41
– Она была ненастоящая! – еще раз прокричал Клод, теперь чуть тише.
– Ну вообще-то она настоящая, – сказал аббат, потягивая вино. – Конечно, не из плоти и крови, но дерево, металл и слоновая кость – все настоящее.
– А я думал… – Клод запнулся. Разве мог он объяснить аббату, как жестоко ошибся в нем? А себе? Как мог он признаться в том, что перепутал механическую куклу с живым человеком? Что из-за расплывчатого силуэта женщины он мало того что сбежал из поместья, так еще и буквально казнил себя, подвергаясь унижениям в «Глобусе»? Как все это объяснить?
Мысли Клода превратились в вихрь смертоносных нападок. Он был изобретателем, чьи планы сокрушены. Такое чувство безысходности не раз настигало юношу в дни работы над собственными проектами. Он посмотрел на груду деталей в коробке и повернулся к аббату. Старик будто изменился. Торчащие в разные стороны брови-рога теперь казались Клоду нежными крыльями ангела. Бывший ученик Оже смог вымолвить лишь следующее:
– Вы никогда не рассказывали мне о своих механических исследованиях.
– Ты еще не был готов. Хотя я подталкивал тебя в этом направлении. Или, выражаясь точнее, подталкивал к самопродвижению. Вся твоя учеба должна была завершиться знакомством с мадам Дюбуа, открытием Вселенной автоматов. Впрочем, она тоже не была готова. Я хотел представить вас друг другу, когда она научится играть ровно. Но как видишь, – аббат поднял руку, до сих пор сжимающую молоточек, – мне это не удалось…
– Почему вы так и оставили ее незаконченной?
– А почему второсортные художники-портретисты начинают писать пейзажи? Они просто не в состоянии передать выражение человеческого лица и мягкие складки драпировки. Я не закончил ее, потому что не мог закончить. Я проверил и перепроверил все подсчеты и механизмы, однако так и не понял, в чем беда. Эта неудача заставила меня встретиться лицом к лицу с другой, что однажды постигла меня. – Аббат уронил голову, а затем печально осмотрел часовню.
Клод задал вопрос, который хотел задать с самого первого дня пребывания в поместье:
– Вы имеете в виду тот день, когда вас лишили духовного сана?
Аббат взглянул на бывшего ученика, почти радуясь, что дело наконец всплыло на поверхность. Он вздохнул:
– Да. Про этот период своей жизни я никогда не рассказывал. А теперь расскажу, это поможет понять, почему я так переживал из-за мадам Дюбуа. На самом деле она была для меня больше чем «курцвейл».
Так аббат открыл Клоду последнюю камеру своей раковины, сделанную не из камня и извести, а из отчаяния и горьких воспоминаний.
– Я уже рассказывал тебе, – начал он, – о моих путешествиях в качестве миссионера. Только не говорил, почему я путешествовал и почему в конце концов покинул орден. Это касается моего страстного увлечения учителем, замечательным человеком, бельгийцем, которого звали Эверард Меркуриан. Он был прямым потомком главы иезуитского ордена… Ох, подагра замучила! Полагаю, нам придется продолжить беседу в более теплом окружении. Кроме того, эта комната угнетает меня.
Они прошли в библиотеку, где аббат уселся в гроб-исповедальню.
– Я сейчас говорю, а чувствую, что в этом кресле должен сидеть ты, а не я. Впрочем, надеюсь, ты не против, если я поставлю свой возраст выше всякого символизма?… Так на чем я остановился?
– Вы рассказывали о неком отце Меркуриане.
– Ах да, Эверард! Великий механик! Я никогда не мог с точностью сказать, то ли Бог ему наука, то ли наука – его Бог. Думаю, я разделил эту его любовь после того, как начал учиться в церковной общине. Я был молод, быстр и готов на все. Он постоянно проявлял свою симпатию ко мне, а я – к нему, по некоторым причинам, которые нельзя объяснить. Отец Меркуриан называл меня Вечным двигателем, или Человеком, который движется. Я разрывался на части для него, как когда-то это делал ты, радуясь любому заданию. Несчастья начались, когда Эверард согласился заботиться о моем духовном, интеллектуальном и физическом развитии. По этой причине я впервые отправился в Индию. Архиепископ думал, что путешествие за рубеж ослабит возникшую меж нами связь. Конечно, расстояние, нас разделившее, не ослабило, а, наоборот, усилило мое желание. Когда я вернулся, мы вновь встретились и занялись работой. Архиепископ в это время отправился в очередной раз спасать мир. Мы остались на попечении его помощника и товарища, который только и мечтал, чтобы разлучить нас. В первые месяцы после моего возвращения такой возможности мы ему не предоставили – сидели тихо и мало чем занимались, разве что обдумывали механические идеи Эверарда. Он был моим учителем, я – его верным помощником. Так мы демонстрировали преданность друг другу и Господу. Ты, наверное, удивишься, с какой стати иезуиты занялись часовым делом, когда вокруг были и другие, более насущные, проблемы. Скажем так: терпение и вера одинаково важны и для часовщиков, и для священников. Ты не должен удивляться тому, что священники с незапамятных времен что-нибудь изобретали. Кто привез первые часы в Китай? Иезуит. Кто подарил миру волшебный фонарь? Ты помнишь?
– Конечно. Атанасиус Кирхер, иезуит. У Ливре был отличный экземпляр его «Великого искусства света и тени». Я постоянно в него заглядывал. Книжка напоминала мне о временах, когда мы днями просиживали в лаборатории красок и смотрели на говорящую челюсть.
Аббат продолжил:
– Когда Эверард был в Риме, ему довелось побывать в самом Кирхериануме. Он часами рассказывал мне о механических и гидравлических приспособлениях. Правда, дело осложнялось его плохим знанием немецкого. Он полагал, что коллекция животных Кирхера заслуживает даже большего внимания, чем коллекция мавристов в Париже, которая, как ты знаешь, очень неплоха. Он частенько говорил мне: «Ной обязательно выбрал бы еще парочку тварей, пройди он по музею Кирхера!» Так, снова я забыл, о чем говорю!
– О механиках-иезуитах.
– Да, да! Вот тот же Камю. Он был священником до того, как стал мастерить игрушки для короля. А Пьер Жаке-Дро? Студент теологического факультета готов был играть с религией, пока не понял, что может создать собственную религию из игрушек! Общество церковников в Невшателе потеряло отличного пехотинца Армии Господа, зато мир обрел кое-что получше! Все это я говорю затем, чтобы ты не удивлялся, обнаружив двух иезуитов – одного старого, другого совсем юного, – сооружающих непонятные механизмы к вящей славе Божьей.
Клод пододвинулся к аббату.
– Первой нашей серьезной задумкой стало изображение сцены Рождества Христова. Мы рассказали о намерениях помощнику архиепископа, который сначала подозрительно отнесся к нашему энтузиазму, а потому изо всех сил постарался помешать. Ему это не удалось. Несколько толстых кошельков поддержали все стремления Эверарда, а меня не выгоняли, потому что отец постоянно жертвовал общине крупные суммы денег.
На сцену Рождества Христова нас вдохновили «Духовные упражнения». И в наши намерения не входило создание глупой, скучной игрушки. Мы хотели отдать полную и последнюю дань размышлениям святого Игнатия о Царстве Божьем. Ты помнишь их?
Клод и аббат повторили урок, выученный в первый день второй недели пребывания в поместье.
Начал аббат: «Главное – понять человека, каким бы он ни был…»
Тут подхватил Клод: «…принять любого, обретающегося на земле…»
«…одетого и нагого, белого и черного…»
«…пребывающего в мире иль в войне…»
«…в радости иль в печали…»
«…в болезни и во здравии…»
«…умирающего иль новорожденного».
– Да, – сказал аббат. – Мы даже поместили Смерть в наши механические ясли, дабы отобразить всю глубину духовных наставлений Лойолы. Разные люди делали разные вещи. Отцы-иезуиты поражались нашему творению. Если кто-нибудь клал монетку на язычок, головы трех волхвов склонялись в смиренном молчании, а шесть рук поднимались к горящей звезде Вифлеема – на самом деле это был осколок хрусталя, правильно подсвеченный.
Затем нас начали критиковать. Сейчас, когда я вспоминаю прошлое, это кажется мне еще более смехотворным. Вид маленького Иисуса не понравился помощнику. Он приказал Эверарду придать фигурке «более благочестивый вид». (Этот идиот не признал себя в конюхе, разгребающем навоз!) Эверард так взбесился, что за день до показа нарочно уронил фигурку маленького Иисуса на ступеньки алтаря. Времени на его починку не оставалось. Когда прихожане рассматривали сцену Рождества Христова, вместо Спасителя они увидели лишь восковую свечку и даже не обратили на нее внимания – Иисуса затмили другие чудеса механики, в частности, хрустальная звезда!
После этого Эверард сказал: «Если он хочет благочестивого Иисуса, то получит его!» Тогда-то Меркуриан и начал работу над фигурой в полный рост. Можешь представить, что тут началось! Помощник пытался запретить проект, но Эверард одержал над ним победу, ловко используя в качестве аргумента все те же «Духовные упражнения».
«Мы, праведные иезуиты, – сказал он, – должны «подобно Святой Троице лицезреть бренную нашу Землю и всех человеков ее, пребывающих в слепоте, в грехе почивших и низвергшихся в ад». Другими словами, Эверард объяснил свои стремления теологически, а посему получил что-то вроде духовного благословения на строительство. Сам себе он дал три месяца. «Наш Христос будет готов к пасхальному воскресенью!» – сказал мой учитель.
– То есть ко Дню Воскрешения, – заметил Клод.
– Точно! Наш механический Спаситель должен был отдать дань уважения Кирхеру, Камю и всем остальным апостолам бога часовщиков. И это еще не все. Послушники прозвали Эверарда сыном Церкви, а также Резины, Слоновой Кости и Золота. Не стану мучить тебя рассказами о его исследованиях.
– Ну пожалуйста!
– Так и быть. Мы собирались привести в движение голову, руки, ноги и пальцы. Все это было не так страшно, как кажется. Эверарду даже удалось придумать систему, позволяющую Христу закатывать глаза к небесам. Головной болью стало другое – как обеспечить движение жидкостей, крови и слез по телу? После долгих экспериментов мы разработали систему, основанную на трубках-сосудах из индийской резины, а это, заметь, случилось еще до того, как Маке опубликовал свою работу о свойствах каучука! Мы работали всю зиму, а трубки продолжали трескаться. Наконец наступил март, и наш первый удачный эксперимент завершился – нам удалось доставить слезы Христа к его глазам (это были капельки китового жира). Эверард и я не сомневались в успехе до тех пор, пока нас не посетили оба противника сразу – помощник архиепископа и архиепископ собственной персоной, вернувшийся из путешествия в Перу. Два идиота осмотрели наше незаконченное творение. Они выискивали недостатки, но молчали. До самого конца. Наконец архиепископ повернулся к Эверарду и молвил: «Христос не плакал на кресте».
«Это всего лишь деталь в изображении Великого Чуда».
«Не деталь, – ответил архиепископ. – Это богохульство. Тебе придется убрать слезы».
Эверард стоял на своем, однако архиепископ был непреклонен. Он процитировал главу и стих Евангелия, сообщив нам, что придется удалить слезные протоки. К несчастью, в чем-то он был прав. Тогда мы забросили то, на что потратили месяц кропотливого труда, и стали разбираться с кровью. Для нее мы использовали, если я правильно помню, смесь воды с кошенилью, так как тесты со свиной кровью неизбежно приводили к закупориванию резиновых сосудов. Эверард и я провели трубки от проколотых гвоздями ног к увенчанному терном лбу. Резервуар с жидкостью управлялся архимедовым винтом, который, в свою очередь, соединялся с неким подобием вертела. – Аббат изобразил вращение. – Все остальное – очень просто. Винт примыкал к полому поршневому штоку. Когда его вертели, камера закрывалась, поршень двигался вперед, заставляя кровь поступать к нужным отверстиям. Мы проводили эксперименты не раз и не два, в разных условиях. И каждый опыт оказывался успешным.
В пасхальное воскресенье перл создания Эверарда был готов к привлечению всеобщего внимания и восхищения. Мы привели механического Христа в необходимую позу, выражающую почти такие же муки, какие испытывали и мы, его изобретатели.
Прихожане не отводили глаз от пурпурного занавеса, ведь они не знали, что за ним. Только пальцы Христа торчали наружу. Эверард всегда отличался сообразительностью. Ему хватило ума, чтобы понять: томление публики – залог нашего успеха.
Пасхальную проповедь архиепископа слушали с меньшим вниманием, чем обычно. После нее позвали нас. Эверард стянул покрывало, и взгляды прихожан упали на механического Христа, распятого на необыкновенно кровавом кресте (такое распятие Эверард видел в Риме). Мы выждали несколько минут, пока не стихнут удивленные возгласы прихожан. Затем Эверард удостоил меня чести продолжить. Все шло как по маслу. Я повернул две ручки у основания креста и опустил давление. Глаза без слез закатились к небу, и в этот момент по голове Господа заструилась кровь.
Кровь, да. Сначала она потекла из правой ноги, затем из левой ноги, потом из левой руки и далее – из правой. Самые раны в виде крошечных дырочек вокруг лба кровоточили так, чтобы заставить прихожан подумать о свершившемся чуде. Один из наиболее богатых гостей немедленно пожертвовал церкви крупную сумму денег. Поэтому архиепископ решил, что ему тоже полагается немного славы. Он поднялся с места и произнес A.M.D.G. – Ad Majorem Dei Gloriam, девиз «Общества Иисуса».
Десятинное блюдо заполнилось на первой же службе с такой скоростью, какой не ожидали от Пасхи. Когда пожертвования были собраны, нам велели выключить изображение Господа. Я ослабил давление, закрыл клапаны и накинул покрывало – мантию подарил епископ в знак одобрения нашего проекта – обратно на святое тело.
Выпроводить собравшихся из церкви оказалось нелегко. Дети (а ведь они самые непослушные и непоседливые прихожане!) хотели остаться до следующей службы. И могу тебя заверить, даже архиепископ со своими праведными речами не мог ничего с ними поделать. Как раз в тот момент, когда процессия людей направлялась к выходу, один паренек заглянул под занавес. И он заметил, что там кое-что неладно. «Смотрите!» – крикнул он, показывая на темное пятно, расплывающееся по ткани. Я снял покрывало, чтобы посмотреть, в чем дело. Мне стоило подождать с этим. – Аббат сокрушенно покачал головой. – Не знаю почему, но кровь не остановилась. Она текла, текла и текла. Я попытался накрыть Христа так быстро, как только мог, но паренек заорал: «Ее нельзя остановить! Ее нельзя остановить!!!» Все занервничали. Люди бормотали молитвы, руки перебирали четки.
Кровь так и не остановилась, пока резервуар не опустел. Только тогда струйки прекратили бежать по телу, и к этому времени кровь пролилась на алтарь и на мраморный пол.
На следующей службе церковь была переполнена. Люди собрались не для того, чтобы услышать проповедь, а дабы лицезреть нашего механического Спасителя. Только его на месте не оказалось. От него остались лишь красные пятна на полу, напоминавшие о его скоропостижном отбытии. Нас заставили вынести Христа в перерыве между службами. Архиепископ обозлился на Эверарда. Он сказал, что проблема будет решена сразу после окончания пасхального богослужения. И никто не удивился, что десятинное блюдо в этот раз было гораздо легче.
Вечером мы попытались пролить свет на случившееся, однако архиепископ не захотел нас слушать. Ему представился случай опорочить Эверарда, умного и мудрого человека, которому он всегда завидовал. Мы прослушали длинную проповедь, в которой нас обвинили в богохульстве. Эверард пытался объяснить причины случившегося и даже извинялся, хотя и не слишком искренне. Его не слушали. Казуистика архиепископа была достойна любой из антирелигиозных комедий Вольтера! (Кстати, писатель тоже в свое время получил образование у иезуитов.)
«Ваше изобретение нельзя починить, – сказал архиепископ. – Его необходимо уничтожить!»
Вот тут-то взорвался сам Эверард. Он заорал: «Да, уничтожить! Как делали это еретики в средневековье!!!»
Архиепископ разозлился настолько, что изо всех сил залепил механическому Иисусу по голове, и она скатилась с плеч. Эверард, в свою очередь, разразился крепкими ругательствами на латыни и выбежал прочь.
Оставшуюся неделю я отмывал пятна краски с мантии, алтаря и мраморного пола. Только это было не самое ужасное. Мне запретили видеться с моим наставником. Две недели спустя Эверарда расстригли. Мое наказание – благодаря богатству семьи, да и по младости лет – оказалось не таким строгим. Но я не мог жить без наставлений учителя и потому тоже решил уйти. Да только Эверард потерял веру и рвение. Он даже утратил свои инструменты. Орден оставил их себе. Думаю, ты можешь понять, как тяжело учитель воспринял сие лишение.
Клод понимающе кивнул.
– Гнев Эверарда оказался заразным. Вскоре и я стал презирать Церковь. После моего ухода из ордена мы вновь встретились. Или, можно сказать, вместе «сбились с истинного пути». Мы организовали общество бывших теологов. Нашим девизом стала следующая фраза: «Христос умер за наши грехи. Неужто и нам умирать за его?!»
Я пытался поднять дух своего наставника, опубликовав его заметки об изготовлении механического Христа. Примерно два года мы пытались разобраться в записях. Видишь ли, Эверард перенял отвратительную привычку Кирхера – он никогда не беспокоился по поводу записывания собственных мыслей, ведь они казались ему очевидными. А потом Эверард просто о них забывал. Люсьен Ливре, он один согласился напечатать нашу книгу.
Издание опубликовали за мой счет. Вызвало ли оно волнение в обществе? Нет, совсем нет. На механическую составляющую и вовсе внимания не обратили. Это отсутствие всякого интереса добило Эверарда. Последовав примеру своего величайшего творения, он истек кровью в затхлом подвале неподалеку от Дижона. Я остался один, с пачкой нераспроданных книг в руках и с чувством глубокого одиночества в сердце. Только исследования немного утешали меня. И я был достаточно богат, чтобы таким образом освободить себя от боли. По крайней мере чтобы попытаться это сделать. Я тратил огромные деньги на все, что хоть как-то меня интересовало, до тех пор, пока это не перестало быть возможным. Причины такого сокращения средств тебе известны. По этим же причинам мне пришлось вновь связаться с Ливре.
«Часы любви» отлично сочетались с Коллекцией за Занавеской. Конечно, то, что мы делали, было ничем по сравнению с моими прежними начинаниями, но я нуждался в деньгах. Кроме того, в тебе, Клод, я увидел талант, коим сам никогда не отличался. Я решил, что мало-помалу передам тебе все свои знания. Поэтому и начал работу над мадам Дюбуа. Так я хотел продемонстрировать таланты, которые Церковь пыталась задавить. Только мой план провалился. Я разменял себя по мелочам, потерял веру, необходимую для изготовления автоматов. Но подозреваю, эта вера есть в тебе!
Аббат закончил. Он открыл Клоду последнюю тайную камеру, которая, кстати, оказалась и самой первой.
Клоду на ум пришла одна мысль. Он задумался на секунду перед тем, как высказать ее:
– Расширение газа при нагревании.
– Что? – Граф приложил трубку к уху.
– Я сказал, что проблема – в расширении газа при нагревании. Вашему Христу нужна была маленькая дырочка, через которую воздух бы проходил за поршнем. Чтобы избежать всасывания жидкости через трубки.
Клод нарисовал, что имел в виду. Как только он это сделал, слезы, в которых отказали механическому Христу, заструились по щекам аббата.
42
После того как все слезы были пролиты, потекли слова. Клод и аббат еще долго говорили той ночью. Темы беседы перескакивали с предмета на предмет, сворачивали то в одну, то в другую сторону. А когда учитель и ученик закончили говорить, то стали общаться чуть более странным образом – без слов. Как страстные любовники, эти двое вели беседу при помощи жестов, известных лишь им одним. Хотя, конечно, при этом они сильно отличались друг от друга. Речь аббата была обрывочна, и говорил он не слишком твердо, в то время как слова Клода звучали уверенно, будто принадлежали юному провидцу. Аббат почувствовал разницу. Также он понял, что внемлет ученику, давно превзошедшему учителя.
– Клод, – сказал Оже в момент покаяния, – много лет назад я встретился с границами своих возможностей. Мой разум не способен на что-то большее, чем простое обобщение чужих достижений. Я всегда был талантлив в наблюдении, мой глаз видел все, что можно заметить в ровном пламени свечи. Однако на этом мои возможности заканчиваются. Я знаю, как искать, но не умею находить. Этим мы и отличаемся друг от друга. Возможность связала меня по рукам и ногам, ты же с ее помощью обрел свободу. Клод, ты – первопроходец, как и твоя мать, ты обладаешь силой и энергией. Она умела читать нашу долину, как книгу, и знала каждое растение не хуже ученого-ботаника. Она подрезала и выкапывала с ловкостью, доказывающей, что движения глаза и руки могут создать не менее богатый язык, чем наш с тобой. Я помню, как по ночам твоя мать выбиралась в поле и выкапывала коренья под светом прибывающей луны. Или убывающей?
– Прибывающей. В этот период коренья очень сильны.
– Ах да… Твой отец тоже был первопроходцем, хотя ты еще не мог этого понять. Он совершенствовал свое мастерство для дела и для семьи. Ты наверняка по достоинству оценишь те часы, что нам прислали с Востока.
– Я был так растерян, когда покидал поместье, что забыл их здесь.
– Я знаю. – Аббат пробежался пальцами по кожаному ремешку, привязанному к жилету, и потянул за него. – Держи. – Граф протянул часы Клоду, и тот повертел их в руках, пытаясь развязать узел. – Мне пришлось продать все свои лучшие репетиры, и я пользовался часами твоего отца. Они связывали меня с тобой, полагаю. Знаешь ли, я часто о тебе думал. – Оже похлопал Клода по плечу, как делал это сотни раз.
Клод поинтересовался, о чем конкретно аббат думал (так всегда делают взволнованные любовники).
– Ни о чем конкретном. Вот сейчас я смотрю на тебя, держащего в руках отцовские часы, и это лишь подтверждает мои сомнения. Я вспомнил, как однажды остановился в таверне неподалеку от Сумисвальда. В этой таверне на стене висел маленький ящик. Его отделения были заполнены дешевыми безделушками. Я спросил хозяина таверны, что это такое. Он посмотрел на меня как на дурака и ответил: «Это коробка жизни! Моя дочь сделала ее». Увидев, что такое объяснение мне ни о чем не говорит, он продолжил: «Это история ее жизни». Коробка, известная под именем memento hominem, хранила в себе таинственный крошечный мирок – таинственный для всех, кроме дочери хозяина. Я точно помню все предметы, хранившиеся в ней: шелковая ленточка, деревянный барашек, пивная кружка – символизирующая ее отца, хозяина таверны, – ключ, пуговица, щетка и кукла. Каждый предмет в своем отделении.
По дороге домой я только и думал что об этом причудливом образе. Я решил создать свою собственную memento hominem вскоре после того, как привык к ритму жизни в поместье. Целую неделю я разгуливал по дому, лаборатории и библиотеке, собирая предметы, заряженные энергией личных воспоминаний. Правда, когда я взглянул на эти вещи, мне стало не по себе. Я узнал горькую правду о жизни Жана-Батиста-Пьера-Роберта Оже, аббата, кавалера королевского ордена Слонов, графа Турнейского. Там было так много предметов, идей, формул и рисунков, что мне понадобилась бы дюжина ящиков для хранения всех моих поверхностных пристрастий.
Тут Клод прервал аббата:
– Вы недооцениваете свою энциклопедическую страсть. Я всегда считал, что многообразие ваших интересов – достоинство, а не недостаток.
– Страсть и похоть, как тебе известно, – грех.
– Странно слышать такое заявление от человека, переосмыслившего понятие греха и презревшего церковь.
– Touché!
– Я не собираюсь выигрывать спор. Я просто хочу заставить вас признать то, что вы не желаете видеть.
– Мое зрение сильно ухудшилось за последние годы. – Аббат постучал по очкам.
– Вы никогда не замечали в себе таланта учителя. И вы можете давать отличные инструкции.
– А как насчет конструкций? – ответил аббат. – Я даже не смог собрать собственную коробку жизни! Все, что я когда-либо делал, я делал с кем-то. И никогда – один!
– Ну и что? Вы частенько говорили мне, что даже человек, творящий в одиночестве, так или иначе участвует в совместной деятельности.
– Я говорил?
Клод не мог вспомнить, делал ли аббат когда-нибудь точно такое замечание, но он явно имел это в виду.
– Да, я уверен.
– Значит, я ошибался.
– Вы не ошибались.
– Нет, ошибался. С возрастом приходит понимание. Я понял, что ничем не отличаюсь от всяких там Стэмфли, с их боготворимыми склянками, или от Ливре, с их бесценными переплетами.
– Когда-то учитель объяснил мне, что мы не всегда все понимаем правильно.
– Ну, хватит спорить. Пожалуйста, дай мне закончить. Целую жизнь я пытался перемещаться из камеры в камеру, но безуспешно. Я не то чтобы неправильно выбрал метафору. Нет, она вовсе никуда не годилась! Недавно я узнал в ходе переписки с голландским специалистом в малакологии, что камеры наутилуса не соединяются друг с другом! Я горько ошибся, наделив сверхъестественным значением создание спиралевидной формы. Как я мог так промахнуться с метафорой, ведущей меня по жизни?!
– Хватит жалеть себя! – сказал Клод. – Истина в том, что вы мне нужны. Мне необходимы ваши наставления! Я скучаю по вашим странным суждениям и разрозненным интересам. Возможно, вам не удалось достигнуть желаемого. Мне тоже. И что с того? У нас еще есть время.
– Время для чего? – спросил аббат.
– Для чего?! – Клод задержал дыхание и собрался с мыслями. Затем громко выдохнул: – Я вам скажу для чего!
Наконец юноша раскрыл карты, обрисовав в общих чертах свою тайную идею. Она была воплощением самого Клода – такая же честолюбивая, философичная, причудливая, ошеломляющая! Глаза аббата горели так, как уже давно не горели. Он раздумывал о мечте своего юного ученика. Наконец, смочив горло глотком токая, он произнес:
– Ты сможешь!
– Нет, – поправил его Клод. – Мы сможем!
Аббат вытер нос рукавом.
– В любом случае я познакомлю тебя с величайшими умами – и руками! – Европы. Они помогут тебе, я уверен. – Оже опустил очки на нос и выхватил откуда-то пыльный свиток с фамилиями. В нем снова проснулся учитель. – Сейчас мы посмотрим и составим список…
Он замолчал на мгновение.
– Я должен исправить одно замечание, которое однажды сделал. Давным-давно я говорил, что мы все выбираем себе метафоры. Я ошибался. Не мы выбираем метафоры. – Аббат вновь помолчал, чтобы придать высказыванию драматический эффект. – Метафоры выбирают нас.
Катрин, судомойка, рассказала Клоду, как поместье пришло в упадок.
– Счетовод, – объясняла она, упершись ногами в камин на кухне, – заставил аббата продать все его вещи. По крайней мере те, что еще можно продать.
Сначала лишения были вполне безболезненными. Аббат избавился от шести витражей и резной церковной мебели, которую еще не успел переделать. Их приобрел торговец, купивший замок, землю и титул в сорока лигах от Турне. Однако другие продажи стали расстраивать аббата. Продан был отличный планетарий, привезенный из Лондона, на котором уже был изображен Уран, недавнее открытие Гершеля (планету называли Georgium Sidus, в честь короля Георга III). Проданы были новый пневматический насос, клавесин и лучшие образцы из коллекции раковин моллюсков. Счетовод даже попытался продать громоотвод на свалку, но никто не позволил ему это сделать. Самые ценные книги из библиотеки, не исписанные вдоль и поперек аббатом, сейчас стояли на полках в книжном магазине Женевы. А краски! Все бутылочки упаковали в обитые железом бочки. Это сделало Анри еще большим увальнем, чем он был. (Аббат по этому поводу сказал: «Бедный Анри. Ему предначертано судьбой быть живым доказательством закона инерции».)
Изменения чувствовались и за спиралевидными воротами поместья. Изменилось добродушное отношение ко дню собраний. Аббат теперь не мог выгодно меняться с населением. Счетовод сам следил за гроссбухами, подсчитывал необходимые расходы и соотносил их с цифрами в таблицах о доходах.
– Единственное, что осталось прежним, так это кухня, – сказала Катрин.
Она имела в виду себя и Марию-Луизу, следившую за единственным горшком на плите.
– Но и здесь кое-что изменилось, – заметила повариха. – Нет гостей. Нечего готовить! Взгляни-ка! – Она выглядела печальной, поднимая крышку с горшка, в котором кипел говяжий бульон. – От этой его подагры одни расстройства!
Позже, пока Пьеро сидел в библиотеке, аббат подтвердил сказанное судомойкой. Усевшись подле огня, с завернутыми в войлок ногами, он стал жаловаться на боль в суставах, хотя и всячески отрицал причастность к этому токая. Затем Оже поведал о своих планах:
– Ты дал мне стимул для борьбы с расточением средств. Если ты возьмешь меня с собой, я бы хотел отправиться в Париж. Там мы позаботимся о продаже Турне и твоего дома, если хочешь. С выручки от продажи владений мы купим мне жилье, а на оставшиеся деньги оплатим твои исследования.
Клод сначала отказывался, но в конечном итоге принял предложение и обнял аббата.
– Вы очень щедры, – сказал он.
– Чушь!
– Вы даже слишком щедры, чтобы согласиться с этим.
– Я бы так не сказал. Я ведь извлеку выгоду из предприятия.
Земля замерзла, и, как предсказывал Клод, похоронить погибших в пожаре не представлялось никакой возможности – оставалось лишь ждать ближайшей оттепели. Юноша решил, что не будет терять времени и воспользуется библиотекой поместья или тем, что от нее осталось, на сто процентов. Хотя многие из лучших книг пропали, все же ему удалось сделать несколько приятных открытий среди царивших в комнате запустения и грязи. Изучая одну из заброшенных пирамид, он обнаружил залитого супом Бэтти, а внизу другой стопки – Берту, с загнутыми уголками страниц. Перечитав книги, Клод заметил, что испытывает некую смесь нетерпения и предвкушения. Однако другие исследования не стали источниками вдохновения для юного мастера. Поэтому он решил, что в дальнейшем ограничится исписанными вдоль и поперек свитками аббата. Тем временем Пьеро увлекся библиотекой, перерывая заброшенные груды книг. Делал он это не из любви к чтению – вряд ли венецианец вообще читал. Оказалось, что в свое время аббат использовал тяжелые фолианты в качестве прессов для засушивания насекомых Долины. Передвигая книги, Пьеро чувствовал себя словно в раю, где обитали в основном засохшие бабочки и мотыльки. Пока он исследовал чешуекрылых, калиф и визирь беседовали о шестеренках и блоках. Хотя поначалу Клод выражался не совсем точно, вскоре ему удалось добиться ясности терминов. С помощью учителя он набросал plan d'études.
– Тебе необходимо, – сказал аббат, – за время подготовки к похоронам успеть совершить плавание за открытиями. Да, это морское выражение, но оно вполне подходит для определения сферы твоих интересов. Завтрашний день мы посвятим планированию маршрута. – Оже оглушительно чихнул и весь оставшийся вечер жаловался на подагру.
44
– Бернулли? – спросил Клод, в его голосе чувствовалось сомнение.
– Конечно, Бернулли, – ответил аббат. – Он, может, и умер, зато его бумаги – повсюду. И если Базель – это Базель (а им он, вероятно, и является), а братья Бернулли – это братья Бернулли (а так оно скорее всего и есть), тогда их работы самым тщательным образом сохранены и пронумерованы. Отметь это на карте. Воткни булавку в Базель.
Пьеро поместил булавку на развернутую карту Европы.
– А это что такое? – спросил Клод, пытаясь разобраться в писанине аббата при помощи импровизированного увеличительного стекла (его он нашел в часовне).
– По-моему, все очень четко написано, – сказал аббат после нескольких безуспешных попыток разобраться в собственном почерке. – Это Кунсткамера из Гессена.
– А! Та, что в Касселе?
– В Касселе, Клод. В Касселе. Где же еще ей быть? Отмечай Кассель. Это важная остановка. Мы напишем письмо смотрителю. По-моему, его зовут Доринг. По крайней мере так звали. Нет, лучше напишем обер-гофмаршалу Вельтгайму. Он устроит экскурсию. Мой тебе совет – не трать время на прославленную часть коллекции – меч Боабдила и селадоновый сервиз, привезенный из Китая графом Катцельнбогеном. И любыми способами избегай огромной коллекции слоновой кости! Тебе хватит дел в комнатах, приютивших под своими сводами механические, гидравлические и гидростатические приспособления. – Аббат потер руки. Он явно получал удовольствие от чтения подобных наставлений.
– Кассель отметили, – сказал Пьеро. – Каков следующий пункт назначения?
– Профессор Лант в Лейдене? – предположил Клод.
– Лейден будет пустой тратой времени. Нет необходимости посещать родину буршей. А вот коллекция Рюиша заслуживает остановки. Отметь Амстердам. Далее…
– Теперь мы подошли ближе к Турне. Жак-Дро и Лешо, – благоговейно произнес Клод. – Ты знаком с ними лично?
– Знаком ли я с ними лично? Конечно, знаком. Нас представили друг другу, когда они гастролировали с «музыкантом», «художником» и «писателем» – тройкой перехваленных автоматов. Эти игрушки ничего собой не представляли – чуть больше, чем заурядный часовой механизм в красивой обертке. Твое изобретение пристыдит их. Тем не менее ты должен отдать дань уважения. Может, чему и научишься. Пьеро, отмечай Невшатель и Ля Шо-де-Фон на карте.
Составление списка заняло почти весь день. Клод с лупой в руке исследовал свиток. Аббат, сидя в исповедальне, комментировал. Пьеро, согнувшись над картой Европы, набирал в ладонь булавки, чтобы затем быстро и точно их использовать.
К тому времени, когда они закончили, пятьдесят крошеных меток расположились на континенте и в южной части Англии. Примерно полдюжины других мест, где предполагалось учиться Клоду, были отмечены деревянными солонками (Смирна и Багдад) и пустыми пробирками (порты на островах Ост-Индии).
Возвращенный к жизни энтузиазм аббата помог делу. Конечно, Клод никогда бы не смог посетить все города и познакомиться со всеми учеными, которых знал старик. (Одних только «К» – Кнаусс, Кратценштайн, Кригсайн и т. д. – было столько, что это заняло бы больше года.) В итоге грядущее «плавание» сулило далеко не так много «открытий», сколько булавок стояло на карте. Путь следования сократился и оттого, что время, отпущенное для путешествия, было ограничено (из-за непредсказуемой природы оттепелей), ограниченными оказались и средства (из-за вполне предсказуемых затрат на дальнюю поездку). Англию вычеркнули из списка. Амстердам тоже. Рим и его Кирхерианум, безусловно, отпадал.
– Чтобы договориться с этими папистами-бюрократами, потребуется вся жизнь! – сказал аббат.
Торговые центры Турции, которые так завораживали Клода в юности, по словам графа, «пока останутся только названиями и больше ничем».
Радиус маршрута все сокращался, до тех пор, пока круг не замкнулся сам на себе. Теперь булавки помечали лишь города, расположенные вдоль границы Франции со Швейцарией: Невшатель с прилегающими землями, Базель и мелкие деревушки, которых было такое великое множество, что и не перечислишь. С некоторыми учеными предполагалось вести переписку. Под руководством аббата Клод строчил письмо за письмом, описывая в них лишь общие технические трудности и не затрагивая истинной природы исследований.
– Мы будем сидеть тихо до тех пор, пока будет возможность, – предупреждал аббат.
В течение трех дней запах сургуча свидетельствовал об эпистолярных потугах Клода, а почтальон пачками уносил послания с иностранными адресами. И всем, кто соглашался его слушать, письмоносец твердил: «Этот Клод Пейдж… Он пишет… письма!!!»
Клод лично знал только одного человека, с которым вел переписку.
– Нам нужно связаться с этим твоим извозчиком, Полем домом, – сказал аббат, – и настоять, чтобы он возил тебя. Это сэкономит наши деньги и время, ведь тебе не придется подстраиваться под расписания. А после он мог бы отвезти нас в Париж. Мы удвоим ему жалованье, лишь бы согласился.
Однако Клод решил взять под контроль врожденную расточительность своего наставника.
– Это не обязательно. Я знаю способ, каким можно привлечь его внимание и подешевле.
Клод написал короткое письмо, в конце которого как бы невзначай отметил: «Помимо обычного жалованья, обещаю тебе фирменный суп из кабаньей головы, который готовит Мария-Луиза, и солидный запас консервированных груш в густом сиропе».
Такой гастрономической взятки было достаточно, чтобы гарантировать приезд извозчика. Поль прибыл в Турне вместе с «Люсиль» и упряжкой отличных лошадей ровно через десять дней после того, как ему отправили письмо (извозчик перехватил его еще в Лионе).
Поль Дом быстро проникся духом поместья. Кроме того, он привнес определенную гармонию – и «весомость», как смеялся аббат, – в задуманное дело.
– Мы, люди в возрасте, позаботимся о стабильности предприятия этих Юнцов – Клода и Пьеро. А то напридумывали! – такое часто слышал аббат в первые дни пребывания извозчика в поместье. Между двумя мужчинами завязалась крепкая дружба, основанная на откровенном восхищении Клодом. Это чувство само по себе могло сеять распри, однако их сблизили вера в физиологические убеждения Эпикура (оба любили вкусно поесть) и удовольствие от игры слов (оба были неисправимыми остряками).
– Да твои носовые взрывы погромче, чем завывание зимних ветров! – сказал извозчик, услышав, как аббат чихает.
– Может быть. Но я по крайней мере не ходячее доказательство правил аэростатики, – ответил граф.
– То есть? – спросил Поль, предчувствуя шутку и готовясь ответить на атаку аббата.
– Разве ты не знаешь? Легкость на подъем значительно увеличивается вместе с объемом талии. Твоя талия и благодушие это подтверждают! – Аббат ткнул извозчика в живот, и оба рассмеялись.
Потом они почти час глумились над одеждой друг друга. Поль полагал, что граф в своем костюме просто смешон.
– Смени выцветший жилет и убери эти засаленные манжеты!!!
– На себя посмотри! Со всеми этими предметами, свисающими с живота, ты напоминаешь безумного путешественника! – Оже вытащил откуда-то гравюру с изображением Линнея, вернувшегося из Лапландии, с чернильницей, ручками, микроскопом и биноклем, привязанными к ремню. – Тебе не хватает только жилета из кожи северного оленя!
– А я никогда и не отрицал, что безумен, – ответил извозчик. – Давай, старик, шевели подагрическими культями! Пошли посмотришь на транспорт, от которого я схожу с ума… – И он представил аббату «Люсиль». – Узри колесницу, в которой Клод пустится на поиски славы!
Сидя в коляске, они травили истории о подагре (правда, ученое сообщество отказало бы Полю в праве называть свое несварение желудка подагрой).
– А ты пробовал портлендский порошок? Я немало заплатил за него!
– Мадам Пейдж однажды смешала для меня споры плауна и листья горечавки. Бесполезно.
– А йод?
– Совершенно не помог. И что же нам, мой дражайший товарищ по несчастью, прикажешь делать?
– Искупаться в бочке с электрическими угрями?
– Нет. Я предпочитаю их есть.
– Разделяю ваши предпочтения, друг мой.
– Есть идея!
– Закатим пирушку?!
– А почему бы и нет!
– Действительно, почему? Хорошая идея! Надеюсь, Мария-Луиза не забыла свое искусство.
Мария-Луиза его не забыла. Повариха превзошла себя, предложив гостям гораздо больше, чем простой суп из кабаньей головы. Она подала крапивную настойку, караваи припудренного мукой хлеба и огромную чесночную кровяную колбасу. Извозчик отблагодарил хозяйку за оказанный прием, подчистив все остатки с таким усердием, что аббат счел его «достойным раскопок Суффло». Трапеза завершилась огромным блюдом груш в качестве десерта и хвастливыми репликами, коими обыкновенно завершается всякое чрезмерное потребление еды и питья. Пьеро сказал, что ему будет чем заняться в отсутствие Клода, и заговорщицки подмигнул аббату. Оже, в свою очередь, объявил, что и сам постарается сделать что-нибудь полезное. Большая часть времени уйдет, конечно, на продажу собственности. «Но ведь не все же время!» – и аббат заговорщицки подмигнул.
Четверо мужчин поклялись друг другу в вечной дружбе и выпили еще токая. Теперь они объединились в команду, которая состояла не только из Клода и аббата, – к этим двум присоединились Пьеро и Поль. Их сплотил смелый, пусть и недавно родившийся план. Один лишь Анри держался подальше от пиршества, довольствуясь тишиной и полным одиночеством.
45
Первые остановки в ходе «плавания» предполагалось сделать в «тихих гаванях» родной долины. Здесь связи аббата послужили причиной приятного, однако порой бесполезного времяпрепровождения. Приятного, потому что гостей хорошо кормили и укладывали спать на мягкие тюфяки из сена. Бесполезного, потому что знания фермеров, зимними вечерами мастерящих грубые часы, никак не помогали Клоду в достижении его целей.
«Нас принимают хорошо, – писал юноша в первом письме к аббату. – Я научился подглядывать в «смотровые окошки», расположенные в северной части неприглядных хижин. Эти крошечные отверстия обыкновенно выходят на рабочий стол, и можно увидеть, как в тишине мастерской проворные руки умельца творят самые неожиданные чудеса!» Клода предупредили, что ему не стоит вдаваться в подробности, сообщая об успехах.
Письмо заканчивалось так: «В нашем путешествии были и неприятные моменты, когда я печалился и падал духом. Старый Антуан ослеп. И все-таки, даже увечный, он научил меня всегда обращаться к природе за советом. Он говорит: "Человек должен познать природу, прежде чем пытаться подражать ей"».
К тому времени, когда письмо дошло до аббата, печаль Клода усилилась. В городах, где он рассчитывал заручиться горячей поддержкой (местные власти хвастали, будто воспитали множество гениев механики), он не получал ничего. За пределами того общества, где аббата хорошо знали и любили, люди встречали Клода молчанием или, еще хуже, открытой враждебностью. Вместо приветственных криков раздавались выстрелы. «От больших городов – только большие неприятности», – решил Клод.
В Базеле он отнес рекомендательное письмо прямо в резиденцию Бернулли, где один из родственников ученого (с таким же вытянутым лицом) заявил, что необходимые бумаги не могут быть выданы. Хороший день, ничего не скажешь. От Ойлеров было чуть больше проку – они показали Клоду эпидиаскоп, прибор для проецирования как прозрачных, так и непрозрачных тел. Коллекция Боэна оказалась внушительной, но скучной. Даже когда местные жители решались на проявление щедрости, они не могли помочь Клоду найти то, что ему нужно. Извозчик, поедая бисквит, заявил, что их поведение может быть названо именем его любимого десерта – ванильного крема «шелковая кашка».
На путешествие из Базеля в Невшатель оставалось всего три дня, когда началась буря, и Клод с извозчиком оказались запертыми в коляске на двое суток. Они играли в карты до тех пор, пока их пальцы не онемели от холода, затем принялись выдумывать фантастические меню (понятно, кто изобрел последнее развлечение). Когда же они прибыли в Невшатель, то оба выглядели уставшими и изголодавшимися. Клод вслух зачитывал путеводитель, описывающий прелести города:
– «Местные жители известны как искусные мастера кружевоплетения, умелые шорники, изготовители виртуозных регуляторов хода, сапожных гвоздей, сложных замков и…
– …и вина»! – вмешался извозчик.
– «Они – воплощение бережливости, скромности и…
– …скуки»! – добавил Поль.
Впервые прогуливаясь по центру города, Клод только диву давался. Все вокруг свидетельствовало о мастерстве местных ремесленников: фонтаны оригинальных конструкций, искусные полочки для обуви у порогов домов, щеколды на ставнях в форме головы ангела! На Торговой улице Клод наткнулся на замечательную таверну в духе эпохи Возрождения и устроился на застекленной террасе, намереваясь сделать несколько набросков. Извозчик присоединился к нему. Поль выпил местного вина и тут же начал жаловаться на горчинку. Хозяин заведения сказал, что, если клиент недоволен, он может уйти. Вместо этого Поль остался и принялся ворчать. Вечером они сумели добыть недорогую комнату под сенью величественного университета. Клод уснул, полный надежд на то, что Невшатель будет лучше, чем Базель.
Невшатель встретил его еще хуже. Познакомившись чуть ли не со всеми персонажами Ветхого Завета (среди них были два Иезекииля, Моисей, Иоанн, три Даниила и четыре Авраама), везде юноша получил следующий ответ: «Мы слишком заняты». Один особенно набожный старик посоветовал Клоду посетить службу в церкви и испросить у Господа помощи.
Клод отправил второе письмо в Турне: «Теперь я понял, почему кантон Фредерика славится изготовлением сложных замков». У извозчика тоже имелись причины, чтобы остаться недовольным. Отведав различные кушанья в «Золотой голове», «Золотом яблоке» и «Золотом льве», он сделал вывод: «В этом городе нет ничего золотого. Разве что цены».
Клод не познакомился ни с Жаке-Дро, ни с Лешо. Слуга сообщил ему, что они уехали в Испанию, чтобы продать королю автомат. В довершение всего юноше не разрешили даже взглянуть на их мастерские. Поэтому он предпринял однодневную поездку в Ле Локл и Ля Шо-де-Фон.
В Ля Шо-де-Фон Клод встретился с мастером, который помогал Жаке-Дро и Лешо с их автоматом-писателем.
– Да там и смотреть-то не на что. Хотя, уверен, Дро мог бы продать тебе свою тайну. Однако за настоящим искусством тебе стоит обратиться к ранним работам Вокансона.
– Мне бы очень хотелось.
– Тогда ты их увидишь.
Это был наибольший успех Клода за всю поездку. Ремесленник, говоря на французском с немецким акцентом, рассказал, как ему удалось зарисовать работы Вокансона во время путешествия в Париж. Также он сообщил, что у него до сих пор остались некоторые заметки (немец все-таки!). Порывшись немного на полках, мастер вытащил оттуда несколько листков с изображением механизмов, которые валялись за панцирем из позолоченной меди. Заметки были замечательно проиллюстрированы (француз все-таки!). Клод слушал, как ремесленник разглагольствовал об изображенных на рисунке утке и флейтисте.
– Я никогда не видел пастуха. Но говорят, что он тоже чрезвычайно хорош.
Мастер помогал Клоду не задумываясь. Как раз в тот момент, когда он заканчивал описывать метод модификации обыкновенного кулачка для расширения возможностей дифференцированного движения, в магазин вошел бородатый торговец механическими игрушками по имени Перес. От себя он добавил описание фигурок, которых видел в Аугсбурге: зебры, закатывающей глаза, орла, хлопающего крыльями, и скворца, из чьего клюва раздавалась нежная мелодия.
Клод уехал из города в таком приподнятом настроении, что решил отблагодарить мастера за доброту и послать ему свой рисунок. Вернувшись в Невшатель, он пошел в свою любимую таверну и устроился на привычном месте. Клод уже почти заканчивал рисунок (множество ангелов, слетающих со щеколд), когда увидел, как градина размером с грецкий орех ударилась о стекло. За ней последовала еще одна. И еще. Ливень обрушился на город. В окно Клод увидел, что извозчик и «Люсиль» подъехали к выходу из таверны. Он осознал, какое значение имеет сейчас дождь, й поэтому кивнул.
Невшатель был последним отмеченным городом на карте. Хотя оставалось еще множество дел, град и дождь свидетельствовали о наступлении оттепели. И Клод отправился домой.
Оттепель вошла в полную силу, когда они прибыли в Турне. Река вышла из грязных берегов, под ногами хлюпала слякоть. Клод направился прямо в церковь, зная, что все жители уже собрались там. Они настаивали на немедленном захоронении погибших. Запах разлагающихся тел уже пробивался сквозь ладан, курившийся в храме. Клод прошел к гробам. Тела лежали рядом, подобно грузам в коробке ювелира. Он повернул «Му-му» Евангелины в последний раз, поправил веер, зажатый в руках Фиделиты. Казалось, целую вечность юноша смотрел на мать. Неожиданно Клод понял, что хотел сделать Пьеро. Обуглившаяся кожа на лице мадам Пейдж была покрыта несколькими слоями воска, а щеки припудрены штукатуркой. Сгоревшие волосы Пьеро отрезал и поменял на парик. То, что нельзя было исправить, прикрыли тонким кружевным покрывалом. Клод положил в последний гроб связку сморчков, отдавая дань талантам матери. Последний жест вызвал в толпе слезы.
Все знали мадам Пейдж. Она вылечила половину лошадей деревни от глистов при помощи отвара из зеленого морозника. Она использовала листья одуванчика не только в салат – его отваром она могла успокоить буйных и облегчить страдания больных. Она варила мазь из лепестков маргариток для тех, у кого были проблемы с глазами.
Стенания и причитания в церкви скоро сменились стуком молотка. Последовала небольшая ссора между теми, кто должен был нести гробы мадам Пейдж и ее дочерей на кладбище. Наконец процессия двинулась. Пейджей похоронили под большим тисом. (Этот самый тис Клод в детстве украсил водяными крысами.) Отец Гамо прочистил горло и произнес речь, которую обычно читают все священники на похоронах. Потом заговорил аббат.
– Огонь, – сказал он, – податливый зверь. Погибшие в ту страшную ночь умирали в огне и в холоде. Кузнецам хорошо известно, что такое сочетание закаляет металл, делает его более прочным. Я не сомневаюсь в том, что наша беда сделает всех жертв пожара, и ныне здравствующих, и покойных, сильнее.
Отцу Гамо не понравилась речь графа о жизни после смерти, она не имела ничего общего с религией. Он закончил ее смиренной улыбкой и коротким хлопком в ладоши. Большая группа скорбящих направилась в поместье, чтобы выразить соболезнования. Люди перешептывались, почему не накрыты стопы Аббат положил конец перешептываниям:
– Простите. Поместье больше мне не принадлежит. Отныне я не граф Турнейский. Все распродано.
Сделку заключили в отсутствие Клода. Счетовод сумел добиться всевозможных разрешений от различных инстанций и в результате приобрел и поместье, и дом Пейджей. Религиозные деятели радовались от всей души, хотя и сдерживали эмоции. «Бывший священник теперь еще и бывший граф!» – таково было замечание сестры Констанции на случившееся. Аббат сделал так, чтобы из половины вырученных денег ему выплачивали пенсию. Оставшаяся половина, как и было договорено, предназначалась Клоду.
«Люсиль» быстро нагрузили, ее корзины заполнились инструментами, полудюжиной банок с грушами, высушенными бабочками и письмами – ответами на бесчисленное множество вопросов: например, о цене на фарфор в Дрездене и стекло в Саксонии. Там же имелось длинное и задушевное послание из Лангедока от человека, выращивавшего тростник. Клод с нетерпением ждал момента, когда прочитает все.
Аббат отчихал благодарности своим слугам, а те отвечали ему поклонами и объятиями. Быть может, самое необычное зрелище им пришлось наблюдать, когда коляска уже выезжала за ворота. Клод высунул голову из окна и увидел мужчину, бегущего с невероятной скоростью. Он держал в руках нечто, напоминающее по форме жезл.
– Анри!!! – закричал Клод от удивления.
Увалень изо всех сил пытался догнать коляску. Он сокращал расстояние между собой и экипажем до тех пор, пока не смог сунуть жезл – один из забытых свитков аббата – в вытянутую руку Клода. Проделав это, он остановился и еще долго смотрел, как «Люсиль» и ее пассажиры покидают Турне.
* * *
Спустя час после отбытия Клод заметил странный предмет среди тюков.
– Что это?
– Кое-что, над чем мы с Пьеро работали, пока тебя не было, – сказал аббат.
– Так что это? – еще раз спросил Клод.
Оже увиливал от ответа:
– Ты скоро узнаешь. Только обращайся с ним осторожно. Мы выменяем на это важную вещь по дороге в Париж.
– Где мы остановимся?
Аббат уставился на проплывающие мимо поля. Он не хотел отвечать.
Клод надавил на Оже:
– По крайней мере объясни – что это?
Пьеро не выдержал. Ему недоставало умения аббата хранить тайны.
– Это спинорог. Мы сделали его, пока ты путешествовал.
– Спино… что?
– Он сказал, это спинорог, – ответил аббат и постучал слуховой трубкой по рогу, торчавшему из-под муслинового покрывала.
Клод пододвинулся ближе к предмету, чтобы осмотреть его.
– Не трогай! – предупредил аббат.
Юноша обиделся:
– Я что, растяпа?!
– Это непростое создание. Пожалуйста, будь осторожен.
Клод снял покрывало и посмотрел на животное. От простого соснового туловища поднимались четыре лапы. Имя у него было говорящее – животное обладало рогом, торчащим из спины. Мех, клочками приклеенный по всему туловищу, торчал в разные стороны. Забавный вид животному придавал именно рог – ранее известный Клоду в качестве бивня нарвала.
– Это напоминает мне одно сексуальное приспособление, описанное в «Радостях извращенца», – сказал юноша.
– Мы подумали, что рог на носу – это слишком банально, – промолвил аббат. – Кстати, мы напечатали заметку в журнале о том как нашли эту тварь. – Оже зачитал текст вслух.
Клод, конечно, удивился, хотя его смущала скрытность друзей.
– Я все еще не понимаю, почему вы не хотите рассказать, куда мы его везем и почему вы с Пьеро так волнуетесь.
– Если хочешь знать, некоторые вещи могут существенно облегчить твой труд. И я знаю только одного человека по соседству, у которого они есть.
– И кто это?
– Всему свое время.
Клод потрогал живот спинорога.
– Такое чувство, что он вот-вот шевельнется.
Пьеро и аббат как один посмотрели в окно, когда коляска въезжала в Женеву.
Оже едва подавил улыбку и сказал:
– Неудивительно.
46
– Почему мы останавливаемся в этом ужасном городе? – спросил Клод.
– В Женеве мы сможем достать необходимый материал. Я уже говорил тебе, – ответил аббат.
– Ты не сказал мне всего. Этот человек, с которым мы собираемся встретиться, – счетовод?
– Нет. Если хочешь знать, это Адольф Стэмфли.
– Стэмфли! – Клод был потрясен.
– Да. Поэтому мы тебе и не говорили. Прости за выражение, но зачем бередить старые раны?
– Действительно, зачем?! Ведь можно нанести новые!
– Тебе ничего не придется наносить. Даже визита к хирургу. Мы с Пьеро обсудим все сами. А ты останешься с Полем.
Клод пришел в тихую ярость, вспоминая ранее придуманные сценарии отмщения. У него было достаточно времени, чтобы изобрести и продумать несколько видов акта возмездия. Некоторые проекты оставались только словесными. Например, признание хирурга виновным в женевском суде, процесс, который заканчивался снятием с руки повязки, к вящему ужасу собравшихся. Но были среди проектов и более жестокие формы свершившегося правосудия. Так, например, в своих мечтах Клод заставлял хирурга выпить всю жидкость из всех пробирок его коллекции. Или представлял себя в зловещей атмосфере «Рыжего пса» зачитывающим приговор: «Моим личным решением обвиняемый приговаривается к телесному наказанию: глаз за глаз, зуб за зуб, палец за палец!» Клод взял на себя роль судьи и присяжных заседателей, в то время как посетители таверны приводили приговор в исполнение. Друг за другом они забирали у хирурга то, что он забрал у них. Ухо за ухо, палец за палец… Сцена заканчивалась размещением руки хирурга, которой он совершил свои преступления, под хлеборезку. Клод всегда оставлял Стэмфли один глаз, чтобы тот видел, какое наказание его постигло.
Аббат прервал злобные размышления молодого механика:
– Тебе придется довериться нам – мы воздадим хирургу за все грехи.
– Я не собираюсь этого делать. Я пойду к нему вместе с вами.
– Нет, не пойдешь.
– Пойду!
Пока извозчик колесил по улицам города, спор внутри «Люсиль» разгорался не на шутку.
– Твой гнев разрушит наши планы, – говорил аббат.
– Так что же это за планы?
– Мы скажем тебе, когда все закончится.
Тут вмешался Пьеро:
– По крайней мере позволь ему присутствовать. – В глубине души таксидермист понимал Клода. – Позволь ему увидеть,
как падет империя хирурга.
– Если Клод пообещает, что не будет ничего говорить и делать, пока мы там, я соглашусь. Но только если он пообещает!
Юноша неохотно принял эти условия.
Уже смеркалось, когда аббат подошел к дому Адольфа Стэмфли и постучал дверным кольцом, выполненным в форме руки, удерживающей шар.
– Не ожидал тебя увидеть, – вот и все, что смог выдавить из себя хирург, пока аббат, прихрамывая, заходил в дом.
– Много воды утекло, – ответил Оже. – Я пришел, чтобы вновь обменяться кое-чем.
– Сомневаюсь, что моя коллекция может пополниться еще хоть чем-то из долины, – сказал хирург. – Хотя проходи, если хочешь.
– О да, хочу! У меня есть нечто, что действительно обогатит твою коллекцию. – Аббат велел Пьеро и Клоду внести обернутый в муслин предмет. Пока юноша нежно держал спинорога, хирург дважды посмотрел ему в глаза и подумал, что лицо парня ему знакомо.
Клод пришел к выводу, что хирург совсем не изменился: тот же землистый цвет лица, тот же черный плащ, говорящий о темных связях между ним и старейшинами Республики, та же самодовольная реакция на весть о страшной ночи, когда налетела Бешеная Вдова. Хирургу не терпелось увидеть особь и заключить сделку безо всяких отлагательств, если, конечно, сделку вообще стоило заключать.
У аббата имелись свои мысли на этот счет:
– Я хочу, чтобы эти парни взяли из твоей коллекции все, что им понравится. Мы положим предметы на стол и сравним. Чока они выбирают, мы можем договориться. И я давно хотел поздравить тебя с выходом твоей замечательной книги с иллюстрациями.
– Ты ее видел? – Хирург был доволен. Совсем немного людей – людей, работающих в разных областях науки, – читали «Искусство цистотомии».
– А кто не видел?! – удивился аббат.
Пока он расспрашивал хирурга о его исследованиях, лицемерно расхваливая упорство, стиль и практичность автора Пьеро и Клод носились по комнатам, где хранилась коллекция. Когда они уходили, Стэмфли разглагольствовал о пуле, которую извлек из тела в ходе операции, придуманной Чизлденом:
– Пациент проносил ее в себе с самой осады Лилля во Фландрии!!! Четыре унции, и это по английским меркам!
– Не может быть! По английским меркам?!
– Да, да! – ответил хирург, пребывая в несвойственном ему состоянии, близком к исступлению.
Беседа продолжалась, и вот уже двое разговаривали о почечном камне верблюда, из которого один мастер выпилил небольшой глобус.
– Я пользуюсь им как пресс-папье.
– Правда? Действительно интересно! Кажется, я видел такой в Вене.
Прошло полчаса, и Стэмфли больше не мог сдерживаться:
– Что это за предмет ты собираешься мне продать? Или на что ты хочешь его обменять?
– Это очень необычная особь, которая оказалась у меня примерно шесть месяцев назад.
– Мой дорогой аббат, вы не слишком-то точны. Я спрашиваю еще раз – что это?
– Всему свое время. Вскоре вы это увидите. Давайте лучше поговорим еще о вашем «Искусстве», пока ждем парней.
И хирург продолжил рассуждать о различных кистах, желчных камнях и других действительно интересных вещах.
* * *
А тем временем Пьеро и Клод пробирались через коллектив так быстро, как только могла позволить им скрупулезность. Владения Стэмфли помещались в трех смежных комнатах. Первую прошли довольно быстро – в ней хранились различного рода камни и минералы, в основном кварц, железные руды, магниты, несколько самоцветов, а также коллекция камней с природными рисунками на них, – сие собрание ничем не уступало собранию Манфреда Сеталлы. Вторую комнату исследовали более тщательно. В ней содержались чучела животных, коих было великое множество. Это сбивало с толку и свидетельствовало о явной неразборчивости и жадности хозяина. Комната была вся увешана полками, от пола и до потолка. Даже с потолка свисали животные, привязанные к веревкам. Пьеро собирался забрать не меньше трех особей, что оказалось совсем нелегко. Например, в коллекции присутствовало целых семь корабельных крыс, одна из них – с тремя хвостами.
Пьеро посмеялся над тем, как чучела хранились. Мех и оперение большинства из них выцвели, особенно это касалось орла с внушительным размахом крыльев, висящего над головами посетителей.
– Ужасно набит. Не удивлюсь, если все они скоро развалятся.
Чуть больше ему понравились млекопитающие. Пока Клод выбирал, Пьеро отмечал предметы на листке бумаги.
– Сухожилие северного оленя, голосовые связки африканской мартышки, гортань полосатой гиены, желательно не проспиртованные.
Собрав все это, они вошли в следующую комнату, которая называлась «Человеческие уродства». Друзья уже нашли последний необходимый предмет – раздутые внутренности человеческого уха, – когда Клод натолкнулся на шкафчик с надписью «Придатки незаконнорожденных».
Клод открыл шкафчик и начал просматривать образцы. Его охватило упорное, неконтролируемое желание увидеть. Среди образцов он нашел воспаленный лимфатический узел вместе с пораженными репродуктивными органами. Они принадлежали юристу из Лозанны. Был там и накрытый крышкой бокал, в котором покоился человеческий зародыш. Клод не смог толком разобрать латынь, но, кажется, речь шла об искусственно выращенном из семени эмбрионе. Рядом стояла банка с двухголовым новорожденным.
Хирург позвал гостей обратно. Они уже собирались возвращаться, когда Клод резко остановился. Пьеро врезался в него, чуть не уронив гортань полосатой гиены на пол. Клод достал банку, которую не заметил раньше. Размер предмета смутил юношу. Он был таким маленьким, не больше гусеницы, однако название развеяло все сомнения: «Digitus im-pudicus, Турне, сентябрь 1780». Предмет, дата и место совпадали.
Подавив первый приступ тошноты, Клод схватил банку и крепко сжал ее. Впервые за много лет палец и рука вновь были вместе. Это заставило Клода вспомнить саму операцию и события, за ней последовавшие. Он припоминал зеленое сукно, на которое хирург выкладывал инструменты, кроваво-красный снег в ведре, травы и грибы, пустившиеся в пляс над головой мальчика. Заметка на банке гласила, что родинка, по форме напоминающая родинку французского короля, была заполнена черной желчью. Только Клод знал: черноту вызвали безобидные чернила, пролившиеся на палец.
Пьеро пытался убедить друга забыть о содержимом шкафчика и пошевеливаться, но ничто не могло заставить Клода двинуться с места. Он увидел, что рядом с его пальцем стояли другие банки из Турне. Клод начал сопоставлять истории о хирургических вмешательствах, рассказанные в «Рыжем псе», и части тела, которые теперь плавали в банках перед его глазами.
Он принялся опустошать шкаф.
– Положи их обратно! Ты все испортишь! – говорил Пьеро, однако Клод был непреклонен. – Ты не можешь украсть их!
– Ты прав! Я не могу украсть то, что было украдено у меня!
Пьеро обезумел. Он махал руками и кричал:
– Их хватятся! Нас поймают!
Клод не желал ничего слышать.
– Я заставлю его выпить все до капли!
– Клод, остановись! Доверься нашему плану! Если ты совершишь безрассудный поступок, все полетит псу под хвост! Он влиятельный гражданин Республики! А у нас нет защиты против здешних законов! Позволь нам обменять нашего спинорога на эти предметы.
Клод не подчинялся. Он опустошил две полки, посвященные Турне.
– Поторопись, Стэмфли зовет нас.
Через прикрытую дверь они могли слышать, как аббат пытается отвлечь хирурга, рассказывая ему о новом методе камнесечения. Но Стэмфли уже не терпелось увидеть предмет для обмена.
– Ну, что же ты принес? Я настаиваю, чтобы ты показал мне. Большой кусок янтаря с насекомыми внутри? У меня таких сорок семь. Или, быть может, красивую раковину? Или редкое издание? Вспомни, счетовод уже продал мне все, что у тебя было. Подозреваю, путешествие окажется пустой тратой времени и для тебя, и для меня тоже. Тем не менее было приятно побеседовать с тобой о моей книге.
– Не так приятно, как то, что ты сейчас увидишь, уверяю тебя!
Молодые люди вошли, неся в руках несколько банок, на которые собирались выменять спинорога. С показной торжественностью аббат стянул покрывало с животного.
– Что это?
– Как что? Спинорог, конечно.
– Спинорог? Ах да! Действительно! – Стэмфли был слишком горд, чтобы признать свою невежественность.
– Единственный, которого удалось привезти в Европу! Хотя мне известно, что они довольно распространены на родине. Ты, конечно, читал об этом в «Газетт»?
– Да, что-то припоминаю, но лучше освежи мою память. Я читаю так много, что частенько не замечаю мелких заметок.
– Ничего страшного. У меня с собой вырезка. Клод, прошу тебя, прочитай вслух.
Упоминание имени молодого человека заставило хирурга еще раз взглянуть на него. Клод начал читать:
– «Поимка спинорога. Животное было найдено неподалеку от озера в деревне Чукалука, провинция Перу. Каждую ночь оно приходило в деревню и пожирало мелких грызунов, поросят и цыплят. В длину животное достигает трех футов, морда отдаленно напоминает человеческое лицо. Рот спинорога будто растянут в улыбке. Клыки размером в полдюйма. На спине, в небольшом углублении, имеется один рог. Мех плотный, крапчатый. Уши длиной в четыре дюйма, похожи на ослиные. Лапы напоминают лапы леопарда. Полосатый хвост неизвестного предназначения.
Это маленькое чудовище было поймано при помощи ловушки. Его связали и привезли живым к наместнику короля. Последний успешно вскармливал спинорога свиными отбивными, к которым животное питало особо нежные чувства. Ученые считают особь принадлежащей к подвиду единорогов, которые до сего времени считались мифическими животными».
Стэмфли с трудом удавалось сдерживать возбуждение. Один или два раза он пытался притвориться, что животное не такое уж и редкое, и все-таки желание владеть чучелом пересилило другое побуждение – выглядеть сдержанным и спокойным. Ему не терпелось добавить спинорога к своей коллекции, чтобы обновить ее и тем самым привлечь еще больше народа. Хирург погладил мех и схватился за рог.
– Должен признать, я чувствую запах, свидетельствующий об экзотическом происхождении сего зверя. Этот спинорог не похож ни на одно другое животное! – Тут Стэмфли повторил слова Клода: – Кажется, он вот-вот шевельнется.
Обмен совершился без всяких инцидентов. Сухожилие северного оленя, которое хирург назвал лапландской проволокой, две редкие книги, ранее принадлежащие аббату, и некоторые другие предметы, плавающие в банках, были получены за спинорога, к вящему удовольствию как аббата, так и хирурга. Клод не разделил сего приятного чувства. Он пришел в ярость оттого, что настоящее возмездие не обрушилось на Стэмфли. Когда же друзья наконец вышли из дома хирурга и отошли на почтительное расстояние, аббат и Пьеро дико захохотали.
– Да что тут смешного?! – спросил Клод. – Вы подарили этому мяснику очередную ценную особь! И еще называете это возмездием!!!
– Да, называем.
– Называете, значит?
– Да! Клод, ты помнишь, как мы настаивали на том, чтобы ты обращался со спинорогом осторожно?
– Ну и?…
– И, – добавил Пьеро, – ты также помнишь, как бережно мы доставали его из коляски?
– Да.
– А помнишь ли ты, как хирург сказал, что он почти чувствует движение?
– Я это отлично помню. У меня тоже возникло такое ощущение.
– И неудивительно! – сказал аббат.
Насмеявшись, Пьеро все объяснил:
– Не такой уж я и мастер, чтобы заставить человека подумать, будто чучело шевелится. Оно действительно шевелилось! Видишь ли, есть такие черви – можешь спросить аббата об особенностях строения их организма, – которые в поисках пищи поступают более хитрым способом, нежели самая голодная моль. Эти паразиты уничтожили два моих лучших чучела – тупика, которого я набивал для Академии, и ската (а ведь ему судьбой было предначертано жить вечно!) меньше чем за неделю. Наш спинорог нафарширован крупной колонией этих мерзостных тварей. Мы начинили его до краев. Это животное, от рога и до кончиков копыт, забито насекомыми, питающимися консервированным мясом. Теперь-то понимаешь?
– Ты хочешь сказать…
– Да, это именно то, что ты думаешь, – кивнул Пьеро. – Они очень быстро прогрызут шкуру. Я перевязал их тонкой, непрочной кишкой. Затем они примутся за остальное содержимое комнат. Можешь не сомневаться – мы были последними людьми, лицезревшими коллекцию Стэмфли нетронутой! Не важно, какие меры он предпримет, ему не удастся спасти все.
Клод присоединился к веселью. А встретившись с извозчиком в гостинице «Три короля» (речь шла не о трех библейских мудрецах, а о Генрихе IV, Фридрихе, короле Пруссии, и Георге III), друзья весело отпраздновали победу.
Оставалось еще одно дело, которым Клод занялся до того, как извозчик погнал лошадей в направлении Парижа. Он заехал на почту и разослал все банки с органами людям, которым они некогда принадлежали. Клод отправил их жителям Турне по почте для передачи в таверну под названием «Рыжий пес».