Приложение: Письма и записки Каролины Собаньской к графу Ивану Витту
Из Одессы – в Вознесенск
1823–1825 годы
* * *
Янек, любимый мой!
Ты и представить себе не можешь, кто вчера заглянул на вечернее собрание моего салона!
Сам полковник Пестель пожаловал! Собственною персоною. Я была и изумлена и счастлива. В самом деле, удача редкостная, как мне кажется.
Привёл Пестеля граф Густав Олизар, стихотворец, политикан и чрезвычайно усердный посетитель моих вечеров, и, наконец, с некоторых пор мой поклонник.
Полковник, ничуть не таясь, тут же стал клеймить российского императора нынешнего. Представляешь?
Речи его были гневны, неприкрыты, и тем страшны, но при этом совершенно спокойны. Это было или безрассудство или тщательно продуманной провокациею. Подозреваю всё же последнее.
Пестель, как известно, всегда действует только по плану, и никогда по наитию. Но зачем ему тогда вдруг понадобилось при всех государя хаять? Он ведь не поляк, несущийся, словно закусивший удила конь, а немец, знающий лишь одну магию – магию расчета. Или полковник решил, что в моём салоне он находится среди своих? О! Это было бы весьма и весьма соблазнительно – как полагаешь?
Атмосфера на моих собраниях, как ты знаешь, весьма вольная. Но Пестель был настолько резок, что все присутствовавшие испуганно сникли, но это, правда, только поначалу. Постепенно стали слушать и многие даже соглашаться.
Но вот что особенно интересно.
Полковник о тебе открыто отзывался с большим и нескрываемым почтением, которое на всех присутствовавших произвело впечатление самой несомненной искренности. Однако это не всё.
К концу вечера Пестель подошёл вдруг ко мне, наклонился, что заставило ревнивого Олизара вздрогнуть, и шепнул мне на ушко, так чтобы никто не слышал: «Прелестная Каролина, имейте в виду: я очень рассчитываю на графа Ивана Осиповича и его кавалерийский корпус».
Я так и обомлела, милый, но виду не подала. Ясное дело, он сказал мне это для передачи самолично тебе. Вот и передаю, родной мой.
Да, как я успела увидеть, сей граф Олизар с Пестелем очень даже хороши, а он ведь (то бишь Олизар) есть член польского Патриотического общества, хоть и не из самых главных заправил. Зато граф даёт деньги на заговор, ежели только верить собственному его признанию, которое он сделал мне.
Не прихвастнул ли? Может быть, и так. Но что некоторые польские магнаты, являющиеся верноподданными российского императора, дают деньги на заговор, и немалые, сие несомненно, я думаю.
Милый, выводов не делаю – это ведь твоя прямая прерогатива. Я лишь сообщаю то, непосредственной свидетельницей или слушательницей чего вдруг – или совсем не вдруг – оказываюсь.
То, что Олизар и Пестель приятельствуют – видела и слышала собственными глазами и ушами, у себя же в салоне. Но только не думаю, что граф способен оказывать на полковника сколько-нибудь существенное влияние: Пестель слишком уж высокого мнения о себе самом, чуть ли не Бонапартом себя почитает (надо же!), и поляку, да ещё стихотворцу при этом, ни за что не поддастся.
Да что это я объясняю тебе – прости, милый! Заболталась я что-то. Ты же и сам всё это понимаешь, а Пестеля-то знаешь ещё поболе меня.
В общем, Пестель и Олизар, заговорщик русский и заговорщик польский, – явные и несомненные приятели. Сие есть факт совершенно очевидный. Имей это в виду.
Приезжай, родной мой. Я соскучилась по тебе просто ужасно, немыслимо. Хоть чуть забудь о поселениях, вспомни и обо мне, столь страждущей без тебя.
Нахожусь вся в ожидании невероятных твоих ласок и несказанной нежности твоей.
Неизменно обожающая тебя,
бесконечно преданная тебе,
верная, любящая…
И вообще твоя
К.
Февраль 1823 года
Одесса
* * *
Милый,
спешу сообщить тебе: касательно литератора Александра Пушкина волноваться ничуть не стоит На самом деле он вполне безопасен и даже может быть очень даже полезен.
Это, Слава Господу, болтун, сплетник, клеветник (ради красного словца не пожалеет буквально никого), и ещё, к совершенно особому счастью для нас, он является личностью совершенно безответственной.
Я уверена: ни в какое тайное общество его просто не возьмут. Имей в виду, родной: Пушкину глубоко не доверяют как русские, так и польские заговорщики; в особенности последние, ибо Пушкин очень настроен супротив поляков, хоть и позорно тает пред польскими женщинами (на последнем обстоятельстве я как раз и пробую сыграть).
Но самое главное вот что: заговорщики (и русские и шляхтичи) в большинстве своём неопровержимо уверены, что он способен выболтать совершенно любую тайну, что не существует тайны, которую он способен удержать. Милый, верь – это так. Так именно и думают, и говорят. Слышала уже неоднократно. И знаю, что ещё не раз услышу.
Стишки же Пушкина – хочу признаться тебе, родной – настолько же популярны, насколько его самого тут… в общем, побаиваются его язычка, не очень чистого, а точнее, довольно-таки грязноватого. Но стихи идут именно что на «ура», чистотой своей совершенно отделяясь от малоприличной личности автора.
Во всяком случае, милый, большинство посетителей моего салона каждое появление Пушкина встречают с крайней настороженностию, ожидая с его стороны какой-нибудь дурацкой выходки и боясь при этом слово лишнее сказать, что. правда, далеко не всегда удаётся им.
Должна сказать, степень исключительной ненадёжности сей личности такова, что к разговорам Пушкина стоит постоянно прислушиваться, что я и делаю – сама и ещё поручаю своей камер-фрау. Полагаю, ты помнишь её, родной. Она-то тебя точно помнит. Говорит о тебе с неизменным и даже с неутихающим восторгом.
Дело всё в том, что Пушкин является большим поклонником её, и в самом деле очаровательных попки и грудок, и по сей весьма уважительной причине поэт любит частенько с нею поболтать. Вернее говоря, ради того, чтобы та дозволила ему ущипнуть её хотя бы за одну из её пикантнейших выпуклостей, он готов, кажется, поведать буквально всё, что угодно. Ей-Богу!
Так что с одной стороны, с поэтами, действительно, очень не просто, а с другой стороны, очень даже легко, как в случае с Пушкиным.
Пестеля, например, или Олизара, или здешнего поэта Туманского, грудкой и попкой моей камер-фрау не проймёшь. А вот Пушкин на её вопрос, что он думает об моих собраниях, тут же, вожделенно взглянув на неё, ляпнул: «да это же самый настоящий великосветский бордель».
Да, камер-фрау моя (а она девица в высшей степени смышлёная, и, кроме пышных форм своих, имеет ещё ряд несомненных достоинств) очень даже сгодилась.
Но, конечно, прежде всего Пушкин представляет для нас интерес во время взбрыков своих, и особливо во время приступов бешенства, весьма частых, между прочим. Хочу сказать, милый – тут-то его как раз и надобно навострить ушки и слушать, что я и делаю, изо всех сил своих пряча брезгливость и омерзение свои как можно дальше внутрь.
Я рассчитываю, что он не догадывается об истинном моём отношении к нему, хотя, вослед Мицкевичу, продолжает кричать на каждом углу о моём жестоком кокетстве и неизбывном коварстве.
Родной, избранною мною планида относительно Пушкина остаётся совершенно прежней, ведь она показала уже свою полную результативность: страстно привлекать и одновременно как бы нерешительно, но при этом неуклонно, отталкивать.
Главное – довести его до отчаяния и терпеливо ждать взрыва, сопровождаемого обычно самыми разнообразными откровениями, иногда совсем небесполезными для нас. Чего только человек не выскажет в бешенстве своём, а особенно такой умница, как Пушкин.
Вся целиком и безоглядно твоя
К.,
нежная и тоскующая,
готовая исполнить любое желание возлюбленного жениха своего.
Январь 1824 года
Одесса
* * *
Родной мой Янек!
По совету твоему стала я привечать Мицкевича, и теперь он буквально готов проглотить меня. О, с самыми лучшими намерениями, но мне-то каково!
Смотрит на меня своими громадными печальными жидовскими глазами, навообразил себе Бог знает чего! Как же мне отделаться теперь от него? Просто ума не приложу.
Когда он рядышком, мне как-то невмоготу совсем. Боюсь, как бы не стошнило. Крещёный жид – всё равно ведь жид, и никуда от этого не деться. Но дурачок, как видно, не чует, как тяжело мне с ним, не чует, что одно только выражение его тоскующих глаз вызывает у меня удушливую волну отвращения.
Знаешь, он всё время крутится вокруг меня, глядит на меня с преклонением, и это вселяет в меня самый настоящий ужас, хотя я совсем не робкого десятка. Да и не боюсь я его вовсе – дело же не в этом.
А приставучий он – Бог ты мой! Это тоже, видать, жидовское в нём: они ведь всасываются, как клещи, и кровушку выпивают, и ещё вливают своего яду.
Веришь ли, Мицкевич постоянно уверяет меня в коварстве моём и жестокости, и кричит с остервенением, что ежели я не отдадусь ему, то он непременно ославит меня на весь свет как холодную, безжалостную кокетку.
Я-то ни капельки не боюсь его угроз – да, пусть ославливает, коли хочет. А вот приставучесть его выносить весьма тяжело.
В общем, имеет место случай, без сомнения, не такой кошмарный, как с бешеным Пушкиным, но всё равно достаточно тяжёлый и даже очень тяжёлый, пожалуй.
Милый, приезжай поскорее спасать меня, свою несчастную Лолину!
Жду тебя с немыслимым, непередаваемым нетерпением.
Бесконечно преданная тебе
К.
Март 1825 года
Одесса
* * *
Любимый мой!
Здешние поляки все как один утверждают, что Мицкевич – великий лирик, польский романтический гений, мало чем уступающий французам, англичанам и даже самим немцам, самым большим докам по части туманных умствований, которые я от всей души ненавижу.
Может быть и так. Может и гений. Не стану спорить, ибо не люблю этого делать.
Но я знаю совершенно точно, что Мицкевич – совершенно никудышний любовник и никудышний политик, скорее чрезвычайно наивный политический фантазёр, и ещё весьма неудачливый при этом. Причём он в свои фантазии ещё хочет протащить какие-то чисто жидовские мечты, что особенно гнусно, как мне представляется.
Да, пусть идёт в заговор, это только к лучшему, не иначе. Чем быстрее он окажется в тайном обществе, тем быстрее последнее обнаружит тайные и беспочвенные свои замыслы.
К тому же сей Мицкевич – явный безумец. Ей-богу, родной.
Суди сам: он считает, например, что поляки смогут отстоять независимость свою лишь в том случае, если стакнутся с жидами, без участия коих, как он говорит, победе не быть.
Мицкевич громогласно и безапелляционно объявил на одном из моих вечеров, к ужасу всех присутствующих: «Пока не будете относиться к ним по-людски, счастья и вам и Польше не будет».
Ну, слыхано ли!!! Никак не хочет отстать от жидовской своей отравы, которая может принести полякам – да и всем остальным – лишь одну погибель, и более ведь и нечего.
Ещё Мицкевич страстно обожает говорить о несчастиях жидовского народа, и чуть ли ни слезу при этом пускает, что вызывает у моих поляков лишь звонкий издевательский смех, тогда как смыл таковых речей новоявленного польского гения вызывает лишь отвращение.
Вообще такое может заявлять лишь тот, кто вконец потерял рассудок.
Знаешь, родной, буквально на днях он прямо так и сказал на одном из моих вечерних собраний (при этом его выпученные, излучающие печаль глаза, казались ещё более печальными): «Старшему брату Израилю – уважение, братство, помощь на пути к его вечному и земному счастию, равные со всеми права».
Ну, в своём ли он уме после этого?! Истинно сумасшедший – и более ничего!
И то, что Мицкевич решил проповедовать свои пропитанные жидовством идеи среди польских вельмож, только добавляет ему безумия, и как ещё сильно добавляет.
Разве находясь в здравом уме, можно говорить нашим магнатам о равных правах с жидами? Да, нет, конечно. В общем, чокнутый он на всю голову, несчастный поклонничек мой, новоявленный польский гений.
Уверена, милый, что ты полностию согласишься со мною.
Но чего я ещё совершенно не могу в Мицкевиче перенести, так это его неотёсанности. Уж ты-то поймёшь меня, не сомневаюсь ни на йоту.
Если кто не может себя вести, как подобает, то я его и за человека не считаю, и видеть его не хочу. Но как видно не всегда получается.
Мицкевич всё вьётся вкруг меня, и я не могу его решительно прогнать, как бы ни хотелось этого, ведь сейчас он нам так нужен, не так ли, любимый?!
Терплю, терплю – и всё ради тебя.
Целую тебя в губы, в лоб и всюду, родной мой.
Неизменно твоя
К.
Апрель 1825 года
Одесса.
* * *
Обожаемый мой Янек!
Как ты знаешь уже, князь Антоний Яблоновский есть один из ведущих членов Патриотического общества, и, выходит, птица весьма важная.
Во всяком случае, в моём салоне это как раз он и является одним из главных заправил польского заговора. Да, магнаты тут есть, и они дают деньги, и государя Александра Павловича дружно ненавидят, но реальными делами занимается князь Антоний, и именно в его руках ключи от заговора.
Так вот, как доподлинно стало мне известно, Яблоновский послал буквально на днях своего эмиссара к полковнику Павлу Пестелю.
Наше спасение в том, что сей Пестель собирается быть российским императором, и, как я думаю, ни за что не отдаст полякам Польши. Почти уверена, что у Яблоновского с Пестелем в итоге вряд ли что выйдет. Но эмиссар-то послан – сие само по себе важно.
И надобно следить за каждым шагом князя, ибо он может выйти и на след других российских заговорщиков, а они как раз могут быть уже вполне пропольски настроены.
А то, что эмиссар Яблоновского отправился к Пестелю, я знаю совершенно точно, со слов самого князя Антония, который, чтобы заслужить мою благосклонность, готов выболтать, что угодно.
Так, ещё князь поведал мне, что самолично собирается встретится с Пестелем в нынешнем году на киевской ярмарке, дабы провести там с ним обстоятельно секретные переговоры.
Покамест наш Антоний страстно влюблён в меня, и, кажется, не собирается в ближайшем будущем разлюбливать меня, что необычайно облегчит нам и в будущем наблюдение за Яблоновским. А он, как я вижу, очень нам нужен, родной мой!
Нежно и сильно любящая,
Вечно и безраздельно твоя
К.
Май 1825 года
Одесса
Post Scriptum
Родной мой, эмиссар Яблоновского уже прислал ему первую весточку, довольно приятную для нас, между прочим.
Князь через эмиссара передал Пестелю, что назовёт основных деятелей Патриотического общества лишь при том условии, если ему передадут список главных русских заговорщиков. Так вот: Пестель ответил категорическим отказом. Так что переговоры, слава Господу, застопориваются покамест.
* * *
Милый,
пожелания твои выполнены: я без малейшего труда соблазнила и Яблоновского, и Грушецкого, и Блондовского, и Леона Сапегу, и Густава Олизара. Буквально всех из указанного тобою списка. Надеюсь, ты будешь доволен.
Они все без исключения весьма горячие любовники, люто ненавидят нашего государя императора, но истинное спасение для всех нас – их крайняя заносчивость и самонадеянность. И ещё я благодарю Бога, что они просто не способны быть скрытными, передо мной, по крайней мере.
Вообще словно это не взрослые мужчины, а дети малые. Но особое счастие для нас в их форменном идиотизме, проявляющемся, как только речь зайдёт о политике и Польше, а точнее в их фантастической наивности и гипертрофированной самовлюблённости.
Представляешь, милый, они всерьёз (!!!) верят, что горстка польских мальчишек-несмышлёнышей (то бишь они сами, хотя, конечно, они отнюдь не почитают себя несмышлёнышами, – наоборот) сможет повалить грандиозный российский колосс?!
Представь себе, милый: они надеются самолично возродить Речь Посполитую! Великую Польшу, и никак не менее. Да, ещё у них есть несбыточная надежда на помощь Европы, коей они, как ты знаешь, никогда не дождутся.
В общем, у меня весьма хорошие новости, единственный.
Изобличить полностию таковую компанию, исключительное легкомыслие коей совершенно изумляет меня, тебе не будет стоить, я уверена, особого труда. Ну, с моей помощью, конечно. И посылами и делами, любимый, я всегда с тобою.
Жду тебя, родной мой. Тоскую без тебя просто неимоверно.
Вся твоя
К,
беспрестанно ожидающая встречи с ненаглядным женихом своим.
Июнь 1825 года
* * *
Любимый мой,
хочу известить тебя, что князь Леон Сапега, хоть у него и есть невеста (между прочим, сапеговская кузина!) и даже свадьба как будто назначена, не удовлетворился лёгким амурным сближением и усиленно вьётся вкруг меня.
Так что то, чего ты столь хотел, само собою ныне устраивается; даже устроилось уже.
Помимо званых вечеров, мы встречаемся часто наедине. И то, что я узнаю, до крайности меня изумляет. Разговоры его во многих отношениях поистине поразительны; я почерпнула из них массу интереснейших сведений. Сапега – не человек, а живая энциклопедия. Но меня, конечно, более всего интересуют политические его высказывания.
Сей богатейший человек, королевского роду (потомок великого князя Литвы и Руси, Ольгерда, как ты знаешь), великолепного образования (учился в Сорбонне и в Эдинбургском университете), потрясающих манер, французским владеет лучше любого француза (ещё бы! воспитывали ведь его отборнейшие парижские аристократы), и вообще умница, и император российский к нему более, чем благосклонен.
Казалось бы всё для князя Леона складывается наипревосходнейшим образом. Так нет – он ненавидит и презирает русских, о царях же отзывается поистине ужасно.
Не понимаю, чего же ему не хватает?
Он готов пожертвовать всем, что имеет (а имеет он, как ты знаешь, очень и очень многое), и ради чего? Ради мифической польской независимости? Правда, сам Сапега, при всём громадном уме своём, эту идею отнюдь не почитает несбыточной.
Ещё в некотором роде он и самого себя ведь полагает королевской особою. Его называют «господарем Галиции», и он сим обстоятельством чрезвычайно гордится, и даже не пробует скрывать.
То бишь князь, несмотря на обширные познания свои, политически ведёт себя не только глупо, а, пожалуй, ещё и довольно-таки бессмысленно, как я считаю.
В общем. утверждаю неопровержимо, единственный мой: князь Леон Сапега душою и помыслами своими заодно с лютыми врагами нашими. Увы, но это так!
Он готов к измене и совершенно не дорожит благосклонностию к нему российского императора. Князь безрассудно ждёт лишь удобного случая, дабы примкнуть к мятежу, буде тот только возникнет. По крайней мере, так следует из откровений его, коих я стал свидетельницей.
Обнимаю тебя, родной, нежно и жадно.
Люблю и тоскую ужасно.
Неизменно твоя
К.
Июнь 1825 года
Одесса
Post Scriptum
Родной, сообщаю тебе ещё две маленькие детальки, которые, не исключено, хоть что-то объяснят нам в поведении князя.
Не уверена, помнишь ли ты, но родитель Леона Сапеги был в своё время камергером самого Наполеона Бонапарта – он-то, видимо, и научил сызмальства своего наследника презирать и ненавидеть Россию.
И второе. Матушка князя, урождённая графиня Замойская, заронила в него фантазийную идею восстановления Великой Польши, куда должны войти и Галиция, и Бессарабия, и Малороссия с Белороссией, и многие австро-германские земли. Сие отнюдь не есть моя выдумка, милый. Дело всё в том, что князь Леон самолично и в подробностях поведал мне о возвышенных рассказах матушки своей про Речь Посполитую.
* * *
Янек, родной!
Спешу сообщить, что небезызвестный тебе граф Густав Олизар, участник Патриотического общества, является нередко на мои собрания в сопровождении графа Александра Потоцкого, братца твоего по матери.
Оба они ведут совершенно крамольные речи, персонально направленные супротив царствующего российского государя. И это притом, что Олизар есть ведь лицо, можно сказать, официальное – он же киевский губернский маршал. Однако, любимый, имей в виду: сие обстоятельство ничуть не останавливает его.
Ещё Олизар ныне в дружбе с Мицкевичем, но великий лирик в общем разговоре крамольных тем особо не поддерживает, и, выходит, ведёт себя умнее и вашего братца и графа Олизара, ибо, думаю, не потерял покамест надежды стать профессором Ришельевского лицея.
И ещё гораздо более важное: сей Олизар явно имеет какие-то делишки с русскими карбонариями, людьми из окружения полковника Пестеля, и это уже, мне кажется, очень даже сериозно.
Что скажешь на всё это, родной?
В общем, имей в виду, что граф Олизар путается отнюдь не только с Мицкевичем и другими здешними поляками. Он имеет самые прямые отношения с конфидентами полковника Пестеля. Но и это не всё.
Граф приятельствует также с Сергеем Муравьёвым-Апостолом, подполковником Черниговского полка, а это, как ты отличнейше ведаешь, личность наиподозрительнейшая, смутьян ещё тот.
А также граф водит знакомство, и достаточно близкое, с одним из заводил северных заговорщиков – с князем Сергеем Трубецким. Вот каков наш милейший Олизар!
При этом я не понимаю одного, милый. Рассуди.
Заговор, даже самый верный, всегда связан с громадным риском.
Зачем всё-таки граф Олизар ввязался в Патриотическое общество, снюхался с русскими заговорщиками, ведь он может потерять совершенно всё?! А ему есть что терять, ибо богат он, как Крез, ты же знаешь.
Вот эта исключительная непонятность Олизара и смущает меня.
Прежде мне непонятными казались одни идиоты, однако граф совсем не идиот – напротив.
Любимый, а что скажешь ты о Густаве Олизаре? Для тебя он очевиден или так же смутен, как для меня?
Ему ведь русские сохранили все его громадные имения, дозволили вот, чтоб он был избран председателем киевского дворянства, а граф всё равно никак не успокоится и не оставляет подозрительных своих связей, даже скорее наращивает их. Может, он всё-таки не в себе?
Жду твоих разъяснений, как всегда в подобных случаях бесценных; я ведь знаю, что ты как никто изучил поганую душу заговорщика.
Мысленно целую тебя, родной мой Янек, со всею силою бесконечной нежности моей.
Со страшным нетерпением жду весточки и с невыразимым томлением – нашей встречи, родной мой и единственный.
Твоя верная
К.,
любящая, тоскующая
и преданная.
Август 1825 года
Одесса
* * *
Самый ненаглядный человек мой!
Сообщаю последние новости; уверена, что они весьма порадуют тебя.
Граф Александр Потоцкий, братец твой по матушке твоей, великой и несравненной Софии Потоцкой, принял меня приватно в одесском своём особняке, громадном и роскошном.
Начали беседу мы в библиотеке, а затем переместились в опочивальню. И те и другие апартаменты поразили меня каким-то королевским величием своим, что, конечно, есть прямая заслуга великой твоей матушки, по чьему указанию и возводился особняк.
Приватная беседа наша была поистине восхитительной, в высшей степени занятной, доставившей мне подлинное наслаждение.
Братец твой оказался превосходно образован. Тонок, изыскан, по-настоящему галантен и вообще такой умница! Однако как только речь заходила о царствующем императоре Александре Павловиче, картина резко менялась: он приходил в исступление, в подлинное неистовство и проклинал весь род государя и особливо бабку его, Екатерину Великую. Как я поняла, сии мысли внушил ему родитель его, граф Станислав Щенсный Потоцкий, твой приёмный отец, как видно обиженный на императрицу за раздел Польши.
Тебя же, радость моя, граф Александр, признаюсь как на духу, называл «проклятым виттовым отродьем», «романовским прихвостнем» и «заклятым врагом Польши» (это ещё самые невинные из его определений).
Не хочу ничего от тебя скрывать, любимый мой, ибо верна тебе совершенно исключительно и крайне озабочена как личным. так и служебным благополучием твоим.
Только по этой причине и решилась я воспроизвести некоторые из наинесправедливейших высказываний графа Александра Потоцкого.
Интересно, что он совершенно не боялся и не стеснялся извергать хулу на тебя из красивейших своих уст, хоть и знал прекраснейше о нашей с тобой близости.
Слишком уж душила его ненависть, вот и не мог он никак сдержаться. Полагаю, объяснение заключается именно в этом.
Впрочем, нельзя исключить и того, что Потоцкий высказывался супротив тебя совершенно преднамеренно, и даже гордился, что обливает тебя грязью, и радовался, что я терплю и не возражаю ему. Сей аристократ в таком случае упивался своею исключительною наглостию (он сам почитал её дерзостию), и это столь на него похоже. Он-то и амурился со мной, в первую очередь, дабы открыто выказать презрение своё к тебе или превосходство своё над тобою, как ему, самонадеянному, казалось.
Но самое главное то, что ты должен знать, родной мой: граф Александр Потоцкий в любую минуту готов изменить российской короне ради неосуществимого, фантастического прожекта «Великой Польши». Ежели вспыхнет бунт – он тут же ввяжется в него. Сие несомненно.
О как же я жду тебя, родной мой Янек! Ежели б ты только знал.
Бесконечно преданная
и неизменно обожающая
тебя
К.
Ты у меня в сердце, мой любимый!
Ты единственное счастье, единственный свет моей жизни, и я на всё готова ради тебя.
Сентябрь 1825 года
Одесса
* * *
Единственно единственный мой!
Салон мой нынче буквально весь набит весьма подозрительными поляками, что тебя, родной, не может не порадовать: да, они все тут, у меня под присмотром. Однако более всех занятен, как мне кажется, некий полковник Блондовский, весьма бравый шляхтич.
Появление его неизменно производит бурный комический эффект, хотя сам полковник настроен при этом решительно и серьёзно. Он, между прочим, как видно, и не догадывается, что является фактически самым настоящим буффоном.
Просто переплетение горячего патриотизма с дуростью, попахивающей даже идиотизмом, и беззаветной храбростью (а всё это есть в полковнике) порождает у присутствующих самый настоящий гомерический хохот.
При виде Блондовского, и Потоцкий, и Олизар, и Мицкевич, хотя они сами стоят за великую Польшу, смеются до упаду, до колик.
И тем не менее на полковника Блондовского тебе явно стоит обратить внимание – он ещё сможет доставить нам неприятности, и не исключено, что большие.
Понимаешь, коли начнётся заварушка, он, без всякого сомнения, будет в первых рядах зачинщиков и натворит немало бед.
Блондовский уже сейчас драться готов чуть ли не с каждым, кто сомневается в скорейшем восстановлении Великой Польши. Он вообще страшный буян, а голос его есть чисто Иерихонская труба, от чего я уже вдоволь настрадалась. Даже когда в любви мне признаётся, так рычит, что люстры дрожат и стены трясутся.
С каждым появлением полковника Блондовского мои вечерние представления превращаются в самый настоящий балаган, так что я вздыхаю с необыкновенным облегчением, коли его нет.
Люблю тебя страстно, родной мой, без меры и стыда, нежно и преданно.
Тоскую и жду.
Навеки твоя
К.
Сентябрь 1825 года
Одесса
* * *
Родной мой, единственный!
Знаешь, посетил меня сегодня с утра князь Леон Сапега. Ты будешь доволен: он всё ещё без ума от меня и настоятельно просит регулярных приватных свиданий, хотя свадьбы своей и не думает отменять.
Кажется, князь Леон не скрывал от меня ничего. Ни интимных замыслов своих касательно излюбленных любовных утех, ни роли своей в Патриотическом обществе. Признался даже мне, что уже отвалил на польский заговор пять миллионов. Ну, как новостишка, милый?
Вообще не только сей Сапега, а и все наши польские магнаты, усердные посетители моих вечеров, продолжают всё время изумлять меня. Они легко, без всякого даже нажима, выбалтывают такие тайны, о коих не должны сообщать вообще никому, даже сподвижникам своим, а уж тем более невесте графа Витта, то бишь мне.
Князь Сапега, без всякого сомнения, отлично осведомленный, что я являюсь невестою начальника южных военных поселений, требует тем не менее от меня взаимности, и ради этого делится наиглавнейшими секретами польского Патриотического общества.
Конечно, слава Богу, что всё именно так, а не иначе, и всё же я буквально потрясена степенью какой-то исключительной продажности всемогущего магната, человека баснословно богатого.
И я не понимаю: ежели для него так важна идея восстановления Великой Польши, то как же тогда он так рискует похоронить эту идею, жертвует ею, и ради чего? Чтобы завоевать мою минутную благосклонность? Или же он верит, что я на самом деле друг Польши, как пробую убедить тут всех? Неужто он верит мне? Мне?!
Милый, неужели в людях столь изощрённо и глубоко образованных возможна такая высокая степень самого настоящего идиотизма? Невероятно.
Как бы то ни было, теперь мы знаем: Патриотическое общество получило от князя Сапеги пять миллионов. Надеюсь, милый, это грустное известие, пусть и не обрадует, но хотя бы привлечёт твоё внимание, и ты наградишь моё усердие по достоинству – своими ласками и нежностию.
Люблю и обожаю тебя.
Навеки твоя
К.
Сентябрь 1825 года
Одесса
* * *
Любимый мой Янек!
Ты всё сидишь в Вознесенске, вотчине своей, занят, конечно, выше головы делами государственной важности, а тут, в Одессе, опять череда новых польских гостей. Всех их наприглашала я на свои собрания, как ты и велел. Бегают ко мне с удовольствием, с наслаждением даже. И, к счастью, один подозрительней другого.
Все ужас до чего болтливы, самонадеянны, влюблены в себя и своё историческое значение. Каждый представляет себя Давидом, который повалит Голиафа – Россию. И смех, и грех! Но я и виду не подаю и слушаю как бы с полнейшим восторгом, но этого ведь недостаточно, как ты предупреждал меня не раз. Однако неужто я должна соблазнять буквально каждого из этих ничтожеств?!
Понимаешь, любимый, – их много. И эти чванливые поляки всё прибывает и прибывают в Одессу. Несть им числа.
Может, соблазнять их хотя бы выборочно? Жду с нетерпением твоего решения, родной.
Слава Господу, что хоть Пушкина отправили отсюда. Он ведь стал совсем несносный. Приставучий – просто ужас. А злобность его возросла неимоверно. Он ещё и культивирует её, возводя выходки и оскорбления свои в некий род изощрённого остроумия.
Представляешь?! Просто какой-то сплошной идиотизм! И здешняя публика часто не знает, что делать в первую очередь – потешаться ли над ним или бояться его диких, бешеных выходок?! А он-то сам упоён собою, своим совершенно невозможным поведением, возводя его в род некоторого высшего аристократизма…
Поразительно всё-таки! Этот сочинитель, смеющий претендовать на какой-то особый аристократизм, на самом-то деле совершенно не светский человек, отнюдь. Родной мой, да он просто не может вести себя в обществе. Мне было стыдно за него, и неоднократно.
И вообще: или ты поэт, или аристократ. Середины тут быть не может. будь ты хоть четырежды князем. Но ежели ты из любителя, помышляющего лишь об наслаждении искусством, превращаешься в мастера, трудящегося на заказ, то тут же выбываешь из сонма аристократов. Так что пушкинские претензии на то, что он поэт-аристократ, совершенно необоснованные и просто глупые. Но только он не выбыл из сонма аристократов, ибо просто никогда к оному не принадлежал.
Не успели убрать Пушкина, как явился Мицкевич. Час от часу не легче. Ну, он хоть и сумасшедший, но зато не такой бешеный. И слава Богу, даже не думает корчить из себя аристократа. И на том спасибо!
А теперь вот тут эти поляки, аристократические сливки моего салона, и они же – горе-революционеры, борцы за «Великую Польшу». Данные особы ведь тебя, в первую очередь, и интересуют. Не так ли, милый?
Знаешь, я слушаю их совершенно невозможную браваду, и мне просто становится стыдно, что я полька. Ей-богу!
Но я вынуждена внимательнейше выслушивать их глупости и гнусности, да ещё и запоминать изливаемую из их уст возмутительную болтовню, а потом и записывать многое из услышанного.
И всё ради тебя, любимый мой. Ради одного тебя, родной мой Янек.
Твоя верная, преданная, любящая, обожающая, тоскующая
К.
Родной мой, по-настоящему я принадлежу одному лишь тебе.
Октябрь 1825 года
Одесса