Считаю совершенно необходимым сделать несколько дополнений и пояснений к двум предыдущим главам из бесценных записок титулярного советника Александра Жульковского.

Интересно, что когда в 1847-м году Савва Яковлев свёл счёты со своей земной жизнию, и когда к его брату Ивану явился вдруг Политковский, приятель покойного, а точнее, сподвижник по картам и всякого рода малоприличным забавам, то Иван Алексеевич принял его, сказывают, довольно сухо.

Когда же Политковский стал говорить о громадном карточном долге Саввы, Иван Яковлев сразу заявил, что ничего о подобном не знает и потребовал расписок, оставленных братом.

«Помилуйте, Иван Алексеевич, какие уж тут расписки?» — рассмеявшись, ответствовал Политковский — «Вы же знаете, мы с Саввой были весьма близкие приятели, имели общие интересы, доверяли друг другу, и у нас всё было на честном слове. Сроду не давали друг другу никаких расписок»

«Меня это не касается. О ваших отношениях с Саввою ничего не ведаю. Брат покойный, и ничего подтвердить не может. И я выплачиваю его долги исключительно в соответствии с предъявляемыми бумагами, без исключений. А то каждый может прийти и заявить, что брат ему остался должен. Извольте предъявить расписку, милостивый государь. В противном случае оставьте меня и не отнимайте моё время… Я занят-с чрезвычайно. Вы же знаете: вхожу в права наследства».

Политковский рявкнул в ответ что-то нечленораздельное и явно угрожающее и выбежал прочь, взбешённый до невозможности. Обычно Александр Гаврилович бывал благодушен, и улыбка просто не сходила с его круглого лица.

Между тем, коллежский асессор Тараканов показал следователям, что в своё время Политковский зачитывал им (в канцелярии комитета) вслух письмо Саввы Яковлева, в коем тот обещался заплатить весь долг, но попозже.

Почему Политковский не предъявил этого письма Ивану Яковлеву, не совсем ясно; возможно, потому не предъявил, что это не была расписка как таковая, и что в письме могли быть ещё какие-то подробности, коих он никак не желал разглашать.

Следователи готовы были поверить коллежскому асессору Тараканову (в целом показания он давал вполне правдивые), но Иван Яковлев утверждал, что об этом долге он прежде никогда ничего не слышал.

В петербургском обществе инцидент Политковского с Иваном Яковлевым получил огласку и во многом потому, что Политковский, обычно неизменно сдержанный, не терпевший резких заявлений и характеристик, стал вдруг жаловаться многим на поведение Ивана Алексеевича.

Но многие петербуржцы совершенно не поддержали Политковского, найдя по логике вещей его требования неосновательными.

В самом деле, как можно требовать возврат долга без предъявления расписок? — говорили они, будучи правы по форме, но при этом вовсе не по сути.

Прежде Политковский нечего подобного не выкидывал. Был он натурою излишне самоуверенной (ещё бы! Пребывал под крылышком самого военного министра Чернышёва!), но держался всегда корректно.

Да, жил на очень широкую ногу, да амурничал напропалую, но всё ж таки не требовал ни с кого уплаты карточных долгов, не предъявляя при этом никаких бумаг. И если теперь вдруг пошёл на это, то, выходит, имел какие-то веские причины.

Вообще данная история наблюдательным людям должна была показаться необычайно странной. Но сам тайный советник и камергер Политковский так не думал. Как видно, он был уверен в собственной правоте, когда явился к Ивану Яковлеву, требуя миллион рублей серебром и даже ещё более.

Громадный долг Саввы ему ни с той, ни с другой стороны никогда не скрывался (то есть его открыто признавали они оба) и многие в Петербурге о сём долге не раз слышали, в том числе непременно должен был слышать об нём и Иван Яковлев, сам заядлый картёжник, к тому же не раз посещавший вечера у Политковского, хоть и не столь часто, как Савва.

Так что Александр Гаврилович находил свои требования совершенно обоснованными, действительными; в противном случае, как человек солидный, он никогда и не явился бы к Ивану Яковлеву с требованием возврата денег.

Но, конечно, вполне можно было понять и Ивана Яковлева, который, принимая разорённое братом наследство, никак не хотел лишаться целого миллиона рублей серебром — это ведь было тогда целое состояние.

Однако Иван Яковлев, хоть и не согласился выплачивать долг Политковскому, всё ж таки через несколько лет начисто потерял этот миллион рублей серебром и сам отдал его, вовсе не желая.

Сей миллион, как мы знаем теперь, буквально «вытащил», «выцыганил» у Ивана Яковлева сам российский император, но Николай Павлович думал при этом, естественно, не об своей императорской особе, а исключительно радея лишь об несчастных военных инвалидах. Да, для «торжества справедливости» всё и делалось, нет ни малейшего сомнения.

Так закончилась история того громадного карточного долга, растянувшаяся аж на целых шесть лет (1847–1853).

Между прочим, Политковский убеждал своих чиновников, что когда Савва вернёт ему миллион, он положит его в фонд комитета, дабы заткнуть образовавшуюся там дыру.

Может, Александр Гаврилович просто успокаивал своих, боявшихся, что растрата будет обнаружена. А может и правда сделал бы это.

Однако Савва Яковлев умер, так и не вернув долга; и вообще он был разорён и притом ещё ударился в меланхолию.

Иван же Яковлев, как мы знаем, возвращать долг отказался. И тогда недостающий миллион у Яковлевых фактически забрал сам государь и положил в фонд комитета о раненых военного министерства.

Можно сказать, всё закончилось хэппи-эндом. А на самом деле хочется заметить, перефразировав бессмертного нашего Гоголя: «Грустно жить на этом свете, господа!»

Государь грабил подданных своих, фактически занимался, говоря по-современному рэкетом, и поступал так, ибо отличнейшим образом знал, что по своей воле они ничего не отдадут, более того, сами норовят отхватить куски побольше да пожирнее.

Ну, а отрадно то, что политковско-яковлевский миллион, насильственно захваченный императором Николаем Павловичем, очень даже сгодился. Да, вовремя он был получен. Началась Крымская война, и появилась целая армия военных инвалидов, настоятельно нуждавшихся в пенсиях.

Ефим Курганов,

доктор философии.