В 1807 году полуопальный генерал Ланжерон, на которого император попытался свалить вину за Аустерлиц, был отправлен в Дунайскую армию, действовавшую против турок.
В 1808 году он был назначен командовать корпусом, охранявшем Бесарабию, а в 1809 году ему был отдан корпус, в задачу которого входило наблюдение за крепостью Измаил. Затем Ланжерону были отданы под начало резервные войска Молдавской армии.
Зная, что у Ланжерона не особенно много войск, турки отрядом в 15 000 солдат решили двинуться на Бухарест, и овладеть им. Ланжерон, собрав имевшиеся у него под рукою войска, наголову разбил неприятеля. Визирь вынужден был отступить к силам главной армии турок. За это сражение Ланжерон был награждён орденом святого Владимира 2-й степени.
Затем Ланжерон получил приказание двинуться к Силистрии. Отразив сильную вылазку турок, Ланжерон 30 мая 1810 года овладел Силистриею.
Ланжерон двинулся дальше, и опять разбил турок, за что был награждён орденом святого Георгия 3-й степени. Потом Ланжерон блокировал Рущук, который сдался ему 15 сентября 1810 года. Взятие Рущука доставило Ланжерону орден святого Александра Невского.
По окончании военных действий Ланжерон вступил во временное командование всею Молдавскою армией. Турки, подстрекаемые Францией, не хотели даже слышать о мире.
В апреле 1811 года на Дунай прибыл новый главнокомандующий граф М. И. Кутузов и открыл наступательные действия.
22 июня 1811 года турки опять потерпели сильное поражение под Рущуком. Ланжерон, командуя центром армии, принимал большое участие в уничтожении турецких войск. За это сражение он был произведён в генералы от инфантерии и награждён орденом св. Владимира 1-й степени.
После поражения турок под Рущуком значительных военных действий уже не было. Начались мирные переговоры, закончившиеся Бухарестским миром 1812 года. М. И. Кутузов был отозван для борьбы с Наполеоном, а возмущённый и обиженный Ланжерон был оставлен в составе Молдавской армии, оставлен на бездействие. Он, столь яро ненавидевший узурпатора французского королевского трона, так рвался с ним на борьбу, и был просто оскорблён решением Александра I.
По окончании войны и заключении мира с Турцией, Молдавская армия, в которой состоял Ланжерон, должна была двинуться к западным границам и преградить Наполеону отступление из России.
В самый день Бородинской битвы 26 августа 1812 года Молдавская армия перешла за реку Сереть и после целого ряда стычек с французами 5 ноября приблизилась к Минску, где стало известно о поражениях Наполеона при Тарутине, Малоярославце и Красном.
Молдавская армия двинулась к реке Березина, чтобы преградить дальнейшее отступление французам. Это не удалось (части наполеоновских войск удалось прорваться), но Молдавская армия настойчивее других преследовала французов до реки Неман и окончательно уничтожила великую армию.
КАРТИНКА
ГОРОДИШКО БОРИСОВ
9 ноября 1812 года часть кавалерийского корпуса генералайора графа Ламберта была отправлен к городу Борисов, стоявшему на речке Березина. На рассвете Ламберта вызвал к себе генерал Тормасов. Собственно, граф Ламберт несколько месяцев формально уже не подчинялся генералу, но на зов его тут же явился.
Ещё в марте части Молдавской армии из Варшавского округа были переброшены на Волынь. На основе этих соединений как раз и была сформирована 3-я Западная армия генерала Тормасова. Но в сентябре этого же года её соединили с прибывшей с юга Дунайской армией. Общее командование принял адмирал Чичагов. Но граф Ламберт настолько презирал адмирала за медлительность и нерешительность, что по-прежнему предпочитал исполнять распоряжения генерала Тормасова.
– Карл Осипович, голубчик – обратился генерал Тормасов ранним ноябрьским утром 1812 года к графу Ламберту, – поезжайте немедленно и захватите город Борисов, немедленно. И особое внимание обратите на переправу – она нам позарез нужна. – И добавил, перейдя на шёпот: – Не исключено, что её захочет использовать для своего бегства Бонапарт. Торопитесь! Нужно отрезать ему путь к отступлению. Наберите удальцов из своего авангарда и поезжайте с богом! Граф, я очень надеюсь на вас.
Тормасов подошёл к Ламберту, облобызал его троекратно, перекрестил и отпустил, глядя вслед стремительно удалявшемуся графу с какой-то особой, отцовской, что ли, нежностью.
За дверьми тормасовского кабинета командующего авангардом 3-й армии ожидал его адъютант, большой, широкий, с торчащими розовыми щеками.
– Ну что – кинулся он к графу – за чем вызывал?
– Едем брать Борисов. Надо захватить переправу, – отвечал Ламберт, звучно целуя адъютанта в губы.
В адъютантах при графе бессменно состояла его супруга. Ульяна Михайловна. Всё своё детство она провела в походах со своим отцом суворовским генералом Деевым, а выйдя замуж, безотлучно сопровождала своего обожаемого Карла Осиповича.
Через двадцать минут после окончания разговора с генералом Тормасовым, граф Ламберт во главе отряда добровольцев (двинуть весь кавалерийский корпус нельзя было без распоряжения адмирала Чичагова, а оно пришло слишком поздно), набранных из его авангарда, выезжал из Минска, в котором был расквартирован штаб 3-й армии. До Борисова было 60 вёрст. Отряд шёл рысью. Никто не издавал ни звука – и отнюдь не из страха перед возможным неприятелем, просто все экономили силы перед тяжёлым боем, – копыта лошадей только шлёпали по невозможной ноябрьской грязи.
Борисов обороняли польские дивизии наполеоновской армии , которыми командовали генералы Домбровский и Брониковский .
Ламберта встретила густая пехотная цепь польских стрелков. Не переводя дыхания, отряд рванул, и прорвал её, оказавшись перед широко растянувшейся кавалерийской цепью. Отряду пришлось рассредоточиться вдоль линии, заданной поляками. В результате на одного русского пришлось по нескольку поляков.
Три раза граф водил своих ребят в атаку. Прорубив первую линию, онинаталкивались на несколько кавалерийских каре, и каждый раз нападение захлёбывалось – приходилось отступать. Во время третьей атаки граф был ранен, и русские дрогнули. Началось бегство. Но тут графиня Ульяна Михайловна истошным голосом завопила, оглашая своим рёвом окрестности Борисова:
– Дети, неужели вы оставите вашего раненого генерала?
И кавалеристы корпуса Ламберта вернулись за графом, но ни о каком наступлении, естественно, уже речи не было. Однако тут случилось непредвиденное, совершенно непредвиденное.
Волею судьбы графу Ламберту пришёл на помощь другой французский роялист – граф Ланжерон, подъезжавший со своим отрядом к Борисову. Прибытие его отряда позволило успешно завершить дело. Не выдержав четвёртый совместный натиск русских, поляки оставили оборонительное укрепление, преграждавшее дорогу на мост, и отступили за реку. Взятие Борисова фактически закрывало войскам Наполеона путь на запад.
Граф Ланжерон со своими адъютантами и граф Ламберт с Ульяной Михайловной остановились в замке. Ланжерон объехал весь городок и обнаружил, что главная улица берёт начало от замка, проходит мимо торговой площади и вливается в тракт. Осмотрел граф и порт, выстроенный в 1807 году, а потом, прихватив 20 солдат из своего кавалерийского корпуса, отправился осматривать переправы. Одна (левый берег) была у реки Студенки, в пятнадцати километрах от Борисова, – там Ланжерон оставил для охраны десяток своих кавалеристов, а вторая, в семи километрах от Борисова, находилась у деревни Брили (правый берег) – там он оставил второй десяток.
А вечером в замке Ульяна Михайловна устроила для офицеров ужин. В бою она была бесстрашна, но в обществе страсть как пуглива. Ланжерона она боялась до ужаса. От его галантных, но совершенно невинных ухаживаний чуть в обморок не падала, что Ланжерона весьма забавляло, впрочем, как и Ламберта, который начал постепенно приходить в себя и уже был расположен опять к шуткам.
При въезде в Борисов граф со своим отрядом уехал, а через два дня отправился в Минск со своей боевой графиней и граф Ламберт – его срочно призвал к себе адмирал Чичагов, видимо, собираясь послать его в Борисов. Остатки своего отряда Ламберт оставил под началом полковника Сергея Воронецкого.
А 12 ноября 1812 года русские уже были выбиты из Борисова подошедшими к городу частями корпуса наполеоновского маршала Удино. Это создавало лазейку для императора Франции. Великая армия была разбита, но он всё-таки смог улизнуть.
Граф Ланжерон рычал от бешенства, когда узнал, что Борисов отвоёван французами. Он даже крикнул в сердцах своему адъютанту:
– Ну как можно быть таким тряпкой? Ну что стоило ему послать в Борисов хотя бы несколько дивизий, а лучше всего целый корпус? И как можно такому ничтожеству отдавать под начало такую огромную армию?
Эти вопросы, на самом деле были обращены совсем не к адъютанту, а обращены они были к командующему 3-й Западной армией адмиралу Чичагову и к императору российскому Александру I. Но они ничего не слышали, а адъютант словами графа был страшно напуган.
С началом похода 1813 года Ланжерон вступил в пределы Пруссии и блокировал с небольшим отрядом крепость Торн, которая после упорной семидневной обороны 6 (18) апреля сдалась Ланжерону. Сдача Торна доставила Ланжерону орден св. Георгия 2-й степени, а также прусские ордена Чёрного и Красного Орла и пять тысяч рублей ассигнациями. Проникнув после этого в Саксонию, он присоединился к главной русской армии и принял командование над западною армией.
Осенний поход 1813 года Ланжерон начал во главе 42-тысячного корпуса в составе Силезской армии Блюхера. В сражении под Кацбахом его корпус составлял левое крыло русско-прусских войск и при преследовании французов отбил 22 орудия и принудил дивизию Пюжо сложить оружие. За участие в делах Силезской армии ему было пожаловано вензельное изображение Высочайшего имени на эполеты и тридцать тысяч рублей.
4 октября корпус Ланжерона дрался близ села Видерич. 6 октября он воевал под началом наследного принца шведского. Затем Ланжерону было приказано захватить селение Шенфельд, занятое корпусами Мармона и Сугама. Противник был выбит из селения, и Ланжерону, единственному из всех союзных генералов, удалось прорвать расположение французской армии под Лейпцигом. Ночью корпус Ланжерона был переведён к Галесскому предместью. Наутро он овладел находившимся там редутом. Его батальоны ворвались в Лейпциг.
КАРТИНКА
ГОРОДИШКО ЛЕЙПЦИГ. «БИТВА НАРОДОВ»
16 октября 1813 года французские кирасиры и драгуны, поддерживаемые пехотой, смяли русско-прусскую линию, опрокинули гвардейскую кавалерийскую дивизию русских и прорвали центр союзников. Натиск был неожиданным и сильным.
Преследуя бегущих, французские драгуны едва не захватили в плен российского и прусского императоров – они оказались всего в 800 шагах от ставки союзников.
Наполеон уже торжествовал победу и приказал городским властям Лейпцига звонить в колокола. Но император Франции на сей раз слегка поторопился – битва ещё не закончилась.
То, что он едва не оказался в плену, произвело на Александра I сильное впечатление. Он приказал ввести в бой батарею Ивана Сухоханета, русскую дивизию Николая Раевского и прусскую бригаду Клейста. До подхода подкрепления неприятеля сдерживали рота русской артиллерии и лейб-казаки из конвоя Александра I .
Наполеон уже приказал бросить вперёд императорскую гвардию, пешую и конную, но потом ему пришлось откорректировать своё решение. Часть своей гвардии он бросил на помощь князю Ю. Понятовскому, которого теснили австрийцы. Гвардейцы пошли в атаку, и австрийцы дрогнули. Генерал Мервельд попал в плен к французам. Так обстояли дела в центре.
Пока рота артиллерии и лейб-казаки прикрывали российского императора, генерал Блюхер упорно атаковал маршала Мармона. Деревни Микери и Видерич переходили из рук в руки в этот день неоднократно.
Генерал Ланжерон со своим корпусом был весьма активен и напорист. Он несколько раз в этот день брал деревню Видерич, и, наконец, взял её окончательно. Пленных поселили в магистрате – большом двухэтажном каменном доме, решив, что по отдельным избам селить их не так надёжно, и потребовалось бы слишком много охраны, ведь тогда пришлось бы ставить солдат около каждой избы с пленными, а их ведь, слава богу, набралось 1200 человек. В общем, Ланжерон распорядился отдать пленным магистрат.
Сам граф вместе со своими адъютантами заночевал в музейчике истории сельца Видерич, который был расположен в старой деревенской церкви. После плотного ужина, который на огромной квадратной повозке привезла экономка бургомистра (на козлах сидел сам герр бургомистр), адъютанты тут же отправились спать.
Граф же Ланжерон пошёл в маленький кабинетик директора музея, весь заваленный географическими атласами и старыми альманахами. Сел за ветхий и какой-то кособокий письменный стол, достал стопку листков, аккуратно очиненный карандаш и принялся за писание дневника, подробнейшим образом фиксируя все схватки за деревню Видерич. А потом ещё набросал несколько сцен для своей новой трагедии.
В ночь с 16 на 17-е октября к Лейпцигу подошли свежие силы – армии Бернадота и Бенигсена, но теперь войска союзников сильно превосходили наполеоновские. Шанс на победу императором Франции явно был упущен. Теперь уже центр русско-прусских позиций было не прорвать.
Ранним утром 17 октября Наполеон вызвал к себе пленного генерала Мервельда. Император выглядел спокойным, даже самоуверенным, но как-то слишком уж был тороплив. Но, не зная о перевесе сил союзников, австриец ничего не понял в неподвижном, закрытом лице корсиканца, в его непроницаемом взгляде.
– Генерал, – с ходу обратился к нему император, – я отпускаю вас, но только как вестника мира. Прошу вас передать императорам России и Пруссии, что я готовпрекратить военные действия и того же ожидаю от них.
Генерал Мервельд честно выполнил возложенное на него поручение. Однако никакого ответа Наполеон так и не получил. Российский и прусский императоры хранили молчание. К ночи 17 октября Наполеон приказал стянуть все свои войска как можно ближе е Лейпцигу.
17 октября боевых действий не было, – в основном, в этот день убирали раненых и хоронили убитых. Граф же Ланжерон с утра допросил нескольких пленных (в их числе и генерала Жубера), а затем засел на весь день в кабинетике директора музея, целиком отдавшись сочинению трагедии. Назвать её он решил «Мизаниелло», выведя в ней реальное историческое лицо – рыбака Томазо Аниелло (Мазаниелло – это его кличка), вождя народного бунта; место действия – Неаполь, 1647 год. Графу удалось написать несколько сцен. Он насилу совладал с александрийским стихом, но всё-таки совладал, и был собой очень доволен.
Но, как ни приятно было творить, надо было возвращаться к войне с Наполеоном.
18 октября в 8 часов утра русско-прусские войска пошли в наступление. На левом фланге французов корпус графа Ланжерона неоднократно штурмовал деревню Шенфельд, дома и кладбище которой, обнесённые каменной стеной, были замечательнейшим образом приспособлены к обороне. Дважды Ланжерона отбрасывали – он в третий раз повёл своих солдат в штыки. После страшной рукопашной схватки селение было захвачено, наконец, русскими. Однако посланные маршалом Мармоном дополнительные отряды выбили русских с занятой позиции. И Ланжерон опять повёл в атаку своих солдат – теперь уже против свежих сил неприятеля. И деревня Шнефельд была окончательно взята.
Бой продолжался до позднего вечера. Французы смогли удержать все ключевые позиции линии обороны. Но армия была измучена, переломить ход сражения не было никакой возможности, и в течение ночи Наполеон снял свои войска и увёл с поля битвы – он двинул их на Лейпциг.
На рассвете ошеломлённые союзники обнаружили, что противник исчез. Тут же императоры отдали приказ идти на Лейпциг. Русско-прусско-австрийские войска, готовившиеся к продолжению битвы на поле, вдруг были поставлены перед необходимостью кровавого штурма.
Защиту города император Франции поручил армиям маршалов Понятовского и Макдональда. Из трудового люда Лейпцига было набрано несколько строительных отрядов, во главе каждого из которых был поставлен капрал Старой гвардии. В течение ночи эти отряды проделали в стенах бойницы. На проспектах, перекрёстках, скверах, парках к утру были рассыпаны стрелки и расставлены орудия.
Численный перевес, который имеет решающее в сражении на поле, тут уже не имел столь определяющего значения. И лёгкая, красивая победа делалась невозможной – теперь она могла быть только кровавой.
– Дело – дерьмо, – зло и раздражённо крикнул граф Ланжерон своему любимому адъютанту подполковнику Андрею Римскому-Корсакову, когда они шли на рысях во главе колонны, двигаясь в направлении Лейпцига. – Это надо было предвидеть. Это мы обязаны были предвидеть. О! Что за страшное сочетание: он предельно жесток и хитёр, а мы – опять же предельно – тупы и ленивы, когда приходится шевелить головой. На нашу неповоротливость он и рассчитывает, и не прогадывает, дьявол. Наша лень и тупость – это главный козырь Бонапарта. Господи, сколько народу сейчас там поляжет, сколько крови русской прольётся, но до этого, кажется, никому нет дела. Вперёд, граф. Имейте в виду, что ведём наших ребят на верную гибель.
День выдался солнечный, тёплый, ласковый, но настроение у Ланжерона было мрачнее некуда. Ему было до боли жалко своих солдат.
Штурм Лейпцига, как и предполагал Ланжерон, был жесток и дик. Из предместий города французов удалось выбить лишь после каскада штыковых атак. Корпус Ланжерона прорвался к Галлесскому предместью, но захватить его сразу не смог. Только на утро ланжероновцы овладели находившимся там редутом и взяли под контроль предместье. И тут произошло событие, фактически предопределившее разгром армии Наполеона.
Ланжерон во главе маленького передового отряда к Эльстерскому мосту. Французы решили, что это основные силы русских и в панике подожгли запальные фитили. В небо резко взметнулись языки пламени. Всё заволокло дымом. Раздался взрыв, и в воду рухнули изуродованные останки моста.
К этому времени по ту сторону реки оказалась лишь половина наполеоновской армии. 28 тысяч человек ещё не успели переправиться. После взрыва моста все они оказались отрезанными от своих. В ужасе солдаты стали бросаться в воду, но они либо тонули, либо погибали от русских пуль. Маршал Понятовский, готовя отступление, бросился на коне в воду и утонул.
Царили ужас и паника, почти как у озера Сачан при Аустерлице, когда выдвинутая по приказанию Наполеона батарея безжалостно била по кидающимся в воду русским солдатам и офицерам. Ланжерон отличнейшим образом помнил бегство остатков своей разбитой колонны, обстреливаемой французскими ядрами, к плотинам Аугеста и далее. Он помнил доносившиеся с озера дикие нечеловеческие стоны.
А это был Аустерлиц Наполеона. Это было законное возмездие, настигшее, наконец, сего авантюриста.
В общем-то половина наполеоновской армии была отдана на истребление союзникам. Было уничтожено до тринадцати тысяч французских солдат и офицеров. Одиннадцать тысяч попало в плен. Было захвачено также двадцать дивизионных и бригадных генералов.
Благодаря дерзкому поступку Ланжерона, армия Наполеона была рассечена надвое и разбита.
Граф явился героем «битвы народов», как назвали Лейпцигское сражение. А Александр I дал орден Андрея Первозванного генералам Платову и Милорадовичу.
Это было несправедливо. Ланжерон, столь сильно способствовавший поражению непобедимого дотоле Наполеона, чувствовал себя оскорблённым.
Ланжерон считал, что Лейпцигом он вполне отыграл Аустерлиц, ответственность за который на самом деле должны нести император и его любимчики. Важным он считал и то, что первому серьёзному поражению Наполеона способствовал именно француз. Однако Александр I не пожелал всего этого заметить.
Но в корпусе графа поздравляли и чествовали. Командиры дивизий поднесли ему по ящику шампанского от каждой дивизии.
В здании ратуши офицеры корпуса в честь графа устроили пирушку. А глубокой ночью он засел за продолжение своей трагедии. Дело шло на лад – первый акт был завершён.
За Лейпцигскую битву Ланжерон получил от шведского короля орден Меча 1-й степени, а от русского императора бриллиантовые знаки к ордену св. Александра Невского.
КАРТИНКА
В НОЧНОМ ЛЕЙПЦИГЕ
Накрапывал дождь. Всё вокруг казалось грязно-серым, расползающимся, мутным.
Ланжерон вернулся с вечерней прогулки по разгромленному и разграбленному Лейпцигу. Город лежал в руинах. Между тем был шанс сберечь его великолепие. Этот холодный безжалостный авантюрист пожертвовал Лейпцигом и жизнью ни в чём не повинных обывателей. Он уже не мог одержать победу на поле сражения, и тогда совершенно по-варварски перенёс боевые действия в город. В общем, граф был доволен победой и одновременно сердит.
Ещё он размышлял о справедливости и несправедливости, о том, что император, будучи умным, тонким, широко образованным человеком, почитая себя в высшей степени благородным, почему-то раздаёт награды тем, кто этого совершенно не заслуживает, и обходит повышением тех, кто по-настоящему верен ему и России. Что же заставляет его так поступать? Неужели личные симпатии и привязанности настолько перевешивают соображения государственные? Неужели император настолько антигосударственный человек?
Граф был в полном недоумении, хоть и знал Александра Павловича не один год.
Быстро скинув шинель и стянув мокрые сапоги, он прошёл в кабинет. Из соседней комнатки раздавался храп адъютанта. Ланжерон прикрыл дверь и сел к столу. Он уже думал о продолжении своей трагедии «Мазаниелло».
Ему, закоренелому роялисту, было очевидно теперь, что монархи порой невольно создают такие ситуации, которые делают бунт совершенно оправданным и даже неизбежным.
Открытое благоволение к любимчикам, щедрое награждение лиц – и не только чинами, но и поместьями, дворцами, золотом – выглядит так невинно, но последствия тут могут быть самые непредсказуемые. Подданные могут потерять веру в своего монарха, который в их глазах олицетворяет закон и справедливость.
Граф встал и прошёлся по кабинету. Он выглядел озабоченным, смущённым и расстроенным.
Да, Александр Павлович играет в очень опасные игры. Он должен был соблюсти хотя бы видимость законности. Армия может и не простить тех слабостей, которые он смеет обнаруживать публично, и не стесняясь.
Постепенно Ланжерон успокоился и сел к столу. И скоро из-под его пера полился плавный александрийский стих.
Неаполитанский бунтарь рыбак Мазаниелло начинал выглядеть всё более симпатичным и привлекательным, в чём, кажется, была несомненная заслуга российского императора Александра, бессовестно потакавшего своим обнаглевшим любимцам.
Начинало светать. Трагедия подвинулась за ночь вперёд на целых пять сцен.
Граф отправился пару часиков соснуть, безмерно усталый, но весьма довольный тем, что уже близится к завершению третий акт. Он мечтал разделаться со своей трагедией до взятия Парижа, которое представлялось ему и неизбежным и скорым.
Ланжерон страстно рвался во Францию, дабы её поскорее можно было освободить от этого авантюриста, который принёс его родине столько несчастий.
Граф собирался встретить победу над своим заклятым врагом, над этим узурпатором своей тираноборческой трагедией.
Собственно, так потом и получилось. Только геройство Ланжерона на высотах Монмартра намного превышает все достоинства поэтические достоинства трагедии «Мазаниелло». Да и гениальный ланжероновский натиск у Аркольского моста, который привёл фактически к уничтожению основной части наполеоновской армии, – это стоит немалого. Император Александр Павлович хотел сломить Наполеона, отомстить ему за Аустерлиц, но сделал это граф Ланжерон.
По окончании преследования французов у Рейна, Ланжерон со своим корпусом участвовал в блокаде Касселя. Немедленно по взятии Лейпцига силезская армия была направлена преследовать Наполеона, но осенняя распутица приостановила на девять недель дальнейшее движение армий.
20 декабря 1813 года (1 января 1814 г.) Ланжерон перешёл Рейн у Бингена, занял этот город и 23 декабря начал осаду Майнца (закончена она была 31 января). После этого он двинулся по направлению к Франции на присоединение к армии Блюхера, с которой принял участие в сражениях под Краоном и Лаоном.
11 февраля 1814 года прибыл в Витри, а затем через Вертю и Эпернэ отправился к Суассону.
Ланжерон принимал участие в сражении при Суассоне, занял Сен-Кентен и после сражения при Фер-Шампенуазе двинулся к Парижу.
29 марта он берёт Ле Бурже и отражает яростное наступление французов у Ля Виллет, а днём позже вместе с генералом Рудзевичем захватывает Монмартр.
Император Александр приказал Ланжерону овладеть высотами Монмартра и Ланжерон исполнил это, несмотря на отчаянное сопротивление французов. Последствием занятия высот Монмартра была капитуляция Парижа.
Ланжерон получил от императора Александра орден св. Андрея Первозванного, а от австрийского императора крест Марии-Терезии.
КАРТИНКА
ШТУРМ ПАРИЖА
День 13 марта 1814 года выдался весьма мокрым. Шёл дождь, был он мелкийелкий, не очень даже сразу заметный, но зато как зарядил с утра, так уже до поздней ночи не останавливался.
Корпус генерала Ланжерона двигался на Париж. Настроение было весёлое, несмотря на то, что дождь не давал передышки. Генерал сказал своему адъютанту полковнику Теребенёву: «Руки чешутся – так драться хочется». Полковник понимающе кивнул.
Почти всю войну император продержал Ланжерона в Молдавии, где после Бухарестского мира 1812 года военных действий почти уже не велось. Александр всё ещё дулся, всё ещё хотел свалить на одного графа вину за Аустерлиц, всё ещё выгораживал своего любимчика, давно покоящегося в могиле. Сознание этой несправедливости приводило Ланжерона в состояние крайнего бешенства. Его смуглое лицо буквально становилось пепельно-серым, а глаза превращались в горящие угли, когда он вспоминал, где он находится, а находился он в Дунайской армии, вместо того, чтобы бить узурпатора, захватившего французский трон.
Но теперь граф получил свой шанс, и знал, что его не упустит. И даже дождь не мог его остудить – лицо Ланжерона пылало жаром.
Корпус двигался бегом, сопротивления нигде не было, но у Фер-Шампенуаза неожиданно произошёл двойной бой.
На соединение с основными силами Наполеона шли корпуса Мармона и Мортье. Отряд конной гвардии неожиданно напоролся на них. Началась стычка, перешедшая в настоящее сражение. Но потом подошли дивизии Пакто и Аме, которые тоже шли на соединение с Наполеоном. Они появились на поле сражения совсем вечером, когда разгром Мармона и Мортье был предрешён.
Ланжерон с головной частью своего корпуса, разделившейся на несколько отдельных соединений, врезался в неприятельские каре. Однако французы, несмотря на безвыходность ситуации, не хотели сдаваться. Начался рукопашный бой, перешедший в резню. Ланжерон рубился бешено (адъютант Теребенёв едва поспевал за ним) – кажется, хотел разом отработать всё своё молдавское сидение. Но тут в каре въехал с лейб-казачьим полком сам император Александр и остановил резню.
За ужином, в коем принимали участие и пленные генералы Пакто и Аме, генерал-адъютант Волконский, не в силах скрыть изумление, спросил:
– Ваше величество, зачем вы сделали это? Вы ведь рисковали своей жизнью…
Александр Павлович обворожительно улыбнулся, и, чуть помедлив, весомо сказал, показывая взглядом на пленных:
– Я хотел пощадить их.
И тут же перевёл взгляд на Ланжерона, но он уже был явно укоризненный.
Граф промолчал. Да и что тут можно было возразить? – «Ваше величество, я тоже люблю и жалею французов». Император сделал хитрый ход. Парировать было нечем. Но, уже укладываясь, Ланжерон всё-таки выдвинул перед адъютантом свою версию событий:
– Государь не желал моей победы при Фер-Шампенуазе.
Полковник Теребенёв понимающе кивнул.
Император Александр выбрал для себя и своей свиты в качестве места ночлега замок Бонди, находившийся в семи верстах от Парижа. Ланжерон со своим корпусом шёл прямо на Париж. Мармон и Мортье, отойдя от Фер-Шампенуаза, подошли к Парижу с южной стороны. Произошло это 17 марта 1814 года. В этот же день российский император прибыл в замок Бонди и с большим удобством там устроился.
18 марта 1814 началось сражение за Париж. 19 марта он капитулировал. Пока договаривались с французскими маршалами о сдаче Парижа, император Александр объезжал войска, расположенные вблизи Бельвиля и Шомона, и поздравлял их с победой. Он весь сиял. Лицо его светилось нескрываемой радостью. Действительно, город почтивесь был взят, но на монмартрских высотах стояли артиллерийские батареи, и они стреляли. Переговоры шли, император поздравлял, а батареи продолжали стрелять. И вдруг канонада смолкла. Воцарилась тишина. Париж замер. Граф Ланжерон во главе ударной колонны захватил высоты Монмартра, занятые остатками корпусов маршалов Мюрата и Мармона, составлявшими около двадцати пяти тысяч человек. Французы оборонялись исступлённо: пока они сохраняли контроль над высотами, Париж нельзя было считать захваченным.
На следующий день при въезде в столицу Франции император Александр подъехал к головной колонне корпуса графа Ланжерона. Граф стоял, окружённый своими адъютантами. Он им о чём-то рассказывал. Они, утирая невольные слёзы, дико хохотали. И вдруг смех резко оборвался – адъютанты заметили стремительно подбегающего императора. Ланжерон резко обернулся, но Александр уже стоял рядом.
Он лукаво и одновременно торжественно улыбался. В руке его было что-то зажато. Лица адъютантов всё ещё были неестественно вытянуты. Ланжерон смотрел спокойно, но выжидательно.
– Mr. leComte (господин граф) – сказал император, прямо глядя в выразительные зеленовато-карие глаза Ланжерона: он хотел найти в них волнение, но не находил его и был явно разочарован.
Всё так же глядя графу в глаза, ни на миг не отрываясь от них, Александр разжал руку – на ладони его оказался орден Андрея Первозванного. В лице Ланжерона не выразилось буквально ничего, но по лицам адъютантов пробежала лёгкая дрожь.
Уже не столь лукаво, но по-прежнему торжественно император продолжал:
– Vou avez perdu cela à la hauteur de Monmartre, et je l'ai trouvé (вы потеряли это на высоте Монмартра , а я это нашёл).
Граф Ланжерон вполне оценил императорский каламбур – он вздрогнул от нанесённого ему оскорбления. Граф отлично понял изящно упакованный садистский выпад императора, который ясно дал понять, что награждает, но за предательство, за предательство Франции, награждает за то, что французский аристократ помог русскому императору.
Ланжерон сухо, сдержанно поблагодарил Александра, и отошёл к адъютантам. Они стали поздравлять его. Граф взглянул на них зло и сердито, и вдруг увидел на их лицах искреннюю радость: они ничего не поняли.
После семидневного пребывания в окрестностях Парижа, Ланжерон с войсками двинулся обратно в Россию и получил командование четвёртым пехотным корпусом, стоявшим в местечке Дубна Волынской губернии, а затем получил под своё начало ещё и шестой корпус.
В апреле 1815 года Ланжерон снова выступил в поход. Он вёл колонны из IV и VI пехотных корпусов. Граф дошёл до Эльзаса и Лотарингии, где ему была поручена блокада нескольких французских крепостей. Битва при Ватерлоо сделала излишним дальнейшее продвижение русских войск по Франции.
10 ноября 1815 года Ланжерон назначается заместителем герцога Ришелье по управлению Новороссийским краем – херсонским военным губернатором и одесским градоначальником, а когда Ришелье возвращается во Францию, вызванный туда Людовиком XVIII, то Ланжерон ещё становится гражданским губернатором Херсонской, Таврической и Екатеринославской губерний, а также главнокомандующим бугскими и черноморскими казаками.
КАРТИНКА
ЗАГАДКА БАШНИ «КАВАЛЕР»
С дачи графа Ланжерона на дачу отправлялись обычно морем. На гребном ялике плыли с ланжероновского берега к сходням гавани. Отсюда уже виднелась на холме колоннада театра, построенного по образцу древнегреческого храма.
Майский вечер в Одессе в 1820 году был тёплый и удивительно нежный. Граф стоял рядом со своим адъютантом князем Римским-Корсаковым, который вёл ялик, и что-то очень оживлённо ему рассказывал:
– Князь, вот вы говорите о роли Кутузова при взятии Измаила, которая, между тем, была чисто отрицательная в турецкую компанию. Вообще про штурм Измаила теперь пишут и говорят много самой разнообразной чепухи, совершенно не зная многих исторических фактов, и, собственно, не желая их узнать.
Князь почтительно кивнул. Ланжерон продолжал горячо доказывать – он не встречал сопротивления, но при этом пылал и вулканизировал:
– Понимаете, Андрей, при штурме Измаила главную задачу должен был решить флот, и вот почему. В западном углу крепости высилась каменная башня – «Кавалер». Установленная на ней артиллерия господствовала над местностью. Не взяв «Кавалер», овладеть крепостью было невозможно. Атака Кутузова на «Кавалер» с суши захлебнулась. «Кавалер» был взят с Дуная казаками под командованием Головатого и гренадерами Эммануила Де-Рибаса и под общим руководством Иосифа Де-Рибаса, который первым ворвался на «Кавалер», что как раз и решило исход штурма. А вот выделять Де-Рибаса не спешили – Потёмкин боялся, что великую сокрушительную победу припишут иностранцу. Вот так-то, милейший.
Изящная колоннада театра вплотную приблизилась. Казалось, вот-вот и ялик въедет прямо в театр.
Ланжерон явился не только преемником, но и действительным продолжателем дел своего соотечественника и друга, герцога Ришелье, который передал ему все свои бумаги и предположения о дальнейшем развитии юга России.
КАРТИНКА
«ИТАК, Я ЖИЛ ТОГДА В ОДЕССЕ»
1
В 1823 году Одессе появился опальный литератор Александр Пушкин. Был он маленький, чёрный, с зеленовато-синими глазами, выражение которых всегда было какое-то странновато-дикое. Ноздри его внушительного носа, всегда выделявшегося – всё остальное было у него довольно маленькое, миниатюрное – в минуту гнева или радости всегда широко раздувались. Тёмные кудри, в обилии окружавшие его небольшую головку, удивительно напоминали рожки чертей.
Нраву Пушкин был совершенно бешеного. В ярости он не знал удержу. И вообще был он неугомонен, всюду носился, во всё влезал, всех мужчин хотел вызвать на дуэль, всех женщин хотел сделать своими любовницами, к первым не испытывая ненависти, а ко вторым, зачастую, какой-то особой привязанности.
Сладу с ним не было никакого. На окружающих он наводил ужас. Но всё-таки более всех страдали от него одесские дамы: любимое занятие Пушкина было хватать их за грудь, и делать это предпочитал он в публичных местах. Матери семейств (особенно те, у кого были дочки на выданье) чуть не теряли сознание, как только вдали появлялась фигурка Пушкина. Кое-кто из них утверждал даже, что в него вселился бес.
Несмотря на тот явный урон, который наносил Пушкин общественному порядку Одессы, губернатор Новороссийского края граф Ланжерон (в городе его уважительно называли Александр Фёдорович) не только не преследовал его, а наоборот, искал с Пушкиным встреч. В обществе недоумевали, но приняли данное обстоятельство к сведению. Впрочем, общих симпатий к Пушкину это не прибавило.
Его громадный ум в Одессе тогда, кажется, оценили немногие. Ланжерон относился к числу этих немногих. Кроме того. Пушкин был просто необходим Ланжерону. Во-первых Пушкин бывал блистательно, обворожительно остроумен, когда у него не было приступов бешенства. Граф сам был в высшей степени остёр на язык и весьма ценил данное качество в других.
Пушкин абсолютно покорил Ланжерона, когда на вопрос губернатора, как ему нравится Одесса, тут же, не раздумывая, ответил: «Граф, Одесса мне летом напоминает песочницу, а зимой чернильницу». В самом деле, летом Одесса вся была буквально пронизана пылью, а осенью и зимой утопала в грязи. Граф смеялся доистерики, почти рыдал от смеха.
Но ещё более, чем собеседник, Пушкин был нужен Ланжерону как слушатель, и даже очень нужен. Всё дело в том, что граф душил поэта своими французскими трагедиями (одну из них он даже выпустил в Одессе в 1819 году, естественно, на французском, ведь Одесса была тогда во многом французским городом). Он читал Пушкину свои трагедии часами, и требовал отклика. Пушкин не раз после этих чтений возвращался к себе в полуобморочном состоянии – во всяком случае, безмерно усталым. И это Пушкин, который мог бегать и прыгать без конца. Так что Ланжерону удавалось его допечь. Но Пушкин не сердился на него.
Граф Ланжерон был в высшей степени интересен поэту. Он был увлекательный собеседник, очень лёгкий, предельно живой, искромётный. Но более всего он прельщал Пушкина как кладезь исторических познаний, как сокровищница дворцовых тайн.
Кроме того, губернатора и поэта соединила ненависть к императору Александру I. Пушкин в оде «Вольность» обвинил царя в отцеубийстве, и в наказание был переведён из Петербурга на Юг. Чувства, которые испытывали друг к другу поэт и император, были вполне взаимны – они оба ненавидели друг друга.
Ланжерон же был некогда приятелем Александра, но никогда не был его фаворитом. Граф считал, что император его незаслуженно обходит наградами, что он глубоко несправедлив к нему.
Был даже такой случай. За Лейпцигскую битву (4–6 октября 1813 года) Ланжерон получил от шведского короля орден Меча 1-й степени, а от русского императора бриллиантовые знаки к ордену св. Александра Невского. Он считал себя такою наградой обиженным перед другими (генералы Платов и Милорадович получили за Лейпцигскую битву орден Андрея Первозванного). Ланжерон выразил свою обиду в письме к императору. Александр велел передать Ланжерону, что награждает по заслугам.
Потом Александр встретил в штыки реформаторские проекты Ланжерона. Запретив масонские ложи, он отрицательно стал относиться к масонству Ланжерона, резко отрицательно реагировал на неприятие Новороссийским губернатором русской канцелярской рутины. И, конечно, особенно неприятно было императору, что есть крупный российский администратор, достоверно знающий об его участии в убийстве императора Павла I. Но это как раз то, что чрезвычайно было интересно Пушкину. Он с нескрываемым волнением расспрашивал Ланжерона о заговоре против Павла I. И Ланжерон рассказывал.
2
Пушкин поселился в Одессе в известнейшем отеле Рено (угол Ришельевской и Дерибасовской улиц); который располагался рядом с итальянским театром. Говорили, что Рено (Rainaud) в прошлом был парикмахер, но сам он называл себя бароном. Обедал Пушкин, как правило, в ресторане Оттона (Autonne), грузного, представительного, предупредительно-любезного француза. Вечера же проводил по-разному, но очень любил бывать на ужинах у графа Ланжерона. Да, приходилось терпеть – в борьбе со сном – слушание его скучнейших трагедий, но зато потом можно было рассчитывать на награду, на рассказ графа о пикантных подробностях из жизни разных исторических лиц. Но особенно любил Пушкин расспрашивать о временах императора Павла. Если в какой-то из вечеров Ланжерон касался историй, касающихся двора Екатерины II, то потом Пушкин всё равно наводил его на разговор о несчастном русском императоре, удушенном с согласия своего сына.
Однажды Ланжерон, когда все гости разошлись, поманил Пушкина за собой в кабинет, запер изнутри дверь, подмигнул таинственно, одновременно лукаво, и, сделав паузу, сказал:
– Мой любезный друг, сегодня вы будете мною довольны. Я вам кое-что сейчас покажу, нечто весьма любопытное.
Взгляд Пушкина, обычно диковато-блуждающий, стал резко осмысленным. Граф подошёл к стоящему у окна металлическому шкафу выкрашенному тёмно-вишнёвой краской – под цвет вишнёвых бархатных штор. Достал из кармана ключ, отпер шкафвернулся к Пушкину, торжественно неся изящный сафьяновый портфельчик. Пушкин нервно дёрнулся: он сгорал от нетерпения. Но Ланжерон, кажется, никуда не спешил. Он достал из кармана другой ключик (совсем крошечный), отпер им портфельчик и аккуратно вынул из него пухлую пачку листков, перевязанных белым шёлковым шнурком. Наконец, пачка освобождена от шнурка. Ланжерон начинает внимательно перебирать листки, одновременно вполголоса разговаривая с Пушкиным:
– Мой молодой друг, как вы думаете, чьи это письма? Это письма ко мне Александра Павловича, когда он был ещё великим князем. Он бы теперь дорого дал, чтобы этих писем не существовало на свете. А, вот это место. Слушайте: «не император, не благодетель своего отечества, а сущий злодей на троне». Это он об отце. Каков сыночек. А вот ещё, и опять же обращено ко мне, датировано январём 1801 года «Я вам пишу мало и редко, потому что я под топором». Это Александр Павлович опять же имел в виду своего отца. Занесённый топор – это император Павел собственной персоной. Меня тогда, признаюсь вам абсолютно честно, слова эти поразили, и смыслом своим и степенью доверия мне великого князя. Всё изменилось, милый мой Пушкин. Я не верю государю. Ни на гран не верю. Но тогда всё было иначе…
Пушкин был предельно возбуждён, но взгляд его был ясный и чистый. Неизвестные исторические факты его всегда возбуждали, заставляя мозг работать с особой интенсивностью (у него вообще был особый вкус к истории). Ланжерон, довольный произведённым впечатлением, продолжал. Говорил он доверительно и крайне просто, совершенно без всякой патетики:
– Вот как он мне писал. Он обращался со мною, как со своим другом, всё мне поверял, – за то я был ему предан. Но теперь, право, я готов развязать мой собственный шарф.
Пушкин с полным пониманием улыбнулся. Он слегка дрожал. Глаза его лихорадочно блестели. По свидетельству очевидцев, заговорщик Фёдор Скарятин задушил императора Павла собственным шарфом. И теперь губернатор, который вот-вот должен был уйти в отставку, открыто уподоблял себя цареубийце. Пушкин был потрясён и одновременно восхищён. Теперь он готов был выслушать разом хоть все трагедии графа Ланжерона.
Ланжерон учредил первое в Одессе высшее учебное заведение – Ришельевский лицей (1817 год), народное училище для девочек (1817), греческое коммерческое училище (1819). Он основал первую в Одессе газету («Messager de la Russie mèridionale»): это были малого формата листки, наполненные, в основном, коммерческой информацией; впрочем, был там и отдел политической хроники.
Именно при Ланжероне в Одессе было разбит ботанический сад, началось строительство Приморского бульвара и было введено порто-франко, то есть город стал зоной. беспошлинной торговли(1817). Вольный порт выработал свои формы общественного быта. Таможенная черта порто-франко отделяла Одессу от всей остальной империи и освобождала её от характерных признаков деспотии.
Ланжерон был гроссмейстером одесской масонской ложи «Понт Еквсинский», куда он привлёк множество чиновников из своей администрации.
КАРТИНКА
ТАЙНЫ ВИШНЁВОГО ШКАФА
На улице адмирала де Рибаса (всем известная Дерибасовская) располагался знаменитый Ришельевский лицей – интеллектуальная сокровищница Одессы. Прямиком же напротив лицея находилась ресторация Оттона, самая фешенебельная и дорогая в Одессе (на ней громадными золотыми буквами было выведено: CésarAutomnerestaurateur).
По своему совершенно особому значению для города, эти заведения во многом были равны друг другу. Кроме того, Ришельевский лицей и ресторацию Оттона объединяло ещё и то, что профессора лицея ежедневно обедали у Оттона.
Цезарь Людвигович, как его называли в Одессе, увидев в окно, что из ворот лицеявыходит очередной профессор и направляется к нему, начинал ужасно волноваться, бешено суетиться (он даже подпрыгивал от возбуждения). Его маленькая шарообразная фигурка неслась к дверям на какой-то совершенно немыслимой скорости. «Вот оно, преклонение перед наукой», – с улыбкой, обнажавшей гряду белейших зубов, любил говаривать в таких случаях Пушкин. Он вообще обожал наблюдать, как Оттон встречает профессоров, и любил поболтать с Оттоном о науках, открыто при этом заливаясь смехом.
У Оттона Пушкин перезнакомился со всеми профессорами лицея. Особенно он любил поболтать с Жаном Лораном. Сей уроженец Лозанны жил в Одессе ещё с 1805 года. Поначалу он преподавал в одесской гимназии, но с открытием лицея перешёл туда. Ко времени появления в Одессе Пушкина, Лоран уже был профессором французской истории и литературы.
Был он маленький (совсем маленький, ещё ниже Пушкина). Его крошечная головка была обсыпана мелкими чёрными кудряшками. При всей своей малорослости, Лоран двигался всегда исключительно сановито, важно, неторопливо. Но Пушкин, называвший, кстати, Лорана «мраморной мухой», умел доводить его до бешенства своими оценками личностей и книг, и делал это с величайшим наслаждением.
Стоило, например, Пушкину сказать «Робеспьер – это революция, революция – это свобода», как Лоран тут же начинал дико размахивать руками, непомерно большие уши его вмиг становились багрово-чёрными, и он даже начинал заикаться, и сильно заикаться. А сколько словесных баталий было у них по поводу Вольтера, которого Лоран на дух не переносил. От славословий Пушкина по адресу Вольтера, Лоран готов буквально лезть на стенку. Когда он, доведённый Пушкиным до исступления, начинал кричать, жизнь в ресторации Оттона совершенно замирала. Публика вскакивала, покидала свои столики и окружала плотным кольцом Пушкина и Лорана. Самого Пушкина беседы с профессором Лораном доводили до состояния полнейшего ликования, которое он и не собирался скрывать.
Частенько захаживал к Оттону Антон Пиллер. Он с первых же дней основания лицея ввёл там занятия по итальянской словесности. Это был голубоглазый розовощёкий крепыш, немного меланхоличный, весь какой-то замедленный и невыразимо стеснительный. Пушкин его называл «болонский девственник» (Пиллер был родом из Болоньи), но публично он Пиллера обижал, в общем-то, не так уж часто.
Они не раз мирно и даже задушевно беседовали о Данте Алигьери. Пиллер знал наизусть множество терцин из «Божественной комедии» (особенно из последней, «райской» её части). И своды ресторации Оттона не раз оглашались звучанием музыки дантовского слова – к ужасу обедающих и страстному ликованию Пушкина. Иногда ещё поэт смущал профессора итальянской словесности пересказом скабрёзных новеллок Боккаччо. При этом он настолько живописно расписывал детали, что в ресторации прерывался обед – все сбегались послушать. Однако Антон Пиллер не помнил зла: он снабдил Пушкина старинным итальянским изданием «Божественной комедии». И поэт начал знакомиться с Данте в оригинале, пока однажды не оставил профессорский раритет на одесском пляже.
Бывал у Оттона и Яков Десмет – директор Ботанического сада, открытого Ланжероном. Задумав устройство сада, губернатор вызвал его из Франции. Этот весёлый лукавый старичок, большой поклонник вафельного пирога со сливками, апельсинового ликёра «Гран Марнье» и весьма фривольных шуток, заходя к Оттону, всегда искал глазами Пушкина, и если тот был свободен, присаживался за его столик. Десмет называл его «мой шалун», любил слушать его каламбуры и обожал наблюдать, как Пушкин «заводит» Жана Лорана.
По вечерам заглядывая иногда к графу Ланжерону, Пушкин обычно всегда выделял хотя бы несколько минут для того, чтобы дать шутливый отчёт о прошедшем обеде у Оттона. Граф заливался от смеха и иногда звал ещё послушать своих адъютантов – подполковников Александра Облеухова и Андрея Римского-Корсакова. Но, как правило, они всё-таки беседовали один на один в кабинете графа. У них всегда были свои тайны.
Как-то Пушкин рассказывал графу об очередном своём жесточайшем словесном поединке с Жаном Лораном (обсуждение литературных достоинств поэмы Вольтера «Орлеанская девственница» сопровождалось таким кипением страстей, что казалось – ещё чуть-чуть и ресторация взлетит на воздух. Пушкин расписывал всё в лицах, живописно показывая также, как бурно реагировали на происходившее посетители ресторации, разделившиеся на две партии: на тех, кто жалел беднягу Лорана, и на тех, кто искренне радовался происходившей буффонаде, а таковых было всё-таки большинство.
Граф Ланжерон, вдоволь отсмеявшись, затем неожиданно подмигнул Пушкину и сказал с открытой лукавинкой во взоре:
– Милый мой, а знаете ли вы, что Жан Лоран – наш человек.
– Что вы имеете в виду, граф? – не в силах скрыть недоумение, тут же отреагировал Пушкин.
– А вы вспомните наш вчерашний разговор.
Днём раньше Пушкин рассказывал графу, как в 1821 году в Кишинёве он вступал в масонскую ложу Овидия. Ланжерон же рассказал тогда в общем, не называя имён, об одесской ложе «Понт Еквсинский», великим мастером которой он являлся, Это была одна из самых многочисленных лож в России – в неё входило более двухсот братьев. Наместным мастером «Понта Еквсинского» был вице-консул Франции в Одессе Адольф Шалле.
– Так вот, любезнейший, – после минутного раздумья продолжил свой рассказ Ланжерон, – открою вам тайну: Лоран, над которым вы давеча столь остроумно потешались, член моей ложи. Он вообще человек достойный и старинный масон: впервые он вступил в ложу, ещё живя в Лозанне. Вообще вы, видимо, даже не подозреваете, что очень многие ваши знакомцы по ресторации у Оттона входят в «Понт Еквсинский». Помимо людей из моей администрации, там весьма обильно представлены преподаватели Ришельевского лицея и коммерческой гимназии, вообще люди учёные…
Пушкин выглядел совершенно потрясённым и одновременно смотрел с некоторым недоверием. Заметив это, Ланжерон заметил ему:
– Так и быть, покажу вам одну бумагу, отнюдь не подлежащую оглашению.
Граф подошёл к окну, близ которого стоял большой металлический шкаф, выкрашенный в вишнёвый цвет – в тон роскошной бархатной портьере. Аккуратно отомкнув ключиком дверь шкафа, Ланжерон достал оттуда портфельчик (или как он говорил «portefeuille»), обитый белой шёлковой материей, по которой был вышит парусник, плывущий к городу на холме – это был знак ложи «Понт Еквсинский». Из портфельчика Ланжерон достал несколько большого формата листов, сложенных вдвое, и торжествующе протянул Пушкину. Тот с интересом и опаской взял их, но взгляд его уже через несколько мгновений явно помутнел.
Протянутые Ланжероном листы содержали список членов ложи «Понт Еквсинский». Там Пушкин обнаружил не только Жана Лорана, но и профессора итальянской словесности Антона Пиллера и поклонника апельсинового ликёра Якова Десмета, и профессора математики Ришельевского лицея Генриха Виарда и директора коммерческой гимназии Николая Даревского, и, наконец, адъютантов графа Александра Облеухова и Андрея Римского-Корсакова.
Полнейшая растерянность Пушкина не укрылась от Ланжерона.
Ласково и одновременно лукаво улыбнувшись, он проговорил, аккуратнейшим образом укладывая листы назад в портфельчик:
– Так что, резвясь, будьте всё-таки поосторожней у Оттона, любезный Александр Сергеевич: имейте в виду – там собираются люди вполне серьёзные.
Тут граф подмигнул Пушкину, и оба они в один голос захохотали.
Масса дел, лежавших на Ланжероне по управлению Одессою и всем южным краем, тяготила его, и он предложил отделить обязанности по управлению краем от обязанностей по заведыванию городом Одессою. 25 мая 1820 года последовал указ об образовании отдельного Одесского градоначальства, причём за Ланжероном осталась должность главного начальника южных губерний.
В это время Ланжерон представил императору Александру записку об отмене табели о рангах, и, в частности, предлагал отменить чины по гражданскому управлению. Ланжерон подал императору ещё одну записку. В ней он указывал на излишнюю многосложность канцелярской переписки, на громадное число подписываемых начальниками бумаг, прочесть которые им не под силу и на проистекающий от этого вред для дела (в письме А. С. Пушкина к Е. М. Хитрово, датируемым 1830 годом, читаем: «Я питаю отвращение к делам и бумагам, как выражается граф Ланжерон»). Император Александр остался весьма недоволен проектами графа Ланжерона.
КАРТИНКА
БЕСЕДА ЗА ВЕЧЕРНИМ ЧАЕМ
(ПРОЕКТ ГРАФА ЛАНЖЕРОНА)
Вернувшись после вечерней прогулки, граф Ланжерон и Пушкин сразу же прошли в кабинет. Туда им подали смородиновый чай с бисквитами. Разговор завязался о греческих повстанцах, которым губернатор Новороссийского края не только сочувствовал, но и помогал.
Потом зашла речь о сегодняшнем обеде у Оттона. Пушкин забавно изобразил, как этот пузатый крепыш, увидев, что из Ришельевского лицея вышел профессор математики и физики Генрих Виард и направился в сторону его заведения, даже не ринулся, а полетел встречать профессора. Пушкин показывал, как Оттон отбрасывал стулья, мешавшие его продвижению, и ещё довольно точно демонстрировал угодливую улыбку, застывшую на тучном лице ресторатора. Граф буквально трясся от смеха.
На просьбу Ланжерона почитать что-нибудь из новых стихов, Пушкин откликнулся мигом. Лукаво и одновременно многозначительно улыбнувшись, он прочёл свою эпиграмму на Александра I «Воспитанный под барабаном». В совершенно особый восторг графа привели строки:
Под Австерлицем он бежал,
В двенадцатом году дрожал.
Зашла речь о личности императора. Пушкин весьма интересовался причинами его нынешней неприязни к графу (со дня на день ожидалось, что ему предложат уйти в отставку).
– Милый Александр Сергеевич, – отвечал Ланжерон. – Мы с Александром Павловичем взаимно недовольны друг другом, хотя когда-то были довольно близкими друзьями, Он мне поверял многие из своих тайн. Но с тех пор многое изменилось. Я лично очень разочарован в государе. Он оказался человеком коварным и лживым, на самом деле не желающим для своей страны никаких перемен. В 1818 году я представил ему записку, в которой предложил отменить табель о рангах («ProjetdesuprimerlesrangsdanslecivilenRussie»). Так государь был просто в бешенстве.
– Ещё бы – захихикал Пушкин. – Я представляю себе реакцию этого бывшего псевдо-либерала. Граф, но как вы решились предложить такое?! Это же настоящая революция! Да вы бунтовщик! Да вы представляете, на что вы замахнулись?
Ланжерон, однако, был совершенно серьёзен – он совершенно отмёл шутливый тон Пушкина, который обычно поддерживал:
– Любезный друг мой Александр Сергеевич. 28 лет я служу в России и России, и за эти годы повидал столько административной дикости, столько злоупотреблений, столько чиновничьего безобразия, что не стало больше сил терпеть. Особенно поучителен был одесский опыт, когда я стал херсонским губернатором и одесским градоначальником. Тут я понял, что надо что-то срочно делать, что необходимы глобальные перемены.
С лица Пушкина вмиг слетела улыбка. Граф же продолжал:
– Я вполне допускаю, что при Петре Великом, в связи с проводимым им преобразованием России, табель о рангах могла иметь значение и пользу, но теперь-то она выродилась, она стала не только бесполезною, но даже и вредною, источником многих неудобств и злоупотреблений. Милый Александр Сергеевич, вы же числитесь поиностранной коллегии, вы же тоже чиновник, вы что, не видите что главные посты находятся в руках недостойных выскочек?
Пушкин молча кивнул. Он был серьёзен, как никогда. Но Ланжерон даже как будто не смотрел в его сторону. Казалось, что мысли непроизвольно вспыхивают в нём и вырываются в виде огоньков пламени. Граф был в страшном гневе – в гневе на российскую административную систему:
– Эти писаки, вырвавшиеся из лакейской, без настоящего воспитания, без убеждений, без совести. Казнокрадство, взяточничество, разграбление беззащитных, для них не может считаться преступлением. Более того, они убеждены, что именно так и нужно действовать. С самого детства эти люди привыкли к разным крючкам и интригам, к двусмысленному толкованию законов. Они посвящены во все тайны злоупотреблений, и, достигая постепенно высших чинов, соединяют в своих руках главную часть администрации. Можно ли…
Тут Ланжерон, кажется, вспомнил о Пушкине – во всяком случае он обернулся в его сторону, и, не снижая интонации, довольно грозно продолжал:
– … от таких людей ожидать справедливости? Этот презренный люд имеет только одну цель: подыматься всё выше в чинах путём разного рода мошенничеств и достигнуть благосостояния.
И потом сказал уже, прямо обращаясь к Пушкину:
– Вот что есть табель о рангах в действительности. Прямо так я и написал государю. При этом я отметил то, что, занимая одно из самых высоких мест в администрации, я могу вполне отчётливо судить о размерах подлости и безнравственности чиновников. Самое пылкое воображение не в состоянии выдумать то, что можно видеть на деле.
– Граф, но нужно быть не очень смелым, а отчаянно смелым, чтобы написать так императору.
– Любезнейший, – довольно холодно заметил Ланжерон. – Я брал Измаил. Бояться ли мне человека, который, как вы пишете, «в двенадцатом году бежал»?
Пушкин улыбнулся, но ничего не ответил. Ланжерон же продолжал, предварительно попросив, чтобы принесли ещё бисквитов и чая:
– Я писал государю, что отмена табели о рангах есть единственное средство улучшения нравов служащих, единственное средство оздоровления российской административной системы. Это мера, может быть, и крутая, но неизбежная. Но, как выяснилось, император, имеющий репутацию реформатора, панически боится перемен. Он не желает знать об истинном положении вещей, а оно катастрофическое, мой юный друг. Я это вижу каждый день и страдаю, что не в моих силах изменение сложившейся системы. Кажется, единственное, что меня может успокоить – это отставка, хотя я себя и чувствую полным сил. Ладно, примемся за чай, а то мы что-то совсем забыли о нём.
Когда были обнаружены беспорядки в управлении новороссийским краем, то Ланжерону негласно было приказано проситься в отставку. 15 мая 1823 года он по болезни был уволен от всех занимаемых им должностей.
КАРТИНКА
САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. МАЙ 1835 г.
– В бытность свою хозяином Новороссийского края, граф Ланжерон жил на Ланжероновской улице. Да, да. Именно так. Я не ошибся, любезный князь.
Пётр Андреевич Вяземский вопросительно поднял брови. Пушкин же продолжал рассказ о своих встречах с графом Ланжероном в Одессе весной 1823 года:
– Всё дело в том… Это в высшей степени удивительно, но, кажется, с 1817 года улица, на которой он жил в Одессе, была названа его собственным именем. Так что я не раз гулял с Ланжероном по Ланжероновской. И сам Ланжерон, представьте себе, каждый день ходил по Ланжероновской.
При этих словах Пушкин радостно заржал. Вяземский же улыбнулся, смешномотнув лысой головой. Потом он спросил, и умные, любопытные глаза его живо блеснули:
– А дома вы бывали у него?
– Конечно – тут же отреагировал Пушкин. – И неоднократно. Граф жил в двухэтажном особняке, украшенном портиком и четырьмя колоннами. Рядом находилось казино, куда я наведывался частенько. Спустив то немногое, что у меня было, я заглядывал к графу на вечерний чай. Я с наслаждением скоротал с Ланжероном не один вечер. Он не просто был любезный и забавный собеседник Он обладал поистине неисчерпаемыми познаниями в сфере дворцовых и политических тайн. Граф рассказал мне немало забавного и поучительного о временах Екатерины и императора Павла, давал мне читать приватные письма Александра Павловича. Я узнал тогда много захватывающе интересного. Был только один плохой момент – Ланжерон всучивал мне свои трагедии и требовал отзывов, но в общем-то я как-то выкручивался.
Вяземский понимающе улыбнулся, а после возникшей паузы спросил:
– А где же вы беседовали? Неужто при свидетелях?
– Ну что вы. На интересующие меня темы при свидетелях не поговоришь. Мы совершали прогулки по набережной, но чаще всего разговаривали в кабинете. Там недалеко от окна стоял шкаф, из коего во время беседы граф не раз извлекал интереснейшие документы А рядом со шкафом был установлен большой мраморный бюст герцога Ришелье работы Рютиеля. Его дал в дар Одессе градоначальник Парижа граф Рошешуар, бывший в своё время адъютантом герцога. В общем, граф Ланжерон оставил бюст у себя. Больше никаких достопримечательностей в его кабинете не было – только сам хозяин.