Глава первая. Мародёры в Дягилеве

В Пореченский уезд вошли войска Наполеона, стремительно шедшие вслед за отходившей русской армией. И сразу же начался грабеж имений, особливо, конечно, крупных.

В сельцо Дягилево, почти отовсюду окружённого болотами, мародёры не заходили поначалу, но Павел Иванович Энгельгардт ни минуты не сомневался, что мародёры непременно к нему наведаются, доберутся и до него.

Ещё бы! О хранившихся у Павла Ивановича обильных запасах «дягилевки» и «дягильницы» знала вся губерния. «И наверняка неприятелю уже донесли об этом, — говаривал Энгельгардт своим мужикам. — Так что, ребята, надо быть начеку». И «ребята» обещали. Что из этого вышло, скоро узнаем.

В самом деле, вскоре новые власти от нескольких доброхотов узнали, что у Павла Ивановича есть небольшое, но отличное хозяйство, и что у него находятся коллекции замечательных домашних водок и ликёров плюс целые амбары необычайно вкусных и целебных сладостей.

Столовое серебро и ещё кой-какие ценности по указанию Энгельгардта были предварительно закопаны меж яблонями, что разделяли две поляны.

Ну, а амбары, набитые снизу доверху бутылями с водкою и ликёром из дягиля, а также банки с вареньем и медом, коробки с пастилками, снадобьями, мазями и духами, опять же из дягиля приготовленными, охраняли денно и нощно здоровенные, быкообразные мужики, вооружённые охотничьими ружьями и пиками. Но им так и не пришлось ни разу выстрелить или кинуть хоть одну пику, а мародёры поблизости всё же появились и пошли они буквально косяками.

Я уже говорил, что примыкавший к Дягилеву лес перерезала дорога, что вела из Белого на Духовщину. Тут, кажется, необходимы некоторые разъяснения и уточнения.

Глубокие, топкие болота начинаются в нескольких верстах от города Белого и покрывают всю северо-западную часть уезда. Обойдя город Белый, болота доходят почти что до почтовой станции Демехи и между ею и деревнею Новосёлкою проходят на Духовщину.

Это преогромное болотное пространство прерывается только течением реки Межа и впадающих в нее речушек, вдоль коих тянутся узкие полосы земли — топкой, но всё же земли. Одна из этих полос была расчищена от леса, и на ней как раз и примостилось Дягилево.

Вообще, весь Пореченский уезд — край чрезвычайно болотистый. Сухой земли там совсем немного. Самый лес произрастал на очень влажной почве. Но кроме заболоченных земель, есть ещё там и собственно болота — Жарковский мох, Пилецкие мхи и т. д. От Дягилева до этих страшных топких мест рукой подать.

Так вот, как только на дороге появлялся отряд мародёров, мужики, сторожившие дягиль, неожиданно выскакивали, связывали мародёров, пучком травы затыкали им рты, бросали на заранее приготовленные маленькие тележки и везли свою добычу к одному из болот, чаще всего к Пилецким мхам. Ну, и там несчастных живьем кидали в болото. Так что мародёры до заветных амбаров просто не доходили.

Очень часто Павел Иванович сопровождал своих мужиков в этих походах, причем с преогромным удовольствием. Бывал он в эти минуты крайне весел и добр.

И сказывают, что хозяин дягилевцев самолично погрузил на дно Пилецких мхов никак не менее сотни мародёрских душ (некоторые, впрочем, называют гораздо меньшую цифру). Но точных сведений тут, конечно, просто не может быть.

Хочу заметить, что владелец Дягилева использовал в качестве кладбища мародёров, окромя болот, ещё одно природное явление смоленской земли.

В одной части берега вдоль реки Межа была не узкая полоса земли, а целая долина, но весьма опасная. В одном месте в почве находится углубление, коего верхний поперечник имеет от 6 до 7 сажень (так называемая водяная яма). В эту воронку сливается вся масса воды, собирающаяся в долине от таяния снега или после сильных дождей. А в июне месяце как раз прошли обильнейшие дожди. Вот в эту-то воронку Павел Иванович и его мужики и бросали пойманных мародёров, следов коих после этого было уже никому не найти.

Павел Иванович брал пленного, связанного по рукам и ногам, и, держа его на вытянутых руках, подходил к самой водяной яме и осторожно опускал жертву прямо вовнутрь.

В общем, мародёры и отряды, посланные в целях фуражировки, направлялись по дороге из Белого в Духовщину и вдруг исчезали бесследно среди бесчисленных болот, лесов и озер Пореченского уезда.

Так продолжалось, вероятнее всего, весь август 1812 года и ещё значительную часть сентября.

Генерал Жомини, смоленский военный губернатор, грозился послать отряд польских уланов на поиски регулярно пропадавших в Пореченском уезде, у деревенек, ютившихся меж болот, солдат и офицеров «Великой армии», но что-то всё медлил, как будто не очень-то и веря в успешность такой экспедиции или опасаясь за жизнь польских улан, а это были бравые молодцы, которые ещё пригодились бы для того, чтобы держать разорённый и вконец взбаламученный смоленский край в узде.

А пропавшие в Пореченском уезде, конечно же, пропали на веки вечные. Следов их так и не нашли.

Но, наконец, терпение французского смоленского начальства лопнуло, чему способствовало, впрочем, одно обстоятельство, но об этом — чуть позже.

В общем, карательная экспедиция в Пореченский уезд — а именно в сельцо Дягилево, совсем небольшое — всё ж таки была из Смоленска послана, и даже так вышло, что и не один раз.

 

Глава вторая. Наставление партизанского командира Дениса Давыдова крестьянам Вяземского и Юхновского уездов Смоленской губернии

Подполковника Павла Ивановича Энгельгардта многие соседи-помещики обвиняли в излишней жестокости по отношению к противнику. Говорили также, что это есть чистейшее варварство — живьем кидать солдат и офицеров «Великой армии» в болота и в водяные ямы.

Энгельгардт же полагал, что захватчик есть захватчик, и что он должен быть уничтожен любыми средствами. Собственно, мне неизвестно точно, что именно он полагал, но знаю: Павел Иванович был необычайно воодушевлён ненавистью к врагам своего Отечества.

А то, как именно Энгельгардт поступал с врагами, было естественно для смоленских партизан, мстивших Наполеону за страшное разорение их края.

Денис Давыдов, зайдя в сентябре 1812 года со своим отрядом в Вяземский и Юхновский уезды Смоленской губернии, оставил следующее наставление (это своего рода памятка) крестьянам, в коем было объяснено, как именно надобно поступать с захватчиками земли русской, как вести себя с ними, и даже были подробнейше приведены способы, как уничтожать «хранцев», басурманов.

Вот этот выразительнейший документ (ежели ростопчинские афишки представляли собой стилизованные под псевдонародный язык демагогические измышления, то тут реальное обращение к народу с совершенно конкретными рекомендациями):

«Мужики! Примите их, басурманов то бишь, как бы дружелюбно, подобострастно даже как бы, поднесите с поклонами (они ведь, не зная языка нашего, поклоны поймут лучше всяких слов) всё, что есть у вас съестного и особливо, конешно, питейного. Это для начала.

Потом, как напьются они, уложите всех аккуратненько спать, и когда приметите, что точно они заснули, то кидайтесь молча все разом на оружие их, обыкновенно кучею в углу избы или же на улице поставленное.

И токмо после этого совершите, ребятки то, что Господь повелел совершать с пренаглейшими врагами христовой церкви и вашей родины.

Истребив их всех до единого, закопайте тела в хлеву, в лесу или ещё в каком-нибудь непроходимом месте.

И главное берегитесь, дабы место где тела зарыты, не было приметно от свежей, недавно вскопанной земли и для того побросайте на него кучу камней, бревен, золы или другого чего.

А всю добычу военную, как мундиры, каски, ремни и прочее, — всё жгите или зарывайте в таких же местах, где схороните тела басурманские.

Осторожность такая для того нужна, что другая шайка басурманов, верно, будет рыться в свежей земле, полагая найти в ней или деньги, или имущество ваше. Но отрывши заместо того тела своих товарищей и вещи, им принадлежащие, вас всех побьёт и село ваше сожжёт.

Ты же, брат староста, имей надзор строжайший над всем тем, о чём я приказываю. Да ещё сделай так, дабы на дворе у тебя завсегда готовы были три али четыре парня, кои как завидят многое число басурманов, садились бы на лошадок да скакали бы врознь искать меня, а я завсегда приду к вам на подмогу.

Господь велит православным христианам жить мирно меж собою и не выдавать врагам друг друга. И особливо не выдавайте души христианские чадам антихриста, кои не щадят даже и храмы божии.

Всё, что тут написано, перескажите соседям вашим».

* * *

А вот и партизанская максима Дениса Давыдова — она, как представляется, послужит немаловажным дополнением к вышеприведённому «Наставлению», но только ежели «Наставление» было обращено к крестьянам, то предлагаемая максима поможет понять, что же такое именно был партизанский отряд в 1812 году, и в чем была истинная его польза:

«Господствующая мысль партизан той эпохи долженствовала состоять в том, чтобы теснить, беспокоить, томить, вырывать, что по силам, и, так сказать, жечь малым огнём неприятеля без угомона и неотступно».

Под данным заявлением «поэта-партизана», без сомнения, с удовольствием подписался бы любой командир партизанского отряда. Без сомнения, выражено с максимальной точностию, можно сказать, формульно.

Но, конечно, это было сказано Давыдовым задним числом, когда война закончилась давно и никаких партизанских отрядов уже не было и в помине.

А то, что надобно «Великую армию» «жечь малым огнём», постепенно изничтожая махину изнутри, применил первым у нас Барклай де Толли. И произошло сие в июле — августе 1812 года на территории Смоленской губернии. И осуществлено сие было при посредстве летучего корпуса генерал-адъютанта Винценгероде, почин коего воодушевил довольно многих смолян, и возникла в губернии целая сеть мелких партизанских отрядов, которые охватили буквально всю губернию.

Винценгероде вместе со своими штаб-офицерами Бенкендорфом и Волконским фактически патронировал партизанское движение губернии, поддерживал его, содействовал уездным ополченским отрядам во многих операциях, помогал помещикам обороняться от мародёров, а где надо и приструнивал дворян, ежели в них страх перед неприятелем или за свое добро пересиливал вдруг патриотический порыв.

Действия летучего корпуса Винценгероде воодушевляли смолян на борьбу. Когда авангард корпуса вышел к городу Белому, в коем уже похозяйничали французы и ушли далее на восток, к Москве, то появление казаков и драгун, приведших с собой множество пленных, оживило жителей новым мужеством.

В ряде мест по примеру отряда и по прямым указаниям Винценгероде городничие, исправники, становые и просто мирные обыватели вступили в бой с неприятелем.

Документально подтвержден тот факт, что когда в Поречском уезде Смоленской губернии купец Никита Минченков 18 августа 1812 года получил от Винценгероде открытое повеление, то он взял на себя защищение жилища своего от нападений неприятеля. Сей Минченков собрал добровольцев и партизанил с августа по декабрь, пока враг не покинул пределы российской империи.

В Рославле купцы и мещане вооружили и содержали на свой счёт 400 человек пеших и конных. В Белом и Сычёвке составилось добровольное ополчение. В Юхнове уездный предводитель Храповицкий, имевший трёх сыновей в армии, собрал вокруг себя до двух тысяч человек и из их числа составил несколько десятков вооружённых групп для разъездов по уезду.

Не раз в отряд Винценгероде являлись крестьяне и рассказывали барону Фердинанду Фёдоровичу или штаб-офицерам его, где идут особо крупные грабежи. И помощь всегда отправлялась незамедлительно.

Так, например, около Гжатска явились мужики и поведали, что французский отряд грабит село Дугино, принадлежащее графу Никите Петровичу Панину. И Винценгероде тут же отправил туда сотню казаков под началом штаб-ротмистра князя Волконского. И Дугино на тот раз удалось охранить от больших бед. Это только один пример, рядовой.

Или узнал Винценгероде, что грабят село Самойлово, принадлежащее княгине Голицыной, которая была известна в Санкт-Петербурге как Princesse Alexis. Также чрез крестьян сведал Винценгероде, что вестфальцы совершают там неистовства. И бросился сам генерал-адъютант в Самойлово. Французы, узнав о приближении Винценгероде, отступили, но там ещё остался малый отряд, не успевший отойти. Человек сто вестфальцев заперлись в жилом строении, стоявшем близ господского дома. На предложение сдаться они никак не соглашались и начали стрелять, убив и ранив нескольких казаков. Тогда Винценгероде велел спешить два эскадрона драгун, примкнуть штыки и идти на приступ. Драгуны вместе со спешившимися казаками вломились в строение, и началась резня. Адъютант Винценгероде и ротмистр Волконский кинулись потом туда, чтобы взять языка. Но ни одного живого вестфальца не нашли — полегли все.

Казаки и драгуны отмстили за погибших своих товарищей, а также и за зверские поступки неприятеля с безоружными жителями, за грабеж и поругание святынь в церкви.

Немало наездов с целью защиты имений и целых уездных городов совершил полковник Бенкендорф, а был он лихой рубака.

И подобных случаев было множество, всех и не упомнишь теперь.

Попробуем сейчас представить некую общую картину действий летучего корпуса Винценгероде; я бы даже сказал, что это был не летучий корпус, состоящий из нескольких отрядов, а маленькая партизанская армия.

 

Глава третья. Краткая справка о действиях отряда генерал-адъютанта, барона Винценгероде в августе 1812 года, к коей прилагаются некоторые интереснейшие документы

Сей отряд, а вернее летучий корпус генерал-адъютанта Винценгероде, состоявший из Казанского драгунского полка, Ставропольского калмыцкого и четырёх казачьих (потом к нему добавились Изюмский гусарский полк, полк егерей и ещё лейб-казаки), отделился от главных сил ещё не доходя Смоленска и пошел на Духовщину, а затем уже всё время двигался параллельно с главными силами Наполеона.

Пока шли бои за Смоленск, отряд, базируясь в уездных городах, не занятых неприятелем (например, в Сычёвке и Белом), производил поиски в Витебской губернии. Подойдя почти к Витебску, он захватил до 800 пленных, после чего отступил параллельно Большой Смоленской дороге и приблизился к главной армии.

Получив от Михайлы Ларионовича Кутузова, назначенного уже главнокомандующим, приказание прикрывать главные силы с правого фланга, Винценгероде двинулся к Рузе. Найдя здесь принца Евгения с его корпусом, он обошел французов ночью окольным путем и задерживал их движение по Звенигородской дороге, пока не вошел в связь с главными силами.

Когда же французы заняли Москву, отряд Винценгероде, пополнившись тверским ополчением (восемь резервных батальонов), стал на дорогах, ведущих на Клин и Тверь, то бишь прикрыл пути на Санкт-Петербург. Потом он сделал Клин своим командным пунктом и посылал оттуда партизанские партии на дороги Ярославскую, Дмитровскую и Рузскую.

Наступательное движение больших сил французов вынуждало отступать постепенно в Подсолнечное, в Чашники и, наконец, в Клин. Но при каждом отступательном движении винценгеродовцы старались истреблять всё то, что способствует снабжению неприятеля продовольствием и фуражом.

При этом авангард отряда, как правило, не вступал в стычки с неприятелем, даже избегал их, а ограничивался разъездами, дабы иметь сведения об его движении.

Казаки сего отряда рыскали почти у самых московских застав, забирали массу пленных, отбивали обозы с провиантом и тем значительно убавляли запасы продовольствия «Великой армии».

Кружил отряд от Москвы в десяти или пятнадцати верстах. При этом в самую Москву посылались разъезды, дабы привозить оттуда пленных. И это ещё не всё.

В целях затруднения неприятеля в средствах продовольствия, Винценгероде учредил особый отряд между Волоколамском и Можайском, приказав посылать свои разъезды вправо и влево по Смоленской дороге, и окружил Москву отрядами своими таким образом, что неприятельские партии, осмеливавшиеся показаться с сей стороны, были почти всегда разбиваемы и забираемы в плен.

Бывшие в летучем корпусе Винценгероде офицеры московской полиции, переодетые крестьянами, живали по несколько дней среди неприятеля на развалинах сожжённой столицы, разведывали и узнавали всё, что было важно, и доносили начальнику отряда, а генерал-адъютант Винценгероде, в свою очередь, обо всём уведомлял напрямую чрез посланцев своих императора Александра Павловича, а также ещё и главнокомандующего российскою армиею.

В этом отношении заслуги Винценгероде совершенно неоценимы, потому что из всех войсковых соединений именно его отряды, руководимые полковником (а потом и генерал-майором) Бенкендорфом, ротмистром Волконским, майором Пренделем и другими бесстрашными офицерами, ближе всех находились к французам во время пребывания их в Москве.

Следовательно, именно генерал-адъютант Винценгероде мог в первую очередь доставлять об них самые животрепещущие сведения. Мог и доставлял, что и императором, и военным командованием ценилось чрезвычайно высоко.

Курьеры от барона Фердинанда Фёдоровича появлялись в Санкт-Петербурге чуть ли не через день. Например, именно от генерал-адъютанта Винценгероде, а не от Кутузова, как многие думают, узнал впервые император Александр Павлович о взятии французами Москвы.

Но, конечно, совершенно особую ценность имели секретные депеши французских курьеров, которые регулярно перехватывали люди Винценгероде, и которые затем незамедлительно отсылались государю.

Главная квартира была более удалена от столицы империи, но главное — Винценгероде выстроил мощную по мобильности своей систему фельдъегерской службы. Обычно почта и наиболее ценные пленные доставлялись к Аракчееву. А он уж решал, передавать ли государю пакеты или же приводить под царские очи ещё и самого посланца. Но была и более прямая связь, когда Винценгероде решил, что надобно действовать без посредничества Аракчеева. И ежели посылался флигель-адъютант Волконский или генерал-адъютант, граф Орлов-Денисов, то они имели возможность конфиденциальных встреч с государем, конфиденциально передавая Его величеству всё, что велел Винценгероде.

Исключительная быстрота, с коей доставлялись новейшие наисекретнейшие сведения, неизменно радовала как государя Александра Павловича, так и высшее военное командование российской армии (сначала Барклая де Толли, а затем и Кутузова), которое Винценгероде также обеспечивал своевременно важнейшей информацией.

И, конечно, летучим корпусом генерал-адъютанта Винценгероде нещадно уничтожались мародёры всех мастей, как неприятельские, так и наши отечественные. Всё это было крайне важно.

Барклай де Толли, кстати, поощрял антимародёрскую сторону деятельности летучего корпуса Винценгероде, для Кутузова же борьба с мародёрами, особливо своими, как будто была не слишком актуальна.

Однако Винценгероде, вне зависимости от позиции высшего воинского начальства, — то бишь и при Барклае де Толли, и при Кутузове — расправлялся с мародёрами беспощадно, не делая поблажки никому, ничуть не щадя и тех, кто интерес своего хозяйства ставил выше интересов российской империи.

Барон Фердинанд Фёдорович видел в данных аспектах своей деятельности прямой и даже священный долг свой, не предполагая ни малейшей возможности для уклонения от него.

Государь Александр Павлович знал о сем, и не просто знал: одобрял, ценил, всячески поддерживал. По свидетельству Левенштерна, адъютанта Барклая де Толли, Его Величество считал Винценгероде орлом. Это подлинные слова Александра Павловича.

Многим, правда, это не нравилось, но открыто осуждать Винценгероде, естественно, мало кто решался.

ПРИЛОЖЕНИЯ К НАСТОЯЩЕЙ СПРАВКЕ

ПРИЛОЖЕНИЕ ПЕРВОЕ

Барклай — генералу Винценгероде

Генерал от инфантерии,

19 августа 1812 года

Барклай де Толли

Господин генерал-адъютант!

Досточтимый барон

Фердинард Фёдорович!

Надеюсь на усердие ваше к службе и примеры опытности, неоднократно оказанные, предлагаю вашему превосходительству прилагать все зависящие от вас старания, дабы по возможности летучим вашим отрядом встревожить неприятеля нападениями на тыл его, коими он должен был содержать нас в беспрестанном беспокойствии.

Сие вы тем удобнее исполнить можете, что между армиею и вашим отрядом расположен казачий отряд, бывший под командой генерал-майора Краснова, а ныне состоящий в начальстве подполковника Власова, с коим вы имеете быть, так сказать, в ежеминутном сношении.

А по сему остаюсь в твёрдой надежде, что в скорое время получу известие об успехах ваших в тылу неприятеля, и что оным вы прервете, по возможности, сообщения их с запасами и ни денно, ни нощно не дайте им покоя.

Обо всех же ваших предприятиях и всем, у вас происходящем, как можно чаще меня уведомляйте.

ПРИЛОЖЕНИЕ ВТОРОЕ

Барон Винценгероде — государю Императору Александру Павловичу

Вашего Императорского Величества

19 августа 1812 года

всепокорнейший слуга,

Всемилостивейший государь!

генерал-адъютант,

Получив чрез отправленного курьера из Санкт-Петербурга известие о моём семействе и приписывая оное новому знаку благоволения ко мне Вашего Императорского Величества, я повергаю к стопам Вашим мою чувствительную благодарность.

барон Фердинанд Винценгероде

Я нахожусь слишком далеко от армии и от Главной квартиры, с коей имею отношение через курьеров, чтоб иметь способ сделать подробное донесение Вашему Величеству о её движениях, которых цель я никак не отгадываю и не могу понять, отчего произошло всё приключившееся в последние 15 суток.

Итак, я ограничусь донесть только о том, что происходит в моих глазах, хотя оно и не заключает в себе столь большой важности.

Положение неприятельской армии, на левом фланге и в тылу коей находился уже несколько недель мой малый корпус, и которую храбрые казаки мои обеспокоивают и день и ночь, конечно, не очень блистательно.

На всех дорогах находятся шайки грабителей и мародёров французской армии, часто даже под предводительством их офицеров. Они весьма дурно одеты, совсем почти оборваны и конные имеют весьма плохих лошадей и если их атакуют решительно, то они почти не защищаются. В продолжение 10 или 12 дней я взял 300 человек в плен, в числе коих 10 офицеров и всё оное не стоило нам ни одного убитого или раненого.

Я буду иметь честь донести одно приключение, которое ясно доказывает, сколь неприятельские войска расстроены. Оно равномерно ознаменовывает, сколь почтенные жители в городах и селениях настояще русских противно думают и ведут себя тому, что оказывалось в Белоруссии.

16-го числа сего месяца послал я слабый отряд, состоящий из 15 казаков, под командою офицера Перикова, для наблюдения за корпусом генерала Пино, который отряжен был с пехотною дивизиею и тремя конными полками из Смоленска к Витебску и который, следуя за мною, взял своё направление на Поречье. Храбрый сей казацкий офицер начал тем, что сорвал неприятельский пикет, состоящий из 10 рядовых, и присоединился к жителям города Поречье, которые, по приближении неприятеля, оставили город и бросились в близлежащие леса, а потом, когда неприятельские колонны проходили через город, взяли 105 человек в плен, которых они привели ко мне. С нашей стороны при сем случае ранили только двух мужиков и убили лошадь у казака.

Накануне сего происшествия купец Миншенков того же города привёл ко мне адъютанта генерала Пино со всеми его депешами. Миншенков, быв вспомоществуем несколькими мужиками, взял его в плен.

Хотя Главнокомандующий и наградил Миншенкова Георгиевским крестом, однако же, я ещё считаю долгом испрашивать Высокомонаршего воззрения как для него, так и для казацкого офицера Перикова.

В найденных бумагах на адъютанте генерала Пино, который следовал с донесениями в Главную квартиру французской армии, с удовольствием усмотрел я, что неприятель полагает, что мой корпус составлен из 1000 кирасир, 1000 драгун и 3000 казаков, хотя он состоит только из 1300 человек.

По предписанию военного министра, я оставил окрестности Витебска и послал один из моих казачьих полков к графу Витгенштейну. Теперь я нахожусь в местечке Белом, откуда беспрепятственно обеспокоиваю неприятеля у Дорогобужа и у Смоленска.

 

Глава четвёртая. Энгельгардт и Дягилевцы: первый донос

Вот, отчего лопнуло терпение французского смоленского начальства.

Вдруг дягилевские мужики взбунтовались. Это походило на какое-то светопреставление, ибо до того они сильно побаивались своего барина, весьма, кстати, скорого на расправу и не только с мужиками, но и с приказными, и с дворянами даже, а с мужиками уж тем паче.

В общем, вдруг отказались мужики Павла Ивановича дягилевы поляны сторожить, как отказались сторожить пасеку, амбары и погреба, набитые водками, ликёрами, вареньями, цукатами, целебным чаем и т. д. Отказались, и всё тут!

И дело не только в этом. Совсем не захотели на барщину выходить, то бишь скинули с себя все обязанности свои пред барином своим.

Но это ещё полбеды! Мужики дягилевские напрочь отказались ловить забредающих в их край солдат и офицеров «Великой армии» и уж тем более уничтожать их и кидать в болото, как совсем недавно они делали по почину своего барина.

Мишка Лаврентьев обнаглел, даже ополоумел и прямо так и заявил вдруг Павлу Ивановичу, что теперь власть настала французская, теперь свобода и значит, можно не выходить на барщину и уж тем более отныне никак нельзя причинять французам никакого урону, ибо они господа тут теперь и их слушаться надобно беспрекословно.

Подполковник Энгельгардт обомлел, услышав такую предерзостную речь, а уже потом осерчал и страшно осерчал! Но серчал он, несмотря на пылкий свой нрав, внутри себя, виду и не подал и прямиком отправился искать полковника Александра Христофоровича Бенкендорфа, штаб-офицера при генерал-лейтенанте Винценгероде.

Нашёл Энгельгардт Бенкендорфа в городе Белом, одном из немногих городов Смоленской губернии, коий не был занят французами. В то время там был штаб Бенкендорфа, командовавшего авангардом летучего корпуса Винценгероде.

Александр Христофорович живо вошел в положение Энгельгардта. Посочувствовал ему и выделил в его распоряжение казачью сотню, и она таки навела порядок в Дягилеве! А именно — за милую душу высекла всю мужскую часть взбунтовавшейся деревни.

И сия мера незамедлительно возымела свое действие. Поимка мародёров была продолжена. О своей верности французской власти и об свободах мужики Павла Ивановича более не заикались, более того — как и раньше покорно ловили и топили неприятелей в болотах и водных ямах родного Пореченского уезда.

В имении опять было всё спокойно, а вражеские отряды, что появлялись в пределах тех мест, соответственно, продолжали преспокойненько исчезать. Энгельгардт был доволен донельзя и особливо тем, что его небольшой партизанский отряд по-прежнему действует.

Прошло дней десять-пятнадцать. И вдруг по дороге из Белого в Духовщину показалась коляска, находившаяся под охраною большого отряда польских уланов, а в коляске находился комиссар по охране за порядком Фёдор Прокофьевич Рагулин, из самого Смоленска.

На том участке дороги, в непосредственной близости от коего находилось Дягилево, коляска остановилась, Рагулин вышел из нее и в сопровождении уланов двинулся на поиски дягилевского владельца.

С ним ещё был некто Щербаков, помощник комиссара. Замечу, что впоследствии и он дослужился до комиссара и ему даже, за оказанные им услуги, был, по свидетельству современников, подарен портрет Наполеона. Причиною этой награды было то, что Щербаков, при содействии ещё одного изменника (Каплинского) занимался поставкою продовольствия для «Великой армии».

Между прочим, впоследствии он был прощен государем Александром Павловичем и прожил около 104-х лет. Все чудовищные измены, совершённые им в 1812 году, были, кажется, потом совершенно забыты.

Оба они, и Рагулин и Щербаков, были подпоясаны трёхцветными шарфами — то был знак их комиссарского достоинства.

Разыскав Павла Ивановича Энгельгардта, Рагулин вручил ему предписание об его аресте.

Бумага сия подписана была самим генерал-интендантом Арманом Виллебланшем, а также смоленским военным губернатором, бригадным генералом Жомини, впоследствии перебежавшим от Наполеона на русскую службу.

Павел Иванович на чистейшем французском языке и совершенно спокойно осведомился у Рагулина, на каком основании решено подвергнуть его аресту.

Рагулин же отвечал на весьма корявом своём французском, что владельца Дягилева обвиняют в самоличном убиении солдат и офицеров «Великой армии» императора Бонапарта.

Павел Иванович громогласно расхохотался и крикнул: «Что за кретинизм! Да кому мысль такая в голову пришла, господин комиссар?»

В ответ Рагулин, ни слова не говоря, открыл изящный кожаный портфельчик (он до того держал его подмышкой), щелкнул замком, аккуратно вытащил из портфельчика два листочка и молча протянул их Энгельгардту.

Павел Иванович тут же углубился чтение, и было видно, что оно потрясло его.

Первый листочек представлял собою донос, писанный писарскою рукою, но подписи-закорюки были сделаны четырьмя его крестьянами: Михайлою Лаврентьевым, Григорием Борисовым, Корнеем Лавриновым и Авдеем Свиридовым. А второй листочек представлял собою перевод сего доноса на французский язык, сделанный магистратским переводчиком Санхо-Ляшевичем.

В доносе было сказано, что владелец Дягилева убивает солдат армии Наполеона и к таковым же действиям понуждает крестьян своих.

«Ознакомились, господин Энгельгардт?» — саркастически осведомился комиссар Рагулин.

Павел Иванович молча кивнул, прожигая ненавидящим взглядом трёхцветный шарф, коим был препоясан комиссар.

«А теперь, — заявил Рагулин, — мы вынуждены осмотреть ваше имение».

«Смотрите, смотрите», — сказал Энгельгардт, не в силах скрыть высокомерно радостной улыбки, которая означала, что никаких улик против него Рагулину с компанией не найти.

Собственно, так и оказалось.

Осмотр Дягилева, хоть и был произведен наискрупулезнейшим образом, не дал совершенно ничего. Тем не менее, предписание об аресте Энгельгардта было выполнено: Павел Иванович был усажен в коляску, меж Рагулиным и Щербаковым, и увезён под конвоем в Смоленск.

Там его допрашивали и генерал-интендант Виллебланш, и бригадный генерал Жомини, и комендант Смоленска Тибо, и комиссар Рагулин вместе с помощником своим Щербаковым, но никакого толку никто из них так и не добился.

И, в конце концов, Павел Иванович Энгельгардт был отпущен домой, в родное своё Дягилево.

Первое, что сделал Энгельгардт по возвращении своём — ни минуты не раздумывая, отправился в городишко Белый, к Александру Христофоровичу Бенкендорфу.

Александру Христофоровичу Энгельгардт чистосердечно поведал о гнусной, подлой измене своих крестьян, и Александр Христофорович дал ему в подмогу одну казачью сотню.

В общем, прибыли в Дягилево винценгеродовские казаки, и они за милую душу выпороли нещадно четырёх изменников, не желавших более ходить на барщину, а желавших слушаться исключительно французов: Авдея Свиридова, Григория Борисова, Корнея Лавринова, Михайлу Лаврентьева. А заодно выпороли и баб их.

Была устроена, так сказать, праведная семейная порка. Павел Иванович, кстати, был свято убежден, что жена отвечает за проступки и прегрешения мужа своего.

Строгая мера сия как будто вполне подействовала на дягилевцев, и Энгельгардт успокоился. И мародёров его мужики ловили по-прежнему и по-прежнему всех уничтожали. Всё честь по чести.

Село враз успокоилось. Дягилевцы перестали говорить (вслух, по крайней мере), что теперь подчиняются только французским властям. И, как и прежде, выходили они на охрану дягилевых полян, сторожили неусыпно пасеку, и амбары и погреба, где хранились домашние водки, ликёры, сласти и снадобья, принадлежавшие Павлу Ивановичу Энгельгардту.

Однако мир и покой продолжались дней с десять, но никак не более, увы.

А потом в Дягилево опять вдруг заявился комиссар Рагулин, и опять он был под усиленной охраною польских улан.

С Рагулиным, как и в первый раз, прибыл помощник его Щербаков, но теперь их сопровождал ещё и член Верховной комиссии Голынский, лицо нам небезызвестное по многочисленным пакостным проделкам своим. Прежде он побаивался Павла Ивановича, а теперь вдруг осмелел, что было, конечно, не к добру.

Да, был ещё с Рагулиным и Каплинский, сообщник Щербакова по поставкам фуража и продовольствия в «Великую армию».

Итак, комиссар Рагулин явился снова. И был Фёдор Прокофьевич ещё более строг и важен, чем прежде. И то, что с ним теперь был член Верховной комиссии Голынский, а ещё Щербаков и Каплинский, придавало ему весу. Ещё бы! Целая свита, состоящая из изменников. Данное обстоятельство Энгельгардта могло только раздражить.

И конечно, явился комиссар Рагулин неспроста, не в гости же наведался к Павлу Ивановичу, в лесисто-болотистую глухомань, бросив неотложнейшие свои комиссарские дела.

В общем, казачья порка на самом-то деле на дягилевцев совсем не подействовала, или подействовала, но скорее в обратном направлении, только закалив, обострив обиду на барина. Воспитательная мера стала антивоспитательной.

И ещё. Зароненный в наивные, доверчивые души крестьянские души исковерканно-пропагандистский рассказ о французской вольности всё же дал свои плоды. Но вот что это были за плоды?!

Так или иначе, но дягилевцы и не думали отступаться от своего. Обрыдло им на барина своего работать, и всё тут, ведь можно, оказывается, не работать, на барина во всяком случае. Да и противно стало, видимо, французские души изничтожать — не христианское это дело, тем более, что эти души представляли собой императора, который мог даровать свободу.

Неудача с первым доносом на своего помещика не остановила дягилевцев. И они принялись за второй и попробовали при этом сделать выводы из неудачи, постигшей их с первым доносом.

И в самом деле, этим вторым доносом они таки уничтожили своего барина. Скосили, так сказать, под чистую. Проделано это было крайне подло, но при этом, надо признать, необычайно умело.

Сомнений быть не может: у дягилевских крестьян были, как видно, свои ушлые советчики.

И вместе со всем, дельце было состряпано предельно бессмысленное. Ведь сами дягилевцы ничего не выиграли как будто; скорее проиграли в итоге.

Ну, поживились некоторое время хозяйским добром, попили всласть водочки да ликёрчиков чудодейственных, откушали меду, цукатов и пастилок дягилевых. И это ведь и всё. Более выгод никаких, собственно. А потерь — без числа. Деревня-то погибла. Крестьянское хозяйство в результате не поднялось, а разорилось вконец.

Но зато, конечно, чувство мести крестьянской полностию было удовлетворено. Это уж несомненно.

Да, порою и в лесных глухоманях разгораются весьма нешуточные страсти и изощрённо плетутся виртуознейшие интриги.

Стояла вторая половина сентября 1812 года, шёл второй месяц, как в Смоленской губернии хозяйничали французы, поляки, баварцы, вестфальцы, пришедшие на российские земли в составе «Великой армии».

Хозяйничанье это привело к чудовищному росту мародёрства. Губерния нищала, богатейшие имения приходили в упадок (тем более, что кое-где под шумок и крестьяне стали мародёрничать), но при этом силы захватчиков не укреплялись, а наоборот — всё ощутимее слабели.

То, что произошло в небольшом сельце Дягилево, не является случайностью и никак не может быть целиком списано на буйный и нетерпеливый нрав помещика Павла Ивановича Энгельгардта. Я просто убежден в этом.

В первую очередь, дягилевские события следует рассматривать на фоне беспорядков, происходивших летом и осенью 1812 года. В том числе беспорядки эти были и в Смоленской губернии. Там были партизаны, но были и мародёры, и этими мародёрами являлись не только захватчики.

Я имею в виду грабежи и поджоги имений и складов, убийства управляющих и приказчиков, оставленных помещиками «охранять добро», сотрудничество с новой властью и даже совместное мародёрство.

То всё были прямые последствия распространявшихся в губернии слухов о «воле».

Интересно, что когда Наполеон уже находился в занятой им Москве, он получил прошение жителей города Руза с просьбой издать декларацию о воле. Декларация издана так и не была, но вот прошение-то существовало в реальности.

Всё это как раз и есть ключ к тому, что случилось с главным героем нашего повествования. Разумею, конечно же, Павла Ивановича Энгельгардта, владельца небольшого села Дягилево, в коем пребывало 77 крестьянских душ. Вот эти души и натворили дел, фактически уничтожив и барина своего и само имение.

Коллизия, скажем, истинно трагическая. Как же тут скажешь иначе?

В самом деле, мощнейший патриотизм хозяина имения столкнулся с не менее мощным антипатриотизмом его собственных крестьян, для которых возможность не работать перевесила все остальные помышления, в том числе и любовь к Отечеству.

Во всяком случае четыре зачинщика (авторы доноса) точно были, и их ухищрения привели к гибели всей деревни. И сии четыре зачинщика, безо всякого сомнения, возможность не работать ставили выше всего остального.

И все сельчане, судя по всему, четырёх зачинщиков поддерживали. Они-то ведь, после крестьянской сходки, и делегировали их в Смоленск, в Верховную комиссию и к генералу Виллебланшу, реально представлявшему французскую власть в губернии.

Очевидно, что идея погубления своего барина (Павла Ивановича Энгельгардта) была принята коллективно, едва ли не всею деревнею.

Ещё бы! Пришли «хранцы» (французы) и дозволяют как будто не ходить на барщину, дозволяют вообще не работать на барина! Да как тут «хранцев» не полюбить всей душою?! Да и как тут не донести на барина, дабы вовсе избавиться от него?!

Четырем зачинщикам поддержка деревни была обеспечена. Ежели бы Энгельгардту кто-то из крестьян сочувствовал, то его, безо всякого сомнения, верные мужики нашли бы возможность предупредить. Но таковых не оказалось, увы.

Идём далее. События-то развивались по нарастающей. Crescendo. Темп был взят бешеный, я бы сказал. Да и не только Дягилево — всю Смоленскую губернию буквально захлестнул смерч беспощадных событий, подчас довольно-таки страшных.

Гибли помещики, приказчики, управляющие. Не все до единого, но многие.

Однако самым известным стал тогда именно случай подполковника Энгельгардта.

Да, крестьяне донесли на своего барина новым властям (такое случалось в то время, и не раз; могли даже и сами барина прикончить — в общем, ничего удивительного, бывало в том 1812 году), но он-то решительнейшим образом отказался вступать в сговор с новой властью и заплатил за это самую высокую цену — жизнию своею.

Трагичность сложившейся ситуации, несгибаемый патриотизм пореченского дворянина как раз и подняли этот случай, сделали его особо широко известным, знаменательным.

Крестьянский донос, представленный в Смоленск, и привел как раз к тому, что в Дягилево, в глухие пореченские места, была отправлена, наконец, французами карательная экспедиция, точнее поисково-карательная.

И отправлена сия экспедиция была с целью розыска и ареста одного человека — помещика Павла Ивановича Энгельгардта, владельца сельца Дягилево.

Да, крестьяне донесли врагам земли русской на своего собственного помещика. Таковы страшные, но неопровержимые факты. И крестьянский донос был французами принят…

 

Глава пятая. Энгельгардт и Дягилевцы: второй донос

При вторичном своём появлении в Дягилеве комиссар Рагулин представил Энгельгардту новое предписание французского правительства Смоленской губернии, а именно — указ об аресте, под коим значилась фамилия аж самого военного губернатора, бригадного генерала Жомини.

А также комиссар Рагулин представил владельцу Дягилева и второй донос, но подписан он был всё теми же четырьмя крестьянами Павла Ивановича. Опять же донос, как и в первый раз, был переведён на французский язык и всё тем же Санхо-Ляшевичем, магистратским переводчиком.

Да, фамилии крестьян были те же, переводчик тот же, а вот сам донос был совершенно новый и гораздо более опасный, чем первый. Второй-то донос был по-настоящему коварен. Судите сами, любезные читатели! Пересказываю в общих чертах, но близко к тексту, а точнее к пересказу, сделанному священником Мурзакевичем, духовником Энгельгардта.

Отставной подполковник Энгельгардт по-прежнему обвинялся в насильственном пресекновении жизни солдат и офицеров «Великой армии», но только теперь утверждалось, что захоронены они на территории сельца Дягилево, а именно — в самой непосредственной близости от господского дома, и указывалось даже точное место погребения.

Этот донос изумил Павла Ивановича гораздо более чем первый, и это понятно. Крестьяне его, не удовлетворившись первым доносом, при составлении второго пошли уже на прямой подлог в отношении своего господина. Донос-то был не простой, а с подброшенной уликой. Это, конечно, было уже чересчур.

И тут Энгельгардт уже не сдержался и зарычал, зарычал страшно, как раненый медведь. Рагулин со свитою своей отшатнулся и стал оглядываться на улан, боясь, как видно, что хозяин Дягилева сейчас растерзает его как главного вестника несчастья.

Однако Энгельгардт довольно быстро успокоился, вернул на свое лицо улыбку и уверенность, обратился к Рагулину и сказал ему на чистейшем французском языке, хотя и в несколько грубоватой форме (то не был простонародный говор, просто высказывался Павел Иванович слишком уж безапелляционно, резко):

«Да что они там все спятили совсем? Жомини окончательно сдурел, как видно! Неужто можно быть настолько наивным? Неужто неясно, что тут явная подстава? Да, зачем мне зарывать французов у своего дома, когда можно всех их утопить в болоте, чтобы ни одна душа не сыскала? Нешто смоленские мужичьё способно обвести вокруг пальца французских генералов, бонапартовых орлов?! Немыслимое дело. Ей-Богу! Таки надули мужики французов, коли те поверили этому. И поверили, что я на самом-то деле чистый идиот: убил французов и закопал подле своего же дома! Немыслимое дело! Немыслимое! Поистине! Но вы то, месье комиссар, хоть понимаете, что тут явный обман? Самое настоящее надувательство!»

Комиссар Рагулин ничего не ответил на бурную речь Павла Ивановича, последовавшую за его страшным рыком, а вот Голынский заливисто и радостно захихикал, ехидно подмигнув Энгельгардту. Было очевидно, что теперь он сего русского богатыря совершенно не боится, ибо тот уже ничего ему сделать не сможет.

В хихиканье Голынского явственно просказывало полнейшее удовлетворение. И конечно, хихиканье это наводило на подозрение. Кажется, сроду ещё не было, чтобы крестьяне, малограмотные мужики посылали донос на своего барина, и уж совсем изумительно, чтобы сей донос был принят к рассмотрению, и уж сверхизумительно, чтобы барина арестовали по доносу его мужиков. И невероятно странно, что мужики сами смогли сие грязное дело провернуть.

Пока происходила эта сцена, Щербаков взял нескольких польских уланов и подвёл их к яблоням. Копали они довольно долго, но в итоге процедура сия закончилась для неприятеля большим успехом, а для Энгельгардта и России — несчастьем.

Глубоко в земле, меж яблонями и в самом деле были зарыты два трупа солдат «Великой армии».

Когда Энгельгардт увидел сие, казалось, что его громадные круглые глаза выскочат из орбит. На лбу выступили крупные капли пота. И он еле слышно прошептал: «Вот гады! Вот изменники! Да они заслуживают уже не казацкой нагайки, а пули! Нет, они не достойны пули. Они заслуживают того, на что я обрекаю врагов земли смоленской. Позорной и мучительной смерти в наших болотах».

Тут уж Павел Иванович сразу понял, что же именно произошло, понял всю жестокость и беспощадность крестьянской мести, понял, что на сей раз капкан сработал безошибочно, хотя, может, поначалу надеялся, что сумеет выкарабкаться, и на этот раз накажет своих мужиков-изменников как следует. Но скоро стало ясно, что всё слишком серьёзно, и затеплившаяся было надежда растаяла.

Вот, что именно произошло.

Мужиков дягилевских, тех, что жаловались генералу Виллебланшу, казачья порка не исправила, отнюдь — ожесточила и вынудила на короткое время затаиться, дабы появиться с новым доносом. Только теперь дягилевцы решились действовать наверняка, действовать так, чтобы французские власти арестовали их барина, но уже не отпустили, как в первый раз.

Итак, Мишка Лаврентьев, Авдей Свиридов, Корнюшка Лавринов и Гришка Борисов (они-то как раз и стояли в лесу, на страже дягилевых полян) изловили двух французов-мародёров, зарезали их, уложили на тележку, доставили в Дягилево и закопали у господского дома. И была тем самым создана против Павла Ивановича неопровержимая улика, смертельная улика.

Энгельгардт понял это вмиг, но было уже поздно. На счастливом лице Рагулина и в наглом поведении Голынского увидел он скорый свой и неотвратимый конец. И более не стал убеждать комиссара Рагулина, что совершенно бессмысленно и глупо было ему тащить пойманных вражеских солдат, дабы их прикончить и закопать у себя в имении, когда их можно утопить в болоте, разом уничтожив все улики. А Пореченский уезд весь в болотах, их даже и искать не надобно.

Что было убеждать?! Рагулин и сам всё понял, но, как видно, его вполне устраивала расправа с местным буяном и смертельным врагом тех, кто сотрудничает с французами. Так что убеждать было некого и не в чем.

И Энгельгардт стал совершенно спокоен, даже величествен по-своему, резонно предпочтя не оправдываться и не обличать более неосновательность крестьянского доноса. И так уже было очевидно, что всё подстроено. А то, что это было подстроено чрезвычайно грубо и подло, никого уже не волновало.

По молчаливому знаку Фёдора Прокофьевича польские уланы погрузили добытую ими грозную улику, то бишь два трупа, на телегу, прикрыли трупы ковриком, сплетённым из дягилевых листьев, телегу прикрепили крюком к коляске, усадили в коляску Павла Ивановича, и кортеж отправился в Смоленск. Голынский ехал в своей карете.

Энгельгардт наполнил доверху «дягилевкой» знаменитую свою серебряную флягу с фамильным гербом (она была здоровенная и тяжеленная) и окинул прощальным взором родное поместье. Догадывался ли он, что видит Дягилево в последний раз, или надеялся вернуться — кто знает?

Не мог не осознавать, мне кажется, Павел Иванович, что хранившиеся в его поместье драгоценные припасы из дягиля, представлявшие собою целое состояние, в ближайшие часы будут расхищены. Осознавать-то осознавал, но тут же, слава Господу, возникала, думаю, встречная мысль о том, что родная Смоленщина оказалась во власти иноземного насильника. А Энгельгардт горевал именно за всю землю смоленскую, чего и не скрывал.

На дворе стояло 30 сентября. До освобождения Смоленской губернии от присутствия в ней частей «Великой армии» оставался один месяц и несколько дней.

Небольшое, но образцовое хозяйство Павла Ивановича Энгельгардта было и в самом деле в считанные часы разграблено.

Бутыли с ядреными водками и целебными ликёрами, банки с ароматнейшим медом и изысканнейшими вареньями, громадные ведра, наполненные цукатами и пастилой, коробки с уникальным дягилевым чаем — всё это крестьяне растащили по своим избам. А из господского дома было вынесено буквально всё, а сам он был разнесен до щепок. А потом из груды мусора, который был когда-то господским домом, устроили большой костер.

Слава Богу, что Павлу Ивановичу не довелось всего этого увидеть. Иначе его могучее, но излишне горячее, я думаю, сердце сразу бы разорвалось.

А так, уходя из жизни, он и не подозревал, к счастью, что Дягилево его превратится в самую настоящую пустошь, в место, безобразно, бессовестно разорённое. И разорённое не врагами, а своими же мужиками. Страшная история, но и великая при этом! Сего последнего обстоятельства не стоит упускать из виду.

Да, с одной стороны, тут налицо бесконечная подлость сирых и бедных, предавших не только своего барина, но и Отечество свое. А с другой стороны, в этом же случае имеет место чистейший патриотический героизм человека, может, и буйного, и горячего чересчур, но при этом предельно честного и высоко благородного!

POST SCRIPTUM

Когда в ноябре месяце 1812 года в Пореченский и Духовщинский уезды Смоленской губернии вошли российские войска, вдруг оказалось, что сельцо Дягилево теперь представляет собою чистейшую фикцию, одно лишь слово на карте, и не более того.

Господский дом и флигель разрушены, погреба и амбары до основания опорожнены, разломаны, разрублены в куски. Ульи исчезли, дягилевы поляны полностию оказались выкорчеваны. От недавнего былого благоденствия не осталось ни следа. Более того: крестьянские избы были пусты. Все 77 принадлежавших Павлу Ивановичу Энгельгардту душ пропали неведомо куда, сгинули.

Впрочем, прошёл слух, что в депутации крестьян, явившихся к генералу Анри Шерпантье (он в начале октября 1812 года сменил Жомини на посту военного губернатора Смоленской губернии) просить французского подданства, якобы было и несколько дягилевцев. Я, кстати, сильно подозреваю, что это были «свободолюбцы» и «миротворцы», не желавшие убивать французов, а именно авторы двух доносов — Михаил Лаврентьев, Авдей Свиридов, Корней Лавринов и Григорий Борисов. И думаю, что эти четверо не были одиноки в своём горячем порыве перестать заниматься обработкою дягиля для своего барина, прекратить охранять дягилевы поляны.

Энгельгардт ведь богател на дягиле, да ещё чрез него ублажал утробушку свою, а мужики и бабы его ради этого горбатились, трудились неустанно. Но тут Бонапарт пришёл, и свободушкой запахло. Как же было дягилевцам не пойти к губернатору Шерпантье, дабы проверить верность слуха касательно возможности не работать?!

Но Наполеон, как известно, так и не решился дать русским мужикам свободу, испугался. Он ведь прямо заявил: «У варварского народа и свобода варварская, необузданная». Да, так прямо и заявил.

Но это ещё что!

В своей речи в парижском сенате 20 декабря 1812 года, произнесенной по возвращении из позорно закончившегося русского похода, император выразился ещё более чётко, со всею определённостию:

«Я мог бы поднять против русского царя большую часть населения его империи, провозгласив освобождение рабов, но я отказался от этой меры, узнав о грубости нравов этого самого многочисленного класса русского народа».

Да, испугался таки Наполеон, хоть он сроду, как будто, никого не боялся. Испугался мужиков русских и бешеного, беспощадного их буйства, предполагая, что может вспыхнуть целая эпидемия повсеместных грабежей. И Россия тогда вспыхнет так, что в этом пожаре сгорит и «Великая армия».

Сходную позицию занимали многие наполеоновские маршалы и генералы. А маршал Гувьон Сен-Сир доказывал даже, оценивая русскую ситуацию, что принципы свободы, равенства и братства применимы лишь к цивилизованным народам.

Пасынок Наполеона, Евгений Богарнэ предлагал отчиму своему ориентироваться на мещанство городов из белорусских преимущественно губерний, полагая, что там французы вполне могут найти поддержку, но никак не на крестьянство.

Так что можно сказать, что был даже некий общий испуг французского генералитета пред российским крестьянством, пред лютостью его, буйством, непредсказуемостью.

Итак, получив отказ смоленского губернатора Шерпантье, подались, как видно, дягилевцы в бега и пропали совсем. Я думаю, как рухнула их последняя надежда на волю, стали сами они мародёрничать.

Знаю, что когда российские войска вошли в ноябре в Смоленскую губернию, то были случаи нападок на наши обозы, и совсем нередкие. Может, это и было дело беглых мужиков Павла Ивановича Энгельгардта, хотя, конечно, развелось тогда на Смоленщине немало и других отрядов, промышлявших мародёрством. Дягилевцы тут были, к величайшему сожалению моему, совсем не одиноки.

А неповторимая «дягилевка», божественный нектар из корня святого духа (так называли корень дягиля), исчезла бесследно. И сладковатая, пряная «дягильница» исчезла, и тоже бесследно.

У Павла Ивановича были свои фамильные рецепты, доставшиеся ему от дальних его швейцарских предков. Как стали дворовые наводить «порядок» в доме своего барина, то пропали не только неповторимые водки да ликёры, но и драгоценнейшие рецепты.

Водки да ликёры были, без сомнения, дягилевцами приняты вовнутрь. А бумаги сожгли, как видно. Старинную ж шкатулку, в коей хранились всякие фамильные документы, за бесценок загнали на ярмарке в Белом — это предположение моё. А бумаги всенепременно сожгли, тут уж сомнений совершенно никаких.

Да, а откуда же мужики Павла Ивановича, пребывавшие в основном в безлюдной болотистой глуши, прослышали вдруг про французские свободы?

Ответ у меня есть, и он таков.

Я знаю совершенно доподлинно, что небезызвестный нам помещик Голынский и некоторые, такие как он, польские помещики белорусских губерний, разъезжали по уездам Смоленской губернии, по имениям, и рассказывали там байки, что те из крестьян, кто примут французское подданство, могут вообще на барщину не выходить и не должны на бар своих больше работать.

И ещё призывали, дабы крестьяне доносили на бар своих, коли заметят, что те действуют против новой власти — ради сего как раз французские власти и рассылали по уездам эмиссаров, желая иметь в Смоленской губернии целые прослойки своих доносчиков.

Вот такая велась изменниками пропаганда.

И особливо усердствовал как раз именно Голынский, и он несколько раз, между прочим, наведывался в Дягилево, выбрав предусмотрительно время, когда Павел Иванович Энгельгардт бывал в отъезде.

И наведывался Голынский, конечно, не зря. С мужиками да девками беседовал, Наполеона нахваливал, рассказывал, что тот ничего плохого мужикам русским не сделает, ибо только добра им желает и волюшку, мол, непременно даст.

А те уши и развесили, мужички-хитрецы.

«Плоды просвещения» оказались злостным, коварным обманом. Но самое ужасное, что пал сей обман на плохую почву, в коей внутренняя низость была перемешана с невероятною наивностию, переходящею в тупость.

Ну, как можно было верить Голынскому?! Тот ведь весь воплощал собою измену и ложь.

Палками-то по повелению государя Павла Петровича Голынский был бит совсем не зря, но об этом-то мужики, скорее всего, и не знали.

Но то, что Голынский в остроге сидел за дела неправые, разбойничьи знала вся Смоленская губерния, даже во всех её глухих уголках.

И знали же все, что он вражья душа. Поляк! Не испугались, не заподозрили ничего. Надо же! Всё равно доверились!

И исчезло Дягилево. Погибло. Фактически было стёрто с лица земли смоленской. Со временем, конечно, заново его отстроили. Но это было уже совсем другое Дягилево.

Появился и новый барин (кажется, это был Иван Энгельгардт, младший брат Павла Ивановича). Однако Ивана Ивановича Энгельгардта уже совсем не интересовал бесценный дягиль, и не ведал он, как «дягилевку» делать, как готовить из дягиля цукаты, пастилу, варенье, чай. Старинные фамильные рецепты ведь пропали бесследно. Пропали навсегда. И не стал Иван Иванович Энгельгардт заниматься обработкою дягиля. Это было ему неинтересно.

Но, кажется, я забежал вперёд. Возвращаемся в октябрь 1812 года.

Смоленск ещё под французами. Подполковнику Павлу Энгельгардту военно-полевым судом вынесен смертный приговор, а санкционирован он был самим Наполеоном.

Кроме того, приговор был утвержден, а точнее подтвержден ещё и Верховной комиссией, набранной из бывших российских подданных (в состав сей комиссии входил и Голынский). От изменников потребовали, чтобы они осудили не сдающегося, не предающего отечество. И они, конечно же, осудили.

Причём, Энгельгардт был заранее — и неоднократно — предупрежден, что смертный приговор ему может быть отменен лишь при единственном условии: ежели он, Энгельгардт, согласится поступить во французскую военную службу (при этом ему был обещан чин полковника). Однако этот путь — путь измены земле родной и государю — Энгельгардт раз и навсегда решительно отверг.

Прежде никто этого человека как будто не воспринимал как исключительно стойкого, как неустрашимого патриота, но именно он оказался едва ли не самым стойким из всех смолян. Верность государю и отечеству он поставил выше жизни своей.

 

Глава шестая. Духовное завещание подполковника Энгельгардта

Да, Павел Иванович Энгельгардт был натурою чрезвычайно пылкою, даже буйною, пожалуй, и часто не в силах был сдержать одолевавших его чувствований.

Да, в уезде поговаривали, что он буквально не расставался с «дягилевкой» и почти всё время бывал навеселе. Да, он выгнал законную супругу свою или же сама она сбежала, не выдержав его эскапад, его излишне горячего нрава. Утверждали также, что он перепробовал, так сказать, едва ли не всех крестьянок своих по праву законного их хозяина. Всё так, а вернее такова была репутация Энгельгардта, как главного уездного (пореченского) и даже губернского буяна.

Но вместе с тем нельзя не сказать и того, что Павел Иванович был рачительнейший помещик, создавший пусть и не большое, но образцовое хозяйство. И он был по-настоящему заботливый помещик, делая всё, дабы дворовые его никакой нужды не знали.

И просто ужасно грустно, ужасно несправедливо, что дягилевские крестьяне, наслушавшись предательских речей, предали своего барина и сделали это чрез обман, чрез клевету.

Да, я говорю именно так: дягилевские крестьяне.

Хотя доносы на подполковника Энгельгардта подписали всего четверо, но за ними-то стояла, как я убежден, практически вся деревня Дягилево. Четвёрка была лишь делегирована в Смоленск, отстаивать перед тамошними властями интересы деревни.

И ещё одно довольно важное обстоятельство. Павел Иванович, при всем буйстве своём, был чрезвычайно добр, отходчив и неизменно стоял за справедливость, как он её понимал, конечно.

С крестьян своих он спрашивал весьма строго (лени и разгильдяйства не прощал никому), но и любил их, любил душевно, искренно, ото всего своего горячего сердца. А они вот, неблагодарные, решили погубить его и погубили, как только им пообещали, что можно будет не работать.

Павел же Иванович, кстати, готовясь к казни своей, составил духовную (он вручил её перед самым расстрелом комиссару Рагулину, как представителю французской власти), в коей повелевал отпустить на волю многих из своих крестьян и с семьями, причём, — он завещал всем им ещё и землицы в дар, с мельницами, озёрами и т. д.

По реформе 1861 года, российские крестьяне, как известно, были отпущены «голыми», ограбленными фактически, а вот подполковник Энгельгардт ещё в 1812 году отпустил своих крестьян честно и щедро — с землёю и угодьями, причём, в вечное пользование.

Вот этот поразительнейший исторический документ. Приведу его полностию. Он того, без всякого сомнения, заслуживает.

Духовная Энгельгардта есть поступок истинно просвещённого человека, шедшего не только в ногу с веком, но и намного опережавшего его.

Вот он каков вдруг оказался — помещик горячий, невоздержанный и скорый на расправу.

Энгельгардт в последние часы жизни своей выказал в полной мере всё свое бесконечное благородство и истинный гуманизм, о коих качествах Павла Ивановича многие из помещиков Смоленской губернии тогда и не догадывались вовсе, видя в сей личности лишь буяна и драчуна, нарушителя провинциального этикета, большого и страстного поклонника «дягилевки».

Итак, вот оно, духовное завещание отставного подполковника Павла Ивановича Энгельгардта, которое, видимо, было составлено в самую ночь перед казнью, то бишь 14 октября 1812 года, или даже на рассвете дня казни, если верить выставленной на нём дате, И составлено оно было в алтаре Спасской церкви.

Документ, коли вчитаться в него повнимательнее, как мне представляется, есть текст совершенно поразительный, ежели не исключительный, на который историки нашей общественной мысли почему-то так и не удосужились до сих пор обратить внимание, а должны были бы.

Отпустить в то время крестьян с землею — в этом тогда была не только щедрость, не только смелость, но и самое настоящее вольнодумство.

ДУХОВНОЕ ЗАВЕЩАНИЕ

Павел Иванов сын Энгельгардт.

1812 года Октября 15-го дня

Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Аминь.

Я, нижеиименованный, по объявлении мне французским приговором смерти, исполнил весь долг христианский, здрав будучи телом и рассудком, завещаю следующее.

Первое. Долг христианского погребения и поминовения чинить духовному отцу моему, Одигитриевской церкви, священнику Никифору Мурзакевичу, а поминовение трёхнедельное и шестинедельное, по его изволению, чинить в доме моем, сельце Дягилеве, за что вместо денег дарю ему находящихся в бегах Максима Силина с женою его Авдотьею и детьми их, Иваном и Александрою, и девку Прасковью Андрееву, коими владеть ему вечно и, кому похочет, продать и заложить вольно, а равно по душе словесно мною указанные деньги и серебряные вещи.

Второе. Отпускаю вечно на волю благоприобретённых моих людей Льва Алексеева с женою Авдотьею Трофимовою и дочерью их, а сверх того Порецкой округи в сельце Оболоньи два жеребья земли с примером и состоящею на реке Дражне мельницею о двух поставах, озером, плотиною и со всем строением, которою движимостью и недвижимостью владеть ему вечно, и вольно, кому похочет, продать и заложить.

Третье. Отпускаю вечно на волю Авдотью Алексееву с сыном её Иваном и Татьяну Елисееву с дочерью её Анною. Для пропитания же их дарю им пополам в сельце Малых Плотках жеребий земли с примером и строением, озером и со всеми угодьями, которых имением им владеть, до совершенного возраста их детей не продавать и никому не укреплять, а по совершеннолетии детей их дети вольны продать и заложить. Буде же дети их в малолетстве помрут, то право продажи предоставить матерям.

Четвёртое. Отпускаю вечно на волю Павла Силина с женою его Матрёною и сыном его Иваном и дочерью Ульяною, с предоставлением ему владеть вечно жеребьем земли с примером и со всем строением, в котором ныне живет, полосы в пахотной и сенокосной земли иметь ему по соразмерности жеребья. Буде же пожелает продать или заложить, и сие ему вольно.

Пятое. Отпускаю вечно на волю Свирида Дмитриева с женою его Агафьею, с сыном её — Агафьи — Иваном. Сверх сего дарю ей, Агафье, в сельце Михальцове, Духовской округи, земли, по купчей, доставшейся мне от Стунеева, пятьдесят десятин, и ещё от Янковских пятьдесят десятин, а всего сто десятин, которою землею владеть ей вечно и, кому похочет продать и заложить вольно.

Шестое. Отпускаю вечно на волю Катерину Иванову, Прасковью Трофимову, Марью Иванову и Прасковью Данилову.

Седьмое. Смоленскому мещанину Дмитрию Иванову, живущему у меня в доме, дарю половинную часть как в земле со всеми угодьями, так и в строении в сельце Дягилеве. Буде же похочет кому продать и заложить, и то ему вольно.

Восьмое. Исключая всё вышеписанное, остальное движимое и недвижимое имение, со крестьянами, землёю, двумя мельницами (первая — на речке Дубянке, вторая — в деревне Рудне), с лесы и со всеми, какие только есть, угодьями дарю моей родительнице, коллежской асессорше Варваре Васильевне Энгельгардтовой, и владеть ей оным вечно, и, кому похочет, продать и заложить вольна, а равно, хотя заемные обязательства моими крестьянами изодраны, сделать в надлежащих местах выписки, и по копиям взыскивать деньги в пользу её же, матери моей.

Всему вышеписанному своё действие со дня моего погребения.

Сие моё духовное завещание всепокорнейше прошу Смоленского Верховного Правления Интенданта, господина де Виллебланша, явить, утвердить и, в книгу записав, выдать духовнику моему Мурзакевичу, который имеет оповестить о вышепрописанном всех, до кого сие касается.

У подлинного подписано тако: