Анекдот как жанр русской словесности

Курганов Ефим Яковлевич

ПРИЛОЖЕНИЯ.

Тексты.

Старинные сборники анекдотов

(Вторая половина XIX столетия)

 

 

ПРИЛОЖЕНИЕ ПЕРВОЕ

 

Полное и обстоятельное собраниеподлинных исторических, любопытных, забавных и нравоучительных Анекдотов Четырех увеселительных шутов Балакирева. д’Акосты. Педрилло и Кульковского

Часть вторая

Анекдоты Яна д’Акосты

короля самоедского Придворного шута Его Императорского Величества Государя Петра Первого

 

Историческое известие о Яне д’Акосте

Ян Дакоста (собственно д’Акоста), неправильно произносимый некоторыми как Ла-Коста, происходил из португальских евреев, но когда и где родился – неизвестно. «Человек свойств живых и забавных – повествует о нем почтенный Голиков, описатель «Деяний Петра Великого» – д’Акоста исправлял в Гамбурге должность адвоката. Но как оная ему не полюбилась, то и пристал он к российскому, там бывшему, резиденту, вместо шута, с которым и приехал в Петербург. Смешные и забавные его ухватки полюбились Государю, и он приобщен был к числу придворных шутов». К какому именно времени государствования царя Петра надлежит отнести сие событие, для д’Акосты весьма важное, о том почтенный Голиков не проговаривает.

Но в 1747 г., д’Акоста видится главным над царскими шутами, именуется между ними графом, даже владеет песчаным, безлюдным островком Сомерое, в Финском заливе. А в 1718 г., д’Акоста, если верить одному иностранному сочинению, бил челом царю на некоего гоф-хирурга Лестока, яко бы он, Лесток, с женою и четырьмя дочерьми его, д’Акосты, имел любовную связь. Сей или иной какой поступок был причиною, что гоф-хирург Лесток, в том же 1718 г., был выслан из Петербурга в Казань, где и пробавлялся, леча татар, по самую кончину императора Петра, в 1725 г.

Между тем д’Акоста, семейное благополучие которого, в отсутствие ненавистного ему Лестока уже не возмущалось, не переставал пользоваться милостью царской и, кроме иных прочих деяний, занимал даровую квартиру в доме архиатера Эрскина, купленном, с 1719 г., в казну, за 500 рублей. И почитай никакое пиршество при дворе царском не обходилось без д’Акосты, о чем свидетельствуют и очевидцы, из коих назовем мы хоть господина Берхгольца, который был тогда каммер-юнкером Карла Фридриха, герцога голштинского. Сей господин Берхгольц, описывая, например, придворный праздник 25 апреля 1721 г., приводит, между прочего, следующее: «Я – говорит он – услышал спор между Монархом и его шутом Ла-Коста, который обыкновенно оживляет общество… Дело было вот в чем: Ла-Коста говорил, что в св. Писании сказано: многие приидут от востока и запада и возлягут с Авраамом, Исааком и Иаковом. Царь опровергал его и спрашивал: где это сказано? Тот отвечал: в библии. Государь сам тотчас побежал за библиею, и вскоре возвратился с огромною книгою, которую приказал взять у духовных, требуя, чтобы Лакоста отыскал ему то место. Шут отозвался, что не знает, где именно находятся эти слова, но может уверить его величество, что они написаны в библии. «Все вздор, отвечал государь (по своему обыкновению, на голландском языке), там нет этого». Тот же господин Берхгольц сообщает, что у царя Петра было заведено, при всяком случае, пить здоровье «семейства Ивана Михайловича», то есть всего российского флота; и если этот тост бывал забыт, то д’Акоста имел право каждый раз требовать с царя по тысяче рублей, – вследствие чего царским деньшикам поставлялось обязанностью: напоминать о том государю. Стало быть, нет ничего мудреного, если д’Акоста, 24 августа 1721 г., т. е. перед самым заключением Нейштадского мира с побежденными шведами, подавал царю челобитную о награждении его, яко бы «за службы», землями из новоприобретаемых от Швеции, – и был в числе тех, на челобитные которых государь положил такую резолюцию: «Отдать, ежели нет наследников законных, против трактата с шведами». Какие именно земли получил тогда д’Акоста, доподлинно неизвестно. Но 16 мая 1722 г. государь пожаловал д’Акосте 100 рублей, 22 января 1723 г. – 200 рублей, а 1 апреля того же года повелел иностранной коллегии выдать ему шуточную привилегию на остров Гохланд, причем д’Акоста увеселительно наименован королем Самоедским. Фавор д’Акосты не умалялся до самой кончины имп. Петра I, что явствует из заметок часто упоминаемого господина камер-юнкера Берхгольца, который, например, повествуя о времяпровождении герцога голштинского в 29 день апреля 1723 г., пишет: «Татищев, так называемый философ Ла-Коста и другие подобные им веселые господа также приходили (к герцогу) с императором»; а в перечне событий дня 22 июля 1723 же года упоминает: «его величество был (у герцога) в отличном расположении духа; а Ла-Коста и капитан Венц развеселили его еще более, потому что постоянно спорили между собою и говорили друг другу самые жестокие слова»; наконец, описывая приезд царя со свитою к князю-кесарю Ромодановскому 6 сентября 1823 г., сообщает следующее: «Там нам всем тотчас поднесли по чарке его (князя-кесаря) адски крепкой дистиллированной дикой перцовки. От нее, ни под каким предлогом, не избавлялся никто, даже дамы. И при этом угощении, император сам долго исправлял должность хозяина, который собственноручно подносил чарки, причем не только тщательно наблюдал, чтоб на дне ничего не оставалось, но и спрашивал потом каждого, что он такое пил? Тотчас отвечать на этот вопрос было весьма не легко, потому что водка так жгла горло, что почти не давала говорить. Так как император не пощадил и дам, то многим из них пришлось очень плохо от этого напитка. Но никому так не досталось, как мосье JIa-Косте: его уверили, что после того надобно выпить воды (которой его величество тут же и приказал Василию принести большой стакан), и лишь только он это сделал, как не только почувствовал в горле жжение, в десять раз сильнейшее, но и разом отдал назад все, что съел, может быть, в продолжение целого дня, после чего ужасно ослабел и начал кричать, что должен умереть».

Однако д’Акоста не умер, во всяком случае тогда. Смерть его последовала гораздо позднее, но в котором именно году – того не знаем.

Сын д’Акосты, Яков-Христиан, в 1737–1739 годах, служил в полевой артиллерии капралом, каптенармусом и сержантом, а в 1740 г. пожалован в армейские полки подпоручиком.

Существует ли ныне знаменитый род д’Акостов, сего утвердить не можем.

 

Анекдоты д’Акосты

Шестидесятилетний возраст женщины

Один молодец, женясь на дочери д’Акосты, нашел ее весьма непостоянною, и узнав то, всячески старался ее исправить. Но усмотрев в том худой успех, жаловался ее отцу, намекая, что хочет развестись с женой. Д’Акоста, в утешение зятю, сказал:

«Должно тебе, друг, потерпеть. Ибо мать ее была такова же, и я также не мог найти никакого средства; да после, на 60-м году, сама исправилась. И так, думаю, что и дочь ее, в таких летах, будет честною, и рекомендую тебе в том быть благонадежну».

Двойной обед

Декабря 11 числа, в день преп. Даниила Столпника, д’Акоста был приглашен к кн. Александру Даниловичу Меншикову, на поминки его отца. Изрядно пообедав в этот день, д’Акоста явился к князю и на другой.

– Кто тебя звал, шут? – спросил князь.

– Да вы сами, ваша светлость.

– Врешь, я тебя звал только вчерашний день.

– Нынче дни так коротки, что и два-то не стоют одного порядочного, – отвечал д’Акоста.

Этот ответ так понравился князю, что он оставил у себя пообедать назойливого шута.

Мозги астрологов

Д’Акосте случилось обедать у одного вельможи, за столом которого много говорили об астрологах и соглашались, что они многое предсказывают, а ничего не сбывается. Сам хозяин, вельможа, при этом заметил: «Неложно, господа, таких угадчиков почитают за безмозглых скотов».

Позвав того же вельможу, с другими гостями, к себе на обед, д’Акоста велел приготовить телячью голову, из которой сам предварительно съел мозг. Когда эту голову подали на стол, вельможа, осмотря ее, спросил:

– Чья была эта безмозглая голова?

– Телячья, сударь, но сей теленок был астролог, – отвечал д’Акоста.

Считай с меня

Однажды д’Акоста пришел на обед к графу Апраксину вовсе без зова.

Дворецкий графа сказал шуту, что ему не будет места, ибо обед изготовлен по числу приглашенных персон и что д’Акоста против этого счета лишний.

– Неправда, – отвечал шут, – пересчитай сызнова, начиная с меня, и увидишь, что лишним будет кто-нибудь другой, только уж никак не я.

Две свечки

Д’Акоста, будучи в церкви, купил две свечки, из которых одну поставил перед образом Михаила-архангела, а другую, ошибкой, перед демоном, изображенным под стопами архангела.

Дьячек, увидя это, сказал д’Акосте:

– Ах, сударь! что вы делаете? Ведь эту свечку ставите вы дьяволу!

– Не замай, – отвечал д’Акоста. – Не худо иметь друзей везде, в раю и в аду. Не знаем ведь, где будем.

Силач

Известный силач весьма осердился за грубое слово, сказанное ему д’Акостою.

«Удивляюсь, – сказал шут, – как ты, будучи в состоянии подымать одною рукою до шести пудов и переносить такую тяжесть через весь Летний сад, не можешь перенести одного тяжелого слова?»

Государи и философы

Царь Петр спросил однажды д’Акосту:

– Для чего философы прибегают иногда к государям, но не видно, чтоб государи искали когда-нибудь философов?

– Для того, – отвечал умный тут, – что философы знают свои нужды; но государи не всегда признают свои, то есть, – недостаток в добродетели, мудрости и добром совете а потому – не думают искать тех, кто бы их в том исправил.

Толстое брюхо

Некоторый откупшик, недальнего ума, будучи на пирушке, стал кичиться толщиною своего брюха и, ударяя по нем, хвалился, что оно многого стоило обществу.

Тогда д’Акоста сказал:

– Гораздо б было полезнее, когда бы такое иждивение потрачено было, вместо брюха, для головы этого урода.

Корабли и постели

Когда д’Акоста отправлялся из Португалии, морем, в Россию, один из провожавших его знакомцев, сказал:

– Как не боишься ты садиться на корабль, зная, что твой отец, дед и прадед погибли в море!

– А твои предки каким образом умерли? – спросил, в свою очередь, д’Акоста.

– Преставились блаженною кончиною на своих постелях.

– Так как же ты, друг мой, не боишься еженочно ложиться на постель? – возразил д’Акоста.

д’Акоста и вор

Д’Акоста некоторого известного плута назвал вором, а доказывать того на суде, по тогдашней диффамации, не мог против поставленных тем вором свидетелей. Судья присудил, чтоб д’Акоста признал того честным человеком и перед ним бы повинился. Но д’Акоста выдумал избежать неправды двойным обиняком: «Это правда; он честный человек, я солгал».

Плата тою же монетою

На одной вечеринке, где присутствовал и д’Акоста, все гости слушали музыканта, которого обещали вознаградить за его труд. Когда дело дошло до расплаты, один д’Акоста, известный своею скупостью, ничего не дал. Музыкант громко на это жаловался.

– Мы с тобою квиты, – отвечал шут, – ибо ты утешал мой слух приятными звуками; а я твой – приятными же обещаниями.

Кушанья и дела

На обеде у барона С*все кушанья хозяину казалися невкусными и он очень сердился на повара, грозясь его наказать.

Д’Акоста знал, что в это время дела бароновы пришли в крайнее расстройство, а потому и сказал ему: «Кушанья-то хороши, но дела ваши не вкусны».

Брюхо и повитуха

В бытность свою в Португалии, д’Акоста шел по улице с одним иезутским монахом, который был весьма толстобрюх.

Какая-то насмешница, встретив их, обратилась к монаху с глупым вопросом: «Отче святый, когда вы родите?»

Монах сконфузился и, по своему смирению, не нашел, что возразить на такую нескромность. Но д’Акоста поспешил выручить приятеля и, за него, отвечал насмешнице: «Отец, конечно, не замедлит родить, как только найдет себе повитуху; не желаешь ли, голубушка, взять на себя эту обязанность?»

Насмешница сконфузилась еше более монаха.

Исповедь с линьком

Однажды д’Акоста с женою пришли на исповедь к ксендзу, вследствие которой духовник нашел нужным пожурить д’Акосту линьком. Жена д’Акосты, расстроганная исповедью, сказала духовнику: «Батюшка! муж мой весьма нежного сложения и, ежели угодно, то я вытерплю за него налагаемую вами эпитимью».

Духовник, согласившись с этим, начал бить жену д’Акосты линьком, а сам д’Акоста, радуясь происходившему, только покрикивал: «Бей ее, голубушку, крепче, ради меня, окаянного многогрешника!»

Известно, что д’Акоста жил со своей женой весьма дурно.

Который час

В Португалии же д’Акоста спросил одного вельможу: «Который час?»

– Тот, в который купаются ослы, – отвечал вельможа.

– Что же вы еще не в воде – подхватил д’Акоста.

Верное средство

Однажды, в отсутствие царя Петра, петербургские рабочие взволновались и, приступая к дому генерал-полицмейстера Дивиера, требовали, что им следовало. Д’Акоста, случившийся тогда у Дивиера, своего земляка, вышел по его просьбе к народу, который хорошо знал шута. И действительно, народ, увидев толстого д’Акосту, прежде всего – расхохотался.

«Друзья, – сказал д’Акоста. – Вижу, что вы смеетесь моему дородству, но жена моя еше толше меня. Однако, когда мы в согласии, то с нас довольно одной постели, а когда побранимся, то нам и целого дома мало».

Народ, продолжая хохотать, разошелся, а Дивиер, благодарный земляку за услугу, тут же поднес д’Акосте кубок романеи, до которой д’Акоста был великий охотник.

Ноги и окорока

Один насмешник спросил д’Акосту:

– Сколько у свиньи ног?

– У живой или у мертвой? – спросил шут.

– А разве это не одно и тоже?

– Совсем не одно, – отвечал д’Акоста, – потому что у живой четыре ноги, а у мертвой только две, да два окорока.

Полугодовой младенец

Пожив в Петербурге, д’Акоста принял православие, – разумеется, из расчетов. Через шесть месяцев после этого, духовнику д’Акосты сказали, что новообращенный не выполняет никаких обрядов православия. Духовник, призвав к себе д’Акосту, спрашивал тому причину.

– Батюшка! – сказал шут. – Когда я сделался православным, не вы ли сами мне говорили, что я стал чист, словно переродился?

– Правда, правда, говорил, не отрицаюсь.

– А так как тому не больше шести месяцев, как я переродился, то можно ли требовать чего-нибудь от полугодового младенца?

Духовник, при всей своей серьезности, не мог не рассмеяться.

Поездка в москву

Д’Акоста собирался ехать в Москву и заботился об экипаже. Случайно он узнал, что голштинский камер-юнкер Берхгольц собирается туда же и поедет в собственной карете. Д’Акоста попросил его: не возьмется ли отвести в Москву его шинель? Тот согласился, но спрашивал: кому ее там отдать?

– Не беспокойтесь, – отвечал д’Акоста, – я ее надену на себя и как только приеду в Москву, тотчас же и избавлю вас от нее, удалившися вместе с нею.

Сумасшедшие

В Москве д’Акоста столкнулся на Страстном Бульваре с двумя сумасшедшими, которые считали себя за одного человека и требовали, чтобы д’Акоста их разделил, угрожая в противном случае сделать с ним то же. К счастию, д’Акоста вспомнил, что в кармане у него было несколько дроби, почему, вынув ее, разделил между сумасшедшими поровну и сказал: «Теперь вы уже не составляете одного целого, а каждый из вас есть целое с дробью», – чем и избавился от угрожавшей опасности.

Нос гвардейцу

Один гвардейский офицер, заведомо побочный сын, но неизвестно чей, вздумав посмеяться над жидовским происхождением д’Акосты, спросил шута:

– А скажи-ка, д’Акоста, кто такой был твой отец?

Но шут, нисколько не смутившись, отвечал:

– Если б ты спросил твою мать: чей ты сын? то и она не могла бы отвечать на это.

Небольшая разница

Один весьма глупый камергер спросил как-то д’Акосту: зачем он разыгрывает дурака?

– Конечно, не по одной с вами причине, – отвечал шут, – ибо у меня недостаток в деньгах, а у вас недостаток в уме.

Разумный младенец

Кто-то спросил д’Акосту:

– Правда ли, что когда дети бывают остроумны в юности, то под старость делаются великими глупцами?

– Не могу сказать наверное, – отвечал шут. – Но ежели правда, то ты был в младенчестве превосходный разумник.

Овцы и пастух

Когда в Петербурге получилось известие, что один русский отряд, оплошав, был где-то разбит шведами, то многие русские с неудовольствием говорили:

– Удивительно! как будто это не те же шведские овцы, которых мы неоднократно прогоняли!

– Овцы-то те же, да видно, пастух был у них другой, – возразил д’Акоста.

Господа и госпожи

Однажды, в присутствии госпожи, которая, величаясь своею знатностью, старалась отличиться высокоречием, шут д’Акоста отдал своему слуге такое приказание:

– Господин лакей, доложи моему господину кучеру, чтоб он изволил господ моих лошадей заложить в госпожу мою карету.

Стряпчий и лекарь

Эти два господина спорили однажды: кому из них идти наперед? и пригласили д’Акосту решить их спор.

– Вору надобно идти наперед, а палачу за ним! – отвечал шут.

Женщины, болтуны и грецкие губки

Некоторые иноземные посланники, быв на аудиенции императора Петра Первого, весьма хвалили этого государя и отзывались о нем, что он пригож, велеречив и, как говорят, много может пить. Д’Акоста, случившийся при этом, заметил посланникам:

– Ну, господа! от ваших похвал не поздоровится; потому что пригожество прилично только женщинам, велеречие болтунам, а третье дарование – грецким губкам.

Опаснейшее судно

Контр-адмирал Вильбоа, эскадр-майор его величества Петра Первого, спросил однажды д’Акосту:

– Ты, шут, человек, на море бывалый. А знаешь ли, какое судно безопаснейшее?

– То, – отвечал шуг, – которое стоит в гавани и назначено в сломку.

Глупый камер-юнкер

Один из молодых камер-юнкеров, желая поглумиться над пожилым д’Акостою, спросил его, в присутствии одной девицы: как он стар?

– Этого не помню, – отвечал д’Акоста, – знаю только, что двадцатилетний осел гораздо старее шестидесятилетнего человека.

Дешевый стряпчий

Один стряпчий, споря с д’Акостою об остроте своего разума и проворстве, сказал:

– Я скорее могу продать тебя 100 раз, нежели ты меня однажды.

– Это совершенная правда; ибо ты ничего не стоишь, – отвечал шут.

Подешевеет или подорожает вино?

Д’Акосте, который, по своей скупости, пил весьма умеренно, кто-то заметил:

– Ежели все будут пить, как ты, то вино подешевеет.

– Но оно подорожает, если всякий будет пить, как захочет, а это я и делаю: пью, как хочу.

Карты и пилюли

«Как от пилюль очищаются желудок и кишки, так карты опустошают карманы и сундуки», – говорил д’Акоста, по скупости своей никогда не игравший в карты.

Военные и статские

Один из генералов, в присутствии государя, выхвалял чины военные, а статские хулил.

– Ты, шут, как об этом думаешь, – спросил Петр, обратясь к д’Акосте.

– Думаю, государь, что ежели бы статские хорошо отправляли свои должности, то в военных людях не имелось бы никакой надобности, – отвечал шут.

Пасквиль

Д’Акоста, увидя одного человека, которого вели под стражею в приказ, спросил его, за что он попался.

– Я написал пасквиль на князя Меншикова, – отвечал тот.

– Эх, братец, – сказал д’Акоста, – лучше бы ты написал на меня, так тебе ничего бы не сделали.

Дурак

Кто-то сказал д’Акосте: какой ты дурак!

– Это правда, сударь; я хочу сказать то же, – отвечал шут.

Жена-календарь

Д’Акоста, человек весьма начитанный, очень любил книги. Жена его, жившая с мужем не совсем ладно, в одну из минут нежности сказала:

– Ах, друг мой, как желала бы я сама сделаться книгою, чтоб быть предметом твоей страсти.

– В таком случае, я хотел бы иметь тебя календарем, который можно менять ежегодно, – отвечал шут.

Зять-переводчик

Одна старушка-сплетница, встретившись на адмиралтейской площади с д’Акостой, которого давно не видала, поздоровалась с ним – и у них произошел такой разговор:

– Выдал ли, батюшка, свою третью дочку?

– Выдал, матушка.

– А за кого, родимый?

– За переводчика, мой свет.

– Ну, счастливо, голубчик. Где ж он у места, переводчик-от?

– А он, голубушка моя, из места в место, примером сказать, с Вшивой биржи в Чекуши, слепых переводит.

Зять с рогами

Муж четверой дочери д’Акосты, недовольный своей женой, не долюбливал и ее отца, которому сказал однажды, в присутствии большой компании:

– Хотя тебя, тестюшка, считают за ученого, но не думаю, чтоб ты мог что-либо совершенно знать.

– Обманываешься, зятюшка, ибо я совершенно знаю, что ты с рогами, – отвечал д’Акоста.

Судейские очки

Имея с кем-то тяжбу, д’Акоста часто прихаживал в одну из коллегий, где, наконец, судья сказал ему однажды:

– Из твоего дела я, признаться, не вижу хорошего для тебя конца.

– Так вот вам, сударь, хорошие очки, – отвечал шут, вынув из кармана и подав судье пару червонцев.

Еще об очках же

Другой судья, узнав об этом и желая себе того же, спросил однажды д’Акосту:

– Не снабдите ли вы и меня очками.

Но как он был весьма курнос и дело д’Акосты было не у него, то шуг сказал ему:

– Прежде попросите, сударь, чтоб кто-нибудь ссудил вас порядочным носом.

Лето и зима

В одной компании, где присутствовал и д’Акоста, нападали на брюсов-календарь. Один из гостей, говоривший больше всех о неверности календарных предсказаний погоды, обратился к д’Акосте с вопросом:

– Вот ты, говорят, все знаешь. Скажи на милость: отчего Брюсовы предсказания не столько сбываются летом, как зимою?

– От того, – ответил шут, – что летом обыкновенно молебствуют либо о дожде, либо ведре, а зимою нет.

Поговорка не кстати

Сказывают, что гоф-хирург Лесток имел привычку часто повторять поговорку: благодаря Бога и вас. Д’Акоста, ненавидевший Лестока за его шашни с женой и дочерьми его, д’Акосты, однажды, в большой компании, на вопрос Лестока: сколько у такого-то господина детей? отвечал ему громко:

– Пятеро, благодаря Бога и вас.

Обокраденый вор

Один приказный, самого низкого происхождения, сын почти нищего отца, женясь на служанке секретаря своего начальника, вышел в подьячие и, скорым манером, спроворил себе дом, с большим двором и немалым садом. Водя, однажды, по всем покоям этого дома д’Акосту, своего приятеля, хозяин вдруг сказал ему, указывая через окно в сад:

– А вон там, видишь ли, четырех дерев уже нет. Они, представь себе, уворованы!

– Так же, как и весь дом, – заметил, улыбаясь, шут.

Древнейшее родословие

Один Петербургский вельможа, привязанный только к вину да к картам, не упускал однако случая повеличаться своим родословием.

Однажды, на ассамблее у другого вельможи, он распространился о своих предках, генеалогию которых выводил чуть не от Адама. Д’Акоста, находившийся тут же, примолвил:

– Мне кажется, генеалогия ваша еше древнее, нежели вы думаете, и даже должна быть старее Адама.

– Как так? – спросил, не без видимого удовольствия, пустоголовый потомок древних предков.

– Да так; ведь многие животные сотворены до Адама: и вы, быть может, произошли от козлов, либо от ослов.

Кто лучше

Некто, в присутствии д’Акосты, сказал, что жена гоф-хирурга Лестока своим непотребным поведением наносит посрамление мужу.

– Ошибаешься, братец! – возразил д’Акоста. – Она не больше наносит безчестия мужу своими пороками, нежели он ей чести своими добродетелями.

Угодливый шут

Д’Акоста, находясь однажды в комнатах императрицы Екатерины I, был спрошен Государыней: здорова ли его жена?

– Она тяжела, Ваше Величество.

– А когда родит? – любопытствовала Государыня.

– Когда угодно будет Вашему Величеству, – отвечал шут.

Все рассмеялись – и Государыня, вынув из кармана две конфекгы, милостиво пожаловала их д’Акосте.

Все хорошо вовремя

Князь Меншиков, рассердясь за что-то на д’Акосту, крикнул:

– Я тебя до смерти прибью, негодный!

Испуганный шут со всех ног бросился бежать и, прибежав прямо к Государю, жаловался на князя.

– Ежели он тебя доподлинно убьет, – улыбаясь говорил государь, – то я велю его повесить.

– Я того не хочу, – возразил шут, – но желаю, чтоб Ваше Царское Величество повелели его повесить прежде, пока я жив.

Кто кого учтивее

Однажды князь Меншиков не отдал д’Акосте поклона.

– Видите, – сказал шут, – обращаясь к придворным, – я его учтивее.

Умница

Д’Акоста, непримиримый враг гоф-хирурга Лестока, всегда хвалил жену последнего, называя ее умницей.

– Да что же в ней умного? – спрашивали шута те, кто не разделял такого его мнения.

– Как что! – воскликнул шут, – Разве вы не знаете, что Лесток, в первую же ночь брака, сказал своей молодой: «Ну, Алида, ежели б я тебя знал такою прежде, то никогда бы на тебе не женился». А она и брякни ему: «Это правда, я сама так думала, потому что меня уже раз пять все вот этак же обманывали – я и опасалась вдаться в новый обман».

– Ну, не умница ли?

Из зол меньшее

Жена д’Акосты была очень малого роста, и когда шута спрашивали, зачем он, будучи человек разумный, взял за себя почти карлицу, то он отвечал:

– Признав нужным жениться, я заблагорассудил выбрать из зол, по крайней мере, меньшее.

Тридцатилетняя война

Несмотря на свой малый рост, женщина эта была сварливого характера и весьма зла. Однако д’Акоста прожил с нею более двадцати пяти лет. Приятели его, когда исполнился этот срок, просили его праздновать серебряную свадьбу.

– Подождите, братцы, еще пять лет, – отвечал д’Акоста, – тогда будем праздновать тридцатилетнюю войну.

Позднее сожаление

Д’Акоста часто говаривал: «Когда я собирался жениться, то так был влюблен в теперешнюю свою жену, что из крайней к ней любви хотел ее съесть, и теперь сожалею, что этого не сделал!»

Хитрая увертка

Однажды д’Акоста так сильно избил жену, что родственники стали его журить и советовать, чтоб он усмирял себя.

– Да я для усмирения себя и бил-то ее, – сказал д’Акоста, – «ибо муж и жена суть два в плоть едину».

Лекарство от глазной боли

Один придворный, жалуясь, что у него болит глаз, спросил д’Акосту – не знает ли он какого лекарства от глазной боли?

– Как не знать, – отвечал шут. – Прошедшей зимой у меня болел зуб; я его вырвал и с той поры боли не чувствую. Вырви и ты свой больной глаз, – как рукой снимет!

Странствователь

В царствование Петра, посетил какой-то чужестранец новоотстроенный Петербург. Государь принял его ласково и, вследствие того, все вельможи взапуски приглашали к себе заезжего гостя, кто на обед, кто на ассамблею.

Чужестранец этот, между прочим, рассказывал, что он беспрестанно ездит по чужим землям и только изредка заглядывает в свою.

– Для чего же ведете вы такую странническую жизнь? – спрашивали его другие.

– И буду вести ее, буду странствовать до тех пор, пока найду такую землю, где власть находится в руках честных людей, а заслуги вознаграждаются.

– Ну, батюшка, – возразил д’Акоста, случившийся тут же, – в таком случае, вам наверное придется умереть в дороге.

Лотерея

Жена д’Акосты, остроумная по-своему и жившая с мужем дурно, однажды, в сердцах на что-то, пеняла д’Акосте: для чего не сходит он в лотерею и не попытает счастия?

– Там только рогоносцы бывают счастливы! – отвечал шут, чтоб сказать что-нибудь.

– А коли так, – подхватила жена, – ручаюсь, что нам хороший лот выйдет!

Рассерженный д’Акоста в ту же минуту схватил злую бабу за косы и оттаскал ее за непрошенное остроумие.

Несправедливый упрек

Однако же билет в лотерею д’Акоста взял, но ничего не выиграл.

Когда он сказал об этом жене, то она, осердившись, стала его бранить, приговаривая: «Уж и видно, что прямой дурак! даже в лотерею-то не сумел выиграть!»

Ошибочный ответ

Д’Акоста хвастался перед князем Меншиковым, что был приглашен на обед к князю Ромодановскому и рассказывал какие подавались кушанья. Название последнего блюда он никак не мог припомнить.

– Да не желели, дурак? – спросил князь.

– Нисколько не жалели, ваша светлость, – отвечал шут. – Напротив, когда я похвалил это блюдо, то его княжеское сиятельство приказал подать его мне еше раз и велел наложить целую тарелку.

Аккуратный должник

Д’Акоста, не смотря на свою скупость, был много должен и, лежа на смертном одре, сказал духовнику:

– Прошу Бога продлить мою жизнь хоть на то время, пока выплачу долги.

Духовник, принимая это за правду, отвечал:

– Желание зело похвальное. Надейся, что Господь его услышит и авось либо исполнит.

– Ежелиб Господь и впрямь явил такую милость, – шепнул д’Акоста одному из находившихся тут же своих друзей, – то я бы никогда не умер.

Недолгое горе

Жена д’Акосты часто слыхала от мужа, что кофей служит ему главным утешением в печали. Поэтому, как только умер муж, закричала: «Дайте поскорее кофею! ах я несчастная, несчастная!» Ей подали чашку этого напитка, она выпила его и тотчас же стала по-прежнему весела.

Завещание д’Акосты

По смерти д’Акосты, в его бумагах оказался лист, исписанный им своеручно. Тут прочитали – следующее:

«День приближается, в который я уже не буду господин моему имению и с досадою увижу, что я семена свои для других посеял. Скоро, скоро, скоро пойму ясно, что все, считаемое моим, было не собственное, а земное. Час придет, и кто знает сколь скоро, когда я ближайшим моим буду причиною страха, печали и плача. Каково будет моему сердцу, когда моя вдова, мои сироты, сродники и друзья, став около моего одра, то о себе, то обо мне плакать начнут? Каково мне тогда будет, когда врач от меня скрывать, а поп мне возвещать смерть станут? Что я думать буду, когда мне объявят, что я уже должен от всех веселостей сего света отказаться – и только помышлять о вечности?

Впадете вскоре, О Невские струи! в пространное вы море, Пройдете навсегда, Не возвратитеся из моря никогда. Так наши к вечности судьбина дни приводит, И так оттоле жизнь обратно не приходит». 123

 

ПРИЛОЖЕНИЕ ВТОРОЕ

 

Нестор кукольник

Анекдоты 124

1

Князь Меншиков, защитник Севастополя, принадлежал к числу самых ловких остряков нашего времени. Как Гомер, как Иппократ, он сделался собирательным представителем всех удачных острот. Жаль, если никто из приближенных не собрал его острот, потому что оне могли бы составить карманную скандальную историю нашего времени. Шутки его не раз навлекали на него гнев Николая и других членов императорской фамилии. Вот одна из таких.

В день бракосочетания нынешнего Императора в числе торжеств назначен был и парадный развод в Михайловском манеже. По совершении обряда, когда все военные чины … (слово не разобрано – Е.К. ) одевали верхнюю одежду, чтобы ехать в манеж, «Странное дело, – сказал кому-то кн<язь> М<еншиков>», – Не успели обвенчаться и уже думают о разводе».

***

Граф Закревский, вследствие какого-то несчастного случая, принял одну из тех мудрых мер, которые составляют характеристику его генералгубернаторствования. Всесиятельнейше повелено было, чтобы все собаки в Москве ходили не иначе как в намордниках. Случилось на это время к<нязю> М<еншикову> быть в Москве. Возвратясь оттуда, к<нязь> повстречался с Киселевым и на вопрос: – Что нового в Москве, – Ничего особенного, – отвечал. – Ах, нет! Виноват. Есть новинка. Все собаки в Москве разгуливают в намордниках; только собаку Закревского я видел без намордника.

***

Князь Меншиков, пользуясь удобствами железной дороги, часто по делам своим ездил в Москву. Назначение генерал-губернатором, а потом и действия Закревского в Москве привели белокаменную в ужас.

Возвратясь оттуда, кн<язь> М<еншиков> повстречался с гр<афом> Киселевым.

– Что нового? – спросил К<иселев>.

– Уж не спрашивай! Бедная Москва в осадном положении.

К<иселев> проболтался, и ответ М<еншикова> дошел до Николая.

Г<осударь> рассердился:

– Что ты там соврал Киселеву про Москву, – спросил у М<еншикова> Г<осударь> гневно.

– Ничего, кажется…

– Как ничего! В каком же это осадном положении ты нашел Москву?

– Ах, Господи! Киселев глух и вечно недослышит. Я сказал, что Москва находится не в осадном, а в досадном положении.

Государь махнул рукой и ушел.

***

Падение Клейнмихеля во всех городах земли Русской <произвело> самое отрадное впечатление. Не многие заслужили такую огромную и печальную популярность. Низвержению Клейнмихеля радовались, словно неожиданному семейному празднику. Я узнал об этом вожделенном событии на Московской железной дороге, на станции, где сменяются поезда. Радости, шуткам, толкам не было конца, но пуше других честил его какой-то ражий и рыжий купец в лисьей шубе.

– Да за что вы его так ругаете? – слросил я. – Видно, он вам насолил.

– Никак нет! Мы с ним, благодарение Господу, никаких дел не имели. Мы его, Бог помиловал, никогда и в глаза не видали.

– Так как же вы его браните, а сами-то и не видали…

– Да и черта никто не видел, однако ж поделом ему достается. А тут-с разницы никакой.

В Петербурге, в Гостином дворе, купцы и сидельцы перебегали из лавки в лавку, поздравляли друг друга и толковали по-своему.

– Что это вздумалось Государю? – спросил кто-то из них.

– Простое дело, – отвечал другой. – Времена плохие. Военные дела наши дурно идут. Россия Матушка приуныла. Государь задумался: что тут делать? Чем мне ее, голубушку, развеселить и утешить? Дай, прогоню Клейнмихеля…

– В этом или том пункте парижских конференций, – сказал кто-то, – должно <быть> что-нибудь вредоносное для России.

– Само собою разумеется. Союзники в этом пункте требуют уничтожения в России тарифа и восстановления Клейнмихеля.

Надпись к портрету:

Он <столько> лет путями правил Без всякого пути, без всяких правил.

***

После Венгерского похода кому-то из участвовавших в этой кампании пожалован был орден Андрея Первозванного и в тот же день и тот же орден дан Клейнмихелю.

– Да за что же Клейнмихелю? – спросил кто-то.

– Очень просто: тому за кампанию, а Клейнмихелю для компании.

***

При построении постоянного через Неву моста несколько тысяч человек были заняты бойкою свай, что, не говоря уже о расходах, крайне замедляло ход работ. Искусный строитель, генерал Кербец поломал умную голову и выдумал машину, значительно облегчившую и ускорившую этот истинно египетский труд. Сделав опыты, описание машины он представил Главноуправляющему путей сообщения и ждал по крайней мере «спасибо». Граф Клейнмихель не замедлил утешить изобретателя и потомство. Кербец получил на бумаге официальный и строжайший выговор: зачем он этой машины прежде не изобрел и тем ввел казну в огромные и напрасные расходы.

***

Судьба наших комендантов замечательна. Как все острое приписывалось к<нязю> М<еншикову>, так все глупое относилось к комендантам, и все нелепости, как наследство, переходили от одного к другому, так что не разберешь, что принадлежит Башуцкому, а что Мартынову. К числу таких спорных анекдотов принадлежал и нижеследующий.

Приказано было солдатам развод назначать в шинелях, если мороз выше десяти градусов. К Мартынову является плац-майор.

– А сколько сегодня градусов?

– Пять.

– Развод без шинелей.

Но пока наступило время развода, погода подшутила. Мороз перешел роковую черту. Государь рассердился и намылил коменданту голову.

Возвратясь домой, взбешенный Мартынов зовет плац-майора:

– Что вы это, Милостивый Государь, шутить со мною вздумали? Я с вами знаете, что сделаю?! Я не позволю себя дурачить. Так пять градусов мороза было?! А?

– Когда я докладывал Вашему превосходительству, тогда термометр показывал…

– Термометр-то показывал, да вы-то соврали. Так чтоб больше этого не было, извольте, Милостивый Государь, вперед являться ко мне с термометром. Я сам смотреть буду у себя в кабинете, а не то опять выйдет катавасия.

***

Был какой-то высокоторжественный день. Весь двор только что сел за парадный стол, Башуцкий стоял у окна с платком в руках, чтобы подать сигнал, когда придется виват из крепости палить. Нарышкин, как гофмаршал, не сидел за столом, а распоряжался.

Заметив важную позу коменданта, Нарышкин подошел к нему и сказал:

– Я всегда удивляюсь точности крепостной пальбы и, как хотите, не понимаю, как это вы делаете, что пальба начинается всегда вовремя…

– О помилуйте!!! – отвечал Башуцкий. – Очень просто: я возьму да и махну платком вот так!

И махнул заправду, вследствие чего из крепости поднялась пальба, к общему удивлению, еще за супом. Всего смешнее было то, что Башуцкий не мог понять, как это могло случиться и собирался после стола сделать строгий розыск и взыскать с виновного.

***

Еше до Мартынова слава комендантская была упрочена.

На Эрмитажном театре затеяли играть известную пьесу Коцебу: «Рогус Пумперникаль».

– Все хорошо… – сказал кто-то, – да как же мы во дворец осла-то проведем…

– Э, пустое дело! – отвечал Нарышкин. – Самым натуральным путем – на комендантское крыльцо.

***

Мартынов, знаменитый комендант, будучи еше ротным командиром, отличался в полку глупостью. В том же полку служил А. Н. Семенов, давно умерший, весьма талантливый молодой человек. Мартынов составлял его забаву. Семенов переделал на него целую оду «Бог». Жалею, что у меня пропал экземпляр мастерской пародии.

После какого-то печального парада Мартынов уверял, что солдаты были умилены до слез церемонией, и восхищался, как русский солдат глубоко чувствует.

– Ну, что ты сегодня чувствовал на параде?

– Правое плечо товарища! – отвечал тот.

Несмотря на то, что Семенов беспрестанно трунил над Мартыновым, этот весьма уважал ученого своего товарища и в обществах часто повторял целиком <его> строчки.

За столом как-то между своими зашла речь про водевили, которые тогда только что стали появляться.

– Представьте! – сказал Семенов. – У нас водевили русские появились гораздо прежде, чем во Франции.

– Как так!

– А «Мельник»? Настоящий и превосходный водевиль.

– Правда!

Мартынов замотал на ус и при первом случае, в обществе, когда речь зашла про водевили, окрылился знаниями и торжественно воскликнул:

– Помилуйте! Что тут нового? Водевиль есть русское слово.

– Как русское слово?

– Да-с! А «Мельник»? Что, не правда… (не разобрано – Е.К. ) русское слово.

Все посмотрели друг на друга значительно и, пожав плечами, переменили предмет разговора.

Мартынов, торжествующий… (не разобрано – Е.К. ), вероятно и умер в полном убеждении, что водевиль – русское слово.

***

Мартынов, впоследствии комендант, командовал полком, в котором музыка была отличная, а в хоре этом превосходный кларнетист Ребров. Хор этот как-то играл в присутствии Императорской фамилии. Натурально Мартынов вертелся тут же, хвостом юлил и, желая угодить и удивить, побежал заказать какую-то пиэсу с кларнетным соло.

– Где Ребров?

– Реброва нет сегодня… – отвечал кто-то вроде капельмейстера.

– Как нет? Где же он?

– Да он амбушюр потерял.

– Что такое? ты чего смотришь? Даешь ему казенные вещи терять? Завтра же на твой счет купить велю. Воры этакие!

***

При Екатерине обер-полицмейстером был одно время Рылеев, такой же Башуцкий, такой же Мартынов, как и все коменданты.

Однажды при утреннем рапорте Рылеев застает Екатерину глубоко опечаленною.

– Ах, батюшка, вот несчастье. Прикажи, пожалуй, с Сутгофки (Сутерланда) кожу содрать и набить чучело, да и поискуснее, сей час!..

И государыня ушла. Пораженный словно громом Рылеев не верит ушам; проходит камердинер императрицы.

– Уж полно ли так ли я слышал. Неужто Сутгоф?

– Правда, правда, приказано кожу содрать и чучело набить. Вас только и ждали.

– Да за что же?

Но камердинер уже ушел. Нечего делать; надо было приступить к исполнению Высочайшей воли. Рылеев, скрепя сердце, берет жандармов, оцепляет дом Сутгофа и ни жив, ни мертв входит к испуганному банкиру.

– Что такое случилось, генерал?

– Вы должны лучше знать. Я только палач, а вы преступник. Пожалуйте за мной. Я скрывать перед вами ничего не стану. Приказано с Вас кожу содрать…

– Кожу содрать!..

– Решительно!

Поднялся во всем доме плач и скрежет зубов. Жена, пять человек детей, банкир и сам Рылеев все плакали навзрыд. Сутгоф, известный честностью и домашними добродетелями и постоянной милостью у Екатерины, не мог понять причины такого страшного гнева и такого странного приговора. Он объяснил Рылееву, что тут есть какое-нибудь недоразумение, и ему стоит только явиться к государыне, и он обнаружит клевету. Рылеев был неумолим, но вопли детей и жены тронули доброе сердце. Он позвал в кабинет четырех жандармов, выгнал жену и детей. Приставил караул к воротам, крыльцу и выходам, а сам поехал во дворец.

Государыня, печальная, гуляла в Эрмитаже. Приезд об<ер>-пол<ицмейстера> по экстренно важному делу еше более ее обеспокоил. – Зовите! Что там еще случилось?

Входит Рылеев и бух в ноги.

– Матушка-Государыня, помилуй! Повинную голову меч не сечет. Преступник не уйдет, я принял меры. Но выслушай!..

– Что такое? Растолкуй порядочно…

– Жена, пятеро детей, как стали выть, разжалобили.

– У кого это?

– У Сутгофа! У того банкира, что ты всемилостивейше повелела с живого кожу содрать…

Государыня не могла удержаться от смеха: «Перепутал опять, батюшка! За кого ты меня принимаешь, чтобы с живых кожу сдирать. Я велела содрать кожу и чучело набить с той милой собачонки, которую мне год тому назад Сутгоф из-за моря достал! Поди, батюшка, перестань страмиться!..»

***

Александр Гумбольдт приехал в Петербург с тем, чтобы отправиться в известное путешествие в Ср<еднюю> Азию. По пути его туда через Россию было отправлено циркулярное предписание, коим министерство по Высочайшему повелению приказывало местным властям: г<осподина> барона фон Гумбольдта везде принимать и считать за Полного Генерала.

***

Сенатор Безродный с 1811 года был правителем канцелярии главно-командующего Барклая де Толли. Ермолов за чем-то ездил в главную квартиру. Воротясь, на вопрос товарищей: «Ну что, каково там?» – «Плохо, – отвечал Ермолов, – все немцы, чисто немцы. Я нашел там одного русского, да и тот Безродный».

Академия надписей

Нет публичного монумента, на счет которого народ не выразил бы своего мнения, разница в том, что, выраженное остроумно, оно остается в народном предании. Так про Исаакиевский Собор при Павле, повелевшем достроить его наскоро кирпичем, ходила эпиграмма:

Вот памятник двух царств и обоим приличный. Низ мраморный, а верх кирпичный. При Александре ту же эпиграмму изменили так: Вот памятник, трех царств изображенье! – Порфир, кирпич и разрушенье.

Из эпиграмм на монументы лучшая на памятник Кутузову и Барклаю:

Барклай де Толли и Кутузов В 12-м году морозили французов. А ныне благородный Росс Поставил их самих без шапок на мороз.

На новый монумент Николаю Павловичу ходят две надписи:

Фельдфебелю – портной.

И другая, так как памятник строят у Исаакия, в петровских, так сказать, владениях:

Далеко Кулику до Петрова дня.

Пушкин надписал к портрету Екатерины:

Она жила немного блудно И умерла, садясь на судно.

***

Est fatum in Rebus. В день закладки монумента Николаю, Чевкин, поднося Государю яшик с монетами, которые должны лечь в основание, поскользнулся и упал в яму. Молоточек, которым должны были поколачивать почетное основание, то и дело сваливался с топориша. Во время долголетия военная музыка играла веселый шумный вальс, но затянули Вечную память, и музыканты ни с того, ни с сего заиграли опять тот же веселый марш.

Когда расходились с церемонии, – «Плохие предзнаменования», – сказал кто-то.

– Ничуть! Во всем этом я вижу только то, что сам покойник с того света сознается, что не следует… <воздвигать ему памятник>.

***

Рассеянность и суетливость Горчакова были непритворны; к сожалению, этим недостаткам мы обязаны под Севастополем многими печальными последствиями. Напротив того, задумчивость фельдмаршала Паскевича осталась в сильном подозрении. Кажется, он искал выказать оригинальность, которой не имел. Много тому есть доказательств, к сожалению, даже не анекдотических. Один только (?) нижеследующий случай сколько-нибудь возвышается до анекдота.

В Колпине назначены были маневры; ожидали туда короля Прусского и императора Австрийского. Последний наконец приехал, чуть свет. Надобно было написать по этому случаю какую-то бумагу.

Между тем в приемной у фельдмаршала собралась толпа генералов, штаб и обер-офицеров, все ждут его выхода, ждут долго. Вдруг двери отворяются, – вбегает Горчаков в суете, с чернильницей в руках, за ним, тоже бегом, в штанах и рубашке фельдмаршал, в одной руке – перо, в другой… (слово не разобрано – Е.К. ) … Бегают по зале от одного генерала <к другому> и один перед другим кричат во все горло:

– Как зовут австрийского императора?

Забыли.

***

Незабвенный Мордвинов, Русский Вашингтон, измученный бесполезной оппозицией, вернулся из Государственного Совета недовольный и расстроенный.

– Верно, сегодня у вас опять был жаркий спор?

– Жаркий и жалкий! У нас решительно ничего нет святого. Мы удивляемся, что у нас нет предприимчивых людей, но кто же решится на какое-нибудь предприятие, когда не видит ни в чем прочного ручательства, когда знает, что не сегодня, так завтра по распоряжению правительства его законно ограбят и пустят по миру. Можно принять меры противу голода, наводнения, противу огня, моровой язвы, противу всяких бичей земных и небесных, но противу благодетельных распоряжений правительства – решительно нельзя принять никаких мер.

***

Бутурлин был нижегородским военным губернатором. Он прославился глупостью и потому скоро попал в сенаторы. Государь в бытность свою в Нижнем сказал, что он будет завтра в Кремле, но чтобы об этом никто не знал. Бутурлин созвал всех полицейских чиновников и объявил им о том под величайшим секретом. Вследствие этого Кремль был битком набит народом. Государь, сидя в коляске, сердился, а Бутурлин извинялся, стоя в той же коляске на коленях.

Тот же Бутурлин прославился знаменитым приказом о мерах противу пожаров, тогда опустошавших Нижний. В числе этих мер было предписано домохозяевам за два часа до пожара давать знать о том в полицию.

Случилось зимою возвращаться через Нижний восвояси большому хивинскому посольству. В Нижнем посланник, знатная особа царской крови, занемог и скончался. Бутурлин донес о том прямо Государю и присовокупил, что чиновники посольства хотели взять тело посланника дальше, но он на это без разрешения высшего начальства не мог решиться, а чтобы тело посланника, до получения разрешения, не могло испортиться, то он приказал покойного посланника, на манер осетра, в реке заморозить. Государь не выдержал и назначил Бутурлина в сенаторы.

***

Генерал Киселев отличался особенного рода цинизмом. Про него <есть> много рассказов, смешных, если знаешь личность; сюда принадлежит один следующий.

Сын его только что вышел из Пажеского корпуса и попал в семью, где была зрелая и не больно благообразная невеста. Мальчика тотчас надули, уверили, что он влюблен, довели до объяснения, пошло дело на женитьбу.

– Позвольте, батюшка, жениться…

– Раненько! Ну, да если хорошая девушка… по мне, пожалуй!

Расспросив обо всех подробностях, отец неведомо от сына отправляется к невесте, находит ее и старою для сына, и безобразною.

Поговорив с нею недолго, Киселев так и закончил и беседу, и сватовство:

– Нет! Жениться нельзя! Вы, сударыня, по душе может быть и богородица, но по лицу вы – стерва.

***

А. С. Шишков любил рассказывать о первом своем подвиге храбрости. Обер-гофмаршалом тогда был гордый князь Борятинский, а Потемкин на вершине величия.

Случилось, что Шишкова, молодого тогда офицера, назначили в караул во дворец. Камер-лакей, а тогда камер-лакеи больше значили и больше важничали, чем нынешние камергеры, так один из таких придворных чинов, которому было поручено заботиться о продовольствии караулов, как-то не угодил Шишкову. Заспорили. Дошло дело до крупных выражений. Шишков, не долго думая, принял камер-лакея в руки и поколотил весьма убедительно. Тот с жалобой к Борятинскому. Поднялась буря. Борятинский воспылал гневом: «Я им шутить с собою не позволю. Позволь одному, пойдут буянить. Я их заставлю уважать законы Ее Величества. Завтра же доложу Государыне…»

И гнев князя огласился по всему дворцу и достиг до караульной. Шишков уразумел непристойность поступка и опасность. Что тут делать? Кто может за него вступиться? Кого послушает Борятинский? Разве одного Потемкина?

И, не долго думая, Шишков отправляется к Потемкину, со всею откровенностию рассказывает, как дело было, говорит об опасениях его на счет опасности, завтра ему угрожающей, и просит заступничества Потемкина.

Вероятно, и офицер, и его речи понравились Потемкину.

– Плохо, брат! Накутил! Сдебошничал! Ну, да постой! Кстати, у меня сегодня вечер. Все будут, приходи и ты, да будь посмелее. Понял?

– Понял, Ваша Светлость!

– Ну так к вечеру милости просим.

– Рады стараться, Ваша Светлость!

Наступил вечер. Шишков дал собраться гостям и явился, когда Потемкин уже сидел за бостоном с тем же Борятинским, Вяземским и Разумовским.

– Уже играет! – сказал громко Шишков, войдя в залу. Смело и развязно подошел он к светлейшему, дружески ударил его по плечу.

– Здравствуй, князь, – сказал он так же непринужденно, затем бросил шляпу на мраморный подоконник и, закинув руки назад, с важностью стал ходить по комнате.

Потемкину вся эта проделка пришлась по сердцу. Он наслаждался, видя эффект, произведенный выходкой Шишкова. В душе презирая человечество, он был рад видеть новые его подлости и уничижения, а потому не желал, чтобы дерзость Шишкова была принята за припадок безумия, поспешил и со своей стороны дать шутке важность и значение правды.

– Шишков! – сказал кн<язь>. – Поди-ка сюда! Посмотри на мою игру. Курьезная! Как ты думаешь, что мне играть?..

– Отвяжись, сделай милость. Играй себе, что хочешь.

– Ну так гран мизер…

И не его поймали, а он поймал за рога человеческую подлость. История с камер-лакеем была забыта, и с месяц еше Шишкова считали фаворитом и низко ему кланялись.

***

Самойлов Дурака играл когда-то в «Лире». Теперь он взял другую роль. И из Шута вдруг сделался Король. Вот так-то все превратно в мире. Коль призадуматься, уверишься в одном (Но только это между нами), Что и Дурак быть может Королем, И Короли быть могут Дураками.

***

Один из лучших артистов Н-го класса, Максимов I-й, вследствие усердного поклонения стеклянному богу, дошел до такой худобы, что поистине остались только кожа да кости, так что когда после смерти Каратыгина он затеял играть роль Гамлета, артисты смеялись и хором советовали ему взять лучше в той же пиэсе роль тени.

В Красном Селе, где находился постоянный лагерь гвардии, устроили театр, на котором играли (не разобрано – Е.К. ) … петербургские артисты; а коли им жить там было негде, то и для них на случай приезда построили домики, кругом коих развели палисадники. Наследник, нынешний государь, проездом остановился у этих домиков. Самойлова, Петр Каратыгин, Максимов и другие артисты выбежали на улицу.

– Поздравляю с новосельем, – сказал наследник, – хорошо ли вам теперь?

– Прекрасно, – отвечала Самойлова. – Жаль только, что не достает тени.

– Как не достает? – перебил Каратыгин, – а Максимов?

***

Театральные чиновники теперь тайком, а прежде открыто снабжали своих знакомых креслами, ложами и всякими местами в театре бесплатно.

К Неваховичу беспрестанно ходил один проситель, искавший места в штате дирекции. Невахович, разумеется, обещал и, разумеется, не исполнил. Проситель был так настойчив, что Нев<ахович> стал от него прятаться. Не находя никогда <его> дома, проситель забрался за кулисы и там поймал-таки Неваховича. Тот успел уже все перезабыть.

– Что вам угодно? – спросил Нев<ахович> второпях.

– Как что угодно? Места.

– Места? Эй, капельдинер, проведи их в места за креслами.

– Вы шутите, Александр Львович! Я человек семейный.

– Семейный? Ну так проведи их в ложу второго яруса.

***

26 августа 1856 года проходил юбилей существования столичного русского театра. Вспомнили об этом в мае, а в июне объявили конкурс для сочинения приличной пиэсы на этот случай. Разумеется, пиэс <было> доставлено слишком мало; пальму первенства получил Соллогуб. Встретясь с П. А. Каратыгиным, увенчанный автор упрекал его, зачем и он не написал чего для юбилея.

– Помилуйте! В один месяц! И не я один! Многие и пера в руки не брали.

К тому же в такое время, когда в Петербурге разброд, кто в деревне, кто за границей! Да еше в такой короткий срок!

– Да отчего же другие успели и прислали.

– Не дальние прислали, а прочие не могли.

***

Петр Каратыгин вернулся из поездки в Москву. Знакомый, повстречавшись с ним, спросил:

– Ну что, П<етр> А<лександрович>, Москва?

– Грязь, братец, грязь! То есть не только на улицах, но и везде, везде страшная грязь. Да и чего доброго ожидать, когда и обер-полицмейстером-то – Лужин.

***

Была пословица у римского народа: Sit dura lex, set lex. У нас и дура – Леке и Леке – дурак.

***

Не всякий главнокомандующий умеет сохранить втайне свои намерения. По крайней мере, русские генералы последнего времени этим не отличались. Не говорим уже про покойного Дибича, но о несчастном деле, в котором погибли Реад, Вревский и прочие, за месяц до рокового дня – за тысячу верст, у нас в Ростове знали о плане этого бедственного нападения. Вельяминов понимал важность военной тайны. Его походы в этом отношении были оригинальны. Впереди шел барабанщик, за ним ехал Вельяминов на дрожках, потому что по слабости здоровья он не мог ездить верхом. За тем уже следовал отряд. Однажды Малиновский, любимец Вельяминова, во время такого похода подскакал к дрожкам и спросил:

– Алексей Александрович! Куда мы это идем?

– Не знаю, – отвечал тот с обычною сухостью, – спросите у барабанщика, он нас ведет.

***

В<еликий> К<нязь> Михаил Павлович считал себя остроумным. Каламбуры иногда ему удавались. К числу таких принадлежит и этот.

Фр<анцузская> актриса Бурбье изменила своему любовнику актеру Полю и поступила на содержание Павла Николаевича Демидова. Вдруг разнесся слух, что Бурбье уезжает за границу.

– Ничего нет удивительного, – заметил В<еликий> К<нязь>. – Она любит переходить d’une Paul (Pole) a l’autre.

***

Про князя Чернышева

Жена одного важного генерала, знаменитого придворною ловкостью, любила, как и сам генерал, как и льстецы, выдавать <его> за героя, тем более что ему удалось в кампанию 14 года с партиен) казаков овладеть, т. е. занять никем не защищаемый дрянной немецкий городок. Жена, заехав с визитом к другой даме, рассказывала эпопею подвигов своего Александра Ивановича. Чего там не было: Александр разбил того, Александр удержал грудью целую артиллерию; Александр взял в плен там столько-то, там еще больше, так что если сосчитать, то из пленных выходила архмия больше Наполеоновской 12 года; Александр взял город… И на беду забыла название: «Как бишь этот город; вот так в голове и вертится. Боже мой, столичный город; вот странно; из ума вон…»

В затруднении она оглянулась и заметила другого генерала, который сидел между цветов и перелистывал старый журнал.

– Ах, князь, – обращаясь к нему, сказала генеральша, – вот вы знаете, какой это город взял Александр?

– Вавилон.

– Что вы это?! Я говорю про моего мужа Александра Ивановича.

– А я думал, что про Александра Македонского.

***

Ив<ан> Максимович Ореус, любимец Канкрина, человек деловой и умный, служил себе в звании директора Заемного банка в тишине и смирении.

Государь изобрел себе сам министра финансов Федора Павл<овича> Вронченку, и когда В<еликий> К<нязь> М<ихаил> П<авлович> изъявил на этот счет удивление, Государь сказал: «Полно, брат! Я сам министр финансов, мне нужен только секретарь для очистки бумаг».

И Вронченко совершенно соответствовал цели. Но для очистки им же самим заведенного порядка надо было приискать Высочайше товарища <министра>. Государь взял список чиновников м<инистерства> ф<инансов> и давай читать: все мошенник за мошенником. Натыкается на тайного советника Ореуса.

– Как это я его совсем не помню. Дай расспрошу.

Но у кого ни спросит, никто решительно не знает.

«Должно быть, честный человек, если никому не кланялся и добился до такого чина».

Рассуждение весьма правильное, и Ореус назначен товарищем министра. Назначение не только не обрадовало, но оскорбило Ореуса. Раздосадованный, он приезжает к Вронченке.

– Как вам не стыдно, Ф<едор> П<авлович>! Вы надо мной жестоко подшутили. Ни мои правила, ни род жизни, ни знакомства не соответствуют должности. Ну сами подумайте: какой я товарищ министра?

– Эх, Иван Максимович, – отвечает Вронченко, – да я-то сам какой министр?

Это изумило и убедило Ореуса. Он принял должность, но не выдержал и в самом непродолжительном времени снова погрузился в тень прежней неизвестности.

***

К числу наших остряков можно смело отнести Михайла Львовича Неваховича, издателя «Ералаша». Он сохранил большую часть своих острот для потомства в остроумных рассказах. Истощив запас забавных явлений, Невахович поехал в Москву набирать сюжеты для следующей тетради «Ер<алаша>».

Случилось, что и кн<язь> М<еншиков> в то же время был в Москве, и остряки повстречались в Английском> клубе.

– Ба-ба! Вы тут зачем? – спросил князь.

– За ремонтом, Ваша светлость! За ремонтом.

***

Трощинский был в большой милости у Александра. Государь собрал <Государственный> Совет и объявил, что он собирается ехать в армию и будет сам предводительствовать войсками.

Льстецы восхваляли намерение Александра. Один Трошинский молчал.

– Как же вы думаете? – спросил Гос<ударь>, обращаясь к Т<рощинскому>.

– Ваше Величество! – отвечал тот. – Русский народ отвык верить неудачам. Если генерал проиграл баталию, р<усский> народ громогласно несчастие приписывает измене генерала, но если баталию проиграет сам Г<осударь>, что тогда в утешение останется Вашему народу?

– Но помилуйте! Разве я первый! Сколько русских государей вели полки свои к победе. Петр Великий всегда сам предводительствовал войсками.

– О! да то же был Петр Великий, – задумчиво, не спохватясь сказал Трощинский.

Последствия известны: Аустерлиц и опала Трошинского.

***

Неваховичи – происхождения восточного. Меньшой, Ералаш,, и не скрывал этого, говоря, что все великие люди современные – того же происхождения: Майербер, Мендельсон, Бартольди, Ротшильд, Эрнст, Рашель, Канкрин и прочие. Старший Невахович был чрезвычайно рассеян. Случилось ему обещать что-то Каратыгину 2-му, и так как он никогда не исполнял своих обещаний то и на этот раз сделал то же…

При встрече с Каратыгиным он стал извиняться.

– Виноват, тысячу раз виноват. У меня такая плохая память!.. Я так рассеян…

– Как племя Иудейское по лицу земному, – закончил Каратыгин и ушел.

***

В Петербурге были в одно время две комиссии. Одна – составления законов, другая – погашения долгов. По искусству мастеров того времени надписи их на вывесках красовались на трех досках. В одну прекрасную ночь шалуны переменили последние доски. Вышло: Комиссия составления долгов и Комиссия погашения законов.

***

У одного барина, по имени Барышев, было шесть перезрелых дочерей; меньшой уже было 27 лет; все нехороши собой. Один шутник, увидев их на бале, сказал:

Нет! Зла против добра На свете вдвое есть. Так Граций только три, А Барышевых шесть.

***

Воротясь из театра, три приятеля, отдыхая, пили чай и толковали про спектакль.

– Мне больше понравился водевиль, – сказал первый.

– Как можно. Решительная глупость; вот драма, так дело иное; и занимательно и поучительно.

– Тоска, скука, насилу дозевал до конца, а водевиль…

– Балаган, не правда ли?

Третий, уписывая булку с чаем, видел, что ему надо решить спор и объявить решение. С приличною третейскому суду важностью, он торжественно произнес:

– Везде хорошо, где нас нет.

Подобные ответы назывались прежде a propos.

a propos в анекдотах вешь важная; <вспомнишь> a propos одного анекдота, вспомнишь другой, и часто целый вечер сыплются анекдоты, будто с неба. Вот еше один a propos.

Барышня играла на фортепьяно, а гость поместился возле и с особенным вниманием слушал музыку, смушая девушку больно пламенными взорами. Она не выдержала и, чтобы прервать это немое объяснение в любви, спросила с живостью:

– Вы верно очень любите музыку?

– Нет! Терпеть не могу, а вот у меня есть брат, так тот тоже музыки терпеть не может.

***

Что такое анекдот? Старик Болдырев, казак донской, рассказывая про знаменитого Зотова, все похвалы о нем заключал тако: это был не человек, а просто анекдот. С тех пор я совершенно понимаю значение слова и начинаю рассказывать анекдоты ple-mle, как придется, а при ист<орических> <лицах> <делаю> и заметки. О чем бы рассказать сегодня? С послед (так в тексте – Е.К. ) не слышанного начнем.

Был барин толстый и ленивый, человек исполнял за него половину обязанностей, чуть не ел за него. Пошел барин спать:

– Раздень меня. – Раздел человек и повернул спиной к постели.

– Толкни. – Толкнул и закинул на постель ноги.

– Перекрести. – Перекрестил…

– Поверни на другой бок. – Перевернул и закрыл плотно одеялом.

– Ну, ступай себе, теперь я как-нибудь и сам засну.

Отделение второе

Анекдоты для одного мужского пола:

***

Попадья требовала развода, утверждая, что у ее мужа нет супружеского рычага, а только шишка вроде пуговки.

Нарядили следствие; поп уговорил диакона стать за ширму и вывалить свой рычаг.

Судьи рассердились на попадью.

– Экая ненасытная, – воскликнул старший член консистории, – мало тебе этого?..

– Да кого он морочит? – закричала попадья. – Будто я и не знаю. Ведь эта машина-то не мо<его>, а отца диакона.

***

Яков Иванович Ростовцев возвысился на степень министра особого рода. Едва ли не в одной России образовалось два министерства просвещения – народного и армейского, независимо от многих других мелкопоместных, как-то: Духовного, Морского, Купеческого, Юридического, Путейного и т. д. Армейским министерством занимался первоначально один из адъютантов Михаила Павловича. Так попал на это место и Ростовцев. Особую милость к нему М<ихаила> П<авловича> приписывают необыкновенному свойству его брюха испускать ветры пиано и форте во всякое время и по востребованию. Особенное удовольствие М<ихаила> П<авловича> заключалось в чем: пойдут с Ростовцевым в кружок фрейлин, тот и перднет, оба давай оглядываться и осматривать фрейлин, как будто стараясь угадать, которая согрешила.

У него и поговорки и стишонки собственного изделия были в том же роде. Я помню один из таких афоризмов, слышанный от самого автора:

Блажен, кто ничего не ищет И день, и ночь покойно спит, Кто в счастии не бздит, В несчастии не дришет…

Подобные стихи и анекдоты составляли утешение Ростовцева, но роль скоро изменилась; он не послушался собственного филологического совета и в счастии сильно стал бздеть и постоянно crescendo. Из одного стола канцелярии Великого князя возник особый штаб, который вскоре обратился в Департамент, а начальник штаба в министра. В палатах его завоняло ужасно, так что я перестал к нему ездить. Шарлатанство его историческое, оно останется в программах, в корпусных порядках, оно увековечено подлейшими стихами Маркова, но такая злокачественная температура придала ему и непомерную дерзость. Допущенный и в Комитет министров и в Главное Правление Училищ, он совался во все со своими суждениями и осуждениями, так что Норов перестал ездить и заставил Государя на очной ставке дать Р<остовцеву> реприманду. В Г<осударственном> Совете он стал громко, в противность порядка, рассуждать о деле, прежде поставления о нем вопросов, и заставил Блудова, временно председательствовавшего, со стыдом привести его к порядку.

Я не ставлю в упрек страшнейшего непослушания; слабоумные его братья и родственники все занимали видные и почетные места. Но это была общая беда нашего века.

В последнее время Р<остовцев> в значении своем сильно замкнулся, но чем разрешится судорога – неизвестно. Льстецы выдумали ему юбилей; собирали добровольное приношение не менее 25-ти р<ублей> серебром; говорили речи, читали стихи, ждали от Государя небывалой награды; наконец принесли собственно весьма, говорят, лестное письмо и литографированный портрет В<еликого> К<нязя> Михаила Павловича.

***

На старости Хвостов до того ослабел, что его в порядочных домах перестали принимать, потому что он во время беседы, сам того не чувствуя, мочился под себя и пачкал кресла. По этому случаю Соболевский, а может быть, и Пушкин сказал:

Хоть участье не поможет, А все жаль, что граф Хвостов Удержать в себе не может Ни Урины, ни стихов.

***

Ковальков влюбился в девицу Адлерберг. Дев<ица> влюбилась в Ковалькова. <Решили> жениться. Но, увы, родители и слушать не хотят. Драма приходит к третьему акту – совершенному отчаянию. Любовники не могут жить <вместе>, следовательно надо умереть. Ковальков же, кстати, знал и яд, от которого смерть легка. Назначают день. Нанимают квартиру. Съезжаются.

С утра еше Ковальков написал записку и послал ее с верным человеком к знакомому аптекарю.

– Да зачем же барину яд?

– Яд? Будто яд? Верно мышей разводить; только у нас и мышей-то нет…

– Верно мышей… – сказал аптекарь с улыбкой и отпустил лекарство.

Но когда барин спрятал лекарство в карман, лакей перепугался <и пустился> за ним. Барин заехал за невестой. Та по сигналу вышла. Поехали. Лакей знал куда, случайно. Испуганный бросается к родителю своего барина и объявляет обо всем, тот посылает его же к родителям девушки. Все спешат в указанное место. Но пока нашли дом, квартиру, несчастные успели отравиться, выбросили ключ за окно и предались предсмертным восторгам, спеша перед переходом в Горний <мир> насладиться земным. Но яд слишком скоро подействовал: перед смертью заставил их испытать земные страдания и очиститься от земных излишков. Комната исполнилась земного смрада. Между тем двери взломаны. Преступники… (не разобрано – Е.К. ), страшно охая, продолжают очищаться. Нечего делать, хитрость аптекаря доставила им супружеское счастье.

***

В обществе, где весьма строго уважали чистоту изящного, упрекали Гоголя, что он сочинения свои испешряет грязью самой подлой и гнусной действительности.

– Может быть, я и виноват, – отвечал Гоголь, – но что же мне делать, когда я как нарочно натыкаюсь на картины, которые еше хуже моих. Вот хотя бы и вчера, иду в церковь. Конечно, в уме моем уже ничего такого, знаете, скандалезного не было. Пришлось идти по переулку, в котором помешался бордель. В нижнем этаже большого дома все окна настежь; летний ветер играет с красными занавесками. Бордель будто стеклянный; все видно. Женшин много; все одеты будто в дорогу собираются: бегают, хлопочут; посреди залы столик покрыт чистой белой салфеткой; на нем икона и свечи горят… Что бы это могло значить? – У самого крылечка встречаю пономаря, который уже повернул в бордель.

– Любезный! – спрашиваю. – Что это у них сегодня?

– Молебен, – покойно отвечал пономарь. – Едут в Нижний на ярмонку; так надо же отслужить молебен, чтобы господь благословил и делу успех послал.

***

Матушка ужасно боялась большого света, и к сроку выпуска из Екатерининского института приехала в Петербург. Взяв дочку из института, пересадила прямо в тарантас и отправилась в деревню на почтовых. Ямшики не были посвяшены в виды матушки и, закладывая на станциях лошадей, изъяснялись между собою не обиняком.

Проехав несколько станций и вслушавшись в ямщицкую терминологию, добродетельная дочь спросила у добродетельной матери:

– Что это, матушка? Я <о> такой матери никогда не слыхала.

– Какой душечка?

– Ебеной, матушка! Вот Крестная мать, Посаженная мать, Родная мать, знаю, но Ебена мать, право, не знаю, что значит.

– Это значит, моя милая, как бы тебе объяснить… просто, так сказать, это ни больше ни меньше, так знаешь – дальняя родственница…

– Вот что! – и поехали, и приехали в деревню, и отдохнули, и поехали с визитами к соседям, из коих многие состояли с ними в дальнем родстве.

Подоспели именины чьи-то; собралось все соседство; загудела доморощенная музыка; начались танцы. Наша барышня стоит в паре с усатым драгуном; тот в ожидании очереди любезничает. Вдруг приехала какая-то дама; расцеловавшись с сидевшими дамами, пошла целоваться с танцующими.

– Кто эта дама? – спросил драгун у нашей барышни.

– Ебена мать.

– Как-с?

– Что такое???

– Ну да-с! Ебена мать, дальняя родственница.

***

У нас в России остряков больно не много. Язык ли наш или ум тому причиною, решить трудно. Есть и такие, которые при совершенно ординарных способностях обладали уменьем рассказывать несколько анекдотов, но зато эти немногие анекдоты они рассказывали в совершенстве. К числу таких рассказчиков в наше время принадлежали князь Эристов и Фед<ор> Серг<еевич> Чернышев.

Кн<язь> Эристов, бывший впоследствии генерал-аудитором морского ведомства, рассказывал всегда одни и те же истории, показывал одни и те же штуки. Вся прелесть историй заключалась в манере рассказа. Содержанием они не были богаты. Кажется, нижеследующая может держаться в этом собрании.

На стоянке в Польше Эристов присватался к молодой дочери своей хозяйки; дело пошло на лад, но к решительному увенчанию страсти представлялись два препятствия. Матушка спала за перегородкой, а пудель Азорка не отходил от молодой хозяйки. На крепость сна матушки понадеялись, Азорку с вечера как-то убрали и припрятали, и работа пошла благополучно. Но в самом разгаре дела кровать ли изменять стала или шум восторженного действия так был велик, что старуха проснулась.

– Зося! что это там у тебя?

– Не знаю, матушка, видно Азорка чешется…

– Проклятый пес! Спать не дает.

Притихли, успокоились, старуха захрапела, Эристов давай кончать, но не успел кончить, за перегородкой послышался шорох; спичка зашипела, комната осветилась, Эристов успел влезть под кровать и съежиться… Вошла старуха со свечой.

– Азорка? Где ты?

«Лежа под кроватью, – так рассказывал Эристов, – я должен был играть роль пуделя и отвечать старухе. Вот я давай об пол хуем: стук, стук, стук!»

– Поди сюда, Азорка!

«Как бы не так! Я только хуем об пол стук, стук, стук!..»

– Ну поди же сюда! Хочешь цвибака (сухарь)?

«А я стук, стук, стук…»

– Плут, знает, что я его поколотить хочу.

– Он не вылезет, мамочка, из-под кровати…

– Да я и сама это вижу. Ну, постой, дам я ему сухарь, авось успокоится.

И я давай грызть под кроватью прескверный сухарь, постукивая в лад хуем, пока матушка опять не захрапела.

***

Когда в Государственном Совете читали проект учреждения министерства государственных имушеств, князь Меншиков, выслушав заключение, в котором граф Киселев красноречиво изобразил блистательную будущность, строгий порядок и совершенное благосостояние государственных имушеств, и желая подразнить министра финансов, у которого отняли этот департамент, встал и, подойдя к графу Канкрину, сказал ему тихо:

– Граф! То-то будет теперь чудесно. Как вы думаете?

– Ваша светлость! – отвечал Канкрин. – Время покажет. А по моему: дело <одно> шупать, дело другое еть.

***

– Кто из русских генералов теперь самый сильный? Я не знаю ни одного силача.

– А я так знаю, – сказал Меншиков.

– Кого же?

– Лидерса.

– С какой стати?

– Да уж верно силен, когда на хуе по пуду (Попуду) носил.

Госпожа Попуда, жена грека, одесского негоцианта, любовница Лидерса.

***

Теперь иной господин сам на лакея смахивает, а держит двух-трех слуг, а давно ли одна кухарка управляла кухней и хозяйством и гардеробом целого семейства; во многих домах совсем без мужской прислуги обходились. Так было и у знаменитого скульптора Ив<ана> Петр<овича> Мартоса, отца многочисленного семейства. Дуняша, горничная, миловидная дева лет 25-ти, успевала исполнять по дому все работы; в том числе стирала каждое утро пыль в мастерской, что было не легко, потому что там стояло много статуй и других скульптурных произведений.

В числе статуй был там и Геркулес, у которого, большей натуры ради, причинное место листиком прикрыто не было.

Встал Мартос поутру, пришел в мастерскую, глядит, что это с Геркулесом случилось?

– Дуняша, эй, Дуняша! Это что такое?

– Виновата, батюшка! Право, нечаянно. Полотенцем махнула, штучка-то и отскочила.

– Ну отскочила, так отскочила. Зачем же ты ее приклеила, да еше стоймя?

– А то как же?

– Она висела!

– Шутить изволите! Я висячей никогда не видела. Всегда стоймя.

***

– Маменька! Что это у рака под хвостиком?

– Яйца, душенька, яйца.

– Что же это значит?

– Это значит, моя милая, что этот рак – самка.

– Вот что! Ну, теперь я понимаю. Значит, и гувернер наш самка. И у него под хвостиком яйца.

***

Герой Севастопольский, потеряв правую руку, нашел опору в кругу женшин. Женился. Но, увы, с одною рукою не мог вставить машинки, а жена никак не решалась помочь, ложного стыда ради. Теша тотчас заметила, что у молодых что-то не ладно; на допросе дочь призналась.

– Ах (слово не разобрано – Е.К. ) … – сказала огорченная мать. – Так у вас никогда ничего не выйдет. Ну, сама посуди, как ему с одною рукою управиться; и что тут такого; у моего мужа обе руки были, а я всегда ради скорости сама вставляла.

Не без труда, однако же наконец убедила.

– Ну, увольте! так и быть! Вставить вставлю; но уж вынуть, извините, как вам будет угодно, назад ни за что не выну.

***

Одна разгульная барыня, еше довольно свежая и благообразная, вместе с взрослою и миловидною дочерью завели трактир, а чтобы дать публике понятие о двойном их промысле, наняли квартиру в большом доме, на углу повесили вывеску

ЗДЕСЬ ОБЕ ДАЮТ

***

Матушка с дочкой приехали летом в Петербург и не оставили как следует осмотреть все достопримечательности, в том числе и музей Академии наук, где они видели кости допотопных животных, яйца огромных птиц и так далее.

Вечером того же дня они поехали в Павловск слушать оркестр Штрауса и, разумеется, восхищались, потому что у нас не таланты, а имена составляют достоинства. За что русского вытолкали бы в шею, то в иностранце, имени ради – нравится, приводит в восторг. И неистовые кривлянья голодного капельмейстера сопровождались громкими рукоплесканиями нашей добрейшей публики: Bravo, Strauss! Bravissi/noIMnoгие кричали даже Ура!

Дочь, посмотрев на эту фальшивую знаменитость, спросила у матери:

– Это молодой Штраус?

– Молодой! Это сын…

– Это и видно, что еше очень молод.

– Это почему?

– Потому что яйца еше не так велики, как те Штраусовы яйца, что мы видели сегодня в Академии.

***

Набожный муж молодой жены имел привычку на сон грядущий больно долго молиться в самой спальне и тем сильно дразнил нетерпение супруги.

Молился он однажды, некоторые слова возглашая громко, в том числе:

– Господи, укрепи и наставь!

– Тфу, какой несносной, – сказала жена. – Проси только, чтобы укрепил, а я уже и сама наставлю.

***

X. ухаживал за госпожой Z. После обеда, понежившись с мужем, госпожа Z. вздумала переодеться и, продолжая беседовать с мужем, уселась к туалету чесать голову в дезабилье; она и не заметила, что упругие холмы ее грудей выпали из рубашки и весело <уперлись> в зеркало. Вдруг двери растворяются, входит лакей с блюдом роскошных персиков. Неосторожно взглянув в зеркало, лакей совершенно растерялся.

– Ты тут зачем?! – закричал муж, поднимаясь с кушетки.

– Г<осподин> X., – отвечал тот, запинаясь, – прислал, барин, блюдо самых спелых титек…

– Ах ты, мерзавец! Вот я тебя!.. – возопил в бешенстве супруг. А жена, желая его успокоить, унять гнев, но не менее лакея взволнованная и подарком и сценой, в таком… (слово не разобрано – Е.К. ) замешательстве сказала:

– Ах, душечка! Как ты все принимаешь к сердцу! Конь и о четырех хуях спотыкается.

***

Уваров в молодости состоял в любовной связи с Корсаковым, впоследствии князем Дондуковым-Корсаковым, и стругал последнему задницу.

On revient toujours a ses premiers amours и к<нязь> Д<ондуков>-К<орсаков> не только без всякого основания и прав попал в попечители С<анкт>-Петербургского университета, но и в вице-президенты Академии наук, что ему и вовсе было не к лицу. По этому случаю П<ушкин>, а может быть, и Соболевский сказал:

В Академии наук Председает князь Дундук. Говорят, не подобает Дундукам такая честь. Отчего ж он председает? От того, что жопа есть.

Для дам последний стих читается так:

От того, что может сесть.

 

ПРИЛОЖЕНИЕ ТРЕТЬЕ

 

Забавные изречения, смехотворные анекдоты или домашние остроумцы

125

***

Государь Александр Павлович прогуливался однажды по саду в Царском Селе, шел дождик, однако это не помешало собраться толпе дам посмотреть на царя, обожаемого женским полом. Когда он поравнялся с ними, то многие в знак почтения опустили в низ зонтики.

– Пожалуйста, – говорил государь, – поднимите зонтики, не мочитесь.

– Для вашего императорского величества мы готовы и помочиться, – отвечали дамы.

***

Всему Петербургу известна любовница гр.<афа> А.<ракчеева> Мина Ивановна. Она не без влияния на дела, которые зависят от почтенного, но престарелого графа.

– Как вы находите гр.<афа> А.<ракчеева>? – спросили у одного остряка.

– Он-то сам ничего, – отвечал тот, – да вот мне МИНА его не нравится.

***

Один улан, еше в старинной обтянутой форме, танцевал кадриль. Во второй фигуре у него внезапно встал хуй, и он, чтобы скрыть неприятное положение, накрывал по возможности предательские панталоны рукою, на которой блистал какой-то перстень.

– Что это у вас, опал? – спросила вдруг его дама.

– СТЕКЛО, сударыня, СТЕКЛО!..

***

– Какое сходство дамы с каретой?

– И та и другая ломается и притворяется.

***

Мусков, ученик Контского, давал в Москве концерт, который не понравился дамам:

– Не хотим мускова, – говорили они по сему случаю, – нам надо конского.

***

Казак из ночного патруля наткнулся в глуши на монахиню, схватил ее и, несмотря на сопротивление, изнасиловал.

– Ну, слава тебе Господи, – сказала монахиня, вставая на ноги по окончании дела, – удовольствовала казака и до сыта, и без греха.

***

Один чиновник шел по Эртелеву переулку поздно вечером и видит, что сзади его кто-то догоняет. Ему представилось, что это непременно должен быть мошенник, и он достал из кармана табакерку. Как только мошенник стал догонять его, он ему весь табак в глаза, а сам давай бог ноги.

На другой день сидит он в департаменте и слышит разговор в соседней комнате:

– Представьте себе, господа, мошенники теперь завелись; вчера один в Эртелевом переулке залепил мне в глаза табаком, а сам удрал.

Он узнает голос своего сослуживца и пораженный рассказом спрашивает:

– А разве это вы были, Иван Матвеевич?

– Я.

– Ну так извините, пожалуйста, а я вас принял за мошенника.

– А я вас, Борис Петрович.

***

Клейнмихель, объезжая по России для осмотра путей сообщения, в каждом городе назначал час для представления своих подчиненных. Разумеется, время он назначал по своим часам, и был очень шокирован, когда в Москве по его часам не собрались чиновники.

– Что это значит? – <спросил> разъяренный граф.

Ему отвечали, что московские часы не одинаковы с петербургскими, так как Москва и Петербург имеют разные меридианы.

Клейнмихель удовольствовался этим объяснением, но в Нижнем Новгороде случилась та же история. И разбешенный генерал закричал:

– Что это? Кажется всякий дрянной городишко хочет иметь свой меридиан? Ну, положим, Москва может – первопрестольная столица, а то и у Нижнего меридиан!

***

Два генерала рассуждали о том, какое светило, солнце или луна, заслуживает преимущества. Один, не колеблясь, назвал солнце, но другой глубокомысленно заметил:

– А я так думаю, что луне принадлежит эта честь; что за важность светить, как солнце, днем, когда и без того светло, а ведь месяц светит ночью, когда темно.

***

Ген.<ералы> Эссен и Штрандман ехали однажды вместе лунной ночью и вступили в ученый астрономический разговор.

– Правда ли, – спросил Штрандман, – что на луне есть жители?

– Есть, – отвечал Эссен

– Ну что же они делают, <когда> остается только половина луны?

– Переходят на <слово не разобрано – Е.К. > квартиры.

– Ну, а когда луны остается четверть?

– Гм, когда четверть, ну уж этого не знаю, надо спросить адъютанта.

(Адъютант Эссена был Паулинг, ехавший с ними вместе).

***

Гоголь, шатаясь летом по московским улицам, увидел, что в нижнем этаже одного домика идет молебствие, и несколько девушек под предводительством старушки в дорожных платьях набожно молились перед образами.

Совершив по-христиански несколько крестных знамений, Гоголь спросил у дворника о причинах божественной службы.

– А эти барышни, – равнодушно отвечал тот, сбираются в Нижний промышлять на ярмарку, так и служат напутственный молебен.

***

Гоголь жил на даче у Плетнева в Патриотическом институте. Однажды вошел он в беседку беклешовского сада, за ним туда же вступил статский советник с Владимиром на шее и двумя дочерьми.

– Ах, здесь есть надпись, – воскликнула одна из них, прочтем, Nadine, должно быть интересно:

Ручей два древа разделяет,

Но ветви их, сплетясь, растут…

– Это очень мило, ну а что дальше?

– А там что-то такое неразборчивое (читает по складам):

Какая тут на-пи-са-на ху-й-ви-на…

– Ху^вина, ху^вина, – поправил невзначай пурист с Владимиром на шее.

***

Из ответов одной бабы при отбирании показаний по уголовному делу.

След.<ователь>. Была ли на исповеди и у Св.<ятого> причастия?

Баба. Кажинный год, батюшка, бываю.

След.<ователь>. Под судом не была ли?

Баба. Под судом-то, батюшка не была, а вот под исправником случалось.

***

Акулина была просватана за Ванюху и по русскому обычаю ни слова не говорила с женихом. Наконец, усовещенная матерью, решилась подойти к жениху.

Акулина. Ванюша, какой у тебя чашник-то хорошенький, шелковый, мягкий, не то что у Петрухи – бывало все брюхо издерет.

***

Прогулка по академическому музею маменьки с дочкой-институткой.

Маменька. Посмотри, Anette, какие какие огромные яйца у страуса.

Дочка. Ах, maman, это того самого Страуса; что играет так мило surixten-vals в Павловском воксале!..

***

Молодая немка, приехав в Петербург из Риги, попала в бордель, заболела там и должна была поступить в больницу. Известный своими добрыми делами на пользу ближних, пастор Ян, услыхав о несчастной девушке, собрал в пользу ее (слово не разобрано – Е.К. ) от прихожан и, отдавая деньги, увещевал новую Марию Магдалину покинуть блудное житие и добывать насущный хлеб честною работою. Растроганная немка со слезами на глазах обещала переменить образ жизни… и сдержала слово.

Год спустя пастор увидел ее и начал расспрашивать о ее житье-бытье.

– По милости божией и вашей, пастор, – отвечала она, дела мои поправились: я завела маленькую бордельку и живу честным образом!

***

Проезжий на станции не нашел лошадей, долго ждал, потребовал закусить, ему подали тухлые яйца, за которые жена смотрителя взяла баснословную цену.

Взбешенный турист потребовал книгу для вписывания жалоб и там отметил: «У смотрителя на станции нет лошадей, а жена его больно дерет за яйца».

***

– Не ходи ты, брат, к девкам, они тебя подарят…

– Что же подарят? – спросил любознательный сын.

– Да французской материи на рубашку.

***

– Вставай-ка, брат, да пойдем с тобой в часть – опохмелиться, – говорил городовой, поднимая упавшего в грязь пьянчугу.

– Нет, в часть не хочу, а в половину, пожалуй, пойду.