1

7-го февраля император Николай Павлович пригласил к себе на аудиенцию генерал-фельдмаршала Паскевича, вызванного из Варшавы, где он в ту пору был наместником, вершить дела военно-судной комиссии по делу о членах (бывших) комитета о раненых.

Его Величество без обиняков приступил к делу:

«Иван Фёдорович, ты, как видно полагаешь, я буду спрашивать о новостях происходящего ныне дознания? Ан нет. Ошибся, коли так думаешь, а ты ведь думать и не привык — ты привык дело делать, приказы исполнять. Так вот: об этих старых идиотах, которых я нынче погнал из комитета, говорить вовсе не будем. Да и что о них говорить, коли они ведать не ведали, что у них под боком творится? В шею их гнать — вот и всё…».

Паскевич выжидательно молчал, на лице же его не отражалось буквально ничего, только бравые седые усы шевелились. Государь продолжал:

«Меня интересуют гадкие личности изменников-воров, тех, кто под прикрытием этих престарелых болванов возмутительные дела творил. Да, имею в виду канцеляристов при комитете. Я знаю, что всех допросили (рапорт читал), и ты знаешь — тебе совершенно доверяю, но мне охота самолично в их мерзкие рожи поглядеть. Понимаешь меня?»

Паскевич, хитрый хохол, опять же молчал — в выцветших голубых глазах его не отражалось ровно ничего, но голова слегка дёрнулась, как бы в знак согласия, что ли, что можно было понять при очень большом желании.

Государь вдруг улыбнулся, даже хохотнул: «Да, я знаю, что мнение иметь — этот не по твоей части, да мне и не надобно твоего мнения, отнюдь. В общем, завтра утречком свези ко мне, сюда. Я самолично этих подлецов допрошу».

Вдруг в лукаво бессмысленном взгляде генерал-фельдмаршала появилось что-то смутно напоминавшее вопрос. Во всяком случае, так, видно, решил государь, ибо он молвил следующее:

«Когда, спрашиваешь?»

А Паскевич, между тем, не произносил ни слова. Ни единого звука.

Николай Павлович продолжил решительно и чётко, и это уже было понятно генерал-фельдмаршалу:

«Ровно к восьми утра, и ни минутой позже. Всю троицу, отвратительную, богомерзкую. И ты сам их сопровождаешь. Будешь, так сказать, за тюремного смотрителя, хе-хе».

При этом на лице Паскевича появилось какое-то подобие улыбки, впрочем, весьма подобострастной.

Такая вот состоялась аудиенция.

 

2

Ранним утром следующего дня к заднему крыльцу Аничкова дворца подъехала громадная тюремная карета, напоминавшая гигантский гроб, Из неё выскочил Паскевич, за ним появились трое арестантов, замыкали же шествие три польских улана.

Государь встречал их всех на пороге своего кабинета. Самолично завёл внутрь первого из троицы арестованных (им оказался кассир Рыбкин), а все остальные, включая и самого генерал-фельдмаршала), остались ждать за дверью.

Первые пять минут прошли в томительном молчании. Государь изучал, а точнее поедал глазами Рыбкина. Можно сказать, что не поедал глазами, а чисто испепелял своим огненным взором.

И вот, когда Рыбкин, фигурально выражаясь, превратился в жалкую горстку пепла, Николай Павлович и заговорил:

«Ну, что скажешь, бывший надворный советник Рыбкин?»

Тот вжался в стену и молчал.

«Сладко тебе жилось, поди? В золоте купался?»

Рыбкин решился открыть рот и жалко промямлил:

«Ваше Величество я ведь не по своей воле-то… заставили меня…».

Государь зычно и как-то очень уж демонически захохотал и молвил потом:

«Рыбкин… Рыбкин… А присягу ты государю своему, то бишь мне, давал? Давал, али нет, я спрашиваю?»

Рыбкин совсем уже вжался в стену и жалко пролепетал, весь содрогаясь от ужаса:

«Давал».

И тут Николай Павлович просто зарычал:

«Так ты не токо изменил присяге, ты изменял ей многократнейше. Изменял, почитай, целых два десятилетия? Да за это и повесить мало!»

Казалось, кассир Рыбкин вот-вот грохнется без чувств, но он продолжал жалко, но упорно лепетать:

«Да, государь, я же не по своей воле…».

Николая Павловича это лепетание вдруг стало страшно раздражать. Он близко приблизился к Рыбкину и крикнул ему прямо в лицо:

«Кто же это тебя заставил?»

Рыбкин, находившийся уже на грани полного обморока, прошептал:

«Ваше Императорское Величество, да начальник мой и заставил…».

«Начальник…» — государь уже совершенно был вне себя, в состоянии наиполнейшего бешенства, ну вылитый Павел Петрович, только не курносый:

«Да у тебя же только есть начальник, мразь ты этакая, это я, я, твой император… Понимаешь ли ты это, подлец… Ежели ты кого и обязан слушаться, так меня. Гадина, это мне ты давал присягу, а не директору канцелярии. Мне давал, мне и обязан всегда повиноваться. Мои интересы блюсти. Согласен? Заботиться об моих раненых и инвалидах, жертвующих жизнию для защиты моей империи. Согласен, гнида?!»

Но Рыбкин ничего не ответил государю: он-таки хлопнулся в обморок.

Увидев это, Николай Павлович тут же сел за письменный стол и углубился в чтение каких-то бумаг. На распростёршегося на полу Рыбкина он и не глядел.

«Очнётся — продолжим, а не очнётся — туда ему и дорога», — сказал государь вслух.

Прошло минут с пятнадцать. Рыбкин открыл один глаз, а потом и второй. Допрос был продолжен.

Как видно, бывший надворный советник привык к звериному императорскому рыку и стал говорить как-то более связно, хоть и по-прежнему обмирал от дикого нечеловеческого страха.

Государь же за те пятнадцать минут отдохнул, отдышался, и был по-прежнему свеж. Более того, он, как видно, решил, дабы хоть что-то вызнать у кассира Политковского, не обвинять его только, а задавать в первую очередь реальные вопросы.

Во всяком случае, по окончании перерывчика Его Величество более или менее спокойно сказал:

«Слушай Рыбкин, а разъясни-ка ты мне, как же это всё у вас так шито-крыто выходило? Что-то я в толк не возьму никак. Ну, один раз украли — сошло. Но красть двадцать лет и совершенно безнаказанно… Никак в толк не возьму. Вы ведь в общей сложности наворовали более миллиона рублей серебром».

«Да. Один миллион двести тысяч рублей. Такова точная сумма».

«Как же это удалось? Научи» — государь даже улыбнулся, якобы шутя.

Рыбкин ответствовал так:

«Ваше Императорское Величество, Вам, вероятно, ведомо, что я был кассиром комитета о раненых, то бишь выдавал деньги. Мне представляли официальные документы, в соответствии с коими я и действовал. Так вот, заверяю клятвенно. Все документы были подлинные. Подписи настоящие. Без малейшей подделки. Что же я мог сделать? Я и выдавал.

«Чьи подписи?»

«Ваше Величество! Обычно значились подписи или председателя комитета генерал-адъютанта Ушакова или же самого министра Чернышёва. У меня, конечно, были разного рода подозрения, не скрою. Но это не моего ума дело, что сумм слишком много получалось, то бишь пенсионных дел. А подписи самые настоящие. Что же было поделать? Кому я мог жаловаться? Министру Чернышёву что ли? До Вашего Императорского Величества меня никто бы не допустил».

«Вон!» — зарычал император, войдя в последний фазис совершенно исключительной ярости.

Рыбкин, совершенно счастливый, что страшный допрос закончился, обессиленный, но необычайно счастливый, выполз из царского кабинета, безумно довольный, что наконец-то опять попадёт в тюрьму, которая для него, по сравнению с Аничковым дворцом, была гораздо милее.

 

3

Следующим был коллежский асессор Тараканов, естественно, бывший коллежский асессор.

Государь ещё не успел остыть после «беседы» с кассиром Рыбкиным и встретил вошедшего зло пылавшим взглядом. И тут же бросил с вызовом и упрёком:

«Сударь, ваш предшественник тут доказывал мне, что он совершенно невиновен. Может, и вы невиновны?»

Тараканов молчал, потупив взор.

«И вы невиновны? И вас зря подвергли аресту? Живо отвечайте — игры в молчанку я не терплю. Так виновны или нет?»

Тараканов поглядел несколько ошарашенно на императора, потрясённый вопросом и той раздражённо-гневной интонацией, в которую он был облечён:

«Ваше императорское величество, и в мыслях не было такое утверждать. Каюсь. Виновен».

«Ну, то-то»

«Но только, Ваше Императорское Величество…».

«Что это ещё за но?… И ты туда же, вслед за этим мерзопакостником Рыбкиным. Да я вижу, вы оба подлецы отъявленные».

Не смотря на уступчивость Тараканова, Государь начинал всё сильнее нервничать и почти бушевал уже, а вот Тараканов не терял спокойствия:

«Ваше Императорское Величество! Соблаговолите выслушать меня. В самом деле, много лет назад поступив начальником счётного отделения в канцелярию комитета о раненых, я был принуждён директором канцелярии сего комитета к участию в противозаконных действий. Да. Так именно и было. Не отрицаю. Но.».

«Опять Но…».

«Ваше Императорское Величество, умоляю: дайте мне возможность высказаться до конца. Сие продолжалось пару лет, не более».

«Ага, пару лет всего. Но что именно продолжалось?»

«Директор канцелярии комитета о раненых принуждал меня к составлению двойной бухгалтерии. Военные инвалиды получали одни пенсии, небольшие, а по министерским бумагам пенсионные оклады были выше»

«О! Вот негодяи и подлецы, и ты первый подлец, что согласился! Слышишь, Тараканов: подлец и преступник».

«Согласен, Ваше Императорское Величество. Но так продолжалось года два всего».

«Ну, продолжай, продолжай оправдываться. Знаю я вас, стервецов. Почему два года?»

«А потом, Ваше Императорское Величество, директор канцелярии комитета о раненых прикрыл сию двойную бухгалтерию».

«Что ты врёшь мне?! Я знаю доподлинно, что воровство в канцелярии не прекращалось ни на один день, до самоей смерти этой твари, Политковского».

«Вы совершенно правы, Ваше Императорское Величество, воровство не прекратилось, а вот с двойной бухгалтерией было решительно покончено».

«Как это так, подлец ты этакой? Да как это так? Объяснись, но только не врать мне! Я этого не терплю».

«Ваше Императорское Величество! У директора канцелярии появился новый помощник, и он завёл совершенно новую методу, и уже без всякой двойной»

«Что же за метода? Разъясни».

«Ваше Императорское Величество, в канцелярии стали фабриковать целиком липовые дела. Пенсионные оклады стали выписывать вовсе не на инвалидов и вовсе не на отставников, а на вполне себе бравых солдат и офицеров, отнюдь не отягчённых никакими болезнями. Но по бумагам выходило, что они больны. Вот так-то. И выручка, то бишь ежегодные пенсионные оклады, вся целиком оставалась у директора».

«Но это, выходит, воровство в канцелярии ещё страшнее пошло».

«Именно так, Ваше Величество, но только теперь всё это уже действовало в первую очередь не чрез меня, как прежде, а чрез Путвинского — помощника господина Политковского, директора канцелярии. Я, конечно, помогал, но уже чисто как исполнитель разных поручений, и не более того. Так что главная вина моя падает лишь на первые два года, а потом в дело вступил только что упомянутый титулярный советник Путвинский, ему и отвечать надобно. Ваше Императорское Величество, как раз при нём-то и совершалось основное воровство».

«Выходит, в итоге ты-таки невиновен, а, мерзавец? Да ты шельма, а не человек! Тараканов, понимаешь: ты истинная шельма. Вот ты кто! И я ни за что не оправдаю тебя. НИ ЗА ЧТО! Даже надеяться не смей!»

«Ваше Императорское Величество, своей вины я не отрицаю, но и чужих вин на себя брать тоже не собираюсь».

«Гадина ты, а не человек! Насекомой! Таракан! Хе-хе-хе! Фамилия-то говорящей оказалась»

«Ваше Величество! Вам не стоит так сильно горячиться и идти по пути личных оскорблений. Скажите лучше. Я готов ответить за то, что заслужил в полной мере. Но почему я должен отвечать за то, что лежит на совести господ Политковского и Путвинского? Ваше Императорское Величество! Будьте же милосердны!»

«Не будь я дворянином и государем задушил бы тебя. Гадина! Гадина! Вон отсюда».

И бывший начальник счётного отделения канцелярии комитета о раненых с громаднейшим облегчением ретировался из императорского кабинета.

 

4

Когда в кабинете появился Путвинский, последний из допрашиваемых, государь Николай Павлович, обессиленный от снедавшей его ярости, прямо бросил ему в лицо, тихо, но с нескрываемой ненавистью:

«Тут дружки твои утверждали только что, что это ты и есть главный вор, а вовсе не они».

Путвинский, сморщив длинный нос и растянув губы в гармошку, осклабился и заметил совершенно спокойно:

«Государь! Каждый волен говорить, что ему заблагорассудится. Каждый говорит, что ему выгодно. И каждый имеет право на спасение собственной шкуры. Я их не осуждаю. Тем более, что главный виновный ускользнул и был таков. Его уже, Ваше Императорское Величество, не накажешь. А мы так — сбоку припёку. А мы так, мелочь пузатая».

«Постой! Постой! Путвинский! Не дешеви! Ты совсем не мелочь!» — закричал государь.

Император устал невероятно. Всё лицо его было залито потом. А настроение — хуже некуда.

А вот Путвинский не терял присутствия духа. Он засмеялся весьма ровно, и заметил:

«Да, поговаривают, что это я придумал. Но где доказательства? Их ведь нет и в помине. Кое-что мог бы рассказать камергер ваш Политковский, но он будет молчать по ряду естественных причин. А подписи на бумагах… Ваше Императорское Величество, знаете ли, кому они принадлежат? А принадлежат, в основном, Ушакову, председателю комитета, да Чернышёву, военному министру».

При этих словах глаза императора налились кровью, и он понял, что сейчас кинется избивать бывшего титулярного советника. Однако Николай Павлович всё же как-то сумел сдержаться и перешёл на спокойные тона:

«Слушай, Путвинский. Но даже если и нет прямых доказательств, что это именно ты тот человек, который придумал эту страшную воровскую аферу, ты всё ж таки не станешь отрицать, что участвовал в гигантском расхищении казённых средств? Или станешь?»

«Государь, да, не стану отрицать своего участия, но только ведь мы это делали сообща, вчетвером. На данном обстоятельстве я настаиваю. И ответственность должны нести все только сообща, и никак иначе».

Император умолк. Задумался. Слова этого прохиндея поставили Его Величество на какой-то момент в самый явный тупик. Приходилось признать, что бывший титулярный советник рассуждал очень даже здраво.

Придя в себя, Николай Павлович решил воззвать к совести закоренелого негодяя, хотя и считал, что никакой совести у того нет. И всё же, несмотря ни на что, решил воззвать. Вот что сказал тогда государь:

«Ну, ты хоть сознаёшь, Путвинский, лично свою вину пред Отечеством, пред людьми русскими?»

Путвинский не замедлил с ответом, то был даже настоящий спич:

«Ваше Императорское Величество, вину свою сознаю. Каюсь чистосердечно. Но только и тут необходимо внести один маленький корректив. Я грешен пред государством, но только не пред русскими людьми. Ни один инвалид, ни один пенсионер не был при моём непосредственном участии ограблен. Заверяю в этом. Да, бюджет военного министерства мы потрошили, и сильно потрошили, что ужасно, нет сомнения. Но только ни один россиянин при этом не пострадал. Ни в коей мере. Настаиваю на этом, государь. Ни одному россиянину мы не причинили ни малейшего ущерба. Именно так, и не иначе».

Николай Павлович, всегда такой уверенный в себе, всегда отлично знавший, что нужно делать и говорить, как-то вдруг сник, в его выпуклых стеклисто-синих глазах появилось даже что-то похожее на испуг.

Сейчас император не знал, как реагировать, не знал совершенно, что молвить этому возмутительнейшему наглецу. Он опешил сначала, а потом стал кричать, топать ногами и даже делать какие-то угрожающие действия в сторону допрашиваемого. Послышались даже и прямые угрозы, хоть и чисто словесные:

«Негодяй, мерзавец, подлец отъявленный. Ты ещё попляшешь у меня, и как ещё попляшешь. Ты заплатишь за свою вопиющую наглость. А теперь убирайся, Путвинский. Видеть тебя не могу и не желаю».

И Путвинский выскочил вон из императорского кабинета. Сей закоренелый циник совсем не был напуган. На лице его застряла наглая усмешечка.

 

5

Когда последний допрашиваемый с радостию исчез из императорского кабинета, Николай Павлович сел к письменному столу и обхватил голову руками.

Государь тихо рычал, не в силах преодолеть клокотавшее в нём бешенство. Он не мог даже говорить с Иваном Фёдоровичем Паскевичем, который стоял и с затаённым страхом ожидал за дверью, когда же его призовут.

— Это же надо! — крикнул в сердцах Николай Павлович, ни к кому особому не обращаясь, да в кабинете, кроме него, ведь и не было никого. Но он сам так не думал. Враги стояли пред ним, как живые.

Государь был в истинном отчаянии.

Воры, безбожно грабившие казну, не хотят по-настоящему каяться! Никак не желают становиться на путь исправления! Оправдывают себя, говорят всякие гнусности! И кому! В лицо своему законному императору!

И ещё хотят светлейшего князя Чернышёва оклеветать, к этому постыдному делу притянуть! Ну и что, что он покровительствовал покойному Политковскому, негодяю из негодяев! Да мало ли кому он покровительствовал! К помощи светлейшего прибегало и прибегает великое множество людей, Ну, оказался в их числе вор! И что же! Надобно теперь позорить князя?! Подло это с их стороны! Ужасно подло!

А этот последний — каков наглец-то! Путвинский. Ворюга ворюгой, виселица по нему горько плачет, и имеет ещё дерзость утверждать, что он не ограбил ни одного россиянина. Ну как же быть спокойным после этого!

Да, утро 7-го февраля началось для императора весьма прескверно, хотя Его Величество и имел прежде на это утро особые виды.

Хотелось осрамить этих воров, членов гнусной шайки, как следует, дать им острастку и ещё заронить в них искру божью.

А вышло всё как-то прегадко. И ничего нового Николай Павлович в тот день так и не узнал, хоть и планировал, — только расстроился государь, осерчал даже, и пресильно.

С Паскевичем же император встретился на следующий день, пред заседанием военного суда и призвал генерал-фельдмаршала быть непримиримым и безжалостным по отношению к ворам и к тем, кто им попустительствует.