28

Ливре сочинил «жемчужину», вошедшую в шкатулку артефактов Клода, поздно ночью, в четверг, когда магазин уже закрылся, а слуги разошлись по домам. Он сидел за своим столом в течение некоторого времени и пытался бороться с расстройством желудка. Книготорговец выпил порцию венецианской патоки – средства, имеющего приятный аромат кардамона. Выпить-то он его выпил, но это никак не отразилось на его желудке. Ливре продолжал пускать газы. Он попытался отвлечься, листая различные зарубежные и местные списки литературы, а также периодические издания и объявления, сложенные аккуратной стопочкой на столе. Среди них была «Газетт», купленная лишь для видимости и оставшаяся непрочитанной, небольшой «Меркюр де Франс» в серо-голубой обложке и обязательный «Журналь де Пари». Перед тем как обратиться к списку подпольной литературы в поисках объявлений, которые могли угрожать его делу, Ливре просмотрел «Журналь». Он вырезал из него две или три статьи, положив их в соответствующие отделения стола. Записал две ссылки в свою книжечку. На обратной стороне второй газетной вырезки Ливре натолкнулся на статью неизвестного журналиста под заголовком «Чудо-чердак». В ней описывалась комната, где «стулья поднимаются к потолку, а кровать закрывается подобно разводному мосту какой-то древней страны». Автор статьи упомянул «находчивого ученика продавца книг, которому удалось превратить жалкую комнатушку в микрокосмос недорогих изобретений». Сначала Ливре не обратил внимания на статью, но фраза «ученик продавца книг» засела у него в голове. Разве мог это быть Клод?! А разве не мог?

Первой реакцией на подобное известие стало желание наказать, приготовив обернутую в сукно палку до того, как Клод вернется следующим утром. Однако, подумав над последствиями такого проявления чувств и умерив свой гнев, Ливре заставил себя вспомнить, что предыдущие попытки подчинить ученика (как при помощи плетки, так и словесно) не увенчались успехом и никак не сказались на желании этого сорванца мастерить. Сколько раз он хлестал его и повторял: «Помни! Ты лишь ученик продавца книг, страница в книге Люсьена Ливре!» Нет, ему следовало поменять стратегию) сменить гнев на милость. Через несколько дней у Ливре был готов план, и он принялся за его осуществление.

Ничего не подозревающий ученик вошел в магазин с неприкрытыми руками и кое-как застегнутым камзолом – в первой петле сидела вторая пуговица, во второй – третья, и так – до самого пупка. Ливре сглотнул и глубоко вздохнул, чтобы пресечь карательные инстинкты. Вместо того чтобы ударить, он нежно похлопал Клода по спине и сквозь стиснутые зубы осведомился, как тот себя чувствует. За обедом Ливре не ругался, что ножи тупы, а лук-порей еще сырой (лук-порей заменил картофель). Он глотнул своей любимой сельтерской воды и притворился добродушным дядюшкой, что сразу насторожило Клода.

– Клод, как долго ты уже находишься здесь, в мире моего «Глобуса», в Библиополисе?

Откуда-то сзади донесся голос:

– Триста двадцать семь дней!

Ливре бросил сердитый взгляд на кузину и затем вновь повернулся к Клоду:

– За все это время ты почти ни разу не запятнал репутации моего магазина. – И вновь Клод насторожился. – По моему разумению, только дикари постоянно разрушают и убивают. Цивилизованный человек отличается способностью культивировать, взращивать новое. – Ливре прожевал луковый хлеб и что-то еще с луком. – Переход от бессмысленного корчевания к севу, от растраты к приобретению – вот что важно для людей, если они хотят прокормиться. Такой подход допустим и к профессии продавца книг. Моих клиентов – наших клиентов, Клод, – нужно обрабатывать, а не забивать, как скот. Мы должны холить и лелеять их, если хотим годами получать богатый урожай. Взращивание, Клод, – вот ключ к успеху. В наших делах с властями и с клиентами это ключ.

Клод кивал, пока Ливре произносил сию трудную для понимания речь, навеянную неправильным истолкованием старого трактата по геополитике (эту книгу, равно как и сотни других, Клод протирал от пыли каждый понедельник).

– Я постараюсь собрать плоды должным образом, – сказал Клод.

– Тебе придется это сделать, так как я уезжаю на четыре недели и оставляю мой «Глобус» в твоем распоряжении. Ты будешь взращивать наше с тобой дело.

Новость шокировала Клода, на что и рассчитывал Ливре.

– Каждый год я посещаю Франкфуртскую книжную ярмарку и еду в Женеву и Невшатель. Я делаю это, чтобы оценить конкуренцию на рынке литературы, лежащей за рамками закона. Я буду улаживать некоторые дела, касающиеся перевозки моих книг. Также мне необходимо разобраться с «Часами любви». Твоего прежнего учителя привлекут к ответственности в скором времени, если он не выполнит заказов. – Клод удержался и не стал задавать вопросов, которые так и просились наружу. – Более того, аптекарь советует полечить мой «вялый желудок». Я должен пройти курс лечения в Монтсеррате. Вот почему я передаю тебе «Глобус». Все уже решено и подготовлено.

И действительно, так оно и было. В день своего отъезда Ливре повесил, ни много ни мало, шестьдесят «перлов» на двойную веревку стола! «Жемчужины» делились на две главные категории – те, что касались организации магазина, они предназначались Клоду, и те, что касались счета книг и заказов, эти были на совести Этьеннетты. Перевозки, описи имущества и салоны по средам отменялись до возвращения Ливре.

В день отъезда Клод проводил продавца книг до депо на площади Мобер. Он загрузил в коляску аптечку из красного дерева и на самый верх поставил «Парижские тайны». Он наблюдал, как Ливре бережно подпоясывает себя и хлопает по карманам, проверяя, на месте ли его книжечка и бумажник, а также перфоратор и бумаги. Затем, даже не помахав рукой на прощание, Ливре уехал, и Клод обрел долгожданную свободу.

Вернувшись в магазин, временный его хозяин начал обустраиваться. Когда он наконец изучил «перлы», ему открылась вся полнота тонкой мести продавца книг. Вместо того чтобы ограничивать Клода, Ливре предоставил ему неслыханное количество прав и возможностей, включая разрешение на проявление своего творческого потенциала. Продавец книг знал, что в таком случае пострадает либо «чудо-чердак», либо Библиополис. Если бы ответственность, которая теперь возлагалась на Клода, не позволила ему заниматься механикой, план Ливре осуществился бы. С другой стороны, если юноша взялся бы за свои медницкие работы и забросил магазин, то у Ливре были все основания действовать быстро и беспощадно. Говоря кратко, вместо того чтобы обязывать Клода, продавец книг поддержал все его стремления. Юноша принял вызов, не догадываясь, что за ним крылось. Игнорируя скрупулезно составленные распоряжения, Клод оторвал одно из них с веревки. Именно этот кусочек бумаги он вскоре приколет к стене чердака, а позже поместит и в трехмерное описание своей жизни. «Перл» гласил: «Если будет свободная минутка после закрытия магазина в субботу, подготовься к лекции о своих исследованиях и оформи витрины».

Ливре был очень чувствителен к собственному вкусу и слеп по отношению к чьему-либо еще. Это ясна читалось в витринах, что проходили по центру магазина. Каждую субботу он менял выставляемые книги, заполняя витрины произведениями давно умерших писателей, которые уже не могли угрожать его самомнению либо вызывать в нем зависть. Под рукой Ливре всегда держал небольшую коллекцию кож, крапчатой бумаги и тканей, которые использовал для оформления витрин. Он мнил себя прекрасным декоратором, раз мог положить голландский ин-фолио на утрехтский бархат. Перед отъездом Ливре окружил перевод «Естественной истории» Плиния Старшего крошечными дорическими колоннами.

Клод убрал гипсовые колонны, чтобы дать выход собственным эмоциям и интересам. В предвкушении других занятий он решил отдать дань уважения тем людям, что повстречались ему в Париже. Клод расчистил пространство для своей хмельной компании – Пьеро, извозчика и Плюмо. В конце концов и Л ив-ре вошел в застекленный пантеон мальчика. Он подумывал включить туда и женщину, однако ни одна представительница слабого пола не заслуживала помещения в витрину. В этом плане познания Клода не отличались глубиной, отчасти из-за молодости, отчасти из-за скромного характера. Правда, когда Этьеннетта справедливо обиделась на то, что ее нет во всех этих приготовлениях, Клод включил и девушку в оформление витрин. Аббата он нарочито забыл.

Проще всего было с Плюмо. Клод расположил одну из его ранних работ – деистскую утопию «Законы природы» – в первую витрину. Этьеннетта удовольствовалась размещением под стеклом таблицы логарифмов, хотя все же немного расстроилась, когда обнаружила в ней ошибку: «Кажется, логарифм 12 не равен 1,0413927».

Извозчик был глубоко тронут книгой, раскрытой на иллюстрации с банкетом. Под самой книгой лежали два больших половника. «Я буквально вижу, как пар поднимается со страницы», – сказал Поль, когда подъехал к магазину и увидел такое проявление почтения к своей персоне. Клод объяснил такой обман зрения тем, что гравюра выполнена в особой «изрезанной» технике.

С Пьеро возникли некоторые трудности. Просидев напрасно несколько часов, Клод встал перед выбором: красота Бюффона или точность и педантичность Реомюра – кстати, эти двое друг друга терпеть не могли. В итоге он остановился на трактате Реомюра по таксидермии, написанном в 1749 году. Книгу окружали четыре пушистеньких цыпленка, набитых опилками. Они поддерживали клювами уголки титульной страницы.

С витриной Ливре пришлось труднее всего – так широк был выбор. Множество низкооплачиваемых и оскорбленных граверов согласились бы бесплатно сделать карикатуру на его плюющуюся физиономию. С другой стороны, газетные лавки буквально завалили Париж рисунками, изображавшими желудочно-кишечные пертурбации торговца. От обоих вариантов Клод отказался. Он хотел отобразить всю парадоксальность привычек Ливре, смесь высокого и низкого, изящного и безвкусного. Поэтому юноша выбрал рисунок, изображавший современную систему канализации, которая однажды вдохновила его на создание части своего чудо-чердака. На картинке были нарисованы в разрезе здание и улица со сложной системой стока, исходящей из туалета. Клод назвал иллюстрацию «Истинные парижские тайны» и укрепил ее при помощи одной из клизм Ливре и плетки из лошадиного волоса.

Одна витрина оставалась пустой. Клод вытер с нее пыль, отполировал стекло специальной перчаткой и вымыл пузырчатую раму. Витрина все не давала юноше покоя, оставаясь незаполненной. Как же ему представиться зрителю?

Клоду всегда было трудно бороться с собственными увлечениями. Выразить их вообще представлялось невозможным. Он пролистал все руководства по ремеслам, какие имелись в магазине, в поисках вдохновения. Но так и не нашел ничего подходящего. Он даже вновь обратился к иллюстрациям «Энциклопедии» (многотомное издание Ливре было гораздо полнее тех разрозненных томов, что хранились в Турне). «Энциклопедия» тоже не окрылила Клода. Сняв с полок около полусотни книг, он наконец нашел гравюру, отражавшую и его состояние духа, и ремесло. Картинка просто ошеломила Клода, она притягивала и отталкивала одновременно. В одном углу изображалась тень мужчины, борющегося со всевозможными шестернями и блоками, решетками и перекладинами, прутьями, спиралями, рычагами, катапультами и колесами. Сами устройства напоминали Клоду о волшебстве работающего механизма, о том, как быстро и четко вращается маховое колесо, как доверительно тикают мастерски собранные часы. А вот в контексте сцена обретала жуткий и гнетущий смысл. Устройства, сами по себе такие прекрасные, являлись орудием пытки. Шестерни и цепи вращались благодаря мучениям и ужасу узника, приводились в движение жестокой бесчеловечностью. Картинка была маленькой, но несла глубокий и жуткий смысл. Гравюру выполнили при помощи концентрированной азотной кислоты, и это напомнило Клоду о забытых начинаниях. Этой кислотой юноша пользовался в работе над металлом, растворял ею серебро. Он на секунду задумался, силясь воскресить в памяти, как аббат показывал ему поднимающиеся над крепкой смесью селитры и обожженного купороса кроваво-красные пары. Рисунок, выбранный Клодом, полнился бесполезными мыслями о недоступных мирах.

 

29

Клод провел первую неделю своей обретенной свободы в чтении книг, ведь никогда ранее ему не представлялось такой возможности. Права, что описал Плюмо в своей деистской утопии, были ничем по сравнению с открывшимися перед юношей горизонтами. Без какого-либо вмешательства со стороны Ливре Клод занимался и своими делами и в то же время ублажал клиентов «Глобуса». Последние же не просто остались довольны – они были очарованы. Прохожие покупали, брали напрокат книги и гравюры все чаще и чаще. Клод радовался этому. Хотя ему ничего не перепадало от выручки «Глобуса», набитая до отказа касса с монограммой на боку все же охладила бы гнев Ливре, вернувшегося с курорта.

Под конец одного из таких прибыльных дней, через две недели после временного назначения Клода, медный колокольчик возвестил о прибытии нового клиента. Целый день шел дождь, и торговля не клеилась. Клод проводил время за чтением книги игрушечных дел мастера при дворе Людовика IX, Франсуа Жозефа де Камю. Юноша отложил книгу и выглянул из-за письменного стола. У входа стояла дама среднего возраста, чей облик говорил о сомнительном образе жизни. Она была красива и хорошо одета. Платье пропиталось водой, и сквозь него слегка просвечивал корсет. Женщина сняла меховую шляпку и произнесла:

– Будьте добры, доложите обо мне вашему хозяину.

Клод был рад перерыву, он поднялся и закрыл де Камю. Перед этим юноша безрезультатно пытался разобраться в механическом обосновании коэффициентов трения, описанных в трактате.

– Хозяина сейчас нет, мадам.

– Ты его помощник?

– Я его ученик, да. Он уехал исследовать принципы гидродинамики. – Клод получал удовольствие от такого полуправдивого объяснения, которое косвенно открывало истинную причину отлучки – визит в Монтсеррат, где ставили отличные клизмы. (Обслуживающий персонал смешивал родниковую воду, отруби, молоко и желтый сахар.)

Дама взглянула на витрины. Она постучала пальцами по стеклу над иллюстрацией с деликатесами, размещенной в честь извозчика. На картинке были изображены: маленькие пирожные, ровные пирамиды отборных фруктов, цыплята, утята, окруженные различными хлебцами, пудинги, нежные суфле и торт в виде гусарского кивера. Включая припудренные рожки, все сооружение давало понять, какое удовольствие получили охотники – и какое предстоит получить гостям.

– Вы это сделали специально, чтобы покупатели проголодались? – спросила она.

– О да, проголодались настолько, что купили бы книгу, – ответил Клод. – Хотели бы вы увидеть книгу во всей ее полноте?

Дама покачала головой.

Клод присмотрелся к женщине. Что-то в ней было…

– Ты не сказал мне, когда вернется твой хозяин.

Все еще пристально глядя на клиентку, Клод ответил:

– Его не будет в городе несколько недель. Но я, конечно, буду рад помочь вам в любом литературном приключении, на какое вы решитесь. – Последнюю фразу Клод почерпнул из «перла».

Дама положила меховую шляпку на витрину и открыла сумочку.

– Приключение, как ты говоришь, далеко не литературное. – Она нервно рассмеялась, а потом задумалась. – То, что мне нужно, имеет философскую природу. – Женщина посмотрела на занавеску. – Я думаю, это можно найти там.

Дама заглянула в свою изящную записную книжку с золотым обрезом, полную записей о встречах.

– Ах да, вот оно. – Она не стала читать вслух заглавие, а стыдливо указала на него пальцем: «Рассказ шлюхи».

Так как дама не произнесла пароля, Клод был вынужден сделать вид, что сомневается, в наличии ли у них эта книга. Он выразил надежду, что, возможно, хозяин поможет, когда вернется. Последовало еще несколько неуклюжих реплик, пока клиентка наконец не выдала:

– Ах да! Я же должна сказать «скверная мантия»! Или что-то еще?! – Она снова полезла в свою книжку. – Греховное облачение! Ну вот, я сказала! Теперь прошу вас дать мне необходимую книгу.

Слова эти встряхнули память Клода. Он удалился и скоро вернулся из-за занавески, держа в руках искомую книгу. Она была переплетена в простой картон. Согласно «перлам», Клоду следовало перечислить все варианты переплета, начиная, как настаивал Ливре, с самых дорогостоящих.

– Позолотчики обновили наши запасы армянской позолоты.

– Позолотчики и их позолота меня не интересуют.

– Вас же наверняка интересует переплет, мадам! У нас есть особая кордовская цветная дубленая кожа. Или, быть может, мягкую телячью?

Дама покачала головой.

– Сафьян?

– Нет!

– Волокнистый сафьян в английском стиле?

– Нет.

– Просто козья кожа? – Клод продолжал перечислять, силясь вспомнить, где же он видел эту женщину раньше. – Дубленая овчина тоже хороша. Почти такая же прочная, как сафьян.

– Нет.

– Индейка?

Она подняла брови-стрелы.

– Подойдет простой картон.

Клод продолжал домогаться:

– Питон или, быть может, зебра? Кстати, у нас есть даже кожа пингвина. Почему бы не попробовать пингвина? – (Пьеро сейчас работал над очередной дурно пахнущей особью этой нелетающей птицы, привезенной из экспедиции в Патагонии.)

– Я бы хотела взять книгу на время, а не купить, – решительно сказала женщина. – Мы записаны у твоего хозяина, он уже давал нам книги.

Этьеннетта подтвердила то, что это семейство регулярно пользовалось коллекцией, хотя обычно за книгами приходили слуги, которые доставляли их и обратно. Этьеннетта взяла на себя оставшуюся часть заказа, вписав имя клиентки в закодированную отчетную книгу. Пока она все это проделывала, Клод продолжал рыться в своей памяти. Он никогда не видел эту даму в магазине. Он ни разу не заходил к ней по пятницам. Клод потерпел фиаско.

Этьеннетта заполнила различные бланки соглашения. Госпожа внимательно разглядывала Клода, бесстыдно, будто он был очередным товаром в магазине. Она заключила сделку словами:

– Верну книгу в четверг. К тому времени я узнаю, имеет ли смысл ее покупать.

– Конечно, мадам! Мы с нетерпением ждем вашего возвращения.

Клиентка улыбнулась. И в этот самый момент Клод все вспомнил. Изгиб брови лишь намекнул ему, улыбка же просто не оставила сомнений. Он проводил женщину до двери. Зазвенел колокольчик, и дверь закрылась, в магазине остался лишь запах ее духов. Клод ринулся в заднюю часть помещения так быстро, что чуть не сбил с подставки большой глобус. Этьеннетта уже собиралась залить чернилами страницу тайной отчетной книги.

– Убери руку!!! Ее имя! Мне нужно узнать ее имя! – Клод был шокирован, когда его предположения подтвердились. Он рассмеялся, подпрыгнул, несколько секунд посидел спокойно, затем вновь подпрыгнул и вновь рассмеялся. Подобные телодвижения Клод повторял весь день. Он танцевал с безволосой «юной леди», сводя и разводя ее деревянные руки, увлекая ее в дикий танец по подсобке. И пока Клод танцевал, открывая и раскрывая деревянные объятия, он напевал: «Я повстречал портрет!»

Ее полное имя было Александра Элен Хугон. Хотя несколько записей о ней есть в церковных документах и в архивах парижского детского дома, все же большую часть информации об этой даме можно получить из тетради с рисунками и набросками Клода. Дочка одного состоятельного постижера и жена другого, она являлась вынужденной музой Клода в период его бурного роста, как духовного, так и профессионального.

Любовь Клода нельзя назвать слепой, но все же катарактой она, по-видимому, страдала. Двадцать раз успели расцвести и увянуть полевые цветы с тех пор, как портрет был создан. Выражаясь яснее, Александра Хугон все еще отличалась красотой, однако в ее облике присутствовал ряд изъянов, которых Клод не пожелал видеть. Ее кожа больше не была такой гладкой. Оспа оставила множество следов на лице, которое требовало теперь ежедневного наложения дорогостоящих кремов и косметики. Брови не парили так дерзко и надменно над глазами, как это обещал портрет. И в то же время в самих глазах все еще горел огонек, а улыбка оставалась загадочной. И видимо, Александра вела себя и одевалась кокетливо, чтобы вернуть себе юный вид, по-другому не скажешь.

Клод постарался описать волшебную встречу своим друзьям, но был не в силах выразить всю полноту и силу своего восхищения. К сожалению, его друзья не присутствовали при свидании. Возможно, им бы даже удалось слегка образумить своего ликующего и безумствующего приятеля.

Пьеро осмотрел бы наряд мадам Хугон с профессиональным интересом, отмечая убитых животных, которые теперь дополняли ее облик. Белая меховая шляпка сделана из брюшка сибирского горностая; накидка с кисточками – результат труда целой колонии итальянского тутового шелкопряда; часть корсета выполнена из китового уса гренландского кита, убиенного меж плавучих льдин Арктики; сумочка покрыта кожей страуса, который при жизни рассекал чахлую растительность Анголы; пуговицы из рога самца косули; кусочки не очень дорогой телячьей кожи; косметический крем – из жира свиньи. ный запах, который Клод уловил после ухода мадам Хугон, оказался пахучим секретом, извлеченным из желез виверры, расположенных в заднем проходе животного. Иными словами, ее платье было просто мечтой таксидермиста.

Плюмо, обдумав и осмотрев все, чем славилась мадам Хугон, включая фамильные и интеллектуальные достоинства, счел бы ее весьма интересной особой, именно такие дамочки привлекали к себе всеобщее внимание в конце XVIII века. Когда работы американского изобретателя – того, что не угодил аббату из-за дела со стеклянной гармоникой, – оказались популярными в Париже, мадам Хугон тут же скупила все его книги и какими-то обходными путями добилась с ним встречи, правда, короткой и вовсе не значительной, в его доме в Пасси. Когда весь Париж наблюдал за тем, как баллон из склеенных обоев братьев Монгольфье плывет над городом, мадам Хугон заплатила приличные деньги за мягкое сиденье с хорошим видом, чтобы стать свидетельницей запуска, который простые смертные могли увидеть совершенно бесплатно. Во время «сражений» глюкистов и пуччинистов мадам Хугон всегда приезжала, хмельная и прекрасная, на самые главные оперные представления, демонстрируя отличное знание «Ифигении в Тавриде». (Она выписывала строчки из музыкальных альманахов.) А когда дело доходило до сомнительных курсов лечения с заключением человека в кожаные ремни и погружением его в дубовую бочку, она платила большие деньги, чтобы ее запутали в кожаные ремни и погрузили в дубовую бочку.

Не важно, о чем шла речь: о Бенджамине Франклине, о воздушных шарах, о музыке или о сеансах гипноза, – мадам Хугон всегда была действительно светской дамой, в устаревшем значении этого слова, то есть держала себя уже не вульгарно, но все еще не благородно. Ее дни полнились семинарами, уроками игры на скрипке и походами к местному продавцу порнографической литературы.

Мадам Хугон вернула книгу, как и обещала, хотя не в четверг и даже не в пятницу, отчего Клод совсем впал в отчаяние. Только субботним вечером она наконец появилась. Клод работал над предстоящей лекцией, прочитать которую разрешил ему Ливре. Днем раньше, когда юноша бегал по поручениям, он услышал новый звук: жужжание мухи, застрявшей в гриве лошади. Он как раз работал над восстановлением своей системы звуков и строчил что-то под заголовком «Жужжащие», когда в магазин вошла мадам Хугон и положила книгу прямо перед жужжащим учеником Ливре, который не услышал даже звона дверного колокольчика.

Клод нервно подскочил и выпалил приветствие:

– О, добро пожаловать, мадам! – Он принял за знамение свыше, что она принесла книгу сама, хотя ее слуги запросто могли поработать посыльными. – Оказалась ли книга столь же полезна и интересна, как вы на это рассчитывали?

– Нет, не оказалась, – ответила она. – Мне нужно что-нибудь другое… – Что конкретно, мадам Хугон не уточнила.

Клод сглотнул и сказал:

– У меня есть один предмет, который может вас заинтересовать, мадам.

– И что же это, приятное времяпрепровождение в задней комнате?

– Нет. Расписанный портрет в миниатюре, выполненный на слоновой кости. – Клод передал ей изображение.

Мадам Хугон поразилась, увидев свое лицо таким молодым.

– Где ты его взял?

– Он был прислан вашим мужем, если я правильно помню, туда, где я раньше работал. – Клод твсе отлично помнил, просто он хотел, чтобы его прошлое казалось неопределенным. – Заказ, знаете ли.

– Он никогда не говорил мне об этом. Полагаю, ты хочешь продать его?

Клод яростно замотал головой:

– О нет! Я только хочу вернуть его женщине, вдохновившей художника на такую тонкую работу!

Мадам Хугон комплимент понравился, а особенно понравилось то, что за ним стояло.

– Можешь оставить его, если он тебе по душе.

– Очень даже по душе, мадам! – Клод воспользовался случаем. – А разве вашему мужу он не нужен?

– Теперь уже не важно, что нужно моему мужу, а что – нет.

– О, мне так жаль… – Клод опустил голову.

– Нечего жалеть. Мой муж не умер. У нас соглашение. Он живет своей жизнью. Я – своей.

Этьеннетта вошла с бланком, подтверждающим завершение сделки. Мадам Хугон дала ей еще одну монету, так как опоздала с возвращением книги, а затем повернулась к Клоду:

– И ты не знаешь, что заказывал мой муж?

– Часы. Я должен был их изготовить. Их заказали через «Глобус».

– Часы готовы?

– Нет. Я покинул то место до того, как успел их закончить.

– Жаль. Я бы хотела увидеть твою работу.

– Если вы действительно этого хотите, тогда вам стоит посетить следующий салон месье Ливре. Я буду читать лекцию и показывать свои работы по механике, как только вернется мой учитель.

– Но ты слишком молод, чтобы читать лекции!

– Мне пятнадцать, мадам.

Удивившись манерам ученика и уловив в нем определенный деревенский шарм, мадам Хугон ответила:

– Дай мне знать, когда будешь читать лекцию, и я постараюсь прийти.

 

30

Через месяц после отъезда Ливре вернулся в «Глобус». Знакомое клокотание вновь разнеслось по магазину.

Поездка не удалась. Переговоры не принесли никакой пользы. Гидродинамические курсы лечения в Монтсеррате не помогли. Ливре становилось все хуже и хуже от того, что настроение остальных отдыхающих на водах было прекрасным. С тех пор как он убедился, что истина – в удовольствии, хорошее самочувствие других людей всегда портило ему настроение.

Ливре взбесился, когда увидел, что магазин под руководством Клода процветает. «Перлы» нисколько не стеснили мальчишку, и он великолепно справился с заданием. Кое-где присутствовали намеки на то, что он позволил своему воображению вылиться наружу. Откровенно говоря, намеки были даже больше, чем просто намеки. Нововведения просто облепили стены.

– Что это такое?!

– Лестница из красного дерева удобной конструкции, – ответил Клод. Он показал, как лестница легко превращается в незаметный шест. В опорах имелись выемки для ступенек.

Ливре сорвал шест с полки.

– Принимался за «Тайны»!!! – последовал первый приказ.

Пока Клод вычищал горшок, Ливре продолжил осмотр помещения. Клод яростно протирал и полировал все и вся в ожидании приезда учителя. Увы, он пропустил третье и четвертое издания «Истории Римской империи» Глориота. Тонкий слой бондарской пыли покрывал корешок Цезаря. В ходе расследования выяснилось, что подставка глобуса слегка мутновата, а копия Катулла из Коллекции за Занавеской выставлена в витрине. Ливре нервически хлестал плеткой.

На обратном пути из Монтсеррата Ливре составил компанию богатенький и исключительно веселый мясник, который говорил большую часть пути и травил профессиональные анекдоты. Теперь, вернувшись в Библиополис, книготорговец отыгрался на Клоде и устроил ему изрядную головомойку.

– Именем Господа, что ты сделал с витринами!!! – Ливре не оценил выбор Клода. Хотя его не слишком разозлило изображение канализации, поддерживаемое двумя клизмами, он взбеленился при виде гравюры «В плену своих изобретений» с изображенным на ней рабом шестерен и блоков. Он сплюнул. – Да тебя самого надо запереть в этом аду за то, что ты сделал с моим «Глобусом»! Я буду бить тебя за это глупое неуместное оформление! – И он бил.

Дальше Ливре двинулся к гроссбухам. Этьеннетта гордо показала ему таблицы с увеличившимися продажами и займами. Вместо того чтобы похвалить, Ливре разъярился еще больше:

– А это что такое?!

– Простой пантограф. Теперь Этьеннетте не надо дважды переписывать все заказы.

Ливре сломал четыре перекладины механического писца о колено.

В тот вечер торговец настоял на том, чтобы Клод остался и поужинал с ним, так как предстояло многое обсудить. Поглощая луковое пюре, он умудрился повергнуть юношу в смятение.

– Теперь ты будешь строго придерживаться моих «перлов»! Я не хочу, чтобы ты кончил, как этот твой граф Турнейский!

– Вы видели аббата? – Клод почувствовал, как его голос дрожит при упоминании бывшего учителя.

– Да. – Ливре улыбнулся. – Тяжелый случай. Судебные тяжбы валятся на него со всех сторон. А мне повезет, если я отвоюю хотя бы четверть того, на что рассчитывал. – (На самом деле аббат был должен в два раза меньше.)

Клод не мог более сдерживать свое любопытство.

– А обо мне он говорил?

– Почему он должен был говорить о тебе? У него других проблем хватает.

– Я думал о нем недавно. Часть моей лекции будет включать работу, которую мы делали вместе с аббатом.

– Лекции? Ах, ты про это. Забудь о ней. Отложи все, чем занимаешься. Я был глупцом, раз поддерживал тебя в этом. Мы должны заниматься более важными делами.

Клод внезапно почувствовал себя опустошенным. Юноша выразил свои опасения и объяснил, что вряд ли можно все отменить, так как он пригласил мадам Хугон.

Ливре взорвался:

– Ты пошел против моих «жемчужин», делая подобные приглашения!!! По какому праву ты так рискованно действовал?!

Этьеннетта вступилась за Клода:

– Он сделал это лишь с одной целью – увеличить прибыль магазина. Мадам Хугон заплатила за два лишних дня последнего проката. Она сказала, что сделала это, чтобы отблагодарить Клода. И пообещала стать постоянной клиенткой «Глобуса».

Это слегка успокоило Ливре.

– Хорошо, раз уж она придет в среду, лекция состоится.

Плюмо первым прибыл на долгожданную лекцию. Пьеро приехал позже, вместе с господином Куртюа, немецким организатором публичных зрелищ, который владел популярным восковым паноптикумом. Куртюа показывал венецианцу некоторые части собственных небольших выставок. Он согласился прийти в салон, потому что надеялся, что ученик Ливре продемонстрирует свои полезные навыки в действии. В обычной ситуации Ливре запретил бы входить в магазин дурно пахнущему таксидермисту и его другу, но правила дипломатического этикета – об этом говорилось даже в одном из «перлов» – заставили не устраивать сцен. Скоро подошли и братья Жак. Они сотрудничали с Ливре, предлагая ему типографские услуги – маленький пресс прятался за фальшивой стеной их издательства. Трое писак, ищущих вдохновения (пусть и наигранного), информант полицейского лейтенанта и юрист, помогающий Ливре обстряпывать делишки с властями, – вся эта братия наискучнейших зануд кружила по залу, попивая третьесортный ликер и рассказывая друг другу новости из третьих рук. Беседа сопровождалась приступами лицемерного дружелюбия, которые доказывали, что большинство собравшихся – давние или не слишком давние враги.

В конце концов приехала и мадам Хугон. Ливре повременил с демонстрацией презрения и скрыл свой гнев, так как помнил – ее присутствие обещает серьезную финансовую поддержку. Впрочем, элегантность мадам Хугон заставила торговца забыть о злости. На ней было шелковое платье в складках, образующих перевернутый венчик, шарф цвета морской волны, повязанный на талии большим бантом, подобно тем, что украшают коробки с подарками. Светлые кудри ее парика мастерски зачесали наверх. На мадам устремилось еще больше взоров, когда до всех дошло, что она – единственная женщина из собравшихся. (Этьеннетту не брали в расчет, она сидела за глобусами и вела какие-то только ей понятные расчеты.)

На одной ручке мадам Хугон помещалась изящная сумочка, в то время как на другой висел мелкий, но состоятельный аристократ. Она выбрала его в сопровождающие специально для Клода. Граф Корбрейский был алчным, хотя и ленивым экспериментатором, в его владениях находился один из крупнейших ртутных бассейнов Парижа. Вдобавок он очень любил собак.

Гостей представили друг другу.

– Мы уже встречались с господином Ливре раньше, – сказал граф Корбрейский. – Он должен был привезти мне часы, заказанные за рубежом. Фрагонара в миниатюре, если вы помните, месье.

Хотя граф и опасался, что его пристрастия станут известны в кругу его титулованных друзей, в салоне Ливре он совсем не беспокоился по этому поводу. Даже наоборот. Клод вспомнил запись в свитке «Ч»: «Один корпус из серебра – «Дама с собачкой на качелях», а-ля Фрагонар, для графа Корбрейского».

– Как, и вы тоже? – спросила мадам Хугон. – Кажется, и мой муж заказывал через него часы. И, по всей видимости, ученик господина Ливре должен был их изготовить.

– Да… Только когда это было? Много воды утекло с тех пор, – сказал Ливре. – Пейдж теперь трудится в другой области.

Граф Корбрейский пришел в замешательство.

– Позвольте, месье, а разве предметом сегодняшней беседы будет не работа этого мальчика, касающаяся механики звука? Так мне сказала мадам Хугон. И это именно то, что меня интересует.

– Да, это было предметом… Только выяснилось, что исследования юноши совершенно неадекватны… – Ливре потряс головой. – Пейдж не будет читать сегодня лекцию.

Все взоры устремились на ученика, а сам Клод уставился на Ливре. От этой новости юноше стало больнее, чем от удара палкой, обернутой в сукно.

– Да-да, мой юный ученик. Ты не будешь читать лекцию. И тем не менее я приглашаю тебя занять почетное место среди моих уважаемых гостей.

Мадам Хугон нарушила тишину:

– А кто же будет говорить?

Ливре сухо улыбнулся и объявил:

– Вы наверняка возрадуетесь, когда узнаете, что сегодня буду говорить я.

Мадам Хугон посмотрела на юного ученика, но ничего не успела сказать, так как Ливре призвал всех к порядку. Пьеро и Плюмо выражали свое недовольство, однако на их протесты не обратили внимания.

Ливре быстро начал свою речь:

– Глубокоуважаемые гости! Сегодняшняя беседа называется «Что в имени тебе моем?». То, что я хочу рассказать, может показаться вам простой рефлексией на тему, и все-таки позже вы поймете, что это не так. Говоря простым языком, наши имена самым непосредственным образом влияют на то, что мы есть и чем мы занимаемся.

Гости устроились в креслах из красного дерева.

Продавец книг сплюнул в платочек. Тут выступила вперед Этьеннетта, в руках она несла огромную книгу. Ливре объявил:

– Здесь содержится ровно 9464 записи, которые доказывают теорию Камдена о «судьбоносной неизбежности имени».

Он приступил к перечислению имен, подтверждающих его нелепую теорию. Интерес аудитории возрос, да и то ненадолго, когда Ливре начал рассказывать о проституции. Он поведал гостям историю двух шлюх, чьи имена были Онорина и Пьюрита, и об одном владельце публичного дома по имени Темперанс.

– Есть еще одна женщина, ее имя – Ланж. Она может завязывать свой язык в морской узел, демонстрируя сей навигационный фокус всем желающим морякам, что приходят к ней воспользоваться известными услугами.

Плюмо вслух поинтересовался, а разве не могли ей дать такое прозвище после того, как открылись ее необычайные способности, но Ливре не принял вызова. У Клода имелись свои сомнения на этот счет, в конце концов его старшую сестру звали Фиделита.

Ливре медленно продвигался вперед. Когда один язык исчерпал себя, он перешел к другим. Латынь, греческий, халдейский, древнескандинавский, английский – ему было все равно, лишь бы список имен рос. После истории о сбившемся с пути священнике Ду Сине Ливре начал приводить примеры из медицины, цитируя работы Кокберна о сифилисе, Смелли – об акушерстве и Бэтти – о слабоумии. Он все говорил и говорил, пока скучающие гости не начали выражать свое беспокойство. Один из писак теребил брюки, юрист выбивал ногой ритм, известный только ему самому. Двойной подбородок опустился, пальцы зашевелились, очки соскользнули с маслянистого носа полусонного типографщика. Мадам Хугон теребила локон волос и задавалась вопросом, когда же список имен подойдет к концу.

Как оказалось, не скоро. «Книга судного дня» с перечисленными в ней совпадениями имен подошла к концу, лишь когда Ливре дошел до случая своего ученика, Клода Пейджа.

– Никто не смог бы справиться с этой работой лучше! – провозгласил лектор. – Кстати, совпадение не только в его фамилии. Судьбоносная Неизбежность и в его имени! Клод, покажи им свое уродство. – Ливре поднял руку юноши, чтобы подтвердить сказанное. – Такие физические недостатки уже успели стать традицией, вспомните хотя бы императора Клавдия или того горбатого дурачка Клаудио! Нелепость и уродство предопределены судьбой одной половине моего ученика, зато второй его половине уготована лучшая участь, она – его спасение! Как я часто говорю, чем был бы мой книжный магазин без страниц?

Ливре закончил. Последовали бурные аплодисменты. Чтобы Ливре не слишком зазнавался, аристократ решил вмешаться:

– А что вы скажете на это: лучшего лондонского механика зовут Мерлин!

– О, ну конечно же! Ведь это волшебник за работой!

Наступил отличный момент для перехода к другой теме, интересовавшей Клода, но, естественно, этого не произошло. Перед тем(как уйти, Плюмо пригласил Клода зайти в какой-нибудь кабак и просидеть там до утра. Юноша отказался, помахав другу на прощание. Мадам Хугон подождала, пока уйдут все гости, и отвела книготорговца в сторону.

– Господин Ливре, у вашего ученика редкий дар. Пока вы отсутствовали, он был очень внимателен ко мне. Я бы хотела еще большего внимания с его стороны. Мне нужны книги из Коллекции за Занавеской. Можем ли мы договориться? Могу я рассчитывать, что ваш ученик будет сам выбирать мне книги? Я заплачу.

– Конечно, мадам.

Она ушла так же, как и пришла, с сумочкой на одной руке и эскортом на другой.

Ливре повернулся к Клоду:

– Надеюсь, ты наконец понял, что твоя судьба – быть здесь, а не заниматься механикой. Ты можешь навсегда забыть о той лекции! – Флегмагорл сплюнул. – У тебя есть и более важные дела. Теперь тебе предстоит служить своей госпоже.

 

31

Мадам Хугон брала по одной книге из Коллекции за Занавеской каждую неделю. Она определила четкие условия соглашения. Клод должен был выбирать книги и каждую пятницу приносить их к ней домой. За эту услугу, а также за ряд других услуг, на которые она рассчитывала, мадам Хугон платила Ливре в три раза больше, чем за обычный прокат, хотя расценки «Глобуса» и так были очень высокими (в связи с философской природой предлагаемого материала). Патронесса никогда не объясняла своего интереса к порнографии, да такого условия и не было в договоре. Когда Клод вежливо спрашивал об этом, она отвечала, что обстоятельства супружеской жизни заставляют ее читать подобную литературу. Больше Александра ничего не говорила. Клод довольствовался теми словами, что Ливре произнес в Турне: «Мадам Хугон не в состоянии выполнять супружеские обязанности».

Каждый четверг Ливре позволял Клоду выбрать предмет чтения для мадам Хугон. Юноша выбирал очень внимательно. И «перлы» всегда были у него под рукой. «Никогда не бери книгу, которая может быть расценена как слишком откровенная». Доверяясь Ливре, Клод завернул «Историю дочки шляпника».

– Вам должно это понравиться, – сказал Клод, представляя книгу мадам Хугон. Книжка была скучной и более сдержанной, нежели та, которую патронесса заказывала впервые. В ней описывалось несколько сцен с поцелуями украдкой и одна сцена с объятиями на черной лестнице, не больше.

– Жаль, – сказала патронесса, когда возвращала книгу, – что ожидания главной героини не оправдались.

Клод не знал, как понимать сказанное. Он молча передал ей очередной любовный роман. Через три недели мадам Хугон выразила нетерпение по поводу историй о безответной любви.

– Разве ты не можешь обеспечивать меня более откровенными предложениями? Разве ты не можешь делать чуть больше для удовлетворения моих желаний?

Двусмысленность подобных высказываний смущала Клода. Он нервно выискивал на книжных полках все более откровенные и непристойные книги, приглашая патронессу в мир сельских шалостей и взглядов украдкой. Он принес ей «Эротические наставления» Аретино, классику жанра «Школа Венеры», переизданную Ливре при помощи секретного пресса братьев Жак, самые откровенные религиозные подборки: «Мария в монастыре», «Влюбленная аббатиса», «Анатомия французской монахини», и две книжки, напечатанные специально для Ливре, которые он давал только самым лучшим и надежным клиентам: «Любовь Зео Кинизаля» и «Король кофиронов», а также «Эротическую Библию» Мирабо. Ливре, волнуясь за свою репутацию, отметил, что сам Мирабо не писал этой книги, а заказал ее одному писателю.

Ни одно из этих развратных повествований не удовлетворило требований мадам Хугон. Клод фантазировал на тему источника ее расстройства, однако действовать отказывался. Никакие побои не заставили бы юношу приблизиться к женщине, пленившей его. Клода смущали нерушимые сословные барьеры. Через три месяца подобных отношений мадам Хугон решила заявить о своих намерениях. Она использовала свое искусство обольщения в двух целях: из спортивного интереса и ради удовлетворения сексуальных потребностей. Начала она с того, что просила Клода вслух зачитывать отрывки из взятых напрокат книг. Мадам Хугон рассчитывала, что вокальное воспроизведение порнографических сцен пробудит в нем желание. Когда Клод читал известный диалог между Тулией и Октавией или отрывок из «Дела о совращении, или Последние судебные тяжбы в Париже против аббата Руе, изнасиловавшего сто тридцать три девственницы, написанное им самим», его голос дрожал.

Только ему все равно не хватало смелости, чтобы проглотить наживку. Это заставило мадам Хугон удвоить прилагаемые усилия. На следующий день она вернула иллюстрированную книжку без одной страницы, вырезав из нее эротическую гравюру. Получив несколько палок от Ливре, Клод побежал к мадам Хугон, чтобы взыскать с нее полную стоимость книги.

– Мадам, я обнаружил, что в книге не хватает гравюры. Вы последняя ее брали.

– А что за гравюра? – Александра не казалась удивленной, но и не предлагала возможных вариантов, куда могла подеваться картинка.

– Если мне не изменяет память, это та самая гравюра, где принцесса занята пикантной беседой с придворным пажом.

– А-а, под нижней юбкой? – Мадам Хугон потянулась к собственному платью.

– Да, под ее нижней юбкой. – Клод покрылся испариной. Юноша не знал, то ли он играет роль строгого блюстителя нравов, то ли действительно им является.

– Как же это получилось? – спросила патронесса.

– Что?! – Клод запнулся.

Патронесса задала вопрос по-другому:

– Как она могла пропасть?

Клод указал на торчащие нитки, которые выдавали отсутствие страницы.

– Ее вырвали, мадам. Вырезали.

Мадам Хугон позвала служанку. Та внесла в комнату горшок, полный дорогих фиалок – любимых цветов патронессы. Две женщины удалились в смежную комнату. Клод услышал пощечину, после которой хозяйка чересчур строго отчитала девушку. Клод не сомневался, что все подстроено и никто никого не бил – звук был больше похож на хлопанье в ладоши, нежели на пощечину. Мадам Хугон вернулась в комнату и извинилась. Александра попросила Клода подождать, пока она напишет продавцу книг записку, где спросит у него о стоимости поврежденной книги. Затем патронесса вручила ее Клоду. Будучи дома, она не надевала перчаток, а Клод, когда убегал из «Глобуса» по поручениям, снимал свои. Пока записка переходила из рук в руки, пальцы ученика и мадам Хугон впервые соприкоснулись. Клоду показалось, нет, он был уверен, что мадам на секунду задержала его руку. Конечно, этот жест казался невинным по сравнению с чтением вслух отрывков из взятых напрокат книг. И тем не менее теперь Клод убедился в том, что подразумевалось с самого начала.

Юноша рассказывал о случившемся друзьям, сидя над блюдом со свиньей, украшенной спаржевыми стеблями. Он открылся им вместе со всеми своими надеждами и опасениями.

– Боюсь, мои желания могут подвергнуть ее опасности, ведь она в таком щекотливом положении.

– Что за положение? – спросил извозчик.

– Говорят, что она не может выполнять супружеские обязанности.

Поль Дом не принял такой отговорки.

– Нет, ты боишься не этого. Просто ты, мой друг, трус! – И он оглушительно рыгнул.

– Как я могу по одному легкому и быстрому прикосновению понять, что она хочет… чтобы я…

– Набил ее? – предложил Пьеро.

– Оседлал ее? – подхватил извозчик. – Помни, надо крепко держаться за бедра! – Он хлестнул воображаемым кнутом.

У Плюмо, как у журналиста, возникла иная реакция:

– Ты действительно думаешь, что она – замужняя девственница?

– Все, что я знаю, – это сплетни, которыми сопровождался заказ. И это было давно.

– Я наведу справки, – сказал журналист. – А если ты что-нибудь узнаешь, дай мне знать.

Клод, вместе со своими беспокойными мыслями, вернулся на чердак и долго не ложился, читая Дидро – не «Энциклопедию», от которой уже давно отказался, а «Нескромные сокровища», роман, пронизанный аллегориями на тему гениталий. С книгой в одной руке и еще кое-чем – в другой, Клод любовался миниатюрой, висящей над его импровизированной кроватью. Он закрыл глаза и мысленно приложил к лицу с портрета прекрасное тело, достойное Венеры. Он представлял себе ее неистовые и неловкие движения, отображенные в свете волшебного фонаря аббата. Картинки сменяли друг друга. Мадам Хугон бежала по анфиладам неведомого дворца. На ней ничего не было, кроме маски. Вот она уже лежала связанная, в состоянии, близком к оргазму, моля о продолжении ласк. В этих мечтах Клоду открывались его собственные страхи и опасения. Тем не менее, когда наступила пятница, он молча вручил своей госпоже очередную книгу. Клод не мог довериться желаниям и поступать в соответствии с ними.

Он спал беспокойно и пришел на работу уставшим. Его глаза налились кровью и стали цвета «крапчатой акульей кожи с узором из красного сафьяна», как выразился Ливре. Клод уже несколько раз опаздывал на работу. Ливре позволял ему бесчинствовать подобным образом, так как надеялся использовать это в своих целях.

Мадам Хугон тоже заметила бледность ученика и воспользовалась произошедшим, чтобы еще разок атаковать. Началось все, когда она встретилась с Клодом у Коллекции за Занавеской. Патронесса и ученик стояли возле секции «Аристократы». Клод зачитывал вслух отрывок из четвертого издания «Наслаждений старого извращенца», когда она прервала его:

– Возможно, ты слишком усердствуешь, стараясь ублажить меня. Ты побледнел. Выглядишь уставшим и больным.

Клод не знал, как отвечать.

Мадам Хугон продолжила:

– Я волнуюсь за тебя. Думаю, настало время, когда я должна выбрать книгу для тебя. Ну-ка, давай посмотрим… – Она провела указательным пальцем по корешкам книг из секции «Медицина». – Нет, здесь ее нет, но это не важно. Я захватила свою копию. – Мадам Хугон вытащила книгу из сумочки. – Эта книга уже помогла мне однажды. Я отметила самые важные абзацы. – Она подмигнула Клоду. – Прочитай и верни на следующей неделе.

Книга, которую мадам Хугон дала Клоду, называлась в честь библейского персонажа. Положив книгу на подобранные под себя колени – эту позу Клод часто принимал за чтением, – он осмотрел обложку и проверил качество бумаги и переплета, проклиная себя за то, что приобрел самую скверную привычку своей новой профессии. Книга представляла собой медицинский трактат, чересчур детализированный – можно сказать, детали стали навязчивой идеей автора. Сам автор был выдающимся французским врачом, сторонником вакцинации и гимнастики по утрам, переводчиком Галлера и профессором в Сорбонне.

«Онания» – так называлась книга – предостерегала мужчин от мастурбации, или, как говорилось в подзаголовке, от «богомерзкого греха преднамеренного самозагрязнения».

Клод удивился, как патронесса могла догадаться о его одиноких похождениях, вдохновленных ею же самой. Более того, его смутила фраза, сопровождавшая подарок. Что она имела в виду, когда сказала, что книга помогла ей однажды?

На первый вопрос ответ был найден почти сразу же, когда Клод прочитал первый из выделенных абзацев в главе о симптомах: «На ранних стадиях заболевания у пациента наблюдается бледность лица, вялость, апатия и сон разума». Надо было отдать должное описанию. Оно точно соответствовало состоянию Клода. Дальше там говорилось: «На более поздних стадиях дегенерации появляются прыщи и язвочки, боли при мочеиспускании и ускоренный рост органа». Клод всегда старался подкрепить собственными наблюдениями то, что читал. Если герой какого-нибудь пошлого романа принимал странную позу, Клод проверял ее на себе. Если персонаж шепелявил, то и Клод начинал шепелявить. Такое поведение явилось последствием пребывания в поместье, так как аббат был сторонником эмпиризма. Поэтому сейчас, читая трактат, Клод тщательно проверял все части своего тела. Он заключил, что симптомы первой стадии у него присутствуют, то есть бледность и апатия налицо, а вот признаки второй стадии онании пока не мучают. Дальнейший осмотр выявил, что, к счастью, ни почки, ни печень еще не перегрелись – это были симптомы третьей стадии. Клод также с облегчением узнал, что не страдает чахоткой, гангреной или гонореей в простых формах.

Он прочитал следующий выделенный отрывок, посреди главы о причинах болезни. Автор описывал сие заболевание на примере господина Л.Д. – часовщика! – который по ночам грешил прикосновениями к своему достоинству. После описания метода «опустошения» (таким термином пользовался автор) последовало сообщение о летальном исходе пациента. Жидкость текла из ушей, носа и анального отверстия часовщика. Даже его ступни сочились липкой молочной жидкостью.

Следующая глава посвящалась лечению. Автор не предлагал использования каких-либо механизмов, мешающих утечке семени; кольца и покрытые кожей металлические колпачки были изобретениями викторианской эпохи. Вместо этого он рекомендовал применение «успокаивающих мазей и вод», упоминалась там и сельтерская вода, столь любимая Ливре, – она оказывала целебное действие на исследуемый орган. Почти в конце книги Клод наткнулся на самую важную заметку. Он прочитал абзац несколько раз, и эти слова так возбудили его, что он незамедлительно исполнил то самое действие, от которого предостерегала книга. Когда же Клод наконец уснул, его можно было увидеть сжимающим одной рукой яички, а другой – собственную шею. Книга покоилась на его животе, а портрет мадам Хугон смотрел со стены.

Так что же за фраза так взволновала Клода? Вот она: «В некоторых случаях единственным эффективным средством от онании может оказаться лишь тепло и забота любимой женщины».

 

32

Оставшиеся дни недели Клод так тщательно следил за своей внешностью, как никогда раньше. Он мылся в местной бане и искал у себя вшей. Он снял старую рубашку, с воротником таким же черным, как края древней монеты, и надел свежую, которую Маргарита почистила яванской водой и погладила. Он одолжил у Этьеннетты скребок для чернил и вычистил темные полумесяцы грязи из-под ногтей. Плюмо по этому поводу сказал: «Ты – живое доказательство того, что безрассудная страсть – отличный способ соблюдать гигиену».

В решающий день у Клода было только одно поручение до похода к мадам Хугон. Продавец беллетристики из отдаленного пригорода заказал две дюжины копий «Наслаждений старого извращенца». Клод решил взять коляску. В переулке возле Мобертской площади он нашел незарегистрированный экипаж, у которого не хватало двойной «П» на боку, знака монополии Перро. Клод добился того, чтобы его довезли до места назначения по сниженной цене.

Дело с продавцом беллетристики было улажено быстро и без происшествий, и Клод мог отправляться к патронессе. На сэкономленные деньги он заглянул к парикмахеру, чтобы добавить последний штрих к своему внешнему виду. Он не нуждался в бритье – кожа на его лице была мягкой, как замша, – но он все равно пошел. Парижская парикмахерская сильно отличалась от своей турнейской родственницы. Не было здесь вывески «Брею за су, режу за два», равно как и услуг по кастрации боровов и козлов. Спросив мальчика о наличии шишек или струпьев, парикмахер взялся за его лицо, вооружившись особым мылом и бритвой, выкованной, как хвастался брадобрей, в Шеффилде. К сожалению, техника бритья не соответствовала качеству инструментов, и Клод покинул цирюльню с двумя или тремя маленькими порезами на шее и одним серьезным доказательством посещения парикмахерской прямо под подбородком. Если бы юноша пришел с извозчиком, тот бы обязательно удержал за это часть платы, однако Клод был один и слишком волновался накануне предстоящей встречи, чтобы протестовать. Он отказался от лосьонов, предложенных брадобреем, но пал жертвой ароматического масла.

Таким Клод предстал перед мадам Хугон в день его совращения. Он шел к ней домой в выглаженной рубашке на плечах, с ароматом лаванды на щеках, одолженным париком на голове и трактатом об онании, прижатым к животу. Служанка – Клод заметил, что ей бритье пошло бы на пользу больше, чем ему, – проводила юношу в гостиную за библиотекой.

Смятенный гость осмотрел комнату, выискивая следы мужского присутствия – трости или, быть может, треуголки. Единственным не женским элементом в комнате была замешкавшаяся служанка, чей гермафродитизм еще больше подчеркивал хрупкость и женственность мадам Хугон. Сопровождаемая шелестом шелков и с нежной улыбкой на лице, хрупкая и женственная, она вошла в комнату. Интерес мадам Хугон будто спал, когда она увидела Клода разительно изменившимся.

– Зачем ты спрятал свое деревенское очарование за этой ужасной одеждой?

Нервный пот пробил Клода и поборол запах дешевого лосьона.

– Вижу, ты принес книгу. Прочитал ли ты ее внимательно?

– Да, прочитал.

– И что ты думаешь о выводах, к которым пришел доктор?

– Полагаю, я могу серьезно заболеть, если не будут предприняты определенные меры.

– Ты прав. Если ты будешь продолжать в том же духе, могут возникнуть серьезные последствия. – Клод не знал, был ли у этих слов скрытый смысл. – Возможно, даже самоубийство.

– Такой приятный способ уйти! – смело заявил юноша.

– Непочтительность только добавит тебе проблем. Ты должен немедленно прекратить распутствовать! Если я смогу, то помогу. Хочешь ли ты этого?

Клод кивнул.

Мадам Хугон выгнала служанку и заперла дверь. Подошла к маленькому шкафчику из тика.

– Я давно знаю автора той книги, что дала тебе. Вижу по твоему выражению лица – ты удивлен. Ты спрашиваешь себя, как я могу быть знакома с таким выдающимся специалистом? Должна тебе сказать, что мой интерес к его работам связан с неудачной попыткой выполнить свои супружеские обязанности. Возможно, ты об этом слышал.

– Только то, что возникли проблемы… э-э-э… с женой мужа.

– Весьма тактично, хотя не соответствует действительности, могу тебя заверить. И заверю, не сомневайся! – Она томно посмотрела на Клода. – Я хочу предаться… как там говорилось в той книге? Ах да, я хочу предаться «определенным греховным настроениям».

Клод промычал:

– Но ваш муж…

– Тебе не нужно волноваться по поводу моего мужа. Он здесь не живет. Дело о нашем браке рассматривается в суде. – Мадам Хугон подошла ближе к шкафчику, открыла его крошечные дверцы и достала стеклянную бутылочку. – Снимай этот ужасный парик и присядь сюда.

Клод садился, пока мадам Хугон выкладывала крем на ладонь. Юноша заглянул в шкафчик, чтобы посмотреть, что еще там есть. Молоко ослицы было самой интересной составляющей. Патронесса ловко засунула руку в штаны Клода. Пока она пробиралась глубже, из его кармана выпала миниатюра. Мадам Хугон рассмеялась и сказала:

– Я могла быть так же близко еще несколько недель назад! Тебе стоило только попросить…

Все остальное произошло в тишине. Рука мадам Хугон произвела движение, сходствующее натиранию. Выдающиеся доктора назвали бы то, что случилось, «стимуляцией семенной жидкости». Клод, однако, сравнил это ощущение с муравьями, ползущими по спине.

Натирания и муравьи не ограничились одним днем. С той пятницы мадам Хугон брала напрокат не только книги. Она брала напрокат самого Клода. Частота и продолжительность его визитов в особняк Хугонов увеличивались до тех пор, пока он не стал проводить больше времени вне магазина, нежели в нем. Это не расстраивало Ливре. Если он и раздражался иногда, его злость быстро проходила благодаря любезным денежным взносам со стороны мадам Хугон – оплате за услуги не менее любезного ученика. Подобной компенсации с лихвой хватало на то, чтобы нанять случайного работника на Гревской площади и оплатить дорогостоящее лечение Ливре у одного врача-шарлатана, недавно приехавшего в Париж (ценителя брюссельской капусты, кстати).

От Клода требовалось лишь проводить «чтения» в особняке в течение всей недели. Когда юноша не был занят этим, приходилось работать в магазине, но так как сделка приносила много денег, его время принадлежало ему самому. Ливре спрятал плетку и даже позволил ученику читать и проводить исследования, начатые уже давно, в течение месяца обретенной свободы.

Клод пытался поговорить о работе с госпожой, однако она, казалось, была заинтересована другими проявлениями его ловкости рук. Когда он сказал, что хочет закончить давний заказ и тем самым доказать свою любовь, она прильнула к нему и ответила: «Ты сам – доказательство, иного мне не нужно». Наблюдая, как Клод неуклюже поедает пирожные с кремом, мадам Хугон говорила: «Просто приходи ко мне, мой маленький крестьянский мальчик. Больше от тебя ничего не требуется».

Такое прозвище раскрывало суть склонностей мадам Хугон. Она хотела, чтобы Клод всячески поддерживал в себе то, что она понимала под «провинциальной непорочностью». Когда патронесса выходила с ним в свет, будь то опера, или чтения, или лекция в лицее на знакомую Клоду тему, она настаивала на том, чтобы юноша не выражался высокопарно. Принять это оказалось нелегко. Но в конце концов, он был влюблен и находился в ее услужении.

Отрицание его интересов осложнялось всплесками щедрости, которые часто казались Клоду попыткой контролировать его действия. Патронесса с радостью оплачивала обеды в кафе Пале-Руаяля или пирожные, однако отказывалась предоставлять средства на инструменты и хорошую одежду. Мадам Хугон видела в поношенном, плохо скроенном одеянии Клода проявление невинности и чистоты сельской местности, простых качеств, присущих, как она думала, лишь людям из маленьких деревушек, совсем непохожих на Париж, на город, где она родилась и откуда никогда не выезжала. У ее подруги мадам де Бово была негритяночка, Аурика, только что привезенная из Сенегала кавалером де Буффле, а мадам Гельветуа, пользующаяся дурной репутацией, играла с экзотическим ангорским котенком. Увы, коротко стриженные девочки и длинношерстные кошки стоили слишком дорого для мадам Хугон, получавшей алименты от мужа, которого заставил платить суд. А Клод вполне подходил. Кроме того, ученик мог доставлять ей такое удовольствие, какого владелицы негритяночек и ангорских кошек, как она полагала, были лишены.

Патронессе и ученику быстро наскучили беседы. Она отказывалась слушать его размышления о механике, а он уставал от ее трюизмов на тему музыки и гипноза. Зато пара с удовольствием изучала богатую и разностороннюю энциклопедию секса. За запертой дверью особняка мадам Хугон эти двое воспроизводили упражнения, заученные ими ранее, за одним исключением: мадам Хугон никогда не снимала полностью одежды. В остальном она была необузданна, любознательна и требовательна, выкрикивая уменьшительно-ласкательные прозвища своего любовника в моменты экстаза. Она компенсировала свою городскую праздность, демонстрируя привязанность к фантазиям скотного двора. Не однажды мадам Хугон просила повторить половые акты злополучных братьев Голэ (Клод иногда рассказывал ей о странных особенностях сексуальной жизни в Турне). После этого патронесса вела его на прогулки по сводчатым галереям Пале-Руаяля, где покупала ему подарки. Клод старался ответить тем же, преподнося букеты из фиалок, хотя Александра оставалась к этому равнодушной. Только после жаркого спора она приняла крошечный медный колокольчик – подарок на память, который будет напоминать ей, как сказал Клод, об их первой встрече в магазине. Мадам Хугон рассмеялась и стыдливо надела его на шею. Позже она всегда звенела им, когда пребывала в особенно пылком настроении.

В оставшееся от звона колокольчика время они отправлялись на прогулку. Мадам Хугон и Клод проходили мимо шахматистов в кафе де Валуа и мимо ораторствующих немцев в кафе де Шартр. Потом они устраивались (чаще да, чем нет) в огромных мягких креслах кафе де Фой. Мадам Хугон больше всего любила это заведение, с его позолотой и тафтой, с мраморными столами, заваленными крошечными хлебцами и пирожными, с фарфоровыми молочниками и кофейниками, с разнообразием засахаренных фруктов и конфет. Наличие повсюду зеркал позволяло ей вести постоянные расследования. Усевшись перед богато украшенным стеклом, она могла наблюдать за Клодом и его реакцией на других посетителей, за реакцией других посетителей на Клода и, что самое важное, за собственной реакцией на их реакции. Хотя юноша и не считал сие заведение скучным, он чувствовал себя гораздо увереннее в темном подвале близлежащего кафе де Каво или, что еще лучше, в необыкновенном «Механическом кафе».

Александра не понимала увлечения Клода, но молча соглашалась на все, лишь бы сделать его счастливым. Он сделал набросок незатейливо украшенного «Механического кафе». Когда кто-нибудь садился за стойку и заказывал, к примеру, лимонад, посреди стола открывалась потайная дверка и на ее месте появлялся стакан с заказанным напитком. Вглядевшись в этот процесс, Клод заметил, что опорная ножка стола была пустой и вела к шумной кухне, где трудились машины и покрытые потом рабочие, достойные гравюры «В плену своих изобретений».

Клод предложил госпоже набросок, но та, как и следовало ожидать, не приняла его. Он пытался представить мадам Хугон друзьям из ремесленных кварталов, однако она только посмеялась над таким предложением. Александра даже не захотела посетить его чудо-чердак. «Я предпочитаю мероприятия», – сказала она.

И поэтому они посещали мероприятия: концерты, выставки, театральные представления. Они посмотрели «Женитьбу Фигаро» – спектакль, не оперу, которой еще только предстояло приехать в Париж, – хотя Клода куда больше интересовали успехи Бомарше как часовщика, работающего под своим настоящим именем – Карон. Через несколько недель после этого, в спальне, Александра впервые назвала своего маленького крестьянского мальчика Ангелочком. Парочке удавалось подавлять недовольство друг другом в течение нескольких месяцев, до тех пор, пока они не посетили сольный концерт певца по имени Ля Флоренц.

Голос певца высоко оценили подкупленные критики, так что зал был уже практически полон, когда парочка, источающая аромат жонкили и пота (результат поспешного представления, данного в особняке мадам Хугон), прибыла на место. Концерт начался вовремя и без всяких эксцессов, поэтому публика, положительно реагируя на мягкое, успокаивающее пение, пришла в глубокий, невежественный восторг.

Клод быстро соскучился и начал искать развлечения. Он потрогал сетку, окружавшую ложу, в которой они с госпожой сидели. Он посмотрел на свечи и пронаблюдал, как воск капает на голову дремлющего зрителя. Пафф! Он мысленно проследил за траекторией, по которой полетит его тело, если он прыгнет с третьего яруса прямо на провод центрального канделябра. Он сочинял истории о самых выдающихся нотаблях, пришедших на концерт. И ни одна из принятых мер не прогнала скуку. Вместо того чтобы наслаждаться сопрано, Клод прислушался к аккомпанементу. Музыкальные инструменты напомнили ему о всевозможных дистиллирующих трубках в лаборатории аббата. Он сделал вывод, что гораздо веселее быть задавленным на улице, нежели слушать какую-то harmonie, заставляющую инструменты компенсировать отсутствие голоса у певца. И все же в концертном зале голос звучал. Ля Флоренц пищал до тех пор, пока не произошла ошибка, но ошиблось не его сопрано, а музыкант. Случившееся взволновало публику. Нота – вернее, ее жалкое подобие – вылетела из какого-то духового инструмента, произведя неприличный звук, который по своей неприличности сравнился бы с пуком на похоронах. Неуклюжий звук, звук, который трудно забыть, звук, очень похожий на естественную человеческую реакцию.

Слушатели покачали головами и отшатнулись в своих креслах, будто повстречались с бешеной собакой или сборщиком налогов. Клод сделал все наоборот. Он потянулся к оркестровой яме. Чтобы продвинуться как можно дальше, он схватился за морду горгульи, вырезанной из колонны. Для него было важно проследить источник нового и крайне интересного звука. Во время антракта юноша наблюдал, как музыканты ухаживают за своими инструментами. Из валторны выдували слюну, гобой чистили павлиньим пером, платочком и шомполом, делая паузы для того, чтобы смочить язычок. Последнее действие, смачивание язычка, производило звук, которого Клод раньше никогда не слышал. Два новых звука за один вечер!!! Для Клода сольный концерт Ля Флоренца обернулся настоящим триумфом.

Антракт закончился, и музыканты, не обремененные пением Ля Флоренца, заиграли серенаду. Это был Моцарт. Они осторожно исполняли произведение, стараясь не допустить появления еще одной фальшивой ноты. Когда музыканты достигли финального рондо, играя его оживленно и весело, Клод достал из кармана клочок бумаги, на которой хотел записать свои наблюдения. Александра остановила его, вырвав из рук карандаш. Он сбился и не смог отметить звуки.

После концерта парочка впервые поссорилась. Клод старался объяснить, насколько важно для него записывать наблюдения, однако Александра не желала слушать.

– Я не ожидала такого от моего Херувимчика.

– Я не твой Херувимчик!!! – сказал Клод.

Он разозлился не из-за упрека в плохих манерах, а из-за того, что на его идеи не обращают внимания. Юноша давно хотел рассказать о своей беде и все-таки, сделав это, изумился.

– Исследования звуков – это единственное, что у меня есть! Остальное, кроме тебя, – добавил Клод, – ничего не стоит.

Александра оценила последнюю фразу. Она почувствовала волнение Клода и постаралась утешить:

– Пойдем отсюда, давай будем вместе проводить исследования, только в интимной обстановке! Я уверена, мы сможем воспроизвести не менее интересные звуки и сами! – Она вытянула из-под платья маленький колокольчик, зажатый между ее грудями, и дважды позвонила.

Они вернулись в ее спальню и разыграли – Клод неохотно, Александра ревностно – историю влюбленной аббатисы. Оба строго придерживались сюжета, за одним упущением: аббатиса сбрасывала свое одеяние, а мадам Хугон – нет. Они занимались любовью три раза в ту ночь, но это была механическая любовь. Не та плавная и изящная механика, каковой Клод ее видел, – их движения скорее походили на тугие фрикции, заставлявшие двигаться его ранние ожившие картинки. После суматошной возни, каждый раз, когда Александра приближалась к высшей точке наслаждения, она начинала бормотать ласкательные прозвища, которые так не нравились Клоду: «Мой маленький крестьянский мальчик, мой Херувимчик!»

Сексуальные контакты всегда проясняли сознание Клода. Минуты после жарких объятий дарили ему необыкновенную ясность и силу мысли, способность поднять вопросы, о которых в остальное время он предпочитал молчать. Поэтому, когда все закончилось, Клод сказал:

– Мне не нравятся прозвища, которыми ты меня называешь.

– Прости, мой маленький.

– Если тебе так уж хочется называть меня уменьшительными именами, я бы предпочел, чтобы они были связаны с механикой или с чем-то еще, касающимся моих интересов.

Успокоенная занятиями любовью, Александра приняла предложение. После этого они заговорили нежно, и Клод старался рассказать ей о своих стремлениях:

– Жаль, что ты так и не услышала моей лекции. После нее ты бы ясно представила все, что мне нравится.

– Ты еще хочешь прочитать эту лекцию?

Клод кивнул.

– Тогда ты ее прочитаешь. Я все улажу с твоим учителем.

 

33

Немного усилий и крупная сумма денег – вот все, что понадобилось, чтобы дать Клоду возможность проявить себя и рассказать о своих мечтах. Продавец книг справедливо заключил, что, пока любовная связь между патронессой и его учеником угрожает его контролю над Клодом, бросать мадам Хугон вызов – значит, рисковать прибыльным предприятием. Через две недели после обещания Александры все уладить Клод стоял в читальном зале, расставляя инструменты. Он прикатил деревянную «юную леди» в комнату и вложил ей в руки стопку инструкций, горшки с неизвестной жидкостью, кусочки проволоки и стекла, а также механизм с загадочными функциями. На ее остов Клод повесил шарманку, одолженную у уличного музыканта.

Плюмо, как обычно, прибыл раньше остальных гостей и смог употребить не меньше трех стаканов неразбавленного бренди перед тем, как Ливре заказал крепленого вина, «раскрепощенного» водой. Журналист сказал Клоду, что с радостью будет задавать нужные вопросы в нужное время, однако юноша отказался от этой услуги.

Граф Корбрейский, богатый аристократ с непонятными научными воззрениями, прибыл сразу после господина Куртюа, немца и владельца паноптикума. Куртюа все время жаловался. Вот уже в третий раз за месяц один из посетителей проносил раскаленную кочергу и прижигал ею гениталии Людовика XVI.

– Вокруг политики поднялась какая-то суматоха, – сказал немец. – Это не предвещает ничего хорошего для королевства. Плохо, конечно, когда фигуру графа Жана-Батиста д'Эстена протыкают вилкой, но это!.. Это просто ужасно!!!

– Да, политика! – подхватил Плюмо. – Политика везде!

Куртюа продолжал говорить об уязвимости королевы:

– На ее грудь нападали уже дважды! Я вынужден приставить к ней охранника.

Граф, будучи бескорыстным роялистом, выразил крайнее негодование по этому поводу и посочувствовал отчаянному положению владельца паноптикума. Впрочем, его раздражало и кое-что другое. По дороге граф заметил, что одна из его собак прогрызла поля любимой шляпы.

Пьеро незаметно прокрался в магазин за Александрой, которая в этот раз пришла без эскорта. Все собрались, и Ливре призвал собравшихся к порядку. Он произнес равнодушную вступительную речь, которая заканчивалась такими словами: «Этот молодой человек пытает счастья в области, где у него никогда не было учителя. Прошу вас отнестись к нему с добротой, если не с уважением».

Клод встал и начал давно откладываемую лекцию о механическом воспроизведении звука.

– Насколько многим из вас известно, звуки, которые мы воспринимаем, могут быть воспроизведены различными способами. От столкновения, – тут он подошел к Александре и позвонил в колокольчик, висевший на ее шее, – или благодаря прохождению воздуха, – Плюмо издал громкий отвратительный звук, который остался бы неоцененным, если бы его не произвела на свет флейта, – или еще многими другими способами.

После вступительного слова Клод обрисовал в общих чертах свою необычную теорию об акустике, вспоминая Ньютона и Швицерса, Ойлера и Бернулли.

– Я особенно ценю работу Бернулли о согласных звуках и его размышления о клавесине. – Юноша продолжал говорить об уравнениях движения, о «De Motu Vibratotio» и «Dissertatio Physica de Sono», пока наконец не почувствовал, что публика забеспокоилась.

Он помолчал.

– Все эти работы имеют отношение к исследованию, которое я начал вести очень давно…

– И что же это за исследование? – перебил его Ливре.

– Я смею предполагать, что любой звук можно воспроизвести искусственным путем.

Несколько мгновений гости пытались осмыслить сказанное.

– Любой звук? – Ливре бросал Клоду вызов.

– Да. Я приведу несколько простых примеров. Закройте глаза и представьте себе визг тюленей в королевском саду. – Клод воспроизвел данный звук, потерев мокрым пальцем о стекло, взятое из рук «юной леди». – А теперь мышиный писк. – Он провел по стеклу влажной пробкой. – Или жужжание улья с пчелами. – Он повернул рукоятку шарманки. – Бульканье в горле верблюда. Закройте глаза! – крикнул Клод Александре перед тем, как изобразить звук, переливая жидкость из бутылки.

– А летучую мышь можешь изобразить? – спросил Пьеро. Клод едва подавил улыбку.

– Конечно, могу.

Он повернул деревянные болты трансформированного ручного пресса.

– А лай собаки? – бросил граф.

– Это возможно, да только у меня здесь нет необходимого оборудования.

Граф расстроился.

– А как насчет птицы? – подошла очередь Куртюа подать голос.

– Какой именно?

– Не имеет значения.

– Хорошо. Если вы одолжите мне свои часы. – Куртюа передал ему свой репетир. – Представьте себе ласточку, охотящуюся за насекомыми. Вы услышите ее полет, завершившийся щелчком клюва. – Клод заставил вибрировать тонкую полоску металла и затем захлопнул часы, точно имитируя звук кормления.

Владелец паноптикума нехотя кивнул.

Клод вернулся к своей речи:

– Позвольте, я повторюсь. Если у человека есть слух, терпение и средства, он может инструментировать уханье совы, зов зайчихи в период течки, топот задних лап кролика, рев стада оленей. Только это элементарно. При помощи машин можно извлечь и более сложные звуки.

Ливре кашлянул изо всех сил, и Клод знал, что он это сделает.

– Я могу воспроизвести даже этот звук!

– Что? Кашель? – Ливре хохотнул.

– Да. И не один. Я записал не меньше шестнадцати различных кашлей, из них смог сымитировать девять. Классический кашель может быть легко изображен с помощью драчёвого напильника, если пилить им мокрую сосну. Другие кашли сложнее. Сухой кашель бондаря, мышьяковый – господина Карли-Рубби, – Клод кивнул Пьеро, – и надсадный кашель моего учителя, сопровождающийся присвистом, исходящим из верхних дыхательных путей, и одышкой, – все это требует более замысловатых инструментов.

Клод вновь обратился к жидкостям и трубкам. Через несколько секунд давление в его ручном кашлеимитаторе поднялось, и тот издал сначала тихое бормотание, затем высокое бульканье, щелчок, затем удушливый кашель и наконец знаменитое клокотание Ливре.

– Смысл этого упражнения в том, что механик, обладающий натренированным слухом, может создать богатый репертуар немузыкальных звуков. В Женеве есть мастера, которым удалось воспроизвести пение коноплянки при помощи одних только часов с модифицированным ходом. Как и они, я предпочитаю реальные доказательства, а не пустые размышления и теории. Вот почему надеюсь, что эти грубые инструменты вдохновят вас на изготовление более тонких конструкций.

Кроме Пьеро и Плюмо, все в зале захихикали. Господин Куртюа, может, и заинтересовался бы делом, если бы мог взять шефство над изобретателем. Увы, он не мог. А граф Корбрейский не оказался достаточно умен, чтобы оценить открывшиеся возможности, – для его убеждения потребовалось бы слишком много времени. Ливре, естественно, отнесся ко всему скептически. Оставалась только Александра. И ее реакция огорчила Клода больше всего.

– Я не совсем поняла, что ты тут говорил, но у меня есть вопрос. Зачем тебе понадобилось воспроизводить звуки природы? Разве тебе недостаточно пения самой коноплянки?

Клод не мог предложить достойного ответа на вопрос, так как это угрожало всему его мировоззрению.

Лекция закончилась. Никаких предложений о поддержке не последовало. Александра покинула магазин, как и пришла – одна. Она высмеяла Клода или по меньшей мере не поверила в него. Его музе недостало веры. Клод сдался бы окончательно и бесповоротно, если бы не повстречал в тот вечер одного старика.

Вычистив «Тайны», то есть вытерпев еще одно унижение, которое Ливре с удовольствием присовокупил к провалившейся лекции, Клод покинул «Глобус», пребывая в состоянии всепоглощающей тоски. Он скрылся на своем чердаке, где расстелил по полу тетради. В течение нескольких часов Клод истязал себя рисунками, выполненными в лучшие времена его жизни, пастельными и карандашными изображениями физических недостатков старшей сестры, поместья, чучела на дороге, чудесных механических часов. В его набросках присутствовала жизненная стойкость, которой теперь ему недоставало. Капля пота упала со лба Клода и оставила грязный след на автопортрете.

Чердак угнетал юношу. В поисках спасения он отправился на улицы города. Клод прошел мимо пекаря, несущего корзину с булочками, и мимо фонарщика, тащившего по камням мостовой свой шест. Поворачивать было некуда, и Клод вступил на паперть церкви Святого Севериана. Он сделал это не из внутренней необходимости, а потому, что надеялся найти прохладу в стенах здания. По крайней мере так он себе сказал. Клод помедлил, прежде чем перекреститься. Он не мог исполнять ритуалы, над которыми его учили смеяться. Юноша прошел мимо молодого священника, который выставлял в ряд свечки ценой в пять су каждая. Две женщины, преклонившие колена в нише, перебирали четки и бормотали «Отче наш». Небольшая группка торговцев, как и Клод, нашла здесь спасение от жары. Они тайком играли в карты, сидя в дальней нише.

Клод преклонил колени. Пот, от которого щипало спину, высох. Он закрыл глаза и прислушался. Юноша услышал, как молодой священник скребет щеткой, удаляя воск с каменного пола, услышал траурное бормотание кающихся грешниц, щелканье четок, ритмичное подметание, шорох игральных карт.

Заиграл орган, и все собравшиеся в церкви погрузились в музыку заупокойной мессы. Александра бы сейчас выдала пустое критическое замечание по поводу гармонии, но для Клода музыка была даже не прекрасна, а просто чудесна. Остальные прихожане согласились бы с ним. Выскабливание, подметание, щелканье четок, шелест карт – все затихло. Когда импровизированный концерт закончился, Клод поднялся по спиральной лестнице в комнату, где располагался орган, чтобы выразить свою благодарность исполнителю. Он подошел к занавеске и обнаружил, что торжественные звуки органа сменились пронзительными ругательствами органиста; он жаловался подмастерью – мужчине, кстати, уже преклонного возраста.

– Почини трубы и педали к завтрашнему дню, ты слышишь меня?! – ревел органист.

Старик не мог не слышать. Он почтительно поклонился. Органист заладил дальше:

– Очень важно, чтобы все было сделано к завтрашнему вечеру. Я готовлюсь к сложной импровизации. – Последняя фраза была сказана без намека на юмор. Органист гордо вышел вон, оставив Клода и старика наедине.

– Трудно починить? – спросил юноша.

– Всю ночь придется работать, – ответил старик, тяжело вздыхая. Он все еще не отдышался после нагнетания воздуха.

Клод молчал до тех пор, пока старик не сказал:

– Приглашаю составить мне компанию, если это тебе подходит. – Сказанное прозвучало больше как просьба, нежели как предложение, и Клод согласился. Ему тоже не хотелось оставаться одному.

Дружеское общение скоро переросло в содействие. Клод помогал, чем мог – проверял, пригонял, настраивал. Старик, довольный тем, что к нему относятся серьезно, рассказывал об инструменте, описывая в деталях многочисленные мехи, трубы для прохождения воздуха, буксиры и клавиатуры. Клод делился собственными наблюдениями.

Орган и часы – разве есть на свете более сложные механизмы? И Клод, и старик, оба говорили о тонкостях их любимых предметов и в конце концов после дружеского спора пришли к тому, что лучший Ърган вводит в оцепенение, как и хорошие часы, а лучшие часы звучат подобно органу.

Починка продолжалась, как и предсказывал старик, целую ночь, и все это время Клод слушал, задавал вопросы, помогал и наблюдал. Он говорил об Ойлере, о Бернулли и об уравнении движения, надеясь получить моральную поддержку, в которой ему было отказано после лекции.

Впрочем, старика эти речи не впечатлили.

– Забудь про всех этих новомодных ученых. Тебе лучше послужат хорошие инструменты. Разве не понимаешь, что мало знать, почему пар поднимается от горячего яблочного пирога? От этого ты не станешь кондитером. Тебе нужны умелые руки, хороший рецепт и правильная печь. Вот и все. Что касается звуков, дело тут не в уравнении движения, а в уравнении эмоций, именно они не дают тебе пробраться к источнику красоты.

Эти слова взволновали Клода. Старик говорил как аббат.

Остаток ночи они беседовали о различных регистрах органа. Клод останавливался возле каждого, спрашивая название и технику изготовления. К тому времени, когда все поломки были вычислены и исправлены, юноша окончательно решился создать нечто такое, о чем все вокруг говорили как о невозможном. Он сможет сделать механизм, интригующий и обольщающий людей. Сие творение поднимет его на ступень выше к достижению поставленной аббатом цели – преодолению границ человеческих возможностей.

– Вот в чем была проблема, – сказал старик, указывая на один из регистров. Клод посмотрел на инициалы, вырезанные у основания.

– Что означает V.H.?

– Vox humana, – ответил старик.

Мягкая улыбка осветила лицо Клода. Он вошел в церковь, сопровождаемый мрачными настроениями реквиема, а покидал ее на высоких нотах благодарственного молебна, божественного гимна высшей похвалы – в то утро юноша наконец прозрел.

 

34

Время шло. Своей многозначностью эта фраза особенно раздражает часовщиков, ведь они ненавидят любые неточности. Только именно это абсолютно точно происходило с Клодом и его друзьями. Без всяких эксцессов или событий время шло.

Ливре, защищая финансовые связи «Глобуса» с мадам Хугон, оставил Клода в покое. Торговец проверял гроссбухи, пришивал к ним все новые сведения о незаконных сделках и заботился о здоровье, что действительно ему помогало.

Извозчик продолжал ездить по маршруту Лион – Париж и Париж – Лион, постоянно находя объездные пути в соответствии со своими гастрономическими потребностями. В одном из таких путешествий он открыл для себя отличный рецепт зарезанной и быстро зажаренной на рашпере птицы, который был включен в меню мадам В., а позже опубликован в «Кулинарной книге бюргера» (ее издали в Голландии в 1788 году).

Плюмо работал сразу над дюжиной проектов, заканчивая некоторые из них и оставляя другие незавершенными. Когда позволяли финансы, он публиковал какую-нибудь из книг, отличающуюся особенно замысловатой конструкцией. Его новый утопический роман, действие которого разворачивалось на острове Ксанас, был неплохо принят читателями сразу после публикации. В нем Плюмо рассказывал об обществе гермафродитов – поборников равноправия, которые освобождались от сексуального напряжения, обслуживая себя самостоятельно без всякого стыда. Критика сделала этот роман скандально популярным, хотя лишь до тех пор, пока другая скандально популярная книжка не появилась несколько недель спустя. Плюмо также трудился над еще одним проектом, о котором, как это ни странно, предпочитал молчать. Иногда он говорил Клоду: «Ты будешь первым, кто узнает об этом, когда я закончу».

Пьеро продолжал набивать чучела. Однажды, когда он работал над фазаном, ему удалось усовершенствовать технологию наложения черного перца – консервирующей пасты, столь любимой английскими орнитологами. (Его секрет заключался в следующем: он добавлял молотые, а не цельные зерна.)

Турне подвергся очередной атаке Бешеной Вдовы, еще более серьезной, чем нападения сорок первого и пятьдесят первого годов, хотя и не такой ужасной, как в восьмидесятом. Через дальнего родственника Клод узнал, что Фиделита отказалась от помолвки с Роша. Вот только с каким Роша – родственник не уточнял. Он также сообщил, что графа Турнейского преследуют многочисленные адвокаты, банкиры и торговцы, все требуют от него денег. Старик, бывший аббат, совсем перестал заниматься исследованиями. Клод почти пожалел этого мужчину, которого так любил когда-то, а теперь презирал.

Другая новость, менее ясная, дошла до юноши чуть ли не случайно. Гуляя по издательскому кварталу, Клод наткнулся на книгу под названием «Искусство цистотомии», чопорно переплетенный фолиант, автором которого оказался Адольф Стэмфли. Полистав том, Клод обнаружил на третьей странице родинку короля Людовика. Ее изображение помещалось сразу после пули размером со сливу, извлеченной из ноги солдата (того самого, что сражался на полях битвы Фландрии).

Время шло, и это касалось даже Александры. После лекции о механическом воспроизведении звуков она редко приглашала домой «своего Херувимчика». Рандеву в Пале-Руаяле случались все реже и реже. Любовники почти не «читали» друг другу, да и отдельные нечастые встречи происходили в агрессивной тишине. Часто свидания назначались, а госпожа не приходила. Единственным утешением было то, что она не забывала платить Ливре, и потому время Клода по-прежнему принадлежало ему самому.

Когда Клод спрашивал Александру, почему их отношения изменились, она просто неясно извинялась, иногда ссылаясь на постоянный сплин, иногда на юридические обстоятельства – какие, правда, она отказывалась объяснять.

Клод чувствовал, что это его лекция расстроила ее, и однажды он спросил об этом напрямую.

– Это смешно, – ответила Александра. – Почему я должна отрицать то, чего не понимаю?

– Действительно, почему?

Чтобы опровергнуть обвинения, мадам Хугон вручила Клоду крупную сумму денег со словами:

– Вот держи. Мастери все, что хочешь, мой маленький друг-механик. За это время я оправлюсь.

Клод взял деньги, оправдывая себя тем, что так он продемонстрирует всем свои таланты и личностные достоинства. На одном из fête с друзьями, после того как Пьеро и извозчик бурно поспорили о правильном приготовлении озерной трески (один выступал за льняное масло, перец и квасцы, второй – за масло и фенхель), Клод сообщил о своих планах.

– Я буду достраивать чердак, – сказал он. Когда его начали расспрашивать, юноша отказался что-либо объяснять. Частью денег, что ему дала Александра, Клод расплатился за ужин. Затем он пошел к закладчику, которому продал свои инструменты в самом начале ученичества. Ломберного столика там уже не было, однако остальные предметы интерьера, которые Клод запомнил – жетончики в публичный дом и подержанные ружья, – еще находились на местах, будто совсем отчаявшись. Когда Клод входил, его сердце учащенно забилось в груди.

Инструменты не продали. В действительности очень небольшая часть вещей в ломбарде переходила к новым хозяевам с выгодой для закладчика. Клод с радостью заплатил за инструменты сумму, намного превышающую ту, что в свое время выдали ему, и покинул заведение в крайне приподнятом настроении. Воссоединение с инструментами придало юноше столько сил, будто он встретился со старыми друзьями. Клод провел большую часть следующего утра, молча потирая руки над тисками и стрелками, штангенциркулями, пластинками, ключами и молотками с ручками из железного дерева. Он даже вырезал Для каждого небольшую подставку и смастерил себе рабочий стол.

Перед тем как воздвигать памятник Александре, Клод представил себе, как опровергает все скептические доводы и возвращает доверие своей госпожи. Впрочем, подобные мысли были забыты, когда работа началась. План и не думал осуществляться легко. На ранних стадиях его выполнения Клод расстраивался из-за несовершенства рисунков и ограниченности своих возможностей. Зато соседи постоянно его поддерживали, ведь они до сих пор восхищались сушилкой.

– Так ведь это – простое развлечение. Оно не требовало от меня стольких навыков, сколько необходимо для воспроизведения нежной песни гнездящейся певчей птицы. Я с тем же успехом мог бы стать починщиком старой кухонной утвари.

Его сомнения усиливались, когда он сталкивался с упрямыми мастерами-ремесленниками, отказывающимися рассказать ему о необходимых технологиях. Часовщики и ювелиры как один давали от ворот поворот. Они были корыстны, и к тому же их действия жестко контролировались гильдией. Клоду не удалось добиться даже простой помощи. Пьеро ему сочувствовал. «Они не смогут дать тебе лекарство от чумы», – говорил таксидермист.

Клод ходил на окраины города, появлялся на пристани, где его всегда встречали радушно. Он медленно собирал знания из простых источников, узнавал новое от жестянщиков, оловянщиков, паяльщиков, литейщиков и даже от ученика дросселировщика. Было и простое везение. Как-то раз один иностранец, проезжая через Париж, выставил на всеобщее обозрение механическую птичку, которая могла хлопать крыльями и напевать любую мелодию, какую пожелает публика. Волнение переросло в негодование, когда выяснилось, что великий Джузеппе Пинетти де Вильдаль – мошенник, а звуки, издаваемые его механизмами, на самом деле наигрывает сообщник, сидящий под сценой (он чирикал через луковую шелуху). Тем не менее инцидент обратил внимание Клода на бесценную работу Россиньеля о птичьем пении.

В дальнейшем юноше помог один торговец птицами, выведенными в Германии: щеглами, малиновками, дроздами и коноплянками. Продавец уже вот-вот должен был закончить исследования поведения птиц, а потому расщедрился и уступил Клоду двух пичуг, что попроще, по сниженной цене.

Дабы достать материалы для работы, Клоду пришлось рисковать. Ему понадобилось украсть кое-что у своего работодателя – в частности, две клизмы, которые были частью таинственного, но забракованного желудочного аппарата. Также юноша попросил двух младших братьев-близнецов Маргариты, промышлявших поиском железяк, выпавших из экипажей, отыскать некоторые специальные детали до того, как они окажутся на дороге.

Вскоре Клод начал мастерить. Его молоток стучал тихо и ровно, подобно молотку Челлини. Его горшочек с клеем булькал, как миниатюрный Везувий. Соседи бурно извинялись за беспокойство и все равно входили к Клоду, чтобы посмотреть, как он трудится. После того как все оценили работу, было вынесено решение, что Клод блестяще усовершенствовал и без того оригинальную модель. Щедрость Александры, пусть не из благих намерений, позволила юноше вернуть к жизни свои таланты. Он чувствовал себя как нищий художник-иллюминатор, который получил золото и, вместо того чтобы кормиться, расписывает еще один манускрипт. Клод хотел выразить свою благодарность патронессе и рассказать ей об успехах, однако мадам Хугон отказывалась видеться с ним. Ее служанка говорила, что к ней нельзя, она у доктора, лечится от электрического дисбаланса.

– Он ученый, – добавила горничная.

Итак, Клод и Александра больше не встречались, что было особенно неприятно, ведь определенного рода контакты являлись сущностью их связи. Впрочем, это беспокоило юношу лишь в минуты отдыха, в оставшееся время работа поглощала его полностью, и он не мог прочувствовать всю значимость их разлуки. По крайней мере до тех пор, пока Плюмо не принес очень интересную новость.

Писатель, задыхаясь, ворвался в комнату Клода.

– Я прямо из зала суда!!!

– Суда?!

– Суда по делу твоей Александры!

– Она не моя.

– Скоро станет, поверь мне. Она свободна.

– Свободна?

– Да, свободна от мужа. Она ведь постоянно делала какие-то намеки на брачные обстоятельства… Теперь смысл намеков ясен. Я же говорил тебе, что буду расследовать дело.

– И что же ты узнал?

– Угадай!!!

Клод устал и не думая бросил: «Адюльтер?» Однажды он подозревал ее мужа в неверности.

– Нет, гораздо интереснее. Я бы никогда не провел столько времени в суде, если бы дело касалось простого прелюбодеяния. – Плюмо выдержал эффектную паузу. – Церковный суд признал господина Хугона виновным в импотенции.

– В чем?!

Плюмо повторился:

– Господин Хугон был признан виновным в… – Писатель вновь остановился, а потом громко и четко произнес: – В ИМПОТЕНЦИИ!!!

– Господин Хугон?!

Плюмо улыбнулся.

– Расскажи мне все! – умолял Клод.

– Суд аннулировал брак. А обо всех тонкостях слишком долго распространяться. Да и я не уверен, что ты хочешь услышать полный отчет.

– Перестань дразнить и рассказывай.

– Хорошо, если ты настаиваешь. – Взглянув на свои заметки, журналист продолжил: – Ни одна сторона не отрицала, что они жили раздельно, ни месье, ни мадам. Зная это, прокурор потребовал полного расследования по сему делу, которое он назвал «невыполнением супружеских обязательств и нарушением священного закона». Все женатые мужчины, сказал он, должны обеспечивать государство гражданами, а церковь – прихожанами. Брак без выполнения супружеского долга – не брак вовсе. По крайней мере для государства. И для церкви. Со смаком и с чувством достоинства прокурор призвал суд «определить, кто из супругов, мадам или месье, отказывается принести Франции столь нужное потомство». Мне продолжать?

– Конечно!

– Эксперты – хирурги, доктора, юристы и церковники – восемь месяцев слушали дело. Мне потребовалось почти столько же времени, чтобы… э-э-э… проникнуть в тайную комнату. Оказывается, они не только слушали дело. Они его смотрели!

– То есть?

– Осмотр занял большую часть расследования на ранних стадиях. Проверки начинались с того, что пара входила в комнату вместе с двумя хирургами и двумя врачами. Хирурги щупали, стучали, терли и измеряли репродуктивный орган месье. Он оказался очень маленьким и, по словам доктора, «сопровождался яичками размером не больше грецкого ореха». Вдобавок «грецкие орехи» месье прятались, их практически не было видно. Однако адвокат месье хорошо подготовился и сказал, что у некоторых созданий – он привел в качестве примера озерную треску – яички вообще не видны. «Разве это, – вопрошал адвокат судью, – мешает оплодотворять икру?» Аналогия поразила судей. На этой стадии разбирательства месье Хугон заручился их поддержкой.

Далее эксперты захотели определить способность месье Хугона к сексуальному контакту. Было довольно трудно выяснить, как его проверяли, поскольку они предпочитали выражаться на латыни. – Плюмо заглянул в заметки еще раз. – После шести часов страданий и применения различных аппаратов месье Хугон позвал экспертов в комнату. Они определили, что он действительно вызвал у себя эрекцию. Правда, весьма сомнительную. Яички размером с грецкий орех и эрекция, «придавшая органу консистенцию мягкого овоща» (опять слова доктора), не убедили экспертов. Они отложили заседание и обратили свое внимание на мадам Хугон. Твою Александру привели в комнату для осмотра, но провести его оказалось нелегко, ведь она отказывалась раздеваться.

– Я не удивлен.

– Они проверили ее мочу и обнаружили, что она чистая и здоровая. Они искали всевозможные ранки, язвочки, внутренние образования ее «тайной комнаты», однако результаты обследований подтвердили работоспособность сосуда согласно церковному закону. Проблема, как скоро стало понятно, была не в мадам Хугон. Хотя, я полагаю, тебе это хорошо известно!

– Продолжай.

– Поэтому они снова взялись за месье Хугона. Провели так называемое ut vase seminet. Прости, но я редко бываю так внимателен к произношению. Позор на мою голову, если бы я не знал латыни.

– Кстати, я как-то встречался с переводом этой фразы в секции «Медицина» Коллекции за Занавеской. «Производительность семени», так?

– Точно. Месье Хугону пришлось доказать, что он может извергать семя. Вот когда началось настоящее сражение. Адвокат месье, человек возвышенных взглядов, настаивал, что в таком тесте нет необходимости, что каждый, кто посмотрит на его клиента, убедится в его полном здравии. «Его орган не слишком велик и не слишком мал, а волосы стали такими пышными, и это всем известно, от сока, который в изобилии поступает в яички», – сказал адвокат.

Клод читал об этом в книге о мастурбации, которую ему дала Александра.

– Только это не убедило экспертов, – продолжил Плюмо. – Они отклонили все доводы адвоката. После четырех ночей тяжких потуг, во время которых месье Хугон оросил потом бесчисленное множество простыней, он наконец признал свое поражение. Его адвокат утверждал, что импотенция временна. Юрист предложил разделить постель и приемы пищи. Ему отказали. Он попросил о triennium, то есть о трех годах вынужденного совместного проживания, цитируя, если позволишь мне заглянуть в тетрадь, Юстиниана и Целестина. И в этом ему отказали. Последняя просьба: separatio sacramentalis. Развод. Вновь отказ! Никакие из этих мер не были способны компенсировать государству кражу, как они это назвали. Месье Хугон не смог выполнить супружеского долга, тем самым предоставив суду законное основание для аннулирования брака. Супружество растворилось, как сахар в вине. Месье Хугону запретили жениться вновь и заставили заплатить мадам Хугон крупную сумму за нанесенный ущерб. И мадам Хугон теперь свободна.

Клод обдумал юридические memoire Плюмо. Эта новость давала ответы на множество вопросов, возникших за время любовной связи Клода и Александры. Слова Плюмо объясняли, почему были заказаны порнографические «Часы любви». Предполагалось, что часы смогут возбудить месье Хугона, когда он совсем отчается. Слова эти также объяснили непонятные комментарии Александры и ее постоянные разговоры о судебных заседаниях. И что самое главное – теперь воссоединение с Александрой стало возможным. Она обрела свободу и материальную независимость. Все, что сейчас было нужно, – это мужчина, способный обеспечить ее тем, чего она не видела в замужестве. И Клод, безусловно, подходил.