Искренняя исповедь страждущего женского сердца

(некоторые извлечения из мемуаров)

Перевод с французского

Поразительно, но умнейший, проницательнейший, преданнейший граф Аракчеев, сумевший войти в особое доверие и к императору Павлу, и к сыну его Александру, был при царе Николае Павловиче раз и навсегда отставлен. А вот злостный интриган Витт, имевший репутацию проходимца и чуть ли не висельника, тем не менее сумел при Николае Павловиче быть в исключительном фаворе.

Как видно, государь никак не мог забыть, что, строго говорят, это именно Витт раскрыл заговор бунтовщиков. И всё-таки для меня загадка, как Иван Осипович, имевший столько врагов, смог завоевать расположение нового императора, столь не жаловавшего любимчиков своего либерала-брата.

За Виттом числились грандиозные казённые растраты (в том числе и из-за меня, грешной), и это было достаточно известно и в обществе, и на самом верху. И, тем не менее, уже в день коронования (августа 22 дня 1826 года) Витту были пожалованы алмазные знаки ордена святого Александра Невского. Это казнокраду-то?

Увы, но именно так и произошло. Витт оказался поистине непотопляемым.

Да, некогда я любила до самозабвения этого человека, но я тогда не знала всего, в том числе и того, насколько часто он изменял мне и обманывал, утверждая, что жена его Юзефа не даёт ему развода. Но продолжаю. И попробую оставить в стороне личные мои чувствования.

Дождь наград продолжал сыпаться на Витта. Декабря 25 дня 1827 года ему было объявлено особое Высочайшее благоволение и пожалована табакерка с портретом государя. И это за то, что Иван Осипович ещё одну дивизию (на сей раз кирасирскую) перевёл на военные поселения, чем только увеличил источник крутившихся у него в обороте денежных сумм.

А после высочайших смотров в мае 1828 года, Витту было объявлено очередное Монаршее благоволение за успешное устройство вверенных ему поселённых войск. За особенные же услуги и отличное усердие ему была пожалована в пользование – этому баснословному богачу! – мыза Бранденбург-Гибдорн в Курляндии, близ Митавы, на 13 лет без платежа аренды. Я многократно потом бывала на этой мызе – чудное местечко. Не понятно только, зачем тем, кто накрали, дают добровольно ещё?!

Когда в 1828 году начались военные действия с Турцией, Витт был назначен командующим всеми резервными войсками, и уже в апреле месяце того же года был произведён в генералы от кавалерии, хотя вверенные ему резервные войска так и не участвовали ни в одном деле. Знаю об этом со слов самого графа.

К концу того же 1828 года были объявлены Высочайшая особенная признательность и благоволение за успешное сформирование резервов, своевременное усиление действующей армии и отличное состояние вверенного ему войска и пожалованы на эполеты вензели Его Величества. Так, не приняв участие ни в едином бою, Витт продолжал схватывать награды. Тогда я гордилась этим, а теперь вот и нет: скорее наоборот.

Интересно, что буквально осыпаемый милостями Николая Павловича, Витт при этом не был доволен своим положением и всё время жаловался на врагов своих и их гнусные происки.

Кстати, более всего он схватил наград за польское восстание: за штурм Варшавы он получил орден Святого Георгия второй степени, а за общее участие в разгроме восстания и за деятельность в качестве военного губернатора Варшавы ему высочайше было пожаловано сто тысяч рублей.

Тогда я очень помогла в разоблачении многих заговорщиков, но меня в результате погнали, а Витт взлетел на недосягаемые высоты и при этом полагал ещё, что они им полностью заслужены.

Вот неблагодарный! Вот хитрющий самоуверенный грек, отпрыск этой омерзительной Софии Потоцкой, константинопольской девки, никогда не ведавшей ни стыда, ни совести!

* * *

Ноября 17 дня 1830 года толпа заговорщиков ворвалась в Бельведерский дворец – варшавскую резиденцию наместника царства польского, – , учинила там форменный погром, тяжело ранив несколько человек из приближённых и прислуги великого князя Константина Павловича. Сам великий князь успел скрыться. В тот же день восставшие захватили арсенал. Многие русские генералы и офицеры, находившиеся в Варшаве, были предательски убиты. Уже на следующий день весь город перешёл в руки повстанцев. А января 13 дня 1831 года сейм лишил императора Николая Павловича польской короны. К власти пришло национальное правительство во главе с князем Адамом Чарторыйским, давно мечтавшим править Польшей.

Только в последних числах 1831 года Варшава капитулировала. Витт за взятие её получил Андрея Первозванного; кроме того, он был назначен военным губернатором города и председателем высшего уголовного суда. Он выносил приговоры, а его люди (и я в их числе) ловили изменников. Однако очень многие из числа замешанных в мятеже каким-то образом успели покинуть пределы Царства польского.

Большинство беглецов осело в Дрездене. Там даже был образован особый польский комитет, готовивший засылку эмиссаров для организации партизанских действий на территории Царства польского. Государь Николай Павлович, чрез нового наместника Ивана Фёдоровича Паскевича-Эриванского, передал Витту, что с Дрезденом, как рассадником заразы, надо что-то решать, и срочно.

Витт, передав мне слова императора, тут же добавил: «Что ж, принцесса моя Каролина, выручай – придётся тебе попутешествовать в Дрезден. Тем более, что ведь дочка твоя там замуж собирается за князя Сапегу, не так ли?»

Я совершенно опешила от этих слов. В самом деле, дочь моя Констанция, которую я выкрала у бывшего мужа моего Иеронима Собаньского, живёт как раз в Дрездене и вскорости, и в самом деле, собирается замуж. Всё это так. Но ведь все поляки отличнейшиим образом знают, что я состою при графе Витте, сатрапе, вешателе. Председателе Верховного уголовного суда. Как быть с этим обстоятельством?

И я прямиком сказала Витту: «Милый, меня ведь повесят тут же, как только я появлюсь в Дрездене.?»

Витт сладчайше рассмеялся и ответил: «Менее всего, Каролина, желаю твоей смерти я. Слушай, я тут кое-что придумал. И об этом в целом свете истину будут знать только три человека – ты, я и Иван Фёдорович Паскевич, наместник. Ты разыграешь польскую патриотку, ангела-хранителя бунтовщиков. А то, что это игра, никто, кроме нас троих, не должен догадаться. И когда все поверят, что ты перешла на сторону поляков, тогда как раз и можно будет ехать в Дрезден».

Да, придумано было лихо. И я тут же, не откладывая, приступила к исполнению намеченного плана.

И уже очень скоро по Варшаве вдруг поползли упорнейшие слухи, что за спиною грозного, беспощадного Витта действует ангел-хранитель поляков – я, которая была с русскими, но в свете последних событий прокляла их, и теперь помогаю страждущему народу своему. Говорили, что кое-кому я даже помогла сбежать, и в карете Витта вывезла их. Говорили также, что я присутствую на допросах, посещаю казематы и способствую смягчению участи заключённых.

И Варшава поверила всем этим специально распространяемывм россказням. Явились и те, кто клятвенно подтвердил, что им удалось избежать каторги благодаря чудодейственному вмешательству Каролины Собаньской, после многолетнего сотрудничества с царским агентом Виттом «примкнувшей» вдруг к польским патриотам.

Эти нежданно радостные вести, необыкновенно умело подготовленные Виттом, быстро достигли Дрездена. Теперь, и правда, мне можно было ехать, не боясь расправы.

* * *

А вот что произошло на самом деле.

Витт освободил двух заключённых, а я затем помогла им покинуть пределы Царства Польского. Это известие в сильно приукрашенном виде и было затем перенесено в польскую эмигрантскую среду Дрездена. И не было никакой случайности, что новость скорехонько перекочевала из Варшавы в Дрезден: постарались люди Витта.

Что касается тех двух заключённых, то Витт их самолично допросил, и не один раз, узнал всё, что только можно было узнать, и уже потом освободил. Я их перевезла и спрятала в укромном местечке, где через несколько месяцев, уже после моего возвращения из Дрездена, их преспокойненько арестовали, судили, заковали в кандалы и сослали в Сибирь.

В Дрездене слух о спасённых участниках восстания был воспринят с радостию, которая с трудом поддаётся описанию. Тщательно подготовленный обман сработал даже в большей степени, чем мы могли предполагать.

Поляки говорили примерно так: «Когда ни у кого уже не было никаких надежд, над несчастными жертвами стал вдруг кружить ангел спасения и утешения, и ангел этот был Каролина Собаньская».

Когда я появилась в Дрездене, то меня там встретили буквально как национальную героиню. Молодой князь Сапега прямо заявил мне, что будет горд и счастлив называться моим родичем.

Я очень быстро оказалась в самой гуще эмигрантской жизни. Более того, на меня практически сразу обратил внимание своё Исидор Красиньский, бывший командир уланского гвардейского полка, а в описываемое время – глава польского комитета в Дрездене.

Это был видный бравый красивый мужчина, но честолюбивый просто до тупости. Он влюбился в меня без памяти, а главное, был со мною откровенен, и выложил множество сверхсекретных тайн. И я, не дожидаясь возвращения своего в Варшаву, отправила Витту несколько срочных сообщений, а он уже составил на их основе собственные отчёты, и послал их в столицу империи, нигде, впрочем, не указывая источник полученной им информации.

Полнейший и даже трагический провал партизанской экспедиции полковника Заливского, раскрытие подпольных обществ в Кракове и Галиции, захват тайных польских эмиссаров – всё это фактически было результатом ночных бесед моих с Исидором Красиньским.

Между тем по Петербургу поползли слухи, что я перекинулась на сторону поляков. Никто ведь, кроме Витта и варшавского наместника, не знал, чем и с какою целию на самом деле занимаюсь я в Дрездене. Возобновились с особою силою и интриги, направленные против Витта… Стали поговаривать, что он находится под каблуком у своей наложницы, польской патриотки.

Как потом выяснилось, грязные слухи эти дошли и до самого императора, чего поначалу Витт никак не предполагал – до одного случая.

Наместник Царства Польского Иван Фёдорович Паскевич предложил назначить Витта вице-председателем временного правительства в Царстве Польском, однако Николай Павлович вдруг ответил отказом, и в чрезвычайно резкой форме. А главной мотивировкой отказа была многолетняя связь Витта со мною. Более того, в своём письме к наместнику царь дал мне характеристику не просто ложную, а ещё и глубоко несправедливую.

Там были, в частности, такие слова: «полька, которая под личиной любезности и ловкости всякого уловит в свои сети, а Витта будет за нос водить в смысле видов своей родни».

Витт смеялся, показывая мне копию с сего письма, предоставленную ему наместником. Ивана Осиповича и в самом деле невозможно было за нос водить. Но в целом дело принимало далеко не шуточный оборот, а всё из-за того, что в своих донесениях граф не указывал, что основные сведения о дрезденском подполье доставлены мною.

Однако, помимо всего прочего, кто-то настроил царя против Витта, иначе Николай Павлович не поверил бы сразу в то, что я перекинулась на сторону польских бунтовщиков.

Наместник Паскевич относился ко мне и к Витту в высшей степени благожелательно, и он точно знал, чем именно была я занята в Дрездене. Соответственно, наместник попытался уверить государя, что я вполне предана российской короне, и что сообщаемые мною известия приносят пользу не только Витту, но и самому дому Романовых.

И это была истинная правда, но Николай Павлович, отличавшийся маниакальною подозрительностию, не внял варшавскому наместнику. И тут сыграло ещё свою роль то обстоятельство, что царь получил депешу с места события, которая окончательно повредила моей карьере.

Российский посланник в Дрездене, Шрёдер, отправил императору письмо, в коем с возмущением поведал, даже не догадываясь при этом о цели моего появления в Дрездене, что я обретаюсь постоянно в избранной среде польских бунтовщиков и там уже, как своя.

Император пришёл в бешенство и переслал депешу Шрёдера Паскевичу со своею высочайшею припискою: «Посылаю тебе оригиналом записку, мною полученную из Дрездена от нашего посланника, самого почтенного, надёжного и в особенности осторожного человека; ты увидишь, что моё мнение на счёт Собаньской подтверждается. Долго ли граф Витт даст себя дурачить этой бабе, которая ищет одних своих польских выгод под личиной преданности и столь же верна Витту, как любовница, как России, быв ей подданная».

Наместник Паскевич не медля призвал к себе Витта и показал ему депешу Шрёдера с государевой припиской, и, не скрывая растерянности, молвил: «Граф, я отлично осведомлён, как всё обстоит на самом деле, но мне высочайше поручено открыть вам глаза на госпожу Собаньскую, а ей предписывается, по возвращению в Варшаву, незамедлительно отправится в своё имение на Подолии».

Высочайшая воля есть высочайшая воля. И Витт и я вынуждены были безоговорочно подчиниться. Он, конечно, мог ещё попробовать оправдать меня в глазах императора, но не сделал этого. Граф просто пожертвовал мною. Николай Павлович, узнав о нашем разрыве, продолжил покровительствовать Витту.

Конечно, мне было ужасно обидно, как и всякой жертве несправедливости. Я попыталась было сама оправдаться, и написала обширное объяснение графу Александру Христофоровичу Бенкендорфу. Он, как шеф корпуса жандармов, знал, что я не просто оказываю содействие Витту, но и совершенно официально приписана к составу сего корпуса. Однако государь уже сформировал своё мнение, слишком уж поспешно им принятое. И думаю, что Александр Христофорович и не попробовал переубеждать своего сиятельного патрона.

Привожу полный текст своего объяснения – для истории:

Генерал,

его сиятельство наместник только что прислал мне распоряжение, полученное им от Его Величества относительно моего отъезда из Варшавы; я повинуюсь ему безропотно, как я бы это сделала по воле самого провидения.

Да будет мне всё же дозволено, генерал, раскрыть вам сердце по этому поводу и сказать вам, до какой степени я преисполнена страданий, не столько даже от распоряжения, которое Его Величеству угодно было в отношении меня вынести, сколько от ужасной мысли, что мои правила, мой характер, и моя любовь к моему повелителю были так жестоко судимы, так недостойно искажены.

Взываю к вам, генерал, к вам, с которым я говорила так откровенно, которому я писала так искренно, до ужасов, волновавших страну, и во время них. Благоволите окинуть взором прошлое; это уже даст возможность меня оправдать. Смею сказать, что никогда женщине не приходилось проявить больше преданности, больше рвения, больше деятельности в служении своему монарху, чем проявленные мною часто с риском погубить себя, ибо вы не можете не знать, генерал, что письмо, которое я писала вам из Одессы, было перехвачено повстанцами Подолии и вселило в сердца всех, ознакомившихся с ним, ненависть и месть против меня.

Взгляды, всегда исповедовавшиеся моей семьёй, опасность, которой подвергалась моя мать во время восстания в Киевской губернии, поведение моих братьев, узы, соединяющие меня в течение 13 лет с человеком, самые дорогие интересы которого сосредоточены вокруг интересов его государя, глубокое презрение, испытываемое мною к стране, к которой я имею несчастье принадлежать, всё, наконец, я смела думать, должно было меня поставить выше подозрений, жертвой которых я теперь оказалась.

Я не буду вам говорить о прошлом, генерал, мне нужно остановить ваше внимание на настоящем моменте.

Когда я приехала в Варшаву в прошлом году, только что был разрешён большой вопрос. Война была блестяще закончена, и якобинцы были приведены к молчанию, к бездействию. Это был перелом, счастливо начатый, но он не был завершён, он был только отсрочен (я говорю о Европе).

Полька по имени, я естественно была объектом, на который здесь возлагались надежды тех, кто, преступные по намерениям и презренные по характеру, хотели спасти себя ценой отречения от своих взглядов и предательства тех, кто их разделял. Я увидела в этом обстоятельстве нить, которая могла вывести из лабиринта, из которого ещё не было найдено выхода.

Я поговорила об этом с Виттом, который предложил мне не пренебрегать этой возможностию и использовать её, чтобы следовать по извилистым и тёмным тропинкам, образованным духом зла.

Вам известно, генерал, что у меня в мире больше нет ни имени, ни существования; жизнь моя смята, она кончена, если говорить о свете. Все интересы моей жизни связаны, значит, только с Виттом, а его интересами всегда является слава его страны и его государя. Это соображение, властвовавшее надо мною, заставило меня быть полезной ему; не значило ли это быть полезной моему государю, которого моё сердце чтит как властителя, и любит как отца, следящего за всеми нашими судьбами…

Витт вам расскажет о всех сделанных нами открытиях. В это время была решена моя поездка в Дрезден, и Витт дал мне указания, какие сведения я должна была привезти оттуда.

Всё это происходило между мною и им – мог ли он запятнать моё имя, запятнать привязанность, которую он ко мне испытывал, до того, чтобы сообщить господину Шрёдеру о поручении, которое он мне доверил. Он счёл, однако, нужным добавить в рекомендательном письме, которое он мне к нему дал, что он отвечает за мои убеждения.

Я понимаю, что господин Шрёдер, не уловив смысла этой фразы, был введён в заблуждение тем, что он видел, и, хотя я должна сказать, что есть преувеличение в том. что он утверждает, я должна ему, однако, отдать справедливость, что, не зная о наших отношениях с Виттом, он должен выполнить, как он это и сделал, долг, предписываемый ему его должностью.

Господин Шрёдер жаловался в своих депешах наместнику, что ему не удалось проникнуть в то, что от него хотели здесь узнать. Я могла, может быть, преодолеть это затруднение, и я попыталась это сделать Предполагая, что я по своему положению и по своим связям выше подозрений, я думала, что могу действовать так, как я это понимала.

Я увидела, таким образом, поляков: я принимала даже некоторых из них, внушавших мне отвращение при моём характере. Мне всё же не удалось приблизить тех, общение с которыми производило на меня впечатление слюны бешеной собаки. Я никогда не сумела побороть этого отвращения, и, сознаюсь, пренебрегала может быть важными открытиями, дабы не подвергать себя встречам с существами, которые вызывали во мне омерзение.

Витт посылал его сиятельству наместнику письма, которые я ему писала; он посылал копии с них в своих донесениях; они помогали ему делать важные разоблачения.

Моё общество составляли семья Сапега, в которую должна была вступить моя дочь, князь Любомирский и некий Красиньский. Этот последний, имевший раньше портфель министра иностранных дел, стоявший во главе польского комитета в Дрездене, находившийся в постоянных сношениях с князем Адамом Чарторыйским и всеми польскими агентами, был, конечно. ценным знакомым.

Так как он был ограничен и честолюбив, я легко могла захватить его доверие. Я узнала заговоры, которые замышлялись, тайную связь, поддерживавшуюся с Россией. Словом, мир ужасов открылся мне, и я увидела, сколь связи, которые были пущены в ход, могли оказаться мрачными.

Все эти данные были, однако, неопределёнными, так как признания были неполными; лишь врасплох удавалось мне узнавать то, что мне хотелось. Пытаясь захватить и углубить сведения, я поддавалась также потребности дать узнать и полюбить страну, которую я возлюбила, монарха, которого я чтила. Доказательством этого служит, что не было ни одного поляка, переступившего порог моего дома, который не выказал бы своего повиновения, пока я находилась в Дрездене. Наименее расположенные к раскаянию кончили тем, что признали свои заблуждения и милосердие, которое благоволило простить столь большие преступления.

Этот факт неоспорим, и господин Шрёдер не сможет отрицать его. Единственным устоявшим был Александр Потоцкий; интерес, который по многим причинам к нему проявляла, побуждал меня его часто видеть; впрочем, господин Шрёдер сам побудил меня говорить с ним и предложить ему обратиться к великодушию его величества государя.

Вот моя история, генерал, во всей достоверности. И вот я поражена в самое сердце! Я не чувствую унижения, я не жалуюсь на то, что должна уехать, страдающая душой и телом. Я падаю лишь под бременем мысли, что гнев его величества хоть на минуту остановился на той, второй религией которой на этой земле были преданность и любовь к монарху!

Я не знаю, генерал, применения, которое вы сделаете из моего письма; смею надеяться, что ваша честность и справедливость побудят вас повергнуть его содержание к стопам его величества.

Я ничего не прошу, мне нечего желать, так как, повторяю ещё раз, всё для меня на этой земле окончено. Но да будет мне, по крайней мере, дозволено просить не быть неправильно судимой там, где моё сердце выполняет дорогой и священный долг.

Не зная, в какую сторону обратить шаги мои, я начала с того, что направилась к одной из сестёр моих, в Минскую губернию. Здесь я ожидаю ответа, который вашему превосходительству будет угодно мне дать.

Смею просить его от вас, как от человека чести, человека справедливого, слишком религиозного, чтобы мне в нём отказать.

Я более чем несправедливо обвинена, и это несчастие не в первый раз со мной случается. Высказав и доказав этот факт, я думаю, что могу молить об ответе. Будет ли он хорошим или плохим, благоволите, генерал, его мне без промедления сообщить.

Вы знаете, что я порвала все связи, и что дорожу в мире лишь Виттом. Мои привязанности, моё благополучие, моё существование – всё в нём, всё зависит от него.

Если пребывание в Варшаве мне воспрещено, да побудит вас милосердие сообщить мне об этом положительно, чтобы я могла позаботиться обеспечить себе приют. Расстроенное здоровье и положение, грозящее стать неисправимым, делают это убежище необходимым.

Я вас прошу об этом ответе, генерал, во имя чести, во имя религии!

С чувством глубокого уважения, вашего превосходительства смиреннейшая и покорная слуга

Каролина Собаньская, рождённая графиня Ржевусская.

* * *

Да, граф Бенкендорф, увы, не пожелал принимать к сведению то, что я сообщила ему. А может, и попробовал раскрыть императору глаза на то, чем я в действительности занималась в Дрездене и Варшаве, но натолкнулся на истинно петербургский гранит: разумею известное всем феноменальное упрямство Николая Павловича.

Строгий, но не справедливый и не благодарный – к сожалению, вынуждена это констатировать – государь так и остался при своём мнении относительно меня.

Итак, Николая Павловича или не смогли, или не захотели, или просто не решились переубедить. И Витт, увы, не поведал Его Величеству обо всех сделанных нами открытиях касательно тайного польского движения; во всяком случае, не раскрыли степени моего действительного участия.

Утешает меня только одно: в том. что планам бунтовщиков не дано было осуществиться, есть изрядная толика и моей заслуги. Но вот Витту его неблагодарности ко мне я никак не могу простить.

Когда мы окончательно расставались, он со смехом сказал мне: «Каролина, любимая, обожаемая, ты совершенство, но у тебя есть один существенный недостаток – ты идеальный агент, а это не могло окончиться добром. Ежели бы не данное прискорбное обстоятельство, наше совместное счастие вполне было бы возможно».

Что мне оставалось делать? Я влепила графу Витту пощёчину, и ушла. Навсегда. Вскорости я соединилась брачными узами с его бывшим адъютантом Степаном Христофоровичем Чирковичем, давно и беззаветно в меня влюблённом.

Поразительно всё-таки. Ценою громадных внутренних усилий, самоотречения, столь трудно дававшейся мне актёрской игры, я положила всю себя на служение российской короне. И что же? Моя жертва не была принята и не была принята именно по легкомыслию и глупости. А ведь поляки всё не успокаивались и продолжали строить козни. Я ещё могла бы пригодиться. Обидно до слёз.

Со мною поступили не просто несправедливо, а ещё и глупо – причём, буквально во вред себе. А Витт, только для того, чтобы сохранить расположение к себе государя, отказался и от меня, и от моих услуг, хотя они вполне ещё пригодились бы и ему, и России. И Витт ведь всё это понимал, и всё же он оставил меня. Понимал, что будет хуже, но решил любою ценою сохранить расположение государя.

 

Позднейшая приписка, сделанная автором записок: Post Scriptum.

Что скрывать – от меня неизменно сходили с ума потрясающие мужчины (и более всего поэты, начиная от Пушкина и Мицкевича, и кончая нынешним мужем моим Жюлем Лакруа), но они, в основном, были бедны, как церковные мыши. Один лишь только граф Витт изо всех моих кавалеров был всегда при деньгах, и даже при очень больших деньгах. Жил он по-царски, не очень как будто сообразуясь с наличными средствами.

Но в отношениях своих с графом я и в самом деле, видимо, допустила определённый просчёт, неожиданный, но просчёт: слишком уж истово перевоплощалась, настолько истово, настолько безупречно, что император, маниакальный до тупости, поверил в мою игру и заподозрил меня в настоящей измене.

Но вот что поистине ужасно, что до сих пор доставляет мне неизгладимые мучения.

Витт бросил меня, хоть и знал отличнейшим образом, что измены никакой не было, что служение моё российской короне всегда было абсолютно безупречно. Бросил, ибо выше всего на свете ценил расположение государя.

Меня погубила неблагодарность моего избранника и моё природное актёрское дарование, плюс та совершенно потрясающая выучка, что прошла я в юности своей при замечательной тётушке моей Розалии Ржевусской. Иначе говоря, получилось так, что несомненные как будто достоинства принесли один лишь вред.

Признаюсь, что такой исход дела меня крайне изумил, а потом пришлось принять и смириться. Однако поделиться некоторыми соображениями по данному случаю всё же считаю, теперь, на склоне лет моих, нужным и даже необходимым.

Думаю, что ежели бы моим главным патроном был бы не Николай Павлович, а его старший брат, Александр Павлович, этого бы всего не произошло. Тот был поразительно умён, даже слишком, пожалуй, а главное, хитро-умён. И провести его было, кажется, было просто невозможно.

Но Господь, однако, судил иначе, отправив меня на служение к Николаю Павловичу, который был прямолинеен до невозможности, ограничен и ничего не понимал в каверзах, ни житейских, ни политических.

Будь он прирождённым интриганом, как его братец, судьба моя, не сомневаюсь, сложилась бы гораздо счастливее.

Сколько я знаю, Александр Павлович и ценил и жаловал интриганов, понимая, что ими-то, собственно, и делается история. Более того, он знал в интриганах толк и понимал, что по-настоящему верная, преданная служба монарху просто невозможна, ибо в сердцевине личности всегда находятся корыстные мотивы.

Именно поэтому Александра Павловича устраивали откровенные интриганы, имеющие способности или хотя бы наклонности, а не бездарности, «играющие» в верность и маскирующие свои личные интересы под личиной преданности.

Николай же Павлович был суров и недогадлив, и наивно искал беспрекословных исполнителей. Таковым, увы, до конца и остался. Теперь России за этот романтизм приходится расплачиваться.

Эх, повезло Витту, что он успел послужить при Александре Павловиче – более того, непосредственно под началом этой совершенно выдающейся личности, этого уникально умного монарха. Граф имел высочайшее счастье претворять личные указания сего государя.

Неужели бы меня сей император не оценил бы?! Не оценил бы того, что я сделала в Варшаве и Дрездене?! Конечно, оценил бы, и по заслугам. Да он вообще не допустил бы ни за что восстания поляков! Без всякого сомнения! Он так умел улещивать всегда этих самонадеянных гордецов, делая по-своему и одновременно ловко подыгрывая их тщеславию.

Но что есть, то есть. Николай Павлович был крайне недоволен теми благодеяниями, которые оказывал полякам его покойный брат Александр. Николай Павлович решил «исправить» положение и восстановить «справедливость», и он повёл себя так, что польский сейм лишил его титула царя польского. Следом вспыхнул бунт, в ходе которого поляки потеряли конституцию, дарованную им Александром Павловичем, но это не утихомирило повстанцев, а только ещё более возбудило, раззадорило их.

А когда я попыталась для Николая Павловича разведать замыслы польских бунтовщиков, то он вдруг решил, что я перешла на их сторону и продемонстрировал этим свою недальновидность, непрозорливость и одновременно какую-то болезненную, если не больную совершенно, подозрительность.

Грустно до боли! И обидно не только за себя, но и за российскую монархию.

мадам Каролина Розалия Урсула

Собаньская-Лакруа,

урождённая графиня Ржевусская.

Марта 24 дня 1883 года

г. Париж,

Улица д'Анжу, дом 22.

 

Материалы из архива Каролины Собаньской, не предназначавшиеся к публикации

(Извлечения)

 

I

Князь П. В.

ИЗ ЗАПИСОК ПРИДВОРНОГО

(отрывок)

Ежели Александр и Константин Павловичи неизменно испытывали величайший пиетет и восторг перед польскими женщинами, то единоутробный брат их Николай Павлович чувствует в последних столь же величайшую. опасность, ужасно страшится чар польских красавиц и видит в них прямую угрозу для своей империи.

Да, да, именно так: грозный на вид государь страшится польских красавиц, их обольстительности в сочетании ненавистию к нам.

Насколько громадны были опасения государя Николая Павловича касательно развращающего влияния полек на российских подданных очень ясно видно из весьма показательных отзывов Его Императорского Величества о Каролине Собаньской, рождённой графине Ржевусской, известной в великосветском обществе не иначе, как «Виттова любовница».

Декабря десятого дня 1831 года император, находясь в состоянии крайнего бешенства, говорил, отчеканивая страстно, но необычайно чётко каждое слово (дело было на балу в Аничковом дворце):

«Необходимо под любым предлогом уговорить Собаньскую выехать из Варшавы, куда ей угодно. Женщина сия есть из самых умных и ловких, но и интригами своими крайне опасных, в особенностями же там, где она ныне находится (то есть в Варшаве), при всех связях своего польского родства. Я никогда не дозволил бы ей туда ехать, ежели бы узнал, что она имела сие намерение».

А вот второй отзыв, данный императором Николаем Павловичем несколько позже, а именно декабря 26 дня того же 1831 года (на сей раз это было на балу в Зимнем):

«Долго оставить Витта в Варшаве с Собаньскою я никак не могу. Судите сами: она самая большая и ловкая интриганка, и полька, которая под личиной любезности и ловкости всякого уловит в сети, а Витта будет за нос водить в смысле видов своей родни. И выйдет противное порядку и цели, которую иметь мы должны, то есть справедливость и уничтожение происков и протекций».

И вот что поразительно при этом: грозный наш император не просто ненавидит прелестную Каролину, но ещё при этом, как мне кажется, несколько побаивается, что ли её, страшится козней сей знаменитой кокетки и коварной обольстительницы.

А ещё Николай Павлович никак не соглашается признать, что польская женщина и в самом деле может перейти на сторону русских. Его Величество неколебимо уверен в силе её совершенно исключительной ненависти к нам, уверен, что чары свои польская женщина направляет на то, чтобы завоевать русского мужчину и воспользоваться этим в анти-русских целях.

Но вот чего государь, как видно, явно не учёл. увы: сия Собаньская не просто перешла на нашу сторону, а продалась, и продалась, причём, не только российской короне, а ещё и персонально графу Витту, и в первую очередь как раз графу Витту.

Николай Павлович не стал разбираться в Каролине. Его Величество не захотел понять мотивы её поступков, он просто всё свёл к безумной, но зато всеобъемлющей теорийке, в коей легко и даже легкомысленно соединялись польская хитрость и польская ненависть к нам.

А вот что на самом деле, как мне и многим представляется, стоит за случаем красавицы Собаньской.

Каролина ведь, при всей своей исключительной аристократической гордыне, бедна, как церковная мышь, и граф Витт для неё есть истинно неисчерпаемый кладезь золота, ведь за графом стоят не только богатейшие его фамильные имения, но ещё и громадный бюджет военных поселений, говорят, совершенно бесконтрольно им расходуемый.

Да, богатство неслыханное. Вот Собаньская верно, преданно, и служит Витту. И, ясное дело, отнюдь не в её интересах предавать его, ибо тогда она станет нищей и лишится единственного своего друга-покровителя, истинно золотоносного графа. А становиться нищей никак не входит в намерения прелестной Каролины, рождённой, как она думает, для того, чтобы блистать.

Нет, она Витта ни при каких обстоятельствах не предаст, а значит, и России не изменит, а значит, и государю будет верна.

Как будто совершенно очевидно. Но государь до этого додуматься не смог, а вернее, не успел, ибо, не дав себе труда поразмыслить как следует, чуть ли не в мгновение ока произвёл на свет обвинительное заключение.

Но кто же это объяснит императору Николаю Павловичу, который считает, что и сам всё разумеет лучше всех?! И вообще наш император никогда не пересматривает сделанных им выводов.

А когда кто-нибудь из ближайшего императорского окружения вдруг упрямо, самонадеянно и опрометчиво, забыв, что ли, с кем имеет дело, начинает в связи с одним из затронутых в беседе вопросов советовать что-то, пусть и в самой осторожной и наипочтительнейшей форме, то Николай Павлович не раз отвечает русской мудростью народной:

«А указчику х…й за щеку».

И ещё император ухмыляется при этом, грозно, осуждающе и одновременно, представьте себе, игриво – в императорских очах посверкивают оскорбительно-насмешливые искорки. А затем Его Величество нравоучительно поднимает указательный свой палец, ясно показывая этим, что неприличная народная мудрость в его устах есть всего лишь урок наглецам.

Признаюсь, от солдафонской грубости государя меня – да и не одного меня, честно говоря, – просто воротит. А приходится всем терпеть! Да, и особенно непозволительно жёстко Николай Павлович может обращаться с дамами, что совсем уж неприлично.

Эх, вернулись бы времена Александра Павловича, истинного кавалера! Да нет, не бывать, увы, этому. Рыцарство, пусть даже и существующее почти на одних словах, безвозвратно покинуло царский дворец, в коем надолго поселился этот прямолинейный грубиян, даже и развратничающий как-то очень уж по-хамски.

Приписка на полях, сделанная рукой Каролины Собаньской :

Одно время князь П.В. был моим любовником. Записываю это, чтоб потом не забыть. К.С.

 

II

Княгиня В.В.

ИЗ ЗАПИСОК ПРИДВОРНОЙ ДАМЫ

(отрывок)

Беседа с графом Виттом бывает всегда чрезвычайно занимательна. Познаний у него не густо как будто, но зато он, кажется, владеет каким-то невероятным количеством языков.

А ещё Витт великий знаток анекдотцев и совершенно неподражаемый их рассказчик, хотя речь его слишком уж тороплива.

Живчик он. Всё время бегает, носится, и по пути выпаливает одну за другой свои историйки, можно сказать, выстреливает ими. И уносится дальше. Всё это со стороны смотрится как будто забавным, но на самом-то деле Витт совсем не забавен. Это горькая пилюля в чрезвычайно сладкой (до приторности) обёртке.

Граф всегда необычайно ласков буквально со всеми. Он как бы обволакивает собеседника, и тот поначалу верит в его мягкость и уступчивость. А между тем качества сии ему вовсе несвойственны.

На самом-то деле он отнюдь не мягок и совершенно неуступчив, и жёстко, неуклонно проводит намеченную им линию, а точнее линию, которая намечается для него государем, хотя об своих интересах граф никогда не забывает.

При более близком знакомстве с Виттом приходится в нём неизбежно разочаровываться.

Интересно, что он немедленно забывает сказанные им любезные фразы, едва успев их произнести. И вообще Витт никогда и ни кому ни в чём не отказывает, но никогда и не сдерживает своих обещаний. А вот обещает он очень симпатично, хотя на самом деле даже и не вдумывается в то, что у него просят.

Обо всём мыслимом и немыслимом умствует, и ничего не обследует глубоко. Всегда страстно как будто влюбляется и всякий раз не на долго.

Каролина Собаньская, рождённая графиня Ржевусская, столь долго держится при Витте лишь по той простой причине, что она готова исполнить любое его поручение. И исполняет.

Более того, ради своего благодетеля Витта, Каролина готова лечь совершенно под любую особь мужского пола. И ложится, как сказывают. Во всяком случае она умеет обворожить всех без исключения мужчин, которые представляют военно-политический интерес для графа Витта как начальника южных поселений.

Между прочим, полковники и генералы тех кавалерийских дивизий, что расквартированы в поселениях, буквально трепещут перед нею, дрожат. Ещё бы! Одно дурное слово её на их счёт, и их ждут жесточайшие преследования со стороны Витта.

Наезжает мадам Собаньская частенько и в Санкт-Петербург: там у неё салон, куда с к ней слетаются едва ли не самые подозрительные лица, обретающиеся в столице российской империи. Все они её любовники, все без памяти от неё, и все, как один, выбалтывают ей свои секреты, на радость Витту и тайной полиции. Каролина же над ними всеми смеётся, издевается и «верна» только своему Витту. Вот комедия!

А ещё она держит в подлинном страхе дирекцию Ришельевского лицея в Одессе, которая ходит перед ней просто по струнке и зачисляет в число учащихся, кого она ни прикажет.

И граф, конечно, чрезвычайно ценит, что в ближайшей обслуге у него состоит настоящая польская аристократка, состоящая в родстве не только с польскими, но даже и с французскими королями (в то время, как отцу Витта графское достоинство выторговал Григорий Потёмкин, а матушка его была константинопольской шлюхой).

В общем, Каролиной Витт даже по-своему очень гордится, чего и не пробует скрывать, скорее наоборот: всюду демонстрирует свою связь с нею, красавицей жестокой и обольстительной, послушной лишь ему, дон жуану и императорскому шпиону.

Однако всё же добавлю: Витт покамест явно гордится своей связью с Каролиной и по-прежнему бравирует этой связью. Для подобного добавления, думаю, есть все основания.

Дело в том, что граф Витт есть личность буквально во всём совершенно ненадёжная. Сего никак не следует выпускать из виду.

Так что и в отношениях Витта с неотразимой Собаньской всё ещё может вдруг радикально измениться, причём в любую минуту. Но в настоящее время открытый любовно-полицейский союз Ян-Каролина действует вовсю – активно и нагло; вопреки всем принятым в нашем высшем обществе приличиям.

Итак, во всех возможных только смыслах доверяться графу Витту крайне опасно, ибо всякого рода интриги, каверзы, замысловатые, невероятные и при этом совершенно безжалостные подлости есть подлинная стихия этого страшного по сути своей человека, хоть и имеющего самый лёгкий и добродушный вид.

Этого милейшего весельчака, виртуозного рассказчика анекдотов таки стоит побаиваться, что как раз и делают все, кто основательно сталкиваются с ним. Не побоюсь предположить, что и наш грозный император… нет, он, конечно, не боится графа, но уж держит ухо востро, когда разговаривает с ним.

А интересно всё же: бросит ли Витт свою Каролину, эту наяду, эту бесподобную, неподражаемую полицейскую обольстительницу, и если бросит, то когда, и кто же заменит её? Но, как известно, свято место пусто не бывает. И у Витта в запасе есть всегда множество кандидатур.

И будет ли та, кто заменит Каролину, пользоваться такими же правами и преимуществами, коих достигла она? Всё-таки мадам Собаньская занимает при Витте чрезвычайно высокое положение, именуясь вот уже двадцать лет его невестою.