Метагалактика 1993 № 1

Курганов Алексей

Шалимов Сергей

Старов Ярослав

Потапов Виктор

Горячев Игорь

Андрюхин Александр

Алексей Курганов

 

 

Ночной посетитель

Фантастический рассказ

В тот декабрьский вечер я, как обычно, к шести часам вечера приехал в больницу на дежурство. Декабрь, по-моему, не самый лучший месяц в наших краях, имею в виду погоду. Вот и в тот вечер на дороге был сильный гололед, мела поземка. Над крышей моего старого «жигуленка» тускло мерцали холодным цветом далекие звезды, а перед самым поворотом к больнице фары выхватили из чернильной темноты (дорога наша, как, впрочем и большинство дорог в сельской местности, совершенно не освещается) контуры одиночного барака, в котором до недавнего времени жил веселый народ дорожные рабочие, которые, так и не достроив дорогу на Ильинку, уехали с первыми заморозками, и теперь в бараке никто не жил, вид у него был откровенно заброшенный, неприятно черневший провалами выбитых окон.

Да и сама больница встретила меня довольно унылой, будничной картиной: как и всегда, по коридору, томясь от безделья, слонялись больные, которых мы относим к категории ходячих, дежурная медсестра занималась вечерней раскладкой лекарств. Хотя, если откровенно, раскладывать-то особо нечего: даже элементарный анальгин в последнее время поступает с перебоями. По старенькому «Рекорду» в буфете показывали каких-то патлатых, орущих в микрофоны юнцов, а в горшках на подоконниках пылились кактусы и с месяц назад привезенные из города нашим завхозом какие-то непонятные, ядовито-желтые цветы, которые я подумывал как-нибудь незаметно для нашей «завши», зав. отделения, по-командирски суровой и по-деревенски пышнотелой Анны Ивановны, страстной пропагандистки разведения в больнице всей этой больничной флоры… «Как вы не понимаете, Андрей Андреевич, что цветы, живые, заметьте, живые цветы, для больных представляют в некотором роде психотерапевтическое средство!» — «Да понимаю, понимаю, Анна Ивановна, но уж извините, больно казенный вид у ваших одуванчиков, или как их там…» — «Это амарант и гипосфила из семейства гвоздичных! А вы, Андрей Аркадьевич, оказывается, довольно злой человек…» итэ дэ, и тэ пэ. В общем, незаметно для Анны Ивановны я подумывал спровадить все эти «амаранты» куда-нибудь в другое место. Лучше всего — на помойку. Тем более, что у последнего увлечения Анны Ивановны, этой самой ядовито-желтой гадости, вид в последние дни был чересчур унылый, по-моему, эти цветы начали увядать, хотя особых причин для этого не было…

Дежурство проходило как обычно, без особых волнений и без ЧП. В восемь «скорая» привезла и после моего осмотра увезла в город, в хирургическое отделение, молодого парня с «острым животом». Было похоже на язвенную болезнь желудка, но кто знает — вдруг начинается аппендицит или прободение? Так что, как говорится, от греха подальше! Чуть позже пришла старушка. «Голова, милок, болит. А уж как кашляю, как кашляю!» После осмотра и обследования я поставил ей диагноз: токсическая форма гриппа и отправил в третью палату, там как раз утром освободилось место. Кто-то, возможно, удивится такому диапазону диагнозов — от язвенной до гриппа — но ничего особенного здесь нет: больничка наша обычная, сельская, пятьдесят коек, и для жителей окрестных деревень мы с Анной Ивановной терапевты, и хирурги, и гинекологи, и Бог весть чем нам еще приходится заниматься еще. Нет, сложных больных, конечно, отправляем в город, там специализированные отделения, ну, а если считаем, что можем справиться сами, то оставляем у нас. Так что работа достаточно интересная, работать можно, да и само здание больницы, хотя и построено полтора века назад здешним помещиком-доброхотом Ильей Павловичем Шапошниковым, но все еще довольно крепко и еще простоит, пожалуй, не один десяток лет. Здесь как раз впору по-стариковски посетовать: да, умели раньше строить, умели, не то что сейчас. А, впрочем, действительно умели: стены в нашей больничке толстенные, в три кирпича, так что тепло держат — будь здоров! Перекрытия и стропила на крыше из лиственницы, вечное дерево, рамы на окнах высокие, двойные. Отдельно можно сказать про двери, это краса и гордость больницы, если о наших дверях хотите узнать более подробно, почитайте «12 стульев» Ильфа и Петрова, наши двери — копия альхеновских.

Нет, больничка наша очень даже ничего, но зато этого не скажешь о месте, в котором она расположена. Представьте себе: огромный одичавший парк, почти лес, на самом краю деревни, и вот в самом центре этого парка-леса — мы. С освещением плоховато, всего два фонаря: один у съезда с дороги на Ильинку, другой — прямо перед больничным крыльцом. Честно сказать, в первые месяцы меня порой просто жуть брала, особенно зимой, когда у нас смеркается в четыре-пять пополудни. Бывало, глянешь в окно, а там — черные мрачные стволы и какой-то мертвенно-сизый свет между ними. И все. Ни огонька, ни звука, кроме тоскливого завывания ветра в оставшейся от дымохода трубе, все собираюсь ее разобрать, но никак руки не доходят. Даже когда работяги-дорожники в том бараке жили и то как-то повеселее было: то огонек мелькнет, то кто-нибудь по пьянке «русскую народную» исполнит во всю мощь своих закаленных легких. Все-таки людьми пахло. А сейчас — бр-р… Но время шло, и я постепенно к этой дикости привык, и сейчас даже испытываю странное удовольствие: там, за стеной — холод и мрак кладбищенский (не подумайте, что намекаю на то, как мы здесь лечим; Вырвалось исключительно из-за красного словца), а здесь — тепло, светло и, как говорится, мухи не кусают. Что ни говорите, в таких элементарных житейских удобствах тоже есть своя прелесть!

…ОН появился на пороге больницы что-то около полуночи. Пришел сам, как говорят врачи и моряки — своим ходом. Я и это время как раз находился в приемном покое, от нечего делать листал какой-то литературный журнал, оставленный здесь одним из больных. Больница уже давно спала, даже самые неугомонные — старики из седьмой палаты, — и те угомонились. Было тихо, и поэтому резкий двойной звонок от входной двери прозвучал до того неожиданно, что я вздрогнул, вскинул голову и взгляд мой случайно зацепил желтый цветок, ту саму, «амаранту», стоявшую в горшке на подоконнике. Помню, у меня как-то неприятно сжало сердце: я увидел, что цветок тоже отреагировал на звонок! Да, да — отреагировал! Амаранта моментально съежилась, бледные лепестки безвольно, без всякого сопротивления, поникли и даже сам желтый цвет приобрел какой-то блеклый, умирающий оттенок…

В приемный покой, сонно зевая, вышла-выкатилась медсестра, Татьяна Федоровна, пожилая спокойная женщина, размерами, пожалуй, не уступающая нашей «завше». Я услышал как звякнул старинный, еще дореволюционной ковки, засов, услышал недовольно-сонное бормотание Татьяны Федоровны, отложил в сторону журнал (в котором все равно было нечего читать) и, в общем-то, с недовольным видом, повернулся к двери.

Следом за Татьяной Федоровной в дверном проеме показалась сгорбленная фигура. Мужчина. Судя по комплекции, по осанке — лет сорока-сорока пяти. Одет обычно: пальто с каракулевым воротником, пыжиковая шапка, зимние сапожки. Обеими руками держится за живот. Голыми руками, перчаток нет. Я удивился: в такой мороз — и без перчаток или варежек? Потерял? Пьяный? Да, судя по тому как он время от времени качается из стороны в сторону, как нетвердо стоит на ногах — пьяный…

— Откуда? — спросил я мужчину.

— Да молчит! — ответила за него Татьяна Федоровна — Застыл, что ли?

И в это время мужчина поднял голову. У меня пересохло в горле. На меня смотрел глубокий, если не сказать — древний, изможденный до крайности старик. Низкий скошенный лоб, бескровные кривые губы, волосы цвета пепла. Жуткие морщины по всему лицу, я никогда не видел таких ужасных, уродующих лицо морщин. Но самое страшное ожидало меня впереди, и когда я глянул под глубокие, мощные надбровные дуги, то с трудом заставил себя не вскрикнуть. Глаза у мужчины были мертвыми! Нет, это не игра воображения, не погоня за красивостью! Я до сих пор не могу объяснить, как это может так быть — живой человек с мертвыми глазами! Глазами мертвеца! Я заявляю это вполне авторитетно, потому что в институте пару лет занимался в паталогоанатомическом кружке и уж там-то насмотрелся на мертвецов, в том числе и на таких, глаза у которых оставались открытыми. Точно такие же глаза были и у странного посетителя: и радужные оболочки, и зрачки были покрыты сплошной молочно-голубой мутью.

Он стоял и ждал. А я молчал. Я не мог говорить. Язык почему-то вдруг отказался слушаться меня, да и что, собственно, я должен был сказать? Я вдруг ощутил себя в каком-то странном, сюрреалистическом мире. На миг я почувствовал себя подопытным кроликом, над которым кто-то дьявольски хитрый, изощренный в этой своей хитрости, задумал поставить эксперимент. И этот хитрый находился рядом. Я чувствовал его силу надо мной, но в чем она выражалась — убей Бог, не понимал. Знаете, бывают такие состояния: внешне вокруг тебя все вроде бы привычно-спокойно, все буднично, все так, как было и будет всегда. Но все-таки что-то не так. Какая-то тревога, какое-то неясное ощущение реальной опасности буквально витает в воздухе. Вот такое состояние испытывал и я, стоя истуканом перед этим престраннейшим посетителем.

Не знаю, как долго продолжалось бы наше обоюдное молчание, но, к счастью, в приемном покое находился и третий человек и этому человеку не хотелось, на ночь глядя, размышлять о разных-всяких странностях. А хотелось Татьяне Федоровне лишь одного — спать, спать, спать.

— Ну, садись, коль пришел! — буркнула она и, не таясь, смачно зевнула — Носят же черти, на ночь глядя…

— Да, да! — опомнился и я — Прошу! Проходите, садитесь! Замерзли?

Незнакомец не ответил, отрешен по глядя куда-то мимо меня. Может ненормальный, мелькнула мысль. Психколония всего в десяти километрах, Нет, понятно, что обычный, нормальный человек, со здравым рассудком сейчас, конечно, на такую дорогу не решится. Да и зачем ему, нормальному, тащиться ночью по глухому лесу в такую даль? На меня посмотреть? А, с другой стороны, этот нормальный одет-то как раз во все нормальное. Так что «психушкой» здесь все-таки не пахнет. Тогда что? Пьяный? Все-таки пьяный?

— Слушаю вас, гражданин? Что болит?

А он опять — ноль эмоций, по-прежнему пялился за мою спину. Мне очень хотелось оглянуться, но я же буквально несколько секунд назад смотрел туда, Ничего интересного — окно, на подоконнике — цветок, за окном — темнота… А что если он от кого-то прячется? От кого? От милиции? Рецидивист? Но ведь обычно, нас, врачей, предупреждают заранее о возможных «нежелательных» посетителях. Тем более я только вчера видел Вальку Фильшина, он бы меня наверняка предупредил и по дружбе, да и по должности: Вальке в том месяце, наконец, дали майора и теперь он зам. начальника уголовного розыска. Правда, мы с ним согрешили коньячком, но неужели отличный марочный армянский коньяк начисто отшиб грозе уголовного мира его превосходную память?

— Пить… — вдруг произнес странный незнакомец.

Нет, опять не то. «Произнес», «сказал», «шепнул»… Не то! Он не произнес и не сказал, и уж тем паче не шепнул. Это был какой-то… что-то вроде полувыдоха-полустона!. Нечто начисто лишенное тембра и интонации, я уже не говорю об акценте и прочих лингвистических тонкостях. Я — смешно подумать, хотя это сейчас, только сейчас смешно подумать! — почему-то сразу подумал, что у него сильнейшая ангина. И в самом деле, почему у человека не может быть ангины? Ведь он же в больницу пришел, а не в магазин или, скажем, клуб. Хотя зачем ему туда идти — магазин уже давно закрыт, а клуб вообще не работает, некому там работать, нет сейчас дураков работать за сто рублей в месяц. Так что все логично: ангина — больница…

— Пить… — снова вздохнул-простонал мужчина.

— Татьяна Федоровна, чаю! Горячего!

— Шатаются по ночам… — пробурчала Татьяна Федоровна, совершенно не скрывая своего настроения перед мужчиной (какой смысл в моих лекциях по медицинской этике и деонтологии перед нашими медсестрами и санитарками? Что думают — то и говорят? Ну, что поделаешь с такой вот непосредственностью?).

— Ну, так я слушаю… — снова сказал я, но в этот самый момент страшная судорога прокатилась по лицу мужчины, на мгновенье расправила морщины и на меня вдруг глянул довольно симпатичный юноша! Да, от силы лет шестнадцати — восемнадцати! Перемена эта была столь быстротечна, что я даже и не понял, что произошло. Тем более; что тут же складки-морщины появились снова, снова налились цианотичной синевой — и передо мной опять сидел старик! Но на этом неожиданности не закончились: судорога перекатилась на тело, сломала мужчину в поясе, он, то ли застонав, то ли заревев, переломился пополам и издал утробный, какой-то звериный звук И сразу же изо рта его фонтаном в пол ударила струя рвоты. Боже мой, как же его рвало! Рвотные массы в считанные секунды залили весь пол, а его, бедолагу, все рвало, рвало. И дело-то даже было не в этом вселенском потопе, а в том, что рвотные массы светились! Точнее сказать — флюоресцировали? И опять, опять все это длилось буквально считанные секунды, флюоресценция начала меркнуть, от пола поднялся, не знаю — пар, туман, дым с приятным озоновым привкусом — и когда этот «пародымотуман» рассеялся, на полу ничего не было! Ни капли! Перед глазами опять был знакомый, потертый, коричневого цвета, с каким-то дурацким орнаментом линолеум.

Есть такое выражение: «на человека нашло». Так вот — в тот момент на меня нашло. Это было что-то вроде сомнабулического оцепенения, когда выглядишь вполне нормально, но мозг твой парализован и ты не ориентируешься ни во времени, ни в пространстве. Я не знаю, сколь долго продолжалось это со мною, но вышел я из такого состояния лишь тогда, когда почувствовал, как кто-то коснулся моего правого плеча.

— Андрей Аркадьевич, что с вами?

Я поднял глаза, взгляд мой зацепился за подоконник. Я уже знал, что там увижу, и не ошибся: цветок умер. И я был уверен в том, что это было связано с появлением странного посетителя.

Должно быть, вид у меня был все-таки достаточно обалдевший, потому что Татьяна Федоровна как-то уж очень подозрительно глянула на неподвижно сидевшего на кушетке посетителя и почему-то протянула чашку с чаем не ему, а мне.

— Чего здесь этот пьяница натворил?

— Какой пьяница?

— Какой… Вот такой! — и решительно ткнула пальцем — Разве не чувствуете как от него разит?

А ведь действительно — был запах, был! Я втянул воздух носом. Еще раз. — Нет, это не алкоголь! Запах хотя и достаточно резкий, но с ощутимым сладковатым привкусом. Эфир! Да, да, именно эфир! Выходит, что этот… что он — токсикоман! Тогда все понятно — надышался эфиром, одурел, выпил какой-то флюоресцирующей краски… Момент, момент… А куда же в таком случае подевались рвотные массы?

В этот момент странный посетитель опять поднял голову. Лицо его приобрело уже более осмысленное выражение. Ненависть и злоба — вот что было сейчас написано на нем. Я подумал, что сейчас он может запросто полезть в драку.

— Но-но! — сказал я на всякий случай — В милицию захотел?

Что я говорил! Какая милиция! Только в этот момент я понял всю незавидность моего положения. На самом деле: до ближайшего милиционера, точнее — до его дома — пятнадцать километров, да и хорошо если Егоров дома. Так что, по сути дела, я один на один с этим… пьяницей, наркоманом, токсиком, короче — ненормальным. Татьяна Федоровна не в счет, больные тоже ничем не помогут, как нарочно подобрались одни старики со старухами, самому молодому — семьдесят два, да и тот еле шевелится: двусторонняя пневмония… Плюс ко всему он явно сильнее меня, мощный торс и сильные руки угадываются даже под пальто. И если это действительно психически больной токсикоман, то сил у него хватит на десятерых как я…

— Воды! — выдохнул-простонал незнакомец — Быстрей-быстрей!

— Быстрей… — проворчала Татьяна Федоровна (какое счастье, что она пока еще ничего не понимала!) — Не в ресторации!

Но чашку, тем не менее, протянула. Незнакомец бросил на чашку сторожкий взгляд, ноздри его чуть расширились, заиграли. Чего это он, интересно, нюхает? Зачем? Затем он решительно качнул головой.

— Нет. Просто воды. Если нет дистиллированной — просто воды. Аш два о. Водопроводной. С примесями. Но лучше дистиллированной! Вы поняли меня?

Он впервые за это время произнес такой длинный монолог, состоящий из коротких, рубленных фраз, но даже не это занимало сейчас мое внимание. Сразу возникли новые вопросы: зачем ему дистиллированная вода? Почему именно дистиллированная? «Аш два о» — химическая формула воды… Он что — химик? Или просто запомнил со школы? Почему?

Татьяна Федоровна вопросительно-удивленно посмотрела на меня и вдруг лицо ее исказила еще полностью не осознаваемая, но все же тревога. Нет, нет! Сейчас она поймет, запаникует, закричит…

— Да-да-да! — чуть было не закричал я сам — Дистиллированной, только дистиллированной! У нас ведь была бутыль?

— Так это ведь на складе! — проскулила Татьяна Федоровна и вдруг моментально обиделась. — Откуда я знала, что понадобится! До утра, что ли, не может подождать?

— Татьяна Федоровна! — прикрикнул я.

— Иду, иду! — нет, она все-таки в тот момент сильно обиделась, и даже почему-то больше на меня, чем на незнакомца. — Шляются, черти, на ночь глядя. Иди вот теперь… А зарплата всего восемьдесят рублев.

Как только за ней закрылась дверь, незнакомец неожиданно цепко схватился за мою правую руку. Да, в своих предположениях я не ошибся: хват у него был отменный, не ниже перворазрядника по борьбе. Боже мой, подумал я с удесятерившейся тоской, а если придется драться?

— Вы видели? — дыхнул он на меня эфиром — Видели? Ну?

Я откинулся на спинку стула, сунул левую руку в карман халата, нащупал чехол, в котором еще со студенческих времен, с тех самых времен, когда на Казанском сильно пошаливали гомики, гомосексуалисты, а у меня не было общежития и приходилось каждый день ездить домой, так вот с тех времен и появилась у меня привычка всюду носить с собой скальпель. Терпеть не могу поножовщины, но, похоже, начинается первый раунд, и голыми руками мне его не выиграть…

— Вы видели? — напирал он — Я сейчас… А-а-а!

Хватка вдруг ослабла, он моментально посерел, по всему лицу выступил обильный пот, и новая, еще более яростная судорога навалилась на него, начала ломать тело.

— А-а-а!

И новый фонтан рвоты ударил из его разодранного судорогой рта. На этот раз никакой флюоресценции не было напротив — рвотные массы были густыми и иссиня-черными, удивительно напоминавшими нефть. И опять я не успел ни в чем разобраться, как все начало дымиться, испаряться, исчезать…

— Да что сегодня с вами, Андрей Аркадьевич? — наплыл на меня откуда-то издалека знакомый, встревоженный голос. Кто это? И почему так болит голова?

Я с трудом открыл глаза. Стены, белый потолок. Шкаф. Рядом с моими глазами — дрожащее лицо Татьяны Федоровны. Ее глаза. Почему она так смотрит?

— Что с Вами, Андрей Аркадьевич? Заболели? Опять грипп привязался?

— Где этот?

— Да где ж ему быть! — в ее голосе опять появились нотки раздражения. — А уж воняет-то, господи, сил нет! Пьянчужка чертов! И чего ж только не жрут!

Да, Татьяна Федоровна была права: в «приемнике» опять стоял резкий запах эфира.

— Да осторожней! — это она уже незнакомцу. — Ишь, как горит-то! Ну, похмелись, похмелись!

Незнакомец жадно выхватил из ее руки мензурку, даже не выпил — бросил содержимое в рот, вздрогнул и отвратительно, не стесняясь, громко отрыгнулся. Да, ему стало полегче, даже отвратительные морщины на лице, казалось, немного расправились. Он откинулся к стене, закрыл глаза, начал тихонько подхрапывать.

— Уснул, что ли? — спросила Татьяна Федоровна.

— Уснул — ответил я, ни на секунду не сомневаясь, что он не спит. Конечно не спит. Я чувствовал, я каждой клеткой своего тела ощущал, что он внимательно следит за мной. Нет, это не больной. Кто — не знаю, но не больной. И потому надо немедленно сообщить Егорову. Легко сказать — «сообщить» Как! Он же своих закрытых глаз с меня не сводит! А что если… В общем, появился у меня один план…

Он словно угадал мои мысли, открыл глаза. В тех глазах было безумие.

— Еще! Еще дистиллированной! — потребовал он, не сводя с меня глаз. Ладно, подумал я, была не была…

— Значит, так! Татьяна Федоровна! У нас там воды мало…

Татьяна Федоровна открыла было рот, но я решительно перебил ее.

— Да, мало! Позвоните в аптеку. — Я сделал над собой усилие. — Да, в аптеку, Егорову! Скажите, чтобы привез немедленно!

Татьяна Федоровна не двигалась с места и смотрела на меня так, словно я вот тут же сошел с ума. Я и сам понимал, что разгадать мой замысел смог бы даже первоклассник: какая может быть аптека в пол-первого ночи! Да, конспирация моя была липовой, я уже приготовился к разоблачению, сжал в кармане скальпель, но — странное дело! — незнакомец на мои слова никак не прореагировал, во всяком случае — внешне, все так же сидел, привалившись спиной к стене и, казалось, опять впал в свой непонятный транс.

— Немедленно! Вы поняли меня, Татьяна Федоровна?

Медсестра открыла было рот, но я так посмотрел на нее… Как? А черт его знает — как! Главное, она тут же рот закрыла, как-то непонятно закаменела всем своим добродушным лицом и только тоненькая голубая жилка над ее правым глазом часто-часто запульсировала. Татьяна Федоровна, добродушная и ворчливая, умудренная прожитой жизнью и все равно недалекая, так вот Татьяна Федоровна, наконец, поняла.

— Хорошо, Андрей Аркадьевич — произнесла она спокойно, до того спокойно, словно находилась у постели тяжелого больного. — Все сделаю. Все, — подчеркнула она, — что вы сказали. Можно идти?

Я лишь слабо махнул рукой. Татьяна Федоровна степенно повернулась к двери и, так же не спеша, вышла в коридор. В последний момент все-таки не удержалась, оглянулась, и я увидел, что у нее мелко-мелко дрожит подбородок… Да, только бы Егоров был дома, только бы был! Если она сейчас дозвонится, то Егоров будет здесь минут через десять-двенадцать, тем более что совхозное начальство, наконец-то, раздобрилось и в прошлом месяце выделило старшему лейтенанту милиции, товарищу Егорову Николаю Ивановичу, женатому вторым браком, имеющему троих детей и застарелую язву желудка, совершенно новый «газик».

И тут меня пробил озноб. Это невозможно объяснить, но я понял, что этот знает все мои мысли! Я разоблачен? Я еще не успел до конца продумать свой план, а уже разоблачен! Как? А черт его… Но я знал, знал, я был уверен, что каждое слово, которое вспыхивало в моем мозге, тут же становилось известно и ему! И почему глаза у него по прежнему закрыты, но на сердце у меня такой камень, как будто он ежесекундно прожигает всего меня испепеляющим взглядом? Телепат? Он плюс ко всем своим загадкам еще и телепат?

Наркоман, психбольной, рецедивист, теперь еще и телепат, — Мне вдруг стало, как говорит моя дочь, все по фигу. Разоблачен? Тем лучше! Значит, подошла пора раскрывать карты и перестать, притворяться! А если терять нечего, то пойдем-ка ва-банк!

— Кто вы? — спросил я напрямую — Откуда? Фамилия? Документы есть?

Он молча поднялся. Я тоже встал, напряг руку со скальпелем. Начинается последний раунд…

Нет, он повернулся ко мне спиной, неуверенно шагнул к двери на улицу.

— Куда же вы? — растерялся я. Ожидал нападения, а он — назад, в мороз, в темноту!

Он схватился за дверную ручку, потянул на себя. Дернул сильнее, потом еще, еще… Бесполезно. Я вспомнил, что Татьяна Федоровна то ли предусмотрительно, то ли случайно унесла с собой ключ. Незнакомец навалился на дверь плечом, зарычал от натуги. Какое там! «Дверные механизмы были слабостью Альхена». Нет, что за молодец у нас «завша»! Я бы дурак, уже давным-давно сменил эти крепостные ворота на какую-нибудь фанерно-пластиковую легкомысленность, слетающую с петель от одного прикосновения.

Каюсь, мелькнула у меня спасительная мысль пойти, взять у Татьяны Федоровны ключи и выпустить его на улицу. Так сказать, на свободу. Но… Но куда он пойдет на этой свободе? Кого встретит? И что наделает? Так разве можно его отпускать?

И я решительно шагнул наперерез.

— Успокойтесь! — и, не увидев удара, отлетел в угол, сбив по пути новейший стерилизатор. Стерилизатор рухнул набок, что-то внутри него лопнуло, зазвенело, и вот этот звон вызвал во мне настоящую бурю бешенства. Дело еще и в том, что мне самому пришлось ездить за этим стерилизатором, тратить нервы, которые, как известно, не восстанавливаются, и вот теперь эта…, извиняюсь, этот гражданин, вернее, с помощью этого гражданина. В общем, негодяй! Какое он имеет право распускать руки!

— Ну, гад!

Услышала бы Анна Ивановна как я величаю больного — ее бы наверняка удар, или, как говорит завхоз наш, Кузьмич, «кондратий» хватил. Только какой же это больной! Это бандит, а не больной!

Я вскочил на ноги. Короткий бросок. Нырок под его правую руку. Удар! Ну, приятель, теперь твой черед таранить лбом стены!

…И опять я отлетел в тот же угол, задел поверженный стерлизатор, отозвавшийся на удар жалостливым позвякиванием. Как же так? Первый разряд по боксу — не шутка! И хотя я давно уже не заходил в спортклуб и заметно подрастерял форму, но ведь четыре года интенсивных тренировок чего-нибудь должны значить! Или, действительно, у меня теперь одна надежда — на холодное оружие? Но нападать с ножом на безоружного человека — извините, пардон, не так воспитан. Хотя, возможно, это дурацкое воспитание и будет стоить мне жизни… Я поджал ноги, и тут в поле зрения вдруг попал тот цветок. Вернее, какая-то обгоревшая былинка. Цветок, былинка… А, плевать! И я опять бросился вперед…

На этот раз от удара я все-таки ушел, перехватил его руку, заломил назад резким рывком. Я опять переборщил, рывок был настолько резким, что у него должно было порваться сухожилие или даже сломаться предплечье. Я понял это слишком поздно: почувствовал под рукой хруст костей (очень неприятное, доложу вам, ощущение) и правое предплечье незнакомца безвольно повисло в рукаве. Нет, интересный я все-таки доктор: мне лечить положено — а я руки ломаю!

— А теперь сядьте — устало сказал я. Незнакомец молча (Господи, хоть бы охнул, хоть бы скривился! Неужели ему не больно? Да не может такого быть! Нормальный он, ненормальный — любой человек должен реагировать на боль! А этот — нет! Крутом одни чудеса, совершенно молча занял свое прежнее место — на кушетке, отвалился к стене. Надо ему шину наложить.

В это время зазвонил телефон. Я схватил трубку, не отрывая, однако, взгляда от здоровой, левой руки незнакомца.

— Николай Иванович? Да, да, Быстряков. Да, здесь. Что? Нет, ничего, побоксировали немного. Я ему руку сломал, правую. Как-как? Сейчас шину буду наклады…

Страшной силы удар обрушился на мой затылок Казалось, череп развалился на две половины. Последнее же, что я увидел: его левая рука оставалась спокойной. Значит, бил он правой! Но этого не могло быть! Не могло! Я же сам, можно сказать — собственноручно чувствовал перелом! Он не мог! Не мог!

Спать. Как это хорошо, как приятно и полезно — спать. Зачем мы вообще просыпаемся? И во сне можно слышать звуки, видеть окружающий мир, но видеть все это в приятном для спящего, в розовом свете. Спать. И не нужно трогать меня, если уж вам так хочется — стойте и смотрите на меня, на спящего… Вот опять звуки, опять… Что за наказание? Такое ощущение, что мне с обеих сторон дышат в уши. Прекратите? Прекратите! И не нужно меня трогать! Оставьте меня в покое! Я хочу спать, спать, спать…

— Моргнул вроде. Ну и ладненько… Крепко он его саданул-то. Как еще череп выдержал! Крепкие затылки у наших эскулапов, елочки-палочки. Крепкие.

Я узнал Егорова именно по этим самым «елочкам-палочкам». Это любимая, известная всей округе присказка нашего местного Аниськина. Честно сказать, первой мыслью, которая пришла ко мне вместе с возвратившимся сознанием, так это послать дорогого товарища Егорова на… В общем, далеко-далеко! Где ж он, спрашивается, мотается, пока докторов, можно сказать, на их же рабочих местах темный элемент метелит почем зря и даже может запросто жизни лишить! Очень симпатичное положение вещей: я здесь должен в одиночку сражаться с каким-то уголовником, а товарищ старший лейтенант, вишь ты, улыбочки мне строит, в глаза заглядывает! Нет, если бы я тогда мог ворочать языком, то уж я выдал бы дорогому товарищу Егорову по первое число!

— Ну, как там, старлей? Жив наш доктор?

А это кто? О, четыре звездочки — капитан! А что это за хреновина у него в руках? Похоже на огнемет… А где я мог видеть огнемет? В кино? Да, в «Супершпионе». Еще один? И тоже с капитанскими погонами! Что-то серьезное случилось! Уж не из-за моего ли соперника по рингу собралась такая солидная компания? Кстати, где же он? Где он?

— Г-г-г-д-д-…

— Очнулся, очнулся! Моргает! Андрей Аркадьевич! Андрей Аркадьеви-и-и-ч! Это я, Егоров! Узнали? Слышите меня?

— Уэна-а-л. Елочки-палочки.

— Узнал-узнал! — и Егоров засмеялся. И капитан, тот, первый, с огнеметом, улыбнулся… И тот, у окна — тоже… Кругом, одни улыбки. Прямо фонтан «Дружба народов» на ВДНХ. Я бы тоже с вами, граждане, улыбнулся, да только голова моя гудит сейчас как тысяча растревоженных ульев. И того гляди лопнет от этого гула. И тошнит, сильно тошнит. Этот бандит, кажется, все-таки устроил мне сотрясение мозга… Тошнит. Тошнота… Рвота… Флюоресценция… Мертвые глаза… Мертвые… Мертвец…

И тут меня, наконец, вырвало.

— Ну и слава Богу! — тут же засуетилась неизвестно откуда взявшаяся Татьяна Федоровна (да как это неизвестно откуда? Дежурит она сегодня, де-жу-рит! Она — спасительница твоя, Андрей Аркадьевич! Ведь это она Егорову-то позвонила! Догадалась тогда, догадалась…) — Сейчас, голубчик Андрей Аркадьевич, сейчас… А его, граждане начальники, накажите обязательно! Ишь, «машина у меня сломалась»! Пешком должон идти, если сломалась!

Это она уже Егорова чехвостит. Правильно, так его!

— А чего я сделать-то мог? — оправдывался Егоров, и я вижу как щеки его приобретают свекольный цвет. — Хорошо спецгруппа, — и он кивает на капитана с огнеметом, — вовремя приехала.

— Приехала… — переходит на свой обычный, ворчливо-поучительный тон Татьяна Федоровна Чтой-то долго она ехала! А наш доктор в это время с такой страстью сражался!

— Местность прочесывали — глухим голосом ответил капитан — Ведь кто и подумать-то мог, что он на вашу больницу выйдет! Ему ведь самый путь был на Богдановку, на ракетную точку! А он — вишь ты как! Через лес, через болото! И ведь не утонул!

— Они не тонут — сказал тот, другой капитан, что стоял у окна, и поморщился.

— Кто? — простонал я.

— Клонги! — с жаром принялся объяснять Егоров. — Им эти болота — как тебе лужа! А в Богдановке его ждали! Его там капитально готовились встретить! Там три бластера ему приготовили! Нам на отдел никогда столько не выделяли! Сильнейшая штука, р-р-аз! — и от тебя одни молекулы остаются! Ведь придумают же, елочки-палочки!

Клонг. Ох, моя голова. Так вот они какие — клонги. Плод любви — хотя какая там любовь! — жительницы Земли и инопланетянина. Гибрид — вот более точное определение. С тех пор как мы, земляне, наконец, вступили в контакт, клонги и появились. А эти штуковины, похожие на огнеметы, это, выходит, бластеры и есть. И ничего с виду особенного — ранец, трубка. — Ох!

— М-м-м… Попить дайте!

И опять вспомнилось: попить… вода… дистиллированная вода… нефть… муть… эфир…

— Хорошо-хорошо, пусть его рвет! От этого ему лишь облегчение! — это опять Татьяна Федоровна. — Где ж конец-то всему этому? Может, ехать пора? Ведь Андрея Аркадьевича в хирургию надо! Срочно! А?

— Да нельзя! — раздается раздраженный голос капитана с бластером — Как ехать? Ему же хуже будет! Как вы, гражданка, не понимаете — ведь мы же стреляли! Сейчас здесь зона! Помереть может по дороге! Надо выждать полчаса, минимум полчаса! Разрядится зона — и поедем! Или я не понимаю?

— А задерись вы все пропадом со своими зонами! — нимало не смущаясь, заявляет Татьяна Федоровна. — Напридумывали — «зона», «планетяне», штуковины вот эти, — кивает она на бластер. — Как же хорошо жили без всякой этой гадости!

…да, клонг. Не алкаш, не токсикоман — клонг! Как же я сразу не сообразил! Продукт грешной земной любви наших собратьев по разуму! И какая же все-таки двуликая штука — жизнь! Не бывает в ней только хорошего или только плохого. И где появляется плюс, там же, рядом обязательно ищи минус… Обязательно! Ведь сколько ждали, сколько искали, гибли в этих исканиях, опускали руки и снова загорались надеждой! А сколько экспедиций бесследно пропало в этой страшной бездне, в этой холодной могиле под названием Космос! И все это ради одной-единственной цели, ради контакта!

И вот, наконец, встретились. Господи, что было! Казалось, мир перевернулся! В городах больших и малых, в деревнях, да что в деревнях — мы в нашей больничке, и то это дело праздновали! Всемирный праздник! «Необозримо раздвигаются горизонты науки и техники, культуры и мышления»! Экскурсии от нас к ним, от них к нам, на Землю! Прорыв в дальние Галактики! Совместные многоцелевые программы, в том числе по регенерации мозга! Омолаживание организмов!

Нет, все это, конечно, случилось и сейчас происходит. И слава Богу! Хотя Господа, наверно, здорово тревожат все эти «фобосы» и «Свайки» со своими миллионами лошадиных сил, рвут небеса на части. Но рядом с этими успехами появились и другие «успехи». Вчера по ТВ показывали судебный процесс: судили спекулянтов дачными участками на Астероидном Кольце. Да, появились и спекуляция, и межпланетные террористы (сначала угоняли самолеты в Стокгольм, теперь звездолеты куда-нибудь на Экс-Пи-пятнадцать), и аферисты. И в числе прочих успехов — «космодевочки», мгновенно переключившиеся с сопланетников на инопланетян. Наши «девочки», они ведь по простоте душевной как решили: дружить так дружить! И не все ли равно под кем бабки зарабатывать, а инопланетянам меняли больше, чем земным иностранцам, так что и расплачивались они щедрее. Да в ничего страшного в них вроде бы и нет, совсем как наши земные мужики. Только начали выясняться веселые неожиданности: оказалось, что беременность от этих совсем как наших мужиков длилась не девять месяцев, а всего-навсего неделю, семь деньков, так что почиститься наши путаны просто не успевали, а, может, и не торопились, надеясь на счастливые межпланетные браки, за которые, как оказалось, инопланетяне по их законам карались весьма сурово: распылением. Это делалось для того, чтобы поддерживать чистоту расы, но наши земные дурочки этого, понятно, не знали, да и вообще — весьма переоценивали свои женские чары. Вот так и появились клонги. Появление первых клонгов произвело настоящий фурор не только в медицине, но и вообще в человеческом сознании: дескать, ишь как быстро у них, товарищей наших по разуму, это дело получается! Момент — и вот он, карапуз! Через некоторое время умы человечества начали призадумываться: рождались-то все сплошь одни мальчуганы, и даже не это был главный повод для беспокойства — пацаны эти росли буквально как на дрожжах: через неделю начинали ходить, через полмесяца говорить, а в пять лет выглядели на все двадцать пять. Шутники острили: «Ускоренный выпуск!». Когда же им становилось двадцать пять, то внешне это были уже глубокие, почему-то все до одного с отвратительными, изможденными физиономиями, старики, хотя мускулатура у них оставалась еще довольно крепкой. Плюс ко всем этим чудесам — невиданные темпы регенерации, то есть восстановления тканей! На регенерацию нервных клеток, самых медленно-восстанавливаемых клеток человеческого организма (этот процесс у человека продолжается годами, десятилетиями, да и то редко увенчивается полным восстановлением), у клонгов уходило что-то около суток! Костная же ткань восстанавливалась в течение нескольких секунд! Значит, пока я разговаривал с Егоровым по телефону, кости правого предплечья у моего визитера успели срастись! И за свою недогадливость я жестоко поплатился.

— Вы попейте, попейте, Андрей Аркадьевич! — опять услышал я голос Татьяны Федоровны —…а я за ручку-то — дерг, дерг! Заперто! Ох, думаю, беда. Не зря же доктор намекнул мне, чтобы я Николаю Иванычу быстрей звонила… Не пора?

— Еще пятнадцать минут — ответил стоявший у окна. Он повернул ко мне голову, и я увидел молодое бледное лицо и ровный, ножевой шрам на подбородке.

— Ну, как вы, доктор? Болит голова? Сейчас, еще чуть-чуть! Поле рассеется — и поедем.

Я неосторожно качнул головой, и какая-то колокольная боль отдалась судорожным эхом в самом центре мозга. Судорожным… Судорога… Муть…

— А ведь если разобраться — несчастнейшие существа — вдруг тихо сказал тот, у окна. Лицо его теперь я разглядеть не мог, он стоял боком, наклонившись к цветку! Да, да, цветок опять расцвел! Воскрес! В чем причина? Нет, сегодняшняя ночь, похоже, навсегда врежется в мою память: чудеса за чудесами! И, словно услышав меня спиной, капитан сказал звонким голосом:

— Кстати, вот эти цветы, только они, амарант и гипосфила, семейство гвоздичные, реагируют на приближение клонга. Только они! — капитан задумчиво тронул лепестки и неожиданно рассмеялся — Что вы так смотрите, док? Все очень — просто — я же вижу ваше отражение в окне! А вы что подумали: еще один клонг? Не волнуйтесь: они стаями не ходят. Это одинокие волки. А, кстати, вы не задумывались, почему это ваша завша так рьяно защищала от вас эти цветочки? Эту, как вы говорили, ядовито-зеленую гадость?

И он снова рассмеялся. А вот это уже интересно — что же у них здесь, микрофоны установлены?

— Да она сама рассказала мне на собрании в горздравотделе! — опять угадал мои мысли капитан. — Так что не надо обижаться! Просто было распоряжение из Центра: распространить эти цветы во всех общественных местах и учреждениях! Вот и весь фокус! Словно и так на этих несчастных клонгов мало напасти, так вот теперь и эти цветочки!

— Несчастных! — передразнил другой капитан, с бластером. — Ты, Сергей, у доктора спроси: кого он несчастным считает — себя или… — и кивнул в сторону входа. Глаза его зло сузились — Несчастные! Пожалел! Мускулатура-то у них в момент вырастает, зато мозгов — ни грамма! Вот и творят черт-те что! Вот, например, сюда он в чем пришел? В пальтишке и пыжике? А где это он так приоделся, не знаешь? Это он продавца из Первомайского стопанул! И раздел! До трусов! А мороз — под тридцать! Как? Хорошо там до фермы недалеко, тот, бедолага, доскакал, а то бы чего? Труп? Нет, будь моя воля — собрал бы я всех наших подстилок — и на Сатурн, на шахты! работайте и плодите там клонгов сколько влезет! Нечего Землю всякими уродами засорять, у нас и своего мусора хватает!

— А почему его все время рвало? — спросил я.

— Да он же облученный был! — пояснил Егоров — Он же сначала на АЭС залез от преследования, аккурат в цех сборки радиоактивных блоков! И ведь дурак-дурак, а сообразил, что в больницу надо! А мы тоже хороши — в Богдановке его ждали!

— Да, а зачем он на пусковую-то рвался? — опять спросил я.

— А они, клонги, все туда рвутся — пояснил хмурый капитан с бластером. — Инстинкт у них, что ли, такой: как чуть мозги у них поедут… — и он повертел пальцем у виска — то сразу рвутся к ракетам.

— Улететь, что ли, хотят? Куда?

Капитан неуверенно пожал крутыми плечами.

— Тут к нам в группу лектор приезжал, говорил: к отцам их, значит, тянет. В космос. Только глупость все это! Кого из них охрана еще в запретке бластерами рассеет, кого — на стартовой. А те единицы, которым все же удается запустить двигатели и поднять ракету, тех уничтожает наша ПВО или, на околоземке — станции Межпланетного оборонительного комплекса.

— И все равно пытаются улететь… — задумчиво сказал другой капитан.

— Я же говорю — дураки! — повысил голос первый — Смертники! Изгои! На рудники, на Сатурн, вместе с мамашами… — он неожиданно закашлялся, наверное, простыл в засаде у Богдановки.

Да, клонг, клонг… В загоне ты оказался, клонг… Волком стал, одиноким, озлобленным волком. И, может быть, сегодняшней ночью, чувствуя как сжимается кольцо погони, ты впервые в жизни потянулся к теплу, к человеку, потянулся за помощью, за укрытием — и попал на меня. На доктора, который даже по профессии, я уж не говорю о призваний, должен привечать всех сирых и убогих. А доктор, выходит, тебя оттолкнул, отдал на распыл. И хотя я пострадал сам от тебя здорово, но нет у меня к тебе ни враждебности, ни обиды. На кого обижаться, если само твое появление на этом свете — это большой и больной вопрос: зачем ты родился, с какой-такой целью? Родился нелепо, нелепо просуществовал, наделал глупостей — но ведь не преступлений же, хотя раздеть на морозе — это преступление, не ведь, ты и сам не понял, что преступил? Или все-таки понял? — испугался еще больше, попал сюда, в больницу и отсюда уже не вышел, сгинул бесследно. Да, бластер — штука серьезная. Серьезная.

Вот, собственно, и вся история. Из неврологического отделения я выписался в конце февраля. Прав оказался — сотрясение мозга, хорошо хоть кости черепа остались целы. В марте уже вышел на работу. С Анной Ивановной ругаться не стал. Хотя сначала и подмывало, но она встретила меня с таким виноватым выражением лица, что я махнул рукой — а, ладно, замнем это дело! Ночные дежурства пока беру редко, голова по ночам все-таки побаливает. Да и потом… Вот, в последнюю ночь — дежурил, как нарочно опять вместе с Татьяной Федоровной — во втором часу ночи раздался звонок — и с ней вдруг самая настоящая истерика, да и меня, если уж честно, начало колотить как в лихорадке. И смех, и слезы — на улице больной ждет, какой-то гадости съел, отравился — а медсестру и доктора хоть сейчас в психбольницу отправляй. А вообще, все вошло в обычную колею. Единственное, что все-таки изменилось в моей жизни — я теперь добровольно поливаю те цветы. Ну, те, желтенькие. Правда, иногда все же возвращается мысль: а не забросить ли их куда-нибудь подальше!