в распределительной трансформаторной будке. Дождик уже не сыпал, но небо по-прежнему было серым и низким. В зеленой чаше пруда надрывались к дождю лягушка. Над ясенем, перелетая с ветки на ветку, гомонили галки.
— А чего это Феня сегодня? — спросил вдруг Руслан. — Он ей нравился, да?
— Кто? — не понял я.
— Да Жора.
Я не ответил Руслану. Я только удивился, чего он вдруг спрашивает такое. Дядя Жора всем нравился. Я ни одного человека не знаю, кому бы он не нравился.
— Мы ведь теперь друзья с тобой, — сказал Руслан. — Мы должны помогать друг другу, рассказывать обо всем. Часто она к нему заходило?
— Как — заходила?
— Ну, в комнату к нему.
Я отвернулся.
От Руслана пахло водкой, луком и одеколоном «Шипр». Я сам не знаю, что случилось со мной. Мне раньше всегда нравился запах «Шипра». А теперь мне показалось, что «Шипр» пахнет еще хуже, чем керосин. Меня прямо замутило от этого запаха.
— Нравится она мне очень, Тимка, — вздохнул Руслан. — Когда мы с ней поженимся, то и с тобой родственниками станем. И винтовку я тебе тогда насовсем подарю.
Я смотрел в зеленый пруд, где квакали лягушки, и думал о том, что такое «сплоховал принц Гамлет». Не успел вовремя выпрыгнуть? Растерялся? Или не сумел спасти Коваленко? Он ведь так и не узнал, что спас Коваленко. Дядя Жора мог про себя что угодно сказать. Про себя — отважится не каждый. Сеня Колюшкин прав. Сеня, даже на дядю Жору чем-то похож — такой же большой и неуклюжей. И волосы у них похожие. И он правильно сделал, что ушел и не стал пить с этим Массаловым.
А если бы дядя Жора выпрыгнул раньше? Тогда, когда ему было положено выпрыгнуть по НПП? Что тогда? Тогда бы он стал героем? Разве смелость это — поступать, как положено по НПП? Разве герои поступают только так, как записано в инструкциях? И Горбовский всегда так поступал? И Гром? И Герман Титов? А если бы Титов хоть раз поступил не по инструкции?
— Фене привет передавай, — сказал Руслан, когда мы расстались с ним у холостяцкой гостиницы. — И не забывай, что мы теперь друзья с тобой.
Он помахал мне рукой. А мне вдруг сделалось стыдно. Хотя, если люди стали друзьями, от этого не должно быть стыдно… Просто у меня настроение было идиотское. Хоть волком вой…
Руслан отправился дальше пить с Массаловым. А я опустил голову и побрел домой. После портвейна с салом мне чертовски хотелось есть.