МОРСКИЕ ИСТРЕБИТЕЛИ

Вот уже трехсотый день встречают эти люди над Балтикой, над Ленинградом, над фронтовой линией. Вот уже трехсотый день дерутся они с бомбардировщиками и истребителями врага, оберегают корабли, город, который стал особенно родным и близким в эти суровые напряженные дни. На Ленинградском фронте узнают их — морских истребителей четвертого гвардейского авиационного полка, которым командует подполковник Борис Михайлов. Их узнают по смелости и дерзости, которые они проявляют во время штурмовых налетов, по бесстрашию и волевой выдержке, которые свойственны им в воздушных боях с вражескими летчиками.

На острове Ханко, когда враг пытался сломить волю и стойкость советских людей массированными огневыми ударами с моря, с суши и с воздуха, неутомимую и самоотверженную вахту несли истребители полка. Они вступали в бой, зная, что каждому советскому истребителю придется драться с пятью бомбардировщиками. Это было обычное соотношение, но именно в этих боях морские истребители Балтийского флота научились исключительному мастерству и умению, которые в конечном счете решают успех авиационного сражения.

Попробуйте спросить о морских истребителях у пехотинцев, ведущих ожесточенные бои с фашистами, и вам скажут: это виртуозы! Попробуйте вспомнить о них в Ленинграде или у моряков, и вы услышите: слава им! Моряки в нынешней войне показали, что они не только хранят, но и возвеличивают боевые традиции русского флота, традиции столетий, традиции, закрепленные подвигами героев и запечатленные в летописях русской истории их кровью. Морские летчики впитали в себя черты, свойственные советским авиаторам, — смелость, беспредельную преданность, умение идти на риск, огромное мастерство, доведенное до искусства, когда самые трудные и напряженные дела совершаются с легкостью и быстротой поразительной. Но за этой легкостью таится труд, упорный и настойчивый. Морские летчики соединили в себе традиции, которыми по праву гордится Балтийский флот, с традициями наших авиационных воинов. Вот почему и на кораблях Балтики и на улицах Ленинграда и на фронте о морских истребителях вспоминают с таким восхищением. Это слава, рожденная в боях, она не меркнет ни в дни побед, ни во время поражений.

Дни и ночи по льду к Ленинграду везли хлеб и сахар, масло и крупу, везли все, в чем нуждался этот город, отныне ставший легендарным. Дни и ночи потоки грузовиков продвигались от часового к часовому, а в небе не смолкал привычный моторный гул морских истребителей, оберегавших ледяную дорогу, Дорогу жизни, как ее прозвали, от немецких бомбардировок. Это казалось невозможным — проложить дорогу там, куда немцы бросали крупные авиационные силы. Но в землянке, в заснеженном лесу, у крохотного столика посменно дежурили два авиационных генерала — Русаков и Петрухин, а в небе с рассвета до заката, а в лунные ночи и после заката сторожили дорогу морские истребители.

Часовой на аэродроме докладывает: самолеты в воздухе. Командир полка Борис Михайлов повел своих истребителей к вражеским позициям, где, по донесениям разведки, скопилась пехота. Штурмовать ее, рассеять, прижать к земле, держать ее так до вечера, когда она будет атакована нашими пехотинцами. Истребители появляются над аэродромом, садятся, заправляются горючим, вновь поднимаются. Летчики на ходу закусывают, не отходят от самолетов ни на мгновение.

Такой напряженный труд, к тому же связанный с большим риском и ежеминутными ожесточенными схватками с врагом, кажется невероятным. Но истребители привыкли к нему, считают даже самый героический день будничным и нормальным.

Еще в первые дни войны морским истребителям пришлось драться с врагом, который, пользуясь внезапностью нападения на нашу землю, господствовал в воздухе. То были суровые дни войны, когда звену истребителей надо было отражать нападение целой стаи бомбардировщиков. Тогда выработалась у морских истребителей та наступательная тактика, которая приносит теперь такие победы. Здесь господствует девиз: инициативу держать в своих руках, вовремя обнаружить, атаковать, ударить. Всюду быть первым, не ждать атаки, а самому навязать бой. Даже втрое превосходящему врагу. Борис Михайлов напоминает своим летчикам: враг всегда должен знать, что он имеет дело с гвардейцами. За последние дни немцы ощутили с особой силой смысл этих слов.

Три крупных сражения произошли на Ленинградском фронте. Вспомним о них подробнее.

Враги бросили на наши позиции, против наступающей пехоты, до двадцати бомбардировщиков. Над ними, оберегая их, кружились истребители. Враг применил звездный налет — со всех сторон подбирались к советским воинам бомбардировщики. Звездный налет усложнял борьбу с врагом. В воздухе находилось шесть морских истребителей — Васильев, Шишацкий, Лагуткин, Творогов, Дмитриев и Байдраков. Ведущим был командир эскадрильи, еще совсем юный, но опытный летчик. Всегда спокойный, сосредоточенный — Васильев. Он получил приказ — не допустить бомбардировки. Ни одна бомба не должна упасть у наших окопов. Вражеские бомбардировщики подходили к передовой линии девятью отрядами. Васильев выделил двух истребителей для атаки шести «мессершмиттов», а четверку повел против «юнкерсов». Он поднялся над ними, пытаясь зайти им в хвост. Но бомбардировщики повернули, решив, очевидно, в свою очередь сзади ударить по нашим истребителям. Образовался карусельный круг, при котором Васильев со своими четырьмя истребителями в течение получаса сковывал бомбардировщиков, мешая им подойти к цели. Все время он держал инициативу в своих руках. Он установил, что в воздухе должна быть величайшая дисциплина. Ни один его летчик не должен совершать ни одного лишнего движения, жеста, поворота. Все подчинены единой тактике. Без условного знака — ни одного выстрела. Истребители ждали этого условного знака. Васильев понимал, что бой предстоит неравный и жестокий. Стало быть, победить нужно мастерством, тактической сметкой, мгновенной реакцией, которая является непременной спутницей истребителя в бою.

Такой момент наступил — бомбардировщики выравнивались, собрались, легли на курс. Васильев им не мешал, но в то же время понимал, что исход всего боя решают секунды. Вот через полминуты бомбардировщики подойдут к цели. Теперь каждая секунда опоздания грозит гибелью. Теперь удобный момент для нападения, потому что вражеские летчики сосредоточили все свое внимание на определенной цели. Условный знак дан, и четверка истребителей атакует целую свору бомбардировщиков. Воспламеняется один, другой, третий… Васильев подбадривает друзей на своем особом, только им понятном языке: спасибо за точность! Ведущий вражеский бомбардировщик рухнул на лес вместе с грузом бомб. Наступает замешательство. Бомбардировщики разворачиваются, уходят. Они сбрасывают бомбы далеко от наших войск. Васильев возвращается со своими истребителями на аэродром. Они подбили три самолета врага и предотвратили бомбардировку пехоты, которая в эти часы атаковала вражеские блиндажи.

Во время второго боя нашу восьмерку истребителей вел Геннадий Цоколаев. Они летели на разведку, уже пересекли линию фронта и встретились с пятнадцатью бомбардировщиками «Ю-87». Их прикрывали четыре истребителя. Длинная кильватерная колонна двигалась на большой высоте к дороге. Это был, очевидно, один из тех крупных налетов, которыми враги пытаются нарушить наши коммуникации, сломить стойкость и боевой дух наших войск под Ленинградом. Цоколаев решил вступить в бой. Он выделил четырех истребителей — Творогова, Дмитриева, Литвиненко и Байдракова, которые должны были взять с боем вражеских истребителей. А сам же вместе с Кузнецовым, Байсултановым и Владимиром Дмитриевым вступил в бой с пятнадцатью бомбардировщиками. Надо сказать, что четверка эта отличается в полку не только блестящим владением летным искусством, но и исключительной точностью стрельбы. На истребителе есть пушки и пулеметы различной конструкции и огневой силы. Нужна величайшая концентрация воли для того, чтобы уметь с абсолютной точностью и своевременностью бить по врагу из пулеметов и пушек, в то же время не забывая о маневрировании, о пилотаже, о всех тех элементах боя, которые делают истребителя порой неуязвимым.

И вот Цоколаев решил блеснуть точностью стрельбы и с первого же захода, в первую же атаку сбил три бомбардировщика. Дмитриев и Байсултанов сделали второй заход и подбили еще один самолет. И, наконец, с близкой дистанции Байсултанов подобрался к крайнему бомбардировщику и точным снарядом разорвал его на куски. Бомбардировщик, распадаясь в воздухе, рухнул. Цоколаев собрал свою четверку, а оставшиеся десять немецких бомбардировщиков развернулись, и до цели их не допустили. Тем временем вторая четверка наших истребителей — Творогов, Дмитриев, Литвиненко и Байдраков — вступила в бой с немецкими истребителями. Здесь были равные силы — четыре на четыре. Но у немцев было превосходство в скорости. Творогов поднялся над ними и атаковал их всей четверкой, бросив на них всю массу огня. Два истребителя «мессершмитт-109» воспламенились и упали. Весь этот бой с девятнадцатью вражескими самолетами продолжался, примерно восемь минут. Наши летчики вернулись на аэродром без потерь, сбив семь вражеских самолетов.

Третий бой. Вновь поднялся в воздух Геннадий Цоколаев во главе восьмерки истребителей. Они встретились с пятнадцатью бомбардировщиками и восемью истребителями. На сей раз истребители шли впереди, желая, очевидно, связать боем наших летчиков, охранявших Дорогу жизни, увести их отсюда и тем самым очистить путь подходившим бомбардировщикам. Цоколаев разгадал замысел немцев. Он выделил четверку для боя с истребителями, а сам повел вторую четверку в атаку на бомбардировщиков. План созрел мгновенно. В воздухе в такой обстановке, когда подступает враг, некогда раздумывать. Нужен опыт, нужно иметь нервы, сердце подчинить единой мысли, собрать все, что приобретено многолетним трудом. Все это сконцентрировать в той минутной схватке, которую к тому же и навязать врагу. Цоколаев встретил пятнадцать бомбардировщиков лобовой атакой, и те фашистские летчики, которые не свернули и приняли атаку, — погибли. Четыре бомбардировщика были сбиты. Оставшиеся самолеты ушли назад, но вскоре появилась вторая волна бомбардировщиков — еще пятнадцать самолетов. Это был критический момент и, как говорит Цоколаев, самый сложный в его летной жизни. Восемь наших истребителей отразили крупный налет и израсходовали почти весь запас патронов и снарядов. Чем же встретить новую волну бомбардировщиков? Как отбить второй налет? Уйти, подставить под бомбардировку дорогу на Ладоге, или город, или даже одни дом, или просто наши окопы — представлялось ему чудовищным преступлением. Цоколаев собрал своих летчиков. Вот они выстроились в одну линию, все они с напряжением следили за каждым жестом Цоколаева. Какое решение он примет? Все летчики гвардейского истребительного полка — и Байсултанов, и Дмитриев, и Кузнецов, вся восьмерка приготовилась к любому приказу. Но они не ожидали то, что им сказал условным знаком Цоколаев. Он предложил пойти на коллективный таран. Восемь истребителей протаранят восемь бомбардировщиков, остальные уйдут. Цоколаев повернул голову, все его летчики ответили согласием.

Вот они вышли навстречу плотной шеренгой, каждый из них намечал цель и, приблизившись к бомбардировщикам, без единого выстрела бросились в атаку. Вражеские самолеты не выдержали, начали разворачиваться. Без единого выстрела наши истребители гнали их до линии фронта. Так в журнале боевых действий появилась запись, весьма редкая в авиационных полках: «психическая атака, завершившаяся отражением крупного налета».

НАД ДОРОГОЙ ЖИЗНИ

В девятом часу вечера вернулся на аэродром летчик-истребитель Алим Байсултанов. Вместе с ним прилетел и командир гвардейского полка морской авиации Балтийского флота Борис Михайлов. Очередной ленинградский патруль. Или точнее — воздушный патруль на подступах к Ленинграду. Их обступили, как всегда, техники, — люди, больше всех поглядывающие в небо, с нетерпением и тревогой ожидающие возвращения летчиков. Байсултанов бросил на ходу, как только стих мотор: «Еще один «хейншель»… Молодой летчик сразу стал центром дня — кажется, совсем недавно, полчаса назад, он вылетел к линии фронта и вот он вернулся с победой. Уже темнеет, летчики спускаются в землянку. Предстоит короткий отдых, но никто не может заснуть.

Конечно, появление морских истребителей в землянке может показаться удивительным. При слове «морской истребитель» у нас возникают обычные ассоциации — соленый морской ветер, волны, бьющиеся о скалы, штормовые валы и человек, господствующий в этой вечной грозной стихии. В самом же деле жизнь этих людей протекает в более прозаической и земной обстановке. Они весь день летают над линией фронта, а живут под землей, в обычных пехотных землянках с маленькими печурками, нарами. Командир полка спрашивает у Байсултанова:

— Как вам удалось с первого же выстрела?

— Я подошел поближе, — отвечает Байсултанов, — думал — будет убегать… Вижу — и не собирается. Что ж, я прицелился, выстрелил… Сперва думал, промахнулся, но через секунду вижу — горит… Вот и все.

Тем временем летчики снимают комбинезоны, унты, садятся к печке, вытянув ноги. Здесь еще холодные ночи, и командир полка следит за тем, чтобы в землянках не было сырости. Теперь в этой вечерней тишине мы видим почти всех прославленных летчиков-гвардейцев, людей, которыми гордится Балтика. Геннадий Цоколаев аккуратно складывает шелковый шарф, с которым не расстается в воздухе. Он спрашивает у Дмитриева:

— Нет писем?

— Нет, — отвечает летчик.

У всех этих молодых летчиков есть свои заботы, у них бывают и тоскливые минуты.

Геннадий Цоколаев вспоминает о матери, она живет в Москве. Михаил Васильев, такой же молодой, но задумчивый парень, рассказывает о только что полученном письме. Васильев поеживается от холода, он простудился и последние дни немного хворает. Он родился и вырос под Старицей, Калининской области. Мать пишет ему, что дом их сожжен, они остались без крова и теперь жизнь надо начинать сызнова, вновь все создавать трудом и упорством, как это было в последние два десятилетия.

В землянке висит короткий плакат, смысл которого ясен только летчикам полка. Состоит этот плакат из двух цифр — 2 и 50. За последние две недели летчики сбили и уничтожили пятьдесят фашистских самолетов, а потеряли — один самолет и двух истребителей, молодых, бесстрашных, душевных летчиков — Шишацкого и Лазукина.

Алексей Лазукин вылетел на штурмовку, он считался мастером штурмовых налетов. Он летал над головами пехоты, расстреливал врагов из пулеметов и пушек. Он летал в тыл врага в любую погоду, усвоив главный закон штурмовиков: внезапность. Надо появиться неожиданно, оказаться там, где его меньше всего ждут, действовать стремительно, смело, не теряться ни при каких условиях, хранить хладнокровие даже в минуты смертельной опасности. Во время штурмовки Алексей Лазукин был ранен в левый бок, в обе руки, в ногу. Но он не хотел сдаваться. Истекающий кровью, он набрал высоту и повел самолет на свой аэродром. Еще наблюдая за поведением истребителя в воздухе, командир полка приказал приготовить санитарную машину. Он понял, что опытный летчик не может с такой неуверенностью идти на посадку. Когда самолет остановился, все увидели обветренное, обрызганное кровью молодое лицо Алексея Лазукина. Он шептал, еле выговаривая, то, что ему хотелось рассказать в эти последние минуты. Еще там, над вражескими колоннами, он понял, что жизнь его кончается, и решил спасти самолет. Он собрал все силы, хоть осталось их у него уже мало. Он подбадривал себя: не сдавайся. Одна рука отказалась повиноваться. Лазукин продолжал вести самолет только правой рукой. Временами он задыхался. Он подумал — осколок, должно быть, задел легкое. Больше всего он боялся потерять сознание. И вот он на аэродроме, привел и посадил машину одной рукой, все в порядке, но он не может подняться.

Его вынесли с аэродрома, легендарного героя Балтийского флота. Он почему-то все время шептал: «Ничего, ничего…» Его не удалось спасти. Он умер на руках у друзей, которые его несли. И когда потом, после похорон, на могиле остались Васильев, Байсултанов и Цоколаев, никто не мешал им. Они вернулись в землянку к ночи, просидели до рассвета молчаливые, задумчивые, с нетерпением ожидающие минуты, когда можно будет вылететь, и там, в воздухе, в боях с врагом дать волю своему гневу и своим чувствам.

В тот же день в бою над линией фронта под Ленинградом морские истребители уничтожили семь фашистских бомбардировщиков.

Петр Шишацкий был любимцем истребителей и штурмовиков. Сын луганского рабочего, скромный, сдержанный, отличавшийся безукоризненной исполнительностью, он сразу же завоевал всеобщие симпатии у летчиков. Он считался великолепным мастером воздушных схваток. Он вступал в бой с пятеркой фашистских самолетов и выходил победителем. Но вот он вылетел на штурмовку. Враги подтягивали пехоту к участку Ленинградского фронта, где шел бой. Петр Шишацкий совершил удачный налет, уничтожил немало автомашин и повозок, поджег цистерны с горючим, расстрелял немало фашистских солдат, прижал к земле оставшихся в живых.

Он возвращался на свой аэродром и по пути вновь налетел на колонну вражеских автомашин. Он штурмовал под ураганным огнем зенитной артиллерии. Один снаряд попал в самолет Петра Шишацкого, и бесстрашный штурмовик погиб вместе с самолетом.

После гибели Петра Шишацкого и Алексея Лазукина в землянке у летчиков появился этот лист бумаги с двумя цифрами — двойкой и семеркой. Два дня спустя семерка была зачеркнута и командир вывел — 15. Так постепенно против двойки возникала все новая и новая цифра. Вот и в этот вечер в землянку вошел гордый своей победой Алим Байсултанов, которого в части все считали снайпером, и вместо пятидесяти написал — 51.

Поздно вечером собираются летчики в своих землянках, и те из них, кому предстоит короткий отдых, одевают морские кители. Долго не смолкает оживленный говор, в такие часы у всех этих людей есть одна главная тема — Ленинград. Они подбирают самые душевные слова для того, чтобы выразить восхищение жителями города, которые пронесли через страшную полосу испытаний свой гордый дух, свою великую славу, свою победоносную веру в близкую победу.

— Когда-нибудь, — говорит Геннадий Цоколаев, — к каждому человеку, который жил в эти дни в Ленинграде, будут относиться с благоговением, и даже самые большие герои будут перед ними снимать шапки…

Это сказал Цоколаев — человек изумительной отваги, тот самый Цоколаев, который является подлинной грозой фашистских летчиков, и в его словах звучит такая глубокая любовь к Ленинграду и его людям, что становится понятным источник его самоотверженной борьбы с врагом, которую он и весь полк ведет вот уже триста дней.

Ленинградский фронт, 1942, март

Операция «Цитадель» — так немецкий генеральный штаб назвал долго подготавливавшееся наступление фашистских войск в районе Курской дуги летом 1943 года. Этому названию суждено было стать символическим. Враг столкнулся с такой крепостью, с такой цитаделью, перед которой оказался бессильным весь арсенал вражеских вооруженных сил…

Мне довелось быть в качестве военного корреспондента «Правды» на направлении главного удара этой грандиозной битвы, которая продолжалась с пятого июля по пятое августа 1943 года и завершилась победой, стремительным наступлением наших войск.

КЛЮЧИ ОТ НЕБА

1

Еще задолго до начала битвы на Орловско-Курском направлении, когда наши армии укреплялись на занятых рубежах — линии блиндажей, окопов, ходов сообщения, огневых точек протянулись вдоль всей Курской дуги — в это время враги совершили массированный налет на Курск. В ту ночь я был у саперов и не мог наблюдать, как наши истребители отражали этот налет пятисот фашистских бомбардировщиков. Но на следующий день я приехал к летчикам.

День был тихий, но летчики-истребители сидели в кабинах самолетов: в любое мгновение они готовы были подняться в воздух. Тихой была и наступившая ночь — командир полка Степан Чуров разрешил летчикам по очереди отдыхать в блиндаже.

Но уже в третьем часу ночи дежурный будил летчиков. Они вставали неохотно — в сущности короткий и беспокойный сон не принес отдыха.

Надо вставать и идти к самолетам. Летчики поднимаются, садятся на койки и вновь засыпают. Дежурному приходится нарушать и этот «сидячий сон». «Чуров уж там» — это замечание производит на летчиков магическое действие. Они вскакивают, натягивают сапоги, умываются холодной водой, наспех выпивают приготовленное для них горячее молоко или кофе с булкой и бегут к самолетам. Да, Чуров уже там, на аэродроме. Низкорослый подполковник в накинутом на плечи кожаном реглане, командир гвардейского полка истребителей, прогуливается по узкой тропе, протоптанной в кустарнике. Его светлые волосы, выжженные солнцем, выбиваются из-под пилотки. Летчиков он провожает пристальным взглядом человека, знающего все о своих людях — и их слабости, и наклонности, и способности. Он верит в их отвагу, в их превосходство над врагом, но ни о ком Чуров не скажет, что он храбр, или смел, или еще неопределеннее — «отчаянная голова». Подполковник только заметит, что летчик такой-то, когда надо будет, выполнит свой долг и сделает свое дело, то самое дело, которое требует и отваги, и беспредельной храбрости, и опыта, и высокого мастерства, а может быть, иногда «чуть-чуть и отчаянной головы».

Он знает, что на каждого из них, а в особенности на всех вместе можно положиться в любом бою, они не подведут даже в самом трудном деле.

— Так было во время налета на Курск, — замечает Степан Чуров и легким прыжком поднимается на бугорок, чтобы встретить своего друга Харитонова.

— Вы идете? — спрашивает Чуров.

— Да, идем, — отвечает летчик.

— Просмотрите повнимательней, там, за лесом, — слева, помните?

— Есть, — отвечает Харитонов и уходит.

— В четыре шестнадцать восход солнца… Пойдете с восходом, — уже вдогонку бросает Чуров.

Он возвращается к блиндажу, и я узнаю, что летчик Николай Харитонов, Герой Советского Союза, уходит к Орлу на разведку. Он должен подготовить все необходимое для ударов штурмовиков по аэродромам врага. Харитонов и еще три летчика — четверка истребителей «ЯК» — взлетают в воздух и вскоре исчезают за лесом. Навстречу им, из-за леса, поднимается солнце, и Чуров умолкает в какой-то сосредоточенной задумчивости. Так проходит минута или две, потом Чуров садится на пригорок.

Сорок минут надо ждать возвращения Харитонова. Он уже привык к этим ожиданиям, но порой они бывают невыносимыми. Харитонов, конечно, вернется: у него — характер и опыт. Но все-таки подполковник волнуется.

Харитонов сбил девятнадцать вражеских самолетов. За каждым таким самолетом, исковерканным или сожженным, таится упорный, смелый бой, требующий искусства, самоотверженности и воли. Не всем летчикам это сразу удается, не все умеют, когда тело просит — «назад, назад», гнать его — вперед, вперед. Но тот, кто приобретает это умение, и получает «ключи от неба», как говорит Чуров, становится хозяином воздуха, его господином, а не рабом. Вот в «курскую ночь» во время налета на Курск враги пытались захватить у нас эти «ключи». Чуров с особой внутренней гордостью произносит — «курскую ночь». Так летчики называют теперь ту ночь, когда они вели воздушные бои под Курском или даже, вернее, на подступах к городу. Тогда в воздух поднялись и истребители гвардейского полка Степана Чурова. Бой начался в пятом часу утра — точнее — в четыре часа и шесть минут и закончился без девяти минут пять, то есть продолжался сорок пять минут. Врагам не удалось бомбить цель — аэродром, где базировались наши штурмовики, крупную станцию снабжения армии. Они сбросили бомбы в поле, немало вражеских самолетов погибло в бою, который велся в труднейших условиях: на вертикальном маневре. Хоть наши летчики и утверждают, что они победили, потому что овладели сложнейшим искусством боя на вертикалях, но Степан Чуров с грустью замечает:

— Конечно, все это верно… Умение — великая вещь! Но тогда дело решил один человек, его уже нет, — Николай Смоляков, коммунист, скромный и тихий человек.

По тревоге он первый взлетел и сразу же увидел ровный строй вражеских бомбардировщиков. Нужно было задержать их перед целью, нарушить их строй, заставить принять бой, посеять смятение. Николай Смоляков врезался в гущу вражеских бомбардировщиков, расстроил их ровные шеренги. На него напали истребители. Смоляков принял бой, сковал истребительную авиацию. Все это продолжалось не более минуты, но и ее было достаточно для того, чтобы наши истребители набрали высоту и нанесли удар бомбардировщикам. Смоляков погиб, но он подготовил успех авиационного сражения. Вот почему, когда в полку вспоминают о шестнадцатом мая, возникает такой обаятельный, смешливый и вихрастый образ гвардии лейтенанта Николая Васильевича Смолякова. Кто бы мог подумать, что в нем таится великая героическая душа?

Тем временем наступил срок возвращения Харитонова. Где же он? Чуров поглядывал на небо, но ничего тал: не находил. Но наблюдатель уже донес:

— Три наших самолета идут к аэродрому!

— Сколько? — вскочил Чуров. — Три или четыре?

Наблюдатель умолк; прижав к лицу бинокль и поднимаясь на цыпочках, он хотел хоть чем-нибудь успокоить Чурова.

— Три или четыре? — крикнул он. — Я запрещаю вам молчать. Сколько?

— Вот и четвертый — за облачком не приметил, — оправдывался наблюдатель, он знал, что эти десять секунд неизвестности стоят очень дорого и Чурову, и летчикам, оставшимся на земле.

Харитонов приземлился и доложил об успешной разведке. К самолетам подали завтрак. Летчики по-прежнему сидели в кабинах — полк истребителей находился в состоянии готовности номер один.

После разведки Харитонова в воздух поднимались штурмовики — уничтожить двигавшиеся к фронту колонны.

2

В тот же день я побывал у штурмовиков. Вернее, у одного из них — Тимофея Старчука.

Можно ли было этого человека назвать выдающимся летчиком? Отличался ли он чем-нибудь от своих друзей, таких же, как и он, штурмовиков? Нет, младший лейтенант Тимофей Старчук как будто ничем не выделялся.

Он родился и вырос вблизи маленькой речки у села Верхние Туры на Урале. С детских лет увлекался рыбной ловлей, потом учился в сельской школе, уехал в город, где тоже продолжал учиться. Но все время думал, что будет моряком. Море казалось ему пределом всех мечтаний, надежд, мыслей. Но закончив школу, он подружился с летчиком и неожиданно для себя и учителей поступил в летную группу аэроклуба. Это был обычный Осоавиахимовский аэроклуб с тремя учебными самолетами. Старчук сказал себе: «Посмотрим, попробуем». В аэроклубе он был аккуратным и внимательным учеником, хоть нерешительность и робость покинули его спустя долгое время, после того сладостного момента, когда человека поднимают в воздух и впервые оставляют наедине с самолетом, с безбрежным пространством, когда человеку говорят: «Отныне у тебя есть крылья».

Потом Тимофей Старчук летал на юрких и послушных самолетах, научился не только летать, но и кувыркаться в воздухе. Истребителем он пришел на фронт. Его молчаливость, застенчивость воспринимались его друзьями с усмешкой: по морю грустит… Но командир подбадривал Старчука: «Ничего, молчаливые люди злее дерутся».

И младший лейтенант действительно дрался неистово, упорно и почти всегда возвращался на аэродром с победой. Много раз летчику-истребителю Тимофею Старчуку приходилось штурмовать вражеские колонны на линии фронта. Это были наиболее опасные, наиболее стремительные полеты, но Старчук любил их, и майор, командир полка, совсем не удивился, когда летчик попросил дать ему новый штурмовик.

В короткий срок он изучил и овладел самолетом, как всегда и всюду делал это с сосредоточенным упорством, с внутренним спокойствием.

Что ж, в самолете ничего нет особенного, надо только все изучить, чтобы в воздухе выработалась какая-то железная собранность, чтобы опыт и знания достигли той степени совершенства, когда руки кажутся продолжением штурвала, а ноги продолжением рулей, когда сердце бьется в унисон мотору — словом, когда человек и самолет кажутся слитыми воедино и только воля, крепкая воля летчика владеет сердцем и мотором, руками и штурвалом, ногами и рулями, нервами и теми кнопками, которые соединяют человека с бомбами, снарядами, пушками, пулеметами.

Когда слушаешь рассказы о штурмовиках, порой кажется, что это люди-исполины, люди сказочной силы и незаурядных способностей. Вот почему маленький ростом, худощавый, русоголовый Тимофей Старчук контрастировал с этим представлением. Много раз он вылетал на штурмовку вражеских войск, уничтожал из пулеметов и пушек фашистские колонны, поджигал машины, бомбами взрывал танки. Один маленький Тимофей Старчук — сын уральского колхозника, которого еще совсем недавно можно было встретить босоногого с удочками за плечом, на речке у села Верхние Туры, а потом на пыльном аэродроме Осоавиахимовского аэроклуба, один этот человек встречался лицом к лицу с тысячами врагов, вооруженных автоматами, танками, орудиями. И враги отступали перед ним. Как только он появлялся на бреющем полете над шоссе, над дорогой или поляной, они разбегались, бросая танки, автомобили, орудия.

В этот день Тимофея Старчука ждали до заката, но он не прилетел. На аэродроме встревожились, прислушивались, поглядывали на небо. Уже появлялись звезды, и далекие мечи прожекторов прорезали вечернюю мглу. Но Тимофея Старчука все не было, и в землянке все умолкли, как это бывает всегда с людьми на войне, когда в бою падает только что шедший рядом друг.

Тем временем Тимофей Старчук вел борьбу со смертью. Он хотел жить, и победа звала его к жизни. Он истекал кровью, но не сдавался. Он должен был жить, и та самая воля, которая владеет и мотором, и сердцем, и орудиями, и руками, — эта воля была напряжена до последних пределов, но не сдавалась.

Тимофей Старчук вылетел, как всегда, на штурмовку вражеской колонны, двигавшейся к линии фронта. Это уже был сумеречный час, но летчик нашел колонну, расстреливал и бомбил ее, взорвал дорогу, затормозил все движение, рассеял вражескую пехоту. Тимофей Старчук господствовал в эти мгновения над врагами, делал все новые и новые заходы, бил с тыла, с флангов, с фронта. В это мгновение над колонной появились два истребителя врага, два «мессершмитта». Истребители атаковали его, выпустив длинные пулеметные очереди, но промахнулись. Старчук вышел из зоны обстрела, поднялся вверх и на одно, едва уловимое мгновение оказался над истребителями. Он выпустил последний снаряд в хвост врагу. У него не было времени раздумывать — единственный снаряд и единственная возможность. На вражеском самолете взвился дымок, должно быть, осколок попал в крыло. Фашистский летчик ушел на посадку. Теперь Старчук остался лицом к лицу со вторым истребителем. У Старчука уже не было патронов и снарядов, и он решил пойти на таран. Он направил свой самолет на вражеский истребитель. И в это время он почувствовал страшную боль в плече. Пулеметная очередь врага, очевидно, повредила крыло; Старчук был ранен. Еще одна пулеметная очередь — пуля попала в правую руку. Но самолет Старчука идет на таран. Вот два истребителя уже сближаются. Старчук уже не думает — ни о жизни, ни о смерти, а только о победе. Но вот вражеский летчик не выдержал, он ушел вниз, спасаясь от верной гибели. И, по-видимому, этот страх не позволил ему развернуться для новой атаки.

Безоружный Старчук победил вооруженного врага, и теперь надо было добраться до аэродрома. Небо уже начинало темнеть. Он чувствовал кровь на щеке, чувствовал, как с каждой секундой силы покидают его. Та ясность, которая казалась ему привычной всегда, когда он находился в воздухе, уже не сопутствовала ему, он не мог даже определить — в порядке ли самолет? Но он летел, его воля к жизни теперь поддерживала его, придавала ему силы в эти тяжелые минуты. Никогда еще Тимофей Старчук так не хотел жить, как в этот вечер, когда смерть была так близка. Больше всего он боялся потери сознания. Он старался покачивать головой, привставать, чтобы убедить самого себя, что у него есть еще силы для полета.

Он пересекал линию фронта, его обстреливали зенитки, но он едва замечал рвущиеся снаряды: теперь они казались таким пустяком, таким ничтожным пустяком по сравнению с теми внутренними ощущениями, которыми был наполнен советский летчик-штурмовик Тимофей Старчук. Он стоял лицом к лицу со смертью, он продолжал бороться с него и должен был победить. Он уже представлял себе, как прилетит на аэродром, как с радостными лицами его встретят друзья, как побежит к нему длинноногий врач Андрей Скоринцев, как он будет рассказывать всем о бое с двумя истребителями, о поединке с фашистским летчиком. Но это будет потом, на аэродроме, для этого надо только долететь, победить смерть. На долю секунды он потерял сознание, но мгновенно очнулся и с радостью ощутил в своих руках штурвал. Вернее, действовала только одна, левая рука. Он подбадривал себя: еще десять минут, подержись…

Тимофей Старчук не хочет ни о чем думать. Он заставляет себя только смотреть вперед и думать о посадке. Это главное, что от него сейчас ждет Родина. Да, ему представлялось, что весь народ, все — вплоть до жителей его родного села — Верхние Туры — теперь с нетерпением ждут того, как сможет он совершить посадку. Он уже начал различать очертания знакомых домов. Он летел низко над землей. Каждое мгновение он поглядывал на светящиеся циферблаты приборов, на фосфоресцирующие кнопки, напоминающие о выпущенных бомбах, снарядах. Вот и аэродром. Теперь нужно только найти немного сил, чтобы сесть на землю. Кажется, такая простая штука для летчика. Тимофей Старчук убеждает себя: это же так просто.

Он это делал тысячу раз, до смешного просто… Вот надо сделать круг… Или лучше без всякого круга… На земле вспыхивает условная ракета — ему показывают место посадки. Старчук сбавляет газ и ведет самолет к земле. Теперь борьба закончена. Даже если он погибнет во время посадки, он все-таки привел самолет. Эта последняя мысль, которая мелькает в его мозгу, и он уже слышит удар колес о землю и чьи-то возбужденные голоса.

Никто не мог понять, как он совершил посадку. В самолете подломалось шасси, но уже на следующий день все было исправлено. Потом летчики узнали, что у Старчука были три тяжелых раны, каждая из которых может вывести человек из строя. «Как же он выжил?» — удивлялись друзья.

Но многие из них, летчиков-штурмовиков, понимали, что воля к победе не раз спасала их от смерти, не раз приводила на аэродром, когда гибель казалась неминуемой.

ТРУД И ПОТ СОЛДАТА

До полуночи осталось не больше часа — и далекие кусты, и лощина, и темнеющее небо осветилось луной, и все ярче становились звезды. Константин Доронин лег на траву, подстелил шинель, но заснуть не мог, лишь задремав на мгновение, он вскакивал в тревоге — ему казалось, что спит давно и ночь близится к концу, а то, что он должен был осуществить, к чему готовился весь вечер, — провалилось. Но, увидев вдали у блиндажа сгорбившуюся и, как казалось Доронину, понурую фигуру часового с автоматом и лунный луч, поблескивавший на диске, он успокаивался. Доронин ощупывал лежавшие рядом с ним миноискатель, сумку с плоскогубцами, проволокой, кусачками, всем нехитрым и нужным набором вещей, с которыми сапер не расстается уже третий год. Все на месте — и можно еще отдыхать. Конечно, лучше было бы, если зашла луна, или над землей повисли тучи, или всю ночь не стихал дождь, — тогда бы он со спокойной уверенностью сделал свое дело и никто бы его не увидел. Но легкий ветерок и отдаленный шелест листвы в кустах, и холодный лунный свет не предвещали Доронину ни туч, ни дождя. Он вздохнул, как бы освобождаясь от давящей тяжести, — ничего не поделаешь, придется ползком.

В сущности ему предстояла привычная и даже будничная операция: пробраться к проволочным заграждениям, проделать проход, разминировать лощину, по которой потом пройдет наша разведка. Вот и все — ничего особенного, но все-таки Доронин с каким-то тревожным сердцем ждет полуночи, когда назначен выход разведчиков. То ли потому, что он знал, что с ним пойдет Василий Болотов, который во всем батальоне прославился дерзким и бесстрашным проникновением к врагу, а теперь от Доронина зависела и судьба, и успех Болотова; то ли потому, что днем он совершил трудный и изнурительный переход под палящим солнцем с тремя противотанковыми минами — восемнадцать килограммов, с полным вооружением — еще семь килограммов от полка к лесу, у самого изгиба Курской дуги, опушку которого они минировали; то ли, наконец, потому, что ночь была светлой; но тяжестью наливается все тело Доронина и тоска проникает в душу.

В таком состоянии был он только в те дни, когда впервые попал под артиллерийский и минометный обстрел. Он прижимался к сухой и пыльной земле, которая сотрясалась от взрывов, и осколки посвистывали над его головой, будто тысяча смертей плясала над ними. Тогда тело не повиновалось ему, и хоть кто-то и звал его: «Доронин — встать!» — он не мог поднять голову. И крохотный выщербленный камень, к которому он прижимался щекой, казался ему спасительным барьером, узкой гранью, отделявшей жизнь от смерти. Но это было еще в начале войны, Доронин даже не помнит, где это было — то ли под Уманью, то ли под Харьковом. Теперь же он с привычным самообладанием и внутренним спокойствием ползет под огнем врага. И все-таки предстоящая ночная операция кажется ему сложной и даже трудной, хоть лейтенанту, который передал Доронину листок с вычерченным маршрутом Болотова, он и ответил «есть».

Но легко сказать — «есть!». Надо еще пережить эту ночь, вернуться и доложить: «Все в порядке!»

Как всегда в такие минуты, Константин Доронин обратился к своей памяти. Все прожитое и пережитое на войне представлялось ему легким и незначимым, а предстоящее — целью, к которой надо еще идти и идти… С детских лет он привык к труду, — Доронин вырос в крестьянской семье. В юношеские годы он учился, а потом был до самой войны продавцом в сельской лавке. Жизнь солдата казалась ему легкой и даже веселой. Ведь он видел армию только на параде в Воронеже или в лагерях, куда он ездил в гости в воскресный день. Тогда молодые ребята в начищенных сапогах и в новых гимнастерках встречали их в лесу, и весь день они пели, плясали, веселились. С этим представлением Доронин ушел в армию, на фронт. Его определили в саперный батальон, и с тех пор он помнит только труд и пот. Делали ли они укрепления — он знал, что каждый окоп, или ход сообщения, или блиндаж пропитан его потом, по всей линии обороны прошелся он, сапер Константин Доронин, со своей легкой и проворной лопатой. Наводили ли они переправу — он не забывал, что его труд и усилия с благодарностью отметят те, кто с боями зацепятся за «тот берег», одерживали ли они победу — Доронин даже в полковой славе ощущал соленый привкус не семи, а ста семи потов, которые омыли путь к какому-нибудь, может, уже сметенному огнем войны селу или городку.

Теперь на влажной траве в этот безмятежный вечер можно вспомнить все, что он одолел и что тогда ему казалось неприступным. Их маленький майор Никита Гончаренко с усмешкой, за которой скрывалось упорство, настойчивость и требовательность, вел их и в горах, и в степях, и у минных полей, и у рек.

Был ли он на Кавказе? «Как же», — оживлялся Доронин и вскакивал, вновь садился, вытянув длинные свои ноги в тяжелых ботинках и обмотках. Да, он был там в те дни, когда артиллерия, танки, автомобили с пехотой должны были пройти через перевал, ударить в тыл врагам. Он был все с той же саперной лопаткой, да еще с ломом и киркой. Конечно, винтовка, как всегда, была за плечом, но он, Константин Доронин, не стрелял, а «грыз» камни и скалы, отвоевывал у гор дорогу для войск. День и ночь, день и ночь, без отдыха и сна, полураздетые, обливаясь все тем же потом, долбили они проходы там, где едва видны были следы троп.

Знаете ли вы, что такое десять метров пути? Это тысяча сантиметров, это монотонное, изнуряющее, терпеливое выдалбливание каменных глыб, взрыв и укладка, от зари до зари, в руках — лом, кирка, лопата. Десять метров в день должен был пройти Константин Доронин. Этот день начинался в четыре часа утра, а заканчивался только к полуночи. Армия шла за саперами, она их подгоняла, а победа ждала впереди — она их подбадривала. Ломались кирки, застревали машины, падали от усталости горные лошади, но только люди не могли и не должны были чувствовать усталости. Их сердца выдерживали самое высокое напряжение. Они подтаскивали орудия и автомобили там, где удавалось вовремя — в одну ночь — проложить путь.

В весенние дни, когда наша армия двигалась к Украине, Константин Доронин с гор попал на широкие, еще заснеженные степи. Ему запомнился мост. Узкая, но глубокая речка отделяла наш полк преследования от врагов. В одну ночь надо было восстановить мост, взорванный и сожженный врагом. Гончаренко нашел сохранившийся сарай, три ивы и засыпанное снегом бревно. Весь вечер саперы подтаскивали все это к речке. Их плечи и спины уже, казалось, воспалились от усталости, но без отдыха людям пришлось лезть в ледяную воду и скреплять остов моста. Тонкий ледок треснул под ногами у Доронина, он ощутил холод и острую боль. Веревка, которой были привязаны саперы друг к другу, натянулась. Враги обнаружили их и начали обстрел реки. Огонь вырывал из цепи трудившихся в воде людей, то одного, то двух, они погружались в воду, синеватый лед багровел от крови. Но река смывала и уносила кровь, а тела павших удерживались теми, кто еще был жив и продолжал свое трудное и напряженное дело. Не было ни времени, ни возможности отвязывать и выносить мертвых, — ночь уже близилась к концу, а к рассвету мост должен был быть готов.

В ту ночь Константин Доронин обманул смерть. Ноги леденели, но он заставил себя не думать о них. «Теперь надо беречь руки», — убеждал себя Доронин. Правда, суставы пальцев отказывались сгибаться, но он согревал их во рту. Казалось, все было против них — и огонь врага, и ракеты, освещавшие лед, и холодная вода, и горечь, возникавшая при виде павших друзей. Но тем настойчивее они продолжали собирать мост. Вся сила человеческой души, какая-то неосязаемая и неуловимая вершина ее величия согревала их, советских солдат, в ту тяжкую ночь. Они уже не могли выползти к берегу — их вытащили туда той же веревкой. Доронин упал на снег, и хоть холод пронизывал все его тело, он глотнул талый снег. К нему подбежал врач с флягой спирта. Доронин жадно прижался губами к горлышку, потом откинулся и затих. Он чувствовал усталость и безразличие, — он уже не помнит, как его отнесли в тыл, как разрезали ботинки, которыми он так дорожил, как спасли его. Он очнулся на «том берегу» — по его мосту прошел полк и освободил деревню, уже полусгоревшую, — Доронин даже не может припомнить ее точного названия. Отогревшись, он должен был ползти с миноискателем к опушке леса — там остановились у минного поля наши танки.

Да, теперь все пережитое и оставшееся позади вспоминается Дорониным с усмешкой. Особенно в этот тихий и безмятежный июньский вечер на курской земле, когда лишь редкий артиллерийский выстрел или уже привычный посвист снаряда напоминают о том, что вблизи в полукилометре отсюда лежит окопавшийся враг. То, что Доронину предстоит совершить, представляется ему теперь сущим пустяком, событием нормальным и закономерным. Но все-таки он встревожен и никак не может заснуть, хоть знает, что уже скоро, в полночь, за ним придет Василий Болотов.

Доронин полежал, ворочаясь с боку на бок, потом встал. Мне показалось, что он взволнован воспоминаниями. Он прислонился к дереву и сказал:

— Не о себе я тревожусь. Я о смерти и думать забыл… Мальчонка у нас тут есть… В солдатском деле молодой… Тоже сапер и мой ученик… Ушел с вечера, и нету его… А дело нехитрое — разминировать проволоку… Нету его… А?

Он подошел к часовому, заглянул в землянку лейтенанта, постоял там. Часовой с автоматом его окликнул:

— Не болтайся здесь, Костя, лейтенант не любит, когда без дела болтаются.

— Ладно, — ответил Доронин, — я лучше твоего знаю, чего любит и чего не любит лейтенант.

Доронин вернулся к кустам, где лежала его шинель.

— Нету его… Он мне дороже всего, этот мальчонка… Мы его подобрали зимой в деревушке — отца, мать немцы убили. Я ему и за отца, и за мать, и за учителя…

Доронин был старше своего ученика — Николая Орешина — чуть ли не на пятнадцать лет, но привязанность, сперва подсказанная жалостью и состраданием к «мальчонке», выросла в острую и нежную дружбу. Орешин оказался смелым и восприимчивым парнем, и вскоре он мог уже сам минировать «на носу у немца», как выразился Доронин, или находить мины-ловушки, даже самые коварные.

Но все это делалось под присмотром Доронина, а теперь Орешин ушел один — лейтенант сказал: «Пора ему выходить в люди»…

Но вернется ли он оттуда, где «выходят в люди»? Доронин не мог ни успокоиться, ни заснуть. Дружба с Орешиным избавила его от одиночества и тоски, которые угнетали на фронте больше всего. Ходил ли он ночью с миноискателем, наблюдал ли за саперами врага, трудился ли где-нибудь в лесу, сооружая окоп, землянку или блиндаж, — всегда он ощущал настоятельную потребность с кем-нибудь обменяться двумя-тремя фразами или просто пошутить, посмеяться, вспомнить славное, мирное житье. С первых дней войны Доронин приучил себя к тому, что надо с умом, осмотрительностью, хладнокровием и спокойствием идти по узкой, порой едва приметной тропе, отделяющей жизнь от смерти. И каким бы огнем ни была объята эта тропа, он шел по ней с достоинством и верой в себя, — только потом друзья ему сказали, что это и есть — храбрость и преданность Родине. Но вот тоску в себе он никак не мог преодолеть — и о чем только Доронин не передумывал в долгие ночи, в тиши землянок и траншей? Орешин избавил его от одиночества. Он был молод и так же молчалив, как Доронин. Вместе они трудились и не знали усталости. Без Орешина ему труднее будет — вот все, что я узнал от Доронина.

Вскоре послышались шаги. Доронин встал.

— Вы знаете Болотова? — спросил он. — Не знаете? Как же это так? Да это же лучший разведчик в нашем батальоне… Вот он, Вася Болотов.

Доронин ушел какой-то вялой и неторопливой походкой. И вслед за ним пошли Болотов и его автоматчики — они должны были разведать новые огневые гнезда врага. По всему видно было, что предстояло новое великое сражение. Разведчики это знали лучше всех солдат — они видели новые и новые армии. Враг к чему-то готовился, не стихал поток войск на нашей стороне.

Ночью вернулся Николай Орешин. Он три часа лежал под пулеметным огнем — враги его обнаружили и не давали подняться. Потом он полз, кружным путем, лощинами, но все же дополз. Он сбросил шинель, но ему все еще было жарко. Орешин снял и гимнастерку, теплую и влажную. Он сидел так на предутреннем холодке, вытирая краем шинели пот с лица.

Вышел старшина из землянки и увидел Орешина:

— Иди отдыхать — чего сидишь?

— Ладно, я Костю обожду, — ответил, не поворачиваясь, Орешин.

Он просидел без шинели и гимнастерки до рассвета, когда вернулись Болотов и Доронин. Один автоматчик был ранен в живот. Его несли на плащ-палатке. Он стонал, бредил и звал к себе только одного человека — Клаву. Врач осмотрел его и определил: «не опасная рана, но надо торопиться».

Болотов проник за линию фронта — он обнаружил новые орудия и пулеметы, хорошо замаскированные. Вот они — он показал шесть кружков и шесть крестиков на карте. Лейтенант пожал руку Болотова и назначил на пять ноль-ноль подъем, — надо рыть окопы и гнезда для противотанковых ружей и орудий.

Они разошлись по ходам сообщений. До подъема осталось сорок минут, и Доронин лег в землянке, довольный тем, что можно забыться коротким, но все же спокойным сном. Ему дали каши, но она показалась ему холодной, и он ее оставил. В землянке спали люди, которые уже привыкли к тому, что они должны совершать пешком длительные и тяжелые марши, зарываться в землю или бежать в атаку, ползти, переходить вброд реки, преодолевать с солдатским упорством и неутомимостью все преграды. Они знали, что победа им достается трудом, потом и кровью. Они уже убедились, что лейтенант их, Никита Романько, был прав, когда сказал им: «Помните — труд и пот питает, украшает и возвеличивает солдата, как влага ту землю, которую мы защищаем».

И уже без былой горечи и усмешки, а с горделивой верой человека, знающего себе цену и свою силу, Константин Доронин заметил:

— Ишь пехота — царица полей… Разлеглась… В пять ноль-ноль подъем, — напомнил он скорее себе, чем окружающим, и сразу же заснул.

ТРИДЦАТЬ ДВА КИЛОМЕТРА

1

Вот те тридцать два километра, избранные фашистами для своего нового наступления, которое они назвали операцией «Цитадель». Сюда они стянули танки «тигр» и пехоту, эскадрильи авиации и артиллерийские полки, здесь развернулась одна из грандиозных битв лета 1943 года. Это уже не три тысячи километров, на всем пространстве которых фашисты начали свое наступление против советских войск в июне 1941 года, не сотни километров, на протяжении которых враг вел наступательные бои в июне 1942 года. Тридцать два километра степной земли, лишь кое-где изрезанной балками, — вот поле наиболее ожесточенной битвы июльских дней 1943 года, направление главного удара фашистских войск на линии Орел — Курск.

Но даже на этом клочке земли враги предприняли атаки не на всей ширине тридцати двух километров, а наносили последовательные и концентрированные удары то на одном узком участке, то на другом. Они искали слабые места и наталкивались на непреодолимые «стены обороны». Стена? Это понятие может вызвать недоумение, если, плотно прижавшись к борозде уже поспевающей ржи, с пригорка взглянуть на поле боя, на огонь и дым, застилающий горизонт, услышать стоны земли, вздрагивающей от взрывов бомб, снарядов и мин, и стоны, может быть, даже предсмертные стоны наших воинов, выполнивших свой долг до конца, подошедших к краю жизни, но не отступивших, не дрогнувших, не пропустивших врага. Да, нужно представить себе ту землю, где идет битва.

Я был здесь и в дни затишья, когда наши войска трудились, готовясь к предстоящим оборонительным сражениям. Тихая и безмятежная степь, ее трудно было превратить в крепость — это не Сталинград с его бетоном и сталью, пусть взорванными, но все же домами — там оборонялись руины, пепелища, подвалы и подземные сооружения, здесь же только земля, балки, сады — хлеба колосятся, зреют яблоки и плывет волнующий запах только что скошенного сена. Но сюда, к оборонительным рубежам, в эти сады и балки, поля и пригорки люди принесли дух бесстрашия и упорства, опыт и неутомимость солдата, волю к победе, и их трудом земля поистине приобрела крепостной вид. Теперь здесь уже нет ни степей, ни садов, ни холмиков, ни дорог в обычном нашем представлении, а есть окопы и блиндажи, ходы сообщения и минные поля, рвы, таящие в себе смерть, засады и огневые гнезда и в них люди, артиллерия, танки, минометы, противотанковые ружья — все то, что создал наш народ на Урале, в Сибири, на Волге — в этих великих арсеналах войны.

И фашисты, начав свое генеральное наступление пятого июля 1943 года, очевидно, думали, что им удастся смешать с землей и людей, и орудия, и укрепления. Им все еще казалось, что люди не могут устоять, если на них движется сто или двести танков, что невозможно выдержать, если на один полк обрушивается в течение дня тысяча бомбардировщиков, если, наконец, десятки артиллерийских полков и минометных батарей три дня и три ночи ведут ожесточенный и непрерывный огонь. Враги создали на этих тридцати двух километрах огненный ад.

В эти знойные дни воздух, казалось, еще больше накалялся от взрывов бомб и снарядов. На одно наше соединение после концентрированного артиллерийского обстрела враг направил сперва сто, потом двести бомбардировщиков, а в течение дня над позициями появлялось до тысячи самолетов. Авиационные сражения не стихали с рассвета до вечерней зари, — был час, когда казалось, что глубокое июльское небо не вместит дравшиеся в высоте бомбардировщики и истребители. После такой подготовки враги предприняли свои танковые атаки.

Уже в первый день наступления они ввели в бой четыреста пятьдесят танков, на следующий день они удвоили эту силу, они наращивали удар и атаковали наши войска, линию обороны не батальонами, а полками и дивизиями, не десятками, а сотнями танков. Впереди шли «тигры», танки с тяжелой броней и сильным вооружением, за ними двигались автоматчики и пехота. Они погибали, словно пожираемые огромным чудовищем войны, но враг не успокаивался. Появлялись вновь бомбардировщики — они сбрасывали сотни тонн бомб, корежили землю, вырывали с корнями сады, уничтожали села. Они даже поджигали высокую траву, будто в ней таилась сила сопротивления наших войск. Враги ввели в действие свою новинку — сухопутную торпеду на гусеницах, управляемую на расстоянии. Но ни бомбы, ни огонь, ни «тигры», ни торпеды не испугали наших воинов, не сломили их дух и решимость — не отступать.

Два полка подвергались особенно яростным атакам врага — они приняли, пожалуй, главный удар в первый же день наступления. Одним полком командовал подполковник Онуприенко, вторым — подполковник Томиловский. Эти два советских офицера прошли суровую школу войны, испытали уже немало вражеских атак, они дрались с фашистами и тогда, когда в батальонах не было того вооружения, которым они располагают теперь. Битвы с врагом только закалили души этих двух мужественных воинов. К исходу третьего дня вражеского наступления они с солдатской скромностью замечают: «Мы выполнили свой долг».

Но легко сказать — выполнили свой долг. За этим таится мир великих испытаний и беспримерного напряжения. Полк Онуприенко выдержал четыре танковые атаки немцев. До этого они час обстреливали позиции полка из артиллерии и минометов, бомбили двумя сотнями бомбардировщиков. Но солдаты Онуприенко встречали все атаки мощным огнем. Онуприенко проявил хладнокровие, выдержку во время обстрела и бомбардировки. Он вывел всех солдат в укрытия, глубокие щели, заготовленные позади передней линии обороны. Вот почему ни бомбы, ни снаряды не причинили существенного вреда полку.

В ту же минуту, когда танки и пехота врага двинулись на позиции полка двумя мощными колоннами, Онуприенко вернул бойцов к огневым гнездам и окопам. Они открыли огонь по танкам из противотанковых ружей и орудий, а из автоматов обрушились на вражескую пехоту. Начался жестокий бой. Враги ввели еще сто танков. Теперь шла борьба за метры земли, за воронки, окопы, блиндажи; вновь и вновь появлялись вражеские бомбардировщики, их встречали наши истребители. Борьба за эти метры советской земли в сущности велась ив воздухе. Наша артиллерия била по «тиграм». В этот час советские воины, дравшиеся в окопах, увидели, как воспламеняются новые тяжелые танки. Но уже новая мощная колонна приближалась к окопам. И опять впереди шли «тигры».

Два сержанта — Рустам Усамбеков и Сергей Фалалеев — выдвинулись со своими противотанковыми ружьями. Это был короткий и мужественный поединок. «Тигры» шли, на ходу стреляя из пушек. Они вздымали землю и давили трупы фашистских солдат, лежавшие перед окопами. Усамбеков и Фалалеев ждали. Они притаились. Танки уже приближались. Усамбеков крикнул:

— Давай — вот они, давай, я в правый!

Фалалеев ничего не ответил. Он ждал. Это был опытный бронебойщик. Теперь он держал самое серьезное испытание и перед полком, который его любил, и перед народом, который доверил ему этот рубеж. Может быть, через полминуты его уже не будет в живых, молодого сержанта Фалалеева. Но он все же должен сделать все, чтобы тот крайний «тигр» больше не двигался. Там, в окопах, люди. Они тоже впервые видят этот танк, но они не уйдут, потому что в маленьком узком укрытии лежит он, Фалалеев. Так ему казалось, и он выдерживал, целился в смотровую щель. Проходили секунды, они были томительными, и Фалалеев даже успел размять ноги — они отекли и как будто отяжелели от напряжения. Потом он взмахнул рукой, прижался к ружью, прицелился и выстрелил, он лишь почувствовал легкий толчок в плечо и услышал выстрел Усамбекова. «Тигры» направились к ним, очевидно, боясь подставить свои бока: бронебойщики вновь прицелились и выстрелили. Два танка запылали. Усам беков улыбнулся и прошептал: «Это «тигры» — да?»

— «Тигры», да, радуйся — твоя победа. Видишь, разворачиваются.

Колонна танков пыталась обойти подожженные головные танки, но ее уже уничтожали, поджигали, подбивали другие бронебойщики. К Фалалееву подполз старший лейтенант Сердий и обнял его: еще одна танковая атака была отбита.

Онуприенко управлял боем через свою радиостанцию. Проволочная связь все время прерывалась — телефонисты не успевали находить обрывы и налаживать ее. Артиллерийский обстрел усиливался. Онуприенко сообщил всем бойцам по радио, что уже подожжено и подбито сорок танков. Но вечером враги предприняли еще две яростные атаки. Им удалось прорваться ко второй линии обороны. Удалось? Можно ли было назвать удачей те сотни метров, которые враги захватили, если земля, по которой они шли, почернела от крови фашистских солдат, а пылающие танки образовали огненный пунктир вдоль наших позиций? Но враг не считался с этими жертвами. Он окружил полк Онуприенко. Наступила критическая минута — она должна была решить исход всего дневного боя. Онуприенко понял это и приказал создать круговую оборону и драться в окружении. Всю ночь враги пытались пробиться к окопам полка, но не продвинулись ни на шаг.

Онуприенко уже разрабатывал операцию, которая дала бы ему в случае успеха возможность восстановить положение. К утру он предпринял две контратаки. Был нанесен удар, который поставил под угрозу окружения вражеские войска, прорвавшиеся ко второй линии обороны, и враг не выдержал — он начал метаться, боясь очутиться в клещах советских воинов, и разомкнул кольцо. Полк Онуприенко занял свои рубежи и продолжал с прежним упорством и уверенностью драться с врагом.

Ожесточенные атаки обрушились и на полк Томиловского. Сто бомбардировщиков сделали за день восемь заходов, четыре танковые колонны — по сто и двести танков — пробивались к позициям полка, автоматчики и пехота врага шла за танками. Казалось, все силы свои враг сосредоточил на этом узком участке. Но советские солдаты все выдержали. На следующий день атаки возобновились. Вновь артиллерия, авиация, танки, вновь огонь артиллерийских полков и сотен бомбардировщиков обрушивались на линию обороны полка Томиловского. Враги думали, очевидно, что есть предел человеческому напряжению, что непрерывные бомбардировки с земли и с воздуха, атаки танков и пехоты должны все же привести к душевному надлому людей, к тому состоянию усталости, которое может заставить отступить солдат. Но врагу не удалось увидеть в них ни растерянности, ни страха, ни малодушия.

Враг не учел ни духа наших войск, ни их умения, ни опыта, ни закалки. Мне рассказали о двух любопытных случаях. Фашисты пустили сухопутную самоходную торпеду на наше минное поле, пытаясь, должно быть, проложить дорогу танкам. По земле двигалось своеобразное, на первый взгляд устрашающее чудовище — оно управлялось на расстоянии. Но наши бойцы, ни минуты не задумываясь, еще до подхода ее к минам, подползли и взорвали торпеду гранатами. Не убедились ли фашисты, что в этом поступке не только долг воинов, но и высшее человеческое бесстрашие, которое бывает лишь у людей, уверенных в своем деле и в победе. В воздухе над полем боя все наблюдали, как на советского истребителя (потом я узнал, что это был коммунист Николай Солянников) напали четыре самолета «Фокке-вульф-190». Солянников сбил два самолета и продолжал драться с двумя оставшимися. Они одновременно с двух сторон атаковали Солянникова, но советский летчик выдержал до последнего мгновения и нырнул вниз. Вражеские истребители не успели опомниться и столкнулись друг с другом. Разве это не классическое мастерство, которое дается и хладнокровием и опытом?

На дорогах, даже вблизи той битвы, которая происходит на полосе земли в тридцать два километра, царит спокойствие и уверенность. Пусть вражеская бомба вырыла воронку на шоссе, люди в ту же минуту вылезают из укрытий и засыпают ее. На лугах бойцы убирают высохшее сено, раненые, только что вышедшие из боя, отдыхают на обочине после тяжелых дней и бессонных ночей. И лишь канонада, дым и огонь за пригорком напоминают, что там, на направлении главного удара, идет, не стихает, все еще продолжается одна из ожесточенных битв лета 1943 года.

2

В ту критическую минуту, когда вражеские танки приближались к нашим позициям, их встретила истребительная артиллерия полковника Вениамина Рукосуева. Может быть, никто из них — людей, занимавших эти оборонительные рубежи, — не представлял себе, что им придется отразить сперва шесть, а потом еще четыре ожесточенные атаки трехсот танков, что мощные колонны «тигров» появятся именно здесь, что с утра до вечера их будут бомбить восемьсот вражеских бомбардировщиков, что, наконец, они — обыкновенные советские люди, окажутся на направлении главного удара вражеских войск. Только потом, когда уже развернулась битва величайшей силы, они поняли это, но не испугались, не попятились. Они ощутили тяжесть той суровой ответственности, которая легла им на плечи. От крепости их маленьких и простых человеческих сердец теперь зависел исход битвы и судьба земли, на которой они укрепились и держались.

Я нашел этих людей в вишневых кустах. Ничем особенным они, истребители «тигров», не отличались от всех солдат и офицеров, которые дрались с врагом на клочке земли в шесть километров. Жизнь здесь как будто ничем не нарушалась — кто-то упрекал повара за то, что он сорвал еще не созревшее яблоко, так же наливались соками зеленоватые вишни, а из котелков, с которыми присаживались в тени на траве люди, доносился запах щей. Не сразу можно привыкнуть к мысли, что тут же, за пригорком, идет одна из грандиознейших битв нашего времени. Люди «втянулись», освоились с тем, что мы называем «огненным адом». И то, что непрерывно пикируют бомбардировщики, и дым, и пламя охватили весь горизонт, и то, что земля вздрагивает, будто в глубине ее открылись вулканические силы, — люди воспринимают как само собой разумеющееся и обычное дело войны. Они отдыхают, раскинувшись на траве, и только очень близкий взрыв заставляет их не вскочить, не встрепенуться, а лишь поднять голову: все обошлось? Никого не тронуло? Можно еще минуту вздремнуть — еще предстоит немало тяжелых дней и бессонных ночей.

В землянке на домотканом ковре сидел Вениамин Рукосуев, человек с вялыми от усталости движениями и полузакрытыми глазами. Он молчалив, не от природы, а оттого, что люди, окружающие его, ждут от него именно этой сдержанности и не внешней, не напускной, а внутренней уверенности. «Хорошо бы в бане помыться», — замечает он, будто больше ничего, кроме бани, его теперь не занимает. Впрочем, он тут же забывает о своем желании. Он закуривает, чтобы не уснуть — курить не хочется, во рту горько. Приходит Петр Разумов, майор, начальник штаба, и докладывает:

— К высоте идут сто пятьдесят танков.

— «Тигры» есть? — открывает глаза Рукосуев.

— Есть, три колонны, вот здесь. — Он показывает на карте, и палец его движется по той же узкой полосе земли в шесть километров и останавливается на точке, которой угрожает новая атака немецких танков.

— Там есть снаряды? — спрашивает Рукосуев.

— Да, есть, — отвечает Разумов.

— Хорошо, можно идти, — кивает головой и опять закрывает глаза Рукосуев.

Все, больше я ничего не слышал об этих «тиграх». Какая-то тревожность охватывает меня — нет ли здесь той степени усталости, которая делает людей вялыми, неторопливыми. Рукосуев вспоминает в эту минуту не о «тиграх», не о тех ста пятидесяти танках, которые ползут к такой-то точке, а о Николае Железникове, подполковнике, — он теперь там, на поле боя со своими батареями. Потом возвращается тот же Разумов, успевший уже смыть копоть и грязь с лица, и доносит, что горит шесть «тигров», а атака захлебнулась, отбита, отражена, и то, как полковник воспринял и нависшую над ним угрозу и весть о победе, то, что свежий человек мог бы воспринять как признак усталости, — оказалось силой, победившей «тигра».

Я иду к тому холмику, к тем людям, о которых только что доложили Рукосуеву.

В пути встречаются люди с артиллерийской эмблемой на рукаве — двумя серебристыми перекрещенными пушками, — они живут в окопах с домовитой привычкой русского человека — всюду видеть жизнь, они украшают блиндажи, обкладывают ветками окопы, приделывают полочки для котелков и патронташей, выделывают замысловатые узоры на ореховых жердочках, еще и еще раз осматривают свои орудия, они еще не воюют — это вторая линия артиллерийской обороны. И она будет держаться с тем же спокойствием, даже усмешкой, какие свойственны этим людям. Они тоже поглядывают на тот холмик, где идет битва, но им он не представляется адом. Может быть, утром или даже этой ночью им придется заменить павших друзей. Иногда и до них доходит огненный смерч битвы — с завывающим свистом летят бомбы, пикируют бомбардировщики, кверху летят глыбы земли. Люди прячутся, но все же наблюдают за небом: «Все потемнело, видишь, их сколько», — замечает кто-то. Лейтенант зовет в блиндаж: «Нечего храбриться!» Но тот, опустившись на одну ступеньку, присаживается у орудия и закуривает. «Что же, бояться мне, что ли, — усмехается он. — Земля велика, хватит места и для меня, и для бомбы».

И по мере приближения к тому клочку земли, который издали представляется адом, люди более спокойнее и увереннее воспринимают все то, что навалилось на них.

У холмика, притаившись в окопчике, повар Иван Гладких готовит ужин; он что-то напевает, будто на кухне у себя в Свердловске — правда, об этом можно лишь догадываться по движению его губ — грохот битвы здесь все заглушает.

На холмике живут люди в огне и дыму. Они гнездятся у орудий, это их мир, земля, крепость, надежда, уверенность. Они оберегают пушку, маленькую такую, приземистую, так контрастирующую с силуэтом огромного танка «тигр», висящим в блиндаже.

Точка, которую Разумов указал на карте, выглядела на местности так: холмик, спускающийся к оврагу, за ним кустарник, поле и деревня. На точке или, вернее, на холмике были люди, простые обыкновенные советские люди с противотанковыми пушками, ружьями и автоматами. В их поведении, характере, манере держать себя я увидел то же, что и у Рукосуева. Эти люди не были как будто наделены особыми героическими чертами. Они воспитывались в обычной среде советских людей. Старший лейтенант Дмитрий Андреев вырос в деревне Банаки, под Рязанью. У него есть жена, двое детей, любимые и родные люди. Они там — в деревне Банаки, и он думает о них с остротой и волнением, присущим, пожалуй, только людям на войне. Андреев считает себя уже старым артиллеристом, хоть ему пошел только тридцать четвертый год. На этом холмике он — хозяин, командир батареи. Или вот еще один житель холмика — Андрей Пузиков, наводчик. Он вырос под Задонском в маленькой деревушке. Ему двадцать лет, он успел немного поработать на шахте в Щекине на откатке угля. Впервые он участвует в битве с танками. Таков и разведчик Илья Багринцев, и сержант Григорий Коваленко, и старший сержант Петр Катюшенко, и Николай Серга.

Итак, этих людей враги хотели смять и по их раздавленным телам прорваться в глубину нашей обороны, пройти к Курску. Начав наступление на фронте в тридцать два километра, враг как будто сузил его до шести километров. Он бросил сюда триста танков, две дивизии мотопехоты, сотни бомбардировщиков и истребителей, пытаясь уничтожить нашу истребительную артиллерию.

С рассвета гул взрывов сотрясал землю. Бомбы падали у орудий, спрятанных в земле, корежили холмик, смешивали с грязью, копотью траву и кустарники. Люди глохли. Они не могли поднять головы. Воющий свист бомб не стихал весь день. Нужно себе представить одну минуту бомбежки, чтобы понять, какое высокое душевное напряжение потребовалось от людей, пролежавших под взрывами двенадцать часов. Земля засыпала лица, глаза, забивалась в рот. Можно было только на мгновение выйти наверх, где бушевала битва, чтобы отдышаться. Но тут же люди бросались в укрытия. Вновь и вновь появлялись то восемьдесят, то сто бомбардировщиков, вновь свист и взрывы бомб, вздыбленная земля и железный вихрь раскаленных осколков. И люди все же ухитрялись в этом смертном и огненном мире жить, трудиться. Связисты поползли по линии — они все время находили и исправляли обрывы. Иногда, преодолев сто метров под огнем и бомбами, телефонист Горлин должен был вновь искать повреждение. Ожидалась атака, и подполковник Николай Железников требовал четкой связи. Трудно двенадцать часов лежать под бомбежками, но самое трудное и главное — впереди. И пробирался к орудиям Петр Дормидонтов с супом, консервами, сухарями, подвозились снаряды и патроны. Хоть и повару, и телефонисту, и шоферу тоже приходилось двигаться по узкой, невидимой тропе, отделявшей жизнь от смерти.

В шесть часов вечера стих гул, грохот, свист бомб. Немцам казалось, что на этих шести километрах не могло остаться ничего живого, все было смешано с землей. В шесть часов тридцать минут вечера началась атака ста пятидесяти танков.

Впереди шли три мощные колонны «тигров». Истребительная артиллерия приготовилась к их встрече. Нет, людей этих бомбы не смешали с землей — недаром они день и ночь трудились, зарываясь поглубже в землю. Нет, их не устрашил и вид «тигров».

На батарее Андреева все притаились у орудий. Наблюдатель Илья Багринцев доложил: идет восемьдесят танков, их строй напоминает букву «Т». Андреев и сам увидел их в стереотрубу. Они приблизились на километр. За «тиграми» ползла пехота. Андреева вызвал к телефону подполковник Железников.

— Видите? — спросил он. — Бейте наверняка и держитесь.

Железников был спокоен. Это внутреннее спокойствие передалось и Андрееву. Он побежал к орудиям, у холмика стоял Николай Серга. Пушка Серги уже должна была открыть огонь. «Подпусти поближе, Серга», — посоветовал Андреев. Серга прижался к панораме. Потом раздалось два выстрела, второй снаряд попал в «тигра», и он сразу же воспламенился. Пламя взметнулось ввысь. Серга перевел огонь на второй танк.

Андреев по ходу сообщения пошел к пушкам своей батареи. «Видели Сергу?» — спрашивал он у Русецкого, Коваленко и Катюшенко.

— Это ему повезло, — отозвался кто-то. — Ему всегда везет.

Андреев подошел к Петру Катюшенко, приказал ему бить шрапнельными по пехоте, отсекать ее от танков, задержать, прижать к земле — тогда и танки не уйдут.

Но «тигры» уже заметили орудие Серги. Два танка устремились к нему. Серга хотел ударить им в бок. Под ураганным огнем артиллерии и минометов врага Серга, Лазуткин и Токмаков вытащили пушку, развернули ее и открыли огонь с открытой позиции. Еще два «тигра» воспламенились, но весь огонь наступающих танков был теперь направлен на позицию Серги. Сержант бил не переставая. Он стал черным от копоти, дыма и грязи.

Подошел Андреев.

— Давай, идет сюда — видишь?

— Вижу, — ответил Серга. — Пусть секунду еще поживет.

— Я запрещаю эти секунды, давай! — и Серга выстрелил.

— Ну вот, у тебя и четыре «тигра», — усмехнулся Андреев.

Он посмотрел на маленького Сергу — какое сердце и какая душа таится в этом человеке. Это же, очевидно, поняли и враги. Они охотились за ним, хоть Серга и умело маскировался. Один снаряд все же попал в орудие, ствол разлетелся на части. Правильный Иван Токмаков был убит, а Серга тяжело ранен.

Теперь у Андреева осталось три орудия. Он продолжал отбивать атаки. «Тигры» ползли к пушке Коваленко. Он уже поджег три из них, он расстреливал из автоматов сброшенный с танков десант. Его хотели окружить, он не сдавался. Коваленко бил из своей пушки. Он еще успел передать по телефону — к нему лезут, но в него не попадают. Андреев уловил даже усмешку в его тоне. В это мгновение голос Коваленко оборвался, термитный снаряд попал в орудие, сбил щитовое прикрытие и прицел. Григорий Коваленко и замковый Николай Сарженков были убиты.

Андреев собрал оставшихся в живых, еще есть два орудия и есть люди. Можно драться. Атака танков уже захлебывалась. В это время вновь началась бомбардировка с воздуха, авиация пыталась проложить путь танкам. Но люди не уходили от своих орудий. Они продолжали поджигать «тигры». Перед сумерками бомба попала в пушку Григория Русецкого. Теперь Андреев остался с одной пушкой, но он не покидал своих позиций, все еще держал танки под огнем, был хозяином на этом клочке земли.

К ночи «тигры» отступили, на поле боя остались только сожженные танки.

Погиб Георгий Игишев, но он держался здесь четыре дня. И когда он был окружен, Игишев вызвал огонь с соседней батареи на себя. Враги были раздавлены, а он вновь вернулся к своему орудию на этот холмик, на высоту 233,1.

Его спрашивали из штаба:

— Выдержите? Что нужно?

— Да, выдержу, — отвечал он, — дайте автоматчиков.

Ему прислали автоматчиков, они оберегали его от десантов, но перед вечером враги, должно быть, решили смять этот клочок земли любой ценой. Они бросили на два орудия Игишева пятьдесят танков; он доложил только об этом.

— Справа идут танки, слева — автоматчики. Отбиваюсь, не беспокойтесь.

Он успокаивал тех, кто был позади него, в тылу.

После гибели Игишева всю тяжесть обороны холмика принял на себя орудийный расчет Михаила Кайдалина.

Это сибиряк, человек кряжистый, выросший на Алтае, воспитанный в артиллерийской школе. Он как бы врос в этот холмик, как дуб — его надо вырывать с корнями. Высота 233,1 была теперь жизненной целью Михаила Кайдалина. Она омыта кровью. Люди будут оборонять ее до последнего дыхания. Кайдалин много видел на войне, много пережил. Теперь он был в том состоянии, когда жизнь сужается, утрачивает свой обычный смысл и горизонт. Он ценил и видел только клочок земли, который он занимал. Это была крепостная линия Кайдалина, его редут. За его чертой он не мог обнаружить ни покоя, ни тревоги, ни привязанности, ни любви.

У него возникли новые понятия о долге, чести, о дружбе и жизни. Кажется, такая простая вещь — отойти от холмика, от своей точки на сто метров. Но здесь это главный стержень жизни, войны и победы. Если выдержишь — ты герой и настоящий русский артиллерист, бог войны, если отползешь — ты предатель, и трус, и раб войны.

Два боя он провел с «тиграми». На него ползли тяжелые танки, которые он видел впервые. Он и его маленькая пушка были той точкой, которую «тигры» не должны были преодолеть. Кайдалина устрашали бомбами — одна из них даже попала в ход сообщения — Голубев и Авдошкин оглохли, но их руки и глаза действовали с вниманием и осмотрительностью, с проворством и точностью, они отбивали атаку танкового десанта. Потом перенесли огонь на «тигра». Снаряд пробил броню, но танк не воспламенился. Кайдалин хотел уже перенести огонь на второй танк, но подбитый «тигр» все еще не горел. Он прицелился в бак…

Он видел только танки; они рычали, стреляли, завывали, приближались. Вот они — до них рукой подать. Михаил Кайдалин выдержал до этой дистанции, хоть последние три секунды, пока танки прошли еще десяток метров, он стоял со сжатыми от напряжения кулаками. Установщик Константин Подколзин торопил его, и до сих пор Кайдалин упрекает его в мимолетном мгновении слабости. Но вот он решился. Открыл огонь. Это была короткая схватка Михаила Кайдалина с «тиграми». Он поджег четыре танка и как будто удивился, когда увидел высокий столб огня и дыма над тем местом, которое казалось ему угрожающим, опасным, смертельным.

Теперь Кайдалин победил, и он с еще большим уважением отнесся к своей пушке и к людям, которые его окружали, — Горбатенко, Подколзину, Голубеву, Авдошкину. Вновь их бомбили — Кайдалин потащил орудие в укрытие. Орудие показалось ему легким после той тяжести, которую ему пришлось преодолеть в бою с танками. Да, теперь он мог делать все, что угодно, даже поднять пушку.

С такой же яростью, умением и упрямой волей дралась с врагом вся артиллерия полковника Вениамина Рукосуева. Она удерживала позиции и на следующий день, когда фашисты вновь повторили ожесточенную бомбардировку. Они шесть раз атаковали эти холмики, но должны были вернуться. Они собрали потом все оставшиеся танки, начали обход, задумав, очевидно, окружение истребительной артиллерии. Батареи были отрезаны от дорог, но они продолжали драться. Вениамин Рукосуев только донес:

«Противник подтянул двести танков и мотопехоту, готовится к атаке. Первая и седьмая батареи мужественно и храбро погибли, не отступив ни на шаг, уничтожив сорок танков; вторая и третья батареи и противотанковые ружья приготовились к встрече противника. Связь с ними имею, буду драться, или выстою, или погибну. Нуждаюсь в боеприпасах всех видов, резерв в бой ввел. Жду указаний. Связь с соседями имею».

И они выстояли, выдержали, не отступили.

3

В этот предвечерний час наши солдаты думают не об отдыхе, а об атаке. Их занимает холм, который виден вдали, его не удалось удержать — немцы продвинулись туда. Но, пробившись на холм, или, точнее, на высоту 257,1, враг уцепился за гребни, зарылся в землю, не без оснований боясь, что вечером же или на следующий день придется отдать клочок русской земли, завоеванный такой страшной ценой. И наступил тихий вечер, без артиллерийской канонады, взрывов бомб, вражеских атак и тоскливого завывания мин. В небе уже не раздавался сухой треск пулеметных очередей, земля, будто уставшая, не вздрагивала, а лишь кое-где дымилась.

Так захлебнулось и завершилось вражеское наступление на Орловско-Курском направлении.

Наши же войска в эту ночь готовились к контрудару. На исходные позиции выходили танки, подтягивалась артиллерия, на дорогах не умолкал и не прекращался неутомимый труд войны — подвозились снаряды, мины и патроны, двигались колонны пехоты. И люди, усталые и измученные битвой с врагом, выдержавшие и отразившие натиск огромной силы, не могли уснуть — они ждали вести, самой радостной и волнующей для солдата, — о начинающемся контрнаступлении. Они не сомневались, что врагу будет нанесен контрудар, хоть еще ничего точно не знали. С первых дней оборонительных боев они, движимые внутренним убеждением, надеялись, что наступит час, когда наши войска атакуют врагов. И эту убежденность, выросшую теперь в неодолимую веру, они пронесли сквозь огонь и смерть битвы. Это была воинская, даже душевная потребность людей, испытавших в эти дни и горечь утрат, и великое напряжение битвы, людей, несших в себе предсмертную боль, муки и заветы павших в этой битве.

Но весть о контрнаступлении не пришла ни на рассвете, ни утром. Дважды появлялся вестовой в полуразрушенной избе, где мы лежали на полу в тревожной настороженности. Но он то привозил газету, то вызывал зачем-то капитана Николая Махрова. «Можно еще отдохнуть», — с неопределенностью заметил капитан, когда он вернулся, и в ту же минуту заснул крепким солдатским сном.

Утром я встретил здесь Алексея Ванякина. Это тот самый Ванякин, «левый край второй сборной «Спартака». Он стал воином, вожаком минеров, которых называют «людьми с движущейся смертью». Они не только минируют поля и дороги, а ждут, пока на них подорвутся танки и орудия врагов. Нет, это не простое дело. К тому же они учитывают, что враг пользуется разведкой. Ванякин и его люди закладывают тонны мин там, где фашисты идут, убежденные, что путь не опасен. Да, приходится жить и трудиться под огнем и артиллерийским обстрелом, придумывать самые хитроумные уловки и появляться на поле битвы в минуты наивысшего напряжения. Война, ведущаяся на больших пространствах, потребовала создания таких отрядов с «движущейся смертью». Всю землю и все дороги нельзя заминировать. Но Ванякин переносит минное поле с быстротой и смелостью, необходимыми в бою, управляет минами на виду у врага, не подозревающего, что только что разведанные овраг, дорога или холм таят в себе огонь и смерть. Ванякин уже насчитывает восьмой десяток танков, подорванных на его движущихся минных полях. Теперь он торопится к полю боя, где его минеры должны проделать проходы для наших танков и пехоты, которые еще ночью вышли на исходные позиции.

Контрудар намечен на полдень, и Ванякин, как и все воины, готовится к наступательным боям.

Полдень меня застал на пути к полю боя. В притихшей земле, где-то впереди нас, взорвалась бомба, за ней — другая, третья. В небе появились наши бомбардировщики и штурмовики. Они шли справа и слева, тремя ярусами. «Ну, началось!» — вскрикнул кто-то, хоть все и так понимали, что их ожидания оправдались, желания сбылись. Атака наших войск началась без артиллерийской подготовки, с внезапностью и мощью крепкой, закаленной хорошо вооруженной армии. Авиация заменила артиллерию — бомбовый удар наносился по позициям, орудиям, окопам, танкам врага. Вот прошла девятка штурмовиков, она пикирует, за ней появляются три девятки бомбардировщиков, их сменяют наши пикировщики, вновь — штурмовики, бомбардировщики, оберегаемые истребителями, движутся нескончаемой воздушной армадой к балке.

С наблюдательного пункта, расположенного на холмике, вблизи поля боя, виден огненный вал, созданный нашей авиацией. Он бушует и разрастается, земля вздрагивает от гула и взрывов. А все новые и новые девятки и семерки, прицелившись, с ревом пикируют и, освободившись от бомб, плавно выходят низко над землей, проносятся над нашими траншеями и окопами.

Наша авиация господствовала над полем битвы, которая должна была начаться атакой танков и пехоты. Люди поднимались из траншей, ложились на землю, запрокинув голову, — им хотелось самим, а не только глазами наблюдателей, сидевших в укрытиях, увидеть этот огонь возмездия. «Теперь и они узнают ад», — замечает кто-то. «Еще, еще идет», — перебивают его. Вновь пикируют наши штурмовики и бомбардировщики, образуя в небе круг, нечто вроде чертова колеса, вновь вздымается и земля, и огонь, и дым над балкой и пригорком, клочком земли, который надо теперь, в этот полуденный солнечный час отбить у врага.

«Сюда, сюда, зайдите сюда», — доносится чей-то повелительный басок. Я оборачиваюсь и вижу человека в комбинезоне с незажженной папиросой в зубах. Это полковник Конев. Он стоит, прислонившись к брустверу, и зовет всех в укрытие, потому что артиллерия врага уже открывает заградительный огонь. Конев наблюдает за всем, что происходит вокруг, лишь изредка входит в блиндаж, и оттуда доносится его просьба, передаваемая по телефону: «Дайте им еще, прибавьте огоньку!» — и новые армады бомбардировщиков и штурмовиков летят сюда, и Конев провожает их пристальным и долгим взглядом, деловито подсчитывая тонны бомб, которые они несут врагу.

Да, он хозяин раскинувшегося перед нами поля битвы, этот низкорослый и широкоплечий человек. Его занимают теперь люди — и те, которые окружают, и те, лежащие впереди. Он никого не забывает: «Как там Ведющенко?» Ему отвечают: «Дошел до Кукушкина». Ведющенко — это связист. С двумя красноармейцами он тянул провод к наблюдателям под ураганным обстрелом. Один из них был убит, второй — ранен, но Ведющенко сам донес катушку, установил связь. «Ну, давайте Кукушкина», — бросает он телефонисту, сидящему в темноте блиндажа. Конев возвращается в траншею с уже измятой, но так и не прикуренной папиросой. «Все в порядке», — замечает он. Олег Кукушкин поведет людей в атаку. Он уверяет, что будет обедать на высоте 257,1, а Кукушкин не дает пустых обещаний. Стало быть, все в порядке.

Из кустов по ходу сообщения идет танкист Андрей Бекшеев. Он показывает Коневу по карте — танки пойдут лощиной во фланг высоте 257,1. Потом Бекшеев бежит к себе, пригнув голову. Начинается атака. Можно чуть-чуть подняться и наблюдать. По силе и плотности огня, по разрывам вражеских снарядов можно определить и силу сопротивления врага. По ним бьют наши артиллерийские батареи. С оглушающим ревом к небу поднимается огненный смерч. Это залп наших «катюш». Танки мчатся к высоте, уже окутанной дымом. Теперь передо мной тот клочок земли, к которому надо приближаться с осторожностью и опаской. Но именно здесь концентрируются усилия и труд, воля и знания тысяч советских людей. Здесь испытывается все, что связано с войной, — и оружие, и люди, их умение, бесстрашие и верность долгу.

«Уходят, уходят», — докладывает лежащий вверху наблюдатель. Теперь и все присматриваются. Да, фашисты, не выдержавшие ударов нашей авиации и артиллерии, зажатые двумя колоннами атакующих танков, отступают с высоты, которую они штурмовали три дня и три ночи. Врагов теснят к деревне, она уже горит, и им приходится идти в огненном коридоре. Конев вызывает Кукушкина:

— Ну как там — чего задерживаешься? Не тяни, иди на плечах, понятно?

Кукушкин отвечает:

— Есть идти на плечах врага — он там заградительный огонь создал у деревни. Ну, бог с ним, я обойду, пусть остаются здесь со своим огнем, не беда, — больше пленных будет.

— Правильно! Двигай, двигай, день еще велик.

Поле битвы постепенно разрастается. Оно уходит вдаль к горизонту, и уже всюду: на поляне, пригорке, где мы находимся, в балке поднимаются люди и идут. Вторая волна наших танков мчится в обход пылающей деревни. За холмиком идет танковый бой. Отсюда трудно определить все, что там происходит, но виден исход сражения. Конев дважды повторяет: «Не выдерживают, не выдерживают». Он бросает в телефонную трубку: «Перенесите огонь, задайте им еще», — и вскоре артиллерийский шквал обрушивается на отходящие танки и пехоту врага. Конев, будто утратив присущее ему спокойствие, начинает ходить по траншее три шага вперед, три назад, вперед-назад.

Тем временем поле битвы отодвигается все дальше, лишь изредка взрывается вражеский снаряд. Люди на миг пригибаются, а потом опять продолжают свое дело. На дорогах, еще утром непроходимых, появляются обозы, повозочные понукают коней, как будто их путь проходит по мирной проселочной дороге, и не к полю боя, а к какой-нибудь деревушке. Только теперь, оглядываясь, я замечаю, что и люди, сидевшие в траншеях, поднялись. Конев уже передвинулся со своим наблюдательным пунктом, Олег Кукушкин обошел со своими бойцами деревню. Она еще догорала вдали, откуда привели немцев, сдавшихся в плен. И то место, которое в полдень называлось полем битвы, теперь уже оказалось в тылу.

СЕКУНДЫ ВОЙНЫ

Всю ночь не стихал дождь, но людям надо было все же идти и идти или хотя бы двигаться ползком. Теперь у них был только один путь — вперед, к тому пригорку и селу за ним, где сходятся и скрещиваются все дороги. Мир, лежавший за гранью этой цели, как бы исчез и растворился во тьме. Все устремления туда — к двум пыльным большакам, которые батальон Сергея Ковалева должен был оседлать и тем самым закрыть врагам еще один выход.

С того вечера, когда на узкой полосе курской земли, истерзанной, израненной, но не отданной врагу, наступила необычайная тишина, и Ковалев не только понял, но и всем сердцем ощутил, что фашисты остановлены, а их железная сила уже надломилась, — с того вечера он находился в возбужденном состоянии. И не только он, коммунист, капитан Ковалев, но и его люди теперь до нерасторжимости близкие ему, потому что прошли с ним путь испытаний и жертв во имя того клочка земли, который все называли пригорком.

Люди не могли, а порой и не хотели отдыхать. Оказалось, что можно три ночи не спать, готовиться к атакам, а потом день за днем наступать, не ощущая усталости. Должно быть, сила нервного напряжения не знает пределов. Люди в эти дни обрели как бы второе сердце, или же их обычные человеческие сердца оказывались сильнее и выносливее, чем можно было предполагать, — высокий накал их жизни не утомлял, не порождал в них уныния, а возвеличивал их упрямый и крепкий дух.

Сергей Ковалев знал все, что таилось в душе людей, которые доверили ему свои жизни и свои судьбы. Он был убежден, что ночью ему удастся проползти — пусть под смертельным огнем — к пригорку, там закрепиться, а на рассвете — штурмом при поддержке танков, занять село и перекресток дорог, захлопнуть еще одну дверь перед отступающим врагом. Это убеждение складывалось у Ковалева не только потому, что он видел орудия и пушки, танки и автоматы, грузовики с минами и снарядами, в невиданном обилии сопровождавшие его батальон. Конечно, технический арсенал наступательной битвы велик, но над ним возвышался, господствовал человек, простой советский солдат.

Этой ночью, дождливой и ветреной, Ковалев должен был переползти со своим батальоном к пригорку, отсюда — рукой подать — один километр, на карте уже вычерчен их путь. Туда еще перед вечером ходили минеры. Ковалев упоминает об этом вскользь, как о деле обычном. Как же они шли? Капитан на мгновение задумывается, озадаченный тем, что кто-то еще не знает всех мелочей их быта. Молодой минер Трофим Касаткин тоже не видит ничего особенного в том, что три воина проникли под ураганным артиллерийским и минометным обстрелом к минным полям, оставленным врагами, обнаружили и обезвредили сорок очагов смерти, проложили тропу к пригорку, путь для артиллерии, танков и обозов. Вот и все, больше ничего не сделали, но им пришлось ползти по грязной промокшей земле — они уже не ощущали проливного дождя, потому что грязь толстым слоем прилипла к плащ-палатке, к пятнистому маскировочному комбинезону, к лицу, каске, ботинкам. Вот только руки — их минеры оберегали, они нащупывали тот мокрый клок земли, над которым задерживал их миноискатель, осторожно, вкладывая в эту критическую секунду все, что приобретено опытом, напрягая до пределов свое внимание, как бы отрешаясь от всего окружающего. Рука ищет провод, взрыватель — он спрятан внизу или с боков, потом «мертвая мина» извлекается, и надо ползти дальше, измеряя путь уже не метрами, а сантиметрами, не задерживаясь, но и не торопясь, с величайшей осмотрительностью, не допустив ни одного непродуманного или нерассчитанного жеста, поворота тела, движения ноги, вязнущей в грязи.

Три человека — Трофим Касаткин, Александр Лычков и Петр Гончаренко — вернулись и доложили — можно идти. Да, больше ничего, и никто этому не удивился — то была их жизнь, война. Грязь сползала с их касок и лиц, широкие комбинезоны отяжелели от воды, и они двигались, как водолазы в скафандрах.

«Можно идти» — и к пригорку поползли семь разведчиков. Их вел сержант Николай Майборода, они пролежали весь вечер в наспех вырытом окопчике и определяли и наносили на карту гнезда врага. Майборода даже спустился с пригорка к селу. Взрывы снарядов, ракеты и осветительные бомбы прорезали завесу дождя и ночи, но Майборода полз, прижимаясь к грязи, вдавливая свое тело в холодную черную жижу. В селе послышался шум мотора. Майборода затих, но вскоре он убедился, что это грузовик, а не танк. В душе Майбороды уже проснулась пытливость разведчика. Он пополз к селу, каким-то неосторожным шорохом он обнаружил себя — ведь фашисты с таким упорством вытесняли ночь со своих позиций, освещая их ракетами. Майборода возвращался уже под минометным обстрелом. Ни в окопчике, ни в пути к блиндажу Ковалева он не ощущал боли. Лишь передав капитану промокшую карту с нанесенными на ней крестиками и как бы освободившись от того, что было центром его напряжения, Майборода застонал. В плече у него оказалось два осколка, кровь, смешанная с грязью, стекала по его телу. «Я думал все, что это дождь такой горячий», — сказал он. А разведчики ушли в траншею, где можно было постоять под плащ-палаткой и отдохнуть, — им предстояла еще трудная ночь. Пока же они не совершили ничего особенного, они просто делали свое дело на войне с присущим им умением, а это был их долг.

Так по крайней мере казалось им и капитану Ковалеву. Он был теперь поглощен только одной мыслью — надо двигаться. Его уже поторапливает подполковник по телефону: «Не тяни, Ковалев, не тяни». Но он и не собирается затягивать эту операцию.

В два ноль-ноль Ковалев поднял людей и повел их к пригорку. Они должны были ползти по грязи и тащить за собой орудия. Он хотел без шума подобраться туда, и поэтому людям пришлось заменить машины, тягачи и коней. Это не так-то просто — тащить на руках артиллерию и снаряды, но таков замысел Ковалева, и, не задумываясь, люди двигаются по разминированному проходу, продвигаясь метр за метром — всю ночь. Да, в эту ночь люди ощущали, что даже банка с консервами или лишние сухари давят необычайной тяжестью. А дождь, оказывается, может через шинель, плащ-палатку и гимнастерку проникнуть во все поры тела настолько, что уже не чувствуешь ни холода, ни воды. Но все это привычное, все это надо…

Где-то позади застряла противотанковая пушка, и шепот по цепи вернул ушедших вперед. И опять надо было повторять путь, уже раз пройденный. Лишь к рассвету на холмике собрался и приготовился к атаке батальон Ковалева. Люди лежали на траве усталые и молчаливые. Дождь уже стих, будто он лил только для того, чтобы дать возможность Ковалеву с большей скрытностью выдвинуться к бугорку, по полю, которое называлось ничейным. А теперь оно было нашим, оставшимся позади.

На рассвете был осуществлен этот штурм. Он продолжался не больше получаса, но Ковалев помнил только две секунды — в них сконцентрировалось все, что он называл русской силой третьего года войны. Одна секунда — начальная. По замыслу в эту предрассветную секунду наши танки, самолеты, артиллерия и пехотинцы, то есть батальон Ковалева должны были одновременно обрушиться на врага. Теперь вся стремительность и умение людей, их силы души и особенности характеров, вся их отвага и воинский дух должны были обрести математическую точность. В этом было то, что называют ударной мощью. Не успел умолкнуть оглушительный залп наших орудий, как Ковалев поднял свой батальон, и в ту секунду он увидел движущиеся по лощине к селу танки, а над головами пехотинцев, бежавших с пригорка, пронеслись наши бомбардировщики, штурмовики и истребители. Будто невидимая рука сжимала в кулак всю эту силу и била по тому клочку земли, который назывался перекрестком двух дорог. В этой секунде была не только четкость грандиозной военной машины, но и чья-то властная воля. Лишь потом Ковалев узнал, что эта невидимая воля таилась здесь же на поле боя, в блиндаже, где сидел генерал и тот подполковник, который еще ночью поторапливал его. Это они были теми людьми, которые сумели в грохоте битвы уложить в секундный расчет все мастерство и мужество тысяч людей — на земле, в танках, в воздухе, у орудий. Это они подбадривали штурмовиков по радио: «Задайте им еще, еще один заход, правее, по дороге», — направляли танки призывом: «Прорывайтесь, они хотят отрезать пехоту, но им не удастся».

Фашисты пытались отсечь артиллерийским огнем батальон Ковалева. И здесь наступила та, вторая, секунда боя. Враг поджег наш тяжелый танк — он был головным, — и наступила томительная и критическая заминка. Но тут выбежал начальник штаба батальона, старший лейтенант Андрей Седых. Он поднял окровавленную, простреленную руку и повел людей впереди танков.

ПЕРВЫЙ САЛЮТ

По пыльным летним дорогам, по полям и оврагам, утопая в высокой сочной траве и еще не убранном хлебе, шли наши воины к Орлу. На их пути возникали смертельные барьеры вражеского артиллерийского огня. С утра до ночи не стихали вой и бомбовый грохот «юнкерсов». Колонны фашистских танков пытались хоть на день или ночь задержать продвижение советской армии на пылающей земле, почерневшей от копоти, не стихающих битв и крови. Но люди, поднявшиеся для наступления, не могли и не хотели останавливаться. Уже близок был Орел — с севера, с востока и с юга сжималась железная, неумолимая рука советского солдата, схватившая врага за горло.

В эти августовские дни я находился к югу от Орла. Здесь шли в битву и побеждали те самые люди, которые отразили беспримерный по силе натиск врагов на Орловско-Курском направлении. В тот день, когда враг обрушился мощными колоннами танков, сотнями артиллерийских и минометных батарей и целой армадой бомбардировщиков и истребителей на узкую полосу земли, избранную для направления главного удара, — в тот день майор Алексей Четвериков после десятой или даже пятнадцатой бомбежки заметил:

— Ничего, мы еще встретимся с ними под Орлом, тогда посмотрим… Они еще побегут!

И Четвериков, и его начальник штаба капитан Дмитрий Волошин, и автоматчики, и саперы, и бронебойщики все чаще и чаще вспоминали не Курск, а Орел. Да, уже в тот день майор Четвериков жил мыслью, что фашистам Курска уже больше не видать, а вот удержат ли они Орел — посмотрим. И в последующие дни, когда Четвериков и его бойцы двигались к Орлу, отрезая фашистам путь с юга, он был рад, что не ошибся.

Советский офицер предугадал события не потому, что он знал больше, чем многие другие, а потому, что в его душе была та же сила, которой жила вся наша армия. Четвериков хотел наступать и был уверен, что это его желание исполнится. В те дни погиб под гусеницами танков один из храбрейших бронебойщиков Петр Зотов, в огне той битвы сгорел бесстрашный наводчик противотанковой пушки Сергей Мишенко. Четвериков вспоминает о них с болью и горечью. Но и они победили — те, павшие в борьбе с врагом, и они приближались теперь к Орлу. Их слава как бы шла впереди наступающих, и никто не мог забыть о ней.

Дважды мне пришлось побывать у майора Четверикова в дни наступления. Он двигался со своей частью к селу, и в это время его нагнал связной на мотоцикле. Прибыл приказ — за два часа обойти село и отрезать противнику пути отхода. В ту же минуту вперед пошли минеры. Они должны были проложить дорогу артиллерии и пехоте. Старший сержант Николай Парамонов, о котором в батальоне говорят, что он находит мины по запаху, пополз через поле.

Парамонов сам для себя установил тридцать секунд для разминирования одного гнезда. В эти тридцать секунд он вкладывал все свое умение и отвагу, весь опыт и знания, приобретенные на войне. Парамонов отыскивал мины не только с помощью миноискателя, но и по пожелтевшим пятнам в траве. Его руки двигались с привычным проворством и ловкостью, — он ощупывал траву, землю, отыскивая в глубине притаившуюся смерть. Враг осыпал минеров снарядами, земля стонала от взрывов, но Николай Парамонов относился ко всему этому со спокойствием человека, для которого опасность является знакомым и постоянным спутником.

Да и Четвериков, когда вернулся Парамонов и доложил, что он и его люди нашли и обезвредили до тысячи мин, только кивнул головой. В этом теперь не было ничего особенного. И в этой обычности отваги и подвига, в том, что целый полк нес в себе черты и качества, в начале войны свойственные только одиночкам, была сила людей Четверикова, и он тоже к этому привык.

За два часа они совершили трудный марш под огнем врага, двигаясь с артиллерией и обозами по полям и проселкам. Они обрезали постромки, если падала раненая лошадь, и сами впрягались в орудия и повозки, обливались потом, но не задерживались для отдыха. На устах у них было только одно слово: Орел. В нем были и призыв, и клятва, и близость победы.

Четвериков выслал вперед автоматчиков. Их цепь вскоре исчезла в высокой траве. Они должны были оседлать дорогу и вызвать панику во вражеском тылу. Четвериков понимал всю сложность и особенность боев, которые велись его солдатами. Враги пытались уйти из-под ударов наших войск, и нужно было умным, а порой и дерзким маневром навязать врагу свою волю, заставить его или сдаться, или принять бой. Майор настигал фашистов, появлялся там, где им казалось, что есть новый крепкий рубеж для обороны.

Эти два часа решили судьбу целой цепи опорных пунктов, которые гитлеровцы хотели оборонять и удерживать. Лишь поздно вечером Четвериков дал отдых своим людям. Они заснули тут же, на земле, которую днем отбили у врага.

Через три дня Четвериков подошел к реке. Теперь он уже был на юго-западе от Орла. Битва за весь орловский плацдарм достигла своего высшего напряжения.

С утра до ночи враги предпринимали отчаянные попытки хотя бы ненадолго задержать продвижение советских танков, артиллерии и пехоты. Вновь появились стаи «юнкерсов», вновь в высоком знойном небе завязались воздушные бои.

В этой битве Четвериков занимал свое скромное, но важное место. Он должен был со своими пехотинцами форсировать реку и закрепиться на том берегу. Это просто сказать — «форсировать». Но для того чтобы это сделать, нужны усилия и жертвы, опыт и решимость, проявление храбрости во всем: в спуске к реке, в подвозе снарядов, в помощи застрявшей кухне, в установлении и сохранении связи, в рукопашной схватке в траншеях врага, там, на отвесном берегу.

Вот повозочный Василий Корытный. Под обстрелом и бомбежкой он подвез к реке ящики со снарядами и патронами, потом вернулся за консервами и сухарями, спрятал их в окопе и спросил:

— Все? Можно ехать?

И только тогда он признался, что ранен в плечо.

Вот телефонист Сергей Бекетов. Он тянул провод. Разорвавшийся вражеский снаряд оглушил его и засыпал землей. Он полежал с минуту, потом пополз к реке, вырыл там окопчик и, установив телефон, спокойно спросил у Четверикова:

— Как вы меня слышите, товарищ майор?

Вот повар Тимофей Гирник с той самой, застрявшей в овраге кухни. Он пробирался сюда ползком и принес три тяжелых термоса с обедом для солдат, которым предстояло проникнуть на тот берег. «Как же они пойдут не евши!» — заметил он.

Таков всеобщий войсковой дух на фронте в эти августовские дни 1943 года.

Когда потом, после форсирования реки, я спросил у Четверикова, кто отличился в этой труднейшей операции, он назвал имя человека, который погиб — сержанта Ростислава Костырина. Костырин ворвался со связкой гранат во вражеский окоп и захватил пулемет, мешавший продвижению пехоты. Храбрец был убит осколком бомбы.

— А остальные?

— Все остальные действовали как обычно, — ответил Четвериков.

И в этом «как обычно» была именно та сила, которая помогла удержать наши позиции в июльские дни, позже, в августе сокрушила врага на хорошо укрепленном орловском плацдарме.

Итак, Четвериков должен был форсировать реку. Враг сосредоточил свои огневые средства на узком изгибе ее. Майор, любивший заглядывать в психологию и ход мыслей вражеского офицера, понял, что противник ждет его здесь. Это наиболее удобное место с отлогим берегом и кустарником для его сосредоточения. Именно поэтому Четвериков решил переправляться в километре отсюда. Он нашел там мель, и ночью, вброд, без моста, только с помощью саперной разведки перешел на вражеский берег и нанес немцам удар с фланга. Конечно, нелегко идти по пояс в воде с полным вооружением и тянуть за собой пушки, минометы и обозы. Но все же к рассвету река осталась позади, и автоматчики, пехотинцы, артиллеристы продолжали свой освободительный путь.

Утром наши войска выбили немцев из Орла. И хоть в город ворвались не солдаты Четверикова, наступавшие юго-западнее Орла, но и они вложили свои кирпичи в ту великую и бессмертную цитадель, которую не смогло одолеть и о которую разбилось вражеское нашествие. В этой цитадели — отвага и стойкость, доблесть и мужество, верность идеалам и героизм советского народа. И во славу этой цитадели, в память ее жертв прозвучал в тот день — пятого августа 1943 года — первый салют в Москве, ставший после этого вестником ратных побед нашего народа.

Центральный фронт

Июнь — август 1943

«ЦАРИЦА ПОБЕД»

В ту напряженную ночь, когда наши войска огнем и штурмом распахнули ворота в Барановичи, открывающие им пути в Белосток и Брест, — в ту же ночь они устремились на юг и запад. Они уже овладели городом Слоним и приблизились к Волковыску. На Пинском направлении они прошли по лесам и болотам к городу Лунинец, переправившись через реку Припять. Есть какие-то неисчерпаемые силы, которые дают возможность наступать на третьей неделе в том же темпе, как и на первой, и эти силы определяются не цифрами, не обилием танков, пушек и бомбардировщиков, а характером нашей армии. В жизни армии, как и ее солдат, есть такие дни, когда испытываются все ее душевные, нравственные и технические силы, дни, которые требуют концентрации и напряжения ума, воли, опыта, выносливости, — всего, что дано природой и приобретено в тяжких походах. Это — дни наступления. А такое стремительное, оказавшееся вне пределов наших обычных представлений о войне, такое грандиозное наступление, какое мне приходится наблюдать на 1-м Белорусском фронте, — требует еще и тройных условий — и умственных, и технических, и душевных.

Я уже в свое время упоминал в своих корреспонденциях о так называемой начальной фазе этого наступления. Она завершилась разгромом вражеской армии, ее отборных и натренированных дивизий и корпусов; армии, в которой были и танки, и орудия, и автоматы, и снаряды, были штабы с продуманными планами обороны, укрепления с высокой инженерной техникой, уже давно подготовленные рубежи — на берегах рек и под землей, были, наконец, генералы с весьма обширной свитой, которым казалось, что они знают все тайны современной войны. И все это подверглось разгрому, а армия с ее генералами и штабами обратилась в толпу беспомощных и оборванных пленников, постыдно умоляющих о пощаде. Это случилось уже на четвертый день битвы, и я не хочу возвращаться к этой начальной фазе нашего наступления — она уже теперь в прошлом и принадлежит лишь истории. Но в те дни июня 1944 года, когда наши танки, артиллерия, конница и пехота нарушили страшную тайну направления главного удара и, разгромив вражеские дивизии и корпуса, вышли на оперативный простор, — именно в те дни наша армия вступила в полосу величайших испытаний.

Утром танки генерала Панова и казаки генерала Плиева начали свой легендарный рейд на Запад. Они захватывали узлы дорог, давили огневые гнезда, прорывали оборону, с боями шли все дальше по белорусской земле, разрубая огромным огненным ножом еще уцелевшие артерии вражеского военного организма. В точно установленном тактическом узле наши танки, артиллерия, конница поворачивали на север, став в одну ночь острым смертельным мечом, занесенным над основными вражескими коммуникациями. Это уже была крупная победа, но завершить и закрепить ее должны были наши пехотинцы, а они двигались сюда пешком. И не по дорогам, а по полям и лесам, проселкам и тропинкам, болотам и лугам. Иных путей у них не было или, вернее, это был их извечный, не раз испытанный путь. Они шли в знойные июльские дни, обливаясь потом, отдыхая лишь перед вечером, когда над землей плывет мрак, еще не прорезанный лунными лучами. Они дрались с врагом у переправ, очищали от вражеских автоматчиков леса, изгоняли их из сел и деревень, вступали в битву с вражескими танками, подавляли огонь артиллерии и шли на запад, где их ждала победа. Да, это шла по белорусской земле не «царица полей», как называют пехоту, а «царица победы», и только выцветшие от солнца и пота гимнастерки да потрескавшиеся от пыли ботинки напоминали всем о проделанном пути. С вещевыми мешками, с грузом патронов и гранат, грузной переваливающейся походкой далеких путников двигались батальоны и полки генералов Батова и Лучинского, закрепляясь на освобожденной ими земле, закрепляясь на ней на веки вечные.

Мне довелось побывать в батальоне капитана Ефима Макарова, который был введен в дело лишь на третий день наступления; оставив позади себя вражеские дивизии, зажатые в «котле», — он ушел на Запад. Батальон этот проделал огромный путь — очищал леса за Бобруйском, гатил болота узкими жердочками к северу от Слуцка, дрался с врагом у Немана, отбивал контратаки танков на подступах к Барановичам и ушел к дороге на Слоним. В этом батальоне были люди, прошедшие пешком от Сталинграда до Орла, потом от Орла до Киева, а теперь от Жлобина до Слонима. Здесь были саперы младшего лейтенанта Василия Постникова, и автоматчики лейтенанта Кузьмы Федорова, и разведчики Николая Перфильева. Все они должны были идти впереди батальона. Находить и обезвреживать «немую смерть», спрятавшуюся под землей или в колее дороги, — Постников может даже в моменты самой большой усталости посвящать в тайны и премудрости противопехотной мины. Прощупывать пути, прочесывать кусты, захватывать перекрестки дорог, проникать в села, еще занятые врагом, идти всю войну бок о бок со смертью и уметь вовремя перешагнуть через нее. Это все были люди, увлеченные своим воинским делом, не замечающие за собой ни героизма, ни мужества, не придающие значения тому, что мы бы назвали подвигом. Так благородный человек не видит в своих поступках ничего благородного — это сущность его натуры.

Я застал батальон в молодом ельнике. Был предвечерний час. Люди только что поужинали, легли на траву и уснули. Еще дымилась кухня, но повар уже спал, положив голову на большую опрокинутую миску. Дремали и вестовые, привязав к ноге автоматы. Только Ефим Макаров бродил по ельнику и присматривался к лицам своих солдат — смогут ли они подняться в полночь, когда и был намечен выход к новому рубежу. Подул ветерок и полил дождь. Макаров ушел к шалашу; но в лесу никто не проснулся — так велика была человеческая усталость. Но в полночь Макарову пришлось лишь произнести одно слово «вперед», и, переданное по всему ельнику, оно подняло людей, и все вдруг ожило, забегало, зашумело. Кто-то засмеялся над промокшим другом, и смехом заполнился весь ельник — в этот поздний и трудный час у людей была потребность посмеяться, пошутить, из всего своего напряженного пути они вспоминали лишь смешное. Мог ли кто-нибудь подумать, что эти воины прошли сотни километров по лесам и болотам, с боями, под непрерывным огнем?

Той же ночью они подошли к реке Шара у деревни Кабаки — в этом месте река широкая, многоводная, глубокая, но все же им нужно было переправиться. Они сколотили плот из жердей и под разрывами артиллерийских снарядов, которыми встречал их враг, поплыли на западный берег. Еще до рассвета был захвачен там плацдарм. Саперы навели переправу, и вскоре артиллерия, танки и конница двинулись вдоль берега — с севера на юг к городу Слоним. Город расположен на том берегу — и прежде чем пробиваться к его улицам, нужно было завоевать обрывистый западный берег реки Шара. Все это делалось с величайшим спокойствием, которое отличает умелых людей, не замечавших ни усталости, ни страха.

В штабах, где продумывались и предусматривались все детали наступления, было опасение, что пехота не будет поспевать за молниеносным и стремительным движением танков и конницы, и это казалось естественным. Но «царица полей» никого не задерживала, она появлялась в тот час, когда борьба у крупных узлов сопротивления врага приобретала ожесточенный характер. Так было у Столбцов, в боях за Барановичи и у Слонима. Наша пехота взвалила на свои могучие плечи тяжкое бремя и несла с горделивой верой в победу от Бобруйска до Слонима, а теперь и дальше — на Запад. Да, были дни, когда казалось, что наступил предел человеческой усталости. Люди падали, но тут же вновь поднимались, переползали по болотам, а потом шли по лугам с почерневшими от копоти и грязи лицами. Знойный день сушил их гимнастерки, чтобы через час наполнить их влагой пота. Наши воины снимали и на ходу выкручивали свою одежду, и капли, падавшие на раскаленный песок, напоминали людям о трудном пути. Но сами пехотинцы будто не чувствовали своей усталости.

В дни этого грандиозного наступления войск маршала Рокоссовского наша армия выдержала одно из величайших испытаний — на крепость и выносливость. Здесь проявились и воинская наука, и воспитание, и внутренняя собранность всего армейского организма, сцементированного походами и кровью, закаленного под Сталинградом, под Орлом, на белорусской земле.

Но для того чтобы победа плыла над белорусской землей с теми же темпами теперь, как в первую неделю наступления, нужно вовремя людей накормить, дать снаряды для орудий, бензин для танков, мины для минометов, бомбы для самолетов. И двинулись в великий поход наши армейские тылы. На колесах оказались наши базы снабжения, которые питали и питают ненасытное чрево битвы боеприпасами всех видов и назначений, делают это порой под вражеским огнем, стремясь четкостью и организацией сравняться с теми, кто наносит удар за ударом врагу. На автомашинах оказались хлебозаводы, целые стада коров, мука и крупа, масло и сахар. И всюду — где бы ни оказывались наши войска — появлялись повозочные с ящиками патронов и снарядов, ползли повара со своими термосами — будто ими двигала какая-то невидимая рука. То был триумф наших штабов — там оказались мастера своего дела во всех областях военного искусства.

Они не только вели в бой большие войсковые массы, но и обеспечивали их всем необходимым. И это-то — высокая душевная сила наших солдат и творческая предусмотрительность наших офицеров — дает возможность и войскам наступать в должном темпе, быть хозяином на поле битвы, а не рабом обстоятельств, возникающих на их пути.

За последние дни бои здесь развернулись на двух узлах дорог — у Слонима и Лунинца. Судьба города Слоним была решена в тот предрассветный час, когда наша артиллерия, пехота и конница переправились через реку Шара у деревни Кабаки. Пехота генералов Батова и Лучинского повернула на юг и вышла к сплетению дорог, не отдыхая после переправы, — днем она уже дралась в городе, отвоевывая улицу за улицей.

Путь же к городу Лунинец был еще более трудным. Войскам генерала Белова пришлось идти по болотам Полесья, порой проваливаясь в грязь, подтаскивая пушки и автомашины на руках. Те узкие полоски земли, которые пролегают между болотами и озерами, враг заминировал, и всюду делались проходы нашими саперами. И на этом труднейшем театре военных действий войска генерала Белова, главным образом его пехота, наносили удары по вражеским войскам, и болота поглощали тысячи фашистов, которые уже не могли уйти. Природа, которая, казалось, оберегала их в дни обороны, теперь обрушила на них свое возмездие. На узких речках возводились переправы — воины двигались там с боями, под артиллерийским обстрелом, переползая болотные топи, обходя поймы и озера, пробираясь к победе тяжелым, извилистым путем.

У реки Припять наша пехота встретилась с моряками Днепровской военной флотилии. Она зашла на своих быстрых судах в тыл врага, десанты захватили дороги и плацдармы на берегу Припяти. Моряки переправили пехотинцев со всей их техникой через Припять и поддерживали эту искусную и умно задуманную операцию мощным артиллерийским огнем. Они подготовили и дороги для движения войск генерала Белова, отбив их у врага и заставив его идти по болотам, где уже подстерегал смертельный огонь наших батарей.

Таким образом, пинские болота усилиями и волей пехотинцев и моряков превратились в арену грозного побоища. И хоть люди сами шли по пояс в грязи и воде, не знали ни отдыха ни сна, гатили непроходимые топи и переплывали через речки, но удары их были сокрушительные.

Враг бросил орудия и автомашины и попытался уйти к узлу дорог — в Лунинец. Но в город уже ворвались наши воины — отсюда им был открыт путь к Пинску.

И вновь вездесущая пехота несла на своих могучих плечах победу, оказавшись неутомимой даже в этих девственных местах, где день похода равен подвигу.

В маленьком блиндаже я нашел капитана, который только что вернулся с поля битвы — он склонился над картой и задремал. Потом, очнувшись, он вышел из блиндажа и лег на траву.

— За день, — сказал он, — мы прошли тридцать километров. Вы понимаете, что это такое? Это ведь не первый день, а третья неделя — вы же видели, какой там ад. В этом все дело… Мы все опасались, что и пехота не будет поспевать и тылы застрянут, да и связь надо поддерживать… Управлять боем… Но теперь все уже рассеялось — наши солдаты оказались богатырями… Они выдержали все испытания!

Капитана вызвали к телефону, и он спустился в блиндаж. В темнеющем лесу слышался шелест листвы и далекий звук канонады. Наши войска дрались уже на путях к Белостоку и Бресту.

1-й Белорусский фронт, 1944, июль

ГРАНИЦА

В этом месте нашей границы река Западный Буг образует, острую дугу, и домик заставы возвышается над берегом, отражаясь в воде, как корабль в бухте. Еще не стихает битва на подступах к Бресту, еще земля сотрясается от гула взрывов, но сюда к извилистому и крутому берегу Западного Буга уже подтягиваются пушки, танки, автомашины, а казаки располагаются на ночлег с домовитой прочностью и неторопливостью. Люди, совершившие огромный путь — от Днепра, где были их исходные позиции, до Западного Буга, куда они с ожесточенными боями дошли в этот теплый летний вечер, — люди нашей армии закрепляются здесь на вечные времена.

Наши войска вернулись к тому клочку русской земли, где взметнулось брошенное фашистами жестокое пламя войны. В то безмятежное июньское утро сорок первого года враг обрушил на город Брест, на белорусские деревни и села, на мирные семьи, их детей, их молодость и счастье, мечты и надежды, на все то, что всем нам казалось таким дорогим и неприкосновенным — огонь артиллерии, бомбы и мины. Никому еще тогда не хотелось верить — неужели началась война? Люди прятались в подвалах, но бомбы засыпали их и там, полуодетые женщины уносили в поле своих детей — война ворвалась к ним на рассвете воскресного дня, когда отдых казался таким естественным и обычным, отдых тружеников советской земли. Они покидали свои дома, чтобы спасти свои жизни, но и на улицах, на полях, у высокого берега Западного Буга их настигали осколки вражеских снарядов и пули автоматов. Вражеские бомбардировщики и истребители с первыми лучами восходящего дня, пользуясь своим преимуществом внезапности, вырвались к белорусскому небу. До тех пор благодатное, прекрасное, воспетое поэтами небо показалось мирным людям, жившим на нашем берегу Западного Буга, мучительным и жестоким. С высоты фашисты расстреливали из пушек и пулеметов детей, столпившихся на дороге, чтобы уйти на восток, убивали женщин, которые шли за детьми или помогали своим мужьям возводить баррикады и рыть окопы.

Потоки крови текли по асфальту города Бреста, по улицам деревень, как вода после обильного дождя. Над землей поднимался удушающий дым пожарищ. В садах, где цвели розы и зрели вишни — лежали мертвые тела тех, кто всю жизнь выращивал их. А на том берегу Западного Буга — у Тирасполя, у устья Кшны — враги все усиливали свой огонь по нашей мирной земле.

Я вспомнил теперь этот первый тяжкий час войны, потому что именно тогда — между четырьмя и пятью часами утра двадцать второго июня 1941 года — врагу казалось, что таким внезапным, жестоким и кровавым путем он прорвется не только к нашим городам, но и к сердцам советских людей. Он хотел устрашить их кровью и смертью, заставить дрогнуть перед надвигающейся грозой. Но именно тогда, в те первые минуты войны — люди, жившие на берегу Западного Буга, простые советские люди, явили миру свой бесстрашный подвиг. Не страх, а бесстрашие родилось в то июньское утро сорок первого года и, совершив великий подвижнический путь по всей нашей земле, теперь вернулось к берегам Западного Буга, к границам нашего государства, победоносным, триумфальным шествием.

О силе этого бесстрашия фашисты узнали у стен Брестской крепости.

Там были наши пограничники. С ними были их семьи и дети. На них обрушился этот первый удар. Пограничники оберегали линию границы СССР, которая проходит здесь вдоль берега реки. В крепости еще не было тех сооружений, которые могли бы хоть день противостоять натиску врага. Но неприступность оказалась в сердцах наших пограничников. Артиллерия врага шесть часов штурмовала их позиции, авиация бомбила их с рассвета до позднего вечера. Но наши воины удерживали границу. Город Брест уже был обойден танками врага, но позиции пограничников оставались здесь грозным бастионом, уничтожавшим всех, кто приближался к этому клочку прибрежной земли.

Тогда две дивизии оккупантов вернулись к Западному Бугу, подтянули сюда артиллерию и авиацию, начали бить по домам, где были женщины и дети — семьи воинов-пограничников. Врагу казалось, что таким путем можно будет заставить людей бросить орудия и пулеметы. Смерть бушевала в домах, она настигала женщин, детей всюду, где бы они ни прятались. Наши пограничники, укрепившиеся на берегу реки, видели это, они вступили в борьбу с вражеской артиллерией, но никто не покинул своих позиций. Они продолжали биться с врагом в те трагические часы, когда гибли их любимые люди, а огонь охватил уже их дома. Потом фашисты предприняли еще один штурм, он был отбит — наши воины-пограничники поджигали танки и орудия, уничтожали вражеские батальоны, но не сдавались. Им сбросили вымпел с условиями капитуляции. Это было на девятый день войны. В крепости на берегу Буга не было уже хлеба, — в огне погиб их запас пищи. За водой к Бугу надо было добираться под ураганным артиллерийским огнем. Но никто не сдавался. Они отбивали все атаки и своими упорными, бесстрашными сердцами задержали движение войск от Бреста на восток.

Три раза в день штурмовали враги позиции советских людей, которых они уже называли «героями на Буге», восемнадцать дней и ночей наши пограничники держались в Брестской крепости, и только неумолимая смерть, сразившая их, открыла путь врагу. Я не называю их имен — они все достойны великого бессмертия в веках и их не вместит мой короткий очерк; я не берусь судить, какую неоценимую помощь оказали они тогда нашим войскам, — бесстрашие и святость легендарного человеческого подвига нельзя переводить на язык цифр. Но тогда, в те восемнадцать дней и ночей битвы на берегу Западного Буга, из огня, крови, пепла и жертв возник дух сопротивления советского народа, он поднялся над нашей землей, как и во все суровые и тяжкие времена в жизни России. Этот дух бесстрашия и сопротивления вражескому нашествию лежит в характере и сердце народа, передается из поколения в поколение и сломить его нельзя ни бомбами, ни снарядами, ни танками, ни огнем. Он — бессмертен.

Если бы фашисты трезво осмыслили все это, они бы еще тогда поняли, что их ждет впереди. Та же сила сопротивления и бесстрашия советских людей проявилась потом и в битвах под Минском, у Днепра, под Смоленском, под Москвой, под Сталинградом, а на Волге обрушилась на врага великим и страшным возмездием. Мне приходилось встречать наших офицеров под Орлом в июле 1943 года, которые измеряли на картах, сколько еще осталось до границы, я слышал в Бобруйске, как наши воины подсчитывали, на какой день наступления они будут на берегу Западного Буга. Не прошел еще и месяц с того утра, как они ринулись в атаку на укрепления за Друтью, а уже оказались здесь, на этой священной полосе земли. Вот проселок, белый домик, березовая роща, белорусская деревня в дымной пелене только что отгремевшего боя, овраг, обрывистый берег и река — линия границы.

К реке вышел сержант Тихон Ковшов со своей пушкой, а за ним и сержант Исман Насибулин со своими пушкарями — наводчиком Краюшкиным, заряжающим Сережкиным и правильным Гордейчуком. Их пушка пришла сюда из Сталинграда, они поклялись ее довести до границы. Для них это было жизненной целью, и вот они достигли ее. Они дрались с врагом всю войну, и все ту же пушку, под тем же номером — «девяносто четыре девяносто два» — они привели к Западному Бугу. Краюшкин пытается подсчитать, сколько дорог и тысяч километров ими пройдено, сколько снарядов они выпустили, хочет вспомнить, как хорошо служила им их спутница. Но Сережкин, молодой токарь-москвич, его перебивает — предстоит дальний, тяжелый путь — врага надо добить и еще рано подсчитывать путь, оставшийся позади.

К берегу Западного Буга вышли казаки, дравшиеся на реке Десна, уже на подступах к границе, выдержавшие там немало контратак. Теперь они спешились и прячут коней — к северу и к югу от них еще идет бой. Сюда же подошла и пехота генерала Батова, «царица полей», названная здесь «царицей победы», проделавшая от Днепра 500-километровый поход, полный напряжения и жестоких боев.

К границе подтягивается вся армия с ее техникой, и тогда хочется, чтобы здесь хоть на миг очутились те труженики Урала, Сибири, Поволжья, все, все, кто снарядил наши войска с такой заботой в ее далекий и героический путь.

Я упомянул о пушке — она прошла с боями от Волги до Буга. Но дело не в пушке, а в ее людях. Хоть воюют они без отдыха и прошли через самые жестокие сражения, какие только знала человеческая история, но теперь, к границе, они подошли не ослабленные, не согбенные под бременем войны, а еще больше окрепшие, закаленные, ощущающие свою внутреннюю силу. Они устраиваются на ночлег, ужинают, закуривают, обсуждают свои домашние дела, уже не замечая, что их обстреливают или что где-то вблизи рвутся снаряды.

Теперь люди спускаются к реке, еще кипящей от взрывов бомб и снарядов, Ковшов набирает воды в флягу и возвращается к пушке. Уже пожилой повозочный лежит у ящика со снарядами и при виде Ковшова поднимает голову.

— Где тут, Ковшов, наши люди держались осьмнадцать дён — далече ли? Ишь ты — обнаковенная земля, а как уцепились, что те дубы… Должно быть, с крепким корнем люди были. Не спишь, Ковшов?

— Вот мы к ним и возвратились, — ответил Ковшов.

Они не упоминали, что принесли с собой к Западному Бугу ту же доблесть, то же бесстрашие, тот же дух бессмертного подвига, которые в первые же минуты войны взметнулись здесь в сердцах советских воинов. Это всем им казалось само собой разумеющимся, потому что они вернулись к границе через Сталинград, Орел, Днепр, Бобруйск и Барановичи, а для этих простых советских солдат — это были не только битвы или этапы тяжелого пути, а и жизненные вехи, потребовавшие и усилий, и крови, и мук, и напряжения. И для этих людей нашей армии граница была не только в той линии, которая проходит здесь, по берегу Западного Буга. Эта линия проходит теперь, как и у тех павших пограничников, сквозь сердца и кровь тысяч и тысяч людей, живущих на советской земле — и на Буге, и на Днепре, и на Волге, и на Амуре. А сердце и кровь нашего народа оказались неприступными. И в этом крепость государственной границы СССР.

1-й Белорусский фронт, 1944

ПО ДОРОГАМ ПОЛЬШИ

1

На пути в Люблин нам нужно было объехать взорванный мост через реку Вепш. Наша машина свернула с Варшавского шоссе на проселок.

В деревне Цеханки, утопающей в зелени садов и вековых лип, нас обступили польские крестьяне. В синих шапочках с большими козырьками, в каких-то опорках на деревянной подошве и длинных домотканых рубахах, они бежали к машине из садов и огородов, предлагая нам вишни и яблоки. Девушки забрасывали цветами и машу машину, и все грузовики с воинами, которые тоже свернули в Цеханки.

«Как проехать к переправе?» — спрашивает капитан, соскочивший с мотоцикла. Крестьяне указывают близкий путь, но все же им кажется, что без проводника не обойтись. Старик Казимир Дорувский встает на подножку машины и ведет всю колонну по лесным дорогам, на ходу вспоминая тяжелую жизнь «под германцем», как здесь выражаются.

Мы въезжаем в лес, и Дорувский замечает, что этим лесом фашисты никогда не ездили — отсюда никто из них не выходил живым. Из леса едут польские крестьяне с дровами, они снимают шапки и долго машут ими вслед уходящим машинам.

На переправе у маленького польского городка Ленчна мы прощаемся со стариком. Как он пойдет обратно в Цеханки — ведь мы уже проехали пятнадцать километров? Дорувский усмехается — он готов поехать с войсками до Варшавы и оттуда вернуться пешком, чтобы рассказать, как дерутся за освобождение польской земли воины Красной Армии. Он ждет, пока все машины переправятся по деревянному мосту, а потом уходит неторопливой походкой человека, которому теперь уже некого бояться: он перестал быть рабом.

В городке Ленчна, где живут кустари и пивовары, где во всех дворах и в садах зреют и наливаются соками гирлянды хмеля, только что закончился бой. В трясине, у реки, застрял «фердинанд», и его вытаскивают наши танкисты. Капитан Шестов собирает свои танки и ведет их дальше, в глубь Польши. Его путь лежит через город Ленчну. И здесь ему навстречу выбежали поляки — им хотелось как-то поблагодарить Шестова. Кроме цветов и фруктов, ему поднесли старинный польский кубок. Капитан принял этот дар и приказал открыть люки в танках. Танкисты, вытянувшись и приложив руки к козырькам шлемов, провели свои боевые машины мимо людей, которым они только что вернули и жизнь, и свободу. И вдруг на узкой улице, которая когда-то называлась именем Мицкевича, кто-то затянул польский национальный гимн, его подхватили женщины, старики, люди пожилые и юноши, а девушки шли за танками мимо площади, спустились с горы в поле.

Да, теперь поляки могут идти в поле или в лес, поехать за город, петь по вечерам, собравшись в саду, и не бояться, что их где-то подстерегает, преследует, угрожает, как занесенный меч, короткая надпись: «Полякам воспрещается!»

Это относилось ко всему, что человек привык делать с самого своего рождения. Фашисты не успели только наложить запрет на воздух, да и то полякам воспрещалось дышать свежим воздухом в лесах, за городом, в парках — все это было привилегией «высшей расы».

В городе Люблине я видел в театре, на улице Капуцинов, надпись на уборных: «Только для немцев». Впрочем, над входом в театр тоже был вывешен запретный окрик: «Полякам не входить!» Если в театре обнаруживался поляк, — он отсылался в лагерь за городом, а оттуда никто не возвращался. Этот лагерь был для поляков кровавым кошмаром. В Люблине есть две улицы — Краковская и Любертовская, которыми город гордился, — там, в тени липовых аллей, в парке, в скверах, у готических особняков, на шумных площадях, люди жили, веселились, прогуливались, встречались, по вечерам семьями просиживали в кафе. Отсюда по узким переулкам шли на улицу Капуцинов в театр или в Зал Шопена на концерт. Это был быт, установленный веками. Фашисты лишили поляков всего этого, оставили им только муки и страх.

По вечерам на Краковской улице полякам нельзя было появляться. Поляк был вне закона: гитлеровцы могли распорядиться им по своему усмотрению. Я встретил в Люблине профессора истории Иосифа Джебельского. В старой шляпе и потрепанном пиджаке он сидел в предместье города и читал. Ему помогали друзья, они спасли его от смерти.

На подбитом советском танке есть надпись: «Здесь погиб в боях за Люблин механик-водитель Нестеренко». Кто-то написал на польском языке, повыше, у башни, мелом: «Слава ему!» И кто-то дополнил: «Вечная слава!» Джебельский тоже приписал: «Спасибо ему от польского народа!»

— У меня погиб сын — там, в лагере, — говорит Джебельский, — я все хотел, чтобы он стал историком. Ему не удалось закончить гимназию — ведь полякам не разрешалось учиться ни в гимназиях, ни в университетах…

В театре я встретил пианиста Юрия Сливу. Он был концертмейстером. Потом фашисты предложили ему и всем актерам покинуть театр — им посоветовали выступать в кафе где-нибудь в предместье, но, конечно, не с польской музыкой. В городе враги устраивали облавы. Они ловили людей на улице и предлагали им доказать чем-нибудь, что они не партизаны. Юрий Слива сидел четыре месяца в лагере, потом его спасли друзья. Певец Домбровский жил в кафе — там он пел, там его кормили.

На всем пути до Вислы я видел, как встречала наших воинов исстрадавшаяся, истерзанная Польша. В Люблине женщины останавливали грузовики с пехотой и каждому подносили букетик цветов, пожимали руки, целовали. Три дня в городе не стихал праздник; улицы, где еще не успела высохнуть кровь битвы, где еще только убираются вражеские пушки, засыпаны хризантемами, в домах, в парках поют песни, те самые — то веселые, то заунывные польские песни, — которые были под запретом.

Вместе с Красной Армией движется по Польше и польская армия, сформированная в СССР. Еще на шоссе ее встретили старики поляки и ксендз. Ксендз освятил знамя польских танкистов и благословил на жестокую борьбу с врагом, который унижал, душил прекрасный и талантливый народ, давший миру Шопена и Мицкевича, народ, жаждущий свободы, а теперь обретающий ее.

Наши войска ведут бои уже на подступах к Варшаве, И все с большим подъемом встречает народ Польши наших воинов, Красную Армию, армию-освободительницу.

2

На восточном берегу Вислы, в предместьях Варшавы, у Праги вновь идут ожесточенные бои. Фашисты подтянули сюда пехоту и танки, главным образом дивизии СС, и их атаки не стихают ни днем, ни ночью. Вряд ли они рассчитывают на какой-то успех, даже в том ослеплении, которое вызывается безысходностью и отчаянием, — нельзя не видеть, что потоками крови и горами трупов не остановить тех, кто перешагнул через широкие просторы Вислы и бетонные валы. Но все же враг атакует наши позиции в центре Варшавского воеводства, у сердца Польши. Дело в том, что он пытается любой ценой удержать за собой всю систему укреплений, которые возводились десятилетиями, а потом обновлялись. За последние два года сюда сгонялись тысячи людей — это уже были рабы, трудившиеся под страхом смерти, — они возводили подземные сооружения, казематы для артиллерийских батарей, валы и преграды. Земля у Варшавы казалась не совсем прочной, и ее заковывали в бетон и сталь, оцепляли густой сетью колючей проволоки, которая всегда держалась под током высокого напряжения — человек погибал, его черный обугленный труп сваливался только от прикосновения к проволоке.

В тот момент, когда наши войска двигались от Люблина к Варшаве — вся система обороны на Висле казалась фашистам незыблемой: они ведь сделали все, что могли для того, чтобы наши войска не могли приблизиться к Висле и Варшаве. Три линии укреплений связывались крепостными узлами — Демблином, Варшавой и Модлином. С севера Варшаву оберегает мощная крепость, где, как утверждают, вся земля залита бетоном, где есть внешняя и внутренняя линия фортов. В фортах — целые подземные городки — казематы, которые могут выдержать огонь самой тяжелой артиллерии; в бронеколпаках, покрытых гофрированной сталью, а затем прикрытых толстыми бетонными плитами, размещаются наблюдатели и центры управления. В фортах — артиллерия всех видов и, кроме этого, огневые гнезда с глубокими ходами сообщения и противотанковыми рвами.

К востоку от Варшавы тянутся укрепления к Станиславу, а к юго-востоку — до Отвоцка и Карчева, где в дачных варшавских пригородах создавались мощные узлы обороны. Главным центром и ядром этой обороны является Варшавская крепость, цитадель на берегу Вислы, у Праги, пересекающая реку Свидер и на юго-востоке от Отвоцка спускающаяся к Висле. Вдоль этих железобетонных фортов, таких же как и у Модлина, вырыты две линии полевых окопов. Впереди внешнего фортового пояса — огневые гнезда, оберегающие подступы к укреплениям, противотанковые рвы, надолбы, эскарпы, проволочные заграждения с током высокого напряжения, минные поля, то есть вся совершенная техника оборонительных сооружений, какую только знает современная война.

И, наконец, к югу от Варшавы связанный единой системой огня и управления, укрепленный район у Демблина. Здесь так же, как и у Варшавы, как и у Модлина, — форты, бетон, сталь, проволока, рвы, эскарпы, та же мощь и фундаментальность, кажущаяся неприступной.

За последние годы гитлеровцы соорудили глубокие бетонные огневые гнезда по обеим сторонам шоссе Седлец — Варшава. На восточном берегу Вислы у Праги они создали укрепленную полевую позицию — по фронту в шестьдесят километров, а в глубину в тридцать километров. Это наиболее оборудованный и законченный рубеж обороны в Польше. Фашисты держали эти позиции под покровом тайны, и всех своих рабов, согнанных сюда со всей Польши, они уничтожили, умертвили током высокого напряжения у колючей проволоки, тем самым испытав ее «адскую силу», или же сожгли их в лагерях уничтожения — в Майданеке и в Освенциме.

Вся линия обороны под Варшавой: Модлин — Прага — Отвоцк — Демблин высоко оценивалась оккупантами именно потому, что она связывалась единой системой огня, дорог и баз снабжения — они давали возможность маневрировать силами, а отдельные звенья укреплений объединялись общей крепостной цепью. Генерал-фельдмаршал Модль назвал эту цепь барьером, в надежных фортах которого лежит ключ к Германии. Я вспомнил об этой фразе, когда приехал в Демблин, а потом в Отвоцк, к предместьям Варшавы, миновав форты, линию укреплений, взорванную и спутанную колючую проволоку, эскарпы и надолбы — уничтоженные, разрушенные и просто обойденные нашими войсками. Конечно, можно дни и ночи испытывать в лабораториях бетон и сталь особой крепости, сгонять тысячи и тысячи людей и их трудом превращать влажную прибрежную землю в позицию, кажущуюся неприступной, но все это оказывается пустышкой, если упустить из виду главное — крепость человека. Того самого советского человека, чьи воля и сердце оказались сильнее танков и бомб под Москвой, в Сталинграде, под Орлом, — теперь он ведет бои у стен Варшавы.

Фашисты не представляли себе, что вся их цепь укреплений в такой короткий срок распадется на отдельные звенья, пусть мощные, но разрозненные. После захвата Люблина наши войска нанесли стремительный и смелый удар на Демблин. Войска генералов Дубового и Веденеева зашли во фланг укрепленной линии Модлин — Прага — Отвоцк — Демблин. Потом повернули на север и завязали бои в отвоцких дачах, захватили город Отвоцк и оказались у Праги. Таким образом у врага была отвоевана почти половина тех бетонированных гнезд, артиллерийских точек, казематов, всех хитроумных преград, созданных на пути к Висле и Варшаве. Фашисты не представляли себе, что мотоциклисты подполковника Мурачева ворвутся в Отвоцк с юга, где, как им казалось, их оберегает Демблин.

Дважды я был в Отвоцке вместе с ближайшим помощником Мурачева — майором Нехорошковым. Он останавливался у валов, дотов, артиллерийских гнезд, линий эскарпов, колючей проволоки, у бетонированных казематов и окопов — наши воины оказались крепче их. Из курортного городка Отвоцка, по дороге, где еще сохранилась надпись на немецком языке — «Варшава — 22», мы поехали к Праге. В тот день наши войска, наступавшие от Седлеца, ворвались в центр оборонительных сооружений под Варшавой. Фашисты бросили сюда все свои силы из Праги, они атаковали наши позиции полками пехоты и сотней танков, в воздухе наши истребители дрались с бомбардировщиками врага, артиллерийский гул сотрясал польскую землю. Наши орудия обрушились всем своим огнем на вражеские танки, которые прорвались вперед. То был день высокого напряжения, и майор Протасов, в чьем блиндаже мы находились, перенесший все испытания войны, выходил с биноклем на наблюдательный пункт с чуть-чуть заметным волнением. Он знал, как все наши воины, дравшиеся у стен Варшавы, что здесь решается нечто большее даже, чем судьба Варшавы — здесь стучится в сердце Польше великая и истинная свобода. И во имя нее Протасов и его воины-артиллеристы не спали три ночи, во имя нее погиб молодой волжанин Иван Казанков, искусный наводчик, подбивший на рассвете три танка «тигр». К вечеру Протасов доложил в штаб корпуса: «Отбили». Потом он пошел к батареям, где люди, прижавшись к орудиям, спали, лишь дежурные пушкари вглядывались в наступавшую тьму. И хоть в любую минуту артиллеристов мог разбудить призыв: «К бою», хоть вражеский огонь не стихал и снаряды рвались то впереди, то позади их — они спали крепким солдатским сном, как будто они находились в глубоком и тихом тылу.

В полночь они вновь отражали атаки и никто из них не отдал врагу ни клочка польской земли, уже омытой русской кровью.

Битва у стен Варшавы продолжается, и героизм, душевное напряжение и стойкость, с которыми дерутся здесь советские люди, никогда не забудутся польским народом.

Я был здесь на празднике «Дня польского солдата». По улице деревни шли наши воины — они двигались к Варшаве. Им бросали цветы, и поляки выбегали на дорогу и кричали: «Слава русским солдатам, дерущимся за Варшаву».

Этот клич исходил из глубины народного сердца, теперь познавшего сладость и величие свободы.

3

У дороги, идущей от Седлеца к Варшаве, я видел взорванный костел. Ксендз был приглашен фашистами уже в тот момент, когда тол закладывался в тяжелые стены. Ксендзу объявили, что костел плохо служил Германии и теперь должен быть стерт с лица земли. Взрыв обезобразил храм, — в нем не осталось ни окон, ни мозаичных полов, ни потолков с древними фресками, ни крыш.

Но в седьмом часу утра, как и всегда, сюда собрались поляки. Они очистили место, где стоял орган, убрали обломки, потом все опустились на колени — в развалинах началось богослужение. Ксендз в своей проповеди сказал, что сейчас взоры всех обращены к тому человеку, который несет миру свободу — к русскому солдату. Он отомстит за муки и кровь поляков, за слезы вдов и матерей, и тогда из пепла и развалин возродится новая Польша. При словах о муках народа стон пронесся в толпе. Казалось, что перед нами истерзанное врагом, кровоточащее, но живое и бессмертное сердце польского народа…

Я встретил здесь молодую девушку, Ядвигу Рачинскую, она зашла по пути в Люблин. Да, туда она пойдет пешком, чтобы поклониться пеплу мучеников в Майданеке. Там погиб и сожжен ее жених Владислав. Он был студентом Люблинского университета и, может быть, стал бы крупным физиком. Он подавал такие большие надежды! В родной деревне гордились им, а Ядвига любила его еще со школьной скамьи. Но гитлеровцам не нужны были поляки-ученые. Они выгнали Владислава из университета и предложили избрать профессию столяра. Владислав временно смирился, у него еще была надежда, что вновь оживет университет, и он, как и прежде, придет в парк в краковском предместье встречать Ядвигу. Потом все надежды рухнули — Владислава послали в Германию. Он бежал, вернулся к Ядвиге. Они прятались на чердаках, жили в подвалах, неделями просиживали в лесу. И все же Владислава выследили и увезли в Майданек. На какие только жертвы не шла Ядвига, чтобы хоть раз увидеть Владислава, но все ее усилия оказались напрасными. Она умоляла, выстаивала на коленях перед колючей проволокой, плакала, предлагала деньги. Но солдаты СС, взяв деньги, обманывали, выгоняли, избивали ее. А однажды те же солдаты обещали показать Владислава утром; она всю ночь не спала и на рассвете уже была у калитки. Вскоре ей вынесли урну с пеплом — все, что осталось от любимого.

— Неужели мы когда-нибудь забудем это? — спрашивает Ядвига, молодая девушка с глубоко запавшими черными глазами, и с высоко поднятой головой уходит по дороге на Люблин. И сколько в Польше таких людей, несущих в своем сердце пепел любимых, кровь замученных!

Я встретил в деревне Моцув, тут же, вблизи дороги на Варшаву, крестьянина с забинтованной головой — Казимира Енжанского. Он ушел в лес после прихода фашистов в Польшу. Враги повесили жену Казимира. Он похоронил ее в лесу, ночью сняв с петли. Потом они казнили его мать и детей — мальчика и девочку. Тогда возник отряд суровых мстителей. Вожаком его был Казимир. В тот день, когда наши войска подходили к деревне и Казимир услышал канонаду, — он пополз к селу под огнем. Осколок ранил его, но он полз, не обращая внимания на кровь.

Теперь Казимир Енжанский солтыс в деревне, то есть староста. Такие, как он, несут в народ идеи и дела Крайовой Рады Народовой — первого народного парламента в Польше.

Учитель Мечислав Яшевский тоже торопится в Люблин — там открываются гимназии, а он ведь учил польских детей географии. Ему пришлось, конечно, уйти из Люблина, но он верил, что еще понадобится Польше. Верно ли, что в Люблине опять будет университет? Подумать только, как народ тянется к знаниям, — все возрождается! Мечислав Яшевский устраивает прощальный ужин в деревне, кто-то поднимает тост за русскую армию и за то, чтобы Польша вспомнила эти дни и через сто лет. Седой Яшевский говорит:

— Россия вернула полякам Польшу, это не забудется во веки веков!

— Никто и никогда, — подтверждают друзья, и они обращаются к советским офицерам, заехавшим в деревню на ночлег… — Возникают начала новой, демократической Польши. Растет новая армия — Польское Войско. Пробуждается душа Польши, душа народа.

Гитлеровцам казалось, что они умертвили эту душу и поработили Польшу. Они лишили ее знаний и культуры, отказали ей в праве на любовь, на счастье, на отдых, на мечту, на молодость. Я видел здесь много юных стариков, поседевших, согбенных не под тяжестью годов, а под бременем страданий. Фашисты создали Майданек и попытались управлять людьми страхом, трупным запахом, кошмаром, носившимся над польской землей. Достигли ли они своего? Нет, только вечное проклятие вызвали они в народе Польши, жажду отмщения за неслыханные злодеяния варваров.

Еще немало трудных дней впереди, тяжелые бои идут северо-восточнее Праги. К фронту подходят наши орудия, увитые цветами, — они прошли по дорогам Польши. Чувства польского народа проявляются всюду и во всем — в гостеприимстве, в постоянной готовности помочь советскому солдату, в храбрости тех поляков, которые подвозят снаряды на своих длинных повозках к самым передовым позициям. Я жил в польских городах и деревнях, был в костелах и школах, театрах и на фабриках, на полях и на улицах — и всюду ощущал это рожденное в битвах единение народов. Польша идет по пути своего возрождения, и никто уже не свернет ее с этого пути, потому что он омыт кровью народов.

На берегу Вислы, 1944

4

Два военных корреспондента «Правды» — писатель Борис Горбатов и автор этих строк — ехали на маленькой юркой машине с большим кубообразным фанерным ящиком вместо кузова. Признаться, это была самая неудобная машина для военных корреспондентов: фанерный куб от холода не оберегал, но скрывал от них окружающий мир. Борис Горбатов категорически сказал:

— Этот кузов создан не для наступления — ломайте его.

Но наш водитель старший сержант Николай Сафонов по-своему решил эту проблему: вырезал в боковых стенках большое окно-отверстие. И, лавируя между танками и бронетранспортерами, мы двигались к центру Варшавы. Столица Польши была накануне освобождена, но до центра города мы так и не добрались. А Горбатов спрашивал:

— Где Маршалковская улица? Покажите мне Иерусалимскую аллею!

Легко сказать — покажите! Не так-то просто добраться до центра: танковые и моторизованные дивизии шли по тем узким тропам, которые проложили саперы. Будто мы находились не в одном из красивейших и благоустроенных городов Европы, а в непроходимых каменных джунглях. Я предложил выйти из машины, попробовать пробраться пешком. Так в этот день мы совершили первое путешествие по улицам Варшавы. Изредка нас останавливали минеры — туда нельзя: улица проверяется. Мы шли обходным путем — по бесконечным руинам, пепелищам, истерзанным проспектам. Более трагического зрелища я никогда не наблюдал.

Мы остановились на перекрестке каких-то улиц — во всяком случае нам казалось, что это перекресток, — присели на камни. Горели костры, вокруг них стояли старики, дети; женщины согревали какую-то еду в кастрюлях. Это был их единственный домашний очаг, они еще находили силы, чтобы выкрикивать приветствия советским и польским солдатам, проходившим через Варшаву все дальше и дальше — ведь наступление продолжалось. Да и нам, военным корреспондентам «Правды», нужно было не стоять здесь, у костра, на перекрестке каких-то неизвестных улиц, а идти вперед. Но, не сговариваясь, мы пошли по широкой, такой же развороченной, садистски уничтоженной улице. На ней тоже горели костры, вокруг них ютились оставшиеся в живых жители Варшавы. Армейские кухни раздавали им горячий борщ и гречневую кашу, не хватало котелков, и женщины подходили к поварам с консервными банками.

— Где же Маршалковская улица? — спросил Горбатов у высокого поляка, несшего кусок камня.

— Вы идете по ней, — ответил поляк. — Какой дом вам нужен? — спросил он.

— Я слышал, что это самая красивая улица Варшавы, — сказал Горбатов.

— Теперь вы в этом убедились? — спросил поляк.

— Куда вы несете этот камень? — спросил я.

— Это все, что осталось от памятника Шопену. Если я доживу до того часа, когда город будет восстановлен, я выставлю этот камень в музее… Напоминание о варварстве XX века.

— Давайте познакомимся, — предложил Горбатов.

— К сожалению, мои визитные карточки остались дома, а дом превращен в пепел, — усмехнулся наш новый знакомый.

Это был старый польский архитектор, он строил дома, институты, дворцы. Все это лежало в руинах. Он обнаружил необычайную памятливость: рассказывал о курьезах, произошедших во время сооружения университетских корпусов, памятников, домов.

Короткий январский день уже близился к концу, нам надо было спешить на узел связи — в редакции, в Москве ждали наши корреспонденции. Но польский архитектор нас не отпускал, рассказывал все новые и новые истории двадцатилетней или даже полувековой давности, рассказывал о домах, которые были уничтожены, об обитателях, которых унесла война. Мы понимали, что он долго молчал, нес в себе свое горе, а теперь все это прорвалось.

В тот же вечер мы передали корреспонденцию, которая была опубликована в «Правде». Вот строки из нее:

«Еще до начала наступления мы видели — за Вислой горит Варшава. Много недель мы видели пламя над нею, черный дым, как траурный флаг, горестно трепетал в небе. Переплывая хмурую вздувшуюся реку, к нам добирались люди из горящей Варшавы. Они приносили страшные вести. И все-таки, когда мы в Варшаву вошли, мы содрогнулись».

Мы узнали, что танковые бригады идут в обход Лодзи, перед ними поставлена задача — спасти крупнейший промышленный центр Польши. Захватить его внезапным ударом. В редком лесу мы нашли наших танкистов. Они готовились к операции. Повар с большим термосом на плече разносил ужин. Командиры с открытыми планшетами возвращались к своим танкам. Теперь и мы видели ту красную линию на карте, которую танкисты должны были повторить на местности. Мы стояли у тяжелого танка, ели вкусную походную кашу, мясные консервы и рассказывали о встречах в Варшаве. В этот момент нас осветил яркий электрический фонарь.

— Я вас целый день искал, где же вы были? — крикнул кто-то и тронул меня за рукав шинели.

Я не мог понять, о чем идет речь, и в первую минуту решил, что стоявший передо мной танкист шутит. Но он продолжал спрашивать: где же я был, ведь мы условились встретиться.

И в этот момент я узнал этого человека. Конечно, это Бойко, командир танка, прославившийся в битве под Москвой.

Действительно, в ноябре 1941 года в дни обороны Москвы я писал в «Правде» о танкистах старшего лейтенанта Бойко. Он оборонял Москву на Волоколамском шоссе в составе бригады полковника Катукова. Мы условились тогда с Бойко встретиться в Волоколамске. Но по каким-то причинам встреча эта не произошла — по-видимому, как всегда, я торопился, чтобы передать корреспонденцию. И вот — встреча с Бойко, теперь уже командиром бригады, на Берлинском направлении. Да и Катуков в то время был уже командующим танковой армией, двигавшейся на Берлин.

— Мой вам совет, — говорил Бойко, когда мы перебрали всех общих знакомых по обороне Москвы, — поезжайте прямо в Лодзь. К утру там фашистов уже не будет. Точно. Убежден. А если пойдете с нами, увидите еще один танковый удар. Разве это интересно для газеты? Теперь, к концу войны?

— К концу? — переспросил я.

— Точно, давайте встретимся в Берлине, у рейхстага. Только больше не опаздывать. Буду ждать!

— Когда? — спросил я.

Бойко помолчал и ответил:

— Теперь уже недолго. Ну, на дорогу…

И протянул нам флягу.

Вскоре наша машина мчалась по шоссе, которое вело в Лодзь. Мы выглядывали через наши окна-отверстия в темнеющие поля, останавливались в деревнях, расспрашивали у наших солдат-«маяков». Они уверяли, что в Лодзи фашистов уже нет, бежали, «все побросали». Как известно, «маяки» на дорогах войны — это самые информированные люди.

Так 19 января 1945 года мы попали в Лодзь.

Подъехали к гостинице «Гранд-отель». Нам предложили номер. Рядом с портье уже стоял наш молоденький офицер. Он готовил гостиницу для штаба дивизии. Мы вошли в комнату № 143 на первом этаже. Широкая кровать, зеркальный шкаф, большой письменный стол, мягкая мебель. На столе лежал счет на имя Эриха Грюссера. Оказалось, что это — нацист, один из тех, кто терзал польский народ. Он жил в гостинице, но не успел уплатить по счету.

Ночью он вышел с чемоданом из гостиницы и сказал портье:

— Если вернусь — уплачу.

Через час в нашей комендатуре нам довелось встретиться с Эрихом Грюссером.

— Теперь вам придется уплатить не только по счету гостиницы, — усмехнулся советский комендант, когда мы рассказали ему, что живем в номере, который только вчера занимал Грюссер.

Впрочем, мы так и не успели воспользоваться комфортом гостиницы «Гранд-отель». Наступление продолжалось. Мы не могли задерживаться — события мчались впереди нас, мы едва поспевали за ними.

Правда, потом, через некоторое время, мы вернулись в Лодзь, чтобы написать и передать наши очерки для «Правды». И тогда мы узнали, что сотни текстильных фабрик, тысячи текстильных складов, все машиностроительные заводы — словом, вся лодзинская индустрия не была ни повреждена, ни демонтирована, ни вывезена врагами: фашистские войска едва успели выскочить из смертельного кольца.

Город уже жил не только своими заботами, но и нуждами Варшавы, трагедией ее жителей, первыми ее трудовыми буднями. (Еще долго эти будни определялись кубометрами убранного камня). А в самой Лодзи действовали фабрики и заводы, школы и театры.

Начинались дни великого возрождения Польши.

Лодзь, 1945, январь

ЧЕЛОВЕК ЗА ПРУТОМ

В шестом часу утра вы увидите румынских крестьян. Они бредут с мотыгами и лопатами на свои крохотные кукурузные поля. При виде приближающихся автомобилей или всадников они еще издали останавливаются — старики снимают широкополые черные шляпы, а женщины и даже дети склоняют головы.

В маленькой румынской деревушке, раскинувшейся в предгорьях Карпат, вы увидите трех советских мотоциклистов, остановившихся позавтракать. Они пьют чай в домике виноградаря, которого угощают грузинским табаком, и хоть объясняются они с трудом — тем десятком слов, которые они узнали во время похода, — все же благодарят за приглашение приехать к обеду или ночевать.

За холмом в овраге отдыхают советские пехотинцы. Дымит кухня, и босоногие ребятишки, подружившись с поварами, ведут их к реке. Наши воины лежат на траве, сплетают из пестрых цветов венки, подсчитывают, какой далекий путь им пришлось совершить, чтобы в это безмятежное весеннее утро лежать на румынской земле.

Впрочем, эта безмятежность вскоре нарушается: в небе слышен заунывный, как стон, гул вражеских бомбардировщиков. Они идут с юга на север над дорогой. Капитан произносит лишь одно слово: «Приготовиться!» — и люди, без ботинок и обмоток, вскакивают с шинелей, на которых они лежат, бросаются к винтовкам, автоматам и пулеметам. Огонь, открытый этими, только что отдыхавшими, воинами, заставляет бомбардировщики свернуть с курса, подняться повыше и уйти к горам. Потом, когда утихает гул, люди вновь возвращаются к своим шинелям и цветам, сплетают и расплетают венки, забыв о самолетах. И только румыны в белых шароварах, безрукавках, босые и в шляпах, убежавшие с дороги, теперь кричат, показывая вверх:

— Удрал, удрал!

Весь день вы едете по Румынии, и всюду — в деревнях и на полях видите крестьян, которым так называемый «новый порядок в Европе» отказал даже в плуге, крестьян с лопатами и мотыгами, живущих впроголодь. Крестьяне вначале прятались в погребах, напуганные клеветническими россказнями гитлеровцев. Клевета рассеялась быстро, и теперь они видят, что пришла к ним армия, несущая в своих сердцах гнев и возмездие истинным врагам честного человечества, армия высоких моральных и душевных сил.

К новым рубежам войны — на территории Румынии стремятся наши войска. К вечеру попадаете туда и вы, ощутив не без волнения простой и несомненный факт: битва с врагом идет здесь, уже на его земле. Утром враг атаковал наши позиции, и усатый майор покажет вам в бинокль склон холмика, куда стремились фашисты — теперь это уже мертвецы, они лежат на черной, выжженной траве, и свежий карпатский ветер доносит до вас запах разложения. Они двигались справа и слева, а в центре наступали танки и самоходные орудия.

Вы увидите еще дымящийся танк и пройдете вслед за майором к истребителям-артиллеристам, которые его подожгли. Там, в маленьком блиндаже, вам покажут низкорослого и щуплого сержанта-наводчика Александра Шевырева, который «бьет без промаха». В блиндаже люди чистятся, отдыхают, при свете коптилки прочитывают только что привезенные газеты, над кем-то подшучивают, но почти не упоминают о дневном бое. Он уже в прошлом, и то, что они с успехом отбили атаку врага, представляется им само собой разумеющимся. Люди уже достигли той степени воинской зрелости, мастерства и опыта, когда удачный выстрел или меткий удар по врагу никого не удивляет.

Вы присматриваетесь между тем к жизни и быту артиллеристов — к их домовитости, к их аккуратности, предусмотрительности, к их привычке все делать всерьез, с расчетом, к их спокойствию и в то же время постоянной настороженности, и, отметив все это, вам кажется уже чудовищной или смешной мысль, что этих людей можно застигнуть врасплох или запугать, или смять. У них же все помыслы о том, что их ждет там — впереди.

От артиллеристов дорога ведет к саду, где в палатке разместился госпиталь, пункт первой помощи, и там в эту как будто тихую ночь вы видите воинов с тяжелыми или легкими ранениями, слышите стоны и суетливый говорок усталых санитаров и врачей, до вас доносится чей-то бред и чье-то трагическое замечание: «Неужели не выживет?» Здесь никто не интересуется, где и при каких обстоятельствах были ранены эти люди: для этого нет времени. Им прежде всего оказывается помощь, и, если кого-нибудь не удается вырвать из уцепившихся лап смерти, доктор выходит из палатки в ночную прохладу для того, чтобы через минуту вновь приняться за работу: он ведь не может, не имеет права поникать головой — таковы будни войны.

Отсюда можно по полю пройти к пехотинцам. Капитан Андрей Кузовлев, тот самый, который в тяжелую осень 1941 года штурмовал элеватор под Калинином, теперь разместился со своими воинами на румынской земле. Какой огромный и верный путь прошел этот человек, если война привела его сюда! Кузовлев с уверенностью и знанием дела говорит: «Будем еще не здесь, а кое-где подальше!»

И вновь до рассвета вы живете в сфере огня и обстрела, но робость, охватившая вас, когда шли сюда, исчезла, потому что и вам передаются мужество, твердость и сдержанность людей, которые сражались под Калинином, под Сталинградом, под Харьковом, у Днепра, у Прута. Все эти люди, прошедшие тысячи километров по узкой, еле видимой тропе, проложенной между жизнью и смертью, могут с полным правом утверждать, что они несут в своих недрогнувших сердцах жизнь и мир народам. Могут ли этих людей удержать контратаки, танки или бомбардировки врага, если они выдержали его более сильный натиск, а теперь, опрокинув и прогнав гитлеровцев с советского юга, бьют их на румынской земле. И когда утром Кузовлеву докладывают, что враг вновь предпринимает контратаку, он отвечает: «Слышу» — и продолжает свой завтрак, потому что знает: его люди будут действовать умело и настойчиво, как и всегда, и вскоре вы убеждаетесь, что за этой уверенностью таится реальная сила.

Итак, вы увидели советских воинов за Прутом, на полях сражений, на дорогах войны, в городах и селах. И везде проявляются их высокая нравственная сила, их такт и организованность. Так может вести себя только армия-освободительница, армия, сознающая и умеющая отстаивать правоту своего дела.

По румынской земле идет человек, испытавший все муки войны, и он не вернется домой до тех пор, пока народам Европы не будет открыт путь мира, труда и свободы.

Румыния, 1944

НА ВЕНГЕРСКОЙ РАВНИНЕ

Три дня наша дивизия дралась на узкой дороге, вымощенной камнем, и, выбив врага из двух венгерских городков, продвигалась на север по тяжелой и липкой грязи, порой под проливным дождем.

Далеко позади остались Трансильванские Альпы с их крутыми, скалистыми обрывами, головокружительными поворотами и подъемами, непрестанными снегопадами, минированными перевалами, потребовавшими нечеловеческой выносливости. На равнине дивизия столкнулась с иными трудностями. Нашим воинам пришлось идти по безбрежной земляной глади — ни бугорков, ни лесов, ни оврагов. Человек, идущий по дороге, виден далеко-далеко, насколько хватает зоркий глаз.

И здесь, на Венгерской равнине, наши воины шли с боями днем и ночью. Дивизия, о которой я пишу, двигалась, как и вся армия, в осеннее дождливое время, когда поля превратились в болота, а проселки и тропы оказались труднопроходимыми. И успех сражений опять-таки зависел не только от воинского мастерства офицеров и солдат, но и от их выносливости. За последние дни дивизия дралась на дороге, и это было для нее своеобразным отдыхом. Но вот полковник опять повел своих воинов по полям, где еще желтели скирды кукурузы, где в наполненных мутной водой воронках от снарядов и бомб плавали тыквы. В этом месте дорога поворачивала на северо-запад, и полковник хотел за ночь срезать угол, чтобы оказаться в тылу вражеской обороны, которая здесь концентрировалась в одиноких венгерских хуторах.

Но не так-то легко пройти полями под дождем, в кромешной тьме по грязи провезти артиллерию и снаряды или даже пронести легкое вооружение. Полковник сначала, раздумывая, ходил по пустой избе, потом принял решение и поручил обходный маневр третьему батальону капитана Сергея Панюшкина.

— Ну, как ваши люди? — спросил он у Панюшкина.

— Люди поужинали, — ответил капитан, — и легли спать.

— Где же они спят? — удивился полковник.

— На кукурузе и пепле им мягко, а дождь — солдату не помеха, — усмехнулся Панюшкин. И только теперь все заметили, что сам он весь промок.

— Ну, вот и хорошо, в полночь побудишь и — в путь-дорогу. До рассвета выйти к шоссе.

Панюшкин вернулся в батальон в том обычном возбуждении, какое бывает у человека перед боем. Хоть воевал он уже четвертый год, был в памятные дни и под Москвой, и под Орлом, и на Днепре, и под Уманью, прошел весь путь от Ясс до подступов к Будапешту, дважды был ранен и привык жить под огнем, — предстоящий путь казался ему очень трудным.

Низкие тучи нависли над землей. На дороге рвались вражеские снаряды, и огонь освещал лошадей и повозки, на которых, обнявшись под плащ-палаткой, спали пулеметчики. Панюшкин всех знал в батальоне, не раз эти люди спасали его от смерти, и дружба, крепившаяся в походах, поддерживала его в самые тяжкие минуты. В ту дождливую ночь на чужой земле, под чужим небом он чувствовал себя в батальоне, как в родной семье.

Панюшкин вырос под Краснодаром, в батальоне его звали казаком, но в станице своей он был учителем. Он пошел в пехоту и никогда еще не жалел об этом. Панюшкин понимал, что на долю пехоты выпадают самые трудные дела. Но на нашей земле немало людей, которые не любят легких дел, и ими-то он и гордился.

Он послал вестового найти среди спящих взводного минеров-разведчиков старшего сержанта Константина Филиппова. Этот маленький белобрысый паренек, юркий, подвижной, должен был со своими людьми пройти по полям и, если надо будет, проложить дорогу батальону. Вскоре Филиппов ушел с сумкой, лопатой и длинным щупом. К полуночи он вернулся к Панюшкину и, прежде чем доложить, лопатой сгребал грязь с шинели, сапог и даже с рукавов и рук. До ближайшего хутора можно идти, а дальше пошел Малашенко. Это тоже минер. Филиппов помыл руки в лужице и присел, чтобы закурить.

— Мин нет на полях, — сказал он.

Тогда Панюшкин поднял батальон и повел его к хутору. Пушки и пулеметы тащили на руках, проваливались в грязь, падали и вновь поднимались. Враг усиливал артиллерийский обстрел, и тогда казалось, что их обнаружили. Панюшкин приказывал всем ложиться и сам прижимался к мокрой и топкой земле. Но люди не жаловались на свою судьбу: они завоевывали победу, и она казалась близкой, как огонек во тьме. Потом они вновь поднимались и шли, с трудом передвигая ногами, отяжелевшими от прилипшей грязи, подталкивая плечами, руками, даже головами пушки и пулеметы, минометы и телеги с патронными и снарядными ящиками. Они промокли настолько, что уже перестали замечать, усиливался или стихал дождь. В полосе наибольшего обстрела люди ползли, цепляясь за комья грязи, подталкивая свои отяжелевшие тела, напрягая до предела свои сердца и нервы. Панюшкин подбадривал их только одной фразой: «До рассвета надо быть на шоссе». И люди поторапливали друг друга, поддерживали скользивших по грязи, держались за руки и двигались в полном молчании.

У хутора их встретил Малашенко. Дальше пока идти нельзя — там минные поля, проделывается проход. Потом пошли гуськом, стараясь не скользить вбок, где их подстерегала смерть. По этой узкой тропе, проложенной минерами, батальон Панюшкина прошел еще два километра. Уже был четвертый час ночи, люди устали. Панюшкин это чувствовал по себе, теперь он сам шел впереди и лишь передавал по цепи: «Я здесь, впереди, нет ли отставших?» Ему отвечали, что отставших нет, но одна пушка застряла в грязи, надо остановиться. Вытаскивали пушку и двигались дальше в темноте и тишине, и только хрипловатый голос напоминал: «Я здесь», и люди снова шли за ним. Наконец, вблизи шоссе посланная вперед разведка донесла, что надо преодолеть речку, маленькую, но с быстрым течением. И цепь пловцов, сбросив шинели и сапоги, пошла в воду. Там батальон нащупал в холодной речонке мелководье, и по нему прошли все воины, подняв над головами винтовки, сумки и сапоги.

Перед рассветом они вышли к шоссе. Они обрадовались, когда увидели эту узкую полосу асфальта, как будто их ждал здесь теплый уют или огонь костра, где можно было бы обсушиться, согреться или даже вздремнуть, прижавшись друг к другу.

На шоссе Панюшкин сел на мокрый асфальт, и тогда все сразу легли. Капитан не успел осмотреться, как батальон его уже спал.

До рассвета остался еще час. Панюшкин прислушивался к каждому шороху — надо быть готовым к бою, к борьбе, — он не спит, теперь нельзя полагаться даже на боевое охранение. Впрочем, вряд ли враг догадывается, что батальон прошел эти поля под дождем, по грязи, в непроглядной тьме.

Но на рассвете их все-таки обнаружили. Панюшкин опередил врага и поднял батальон в атаку. Тем временем вся дивизия двинула свои силы по дороге, которая сливается с шоссе. Атакованный с фронта и тыла, враг отступал и лишь зацепился на окраине городка.

Дождь стих. На станции наведения был генерал Николай Каманин, Герой Советского Союза, прославленный «спаситель челюскинцев». Он направлял отряды штурмовиков на ту самую окраину, где еще застряли фашисты. Каманин вел беседы с летчиками-штурмовиками, которые в это время находились в воздухе:

— Идите на новую цель: окраина городка, зайдите с севера, к центру не ходите, там уже наши. Повторите.

Летчики повторяли, и две минуты спустя горизонт окутывался огнем и дымом, и взрывы сотрясали землю. Летчики возвращались и докладывали:

— Цель поражена.

— Хорошо, — отвечал Каманин, — идите домой.

Тем временем дивизия уже входила в венгерский городок. Укрепленный узел сопротивления пал и теперь притихший, опустевший лежал у ног наших пехотинцев и артиллеристов, которые неторопливо двигались мимо желтеньких домиков под черепицей.

До полудня батальон отдыхал в городке. Панюшкин вошел в домик, и усатый старик мадьяр встретил его с поклоном. Панюшкин увидел кровать с подушками, и белую скатерть на столе, и молоко в кринке, и двух огромных волов с длинными рогами под окном, и только что затопленную круглую печь, напоминающую опрокинутый кувшин, и таким непривычным, далеким показался ему этот домашний очаг. В то же время он со всей живостью представил себе и свой станичный домик, и школу, и плетень в палисаднике.. И все это так не вязалось с той ночью, которую он провел на пути в городок, ночью мучительной, но победной. Панюшкин вышел во двор. Здесь он встретил полковника, который крепко пожал ему руку.

— Вот кто обеспечил успех, — сказал он, — в эту ночь ты удивил всех…

Днем дивизия уже вела бои за городком, и в этих боях она снова проявляла и опыт, и искусство, и отвагу. А вечером в общем донесении полковник сообщил в штаб, что «умелым маневром батальона капитана Панюшкина удалось занять городок такой-то». Представляете себе, читатель, что таится порой за этими обычными словами — «умелым маневром»?

Венгрия, 1945, январь

ВЕНА

Прежде чем попасть в Вену, вам придется, читатель, пройти с нами по дорогам наступления наших войск — от озера Балатон до Венского леса. Надо в Будапеште по уже восстановленному мосту Франца-Иосифа переехать через Дунай, и вскоре вы попадете в живописные дачные места. Теплый весенний день придает всему окружающему какое-то ощущение безмятежного покоя. Над полями плывет волнующий запах плодородия. Цветут персиковые сады. В палисадниках на берегу озера распускается черемуха. Вы удивитесь: неужели только две недели назад в этих местах бушевала одна из грандиозных битв современной войны. Об этом напомнят вам воронки на полях и дорогах, осколки, теперь сверкающие на солнце, обломки оружейных лафетов и тысячи снарядных гильз.

Здесь у этих дач, куда до войны любили приезжать на летние месяцы богачи Венгрии и Австрии, начался грандиозный по стремительности и масштабам поход на Вену. Здесь фашисты хотели прорваться к Дунаю, а потом бросить к ногам Естергома, этого центра венгерской католической церкви, связанных феодальными предрассудками мадьяр. Но венгерские крестьяне и католическая церковь отвернулись от оккупантов, и тогда они создали себе еще одну иллюзию. Любыми усилиями пробиться к Дунаю и преградить путь нашей армии, остановить ее движение к Австрии и Южной Германии. Фашисты делали все от них зависящее, чтобы эта иллюзия приобретала реальные формы. Они атаковали наши позиции большими силами пехоты и танков, и войска маршала Толбухина проявили здесь величайшую выдержку, лишив врага в тяжелых боях его технических и людских сил. Казалось, Германия в предсмертной агонии собралась с последними силами, чтобы нанести этот удар на Балканах, на подступах к Австрийским Альпам. Попав к озеру Балатон, вы увидите бетонные колпаки, которые еще не успели зарыть в землю. Или, может быть, они предназначались для какой-то новой линии обороны? Вы увидите подземные ходы сообщения — плод трудовых усилий сотен тысяч рабов. Три линии стальных эскарпов, уходящие куда-то вдаль, до самого горизонта — очевидно, они упираются в горы. Прикрываясь этими укреплениями, фашисты пытались затянуть развязку. Это была тяжелая и упорная битва, которую выиграли наши войска. В этом они убедились в мартовскую ночь, когда на всех позициях наступила необычайная тишина, столь трудно переносимая на фронте. И хоть никто еще не мог осознать, предвестником какой бури явилась сюда эта тишайшая ночь, но несомненным было для всех наших воинов — враг проиграл сражение на подступах к Австрии. И тогда войска маршала Толбухина перешли в наступление, теперь завершившееся победой в Вене.

Это наступление можно было бы назвать чудом организации, потому что стремительное движение больших войсковых масс требует бесперебойного питания танков горючим, артиллерии — снарядами, пехоты — патронами. И тысячи грузовиков мчались по асфальтированным шоссе и горным дорогам, по полям и садам, чтобы люди, дравшиеся с врагом, ни в чем не нуждались. И в первый же день наступления у врагов была нарушена вся связь — об этом позаботились наша авиация и артиллерия — и вражеские дивизии, лишенные управления, отрезанные от своих штабов, превратились в изолированные друг от друга разбойничьи отряды. Они метались по чистеньким каменным венгерским деревням, предавая их огню, оседали в городах, пытаясь найти спасение в подвалах старинных домов. Туда же они затаскивали артиллерию и минометы. На пути к Вене вы увидите в городе Шопрон, на границе с Австрией, следы ожесточенных боев. Это был наспех созданный узел обороны, но фашисты, загнавшие войну в этот древний венгерский город, не спаслись от смерти.

Теперь в Шопроне во дворе завода собираются уже разбитые орудия и минометы и тысячи снарядных ящиков, еще и не раскрытых, высокими штабелями лежат на дороге.

В австрийском городе Винер Нойштадт, одном из крупнейших центров авиационной промышленности, вы увидите полуразрушенные улицы. Сюда из Вены фашисты бросили офицерскую школу, три батальона фольксштурма, какие-то полицейские отряды. Но к утру бои за город уже был закончен, и Германия лишилась еще четырех заводов «юнкерс», «мессершмитт», Хейнкеля и Хейншеля.

Отсюда, от города Винер Нойштадт, наши войска повели наступление на Вену. Это был трудный и напряженный путь. Он проходил в отрогах Австрийских Альп, и по головокружительным горным дорогам мчались днем и ночью наши танки, грузовики, бронетранспортеры, обозы. С трех направлений двигались наши войска к Вене — с юга, востока и запада. Но наибольших успехов добились танкисты генерала Кравченко и молодые пехотинцы генерала Глаголева (в его войсках три четверти комсомольцев). В течение одной ночи они прошли по Венскому лесу, разрезали оборону фашистов, а на рассвете оказались уже на Дунае, далеко на западе от Вены. Колонна танков, вытянувшаяся от горных склонов до Дуная, оказалась той стальной наковальней, на которую бросили немецкие войска. А пехотинцы генерала Глаголева с великой, свойственной только таким воинам, неутомимостью, начали бить по вражеской обороне своим огненным молотом. События разворачивались с молниеносной быстротой. Фашисты вывели из Пратера, одного из увеселительных парков Вены, батальоны СС, чтобы оборонять Зимеринг — предместье Вены на юге. А в этот же момент воины генерала Глаголева уже ворвались в город. Здесь они применили новую тактику в уличных боях, весьма трудную в условиях такого огромного города. Они начали маневрировать. Надо представить себе всю сложность этой тактики наступления в узких улицах, зажатых каменными громадами, где каждый дом может стать центром обороны, узлом сопротивления, огневым гнездом. Наши войска, применив и в городе маневр, шли не по улицам, а по дворам, пробивали в кирпичных стенах проходы и таким образом обходили все узлы сопротивления, оставляя их у себя в тылу. Наши смелые и великолепно обученные штурмовые отряды уже прорвались к Рингу, к центру города, а позади них, в домах, еще сидели фашистские автоматчики, и оттуда же били минометы. Еще шел бой у вокзалов, а наши машины уже мчались мимо оперного театра, на дверях которого мелом было написано: «Проверил, мин нет. Скоков». Этот смелый маневр и ускорил развязку огромного сражения, которое началось в трехстах километрах отсюда и теперь завершилось в Флоридсдорфе, в задунайских кварталах Вены.

Я был в дивизионном штабе в ту ночь, когда уже шла борьба с врагом у Дуная. В двухэтажном особняке полковник принимал донесения от своих комбатов.

— Ты откуда? — спрашивал он у капитана Сорокина.

— Я уже на Мессе-плаце.

— У тебя же в тылу немцы, — усмехался полковник.

— Это я знаю, — отвечал Сорокин. — Я к ним послал транспортер. Пробиваюсь к Дунаю. Только что они мост взорвали. Жаль, красивый мост.

Полковник вытирал пот с бритой головы огромным мохнатым полотенцем и выслушивал второго комбата — Кострова. Он уже разместил свой командный пункт в университете.

— Там такая каша теперь — как они только ночью разбираются, — заметил полковник.

Но к рассвету все определилось, и по удаляющейся стрельбе, по внезапно наступившей тишине все поняли, что битва за Вену перенесена за Дунай.

И один из красивейших и величественных городов Европы уже был освобожден. Над Веной впервые после мартовских дней тридцать восьмого года над парламентом вместе с советским флагом был поднят и австрийский национальный флаг.

Все ваши обычные представления о Вене, навеянные вам музыкой Иоганна Штрауса, теперь покажутся неуместными — город еще только начинает оживать. В Венском лесу дымят полковые кухни. На Ринге и в Пратере, в местах когда-то наиболее оживленных и многолюдных, еще лежат убитые лошади. Дым пожаров (фашисты в последние два дня обстреливали Вену зажигательными снарядами) поднимается над городом, и запах гари заполнил город. Люди только выбираются из подвалов, обступают наших воинов. На могилах Бетховена и Штрауса, Моцарта и Глюка вы увидите венки от танкистов, от автоматчиков, от минеров. «Иоганну Штраусу от бойцов капитана Солодова, победивших здесь врага» прочтете вы на узкой ленточке, прикрепленной к венку из жасмина и черемухи. «Великому Бетховену — от гвардейцев».

Вы увидите на Кертнерштрассе детишек, обступивших нашу кухню с жирной кашей. Повар накладывает им двойные солдатские порции и только спрашивает:

— Добрый каша? — полагая, что, коверкая язык, он будет более понятен для австрийских детей. На углах уже появились какие-то люди с красными повязками — они пришли из отрядов внутреннего сопротивления. В город возвращаются женщины и старики, спасавшиеся в предместьях в дни боев на улицах Вены. Они торопятся узнать: пощадила ли война их дома? На Мессе-плаце, той самой площади, которую завоевал Сорокин, стоит автомобиль с радиоустановкой, и по городу разносятся звуки штраусовского вальса. В парках спят после бессонных ночей, упорных и напряженных боев, после победы, спят крепким солдатским сном наши штурмовые отряды — они хорошо потрудились за эти дни. Их приглашают в дома, но им хочется поспать на солнцепеке, на зеленой траве. И хоть бой ушел не так уже далеко от города, но эта лужайка в парке кажется им глубоким и тишайшим тылом. В город втягиваются дизизионные и армейские тылы, обозы, вторые и третьи эшелоны. Город оживает — воины Красной Армии своей кровью и потом, трудом и доблестью проложили путь к Вене и принесли ей свободу и мир.

Нет, наши воины ничего не забыли. Они помнят, что на украинских, русских и карельских полях бок о бок с немцами шли и австрийцы. Они помнят, что тысячи и тысячи рабов трудились в австрийских имениях, у помещиков, на фабриках и в шахтах. Вот теперь у университета стоит молодой лейтенант и вглядывается в лица русских девушек. Он узнал, что сестра его, угнанная из Смоленска, работает на фабрике в Вене. Где ее найти? Как ее встретить? Да мало ли лагерей и фабрик в Вене? Лейтенант заготовил фотографии сестры и теперь раздает их своим бойцам — не встретят ли они похожую на нее? Или вот, в центре Вены на черном камне высокого дома чья-то надпись мелом: «Светлана Манько, если ты еще в Вене и жива, найди меня на Альбертгессе, семь, твой брат Сергей». Нет, наши воины не забыли, что через Австрию лежит путь в Южную Германию, и туда они несут свой меч.

На улицах Вены теперь тысячи рабов. Это сыны всех племен и народов. Голландцы. Французы. Датчане. Индусы. Украинцы. Белорусы. Русские. Бельгийцы. В пестрых костюмах, с котомками за плечами, катят они на велосипедах, на фаэтонах, на крестьянских возах, пешком — на восток. Спросите у них — куда? Они ответят: домой. Они знают — теперь они уже не рабы. Они идут с гордо поднятыми головами, с национальными повязками на рукавах. Они поют на улицах Вены, где еще дымятся полусожженные дома, свои народные песни — это им запрещалось в лагерях под страхом смерти. Они обнимают наших воинов, и на всех языках звучит это слово, которое мы слышали и в Германии: спасибо! Спасибо за свободу, за освобождение. Вы услышите это слово всюду, на всех улицах Вены, где появляются наши бойцы. Они спасли от уничтожения этот прекрасный город и вернули народу жизнь.

Даже в этот первый день в свободной Вене — это одно из главных и радостных ощущений.

Вена, 1945, апрель