ПОКОРЕНИЕ СИБИРИ

 

АНГАРА, 1956-й

1

— Билет до Иркутска.

— На какой рейс — утренний, дневной или вечерний? — спрашивает кассир авиационной билетной станции в Москве.

Человек в синем плаще стоит перед окошком кассира в нерешительности, мысленно пытаясь оценить преимущества каждого из этих рейсов, потом бросает:

— Все равно… Дайте на вечерний…

Он долго читает все наставления, отпечатанные золотыми буквами на черном стекле, все добрые советы и суровые предупреждения, занимающие две большие стены. Человек в синем плаще делает это обстоятельно, не торопясь. По всему видно, что летать, да еще на далекие расстояния, ему приходится не очень часто или даже, вернее, очень редко. И, готовясь к дальнему рейсу, он хочет усвоить все авиационные инструкции. Иные из них он даже записывает в свою маленькую записную книжку.

Так я познакомился со своим первым спутником. Он был человеком словоохотливым и общительным. Очевидно, именно эти качества учитывали его друзья, когда поручали ему ту миссию, о которой он рассказал сразу же, как только узнал, что я тоже лечу вечерним рейсом в Иркутск.

— Вот лечу, — говорил он. — Сперва хотел ехать поездом, а потом посчитал — не получается со временем. Да и дороже… Так выходит. Лишних четыре дня в пути. А какая польза от человека в дороге? Ест, пьет, а в дом ничего не приносит.

Мой спутник явно принадлежит к той категории людей, которые считают день без труда пропащим днем. Я пытаюсь определить его профессию, вглядываюсь в загорелое, обветренное, гладко выбритое лицо, выцветшие брови, узловатые руки, сплюснутый, как бы рассеченный на две половинки, левый большой палец, в его крепкую, коренастую фигуру и мысленно прикидываю: тракторист, сибиряк.

— Домой торопитесь? — спрашиваю его.

— До дома еще далеко, — улыбается он.

Теперь у него есть все основания рассказать о цели своей поездки. Нет, он не тракторист и не сибиряк. Он даже никогда не был в Сибири. Живет с семьей в ста километрах от Саратова, на Волге. Там создается завод, но для его бригады «нет фронта», вставляет он привычное строительное словцо. А без «фронта работ» нет и заработка. Конечно, в любом городе есть нужда в строителях. Но его бригада хочет ехать в Сибирь. Вспомнили, что под Иркутск уехали земляки, списались с ними, а для верности решили послать туда и бригадира. Собрали денег, выхлопотали отпуск, проводили в дорогу. «Из Москвы езжай самолетом, — сказал молодой плотник Сергей Выпрев, — быстрей обернешься». С этим все согласились. Два дня бригадир записывал разные напутствия: посмотри это, узнай то, не забудь проверить то-то и то-то. В комплексной бригаде было двадцать восемь человек, и у каждого нашлось что сказать, чем поинтересоваться. Иногда в бригаде читали газеты со статьями о Сибири, но после них оставалась какая-то неудовлетворенность. Слишком много писалось о проводах, о встречах, оркестрах и цветах. Все это мало занимало бригаду. Хотелось знать — какая работа, надолго ли, есть ли хлебный магазин и далеко ли до него, сколько времени надо жить в палатках, если всю зиму, то поговорить не с начальниками, а с теми, кто зимовал в них: как там, терпимо ли, какие бывают морозы, чем топить — дровами или углем, сколько за это платить. Близко ли до школы, есть ли хоть какой-нибудь кинотеатр, а если нет, то будут ли строить. И все узнать о тамошнем строительном начальстве — можно ли к нему подступиться. Словом, тысячи самых разнообразных и неожиданных вещей интересовали бригаду, собравшуюся ехать в Сибирь. И, ничего не найдя обо всем этом в газетных статьях, люди решили снарядить в Иркутск общительного и опытного строителя, бригадира Алексея Митрофановича Чистова.

С другими спутниками я встретился в аэропорту, а познакомился в самолете. Среди них тоже были строители. Проектировщики, архитекторы, конструкторы. Все они направлялись в различные города Восточной Сибири. Сперва все сидели молча, откинувшись в мягких креслах. Многие не успели еще отрешиться от того жизненного уклада, к которому привыкли там, на земле: приемы, звонки, совещания, бумаги. Но мало-помалу инерция деловой машины теряла свою силу, и люди возвращались к обычному, естественному состоянию, то есть шутили, выслушивали рассказы о вкусных блюдах в Казани, становились общительными и приятными собеседниками.

Конечно, есть люди по природе своей молчаливые и замкнутые, но мне кажется, что такой слабостью страдают чаще всего лишь те, кто привык не беседовать, а изрекать, позволяя окружающим почтительно слушать и выражать одобрение. Если такой человек попадет в число ваших спутников, то, сам того не замечая, он создает в самолете или вагоне атмосферу натянутую, официальную, а иногда и недружелюбную. Между тем умные и культурные государственные деятели в самом широком смысле этого понятия всегда отличаются любознательностью, общительностью, живым интересом к людям, встречающимся на их пути. Ведь всякое путешествие — это, кроме всего прочего, одна из форм и возможностей познания жизни, своеобразная проверка самого себя, проверка своей деятельности…

К сожалению, кое-кто из наших спутников с самого момента посадки установили между собою и всеми остальными обитателями самолета какую-то невидимую стену. Это нельзя было не почувствовать.

Во время первой стоянки Алексей Митрофанович Чистов сказал мне:

— Надо бы мне ехать поездом.

— Почему же?

— Мой сосед сидит — будто в рот воды набрал. Что он, разговаривать с людьми отвык? Неприятно даже…

Как потом выяснилось, сосед Чистова занимал какой-то пост в строительном ведомстве, в том самом ведомстве, от которого зависела вся дальнейшая трудовая деятельность и Чистова, и его бригады.

В Красноярске самолет вынужден был задержаться. «Иркутск не принимает», — монотонно повторял женский голос, словно речь шла о каком-то закоренелом бюрократе.

Сосед Чистова и его помощники не стали ждать и отправились дальше на автомашине, чтобы по пути заехать на стройку алюминиевого комбината.

Всю ночь мы ждали в Красноярске погоды и только на рассвете вылетели в Иркутск. Там все еще шел дождь, но туман начал рассеиваться.

Мы шли с Чистовым по лужам, почти не замечая их, — приятно было идти после самолета по твердой земле.

— Приезжать и уезжать в дождь — хорошая примета, — сказал Чистов. — Что-то дальше будет…

Мы расстались с ним, условившись не терять друг друга. А через неделю я встретил мрачного соседа Чистова в иркутской гостинице. Он ждал очереди в ресторан, — там не было свободных мест.

— Как прошло ваше путешествие? — спросил я.

— Лучше не вспоминать, — махнул он рукой, давая понять, что не хочет даже возвращаться к этой теме. Но потом все же заметил: — Всю ночь ехали восемьдесят километров. Каково? Три часа толкали и вытаскивали машину… Нет, без дорог строить нельзя.

Он бросал отрывистые фразы. Должно быть, он уже не раз повторял их — они отражали формировавшуюся и утвердившуюся мысль о дорогах: без них успешно строить нельзя. Все надо начинать с дорог — заводы, города, поселки.

2

Если попытаться кратко сформулировать первые впечатления, то смысл их сведется примерно к следующему. Три столетия передовые умы России восхищались богатствами Восточной Сибири, предсказывали ей великое будущее. Много легенд и песен сложил народ о сокровищах, которые лежат под землей и ждут своего богатыря.

Теперь богатырь пришел.

В ближайшие десятилетия долина верхнего течения Ангары по плотности размещения крупных энергетических и промышленных центров приблизится к индустриальному сердцу Западной Европы — Рейнско-Вестфальскому бассейну. Для создания и развития всех индустриальных комплексов этого бассейна капиталистической системе понадобилось, по крайней мере, сто лет. Наша же страна начинает это поистине великое дело в районе с самыми неблагоприятными климатическими условиями и предполагает воздвигнуть такие комплексы во много раз быстрее. Правда, у нас есть одно существенное преимущество — за это берется социалистическая система с ее неограниченными возможностями. И все усилия должны быть сконцентрированы на том, чтобы с умом, со всей широтой и многообразием использовать эти преимущества и возможности.

— Нас окружают поразительные богатства, — говорили мои собеседники, — но живем мы в «бедности»… Ангара таит в себе десять миллионов киловатт электрической энергии, а нам приходится проявлять изобретательность, чтобы свести «концы с концами» в нашем энергетическом балансе… Мы ходим по бесконечным запасам самых различных руд, а все металлы нам приходится везти сюда издалека. И, наконец, лес. Он тянется на тысячи километров, его хватит на триста лет, а деревянные дома, бумагу, мебель, да и многое другое нам дает Центральная Россия… Вот почему нынешнее время у нас называют началом новой эры в истории Сибири… Судите сами…

Но прежде чем судить об этом, надо подойти к карте Восточной Сибири, на которой разноцветными кружочками, треугольниками, квадратиками и ромбиками отмечено все, что здесь строится и будет строиться. Мы стоим перед картой минуту или две — нужно как-то освоиться, привыкнуть, спокойно разобраться.

Пожалуй, есть смысл именно теперь, в эту минуту, отдать должное природе, ее щедрости и предусмотрительности. Начинается могучий процесс покорения сибирской природы, ее укрощения и завоевания. Должны ли люди платить ей черной неблагодарностью за те сокровища, которые она им приготовила? Нет, мы не можем упрекнуть ее ни в просчетах, ни в диспропорциях, ни в отсутствии здравого смысла. Порой даже кажется, что сложными геологическими процессами в течение миллионов лет управляли опытные технологи. Посмотрите. Вблизи рудных залежей «помещены» богатейшие угольные пласты; рядом с бескрайними месторождениями соли «брошены» все необходимые компоненты для организации химических и электрохимических производств, для изготовления синтетического каучука, пластических масс, удобрения, и, наконец, наделив Ангару миллиардами киловатт-часов энергии, природа не забыла создать все естественные предпосылки для развития здесь алюминиевой, магниевой и титановой промышленности, которые принято называть электроемкими. Обо всем этом нельзя не упомянуть, когда подходишь к сибирской карте. Сама природа как бы подсказала нашим ученым, геологам, инженерам, экономистам, что на Ангаре и в Приангарье можно и нужно создать два гигантских энергетических и промышленных комплекса.

Один из них — Байкало-Черемховский — включает Иркутскую гидроэлектростанцию и новые тепловые электростанции, алюминиевый комбинат в Шелехове, мощные индустриальные узлы в Ангарске и Усолье, шахты и угольные разрезы Черемховского бассейна, химические, машиностроительные, гидролизные, деревообрабатывающие, цементные и многие другие заводы, расположенные на сравнительно небольшом пространстве — двести километров. В центре всего этого комплекса возникнет четыре новых города — Шелехово, Ангарск, Усолье, Черемхово, из них два — Ангарск и Шелехово — возводятся заново, в пустынных таежных местах.

Другой комплекс — Братский. Это не только мощная гидростанция, которая будет давать самую дешевую в мире электрическую энергию. Это богатые железные руды Коршунихи, где уже начинает сооружаться крупный горно-обогатительный комбинат. Это титан и магний, алюминий и сталь, цемент и лес. И здесь возникнет большой новый город — Братск.

— Учтите, — говорит мой собеседник, секретарь Иркутского обкома КПСС, — все это сооружается в четырехстах километрах на север от Сибирской магистрали. Трудности большие. Летом — жара, гнус. Зимой — морозы, пурга. Бездорожье. Тайга и необжитость… Два трети нашей территории — это лес. Но теперь, когда у нас будет дешевая электрическая энергия, мы должны использовать эти лесные богатства более разумно — вот когда скажутся преимущества нашей социалистической системы. Надо возить из леса не бревна с корой, влагой, опилками, стружками, а готовые изделия. Вот почему в тайге, в Братском районе, сооружаются лесопильные заводы, тридцатидвухрамные гиганты; гидролизные заводы, которые дадут древесный спирт; комбинат газетной бумаги; фабрики картона, целлюлозы, вискозного шелка; завод древесноволокнистых плит — из опилок можно делать перегородки для квартир; и, наконец, фабрики мебели… Только такого комплексного, разумного, экономичного использования даров природы ждет от нас народ. Это я к примеру — о лесе. Но то же самое можно сказать и об угле, руде, соли, да и о многом другом…

3

— Триста тридцать шесть рек несут свои воды в озеро Байкал, но отдает оно их только одной Ангаре.

Эту фразу произносит молодой инженер, проходящий мимо меня с экскурсантами. Он повторяет ее уже, очевидно, не первый раз, как и то, что уровень Байкала поднимается почти на полтора метра. Мы стоим у шагающего экскаватора на берегу Ангары. Этот экскаватор никуда уже не шагает и землю не роет, но он занят не менее важным делом. Теперь короткий перерыв, и один из мотористов тоже прислушивается к голосу инженера-экскурсовода. Моторист даже усмехается — для него это все элементарные, а может быть, и ничего не значащие сведения.

Между тем в них таится большой и глубокий смысл.

Прошло больше трех столетий с тех пор, как русские люди появились на берегах Ангары. И впервые теперь она подчиняется человеку, впервые ее величавый, капризный, а местами даже бурный нрав уступил воле Сильнейшего. И стоит этот Сильнейший — в выцветшей голубой майке, в тапочках, низкорослый и щупленький, — стоит и спокойно вытирает паклей замасленные руки. Он проворно поднимается в кабину крана, нажимает кнопку, легко несет пять кубометров бетона к бычкам верхнего бьефа. Конечно, лучше бы их назвать не бычками, а мамонтами. Но как бы там ни было — они уже бетонируются…

Отныне Ангара в руках Сильнейшего. «Священное озеро» он называет теперь «естественным регулятором» и может легко пройтись по той насыпи, которая перекрыла русло Ангары.

Тихий, безветренный день. Все окружающее напоминает ратное поле после большого и победного сражения. Лежат исковерканные бревна, доски, щиты — это куски наплавного моста. То тут, то там видны бетонные кубы, которые уже не понадобились при перекрытии реки. Вдали стоят баржи, поддерживавшие мост во время перекрытия. Одиноко и неторопливо плетется куда-то гусеничный кран. «На погрузку, в Братск», — говорит крановщик.

Первая трава пробивается в песчаной гряде. И как после канонады и штурмовой битвы, кажется удивительной и, пожалуй, неестественной эта тишина вокруг. Пройдут месяцы, и поле это спрячется под водой Иркутского моря, но слава о людях, соорудивших здесь плотину длиною почти в два с половиной километра и первую гидроэлектростанцию на Ангаре, никогда не померкнет.

4

Мне предложили отправиться в те города, которые в ближайшие годы станут крупными центрами Байкало-Черемховского индустриального комплекса, то есть главными потребителями дешевой электрической энергии Ангары.

В сущности, маршрут любой поездки по городам Иркутской области определяется одной-единственной автомобильной дорогой, или, как ее называют, — Московским трактом. Это тот самый тракт, по которому когда-то водили ссыльных в Сибирь.

По этой-то дороге я отправился до Тулуна.

Ехали мы на попутной машине, а в таких случаях водитель приобретает неограниченную и никем не контролируемую власть над всеми обитателями кузова-фургона. Вот почему мы довольно часто оказывались неожиданными гостями многочисленных знакомых нашего властителя — молодого и веселого парня, которого все, однако, почтительно называли Дмитрий Дмитрич.

Моими спутниками были люди, принадлежащие к тому же племени, что и те, которые летели со мною в Иркутск, — строители. Многие из них оставили обжитые места и теперь перебирались в Усолье, или Черемхово, или Тулун, где им предстояло принять участие в привычном для них деле: преображать и украшать землю.

— Всерьез взялись за Сибирь, — говорит маленький усатый каменщик, который переезжает в Тулун, — куда ни посмотри — всюду стройки… А вы какой специальности? — обращается он к своему соседу.

— Автомобилист. Еду в транспортную колонну… на ЛЭП…

— Это что такое?

— Линия электропередачи Иркутск — Братск.

— Откуда будете?

— Из Куйбышева. Вот посмотрю, что за тайга… Говорят, просека на семьсот километров… По ней высоковольтная линия пойдет…

В деревне Китой автомобилист попросил задержаться и спросил мальчика, стоявшего у моста:

— Не знаешь, где тут стоят самосвалы?

Мальчик лет семи подбежал к нам, переложил в левую руку сумку с хлебом и ухватился за дверцу машины.

— Какие — лэповские?

— Да, да, лэповские, — повторил автомобилист, подлаживаясь под тон мальчика.

— Это дальше, — сказал мальчик и вскочил на подножку.

— Не надо, — бросил Дмитрий Дмитрич и включил мотор, — не балуй…

— Хлеб у вас белый, хороший… Откуда несешь? — спросил каменщик.

— Из лавки.

— Далеко?

— Да вон — у того дома с зеленой крышей…

Каменщик побежал и вскоре вернулся с круглой буханкой еще теплого хлеба.

— Надо попробовать. По хлебу и местность познается, — сказал он, улыбаясь, и достал складной нож.

— А школа есть?

— Как же, есть, — ответил мальчик.

— Ты учишься?

— Первый год пойду… А вы на ЛЭП?

— На ЛЭП, — ответил автомобилист, — будь здоров. Еще увидимся.

Дмитрий Дмитрич включил мотор, и мы поехали дальше.

За мостом автомобилист узнал, что ему надо ехать до Тулуна, и с этой минуты он опытным глазом наблюдал за каждым движением Дмитрия Дмитриевича. Если попадался хороший участок дороги, он успокаивался и, откинувшись, как будто дремал. Но таких участков было очень мало. Выбоины, лужи, грязное месиво, глубокая колея — следы тяжелых самосвалов, — которую наш водитель искусно объезжал. Дважды нам приходилось подталкивать машину, и от этого наш спутник-автомобилист еще больше помрачнел. Все мы были залиты дорожной грязью и решили, что он жалеет о своем добротном коричневом костюме. Но при очередном толкании автомобилист первый лез в грязь, в лужи, не щадя ни новых ботинок, ни костюма.

— Вот вам и тайга, — усмехнулся кто-то, — придется привыкать без дорог…

— Нет, — резко ответил автомобилист, — без дорог я жить не буду…

— Ну, без дорог-то можно жить, — сказал каменщик, — а вот без жилья…

— А что — без жилья? — продолжал с той же резкостью автомобилист. — Можно в палатке, в шалаше, где угодно… Во всяком случае — первое время. А без дорог нельзя ни жить, ни строить.

На всем нашем пути не прекращался разговор на эту тему. Вспоминали первые годы возникновения индустриальных центров в Магнитогорске и Кузнецке — с какими неожиданными и необычайными трудностями пришлось тогда, двадцать пять лет назад, столкнуться именно из-за бездорожья. Не забывался и зарубежный опыт, убеждающий, что современные автомобильные дороги не только облегчают, но и значительно ускоряют и удешевляют строительство. А ведь мы к этому и стремимся — к сокращению сроков и непомерных, ничем не оправданных расходов. Словом, автомобилиста все охотно поддержали, сопровождая это восклицаниями: «Пора уж нам стать взрослыми», «Умный строитель не будет строить без дорог», «По-видимому, есть какие-то ассигнования и на дороги».

Что ж, не было ничего удивительного в этом единогласии людей, терпящих крайние неудобства из-за бездорожья.

Примерно то же услышал я и по возвращении из этой поездки в Иркутск. Мне приходилось обстоятельно беседовать с партийными и хозяйственными деятелями, с управляющими и главными инженерами строительных трестов, с двумя заместителями министров, приезжавшими сюда для определения темпов и размаха сооружения гидроэлектростанций. Все они, испытав на себе пагубные последствия бездорожья, произносили много верных слов о пользе хороших автомобильных дорог и приводили при этом убедительные экономические расчеты. На сравнительно небольшом пространстве — сто сорок километров — возникает пять самостоятельных строительных баз: в Иркутске, Шелехове, Ангарске, Усолье и Черемхове. В каждой из них сооружаются заводы железобетонных конструкций, арматурные и деревообрабатывающие цехи, механические мастерские, короче говоря, все, что в таких случаях полагается, вплоть до маленького кустарного асфальтового заводика. Если бы были хорошие дороги, можно бы обойтись двумя, но более мощными базами, то есть сэкономить десятки миллионов рублей. Не меньше можно сберечь при более разумном использовании огромного парка автомашин; теперь они, как правило, используются в четверть мощности и очень быстро ломаются. А сколько народных денег сохранит специализация заводов, которая возможна только при хороших дорогах, связывающих все звенья индустриального комплекса.

Итак, культура строительства и культура производства немыслимы без первоклассных дорог — асфальтированных или бетонных; их экономическая целесообразность и необходимость очевидны для всех. К тому же, при хороших дорогах многие проблемы новых сибирских городов утратили бы свою остроту. В частности, споры об этажности разрешит сама жизнь. Инженер-проектировщик, приехавший в Иркутск из Ташкента, сказал мне, что он и его коллеги охотнее жили бы в двухэтажном домике вблизи автострады, чем, скажем, в большом доме, пусть даже новом.

— За полчаса или сорок минут можно добраться до завода или института… Теперь уже у очень многих инженеров и рабочих есть свои машины, а будет их еще больше…

Вот еще один аргумент, подтверждающий, что все строительные дела нужно начинать с дорог, что новые фабрики, заводы, гидростанции, города обойдутся нашему государству гораздо дешевле, если строители начнут с прокладки автомобильных дорог. То же и в Иркутской области.

Ведь дело не только и, пожалуй, не столько в том, что Ангара даст миллиарды киловатт-часов дешевой электрической энергии, а в тех глубоких переменах, которые эта энергия внесет в жизнь людей.

5

Поездка в Тулун, а потом и на север от этого маленького сибирского городка, дала возможность встретиться с людьми, которые прокладывают высоковольтную линию, или, как здесь говорят, ЛЭП.

Я расстался с усатым каменщиком — он отправился на гидролизный завод, где сооружаются новые дома и куда его пригласил земляк-бригадир. Попрощался с нами и автомобилист — он нашел свою автоколонну, и хоть дороги его не устраивали, но покидать эти места он, кажется, не собирался. «Поживем — увидим, — бросил он на ходу. — Приезжайте в гости».

— Кто зовет в гости — тот собирается стать хозяином, — усмехнулся Дмитрий Дмитрич.

Наступили сумерки, и наш водитель подъехал к домику, где жили его приятели.

— Ночью надо спать, а не болтаться но тайге, — сказал он.

В домике было три комнаты, в каждой — шесть металлических кроватей, тумбочки, столы, На стенах — какие-то памятные фотографии. Все обитатели дома, кроме одного — Петра Федорова, ушли в клуб. Там показывали кинокартину, которую Федоров уже видел. К тому же он обещал написать сестре, а вторую неделю никак не соберется. Сестра его живет в Ярославле и, конечно, полагает, что ее Петя погибает в тайге и некому протянуть ему руку помощи.

— Я тоже так думал, когда ехал сюда, — оправдывает ее Петя.

Наш молодой хозяин был одет в черный костюм, брюки — с широким напуском на сапоги, что считалось здесь пределом элегантности. Над Петиной кроватью висела фотография, относившаяся, очевидно, к его жизни на Волге: у широкой реки стояли улыбающиеся юноши. Петю легко было узнать — он был выше всех, и на нем был тот же черный костюм со спортивным значком в петлице.

Петя отложил письмо, согрел чай, достал из тумбочки свои запасы, но Дмитрий Дмитрич предложил пойти в столовую и хорошо поужинать. «Там найдется что-нибудь повеселей», — намекнул он.

За ужином мы разговорились. Петя рассказал, что приехал сюда без всяких путевок, так как не хотел связывать себя. Он закончил среднюю школу, поступил на механический завод, начал учиться на моториста. Теперь даже трудно вспомнить, когда именно возникла эта мысль — поехать в Сибирь. Но она не давала ему покоя. «Живем мы здесь и белого света не видим», — говорил он матери. Сестра была против, так как она хотела, чтобы Петя учился в вечернем или заочном институте. «А кто мне помешает поступить на заочный оттуда?» — настаивал он. Петя уговорил своего приятеля по заводу, они собрали денег, списались с управлением строительства высоковольтной линии Иркутск — Братск и уехали.

— Почему именно сюда?

— Хотелось подальше, в тайгу. Уж если ехать, так ехать в настоящую Сибирь, — улыбается Петя.

Здесь он учился на курсах трактористов, потом корчевал пни, прокладывал дорогу, вывозил лес.

— Ну, и как вам нравится настоящая Сибирь?

— Понемногу привыкаем, — уклончиво ответил Петя, — всякое было…

Он помолчал, потом добавил:

— Наш мастер говорит — тайга вроде тещи: нравится — не нравится, а жить надо…

— Почему же надо? — спросил Дмитрий Дмитрич. — Можно и уехать… Хоть сейчас…

— Теперь уже не поеду до пуска станции.

— Какой? — допытывался водитель.

— Братской, конечно.

— А потом, говорят, еще три станции будут строить, таких же…

— Потом видно будет, — махнул рукой Петя.

— Вы послушайте, как они сразу за дело взялись! — И Дмитрий Дмитрич начал рассказывать о своей встрече с Петей, когда тот корчевал пни, жил в палатке и не унывал.

Но Петя перебил его:

— Нет, это было не так. Поместили нас в палатке. Кругом грязь, до столовой — километр, гнус заедает. Мой дружок Алексей говорит: «Не выдержим, Петя». Я тоже так думал. А потом Алексей сам себе возражает: «Но все-то выдерживают, все живут и ничего, работают…»

На второй день поехали к Падунским порогам… Одни названия какие — Похмельный, Пьяный бык… Ехали на самосвале… У нас такие концы. Это только считается Братск, а от участка к участку десять километров, от одного поселка к другому — шестьдесят, и ни метро, ни троллейбуса еще нет… Даже автобусы не курсируют… Так вот, приехали к Падуну, увидели, что кругом творится — стыдно стало: что же мы, хуже всех? В одном месте ставят дома, в другом уничтожают гнус, в третьем рвут скалу, в четвертом бетонный завод начинают строить… В тот же день пошли на курсы, а вскоре и в тайгу отправились на тракторах…

Петя помолчал и, очистив край стола, начал что-то чертить вилкой.

— Вы представьте такую линию… Мы ее проложили в тайге. Это просто сказать… Семьсот километров просека… Вековые деревья, другой раз в три обхвата… А пни двумя тракторами тянули. И так метр за метром… За нами — бетонщики, монтажники. К концу года должны пустить по нашей линии ток. Пока в Братске только на энергопоездах держатся. А с нового года Ангару начнут покорять ангарской же энергией…

Маленькая столовая наполняется людьми — кончился киносеанс. Шумная и разноголосая волна врывается из темноты. Картина не очень понравилась. «Шлют нам всякое старье».

— Так это же новая картина — она в Москве идет.

— Все равно, ерунда…

Петя указывает на молодого парня в бархатной блузе на молниях. Он уезжал отсюда, не выдержал. А через месяц вернулся. Говорит, что тянет в Сибирь.

Сколько раз я уже их встречал, приехавших сюда «только посмотреть» и осевших здесь навсегда или внезапно покинувших эти места и все же вернувшихся.

Теперь никто из них не собирается уезжать — была бы только горячая, напряженная, интересная работа. Какой-то особый смысл вкладывают они в это слово — работа. Не то, что в другом месте ее нет, — строитель всюду желанный человек. Но здесь за работой следует нечто больше, чем уложенные кирпичи или выработанные кубометры бетона. Идет преобразование богатейшего края, преобразование, граничащее с открытием. Пробуждается великан, дремавший века. Самая передовая цивилизация приходит в районы, где до последних лет были лишь звериные тропы. И человек, являющийся участником этой необычайно трудной, но радостной работы, не может покинуть эти земли. Они привязывают его. Так моряки, испытавшие свои силы в борьбе с буйными и солеными ветрами океанов, уже не могут трудиться в безмятежной тиши самых прекрасных рек.

Об этой поэзии строительного труда никто из них, правда, не говорит. И все же она угадывается в каждом их поступке, в том, с каким радостным возбуждением они идут поздним вечером в собранные ими домики, а на рассвете вновь отправляются в тайгу, в непроходимые места, и одерживают там еще незаметные, но великие победы.

Утренний туман лежит над самым лесом. Мелкий дождь то начинается, то стихает. Машины скользят, буксуют, их тянут тракторами. Шум моторов и громкие голоса людей гулко разносятся в таежной тиши.

— Где-то горит лес, — говорит кто-то.

Все поднимают головы, настораживаются. В этих местах лесные пожары довольно часты, но теперь все сходятся на том, что это жгут костры на соседнем участке.

Петя Федоров кричит кому-то: «А-а-у». Сперва ему отвечает эхо, а потом — такой же молодой голос.

— Все в порядке, — говорит он. — Если бы горел лес, они позвали бы нас. Это добрый, строительный костер.

Мы стоим на клочке земли, отвоеванном у тайги. Каждое дерево пришлось спилить, вывезти, пни и корни выкорчевать, тоже убрать, потом доставить все необходимое для фундаментов, детали опор, собирать, поднимать, крепить. Только теперь я представляю себе, как много человеческого труда потребовалось, чтобы «подготовить», как говорит Петя, этот клочок земли. И так люди шли шаг за шагом, с двух сторон, — из Иркутска и из Братска. Конечно, никому из этих молодых людей не пришлось пилить, поднимать бревна, таскать их. Все делали машины. Но машинами-то надо управлять, а в таежных условиях управлять ими — большое искусство.

Дождь стихает. Влажный воздух наполнен волнующим запахом сосны. Постепенно туман поднимается, оставляя в верхушках еле заметные серые заплатки. Теперь видна вся просека, уходящая вдаль, куда-то в бесконечность.

Вот перед нами самое простое, самое материальное выражение ленинской идеи об электрификации России. Быть может, нигде так не ощущается революционное влияние этой идеи, как на Ангаре и в Приангарье. Первые гидроэлектростанции еще только сооружаются, а уже прорублена в тайге, на огромном пространстве «дорога» для будущей энергии, появились домики, поселки, жизнь. Здесь нет еще крупных городов, настоящих театров, величественных университетов — все это будет в завтрашнем Братске. Но теперь мы видим маленькие клубы, кинотеатры, библиотеки, школы, магазины, машины…

А главное — люди… Представьте себе, что лишь два года назад в эти места добирался редкий охотник, что звериные тропы были здесь единственными «транспортными артериями» и путями сообщения. А сейчас в новых домах и палатках живет почти три тысячи строителей. Это нелегкая жизнь, она полна лишений, тягот, неудобств, и все-таки люди привязаны к ней, дорожат ею — ведь постепенное становление жизни в этом районе является их делом, их работой, их целью.

Если в холодный дом приходит много людей — они согревают его своим дыханием. Так происходит и здесь.

Мне пришлось в эти дни бывать в других поселках, встречаться с другими строителями, и все они высказывали ту же мысль, которую я услышал от Пети Федорова.

Мы сидели с ним и его друзьями до поздней ночи, и эти совершенно откровенные беседы сводились к одному главному: основная притягательная сила Братска, Шелехова или Усолья — это не оркестры, не речи, не проводы и встречи, хотя и они, может быть, нужны, а нечто более простое, будничное, и в то же время бесконечно более важное — работа. В это слово здесь вкладывается совсем особый смысл.

Петя вспомнил историю бетонщиков, которые не предъявляли никаких претензий, когда жили в палатках, но неожиданно уехали, как только переселились в домики. Что случилось? И столовая получше, и кинотеатр хоть плохонький, но появился, и уютнее, и чище кругом, а люди не захотели здесь оставаться. Потом выяснилось, что их перевели на другую, не бетонную, работу, а они уже успели полюбить бетон.

На каждой стройке таких фактов сотни, только мы уже перестали их замечать. А между тем очень важно понять, что в любом районе нашей трудовой страны удержать человека можно только интересной и вполне удовлетворяющей его работой. Если ее нет — не помогут и самые комфортабельные дома.

Я вспомнил Алексея Митрофановича Чистова, который летел со мной в Иркутск. Его интересовал в Сибири главным образом «фронт работ». Я был в Шелехове, когда туда приехали молодые строители из Орла. Все здесь было: цветы, плакаты, речи, музыка — обо всем позаботились. А о главном забыли — не приготовили работу; и юноши и девушки иногда по полдня сидели без дела. И они скучали, хотя здесь устраивались и танцы, и вечера, и массовки. За показной шумихой таилось равнодушие к людям, приехавшим не на свадьбу, а на долгую, кропотливую трудовую жизнь. Ведь те, кто предпочитают праздники будням, в Сибирь не едут!

Конечно, строителям нужны и хорошие, удобные дома, и клубы, и театры, и школы. Но без них они потерпят, их они дождутся, а без работы не будут сидеть ни дня.

Может показаться удивительным, что в крае, где надо так много сделать, возникает разговор о работе. Что ж, здесь действительно хватит дел для сотен тысяч людей самых различных профессий. И люди едут сюда эшелонами, вагонами, группами, бригадами, в одиночку. Но надо с умом, с толком, с величайшей внимательностью распорядиться этим народным потоком.

И здесь мы приближаемся к проблеме, весьма важной для Восточной Сибири, — к проблеме инженера. «Инженера? — удивится читатель. — Разве у нас есть такая проблема? Разве мало у нас инженеров?»

И посыплются цифры выпусков по годам, по профилям, по институтам.

Да, все это так. Но проблема инженера все же существует, и я с особой остротой ощутил это в Сибири.

6

Инженер — слово французское. В переводе на русский язык оно означает — человек изобретательный. Я вынужден напомнить это, чтобы точнее определить, о чем идет речь.

Если мы признаем, что изобретательность является свойством не только одержимых одиночек с воспаленными глазами, а живая творческая душа — не только привилегией поэтов, то, пожалуй, инженер должен обладать и тем, и другим… А эти качества он приобретает не в институте, — их дает только жизнь.

Но вот она, жизнь, горячая, — созидательная, полная борьбы и труда, жизнь, пронизанная смелыми революционными замыслами и благородными целями. Почему же люди с инженерными знаниями, с живой творческой душой и известной долей изобретательности здесь как будто ни в чем не проявляют себя. Во всяком случае, когда об этом заходит речь, возникают недоуменные вопросы:

— Инженерная мысль? Что вы имеете в виду? Есть у нас бюро рабочего изобретательства… Может быть, там…

Моим собеседникам хотелось бы помочь мне найти «эту самую инженерную мысль» в бюро изобретательства или в техническом отделе, или в партийном бюро. Но там нет специальных учетных карточек, регистрирующих «инженерную мысль», и поэтому они начинают вспоминать фамилии лучших инженеров, то есть людей, возглавляющих управления и выполняющих план…

Я разговорился по этому поводу с инженером Алексеем Петровичем Шешуковым.

— Во-первых, — сказал он, — у нас слишком мало инженеров… До тревожности мало. Возьмите даже этот район Восточной Сибири… Здесь одновременно строятся две мощные гидростанции, десятки комбинатов и заводов, четыре новых города, а инженеры встречаются не очень часто… Главным образом в управлении, а на участке их почти нет… Сюда едут люди разных профессий, а тех, кто будет управлять этими людьми, что-то не видно… Мы даже подсчитали — для того чтобы инженерная мысль задавала тон во всех делах, нужно иметь по крайней мере тысячу инженеров… Только в этом случае на каждом участке будет человек с опытом, инициативой и техническими знаниями. Я убежден, что если бросить клич, эта «тысяча» найдется… Конечно, найдется, — как бы сам утверждаясь в этой мысли, повторил мой собеседник, — ведь инженеров-строителей у нас много. Но их слишком мало там, где кипит живое дело… Во-первых, — продолжал свою мысль Шешуков, — имеющиеся у нас инженеры не проявляют должной творческой активности. Именно творческой!.. Ведь мы сталкиваемся здесь со многими совершенно неожиданными трудностями, главным образом технического порядка… Вот где нужна инженерная мысль…

Впрочем, она нужна всюду — в этом мне так же не раз приходилось убеждаться во время поездок по городам и стройкам Восточной Сибири.

7

Надо проехать от Иркутска всего двадцать километров, чтобы попасть в поселок Шелехово. Этим славным именем русского землепроходца называется теперь новый центр алюминиевой промышленности. Здесь возникает комбинат, который явится одним из главных потребителей ангарской электрической энергии. Говорят, что алюминий — это металл будущего. Я не берусь судить, какой металл изберет своим фаворитом атомный век, но алюминий нужен нашей стране уже теперь, сегодня. Дешевая ангарская энергия делает самым дешевым и сибирский алюминий.

С высокого холма открывается внушительная строительная панорама. Жилой поселок, первые цехи, перекрестки дорог, хлопотливые и крикливые «кукушки», тянущие состав с порожняком, палатки и уже действующий «строительный арсенал» — маленький бетонный цех, деревообрабатывающие мастерские, какой-то склад, колонны автосамосвалов — словом, первые контуры будущего гиганта. Надо спуститься с холма, проехать по равнине, доходящей до самого леса, пересечь железную дорогу, и через минуту-две все виденное издали предстанет в более детальном виде.

— Это «завод заводов», — заметил инженер Георгий Иванович Зоткин, когда мы пришли на промышленную площадку. Старый и опытный строитель, он не склонен ни преувеличивать, ни приуменьшать. Он показывает нам цехи сборного железобетона, арматуры, асфальта, архитектурных деталей. Здесь будут изготовлены конструкции и крупные элементы алюминиевого завода. — Все готовится для индустриального ведения дела, — говорит он. — А теперь посмотрим нашу столовую.

Он шел торопливой походкой, как бы вырываясь из потока забот, и вся его фигура, улыбка, жесты — все выражало весьма простую житейскую мудрость: что бы там ни происходило, а пообедать нужно.

В столовой все сверкало никелем и чистотой, — она была предметом особых забот начальника участка.

Он обладал способностью подлинно деловых людей — выключаться на какой-то срок из нагрянувших на него событий, а потом мгновенно возвращаться к ним. И тот порядок, который царил в столовой, был лучшей аттестацией инженерных качеств Георгия Ивановича.

Во время обеда до меня донесся с дальнего столика знакомый голос.

— Сидели мы до позднего вечера, — говорил он, — и вдруг свет погасили… Как говорится, темнота — разговору не помеха, но к чему такое баловство?.. В общем, не понравилось мне там.

Это был все тот же Алексей Митрофанович Чистов. Как всегда, он что-то рассказывал, и все его слушали с живым и горячим сочувствием. А что, собственно, нужно такому рассказчику, кроме сочувствия?

Мы встретились как старые друзья.

— Где же вы успели побывать? — спросил я Чистова.

— Всю Сибирь объехал… Вот про Черемхово рассказываю. Такие дела там, — заключил он, будто я уже знал, о чем идет речь. — А вы что же — не собрались туда?

— Вечером еду, — ответил я.

— Интересно, какое у вас будет впечатление… Нам там и комнаты предлагали, и работу обещают… А ведь мы как поступаем — сперва с начальством поговорим… Оно, конечно, наговорит семь верст до небес. А потом — в бригаду, там все начистоту выложат…

— Что же вы решили?

— Да вот здесь, в Шелехове, и будем жить… Думаю, что ребята со мной согласятся… Я ведь Георгия Ивановича давно знаю… Хороший человек. А что касается палаток, то мы от них быстро избавимся…

— Когда же домой?

— Тоже нынче вечером. Но теперь-то уж я там долго не задержусь. Соберу ребят — и сюда. Работа не ждет…

Его позвали, и он ушел своей легкой быстрой походкой.

8

В город Черемхово вел все тот же Владимирский, или, как его теперь называют, Московский тракт. Уже давно здесь торжествует новая жизнь, но печальная история этого тракта все время напоминает о себе то рассказом спутника, то названием деревушки, то заунывной песней.

Больше трех столетий назад в дореволюционной России была проложена дорога, по которой отправлялись в Сибирь «самые горячие, возбудимые, даровитые и сильные люди», как писал о них автор «Воскресения», по которой «проходило ежегодно от восьми до двенадцати тысяч ссыльных революционеров», как свидетельствуют историки. В официальных бумагах дорога эта именовалась Владимирским трактом, а потом — Владимирским шоссе, но народ ее прозвал коротко и просто — Владимирка.

Для нашего народа это был символ жестокого бесправия, несправедливости и произвола самодержавной власти; величия и бесстрашия ее жертв — борцов за народное дело. До сей поры живут в народе сложенные им песни о Владимирке; поэты и писатели, живописцы и историки посвящали ей вдохновенные строки или целые произведения, сохранившие для поколений и внешний облик дороги, и ее трагический быт, и героический характер людей, шедших «по двенадцать в ряд, прикованные к толстому железному пруту».

Можно только в самой отдаленной степени представить себе те муки и испытания, физические и нравственные тяготы, которые выпали на их долю. Ни пытки, ни каторга, ни сама неумолимая смерть не могли поколебать их веру в торжество революции, ее зарницы передовые люди России увидели в кромешной тьме старого мира, когда они брели под жандармским конвоем по Владимирскому шоссе. Эти люди уложили первые кирпичи Будущего, которое для нас, советских людей середины XX века, стало уже Настоящим.

В память о них Владимирское шоссе в Москве было переименовано в шоссе Энтузиастов, и уже не раз наши газеты и журналы обращались к тем переменам, которые произошли в районах Владимирского тракта. Действительно, это великие преобразования.

«Цвет России идет, кандалами звенит» — поется в народной песне о Владимирке. Цвет России шел в кандалах и видел жителей редких селений, придавленных рабством и нуждой, видел богатейшие, но девственно нетронутые земли, несметные природные сокровища, ждавшие своего подлинного хозяина — труженика. Не только они, эти передовые люди России, были в кандалах — скованы были все богатства русской земли, могучая творческая энергия русского народа, его сказочная внутренняя сила. И веками мечталось о том времени, когда люди будут отправляться по этой дороге не в ссылку, не на каторгу, а для свободного труда, для создания новой цивилизации.

Теперь мы смотрим на тонкую линию дороги, — она пересекает Российскую Федерацию с запада на восток. И всюду, где бы ни остановился наш взгляд, перед нами возникают плоды трудов строителей. Первые из них начали претворять в жизнь ленинский план электрификации России, за ними последовали строители городов и заводов на Волге, а потом — и покорители самой Волги. Люди обрели свободу, и их некогда придавленная, скованная, дремавшая энергия была направлена на созидательную деятельность. Началась эпоха великих строительных работ. В годы первых пятилеток привычный дорожный пейзаж обогатился новыми красками. Над бывшим Владимирским трактом протянулись высоковольтные линии электропередачи, а на самом шоссе появились автомобили и тракторы, сошедшие с конвейеров советских заводов.

Нужно представить себе, какой огромный строительный труд предшествовал возникновению этого пейзажа. Мы в этих заметках ограничимся только тремя элементами — высоковольтной линией, автомобилем и трактором, хотя общеизвестно, что в тот период преображалась вся наша индустрия, вновь создавались целые ее отрасли.

Для того чтобы здесь появилась подобная линия, строители должны были вынуть столько-то миллионов кубометров земли и уложить столько-то миллионов кубометров бетона, перекрыть Волгу — уже одно это требует великого строительного искусства, — соорудить здание гидростанции, установить столько-то тысяч мачт, подвесить столько-то тысяч километров провода. В свою очередь эти строители должны были получить мощные строительные машины — экскаваторы, бульдозеры, скреперы, транспортеры, бетонные заводы-автоматы; кирпич и цемент, песок и гравий, стальную арматуру. Все это в огромных, возрастающих масштабах, требующих, чтобы другие строители в другом месте создали механизированные карьеры, цементные заводы, металлургические комбинаты. И, наконец, третья группа или, вернее, третья армия строителей должна была построить новые и реконструировать существующие турбинные и моторостроительные заводы, создать целую сеть трансформаторных понизительных подстанций, заводы по изготовлению самой различной и многообразной электрической арматуры и аппаратуры, вплоть до миллионов электрических лампочек и выключателей. Вот какой поистине титанический труд предшествовал появлению в районе Владимирского шоссе высоковольтной электрической линии, несущей волжскую энергию на заводы, в жилые дома, театры и дворцы культуры.

Не менее грандиозную строительную панораму открывают перед нами владимирский трактор или горьковский автомобиль.

Побывайте в новом районе Горького, где создан автомобильный завод. Четкий ритм конвейера всегда, сколько бы на него ни смотреть, вызывает восхищение безграничными возможностями человеческого разума. И все-таки он не дает и приблизительного представления о тех переменах, которые произошли в городе, через который тысячи революционеров шли по этапу в Сибирь.

Для того чтобы мог возникнуть такой автомобильный конвейер, строители должны были не только воздвигнуть этот город цехов, но и построить сотни других заводов и комбинатов, выпускающих тонкий стальной лист для кузова, шарикоподшипники, точнейшие приборы, стеклянные ткани, детали из пластических масс, краски, резину — словом, сотни различных узлов и деталей, без которых нет ни конвейера, ни автомобиля. Кроме этого, для оснащения этих заводов станками и машинами надо было построить специальные станкостроительные и машиностроительные, металлургические и электрометаллургические заводы. И, наконец, вблизи каждого из этих сотен или даже тысяч заводов возникал — или, вернее, строился — новый поселок или новый город, в котором живут десятки и сотни тысяч советских людей с семьями, детьми, требующими и яслей, и детских садов, и школ, и кинотеатров, и клубов, и институтов, и стадионов, и магазинов. И все это сооружалось и сооружается одновременно с заводом.

Вот какой путь лежит между первым строительным костром и готовым заводом, вот какой широкий фронт строительных работ открывается перед нами, когда мы видим на Владимирском шоссе потоки автомобилей, или колонны тракторов, или тяжелые гирлянды высоковольтной линии.

Этот фронт работ становится поистине безмерным, как будто нескончаемым, когда мы приезжаем в Сибирь.

9

Первая строительная армада прибыла сюда больше четверти века назад. Энтузиасты-строители превратили маленький деревянный и безвестный поселок Кузнецкий в крупнейший индустриальный центр нашей Родины, соорудили высокомеханизированные и высокопроизводительные угольные шахты Кузнецкого бассейна, а на месте стылых и заснеженных улиц Ново-Николаевска воздвигли крупный, благоустроенный город Новосибирск.

В наши дни тысячи строителей преображают долины сибирских водных гигантов — Оби, Енисея, Ангары, Лены, сооружают гидростанции в Новосибирске и Иркутске, в Братске и Красноярске, вся энергия которых направляется на освоение несметных богатств, таящихся в сибирских землях. О них писал великий Ленин: «Горные богатства Сибири представляются совершенно необъятными». Об этом мечтал Ломоносов: «Российское могущество прирастать будет Сибирью». Это пророчески предсказывал илимский узник Радищев: «Что за богатый край сия Сибирь, что за мощный край! Потребны еще века, но когда она будет заселена, она предназначена играть большую роль в анналах мира». Об этом же писал Герцен: «Сибирь имеет большую будущность; на нее смотрят только, как на подвал, в котором много золота, много меха и другого добра…» Герцен призывал будущие поколения проникнуть в эти недоступные «подвалы». И реальные очертания этого Будущего увидел уже Горький: «Поражая воображение своей грандиозностью, развертываются сказочные картины будущего Сибири…»

Теперь все эти мечты и надежды сбываются. Многотысячные отряды советских строителей сооружают заводы в Усолье-Сибирском и Ангарске, Шелехове и Коршунихе, на Енисее и Ангаре, прокладывают дороги к богатейшим рудным месторождениям, к вновь открытым угольным пластам, создают новые города в глухих, но богатых местах. Вблизи знаменитого своей печальной славой и мрачного Александровского централа возникает один из самых красивых и культурных городов Восточной Сибири. Новая, трудовая слава свободных советских людей мчится по дорогам Сибири. Эти люди приняли эстафету, дошедшую до них из глубины веков, — бессмертные коммунистические идеи, воодушевлявшие пламенных революционеров, когда они шли в кандалах по этому тракту в Сибирь, теперь, в наши дни, вдохновляют строителей Сибири в их борьбе с суровой природой, в их непрестанном стремлении к новым победам. Строители привыкли выражать эти победы в цифрах, процентах, кубометрах и рублях. Что ж, это хорошая традиция; но ведь в конечном счете все их трудовое напряжение, все лишения и успехи — все, все, чем заняты строители, подчинено одной лишь цели, которую не всегда можно выразить цифрой или процентом, — созданию лучших условий жизни советских людей. Разве не во имя этой цели шли на каторгу и смерть передовые люди России?

Если вы приедете в Черемхово в ночную пору, то вас долго будут сопровождать огни, разбросанные на огромном пространстве. Эти огни на шахтах и в разрезах, в углеобогатительных фабриках и шахтерских поселках еще издали как бы включают вас в сферу трудовой жизни города.

В вагоне, на маленьких станциях, слышится одно и то же слово: уголь. Одни добывают уголь, другие его обогащают, третьи — перевозят, четвертые готовят будущие разрезы, пятые — всех их обслуживают. Словом, все сорок тысяч человек, живущих в Черемхове, в той или иной степени связаны с углем. Уголь породил этот город или, вернее, первые поселения, возникшие шестьдесят лет назад. Уголь привлек сюда волевых людей.

С кем бы вы ни встречались — в управлении треста Черемховуголь, на шахтах или разрезах — всюду вас поразит и в то же время обрадует, что вся жизнь этих людей связана с Черемховским бассейном. Здесь они росли, отправлялись в шахты, потом уходили учиться в институты или техникумы и вновь возвращались на те же или соседние шахты и разрезы, чтобы управлять ими.

И надо отдать должное этим людям — они добиваются все нового и нового увеличения добычи угля — каждый месяц отправляются сверхплановые эшелоны — это уже стало традицией.

Почти четвертую часть жителей города составляют строители. Они воздвигли мощные обогатительные фабрики, новые шахты и жилые поселки, они подготовили к эксплуатации крупный Храмцовский разрез, где уголь добывается землеройными машинами.

Мы приехали сюда поздно вечером. «Победа» подошла к самому экскаватору, к угольным пластам. Здесь впервые применили шагающий двадцатикубовый экскаватор для снятия верхних пластов земли. Здесь с необычайной ясностью воспринимается это слово — разрез. Экскаватор разрезает землю, потом, постепенно расширяя и углубляя разрез, добирается до угольных пластов. На первый взгляд — это простая операция. Но она требует большого труда и немалого искусства. Лишнюю землю — породу, как принято здесь говорить, — надо убрать в такое место, где бы она не мешала дальнейшим выработкам и откуда ее уже не придется перевозить или перебрасывать.

Тяжелый шахтерский труд полностью заменен машинами, к тому же — высокопроизводительными машинами. Из глубины разреза тянется пунктирная линия электрических огней — они освещают транспортер, по которому уголь отправляется на обогатительную фабрику. Все это напоминает огромную чашу, из которой люди черпают с помощью механических лопат или ковшей сокровища, лежавшие здесь тысячи лет.

— Теперь поедем на углеобогатительную фабрику, — говорит Михаил Иванович Акулов, потомственный угольщик, сын и внук черемховских шахтеров.

Семья Акуловых — это, в своем роде, живая история Черемхова.

В конце минувшего столетия по Владимирскому тракту в Сибирь вели строителя Николая Акулова. В строительной артели, где Акулов трудился, он прослыл бунтарем, и поэтому, когда артель воспротивилась невыносимым условиям жизни и труда, — именно его, Акулова, схватили, судили и отправили в Сибирь на вечное поселение.

Николай Акулов шел по сибирским трактам, неся на руках своего двухлетнего сына. Ссыльных привели в район Черемхова, где в то время строились первые шахты. Акулова спустили в шахту. Он прошел все этапы изнурительного подземного труда — был и саночником, и коногоном, и забойщиком, и проходчиком. Здесь, на шахте, вырос и сын его — Иван. За бунтарство отца мальчика не принимали в школу, но ему разрешили спуститься в шахту, и там он повторил трудовой путь своего отца.

В городе Черемхове у шагающего экскаватора на Храмцовском разрезе работает третий Акулов, Михаил, — это внук ссыльного Николая Акулова и сын Ивана, которого принесли в Сибирь на руках.

Но судьба внука сложилась иначе. Михаил учился в школе, закончил горный техникум. Он был сменным механиком шахты, потом — ее начальником, приобрел большой опыт, стал подлинным мастером горного дела, заместителем управляющего крупным угольным трестом. Но, беседуя с ним, я понял, что думает Михаил Акулов не о победах. Три поколения Акуловых создавали эти шахты и разрезы, а ему, самому младшему, надо управлять ими. Управлять с умом, с толком, с расчетом, как и подобает хозяину.

— Вы были в Ангарске? — спросил меня Акулов, — Ходишь по этому городу и радуешься — вот она новая Сибирь.

10

Первое впечатление человека, едущего в тайгу и попадающего в хорошо распланированный и благоустроенный город, можно выразить очень кратко: это будущее Сибири.

В зимние дни 1948 года сюда приехали первые строители. Они поселились в маленьком, наспех сколоченном домике, потом, к весне, появились шалаши, палатки, дощатые сооружения. Их принято называть временными, но на многих стройках они, к сожалению, превращаются в постоянные. Эти первые домики теперь вспоминают с доброй усмешкой и с благодарностью — они дали возможность строителям осмотреться, подготовиться, продумать все детали будущего города.

И вот он перед нами, — новый, светлый, красивый сибирский город Ангарск.

Нужно пропустить трамвай современной обтекаемой формы — минуя перекресток, он исчезает в лесной просеке, — потом надо свернуть на широкое асфальтированное шоссе, проехать мимо водонапорной башни, которая возвышается над верхушками стройных сосен, и сразу же остановиться. Человек, приехавший сюда шесть лет назад и считающий себя старожилом, показывает место, где стояла его палатка, вспоминает свою первую морозную зиму в Восточной Сибири: «Сухая и безветренная, она легче переносится, чем наша калужская».

Со свойственной таким людям привычкой — находить только смешную сторону в том, что пережито, — наш случайный спутник Арсений Белых самым безжалостным образом рассказывал о своей неловкости, неприспособленности, недальновидности… Ведь он, как и многие его друзья, не верил, что за пять-шесть лет в таежной глуши, где не было даже троп, не то что асфальтированных дорог, можно создать такой город. Теперь же у него квартира из двух комнат в этом одноэтажном доме, всегда есть горячая и холодная вода, дом с центральным отоплением — словом, со всеми удобствами и всем необходимым благоустройством.

В свое время и здесь выдвигались проекты поселков разобщенных, разностильных, полных забвения об элементарных нуждах человека. Ох, сколько таких поселков понастроено на сибирских и несибирских землях, сколько труда строителей и денег народных затрачено!

Мы идем по широким, озелененным, асфальтированным улицам Кошевого, Кирова, Октябрьской, останавливаемся на площади Ленина, чем-то напоминающей архитектурные ансамбли Ленинграда, входим во Дворец культуры, центральную библиотеку, Дом Советов, универсальные магазины с большими неоновыми рекламами над зеркальными витринами, поднимаемся, наконец, в квартиры рядовых строителей — однокомнатные, двухкомнатные, трехкомнатные, но обязательно с ванной, круглосуточной горячей и холодной водой — словом, путешествуем по городу три-четыре часа, и первое впечатление не только не ослабевает, но еще больше усиливается. Здесь чувствуется ум, вкус, здравый смысл и трезвый расчет людей, умеющих распоряжаться народными деньгами. Хорошо бы привезти сюда архитекторов и строителей новых индустриальных центров — может, они нашли бы здесь кое-что, заслуживающее подражания.

Можно пройти из конца в конец весь город, побывать на всех его улицах, во всех домах, и всюду услышать высокую похвалу городу, дому, квартире.

Правда, иногда возникает спор. Одни утверждают, что в таком-то районе слишком мало детских яслей, другие говорят, что важнее поскорее открыть баню, а в городском Совете на это отвечают, что в баню, особенно зимой, очень мало ходят — предпочитают ванну.

Все это мы видим через десять лет после начала массовой застройки города Ангарска. Тогда все страсти, споры и интересы концентрировались вокруг сугубо строительных проблем, а эти улицы и кварталы были аккуратно вычерчены на бумаге, и нужно было найти новые методы и пути для того, чтобы все эти привлекательные линии, квадратики и треугольники перевести на язык камня и дерева, стекла и металла. Речь шла тогда именно о новых методах и путях, так как сроки были сжатые, а условия — суровые: надо строить круглый год — три знойных летних и девять холодных, дождливых и морозных месяцев.

Прибывали все новые и новые строители. Возникал новый индустриальный центр, и вновь приезжавших надо было куда-то поселить.

В таких случаях приходит много различных выходов и решений, но их опережает самый простой и легкий — построить временные бараки, привезти из Карелии или Калининграда в Сибирь деревянные стандартные дома — и делу конец!

Если бы строители Ангарска пошли по этому пути, не было бы города, — компактного, благоустроенного, с широкими асфальтированными улицами и красивыми архитектурными ансамблями.

Да, это был легкий выход, но его сразу же отбросили.

11

— Обязательно познакомьтесь с инженером Робертом Сергеевичем Зурабовым, — говорили мне еще в Иркутске.

Я позвонил по телефону инженеру Зурабову. И вскоре в комнату партийного бюро вошел седеющий человек с застенчивой улыбкой. Он был среднего роста, худощав, гладко выбрит, одет в простую рабочую тужурку. Он рассказывал медленно, неторопливо, не повышая голоса, как и все люди, привыкшие к тому, что, когда они начинают говорить, наступает тишина. Вообще же такой вот сдержанный, спокойный голос всегда действует более убедительно, чем крики и даже брань некоторых строителей.

Инженера Зурабова называют в Ангарске душой строительного организма. Дело в инженерной культуре, изобретательности, находчивости, которые он проявил во время сооружения нового города в сибирской тайге.

— Первые кварталы города строители возводили для себя. Эти двух- и трехэтажные дома на восемь, двенадцать и восемнадцать квартир и теперь составляют органическую часть Ангарска. Ее иногда называют началом города, но все здесь еще находится в стадии становления, и потому вряд ли можно тот или иной район называть началом или концом.

Однако бесспорно, что строители Ангарска положили начало новой организации строительства, и о ней следует рассказать подробнее. Строителей, как водится, поторапливали, но они упорно направляли все усилия на сооружение своей базы и прокладку дорог. Многие спросят: что же здесь нового? Кто из опытных строителей не знает, что начинать большое новое дело надо с создания базы и устройства дорог? Но в том-то и беда, что знают об этом все, а делают только единицы. И у строителей Ангарска надо поучиться настойчивому и терпеливому отстаиванию своей позиции.

Мы идем на участок, где сооружается новый жилой квартал из семнадцати четырехэтажных домов. Общая жилая площадь их — почти тридцать тысяч квадратных метров. Иначе говоря, здесь строится, примерно, тысяча двухкомнатных квартир. Домов этих еще нет, но уже есть улицы, проезды, дворы. Они залиты асфальтом, благоустроены, сюда подведены все подземные коммуникации, и производитель работ слегка бравирует, когда спускается в котлован и включает свет и воду или мчится на автомашине по дорогам, пересекающим квартал, который еще не застроен.

Правда, здесь уже есть детский сад, гараж для собственных машин будущих жителей этого квартала, магазин, школа и ресторан.

Почему же строители начали именно с этих зданий, а жилые дома возводят во вторую очередь? Потому, что это дает возможность обойтись без временных сооружений. В ресторане оборудована столовая для строителей, в детском саду — контора участка и красный уголок, в гараже — склад. Короче говоря, здесь находится все многообразное хозяйство участка, которому поручено сооружение квартала. Мы не видим ни привычных дощатых времянок, ни грязных закусочных, которые считаются чуть ли не обязательными спутниками каждой строительной площадки.

— Вот так или примерно так была организована вся застройка города, — с той же застенчивой улыбкой говорит инженер Зурабов.

Конечно, строителям Ангарска пришлось познать и горечь неудач. Это, в частности, относится к начальному периоду, когда все привычное в центре страны неожиданно приобретало в Сибири характер новизны. Выяснилось, что у нас нет землеройных и строительных машин, которые бы не капризничали при суровых морозах, нет продуманных и испытанных конструкций или отдельных элементов домов, нет, наконец, и типа жилого дома, предназначенного для сибирских земель. Это казалось удивительным, так как строим мы в Сибири уже не первый год, но глубокого научного обобщения этого опыта еще не было. Да и типовые проекты, полученные в Ангарске, производили такое впечатление, будто в нашей стране нет своеобразных северных районов, с их длительными и весьма крепкими морозами, с их сейсмическими особенностями и порывистыми ветрами. Строители Ангарска не без удивления узнали, что научные и проектные институты, так или иначе связанные со строительством в Сибири, не сказали своего внятного слова по поводу самых элементарных вещей, без которых хороший хозяин не станет тратить ни одной копейки на новый дом, а тем более — на новый город. Какие фундаменты, стены, перекрытия, кровля, дороги, какие конструкции, детали или материалы наиболее экономичны, долговечны и морозостойки, какие машины больше всего подходят для этих мест. Короче говоря, эти многообразные проблемы, казавшиеся такими простыми и ясными где-нибудь на Волге, требовали здесь, в Ангарске, новых решений, новых ответов.

Строители Ангарска нашли эти решения и ответы.

Больше двух третей дома сооружается из крупных сборных элементов. Теперь строители Ангарска стремятся к завоеванию и последней трети.

Все предпосылки для успеха у них уже есть, в этом можно убедиться, побывав в главном магазине строителей Ангарска. Это единственный в своем роде магазин — в нем нет ни хлеба, ни тканей, ни мебели, а есть только детали домов. Все выпускаемое цехами производственной базы поступает сюда, на огромную бетонированную площадку, оборудованную мощными кранами. Здесь все конструкции и детали имеют свои «закрома» или отделы.

Начальник главного магазина получает заявки от строительных участков, вызывает автомашины, погружает нужные детали и отправляет их в точно назначенный час. Главный магазин несет ответственность перед строителями за качество всех деталей и конструкций, за срок их доставки к месту сборки. В свою очередь начальник магазина придирчиво принимает каждую деталь от цехов. Но над ними еще властвует отдел исследований материалов и конструкций, то есть тот же инженер Бененсон, чьи контролеры имеют право приостановить сборку дома, если та или иная деталь окажется недоброкачественной.

Вот начальнику главного магазина позвонили: в такой-то квартал, в такой-то корпус нужны перекрытия, перегородки, шесть балконов в собранном виде… Автомашины покидают магазин, подъезжают к указанному корпусу, и сразу же башенный кран подает все детали и конструкции монтажным бригадам. Ни минуты задержки! И, может быть, в этой четкости и точности, которая всеми воспринимается как нечто само собой разумеющееся, и таится высокая строительная культура.

12

Итак, мы побывали там, где возникают новые индустриальные комплексы, новые гидростанции и новые города Восточной Сибири — на Ангаре и в Приангарье. Мы видели много радостного, но и немало трудного. Мы видели город Ангарск — город, который с полным основанием можно назвать прообразом будущей Сибири.

На Ангару и в Приангарье пришли отважные люди, и они начали новую эру в многовековой истории Восточной Сибири. Люди эти молоды, но за плечами у них традиции и опыт пятилеток. Они как будто ничем не отличаются от всех других советских людей, — чувствительны к холоду, предпочитают жить в домах, а не в палатках, любят хорошо поработать к хорошо повеселиться. Но суровое величие строительной профессии примирило их с крепкими морозами сибирской зимы, и знойными месяцами короткого лета, и с палатками, и с наспех сколоченными, дощатыми кинотеатрами. Они знают, что люди всех других профессий приезжают в готовые дома, в благоустроенный город, а строители на то и строители, чтобы с чего-то начинать. Должен же кто-то сложить дома, построить клубы, детские ясли, магазины.

Пожелаем же доброго пути и победного труда тем, кто сегодня создает великий завтрашний день сибирских земель.

Восточная Сибирь, 1956

 

ВСЯ НАША НАДЕЖДА

1

С давних пор у нас установилась хорошая традиция — перед праздниками устраивать «вечера поколений». Сходятся люди разных возрастов и эпох, и мы как бы читаем «летопись века», слушаем живую историю нашего общества.

Вот на одном из таких вечеров мне довелось побывать в прославленном районе Москвы — в Ленинской слободе.

Пришли пожилые люди, начинавшие в этих местах свою сознательную жизнь на заре революции, рядом с ними оказались те, кто вынес на своих плечах бремя войны, и, наконец, совсем молодые, вожаки бригад коммунистического труда. Но несмотря на эту очевидную разность возрастов, все они вели речи с удивительным юношеским увлечением. И разговор между ними шел не об общих истинах, а о конкретных делах. Может быть, именно этой способностью и даже органической потребностью переводить теоретические формулы на язык будничных дел, этим умением все выражать языком, фактов они, люди эти, выполняют один из заветов Ленина.

«Если в прежнее время, — говорил он, — мы пропагандировали общими истинами, то теперь мы пропагандируем работой. Это — тоже проповедь, но это проповедь действием…»

Так вот, люди эти собирались и с волнением говорили о своей работе. Да, просто о работе. В самых различных сферах нашей жизни.

И, сами того не замечая, доказывали тоже, в общем, простую истину: есть органическая связь между программами и планами, намечаемыми в масштабе всего государства, и жизнью, судьбой, надеждами, мечтами каждого человека. Вот почему на этом вечере разговор о семье, о детях перемежался с воспоминаниями о революционных событиях, о встречах с Владимиром Ильичей Лениным.

На этом давнем вечере я впервые услышал Алексея Федоровича Акимова.

Молодой человек, лет двадцати пяти, не больше, начавший разговор (все сидели за длинным столом, это называлось «встречей за чаем»), представляя Акимова, назвал его «живой историей». Конечно, не так-то просто удостоиться такого представления в Ленинской слободе, где живут целые династии, корни которых уходят в глубь нашего века, где можно встретить, как за этим столом, патриархов рабочих семей, не раз нюхавших горечь пороха на баррикадах. Словом, нужны серьезные основания, чтобы при этих людях называть кого-то «живой историей». И все-таки молодой человек именно так представил Акимова, и все повернулись к седому моложавому человеку, поднявшемуся над своим остывшим чаем.

Алексей Федорович Акимов с улыбкой сказал, что когда-то, до революции, ему готовили блестящую карьеру пастуха в имении князя Долгорукова, в деревне Сергиево Тульской губернии. Но в его судьбе произошел головокружительный поворот, и уже в тридцатых годах он стал доцентом кафедры истории архитектуры и градостроения Архитектурного института в Москве.

Было время, когда судьба Акимова вызывала удивление в его родном селе Сергиево. «Неужели это тот самый Алешка-пастушонок, мальчик из мастерской Червякова, а потом — слесарь на Тульской самоварной фабрике, тот самый Алешка, который еще в детские годы отведал из всех «горьких котлов», потеряв семью, беспризорничал и, наконец, в поисках какой-нибудь работы отправился в Москву; неужели это тот самый Алешка кончил два института, стал сперва инженером, а затем и архитектором, строит дома и учит строить других?»

Но мало-помалу это удивление исчезло, как исчезло и само село Сергиево. Вскоре акимовские односельчане на своей судьбе убедились, что волшебное крыло революции коснулось не только княжеского пастушонка, но и их самих. На месте села Сергиева раскинулись благоустроенные улицы нового подмосковного города, а сергиевские юноши стали шахтерами, горными техниками, инженерами, то есть сильными мира сего в полном смысле этого понятия. И хоть поется в старинной песне, что у счастья быстрые крылья и поэтому, мол, оно всегда впереди, но подмосковные горняки и земледельцы, химики и металлурги, вопреки песне, настигли свое счастье и теперь крепко держат его в руках.

Вот почему об успехах Алексея Федоровича Акимова начали говорить как о явлении обычном, естественном, что, впрочем, само по себе является признаком великой победы. Ведь обычным и естественным считают то, что носит повсеместный, широко распространенный, массовый характер.

Поиски «какого-нибудь дела», как он выразился, привели шестнадцатилетнего Алексея Акимова в Москву, на самолетостроительный завод «Дукс». Здесь он третьего мая 1917 года был принят в Коммунистическую партию, участвовал в октябрьских боях, вступил в отряд Красной гвардии, с которым уехал на фронт. Но уже через полгода рабочего-красногвардейца, проявившего себя в боях с врагами, направили в охрану Кремля. Так Алексей Акимов попал во вторую цепь кремлевских часовых.

Он стоял чаще всего на посту в приемной Владимира Ильича Ленина или на лестнице, которая вела в его кабинет. Но иногда ему приходилось выполнять и другие поручения — мчаться, например, на самокате на радиостанцию или телеграф и передавать особо важные ленинские телеграммы. В таких случаях он увозил с телеграфа не только подлинник телеграммы, но и телеграфную ленту.

И вот после передачи одной из таких депеш Ленина телеграфист сказал Акимову, что ленту он не отдаст, а будет хранить у себя, на всю жизнь, и будет передавать ее детям и внукам.

— Не имеешь такого права, — возразил Акимов.

— Имею, — настаивал телеграфист, — я, можно сказать, день и ночь все депеши Ленина передаю, а человек я уже не молодой и хочу сохранить себе что-нибудь, чтобы и после моей смерти все знали.

— Нет, — прикрикнул Акимов, — такого приказа нет, чтобы телеграфисты оставляли у себя депеши нашего вождя революции.

Но тут нашла коса на камень: телеграфист взял со стола свернутую в кружок ленту и спрятал в ящик.

— Я сам скажу Владимиру Ильичу, и он не откажет, — телеграфист даже отвернулся и сделал вид, что собирается что-то передать по своему аппарату.

— Положь ленту на стол, — крикнул Акимов.

— Не шуми, самокатчик, — с усмешкой ответил телеграфист, — еще молод кричать на меня.

Акимову тогда шел девятнадцатый год, и намек на его молодость воспринимался им, как оскорбление. К тому же Акимов приехал не на своем самокате, как тогда говорили, а на дежурной кремлевской машине — депеша была срочная и важная, говорили даже, что на той машине ездил Керенский, а до этого какой-то царский сановник — не то министр двора, не то комендант Петрограда. Словом, тот факт, что теперь на той быстроходной по тому времени машине приехал Алешка Акимов, имел для него немаловажное значение, и он чувствовал и вел себя не как один из многих кремлевских самокатчиков, а как курьер особой важности. Вот почему слова телеграфиста о молодости и презрительное, как Акимову показалось, слово «самокатчик» он стерпеть не смог и, вынув наган, направил его на телеграфиста.

— Стой, стрелять буду, — еще громче прежнего крикнул он.

— Стою, — оторопел телеграфист.

— Подними руки вверх, — скомандовал Акимов.

Телеграфист поднял руки, а Акимов, держа в одной руке пистолет, другой открыл ящик, достал ленту с ленинской телеграммой, скомандовал «вольно» и быстро пошел с телеграфа. Уже на ходу он спрятал наган в кобуру и, не оглядываясь, с чувством исполненного долга вскочил в ожидавшую его машину и помчался в Кремль.

Но когда он вернулся к секретарю Ленина с подлинником телеграммы и телеграфной лентой, к Акимову подошла молодая женщина и тихим голосом сказала:

— Молодой человек, пройдите, пожалуйста, к Владимиру Ильичу, он хотел вас видеть.

Акимов был убежден, что его ждет новое ответственное задание, и он вошел в кабинет Владимира Ильича бодрым строевым шагом, как того требовал от всех часовых командир роты.

— Явился по вашему приказанию, товарищ Председатель Совета… — начал Акимов.

— Постойте, постойте, — остановил его Владимир Ильич, — это вы, товарищ Акимов, были сейчас на телеграфе?

— Так точно, — вытянулся Акимов.

— Что же вы там натворили, товарищ?

Акимов хотел все по порядку рассказать — как его оскорбил телеграфист, как он самовольно спрятал важную депешу вождя революции, но Владимир Ильич снова спросил:

— Это верно, что вы угрожали телеграфисту оружием?

— Верно, товарищ Ленин, — ответил Акимов, — действовал как подсказывала обстановка.

— Вот как, — удивился Ленин, — а вы знаете, молодой человек, какую телеграмму вы везли?

— Нет, товарищ Ленин, не знал, — признался Акимов, — не имею права…

— Это был выговор одному важному лицу за нарушение закона, за превышение власти. А вы что сделали? Еще хуже того лица, — угрожали оружием своему же товарищу? — Ленин остановился перед Акимовым.

— Простите, Владимир Ильич, — начал Акимов, но, увидев перед собой усталое лицо Ленина, его воспаленные глаза (разговор происходил поздно вечером), осекся, замолчал, по-мальчишески покраснел.

— Дело не в прощении, молодой человек, — Ленин вернулся к своему столу, — вы должны это понять — вам доверили оружие, а вы направили его против друга. Вы же представитель новой власти, а сами же допустили беззаконие, произвол. Вот что вы натворили, молодой человек.

Акимов пытался что-то объяснить Владимиру Ильичу, но, сам того не замечая, произносил мало вразумительные фразы: «Хотел, чтобы лучше…», «Виноват, по глупости…», «Думал — революционный порядок». Акимов встречал Ленина в ночные часы, когда Владимир Ильич возвращался с прогулки или шел в позднее время из совнаркомовского кабинета в свою квартиру. Ленин шел медленно, очень медленно, останавливался перед Акимовым — то Владимиру Ильичу казалось, что часовой стоит слишком долго и его пора бы сменить, но Акимов уверял Ленина, что начальник караула человек точный, аккуратный и в назначенное время произведет смену караула; то Владимир Ильич допытывался, как живут, о чем думают, что читают такие молодые люди, как Акимов. И от этих коротких встреч Акимову запоминалось не только каждое слово Ленина, но и его бесконечно усталые глаза. В таких случаях Акимов корил себя за то, что согласился быть часовым, а не выполнил более трудные и более деятельные обязанности. И вот теперь, в кабинете Ленина, он видел те же усталые глаза, но смотрели они на Акимова строго, сурово, с укором. Я, мол, с тобой как с человеком говорил, верил тебе, а ты вон чего натворил. Так воспринимал ленинский взгляд Акимов. Он только краснел, шевелил губами, но слова где-то застревали у него, и он уже ничего не говорил. Слышен был только клекот в горле.

— Это хорошо, что телеграфист сразу же позвонил мне и обо всем рассказал, — видя растерянность молодого красноармейца, сказал Владимир Ильич с едва заметной улыбкой. — Вы поняли свою ошибку, товарищ Акимов?

— Так точно, Владимир Ильич, все осознал, — торопливо проговорил Акимов, стараясь занимать как можно меньше времени у Владимира Ильича.

— Вы обидели человека — это нельзя допускать ни при каких условиях, — уже как будто не Акимову, а кому-то другому сказал Ленин. — Отправляйтесь-ка на телеграф, — добавил Владимир Ильич, — и публично извинитесь перед телеграфистом. Публично, молодой человек, — и, кивнув Акимову, отошел к столу.

Акимов сразу же, в этот вечер, помчался на телеграф и, поклонившись телеграфисту, сказал:

— Простите меня, товарищ. По молодости лет, глупости всякие тут позволил, — и снова поклонился.

А телеграфист подошел к нему, обнял, ответил:

— Не гневись и ты, дружок, за жалобу самому Владимиру Ильичу. Верь мне — не зла, а добра хотел тебе. Так оно и получилось. Ведь сам Ленин учил тебя уму-разуму. Каждый из нас был бы рад на твоем месте. На всю жизнь, на всю жизнь, друг.

И когда на одном из партийных собраний в Кремле комендант начал говорить о нетактичном поступке коммуниста Акимова, Владимир Ильич, состоявший в той же парторганизации и присутствовавший на собрании, поднялся и сказал:

— Мне кажется, что о поступке красноармейца Акимова здесь не следует говорить — молодой человек уже осознал свою ошибку.

И никто уже ему не поминал об истории с телеграфистом. Правда, Владимир Ильич всегда узнавал его, если встречал на собрании или во время прогулки по Кремлю.

Однажды Акимов пришел платить партийные взносы секретарю партийной ячейки. Впереди Акимова стояли три коммуниста, и образовалась маленькая очередь. Акимов терпеливо ждал — никаких особых дел до дежурства у него не было. Он услышал, как скрипнула дверь комнаты секретаря ячейки, кто-то вошел и стал в очередь сзади Акимова. Все оглянулись и увидели Ленина. Секретарь заволновался, встал, предложил Владимиру Ильичу пройти вне очереди.

— Лучше всего я сам к вам приду, Владимир Ильич.

— Вы не курьер, а секретарь ячейки, а я в данную минуту такой же коммунист, как все — ничего не надо, занимайтесь своим делом, — с укором сказал секретарю Владимир Ильич. И, улыбнувшись Акимову, спросил: — Как ваши дела, молодой человек?

— Очень хороши, Владимир Ильич, — ответил Акимов и почему-то смутился, покраснел.

Владимир Ильич еще раз улыбнулся смущенному Акимову и уже деловым тоном спросил:

— Сегодня не дежурите?

— В десять вечера, Владимир Ильич, — ответил Акимов и по привычке вытянулся.

— Ваша очередь платить, — кивнул Ленин и углубился в газету, которую держал в руках.

А вечером, когда Акимов стоял на посту, Владимир Ильич вновь перед ним остановился. Расспрашивал о заводе, где Акимов до этого работал, о технологии сборки самолетов, об испытателях самолетов, а потом неожиданно спросил:

— Вы учитесь, товарищ Акимов?

— Учусь, Владимир Ильич, вот готовлюсь к экзаменам за четыре класса.

— А потом?

— Хочу и дальше учиться, — ответил Акимов.

Владимир Ильич живо начал интересоваться программой, в каких условиях и по каким учебникам учится Акимов.

— Учиться тяжело, — сказал Владимир Ильич, — но учиться надо обязательно…

Владимир Ильич дважды повторил это слово — «обязательно» и спросил Акимова:

— А какую профессию решили избрать, молодой человек?

— Еще не решил, — признался Акимов, — да и какая теперь профессия, Владимир Ильич, идет война.

— Идет война, — раздумчиво повторил Ленин, — это верно. Но вам, молодой человек, еще жить и жить и надо думать не только о войне, но и о мире. А после войны надо будет всю Россию перестраивать. Нужны будут строители, архитекторы. Люди различных профессий и самых разнообразных знаний. Вот о чем надо помнить, молодой человек. Ведь вся ваша жизнь — впереди, — подчеркнул Ленин и пожал руку Акимову.

Прошла неделя. Ленин вновь вернулся к разговору о будущем, о строителях нового общества. Но Владимир Ильич говорил уже не с одним Акимовым, а с юным поколением Москвы. Был первомайский праздник. Владимир Ильич выступал на Красной площади в Москве. Акимов стоял у самой трибуны среди тысяч и тысяч людей, слушавших Ленина.

Владимир Ильич говорил о молодежи, которая увидит расцвет коммунизма, и Акимов был убежден, что ленинский взгляд, ленинская улыбка, наконец, ленинская рука обращены именно к нему. Акимов даже кивал головой в такт ленинской речи на Красной площади. Потом Владимир Ильич повернулся к детям, обступившим трибуну. И снова Акимов услышал слова, которые Ленин говорил и ему: «До сих пор, как в сказке, говорили о том, что увидят дети наши, но теперь, товарищи, вы ясно видите, что заложенное нами здание социалистического общества — не утопия. Еще усерднее будут строить это здание наши дети».

Акимов уже давно вышел из детского возраста, да и не было у него детства, когда он жил в деревне Сергиево и пас помещичьих коров. Ему казалось, что он сразу стал взрослым. И все же в тот момент, на Красной площади в Москве, во время первомайского праздника 1919 года слова Ленина воспринимались им, Акимовым, так, как будто они обращены не к детям, стоящим у трибуны, а к нему, будто Владимир Ильич продолжал начатый с Акимовым ночной разговор. «Надо будет всю Россию перестраивать». И хоть шла еще тяжелая война с Деникиным и Колчаком на юге и востоке России, хоть «весь цивилизованный мир» шел тогда против молодой социалистической республики, но Владимир Ильич уже думал о том времени, когда надо будет строить. И молодой коммунист Алексей Акимов видел какую-то органическую связь между тем, что Ленин говорил ему, и тем, что говорил молодежи, детям на Красной площади. И был горд сознанием, что и он приобщен к этой семье будущих строителей.

2

Конечно, иные могут подумать, что после беседы с Лениным, после встреч с ним молодому красноармейцу легко было учиться, ему, мол, создали все условия, и он катил к своей ученой степени по дороге, устланной розами. Действительно, к Акимову проявили исключительное внимание, и вскоре после этого разговора с Лениным его направили вместе с отрядом особого назначения на фронт, где он был тяжело ранен, а потом два года лечился, возвращался к жизни в лазаретах Минска, Орла, Вязьмы и Москвы.

После гражданской войны Акимов вернулся к своей прежней профессии — слесаря в вагонных мастерских Московско-Белорусско-Балтийской железной дороги и одновременно учился. Поступил на вечерний факультет строительного института. В 1927 году Акимов закончил институт, стал инженером-строителем. Потом, с тем же упорством, выполняя инженерные обязанности на стройках Москвы, Акимов начал учиться на факультете жилых и общественных сооружений Московского архитектурного института. «Учиться тяжело, но учиться надо обязательно», — никогда не забывал он ленинские слова.

В конце двадцатых и в начале тридцатых годов Акимов уже не только строил дома, но и сам разрабатывал их проекты. Опыт Акимова-инженера помогал Акимову-архитектору. В то время были широко распространены конкурсы на проекты различных сооружений. Ни одно сколько-нибудь крупное здание не обходилось без конкурса, в котором принимали участие архитекторы разных поколений. Живое и свободное творческое соревнование зодчих особенно увлекало молодых, только начинавших архитектурную практику выпускников Московского архитектурного института. Только возникал новый стиль жилых и общественных зданий. Сочетание монументальности и экономичности, функциональной целесообразности и простора — всем этим отличались проекты молодого архитектора Акимова, и в ряде конкурсов того времени он одержал победу. Так, он получил первые премии за проекты Института Маркса — Энгельса — Ленина в Москве, гостиницы в Уфе, больницы в своем родном городе, возникшем на месте села Сергиево, вокзалов в Брянске и Бежице. В те годы Акимов много проектировал и много строил — в Магнитогорске, Уфе, Красноярске, Абакане, Москве. Ему предложили вернуться в Московский архитектурный институт — учить молодых зодчих. Он избрал кафедру истории архитектуры и градостроительства. Написал кандидатскую диссертацию об одном из крупнейших памятников русской архитектуры — Горьковском кремле. И в то же время не переставал проектировать и строить новые города.

Акимова можно было в те годы встретить в Сибири и на Урале, где возникали новые индустриальные комплексы.

3

К тому времени относится рассказ Акимова о давнишнем его споре с двумя американскими инженерами-консультантами фирмы «Перин и Маршалл» — Стюардом Маршаллом и Фрэнком Эстеном. Они возвращались, как и Акимов, из Магнитогорска, где американская фирма консультировала, а точнее — помогала строить новые цехи Магнитки. В вагоне скорого поезда Магнитогорск — Москва возник спор о будущем. Акимов вспоминал и рассказывал об этом споре с торжеством и радостной улыбкой человека, выигравшего пари. Впрочем, никакого пари не было — каждый из спорящих судил о будущем, как и о настоящем, со своей точки зрения. А они были диаметрально противоположны.

В то время Магнитогорск — город на стыке Европы и Азии — только возникал, и на огромном пространстве у реки Урал царило великое строительное напряжение первой пятилетки, и строители старшего поколения учились сооружать современные заводы. Учились у американцев, у французов, у англичан, у шведов — все лучшее и совершенное в мировой технической культуре они стремились сконцентрировать на наших строительных площадках. Мы вступали в эпоху созидания и щедро платили за каждую крупицу опыта и знания. И вот два американских инженера-консультанта были носителями этих знаний.

Они возвращались в Москву в первомайские дни. На привокзальных площадях не стихала музыка, всюду пели, танцевали, веселились с обычной в нашей стране душевной непосредственностью. И, поддаваясь праздничному настроению, все в вагоне перезнакомились, а в коридоре устроили маленький «дипломатический прием» с речами, тостами, взаимными любезностями. Но официальную атмосферу нарушил наш молодой инженер Сергей Казарин, ездивший в Америку на практику и теперь сопровождавший инженеров фирмы «Перин и Маршалл».

— Я предлагаю тост, — сказал он, — за то время, когда мы, советские строители, будем не только учиться у иностранцев, но и учить их.

Все повернулись к американцам. Они переглянулись, немного помедлили и с улыбкой приняли тост.

Вечером они вернулись к этой теме. Назидательным тоном проповедников и учителей американские консультанты говорили своему молодому советскому спутнику:

— Мы не сомневаемся, что вы построите самые лучшие заводы, мало того, быстро построите. Мы не сомневаемся, что вы выполните пятилетку в четыре года. Мы восхищаемся вашими людьми, всем, что у вас видели. Но вы, молодой человек, должны помнить, что учить других можно только при одном-единственном условии — если есть знания и опыт в таком избытке, который позволяет быть щедрым. А такой избыток опыта и знаний создается столетиями.

— Стало быть, через сто лет, — усмехнулся Акимов.

— Нет, через двести, — ответил американец.

— Вы так мало верите в способность наших инженеров, строителей? — спросил Акимов.

— Если бы речь шла о какой-нибудь другой стране, я бы сказал — триста лет, — заметил Маршалл.

Это был долгий и взволнованный спор. Поезд мчался по бескрайним русским землям, редкий электрический огонек мелькал в ночной непроглядной мгле. Еще не поднялись здесь новые заводы и города, нефтяные вышки и высоковольтные мачты, не пришли сюда тракторы Сталинграда и Челябинска, еще не родились люди, сооружавшие гидростанции на Волге и Ангаре, заводы и города — в Сибири, на Дальнем Востоке, в Средней Азии. А в ночном вагоне люди разных континентов и разных миров, разных мировоззрений и разных социальных надежд — советские и американские инженеры — спорили о будущем. Они оперировали масштабами столетий, оспаривали друг у друга века. И еще долго в вагоне никто не мог уснуть — по-видимому, трудно было примирить эти полярные точки зрения.

— Но этот спор разрешил великий и мудрый судья — жизнь, — продолжал свой рассказ Акимов, — разрешила история нашего государства, тот скромный и непоседливый человек с обветренным лицом и веселыми глазами труженика, человек, именуемый простым и прекрасным словом — строитель.

Надо подойти к карте мира, чтобы представить себе масштаб триумфального шествия советского строителя по городам, странам и континентам. Индия и Непал, Цейлон и Бирма, Индонезия и Гвинея, Иран и Афганистан, Египет и Куба. Впрочем, нам пришлось бы занять слишком много места, чтобы перечислить страны, которым в той или иной мере оказывают техническую помощь наши изыскатели, проектировщики, строители, монтажники. Я имею в виду главным образом тех наших строителей, которые находятся в этих странах. Но гораздо больше людей — проектировщиков, машиностроителей, монтажников — принимают участие в зарубежных стройках как бы издалека, — в Москве и Ленинграде, в Донбассе и на Урале, на Украине и в Сибири. Во всяком случае, количество разбросанных по всему миру заводов и фабрик, электростанций и дорог, институтов и больниц, в которые вкладывают опыт и знания советские строители — инженеры, архитекторы, проектировщики, экскаваторщики, сварщики, бетонщики, словом, люди разных профессий, — исчисляется сотнями.

Некоторые из них сооружаются в порядке технической помощи, другие — на условиях долгосрочного кредита. Как известно, в капиталистическом обществе долгосрочный кредит богатого государства другому — менее богатому связывается с такими политическими условиями, которые фактически лишают это государство независимости. Зловещий шекспировский образ Шейлока, требующего в уплату долга «мяса фунт» — с достаточной полнотой характеризует экономические взаимоотношения между сильным и слабым в буржуазном мире.

Техническая же помощь социалистической страны не сопровождается никакими политическими требованиями. Впервые в истории мира между СССР и многими государствами возникли экономические отношения на основе взаимной выгоды и взаимного уважения. Мало того, техническая и экономическая помощь является спутниками и вестниками дружбы между народами, а не их порабощения.

Да, тот самый строитель, который с таким усердием учился в годы первой пятилетки, который начал учиться строить, когда владел только лопатой и грабаркой, теперь шествует по миру и строит порой лучше, чем те, кто его поучал. И учит новые поколения строителей в Азии и Африке, на самых дальних континентах и в далеких странах.

Что ж, пусть на всей земле строители вытеснят воинов — это будет счастье для человечества.

Все это Акимов рассказывал с тем увлечением и горячностью, которые были свойственны человеку, соединявшему в себе глубокие знания историка и ученого, педагога и архитектора, инженера и строителя. И невольно, сам того не замечая, он вел спор со своим давним оппонентом.

4

Вскоре мне довелось услышать еще один рассказ, как бы продолжающий первый, акимовский, правда, он касается уже не только Акимова, но и его родного села Сергиева.

Молодому советскому инженеру-конструктору Юрию Петровичу Анисимову предложили сопровождать иностранных архитекторов в их поездке по советским городам. Перед вылетом из Москвы Юрия Петровича предупредили, что со стариком французом он «хлебнет горя». Старик отличается капризным и своенравным характером, отказывается от изысканных блюд, которые ему готовят в ресторане, и предпочитает наиболее распространенные русские блюда в обычных столовых, отказывается от машин и ходит пешком и, наконец, когда ему рассказывают о чем-то, касающемся советской жизни, молча выслушивает, вежливо благодарит — и только. Юрию Петровичу посоветовали: «Не обращайте на него внимания, пусть делает, что хочет».

В пути Юрий Петрович однажды попытался заговорить со стариком, но беседа приобрела односторонний характер: француз молчал. Словом, он опровергал все представления Анисимова о национальных чертах французов — их общительности, живости, экспансивности.

Сперва они отправились на восток, побывали в городах Казахстана, потом вылетели на юг, в Новую Каховку, в Запорожье, посетили новые приволжские города и завершили поездку в подмосковном городе Новомосковске. На последнем пункте настаивал архитектор-француз, и его просьба была выполнена. Здесь старик задал только один вопрос:

— Где находится деревня Сергиево?

Юрий Петрович навел необходимые справки и ответил, что такой деревни в этом районе нет. После этого француз один ушел бродить по городу, сказав, что встретится со своими спутниками за ужином.

Это был прощальный ужин: поездка подходила к концу. Все иностранцы произносили обычные в таких случаях тосты и слова благодарности. Но старик и тут молчал.

Это никого не удивляло: все давно решили, что француз устал от славы, почета и знаний (судьба щедро одарила его и тем, и другим, и третьим) и теперь он уже ничем не интересуется.

Гостей принимал управляющий строительным трестом крупный инженер-строитель Иван Андреевич Горячев. На правах хозяина он пригласил всех на концерт, который уже начался во Дворце культуры. Но в эту минуту поднялся французский инженер и, поглаживая свою загорелую лысину, сказал:

— Нет, нет, нет.

— Почему? — послышалось со всех сторон.

— Во время поездки я, кажется, никого не утруждал своим любопытством. Но теперь я бы хотел кое-что узнать. Может быть, это представит интерес для всех моих спутников и коллег.

Юрий Петрович перевел последнюю фразу и уже от себя сказал:

— Пожалуйста, мы слушаем вас.

— Я бы хотел все-таки знать: что стало с деревней Сергиево? — спросил старик, и наступившую тишину нарушил чей-то вздох: «Далась ему эта деревня!»

С изысканной вежливостью, за которой, однако, можно было легко обнаружить едва скрываемое раздражение, Юрий Петрович ответил:

— Такой деревни здесь нет, я уже сказал вам…

— Я имею в виду не дома, а людей, — заметил француз.

— И все же такой деревни нет.

— Простите меня, молодой человек, когда вы родились?

— В тысяча девятьсот тридцать седьмом, — отчеканил Юрий Петрович.

— Я был в этой деревне за десять лет до вашего рождения, в 1927 году, — сказал старик. — Я приезжал сюда вместе с архитектором, который был приглашен тогда консультировать проект реконструкции Подмосковного угольного бассейна. Мы ночевали с ним в деревне Сергиево. Эту ночь я запомнил на всю жизнь: рядом со мной лежало юное существо, известное под названием «теленок», в течение ночи оно поднималось, обнюхивало меня, облизывало — словом, проявляло ко мне необычайное внимание. Я подумал тогда: «Как могут люди, живущие в одной избе со скотом, даже мечтать о новых современных городах!» Теперь, когда я ехал в Советский Союз, все время перед моими глазами стояла эта деревня, изба, теленок, коптящий керосиновый фитиль. Но всего этого я не нашел. На том месте, где была деревня Сергиево, возник современный город. Это я точно установил. А люди, что стало с людьми? Может ли мне кто-нибудь ответить?

— Я могу, — сказал Горячев и поднялся. — Конечно, не о всех. Но судьбу одного из них я знаю. Впрочем, и для вас деревня Сергиево — это не только сотня покосившихся домиков, за нею вы видите всю страну. Может быть, судьба одного жителя этой деревни откроет вам нечто большее, чем историю одного человека. Я имею в виду Алексея Петровича Акимова. Был такой пастушонок в этих местах. Вам, конечно, не довелось с ним встретиться в двадцать седьмом году, он уже учился в Москве. Теперь он кандидат архитектуры, ученый, историк, архитектор, инженер-строитель.

— Признаться, — усмехнулся старик, — я знал, что вы скажете мне что-нибудь подобное. Но хотел, чтобы это услышали все. Мне не давала покоя мысль: неужели это сделали те самые люди? Неужели люди, ходившие в лаптях, не видевшие никакой крыши, кроме соломенной, жившие в хлеву, пользовавшиеся светом лучины, как тысячелетия назад, когда впервые был открыт огонь, неужели те самые люди построили Ангарск, Запорожье, Новую Каховку, Караганду? Наконец, построили, да, да, как бы заново построили грандиозный город Москву? Неужели безграмотный хозяин избы, в которой я ночевал в 1927 году и который не знал даже о существовании Парижа, стал ученым и историком архитектуры? Вот о чем я думал во время нашей поездки. И понял глубокий смысл той простой фразы, которая высечена на фронтоне одного из московских домов: «Вся наша надежда покоится на людях, которые сами себя кормят». Это так и есть, это правда. Слава человеку, который сам себя кормит, — крикнул старик и залпом выпил свой бокал, к которому не притрагивался весь вечер.

Москва, 1958

 

РИСК

Может быть, и вам, читатель, приходилось бывать в двадцатипятиэтажном доме, который воздвигнут у Красных ворот, в Москве. Или останавливались перед его простыми и строгими гранями, облицованными естественным белым камнем. Когда-то этим камнем украшали соборы, церкви и дворцы и поэтому-то Москву назвали белокаменной; теперь белый камень этот нашли в подмосковных карьерах и доставили сюда, к Красным воротам. И, побывав в этом доме, вы представите себе, какие усилия, какой труд вложили мастера самых различных профессий в этот высотный дом.

И все-таки вам трудно будет оценить во всей полноте масштаб этих усилий, если не познакомитесь с тем, что спрятано под землей, что уже недоступно человеческому глазу, с той примечательной историей, которую здесь называют лаконично и просто: историей фундамента. Это может показаться удивительным: что примечательного в фундаменте? Разве он сооружен не из того же железа и бетона, которым пользовались на всех других высотных домах Москвы, да и во всем мире? Да, это так: фундамент здесь обычный, хорошо продуманный и крепкий, каким ему и положено быть. И все же в нем, в фундаменте этом, таится одна из крупнейших побед советского инженерного искусства, здесь проявились те высокие моральные качества, которые отличают советского человека: смелость и настойчивость в достижении цели, пытливость и глубина знаний, широкая инициатива и принципиальность, упорное стремление ко всему новому и прогрессивному. Наберитесь же терпения и выслушайте историю подземных сооружений высотного дома у Красных ворот.

В то время архитектор Алексей Николаевич Душкин и инженер Виктор Михайлович Абрамов представили на конкурс свой проект дома у Красных ворот. Этот проект был Министерством путей сообщения СССР признан лучшим, наиболее оригинальным и интересным; его главного конструктора Виктора Михайловича Абрамова назначили главным инженером сооружения дома. Первого августа тысяча девятьсот сорок девятого года был здесь уложен первый кубометр бетона, и с этого дня за дощатым забором начал возникать каркас монументального здания.

Однако еще до этого дня авторы проекта — Душкин и Абрамов, два крупных инженера-организатора — Александр Павлович Кулаков и Константин Владимирович Мохортов собрались вместе с крупнейшими советскими учеными и экспертами для обсуждения главной и решающей проблемы: каким методом вести сооружение дома. Эту проблему выдвинула сама жизнь — сроки были сжатые, а проект отличался своей необычайностью, смелостью и сложностью. Впрочем, сложность эта определялась даже не проектом, а тем клочком земли у Красных ворот, который избрали для сооружения дома. Геологи проникли к самым глубоким подземным пластам, с терпеливой скрупулезностью исследовали этот клочок земли и нарисовали далеко не утешительную картину: здесь чередуются водоносные суглинки, супеси и мелкозернистые пески. И самое неприятное — мощность плывунных пород, или, как их просто называют, плывунов, достигает шестнадцати метров. Короче говоря, геологи напомнили всем о той земляной жиже, с которой придется столкнуться при сооружении фундамента. Что ж, это было не новостью. Наши инженеры уже давно научились укрощать и преодолевать эти подземные плывуны, и клочок земли у Красных ворот не является исключением — они подстерегали проходчиков и бетонщиков на всех трассах метрополитена, под всеми улицами и площадями Москвы. Но здесь — у Красных ворот — дело осложнялось другим обстоятельством: к высотному дому должен примыкать новый подземный вестибюль метрополитена, второй выход станции «Красные ворота», то есть крупное подземное сооружение — малый эскалатор, промежуточный обширный переход и большой эскалатор. Более того, вся эта железобетонная подземная махина должна быть фундаментом для высотного дома. И в этом тоже не было ничего особенного — эксперты согласились с таким остроумным решением авторов проекта. Разве линии метрополитена и даже станции не находятся у нас под домами Москвы? Может ли это кого-нибудь смутить? Да, все расчеты верны, главный конструктор Виктор Михайлович Абрамов все предусмотрел, он использовал все блистательные достижения советской градостроительной культуры. И, как это водится во всем мире — надо соорудить подземный вестибюль метрополитена, а стало быть, и фундамент правого крыла дома, а потом уже приступить и к самому дому. И хоть центральный, высотный корпус в двадцать пять этажей должен быть воздвигнут не над вестибюлем, а на краю его — надо отложить монтаж стального каркаса по крайней мере на год. Нельзя же возводить громаду весом в десятки тысяч тонн на грани еще не забетонированного, не укрепленного котлована. И какого котлована — в нем может поместиться восьмиэтажный дом — его глубина достигает двадцати четырех метров. Нет, сперва нужно все сделать под землей, а потом уж заняться всем на земле. Так было всегда, так будет всегда. Это непреложный и незыблемый закон. В тот памятный летний день этот закон отстаивали ученые, люди, умудренные опытом. И сам Абрамов, и Кулаков, и Мохортов всю жизнь учились у этих уважаемых людей. И трудно было возражать им: они располагали всем мировым опытом подобных сооружений. Этот опыт доказал, что есть только один путь — последовательный: сперва под землей, а потом на земле. И нет другого пути — параллельного: все — под землей и на земле — сооружать одновременно. Нельзя двадцать пять этажей возводить на краю пропасти, да еще такой, где вас поджидают плывуны. Так не бывало.

Правда, у всех, кто обсуждал тогда эту проблему, был один упорный и неумолимый противник: время. Оно не считалось ни с какими научными доводами, не обращало внимания на мировой опыт, оно настойчиво требовало: не сдавайтесь, еще и еще раз обдумайте, взвесьте, рассчитайте, еще и еще раз поищите другой путь — ведь вы все советские инженеры. Именно эту мысль высказали тогда Абрамов и Кулаков. Неужели нельзя выиграть этот год, неужели нельзя вырвать его у этого безмятежного и упрямого бога, которому все так охотно поклоняются, — у мирового опыта. Если опыт отказывает им в этом, если он толкает их, советских инженеров, на проторенные пути — это еще не значит, что иных путей нет. Сократить на целый год срок сооружения дома — ради такой цели стоит экспериментировать, искать, думать. Правда, у инженеров было одно твердое условие: они не имели права ни рисковать, ни ошибаться. Им, как выразился Кулаков, «нужно выбить сто очков из ста возможных». Надо было не только найти новый путь, более прогрессивный способ, но и точно его рассчитать, доказать его реальность и бесспорность с математической ясностью.

Начались дни и ночи мучительных творческих поисков. Мысль все время вращалась вокруг простой и все же недоступной идеи — вести сооружение одновременно — под землей и на земле, параллельно — вестибюль метрополитена и высотный дом.

Два инженера — Кулаков и Абрамов — взвалили на свои плечи всю тяжесть этой большой и интересной проблемы. Это — люди большой технической культуры, инженеры новой, советской формации. Кулаков родился и вырос в Томске, в семье штукатура. Там же он учился в школе, трудился на сибирских стройках, изучил многие профессии — был масленщиком, слесарем, инструктором слесарей. Вечерами он готовился, а потом и поступил в Новосибирский институт инженеров железнодорожного транспорта. Став инженером, Кулаков вернулся туда, где проходил свою первую жизненную школу, — на стройки Сибири. Он начал с десятника, потом стал помощником прораба, прорабом, инженером, главным инженером. Он получил «второй раз» диплом инженера — ему выдала его самая требовательная и суровая школа — жизнь. Кулаков сооружал мощную теплоэлектроцентраль, вокзал в Новосибирске, вторые пути в Сибири — словом, знания, полученные в аудиториях института, он дополнял опытом. В среде строителей железнодорожного транспорта Кулаков прослыл человеком смелым и настойчивым, умеющим рисковать, если этот риск вызывается не безрассудностью, а спокойным техническим расчетом, если риск опирается на твердые фундаментальные знания.

Главный конструктор дома Виктор Михайлович Абрамов тоже прошел большую жизненную школу. Сын потомственного железнодорожника, паровозного машиниста в депо Синельниково, Абрамов и сам когда-то мечтал о вождении паровозов. Но в детстве, во время зимних игр с ребятишками кто-то запустил в него комочком снега и попал в правый глаз. Он почти перестал видеть этим глазом, и Абрамов не представлял себе, что можно будет продолжать учиться. Во всяком случае профессия машиниста паровоза была для Абрамова навсегда закрыта. Но были открыты тысячи других путей, и он решил стать инженером. Потребовалось немало юношеской воли, чтобы не отставать от своих сверстников в школе, а потом так же успешно учиться в Днепропетровском институте железнодорожного транспорта.

Теперь оба эти института — в Новосибирске и Днепропетровске — могут гордиться своими питомцами. Впрочем, Абрамов еще тогда выделялся своими универсальными знаниями, пытливым умом и тем качеством, которое так ценят люди науки, — уметь находить и видеть простейшее даже в самом сложном. Но прежде чем посвятить себя научной деятельности — он почти целое десятилетие проектировал заводы, электростанции, железнодорожные депо, жилые дома. Он приобрел широкий инженерный кругозор и мог с полным правом пойти в научно-исследовательский институт. Исследования Абрамова касались главным образом строительных проблем. И весь свой «практический и научный багаж», как называет это сам Абрамов, он собрал и сконцентрировал, когда вместе с архитектором Душкиным проектировал дом у Красных ворот. Но это был не только синтез его многолетнего опыта, не только сгусток его инженерных знаний, но скачок вперед, новая ступень технической культуры.

Вот почему ни Кулаков, ни Абрамов не могли и не хотели мириться с теми испытанными путями сооружения дома, которые всем казались само собой разумеющимися и, может быть, даже сулили верный успех, но требовали все же лишнего года труда тысяч людей. Уже в те дни инженеры мало-помалу свыклись с мыслью, что это лишний год, и делали все возможное, а порой, казалось, и невозможное, чтобы этот год не понадобился. Вновь и вновь они собирались — Абрамов, Кулаков, Мохортов, Дорман, Пржедецкий, Бучек, Уманский — шаг за шагом пробивали себе новую дорогу. Нет, они не блуждали во тьме, не продирались в непроходимых дебрях. Они были вооружены верными компасами — опытом и знаниями. И дело было в том, чтобы искуснее и смелее применить и опыт, и знания.

Инженеры в сотый раз исследовали все «обстоятельства дела». Во-первых, как быть с грунтом? Да, это плывунная толща, которая обладает свойством — весьма похвальным, скажем для человека, но отнюдь не для породы, где сооружается высотный дом — легкой подвижностью… Можно, конечно, искусственно понизить уровень грунтовых вод. Нет, это операция сложная и длительная. Можно «лечить» грунт, то есть, выражаясь языком медицинским, произвести инъекцию особых растворов в породу, подверженную легкой подвижности: в строительной технике известны способы цементации, силикатизации и битумизации; исправить те дефекты земли, которые природа, не подозревавшая о предстоящем сооружении высотного дома, создала за тысячи лет. Все это вполне возможно, но тоже потребует длительного времени. К тому же это дорогая операция. Можно, наконец, загнать в котлованы металлические сваи, создать своеобразный стальной частокол и тогда уже вполне допустимо сооружать дом на краю еще не готового подземного вестибюля. Но для этого нужно тысячу двести тонн стали. Кто даст им такую уйму металла? Они выиграют, правда, не год, а полгода, но какой ценой? Нет, и это не годится.

Так, идя осторожно и неторопливо, действуя методом исключения, инженеры приблизились к известной им силе, способной укрепить грунт, — холоду. И как это обычно бывает — точно брошенное слово вызвало сотни самых различных ассоциаций, воспоминаний, аналогий, догадок, утвердительных возгласов. Да, да. Разве мы не знаем, что грунт можно довести до крепости железобетона, если его заморозить. Дорман и Пржедецкий произвели нужные расчеты, и вскоре все убедились, что есть все возможности быстро и хорошо, временно, конечно, заморозить котлован, вести сооружение каркаса и параллельно бетонировать, облицовывать вестибюль. Холод даст те условия, которые гарантируют безопасность, устойчивость, незыблемость грунта. Стало быть, можно и нужно установить мощную замораживающую станцию, которая бы на ближайший год или два заморозила котлован; сжать крепким кольцом мерзлой земли вестибюль.

Да, это смелая и дерзкая операция. Надо помнить, что речь шла о котловане глубиной в двадцать четыре метра, площадью в тысячу двести квадратных метров. Не так-то просто заморозить такой земляной массив. В таком большом масштабе это еще нигде не делалось. Но на стороне инженеров были их твердая убежденность и точные технические расчеты. Инженеры знали, что если заморозить землю до десяти градусов холода по Цельсию — она выдержит любые нагрузки. Именно поэтому они довели температуру замораживающей массы до двадцати семи градусов холода. Пусть будет двойная или даже тройная гарантия. Тут же были созданы контрольные скважины и с помощью специальных термометров дни и ночи вели наблюдения. Да, все предварительные испытания убедили всех, что путь, избранный советскими инженерами, правилен и безупречен со всех точек зрения. Стало быть, можно вести одновременно сооружение и подземного вестибюля, и высотного дома.

Более того, инженеры предложили вести все подземные сооружения открытым способом, что дает возможность использовать самые различные механизмы, даже экскаваторы. Дерзость этих людей как будто не знала границ. Шутка ли — опустить на глубину двадцати четырех метров экскаваторы. Да и место не очень удобное — в самом центре огромного города, вблизи многоэтажных домов, на многолюдной площади, а главное — в условиях «перенаселения» сложных подземных коммуникаций — кабелей, водоводов, канализационных, газовых и телефонных труб, которые не могут быть ни повреждены, ни затронуты. И все-таки инженеры стояли на своем: будем действовать только так — открытым способом. Это избавит от необходимости крепить стены котлована железом и деревом: мороз, холод сделают свое дело. Да, с их идеями еще можно было спорить, но опровергнуть их расчеты никто не мог.

И сразу же был составлен новый график сооружения дома и подземного вестибюля у Красных ворот. Лишний год, который до сих пор так назывался только предположительно, мечтательно, как нечто страстно желаемое, но еще далекое и даже недосягаемое — этот год действительно стал лишним.

Правда, такое остроумное и смелое решение «подземной» проблемы породило новую «наземную» проблему. Инженеры столкнулись с оборотной стороной их дерзкого замысла. Поистине — их мужество и стойкость должны пройти еще одно испытание.

Дело в том, что в процессе замораживания плывунных пород в земле появляется льдистость. А лед, как известно, имеет весьма неприятное для данного случая свойство — он расширяется. Стало быть, замороженный грунт будет, выражаясь языком техническим, выпучиваться, подниматься. Правая сторона высотного дома будет воздвигнута на этой приподнятой от холода земле, а потом, когда надобность в холоде отпадет, земля начнет оттаивать, примет свое извечное, естественное положение, и дом может осесть. Пусть эта осадка измеряется лишними десятками миллиметров, но и они нежелательны. Победив одного врага, инженеры породили другого, еще более опасного. И здесь сказалась блестящая техническая выучка. Возник совершенно фантастический замысел, отличающийся от любой другой фантазии тем, что он был основан на точных технических расчетах, на безупречных знаниях. «В любом деле нужен энтузиаст», — говорит Абрамов, а здесь оказался не один, а много энтузиастов. Абрамов, Кулаков и Мохортов предложили сооружать высотный дом у Красных ворот с заранее рассчитанным уклоном влево, с тем, что в момент оттаивания земли и осадки корпуса — фундамент и дом станут в положенное им горизонтальное положение.

— Как вы говорите? — воскликнул один из консультантов. — С наклоном? Дом в двадцать пять этажей с наклоном?

— Да, да, — ответил Абрамов, — здесь нет ни малейшего риска… Мы с вами хорошо знаем все законы поведения грунтов, пользуясь ими, мы можем точно рассчитать степень выпучивания в момент замораживания и осадку в период оттаивания… Что же вас смущает?

Консультант — назовем его просто профессором — долго молчал, потом тихо сказал:

— Смелые вы люди…

Но все же вновь и вновь собирались ученые и эксперты. Были привлечены самые знающие и главное — самые придирчивые люди. Инженеры держали перед ними строжайший экзамен, готовились они к нему, как в студенческие годы, дни и ночи. В сущности, они оперировали теми знаниями, которые получили от тех же, сидевших перед ними ученых. Инженеры только по-новому, с дерзким мужеством применили эти знания. А сами ученые встретились со своими питомцами как бы только для того, чтобы убедиться, на какую благодатную почву пали их семена. Они уже выросли, поднялись и не боятся ни ветров, ни бурь.

И после длительного и детального изучения новых замыслов и расчетов проект был утвержден: началось одновременное, параллельное сооружение подземного вестибюля и двадцатипятиэтажного дома на краю его, причем дом воздвигался с заранее предусмотренным наклоном.

Пятнадцатого октября тысяча девятьсот сорок девятого года началось замораживание котлована или, вернее — превращение широкой полосы земли — от шести до двенадцати метров — в мощную, незыблемую мерзлую конструкцию глубиной в двадцать семь метров. До этого было уже начато сооружение фундамента высотного корпуса. И как было предусмотрено, этот фундамент начал подниматься под влиянием выпучивания замороженной земли. К пятнадцатому марта 1950 года он, как и полагалось, был поднят на 48,71 миллиметра. Все шло так, как инженеры рассчитали в своем графике. Месяцы волнений и контрольных проверок завершились победой — земля ведет себя именно так, как ей приказали вести себя советские инженеры.

И на краю открытого, скованного холодом гигантского вестибюля начал воздвигаться стальной каркас высотного дома. Этот каркас все больше и больше поднимался над зияющим котлованом, который выдерживал все нагрузки. Мощная замораживающая станция действовала день и ночь, и к двадцатому мая 1950 года земля была доведена до предельной температуры. В первые дни Кулаков и Абрамов приходили к своим помощникам и спрашивали:

— Как ведет себя земля?

— Все в порядке, — отвечали им, — никаких отклонений.

Это значило, что все расчеты верны, что пора перестать волноваться. Впрочем, через час этот диалог повторялся. Люди жили в таком напряжении не день, не два, а почти три года. Это был путь трудный, но они сами его избрали. Они знали, что легких побед в жизни не бывает. Особенно — в строительной жизни.

Через год — первого сентября 1950 года — как и предполагалось по графику, подземный вестибюль был забетонирован, перекрыт, начал выполнять функции, определенные ему авторами проекта — служить фундаментом правого крыла высотного дома. А гигантский центральный корпус в двадцать пять этажей уже был смонтирован, выложен кирпичом и облицован белым камнем. И все эти десятки тысяч тонн стали, кирпича, камня собирались с таким расчетом, чтобы все сооружение было с наклоном: внизу, у фундамента этот наклон был равен шестидесяти пяти миллиметрам, а вверху он уже достигал двухсот пятидесяти миллиметров. Именно на такой крен инженеры и рассчитывали.

Но в тот день, когда подземный вестибюль был уже готов — надобность в холоде исчезла, и замороженная земляная конструкция начала постепенно оттаиваться, а, стало быть, началась осадка приподнятой стороны высотного корпуса. И даже этот естественный, в известной мере — стихийный процесс инженеры держали в своих руках, регулировали его, направляли, контролировали. Это был период самого большого напряжения: подвергались испытанию все расчеты, все замыслы, дни, недели и месяцы волнений. А за всем этим был труд, огромный созидательный труд тысяч советских людей, которые верили своим инженерам и всем, кто возглавлял сооружение этого прекрасного дома. В те дни еще раз проверялось и испытывалось мужество советских инженеров-новаторов. Это испытание началось в тот миг, когда наблюдатель у высокочувствительного оптического прибора воскликнул: «Дом пошел!» — и продолжалось до момента, когда тот же наблюдатель уже спокойно и деловито сказал: «Дом стоит на месте». Если бы между этими двумя простыми фразами прошел даже один день — люди могли бы дойти до самой высокой точки напряжения. Но процесс длился неделями и месяцами, и люди держали себя в руках, не распускались, нигде и никогда не выдавали своего душевного напряжения.

Но вот наблюдатель буднично и просто доложил, что дом уже стоит на месте, инженеры сверили свои расчеты с показаниями приборов, убедились, что нигде не ошиблись, так же буднично и просто — поздравили друг друга с победой. И теперь никто уже из них не вспомнил о выигранном годе — как будто он никогда и не возникал перед ними, никогда не существовал. Впрочем, он действительно возник только в проекте и сразу же исчез!

Теперь те же придирчивые ученые и эксперты приходят к Красным воротам, все тщательно проверяют и признаются:

— Что ж, дело сделано — дом стоит так, как ему положено стоять, грунт и фундамент стабилизировались… Все ваши, да и признаться — наши, волнения закончились, друзья!

Итак, вы выслушали, читатель, историю сооружения дома у Красных ворот, и, если попадете сюда, вы будете восхищаться не только его внешними формами, но и тем «чудом», которое придумали и осуществили советские инженеры. И отдадите должное и их мужеству.

Когда-то, в двадцатых годах XVIII века, на этом месте русские люди соорудили Триумфальные ворота в честь побед петровских солдат над шведами.

Теперь здесь советские люди воздвигли высотный дом, который знаменует не только зрелость советского зодчества, но и триумф советского инженерного искусства.

1952

 

ВЕРХОЛАЗЫ

 

СТАЛЬНОЙ КАРКАС

Три тысячи двести сорок тонн стали, отлитой, прокатанной, обработанной на советских заводах, смонтированной и сваренной, образуют стальной каркас 17-этажной гостиницы, сооруженной у площади трех вокзалов в Москве. Причудливые стальные узоры из балок и колонн выполняют функции стального скелета гигантского дома, и, как всякий скелет, он уже не виден тем, кто приходит сюда, в комфортабельные комнаты, в залы-рестораны и холлы. Но во время строительства все проходящие вблизи Комсомольской площади невольно останавливались и пристально наблюдали: вот чья-то невидимая и сильная рука подхватила десятитонную колонну или подколенник, или балку, понесла ее наверх, вот она заняла свое место, но ее еще долго-долго выверяют, пригоняют, и только потом вступают в дело электросварщики… И люди, стоящие внизу, восхищаются ловкостью, умением, смелостью и какой-то особой энергичностью тех, кто трудится там, наверху, на высоте сорока, или пятидесяти, или шестидесяти метров. Их там, наверху, не так много, но дело у них спорится, и снизу кажется, что они с легкостью обращаются с тяжелыми колоннами или тем, что они называют ригелями, длинными стальными балками.

Во дворе, огражденном дощатым забором, в маленькой комнате двухэтажного домика сидят два инженера — Михаил Семенов и Николай Клименко. Они возглавляют тот отряд людей, которые монтируют стальной каркас. Будем точнее — их всего три бригады опытных монтажников-верхолазов. Михаил Семенов — начальник монтажного участка — инженер с большим техническим и жизненным опытом. Николай Клименко, главный инженер монтажа, человек пытливый, смелый в своих технических дерзаниях, был одним из тех инженеров, которые разработали всю организацию дела еще до прихода на то место, где теперь уже высится стальной каркас гостиницы. У Клименко за плечами фронт, он приобрел спокойствие и выдержку на переправах — на Волге, на Днепре, на Днестре, где вместе с наступающими советскими войсками двигались понтонеры, подготавливающие мосты, переправы, действуя под огнем врага, не зная ни страха, ни усталости или, вернее, подавляя в себе усталость той великой, несгибаемой волей к победе, которой жила вся героическая армия советского народа. И эту волю Николай Клименко принес сюда, на Комсомольскую площадь.

Полгода инженеры треста «Стальмонтаж» № 1 готовились к монтажу.

Две технические задачи нужно было решить еще до прихода на площадку, и они их решили. По проекту на монтаже каркаса должны были действовать два подъемных крана, а к моменту сборки центральной, так называемой башенной части должен был быть и третий подъемник. У инженеров возникла мысль: обойтись одним краном, но таким образом, чтобы он мог поднимать десятитонные колонны в любом месте стального каркаса, на любой высоте и с полной гарантией грузоподъемности и безопасности. Вот тогда-то и был спроектирован, сконструирован новый кран с переменным вылетом стрелы, которая до сих пор привлекает внимание инженеров-конструкторов. К монтажникам на стройку они уже не раз приезжали, интересуясь деталями «поведения» крана. И эта та невидимая сильная рука, которая снизу не всегда приметна, тот мощный помощник монтажников, который взял на себя всю тяжесть подъема и передвижения сотен тонн стальных конструкций и не только облегчил труд людей, но и ускорил весь технологический процесс сборки, выверки и сварки стального каркаса. Этот кран надо было быстро сконструировать, передать на завод, выпустить, испытать, установить и пустить в дело. В какой-то мере инженеры шли на риск, но это был риск оправданный, здравый, смелый, технически продуманный.

Николай Клименко не без гордости показывает: вот этот кран, он закончил монтаж на 9-м этаже, все уже подготовлено для перехода крана на следующий этаж. Он сам поднимается вверх, специальное механизированное приспособление делает это за два часа. Руководит этим подъемом один человек включением кнопки.

Вторая техническая задача казалась не менее сложной. Где готовить и производить те стальные конструкции, которые теперь монтируются на Комсомольской площади? Возникла мысль поручить это сложное и большое дело заводу «Металлоконструкция» под Москвой. Этим самым сократятся расходы на перевозки, можно будет достигнуть четкого ритма выпуска слябов и колонн, и, главное, все это повысит культуру и опыт завода. Ведь в монтаже стального каркаса высотного дома соблюдается величайшая точность. Это одна из особенностей и одно из важнейших условий, без соблюдения которых нельзя монтировать дом в семнадцать этажей. Да, каркас, который весит 3240 тонн, должен быть собран, сварен с точностью до миллиметра. Это надо было подготовить, предусмотреть, организовать еще до прихода на стройку в так называемый подготовительный период. И вот 12 мая 1950 года бригада монтажников пришла на площадку. Был собран и вступил в дело новый, специально сконструированный кран, и схема каркаса, вычерченная и рассчитанная в конструкторских и проектных бюро, начала переводиться на язык стали.

Теперь надо подняться на верхний этаж, чтобы познакомиться с одной из монтажных бригад — Ивана Галдаева. Хорошо, что ветер не превышает 4 баллов: при 6-балльном ветре монтажники уже спускаются вниз, им не разрешают трудиться; хотя они и привязываются вверху специальным монтажным поясом, но и он может не выдержать острых и неожиданных порывов ветра. О бригаде Ивана Галдаева следует рассказать подробнее, так как это те люди, которые не только монтируют стальные конструкции, но и заняты выверкой их, так называемые выверщики, то есть люди, ведущие борьбу за точность монтажа стальных конструкций, точность до миллиметра. И никто, пожалуй, из тех, кто останавливается внизу, чтобы с восхищением взглянуть на все растущий стальной каркас высотной гостиницы, никто не представляет себе, с какой точностью монтируются и свариваются все эти громады.

Бригада Ивана Галдаева — особой профессии — выверщиков. Эта профессия родилась здесь, на высотном доме. Никогда еще люди, монтирующие стальные конструкции — на заводах, мостах, в цехах, — не нуждались в такой профессии. Никогда еще монтажники, мыслящие масштабами тысяч тонн стали, не подчиняли все свои знания, опыт, творческие и трудовые усилия этому девизу: точность и точность.

Вот кран без особых усилий поднимает на верхний этаж стальную «деталь» — колонну весом в десять с половиной тонн. Ее надо точно установить, смонтировать, сварить. От точности установки таких «деталей» будет зависеть монтаж всего этажа. К колонне привинчена лестница — это рабочее место монтажных бригад Николая Хуртина и Сергея Другова. Они привязываются сбоями крепкими поясами к колонне, поднимаются по лестнице. Они держатся свободно, просто, их не смущает, что они находятся на 50-метровой высоте, они к этому привыкли. На миг монтажники оглядываются вокруг, потом начинают укреплять колонну. Вверху ветер сильнее и острее, он обжигает лицо, но люди не обращают на это внимания. Изредка они перебрасываются шутками, но только в тот миг, когда дело, которое им надо сделать, уже закончено и им надо ждать, пока Галдаев начнет сложную и терпеливую операцию выверки.

К бригаде Ивана Галдаева прикреплен инженер-геодезист Иван Комнатный. После укрепления колонны он проводит инженерную выверку высокоточным теодолитом. У инженера Комнатного две девушки-помощницы, геодезистки-выверщицы Евдокия Бушинская и Анна Лапикова. Здесь смещены все понятия, все наши представления или, вернее, привычные представления. Геодезия на высоте пятидесяти метров? Геодезия — это наука, занимающаяся изучением размеров земли и форм ее поверхности. Но точность геодезии понадобилась здесь, вверху. Комнатный, Бушинская и Лапикова определяют действительное положение только что установленной колонны. Они определяют все отклонения от проекта, и тогда начинает действовать монтажная выверка, то есть бригада Ивана Галдаева. На основании данных инженерной выверки, Галдаев начинает выравнивать колонну, добивается той точности, которую требует инженер-геодезист. Галдаев привязывает к колонне трос и с помощью специального механизированного приспособления начинает подтягивать, выравнивать колонну — сперва на шесть миллиметров, потом еще на восемь миллиметров. «Еще четыре миллиметра», — доносится голос геодезистки. Так миллиметр за миллиметром Иван Галдаев добивается нужной точности установки.

Все это делается вверху, люди привязаны к железным лестницам, лестницы тщательно прикреплены к колонне. Как будто все? Можно уже уступить место сварщикам? Нет, выверка еще не закончена. Начинается ее третья стадия. Она называется контрольно-инженерной. Комнатный в последний раз проверяет правильность положения колонны специальным высокоточным теодолитом. Все ждут, что он скажет. Иногда звучит приказ: «Еще на два миллиметра вправо…» Но чаще всего инженер бросает: «Все хорошо, можно варить!» И сварщики начинают заваривать колонну. А подъемный кран уже несет вверх новую колонну или новый ригель, новую конструкцию. И эти новые стальные громады проходят через те же стадии установки, выверки и сварки.

Николай Клименко закуривает свою неизменную трубку и вспоминает, с каким трудом удалось приучить всех монтажников к этому новому, точному стилю работы. Ведь все монтажники пришли сюда, на Комсомольскую площадь, после многих лет труда. У них уже выработались определенные навыки, приемы, взгляды. Здесь же, на семнадцатиэтажном доме, потребовалась новая культура, иные приемы и навыки, более высокие требования к себе и другим. Иван Галдаев не сразу убедился, что величайшая точность должна сопутствовать каждому шагу монтажного труда. Теперь он — поборник передовой трудовой культуры. Две девушки-геодезистки, Бушинская и Лапикова, помощницы инженера Комнатного, пришли на стройку в качестве простых работниц, у них не было ни знаний, ни опыта; теперь они уже прекрасные выверщицы. Они сами были свидетелями возникновения и становления новой профессии, полюбили ее, начали учиться, и им доверяют самые ответственные задания. Да и все, кто трудился и трудится над сооружением каркаса, — от управляющего трестом до рядового монтажника, — прошли своеобразную жизненную школу, и каждый из них внес в эту школу толику своего труда, своих знаний, своего технического кругозора и, как выразился Николай Клименко, своего «технического сердца».

1952

 

ШПИЛЬ

Утром люди, проходившие по Комсомольской площади, увидели шпиль высотного здания гостиницы. Накануне его еще не было. Казалось, что за один вечер, за одну ночь чья-то мощная, исполинская рука воздвигла эту восьмигранную громаду на стодвадцатиметровую высоту. Сверкая на солнце своими стальными гранями, шпиль возвышался над городом.

Все останавливались, с восхищением следя за спокойными и уверенными движениями человека, двигавшегося ввысь вдоль граней шпиля. Если бы люди, стоявшие внизу, могли приблизиться к площадке, где установлен шпиль, они увидели бы, что человек этот не карабкается, не ползет, цепляясь за уступы граней, а идет по лесенке будничной походкой, словно он поднимается не на двадцать шестой, а на второй или третий этаж своего дома.

Тысячи пар глаз улавливали каждое движение смельчака, будто само бесстрашие демонстрировало там, на шпиле, свою горделивую и прекрасную силу. Человек поднял и опустил руку. Потом он повторил это движение. Этим условным знаком он дал понять своим товарищам, что достиг цели и теперь наступает тот торжественный момент, к которому все они — монтажники стального каркаса высотной гостиницы — стремились больше года. Человек выдвинул трубку из стержня шпиля, и над величественным каркасом дома, над Комсомольской площадью, над Москвой развернулось гигантское кумачовое знамя — знамя победы и трудовых подвигов, знамя мира и свободы.

— Молодец, Склянкин! — крикнул бригадир монтажников Иван Галдаев, и все стоявшие внизу зааплодировали, хотя человек, поднимавший знамя, не мог слышать ни восторженного одобрения Ивана Галдаева, ни оваций монтажников, каменщиков, плотников — всех, кто наблюдал подъем знамени.

Да, молодому монтажнику Юрию Склянкину выпала честь водрузить Красное знамя над шпилем высотного дома. Три бригады монтажников-верхолазов треста «Стальмонтаж» № 1 — бригады Галдаева, Хуртина и Склянкина — немало потрудились, прежде чем шпиль был поднят, установлен и укреплен, но знамя поднял Юрий Склянкин, самый молодой из них. Это была дань его способностям, его быстрому техническому росту, его смелости и мастерству. В короткий срок молодой монтажник сумел стать в один ряд с такими прославленными и опытными мастерами, как Иван Галдаев и Николай Хуртин.

Он воспринял у Ивана Галдаева и Николая Хуртина те особые, свойственные монтажникам-верхолазам навыки и качества, которые определяются не только знаниями, но и опытом, умением держать себя на большой высоте, хладнокровием, бесстрашием, внутренней собранностью, осмотрительностью и в то же время склонностью к дерзаниям. Все это приобретается не одним днем и не одной неделей труда, — процесс формирования монтажника-высотника носит длительный и сложный характер.

Прав начальник монтажа инженер Михаил Семенов, когда замечает, что стальная громада высотного дома — это крупное достижение, но самое большое достижение — это создание сплоченного коллектива монтажников, рост их культуры, инициативы, мастерства, их беззаветное отношение к делу, — все то, что отличает советского трудового человека.

Этим-то людям — бригадам Галдаева, Хуртина и Склянкина — надо было в очень короткий срок установить стальной восьмигранный шпиль на высотном доме. Высота шпиля — двадцать метров, вес его достигает одной тысячи трехсот пудов. Как поднять такую махину да еще на высоту ста двадцати метров? Поднять быстро, хорошо, аккуратно, точно, без малейших отклонений?

Есть испытанный способ поднятия шпилей. На высотных домах на Котельнической набережной и Смоленской площади этот способ называют «выдвижным». Шпиль собирают внизу, а потом «выдвигают» его изнутри той башни, на которой он должен быть установлен. Этот способ оправдал себя в тех случаях, когда подъемный кран находился в центре дома. Кран же на высотной гостинице на Комсомольской площади был смонтирован в боковом флигеле. Это — как уже рассказывалось — одна из технических особенностей всего процесса монтажа стального каркаса.

Естественно, что при таком положении крана нельзя было устанавливать шпиль способом «выдвижения». Шпиль был изготовлен на заводе и доставлен на Комсомольскую площадь тремя звеньями: нижнее звено — основание — весом в шесть с половиной тонн, среднее — пять тонн и верхнее — девять с лишним тонн.

Эти звенья, или блоки, как их называли монтажники, были подняты на площадку двадцатого этажа и там собраны. Иван Галдаев и Николай Хуртин выполнили эту операцию в короткий срок. Потом Галдаев вступил в свои права выверщика. Это уже его вторая, новая профессия — он выверил точность установки всех колонн стального каркаса.

Галдаев укрепил шпиль. Но инженер Комнатный еще раз проверил точность сборки и тогда сказал уже совсем коротко:

— Всё.

Это «всё» не раз за время монтажа каркаса вызывало радостную улыбку Галдаева. Однако теперь он продолжал оставаться сосредоточенным и серьезным. Это только проба, репетиция… Самое главное, самое трудное — впереди. Надо вновь разобрать шпиль на три блока, поднять и смонтировать его на башне.

Все заняли свои места. Начальник монтажа инженер Семенов сел в кабину подъемного крана. Теперь от поведения крана, от точности его движения, поворотов, быстрой реакции крановщиков Зырянова и Мишина зависело все. Николай Клименко, Иван Галдаев и Юрий Склянкин поднялись на башню. Бригады Галдаева и Склянкина должны были быстро и точно закрепить нижнее звено, первый блок шпиля…

Вот кран поднял, вернее, оторвал от площадки стальной шестигранник весом в триста восемьдесят пудов. Семенов скомандовал:

— Стоп!

Зырянов мгновенно затормозил кран, и блок повис в воздухе на высоте пятидесяти миллиметров над площадкой.

— Так держать! — говорит Семенов, применяя морской термин. Но здесь он имеет буквальный смысл: крановщик Зырянов должен держать на весу блок тридцать минут. В это время монтажники проверяют тросы, механики просматривают узлы крана и стрелы. Если не выдержит трос или какой-нибудь узел крана, это будет обнаружено здесь, на площадке, на 50-миллиметровой высоте, а не на 120-метровой высоте от нее, где авария грозит тяжелыми последствиями.

Долго, бесконечно долго тянутся эти тридцать минут. Кто-то выражает нетерпение: «Поскорей бы». Клименко смотрит на часы: «Еще десять минут». Потом в последний раз просматривают, проверяют тросы и стрелу. Все в порядке. Радиорепродукторы доносят команду инженера Семенова:

— По местам, к подъему!

Первый блок шпиля медленно ползет вверх. Крановщик ведет его спокойно, плавно, уверенно. Вот блок уже над башней. Там его ждут Юрий Склянкин и его монтажники. Они быстро ставят звено на место и укрепляют его. Но прежде, чем приступить к подъему второго звена, инженер Комнатный проверяет с помощью нивелира точное положение первого звена.

Он командует:

— Правый бок поднять… Еще на миллиметр…

Это не так-то легко сделать, но все молча выполняют приказ. Малейшее отклонение основания шпиля может дать большой наклон его вершины. Наконец, наступает минута, когда инженер произносит долгожданное:

— Все, хорошо!

Клименко передает Склянкину:

— Закрепить!

Стрела медленно ползет вниз, где Галдаев уже приготовился к подъему второго блока, второго звена. Все повторяется в том же порядке, все трудятся с той же четкостью, ритмичностью, спокойствием и мастерством. И все это происходит не на земле, а на высоте ста двадцати метров над землей.

Теперь предстоит поднять третье звено шпиля, самое большое и тяжелое — оно весит девять тонн. Но для этого надо прежде всего поднять кран на четыре метра. Галдаев, Хуртин и Склянкин много часов не покидают площадку. Идет мокрый снег, к рассвету начинается дождь. Брезентовые костюмы промокают. Галдаев шутит:

— Все-таки природа нас боится — ветер слабый…

По-прежнему идет мокрый снег, сменяющийся холодным дождем. Впрочем, никто из монтажников не думает об усталости. Они как бы не замечают ее. Ими владеет великое воодушевление созидателей, оно пробуждает в их сердцах волю к победе и творит чудеса.

Итак, кран поднят на четыре метра. Все ушли отдыхать. Потом наступил третий и, как оказалось, самый трудный этап монтажа шпиля.

Днем монтажники, готовясь к нему, все измерили, рассчитали, продумали. По-прежнему Семенов сел в кабину крановщика, а Клименко и Склянкин со своими бригадами поднялись на восьмигранную площадку, которая была создана на поверхности второго звена шпиля. Галдаев с монтажниками остался на двадцатом этаже, где находилась вершина шпиля. Между этими тремя точками все время поддерживалась радиосвязь.

Прежде всего надо было искусно застропить длинный блок шпиля.

Галдаев нашел нужную точку. Он долго и упорно искал эту точку, и здесь сказался его большой и разносторонний опыт. Вершина шпиля повисла на 50-миллиметровой высоте, и, пока проверялись тросы и узлы крана, он проверял и свои расчеты. После получасового испытания Галдаев сказал:

— Все будет хорошо…

Крановщик Мишин поднял блок шпиля еще выше, и он повис в наклонном положении, как добивался Иван Галдаев. Но в это время монтажники столкнулись с неожиданной трудностью. На них обрушился злейший враг верхолазов — туман. Включили мощные прожекторы, и их яркие лучи с трудом пробивали вечерний туманный воздух. В таких случаях обычно монтажники спускаются вниз. Но на сей раз Галдаев, Склянкин да и все бригады запротестовали: подъем уже начался, затрачено много труда, и прекращать операцию, к которой так долго готовились, они не хотели.

Тогда на шпиль был направлен свет всех прожекторов, установленных на высотном доме. Однако крановщик предупредил, что в тумане он плохо различает вершину стрелы.

Монтажники еще не успели подумать об этом, как на вершине стрелы крана оказался электромонтер Иван Денисов. Маленький и проворный, он быстро поднялся, привязал себя там, и по его сигналам крановщик знал, можно ли вести подъем.

Так в труднейших условиях отряд монтажников установил шпиль на высотной гостинице на Комсомольской площади. В десять часов тридцать минут вечера вес спустились вниз. Радостные и возбужденные после напряженного труда и одержанной победы, они перебрасывались шутками, забыв все трудности, которые сопровождали их в эти дни и ночи.

1952

 

НОВЫЙ ВЕК

1

Наше путешествие началось со станции Колодезная. Она находится в сорока километрах от Воронежа. На пыльную станционную площадь выехал маленький и довольно потрепанный автобус; из окна его высунулся водитель в широкополой соломенной шляпе и крикнул:

— Кому на атомную? Садитесь, довезу.

Мальчик лет двенадцати вскочил на подножку, за ним поднялась его мать с большой корзинкой яблок. Два молодых человека сперва подали свои новые чемоданы, а потом сели сами, не торопясь, спокойно, убежденные, что без них автобус не отойдет. Пожилой человек в синем плаще, с деревянным ящиком, сел на переднюю скамейку. «Должно быть, строитель», — подумал я. Но потом оказалось, что это настройщик роялей. Садились еще какие-то женщины с узлами, старики с молодцеватой выправкой и, наконец, бойкая, говорливая девушка из Петрозаводска, которая сразу поведала всем, что хоть она и считалась лучшим парикмахером в городе, но решила «по зову», как она выразилась, строить новый атомный гигант.

Всех нас вместил маленький автобус, и мы отправились в путь.

В автобусе шел разговор об урожае фруктов и картошки, о сухой и ветреной осени. Настройщик роялей, хорошо знавший все окрестные колхозы, судил о них со своей точки зрения. «Что ж, — говорил он, — это богатый колхоз: три инструмента — два «Красных Октября» и даже один «Блютнер» ухитрились купить…» Молодые люди с новыми чемоданами — они возвращались с курсов электросварщиков — еще обсуждали достоинства и недостатки педагогов, учебников, практических курсов.

Словом, все были заняты своими будничными делами, и никто не обмолвился о том, что в семи километрах отсюда находится поселок Ново-Воронежский, а в пяти километрах от него возникает атомная электростанция. Все мои спутники были в той или иной степени связаны с сооружением крупного центра атомной энергетики, но это уже стало обычным фактом их жизни, быта, труда. Они уже не видели ничего удивительного в том, что на берегу Дона, в черноземной полосе России, будут расщепляться атомные ядра урана и давать свет, энергию, новую силу людям.

В автобусе кто-то сказал: «Приехали!»

Я вышел на бетонированную площадку, потом поднялся на песчаный холмик, и передо мной возникла самая обыкновенная строительная панорама. Два четырехэтажных здания, расположенных симметрично у главного корпуса, частокол железобетонных колонн в том месте, где будет машинный зал, густая и сложная вязь стальной арматуры в зоне реактора, за нею котлованы, траншеи, гигантские трубопроводы, краны… Во всем этом не было ничего необыкновенного, даже труба, обычная труба, возвышалась над главным корпусом, над кранами, над степью. Но какой дым будет идти через эту трубу? Что здесь будет гореть?

Впрочем, труба эта удивляет всех приезжающих на атомную электростанцию.

Я присоединился к начальнику строительства Науму Александровичу Роговину — он совершал в это время очередной обход участков.

— Начнем с реки, — сказал он.

Но по пути мы остановились с ним, чтобы вновь — с более высокой точки — рассмотреть открывшуюся перед нами панораму. По-видимому, у каждого из нас возникали свои ассоциации, воспоминания. Во всяком случае, меня эта панорама вернула в японские города Хиросиму и Нагасаки, где я был больше тринадцати лет назад, вскоре после взрывов атомных бомб.

И вот теперь вблизи поселка Ново-Воронежский, в самом обычном строительном пейзаже я разглядел подлинное начало атомного века. Век этот — в торжестве человеческого разума, а не в варварстве, в радости жизни и созидании, а не в мучительной атомной смерти и разрушениях.

Творцом нового века стал Строитель в самом высоком значении этого понятия. В маленьком подмосковном городке Обнинске он создал первую в мире атомную электростанцию. По сравнению с нашими могучими гидравлическими и тепловыми электростанциями это — малютка; ее мощность всего пять тысяч киловатт. Но энергия и свет первой атомной электростанции открыли для людей новую эру торжества человека над природой. Именно советским людям суждено было впервые проложить дорогу в атомный век. Она началась маленькой и узкой тропинкой и за пять лет — с момента пуска первой атомной электростанции в Обнинске — превратилась в широкую магистраль, которая и привела нас в поселок Ново-Воронежский, к берегу Дона, где сооружается мощная атомная электростанция.

Первая очередь этой электростанции — 210 тысяч киловатт; в дальнейшем она увеличится. Ново-Воронежская атомная электростанция будет давать свет городам и селам, ее энергия придет на рудники Курской магнитной аномалии. Мирный атом будет добывать руду, обогащать ее, превращать в сталь и машины. Мирный атом раскроет недра земли, поднимет оттуда все ее сокровища. Мирный атом возвеличит силу человека и украсит его жизнь. И дорога, по которой мы вступаем в атомный век, будет расширяться и разветвляться, открывая все новые и новые дали.

Тепло, выделяемое при делении урана, переносится водой, поэтому для мощной атомной электростанции нужны нескончаемые ее потоки. Очищенная от примесей донская вода заполнит первый контур — замкнутое кольцо, в которое входит реактор, парогенератор и соединяющие их трубопроводы. Вода, приводимая в движение мощными насосами, будет переносить в парогенератор тепло, выделенное в реакторе ураном. То нагреваясь, то вновь охлаждаясь, эта вода будет двигаться по кольцу и уже никогда не вернется в Дон. Если же придется освободить кольцо — для ремонта или осмотра трубопровода, — воду выпустят в специальные подземные резервуары, надежно изолированные от внешнего мира.

Другое водяное кольцо совершенно не соприкасается с атомным реактором — оно связано только с парогенераторами и турбинами. Как и на обычной тепловой электростанции, вода здесь нагревается, превращается в пар и двигает турбины. Но нагревается не углем, не газом, не нефтью, а ураном. Или, точнее, водой же из замкнутого кольца, проходящего через активную зону атомного реактора. Грубо говоря, вода первого кольца, или первого контура, нагревает и превращает воду второго кольца в пар, который идет в турбины, отдает там запасенную тепловую энергию, конденсируется и снова, уже в виде воды, возвращается в парогенератор. Для того чтобы охладить пар второго кольца, нужна вода, и в большом количестве. Эта вода уже третьего, разорванного, кольца после выполнения всех своих функций самотеком по водосбросу возвратится в Дон. Она будет абсолютно чистой.

Наум Александрович Роговин, начальник строительства, подчеркивает это несколько раз. Ни один «микроб» радиоактивности не проникнет в реку. Мощные насосы погонят из реки чистую воду, и вскоре она вернется в реку такой же чистой. Именно для этого создан весь этот сложный технологический процесс. Но для того чтобы Дон не капризничал, а искусственный поток действовал точно, ритмично, безотказно, надо построить мощную подземную насосную станцию. А для этого надо вырыть котлован на берегу, забетонировать его, установить насосы, проложить трубы.

— Как будто во всем этом нет ничего сложного, — усмехается Роговин, — но мы хлебнули здесь горя…

Именно здесь, на этом клочке земли, обнаружились плывуны, какое-то подземное водяное царство, которому, казалось, не будет ни конца ни края. Вода за ночь уничтожала то, что люди успевали сделать за день. Строители прорывались в век атомной энергетики, создавали все необходимое для укрощения самой могущественной силы в мире, а тихое, безмятежное течение реки и невидимое подземное море оказывались сильнее их. Впрочем, торжество природы продолжалось недолго. Люди подтянули сюда своих помощников — откачивающие механизмы, и с той поры день и ночь здесь не стихали моторы: они высушивали землю, на которую ложилась мощная бетонная плита. И уже близок день, когда все это: и бетон, и насосы, и крепкие преграды подземным водам, и месяцы упорного, поистине героического труда — словом, все, что подразумевается под словами «насосная станция», будет спрятано под землей. И строитель коротко скажет: «Да, были горячие денечки!»

Трасса водосброса тоже будет под землей. А теперь можно увидеть процесс ее возникновения. Вряд ли будущий посетитель действующей атомной электростанции сможет наблюдать, как трубы-гиганты (автомобиль легко проедет в них) собираются из колец-гигантиков. Эти кольца были изготовлены на заводе железобетонных изделий, а здесь собраны, смонтированы, «замоноличены», как говорят строители. Это не так просто, когда речь идет о трубопроводе такого диаметра, назначения и точности. Нужен был известный технический риск, и он полностью оправдал себя.

Теперь можно вернуться к реактору. Мы увидели путь воды и как бы вместе с нею вошли в главный корпус, в ту его часть, где будут бушевать тайфуны цепной реакции.

На войне, во время наступления, люди с горделивым чувством идут во весь рост по поляне, на которой они накануне лежали под огнем врага, не решаясь поднять голову. Нечто подобное я ощутил, когда вошел в отсеки реакторного зала. Слово «зал» здесь произносится для пущей важности, так как никакого зала нет, а есть только высокие и гулкие казематы, где будет рождаться атомная энергия.

Ни один человек не сможет сюда войти после окончания работ, тем больше желающих побывать здесь теперь, в процессе сооружения реактора.

Старший производитель работ Виктор Михайлович Баранов всего четыре года назад получил диплом инженера. И сразу со студенческой скамьи шагнул в атомный век, в мир точных и сложных конструкций. Вся его жизнь, все его помыслы, дерзания, мечты связаны с атомной энергией. Строитель-атомник! Это новая профессия, которая требует не только больших и самых разнообразных знаний, но и высокой культуры труда. На самые важные строительные участки выдвинуты молодые инженеры, молодые бригадиры, молодые мастера. Начало их строительного пути совпадает с началом новой эпохи — эпохи становления атомной энергетики. Именно такую школу проходили в свое время нынешние строители металлургических и химических заводов, гидравлических и тепловых электростанций. Баранов чуть-чуть смущается, когда говорит о тонкостях атомной физики, но слушающие его мастера и бригадиры уже не раз убеждались, что их старший производитель работ великолепно знает свое дело. Всегда улыбающийся, живой, общительный, он перебегает из одного конца главного корпуса в другой, из одного отсека в другой, вверх, где сваривают арматуру, вниз, где действуют бетонщики, в машинный зал, где трудятся монтажники железобетонных конструкций. Он является к ним именно в тот момент, когда нужен, — словно какими-то невидимыми нитями связан с бригадирами; в нужную минуту кто-то как бы дергает эту «нить», и Баранов уже здесь, со своей покоряющей улыбкой, со своим точным техническим советом.

И когда мы вошли в один из реакторных отсеков, начальник строительства коротко и просто сказал: «Вот вам и Баранов».

Не вдаваясь в дебри атомной физики, Баранов повел меня по сложному технологическому лабиринту короткой, им самим проложенной дорогой.

По-видимому, старшему производителю работ не раз приходилось рассказывать бригадирам, мастерам, да и молодым инженерам, что они строят, какие процессы здесь будут происходить, и постепенно у него выработалась очень простая и доступная схема рождения атомной энергии.

2

В сущности, главный корпус состоит из машинного и реакторного залов. Машинный зал принадлежит прошлому, а реакторный — будущему. Почему? В машинном зале будут установлены паровые турбины, которые, как известно, являются порождением века пара. В реакторном будут расщепляться атомы урана и возникать энергия нового века — атомного.

— Самое удивительное, — Баранов перестал улыбаться и беспомощно развел руками, — что машинный зал, детище прошлого, мы сооружаем прогрессивными методами — из сборных железобетонных конструкций.

Эти колонны (длина их двадцать семь метров) целиком формуются на заводе и доставляются сюда.

— Поскольку я только монтирую эти колонны, могу сказать, что вы видите чудо инженерного искусства, — замечает мой собеседник и отдает при этом должное главному инженеру Илье Максимовичу Карташеву и директору завода железобетонных конструкций Вениамину Федотовичу Ревину. — Ну, а что касается реакторного, то есть будущего века, то здесь мы вынуждены применять только железобетон без швов; когда имеешь дело с такой штукой, как уран, надо придерживаться двух девизов: прочность и безопасность.

Теперь мы оказались в центре корпуса, в том самом месте, где будет располагаться атомный реактор. Корпус реактора опустят в глубокий бетонный колодец с трехметровыми защитными стенками. В этом-то колодце и будет заточена атомная буря.

В корпусе реактора в специальной «корзине» будут находиться кассеты с урановыми стержнями. В этом реакторе есть одна особенность: так как в качестве замедлителя нейтронов применяется обычная вода, то уран несколько обогащается делящимся изотопом. Иначе, при натуральном уране, пришлось бы в качестве замедлителя применять графит или тяжелую воду.

Итак, вода-замедлитель создает все необходимые условия для успешного развития цепной реакции, вода-теплоноситель, нагревая воду во втором контуре, вырабатывает пар для турбин, которые и дают электрическую энергию.

На атомной электростанции создаются две зоны, два контура, две линии, два мира. Один — «грязный», другой — «чистый». У первого свой обслуживающий персонал — это только «роботы», автоматы, манипуляторы, управляемые на расстоянии краны и лебедки, двигающие и поднимающие грузы без машиниста, наконец, свои «базы снабжения», инструмент.

Попадаем во второй контур, во вторую «зону», в другой мир. Здесь будут действовать люди — опытные операторы, инженеры атомной энергетики: в атомном веке уже появилась такая новая профессия. Правда, их «действия» будут ограничиваться наблюдениями за приборами и автоматами, но в нужную минуту — при поломке, аварии, профилактическом осмотре или во время очередной смены кассет с урановыми стержнями — они смогут остановить цепную реакцию, успокоить бурю в реакторе, укротить урановый шторм. И тогда кран снимет тяжелую, многотонную задвижку, манипулятор «войдет» в отсеки, дистанционный прибор сделает все, что нужно.

Но управлять всем этим бездушным и холодным миром будет все тот же человек, который проник в тайны атома и теперь безраздельно властвует над ним.

В реакторном зале к Роговину и Баранову присоединяется третий строитель. Это бригадир бетонщиков Виктор Смахтин.

Реакторный зал напоминает корпус линейного корабля: все отсеки герметически изолированы друг от друга. На корабле это делается для того, чтобы при повреждении одного отсека не страдали другие отсеки, сохранилась плавучесть. На атомной электростанции принцип изолированных отсеков помогает отделять «грязный» контур от чистого, одну зону от другой. Для этого отсеки отделяются друг от друга железобетонными стенами большой толщины.

Виктор Смахтин и его бригада бетонщиков сооружают стены. Для сына луганского шахтера, молодого строителя, даже одна такая стена важнее всех сооружений мира. Здесь уже сказалась школа Роговина и Карташева: каждого молодого строителя они «провели» по будущему технологическому процессу, и даже самый юный бетонщик Василий Хрипунов понимает, какая ответственность лежит на нем. И все-таки каждая стена тщательно проверяется: во время бетонирования, в период созревания бетона, в момент сдачи отсека рентгенологу. Может показаться удивительным, что среди строителей появилась фигура, которую мы привыкли видеть только в поликлинике или больнице. Но с атомным веком уж ничего не поделаешь: у него свои законы, свои технические требования, своя степень зоркости и придирчивости. Хрипунов не без смущения вспоминает об этих законах. В стене появилась крохотная раковина по его вине, и ему не только пришлось все переделывать — это еще не так страшно, — но и долго служить объектом для примера: вот, мол, какие бывают казусы даже в хорошей бригаде.

Впрочем, с наибольшей опаской на рентгеновский аппарат и рентгенолога посматривают электросварщики. Они сваривают стены из нержавеющей стали — обшивку железобетонных отсеков. Мы еще побываем у них. Это, как говорят здесь, «район Гирниса»: имеется в виду участок треста «Центроэнергомонтаж», который в тот период возглавлял инженер Владислав Викентьевич Гирнис.

Но прежде чем отправиться к нему, надо еще рассказать о двух симметрично расположенных зданиях у главного корпуса и об удивившей нас трубе.

— В одном здании, — говорит Роговин, — будет самая обыкновенная контора.

— Как и в век пара и электричества?..

— Да, пожалуй. Но здесь, правда, будет преобладать инженерный и исследовательский персонал. Это одна из мощных атомных электростанций. Она, конечно, станет своеобразным научным центром ядерной энергетики. Тепловая и гидравлическая энергетика прошла большой и сложный путь — от крохотных станций до таких гигантов, как Братская. Атомная же энергетика еще находится в начале пути…

Это говорил человек, принимавший участие в сооружении многих наших тепловых электростанций.

И вполне закономерно, что именно такой человек возглавил строительство мощной атомной электростанции.

Что ж, нет ничего удивительного, что Ново-Воронежская атомная электростанция будет не только энергетическим, но и крупным научным центром. Еще много завес природы надо сорвать, много тайных дверей открыть, прежде чем советские люди начнут пользоваться всеми благами атомного века. Великими историческими вехами этого века будут город Обнинск под Москвой, где впервые в истории была сооружена атомная электростанция на пять тысяч киловатт, и маленький поселок Ново-Воронежский, где возникает один из мощных центров атомной энергетики. И, конечно, в этом маленьком здании у главного корпуса будет много гостей — со всех концов света.

— А другое здание, — продолжает Роговин, — одни называют просто «бытовкой», а другие коротко — КИП, что значит контрольно-измерительные приборы.

— А что это за труба?

— Самая обыкновенная труба! — усмехается Виктор Михайлович Баранов. — Ее высота — сто двадцать метров, и по ней вентиляторы будут выбрасывать в верхние слои атмосферы воздух из главного корпуса.

По пути к электросварщикам мы зашли в машинный зал, который, по словам Баранова, тоже является детищем уходящего века пара. Здесь мы встретили старого монтажника Григория Федоровича Остапенко. Он явно не разделяет точки зрения Баранова на машинный зал.

Григорий Федорович с упоением рассказывал о многих монтажных премудростях, будто о живых людях, говорил о собранных им турбогенераторах, о капризах и неповторимых свойствах каждого из них. Но он торопился — его ждала бригада. И, прощаясь с нами, уже на ходу обронил:

— Мы строим самую обычную тепловую электростанцию, только вместо котлов у нас атомный реактор…

Вот, оказывается, в чем дело! Разница лишь в том, что вместо парового котла — атомный, урановый. Ничего особенного!..

Но ведь именно в этой разнице и заключен тот великий и невидимый рубеж, который отделяет старый век от нового, одну техническую эпоху от другой. Именно к этой «разнице» люди стремились в течение столетий, в ней воплотилась триумфальная победа человеческого гения, масштабы и последствия которой ученые сравнивают с открытием огня.

Поистине справедливо изречение, что будущее становится настоящим в тот момент, когда необычайное приобретает характер привычного.

3

Теперь надо идти к энергомонтажникам, к Гирнису, Кокорину, Бессмертных, к людям, имеющим дело с нержавеющей сталью, или, как здесь привыкли говорить уменьшительно и ласково, «нержавейкой».

Если когда-нибудь будет написана эпопея о создании в нашей стране атомной энергетики, то самые волнующие страницы придется посвятить этой самой «нержавейке».

Впервые энергомонтажникам и электросварщикам пришлось сооружать из нержавеющей стали огромные баки, цилиндры, комнаты и домики. И хоть все в Ново-Воронежском делается впервые, но «нержавейка» проявляла особое упрямство и подчинялась человеку с явной неохотой.

По-видимому, именно поэтому энергомонтажники расположились здесь так, будто собрались монтировать реакторное отделение и его оборудование не год-два, а десятилетия.

В большом цехе установлены различные станки, созданы лаборатории, механизированные склады, во всем чувствуется «серьезность намерений» обитателей этого здания.

Владислава Викентьевича Гирниса не было в цехе, он должен был вот-вот вернуться, и молодая женщина с обаятельной улыбкой предложила мне тем временем познакомиться с электросварщиками или монтажниками.

Но в эту минуту они завершали сооружение какого-то древнего русского терема из «нержавейки», и пришлось подождать.

Признаться, я с удивлением рассматривал эти громоздкие и сложные конструкции. «Это для атомного реактора», — сказал мне бригадир монтажников Николай Николаевич Кокорин и исчез в своем сказочном «тереме».

Молодая женщина повела меня от одного «терема» к другому и объяснила, что здесь монтируется и сваривается внешняя и внутренняя обшивка всех казематов и отсеков реакторного отделения. Она сочла нужным напомнить, что по проекту предполагали все это делать там, в главном корпусе, то есть готовые железобетонные стены трехметровой толщины обшивать на месте и там же сваривать. Но энергомонтажники предложили собирать и сваривать обшивку в цехе, — «как видите, удобнее, быстрее и точнее» — и уже готовые узлы и даже целые сооружения из «нержавейки» устанавливать в реакторном отделении.

— Это, кажется, была идея Гирниса? — спросил я.

— Почему? Кто вам это сказал? Это идея целого коллектива, — сухо ответила мне молодая женщина.

«Что ж, — подумал я, — у каждого хорошего человека могут быть свои недоброжелатели».

— При этом возникла еще одна интересная идея, — продолжала молодая женщина, — превратить готовые конструкции и сваренные стены из нержавеющей стали в своеобразную опалубку. С двух сторон арматурного каркаса устанавливать наши готовые стены из «нержавейки», а пространство между ними заполнять бетоном. Так теперь и делают. Вы, конечно, скажете, что и это идея Гирниса, — заметила она с нескрываемой иронией.

Как бы желая «подлить масла в огонь», я сказал:

— Мне кажется, что Гирнис мог бы быть более аккуратным: я жду его больше часа.

— Ну, он человек точный, — неожиданно вступилась женщина. — Где-то задержался…

В это время освободился Николай Николаевич Кокорин, и мы ушли с ним в конторку.

— Эта женщина — ваш мастер? — спросил я.

— Да, — ответил Кокорин, — Татьяна Николаевна Гирнис, хороший инженер, знающий…

— Гирнис? — переспросил я.

— Конечно, — улыбнулся Кокорин, — это жена Владислава Викентьевича, нашего инженера… Здесь и моя жена трудится — электросварщица Валентина Борисовна Кокорина.

И без видимого перехода, убежденный, что темой беседы с журналистом может быть только нержавеющая сталь, Кокорин коротко сказал:

— Так вот о «нержавейке»…

Я не перебивал его, тем более что Кокорин хорошо знал свое дело, а в таких случаях самый скучный предмет становится интересным и увлекательным.

— Нержавеющая сталь требует очень тонкого подхода. Каждый удар надо рассчитывать, чуть-чуть перегреешь во время сварки — и все испортил, а при сборке нужна большая точность — до десятой доли миллиметра. Ее нельзя слишком сильно натянуть, и в то же время лишняя «свобода» вредна. Если во время сборки она чуть-чуть заскрипит, это уже стон, мольба: отпусти, мол, не насилуй мою натуру. Надо очень хорошо знать, видеть, чувствовать природу «нержавейки», ее «душу», как мы говорим, хоть это и мертвая сталь. Вот-вот, попробуйте к ней отнестись без живого внимания, без чуткого уха и зоркого глаза — и делу конец: она себя так покажет, так закапризничает, что всю бригаду измотает.

Конечно, — продолжал Кокорин, — люди создали нержавеющую сталь, и люди же открыли атомную энергию. А мне надо соединить их вместе, чтобы, скажем, сталь ничего не пропускала, а атомная энергия ничего не «разъедала». Подумать только, какая ответственность! Ведь все здесь делается навечно, пока будет действовать атомная электростанция. Каждую операцию надо продумать… В общем, если коротко сказать, строителю нужен большой разум…

Представьте себе, с какой осторожностью и точностью сгибают каждый лист. Малейшая трещинка — и все пропало. Вот Владислав Викентьевич Гирнис и придумал гибочный станок. Оказалось, что всю операцию можно делать быстро, аккуратно, легко. Сталь подчинилась разуму — создателю станка. И так во всем, — заметил Кокорин.

В комнату вошел молодой электросварщик Павел Бессмертных. Он учился на специальных курсах, слушал лекции по металловедению, режиму сварки, атомной физике. Он приехал сюда с конспектами, иногда даже заглядывает в них. Но, когда он впервые начал сваривать листы нержавеющей стали, выяснилось, что даже самых разносторонних теоретических знаний еще мало для овладения этим сложнейшим процессом. Нужна величайшая внимательность. Перегрев, излишняя пористость, невидимые глазом кратеры, трещинки — все это подстерегает электросварщика. И с волнением, тревогой наблюдает он за рентгенологом, который проверяет каждый шов, каждый уголок, кромку.

Вон он, Николай Николаевич Пехров, строитель-рентгенолог. Все следят за выражением его лица, с чем он пришел — с трещинами, кратерами или со своим обычным словцом «Вперед!», что означает: «Все хорошо».

Бессмертных сам любит помогать рентгенологу: минуты ожидания кажутся ему слишком долгими и тяжкими.

Делает он это с самоуверенной усмешкой: у меня, мол, все в порядке. Но самоуверенность эта объясняется не только свойствами характера, а маленькой хитростью. Еще до появления рентгенолога Бессмертных сам проверяет себя, по старинке, керосином. Одну сторону шва смазывает мелом, а другую — керосином. Если есть хоть малейшая погрешность, керосин просочится к мелу. А решающее слово все же принадлежит рентгенологу Николаю Пехрову.

— Вот она какая, эта «нержавейка», — говорит Кокорин и ведет меня к своему «терему».

Это внутренняя обшивка отсека «грязного» конденсата в реакторном отделении; она будет оберегать людей от радиоактивной воды, воздуха, пыли. Здесь эту обшивку собрали, сварили и проверили. И в готовом виде отвезут и установят в нижнем ярусе реакторной половины главного корпуса.

— Согласитесь, что удобнее и экономичнее все это делать в цехе или на открытой площадке, а не в узком отсеке реактора, — замечает Татьяна Николаевна.

Я соглашаюсь с ней и прошу рассказать историю двух молодых инженеров Гирнисов, которые связали свою судьбу с атомной энергетикой.

— Это обычная история.

Татьяна Николаевна улыбается.

Действительно, нет ничего особенного в том, что два молодых человека учились в Москве, полюбили друг друга, вместе монтировали тепловую электростанцию (Гирнис на этой стройке отказался идти в технический отдел и решил год проработать рядовым слесарем-монтажником), вместе уехали в Сибирь, а теперь вместе сооружают реактор под Воронежем. Что ж, это, пожалуй, история тысяч молодых семей нашего времени.

Жизненным стержнем этих семей стали работа, труд, общность интересов.

Когда я встретился с Владиславом Гирнисом, разговор наш касался не только технических деталей монтажа атомного реактора и капризов «нержавейки», но и того великого удовлетворения, которое приносит ему каждый этап борьбы с природой.

В сущности, человек уже давно проник во множество видимых и слышимых тайн природы. Теперь же он атакует невидимый и неслышимый мир. Этот таинственный мир оберегается самыми могучими крепостями и бастионами природы. Все это как будто общеизвестные истины.

Но мой собеседник коснулся их в связи с тем, что для покорения этого невидимого микромира приходится строить гигантские сооружения, конструировать сложнейшие и мощные машины, возводить целые комплексы зданий — подземных и наземных.

Я вспомнил о синхрофазотроне в городе Дубне. Только магнит его весит тридцать пять тысяч тонн, а создан он для изучения мельчайшей частицы атома.

Это же относится к строительству Ново-Воронежской атомной электростанции.

Советский человек явился сюда с самым непобедимым своим оружием — разумом, знаниями, опытом, мощной техникой. Он наделил самого себя силой, которую когда-то называли сверхъестественной. Его глаза видят теперь все, что происходит внутри невидимых частиц урана, да и не только урана; его руки передвигают на далеком расстоянии тонны груза, не прикасаясь к нему; его уши слышат все, что происходит на других континентах и планетах; его мозг считает и вычисляет с такой быстротой, которую легенды приписывали только богам. Короче говоря, человек приобрел великую власть над природой и с этой властью явился на воронежскую землю.

Мы сидели с инженером Владиславом Гирнисом, человеком тридцати двух лет, перечисляли те премудрости, с помощью которых ему и его коллегам приходится преодолевать сопротивление природы. Кроме строительного и монтажного дела, надо теперь знать атомную физику, радиоэлектронику, рентгенологию, о которых старшие поколения строителей не имели никакого представления.

Молодой инженер как бы вскользь упоминает о том, что в великой битве с природой далеко не последнее место занимает строитель. И эту же мысль более широко развивает Наум Александрович Роговин.

Он шел со своим сыном-инженером, который проводил отпуск в Ново-Воронежском, а теперь, как и я, совершал короткое путешествие в атомный век.

— Не последнее место? — переспросил Роговин. — Нет, строитель находится на передовых позициях этой битвы. Он выполняет роль разведчика и сапера, если уж пользоваться военной терминологией, убирает все опасности и преграды, сооружает укрепления и укрытия — словом, готовит фронт для наступления…

Мы шли по только-только возникающим улицам поселка Ново-Воронежского, мимо светлых двухэтажных и трехэтажных домов, аккуратных коттеджей и молодой поросли зеленых насаждений. Вот в этом здании разместятся монтажный техникум и филиал строительного института. Здесь будут парк и Дворец культуры…

И я мысленно представил себе на этой благоустроенной площади величественный монумент в честь Строителя, одного из творцов атомного века.

Он будет напоминать грядущим поколениям о самой сильной и всепокоряющей энергии, более сказочной, чем атомная, — об энергии человека, о самой могучей и никогда не прекращаемой цепной реакции, — она передается от сердца к сердцу, от человека к человеку и создает атмосферу торжествующего труда. Именно эта цепная реакция, эта энергия, преобразила нашу землю, проникла в космос, начала на советской земле новый, атомный век.

4

В атомном городке еще нет гостиницы. Приезжие собираются в просторных квартирах-общежитиях. Люди здесь быстро знакомятся, доверчиво и просто рассказывают друг другу о своих делах. И кого только не встретишь в этих «приезжих комнатах»!

Вот худой и длинный человек неопределенного возраста — специалист по сыроварению; он выбирает место для молочного завода.

Вот два электросварщика, с которыми мы познакомились еще в автобусе, в самом начале нашего путешествия в «атомный век». Они скоро получат квартиры, но пока живут «на холостом положении», как сказал один из них. Они уже столкнулись с капризами «нержавейки» и как бы заново проходят здесь курс электросварки.

Живут здесь и мастера-монтажники, присланные заводами-поставщиками, врачи, аптекари, физики, водопроводчики, какой-то ресторатор из Воронежа и «специалист по фотоделу», озабоченный открытием в поселке фотоателье. «Первого фотоателье», — подчеркивает он, словно, речь идет о запуске первой космической ракеты.

И вот по вечерам все это племя приезжих собирается в гостиной за большим чайным столом, и неизменной темой споров, обсуждений, воспоминаний, рассказов является здесь атом и все связанное с ним. Сыровар обнаруживает удивительную осведомленность в атомных делах, а уж когда речь заходит о грандиозных технических проектах преобразования природы: поворотах рек, переброске их из одного полушария в другое, да и о других подобных «мелочах», — чуть ли не с докладом на эту тему выступает «специалист по фотоделу». Что же касается физиков-атомников и гидротехников-проектировщиков, то они слушают все это с интересом и веселым недоумением. Мало того, вместе со всеми они склоняются над столом, когда сыровар начинает чертить схему новых атомных электростанций, вместе со всеми идут в соседнюю комнату, где висит ученическая карта полушарий, и здесь-то разворачивается гидротехнический талант фотографа.

— Я слушаю все это с необычайным интересом, — говорил мне потом один из крупнейших наших физиков, — ведь все, что говорят эти люди, весьма далекие от атомной энергетики, очень близко к истине. Подумать только, какой переворот в умах!.. Десять — пятнадцать лет тому назад никто из них даже не знал о существовании таких слов: «атомный реактор», «цепная реакция», «тяжелая вода»…

— А крупнейшие гидротехнические проекты они излагают с завидной популярностью, — заметил проектировщик.

Да, век атома вошел в наши дома, в наше сознание, в нашу жизнь и породил не страх, не отчаяние, не безысходность, а новую дерзновенную силу, новые мечты, новые замыслы.

Когда взорвалась первая атомная бомба в пустынном районе штата Нью-Мехико, американский генерал Гроувз написал:

«Что будет с нами, людьми? Мы вторглись в область, которая была подвластна только всевышнему».

И вот в маленьком городке Ново-Воронежском, вблизи которого сооружается атомная электростанция, в комнате для приезжих сошлись случайные спутники, люди различных профессий — от рядовых рабочих до крупнейших ученых, люди самого разнообразного уровня знаний и культуры. И их размышления об атомной энергии, об атомном веке, о будущем нашей планеты полны оптимизма, веры в человеческий разум; для них атомный век — это век коммунизма и счастливой жизни на земле. Они рассказывают друг другу о грандиозных проектах изменения климата целых континентов, об использовании атомной энергии для переброски теплых вод Японского моря в Охотское, об орошении пустынь и превращении их в цветущие долины.

Все это воспринимается как фантастика, но люди говорят об этом как о вполне реальных делах самого ближайшего будущего. Их дерзновенная мечта шагает через хребты и океаны, проникает в недоступные районы, мчится в космос.

— Что ж, по-видимому, советский человек, владеющий атомной энергией, поистине становится великаном!

— Если будет мир, — начинает мастер-монтажник, — то мы сможем…

И это «если» бросает легкую тень на их замыслы и мечты.

— Атомный век должен быть только мирным, — резко говорит физик. И сразу же начинает рассказывать о великих возможностях атомной энергетики, о мирном атоме.

Атомный век должен быть только мирным! И тогда он принесет всем людям на земле то, к чему они стремятся тысячи лет, — счастливую жизнь.

Поселок Ново-Воронежский

Воронежской области, 1963, октябрь

 

ПОДЗЕМНАЯ ОДИССЕЯ

1

В тридцати километрах от Луганска, на шахте имени XIX съезда КПСС треста «Ленинуголь», в лаве крутого падения четвертого участка произошел обвал породы. Все люди, находившиеся в зоне катастрофы, выскочили к штрекам и быстро поднялись на поверхность земли. Только двум забойщикам — Анатолию Шурепе и Александру Малине — не удалось выбраться из лавы.

Никто не знал, в каком месте они находились, в каком уступе лавы добывали уголь, и, как это бывает в атмосфере беды, начали возникать различные спасительные догадки. Кто-то высказал предположение, что Шурепа и Малина ушли из лавы и поднялись на-гора до конца смены — иногда они так поступали, — а стало быть, и до обвала. Но лампочек Шурепы и Малины на месте не оказалось, да и ламповщица Паня не видела забойщиков в раздевалке. Но, может быть, они, не переодеваясь, ушли домой? Это казалось невероятным, но в таких случаях даже невероятное кажется возможным. Послали гонцов в поселки, где жили Шурепа и Малина, но этим только взволновали их семьи — домой они не возвращались. Жены и дети побежали к шахте, за ними — друзья, соседи, да и семьи всех других шахтеров дневной смены. Тревога неслась по шахтерским поселкам, от дома к дому, от семьи к семье. Сомнений не было — Анатолий Шурепа и Александр Малина остались под землей. Их надо было найти. Мало того — если они еще живы, то к спасти.

Естественно, что лучшие и опытнейшие забойщики начали прорубать проход в лаве крутого падения, на которую только что обрушились громадные массы породы. Казалось, что достаточно одного лишь прикосновения руки, чтобы новая подвижка породы, новый обвал похоронил здесь и тех, кто осмелился вступить в поединок с невидимыми и грозными силами стихии.

Через семнадцать часов опаснейшего и непрерывного труда был обнаружен Анатолий Шурепа, а еще через пятьдесят четыре часа спасли и Александра Малину.

Три дня и три ночи весь шахтерский поселок, все горняки и их семьи, все, кто имеет даже самое отдаленное отношение к тяжелому труду углекопов, жили судьбой двух человек, оставшихся под землей. Три дня и три ночи не стихала битва за их жизнь. Три дня и три ночи люди шли по узкой тропе, проложенной между страхом и бесстрашием, надеждой и отчаянием, отвагой и унынием. Двадцать шесть забойщиков с величайшей осмотрительностью и мужеством прорубали себе дорогу, ползли все вперед и вперед, все вверх и вверх по крутым, почти отвесным пластам угля и земли, прокладывали себе путь пневматическими молотками, которые выключались только для того, чтобы прислушаться: не кричит ли кто-нибудь, не зовет ли на помощь, не стучит ли по крепежным стойкам?

За движением этих людей не следили журналисты. По их следам не мчались кинооператоры на своих стремительных машинах, по их пятам не ползли люди с телекамерами или хотя бы с узкогорлыми микрофонами.

Вот почему мне приходится с придирчивой скрупулезностью восстанавливать все детали тех дней на шахте, минуту за минутой, час за часом разматывать клубок событий. И, дойдя до первой ниточки, рассказать обо всем, что произошло на шахте, где трудились и трудятся Анатолий Григорьевич Шурепа и Александр Захарович Малина.

2

Второй месяц на Луганщине стояла нестерпимая жара. Над степью повисло пыльное облако, солнечные лучи пронизывали его багровым светом. То ли от утренней дымки, то ли от пыльной завесы, застилавшей горизонт, но весь окружающий мир приобрел какие-то причудливые очертания. Издали казалось, что даже терриконники, эти извечные спутники донецкого пейзажа, плыли в раскаленном воздухе, подобно айсбергам в безбрежном море. Впрочем, это представление быстро исчезало — дорога поворачивала в зеленые горняцкие поселки, в тенистые шахтные дворы, где были даже устроены фонтаны. «Новые шахты, — бросил Алексей Иванович, скептически настроенный водитель нашей машины, — на земле вроде парка культуры — фонтаны, цветы, а под землей все тот же уголь…» — «Ну, не тот же, — возразил ему молодой трестовский инженер, ехавший по своим делам на шахту, — теперь и под землей чисто, светло, электропоезда, комбайны…»

Алексей Иванович усмехнулся, у него были готовы возражения, но он явно не решался вступать в спор с инженером в присутствии приезжего человека. Но, помолчав минуту или две, он все же не без иронии спросил:

— Это где же светло и чисто? На «Сутагане»? На четвертом участке?

— Ну, «Сутаган» — это старая шахта, да и она изменилась. А четвертый участок — что о нем говорить? Он кончился.

— Беда помогла. Беда всех уму-разуму учит, — заключил Алексей Иванович, и инженер кивнул головой. Алексею Ивановичу было лет пятьдесят, он вырос в этих местах, всех и все знает, обо всем у него есть свое мнение, на все события свой взгляд, обычно не совпадающий с общепринятым. Было у него свое суждение и о событиях на шахте имени XIX съезда КПСС.

— Я эту шахту называю по-старому — «Сутаган». Новое название трудно привыкается — «Сутаган» и «Сутаган».

— Что такое «сутаган»?

— Говорят, по-татарски — котел с водой. Это верно, здесь под землей много воды. Трудно вам передать, как вода мучает здесь шахтеров.

Молодой инженер подтвердил, что приток воды в шахте достигает полутора тысяч кубометров, для ее откачки действуют двенадцать мощных, 300-кубовых насосов. Алексей Иванович напомнил, что в 1959 году вода залила шахту. На двадцать один день прекратилась добыча угля, люди день и ночь откачивали воду.

— Это легко сказать — двадцать один день откачивали воду, — сказал Алексей Иванович, — а если себе представить, что люди сутками стояли по пояс в воде, — насосы выходили из строя, а люди наши — разве они могут устать? Иных начальник шахты силой выводил на поверхность. Ведь это и опасно — утонет и не найдешь. А шли, рисковали жизнью, не за деньги, по своей воле. Вот бы ту тонну угля, которую добыли после затопления, выставить где-нибудь в Москве — поклонитесь, мол, люди, этому углю — он дороже золота или каких-нибудь там драгоценных камней. Вот она какая, шахта «Сутаган».

Алексей Иванович плавно затормозил машину, — опытный мастер своего дела, он все делал как бы автоматически, — свернул на проселок и вскоре остановился у стареньких надшахтных построек.

— Это так называемый четвертый участок шахты «Сутаган», — сказал молодой инженер и повел меня к стволу.

Я давно не был на шахтах с круто падающими пластами и поэтому удивился, когда узнал, что по-прежнему люди спускаются здесь и поднимаются пешком, по лестнице. Триста ступенек вниз, триста ступенек вверх. Шахтеры к этому привыкли, это обычные условия спуска и подъема людей. Мой спутник, горный инженер, уверяет, что «ничего другого здесь не придумаешь».

Конечно, дело было не только в этой бесконечной лестнице, по которой нелегко подниматься после трудовых шести часов под землей, но и в примитивности всей шахтенки, которую «разжаловали» в участок.

Это была старенькая, так называемая «местпромовская», шахта. Еще во время войны, когда крупнейшие шахты Донбасса только-только восстанавливались, добывали уголь на таких, в сущности, кустарных участках. Для местных нужд, как тогда говорили. Это объяснялось суровой необходимостью послевоенного времени. Потом начали действовать крупные, механизированные шахты, а примитивные шахтенки передали местной промышленности. Другие люди, другие шахтеры спускались и поднимались по тем же тремстам ступенькам, добывали уголь, и все это считалось временной, вынужденной мерой. А чего только советские люди не сделают, когда их призывают «во имя интересов дела». Правда, иногда шахтеры допытывались — до каких пор будет действовать эта шахтенка? Но добыча этой «шахтенки» хоть и не очень большая, но все же планировалась, подсчитывалась, учитывалась, попадала в широколистые сводные планы; где, соединившись с другими подобными цифрами, вырастала, приобретала характер этакого солидного угольного потока.

Потом — «местпромовская шахта» была превращена в четвертый участок шахты имени XIX съезда КПСС, начал разрабатываться проект ее реконструкции и механизации, но добыча угля не прекращалась. По-прежнему четыре раза в сутки спускались и поднимались смены опытных и лучших забойщиков. Каждое утро к суточному рапорту о добыче угля прибавлялись и плоды трудов забойщиков четвертого участка, который, в сущности, давно надо было закрыть. В это время шахту, да и не только шахту, взволновала тревожная весть: на четвертом участке произошел обвал породы, два человека остались под землей.

3

Анатолий Григорьевич Шурепа поднялся после утренней смены. Теперь он уже добывает уголь на другом, хорошо оборудованном участке. «Я быстро переоденусь», — сказал он и ушел в душевую. Я посмотрел ему вслед, удивился: в шахте, при свете неяркого фонаря, он производил впечатление человека могучего телосложения, этакого богатыря с отбойным молотком, а теперь, когда он снял каску и шахтерскую тужурку и пошел к душевой, его фигуру никак нельзя было назвать богатырской. Чуть выше среднего роста, худощавый, лысеющая голова. Потом я увидел то, что скрывал толстый слой угольной пыли, — загорелое лицо. Он только что приехал из Крыма, где отдыхал в шахтерском санатории.

Он почти все время улыбается, и мало-помалу так привыкаешь к этой улыбке, что уже трудно представить без нее Анатолия Шурепу. Сперва казалось, что забойщик радуется хорошему дню, встрече с друзьями, удачной трудовой смене. Но потом я убедился, что дело не только в этом, а в характере Шурепы, в щедрости его души. Каким-то внутренним светом освещается его лицо, когда он говорит, вспоминает, слушает.

— Вот как это было, — обрывает Шурепа разговор о жарком дне и вагонетках угля, добытых сверх нормы. — Вот как это было, — повторяет он и начинает чертить кусочком карандаша на ученической тетради в клетку схему лавы крутого падения четвертого участка. Но руки, почерневшие от загара и угольной пыли, шесть часов сжимавшие пневматический молоток, топор, пилу, не могут удержать карандаш. На помощь приходит начальник участка Иван Влахов, возглавлявший один из отрядов спасения, — он подает Шурепе авторучку. Вот схема той самой лавы, по которой только что прошли, пролезли, а кое-где и проползли.

Представьте себе отвесную скалу высотой в тридцатиэтажный дом, скалу, подобную одному из высотных зданий Москвы. Если скала эта находится над морем, или горным ущельем, или пропастью, то подъем на ее вершину требует от альпинистов исключительного мужества и мастерства. Но допустим, что альпинистам нужно было бы не только подняться по скале, но и добывать в ней камень, уголь, руду. Тогда пришлось бы вырубать в скале уступы, создать своеобразную лестницу, каждую ступень укреплять, следить за каждой трещиной, оберегаться обвалов с верхних ступеней — словом, трудиться в атмосфере необычайного и постоянного напряжения. Теперь надо ту же отвесную скалу высотой в тридцатиэтажный дом опустить на сто двадцать пять метров под землю. И условия труда, сложность обстановки, напряжение увеличатся во много раз. Ведь дело надо иметь с углем и породой, которые в любую минуту могут выйти из повиновения и обрушить всю свою силу на человека.

Мы восхищаемся искусством и бесстрашием альпинистов, карабкающихся со своими альпенштоками по отвесной скале, повисшей над ущельем. Но еще большие отвага и мастерство потребовались от шахтеров, когда они — шаг за шагом, уступ за уступом — поднимались по отвесной «угольной скале», закрепляли каждый пройденный метр, а потом каждую ступень, каждый уступ превращали в своеобразный плацдарм, с которого начиналось новое, бесстрашное, упорное, вернее даже — буднично-героическое проникновение, вгрызание в глубь угольных пластов.

Эта грубая и, может быть, с точки зрения шахтера, весьма упрощенная схема изобилует очень многими техническими деталями. Но в самой общей форме именно так представляется мне лава крутого падения в четвертом участке шахты имени XIX съезда КПСС. Именно в такой лаве, в таких условиях трудились Анатолий Шурепа и Александр Малина. Да и не только они, но и другие забойщики, которые выскочили из лавы в момент обвала, а потом вернулись, чтобы спасти товарищей.

Шурепа чертит на листке бумаги отвесную лестницу из девяти ступеней. Это обычные уступы, возникающие в лаве крутого падения. В каждом уступе — костры-срубы, стойки, надежные крепления. Девять ступеней-уступов поднимаются на восемьдесят метров. Угол падения достигает здесь девяноста градусов. Размер уступа? Примерно семь метров вверх и два метра в глубь забоя. Иван Влахов, начальник участка, чертит схему такого уступа, широкой ступени на отвесной лаве. «Вот, — говорит он, — шесть-семь метров вверх, по вертикали, и два метра вглубь, по горизонтали». В каждом уступе возникает удобная и просторная площадка, где можно расположиться, стоять, сидеть, работать, отдыхать. Сюда подают воздух, подается крепь; отсюда уголь спускается в нижний штрек, в вагонетки, которые поднимаются вверх, на-гора́, весьма примитивной, но все же лебедкой-подъемником.

— Так вот, в пятом уступе я в тот день добывал уголь, — сказал Шурепа.

В час дня Шурепа пришел в этот уступ со своим молотком, топором, пилой, приготовил крепь, удобно расположился и начал делать то, что он привычно делает вот уже больше четверти века, — вгрызаться в податливый и щедрый угольный пласт. Правда, когда Шурепа закрепил выработанный участок и с озорным чувством превосходства лишний раз ударил топором по стойке — чуткое ухо забойщика уловило какие-то непривычные звуки. Будто кто-то кряхтел, вздыхал, скрипел под землей. Или ему это только показалось? Он еще раз ударил, еще раз прислушался: нет, должно быть, его сосед в восьмом уступе — Александр Малина — уронил пилу. Потом пневматические молотки все заглушили. Шурепа усмехнулся над своей тревогой и продолжал трудиться.

И только в седьмом часу вечера, когда смена уже близилась к концу и, по расчетам Шурепы, норма дневной добычи была не только выполнена, но и перевыполнена, в эту минуту душевного удовлетворения забойщик опять услышал могучее кряхтенье, треск, вздох. И сразу же увидел несущийся на него поток породы. Будто весь сто-двадцатиметровый пласт земли, отделявший его от людей, солнца, поверхности, двинулся на него всей своей безмерной тяжестью. Шурепа крикнул: «Малина!» — но голос показался ему едва слышным. Он снова позвал, никто ему не ответил, и, то ли поддаваясь неясному чувству страха, то ли сознавая, что лучше всего быть в эту секунду поближе к откаточному штреку, — Шурепа прыгнул в четвертый, а потом в третий уступ. Вспомните, что высота такой ступени уступа превышает шесть метров, и прыгать, да еще в такой обстановке, не очень-то легко и просто. Но Шурепа уже преодолел первое, едва возникшее чувство страха и действовал спокойно, уверенно и быстро. При этом он не переставал кричать: «Малина, наверх!» Ведь Александр Малина был моложе Шурепы и, может быть, не догадался, что надо попробовать пробираться к верхнему штреку, к которому Малине было ближе, чем к нижнему, откаточному.

В третьем уступе лавина быстро несущейся породы — глыбы земли, камни, куски угля — нагнала его, вырвала, сломала, превратила в щепки все крепления второго и первого уступов, засыпала выход из третьего. И всей тяжестью надавила на крепления, за которыми притаился Шурепа. Новый треск заставил его вздрогнуть. Неужели конец? Он бросился в угол третьего уступа, пригнулся и в это же мгновение те стойки, под которыми он до этого стоял, рухнули, и тысячетонные массы породы приблизились к углу уступа. Лампочка еще горела, и Анатолий Григорьевич привычным взглядом осмотрел угол, который его спас. Примерно полтора метра в длину, метр в ширину. Шурепа попробовал подняться, но каска его уткнулась в стойку. Стоять нельзя, можно только сидеть на корточках.

Шурепа уже не кричал и никого не звал. Он понимал, что теперь его никто не услышит. Должно быть, все другие забойщики находятся в таком же положении, как и он, или же успели выскочить, опередить лавину породы, которая нагнала его и отрезала от всего мира.

В руках у него была только пила — отбойный молоток и куртку он бросил, когда бежал. Он взглянул на светящийся циферблат — семь часов: лампу он погасил — надо беречь аккумулятор. Темнота сразу вызвала щемящую тоску, и он снова зажег свет. Вот куда его загнала та самая донецкая земля, которая больше четверти века кормила его, приносила радость труда и жизни, с которой у него были связаны все волнующие воспоминания детства и юности, все встречи с Евдокией, потом ставшей его женой. Шурепа любил эту землю, хоть была она и пыльной, и суровой, а труд шахтерский никак нельзя было назвать легким. Да и развлечений здесь никаких не было — кино, клуб, поездки к Донцу, рыбалка. Вот и всё. И все-таки Шурепа не хотел покидать ни свой шахтерский поселок имени Орджоникидзе, ни этот клочок земли, который теперь сыграл с ним в этот предвечерний час такую злую шутку.

Шурепа снова погасил лампочку, приучил себя к темноте. Сперва он смотрел на циферблат часов, но постепенно заставил себя не делать этого: каждая минута тянулась бесконечно, и через полчаса он уже возненавидел казавшиеся неподвижными светящиеся стрелки.

Изредка он включал лампу, но делал это только для того, чтобы еще раз убедиться — никакой возможности выбраться отсюда нет. Во всяком случае, без чьей-то помощи. Старый и опытный горняк, Анатолий Григорьевич знал самые различные случаи обвала породы. В то время, когда он только начинал трудиться под землей — это было в Макеевке, в 1930 году, — рассказы о подобных катастрофах, о завалах, в которых люди просиживали много дней, о подземных взрывах и пожарах будоражили его воображение, волновали родных Анатолия Шурепы. Но мало-помалу романтика горного дела одержала верх, он спускался в шахту с горделивым чувством человека, вкусившего сладость власти над стихией. Потом — это уже случилось перед самой войной — он с тремя другими шахтерами просидел три дня и три ночи в завале. Без воды, без пищи, без света. С одной уцелевшей шахтерской лампочкой. Тогда расчистили сорок метров штрека и спасли их. Тогда он еще был молодым забойщиком, и его поразило необычайное спокойствие его друзей. Один из них вычертил ножом на стойке путь спасательной команды. «Вот здесь они пробьют ход, а если штрек засыпан — пройдут так…»

Все это Анатолий Шурепа вспомнил теперь, через двадцать с лишним лет, когда он один, без друзей, оказался в маленьком «закутке», где можно было только сидеть на корточках; ни стоять, ни расправить плечи, отяжелевшие от неудобного положения, он не мог. Это огорчало его больше всего. Земля, загнавшая Шурепу в этот «закуток» в третьем уступе лавы, лишила его самого главного — способности сопротивляться. Что же он должен, сидеть и ждать смерти? Или смириться с мыслью, что какая-нибудь новая волна, новая подвижка породы придавит и похоронит навсегда и никто даже не сможет его найти? Впрочем, таких случаев никогда не было. Живым или мертвым, но в шахте всех находят, под землей никто не остается. И уже через час или два к Шурепе вернулось то спокойствие, та спасительная вера в людей, которые не раз выводили его из беды.

Шурепа мысленно представил себе, что теперь происходит на поверхности шахты, как волнуются и суетятся люди, как формируются спасательные бригады, как они пробиваются к нему. Ему даже показалось, что он слышит стук молотков. К сожалению, только показалось. Зная, с какой гулкостью передается каждый стук под землей, Шурепа ударил камнем по стойке. Сперва осторожно, потом смелее, с большей силой. Но ему никто не отвечал. Наоборот, после каждого удара возникала необычайная, какая-то давящая тишина. Он перестал стучать. Просто сидел и ждал. Но его начинало клонить ко сну — Шурепа взглянул на часы — двадцать минут одиннадцатого. Именно в это время он обычно выключает телевизор, ложится спать, если ему надо идти в утреннюю смену. Да, это обычный час. «Пора выключать телевизор и ложиться», — усмехается Шурепа. Ирония не покидала его и здесь, в этом мрачном подземелье. Что ж, это хорошо. Только здесь спать нельзя. Он запрещает себе даже дремать. Он может пропустить тот спасительный шорох, или стук, или даже далекий призыв, который возвестит о приближении друзей. Если они пойдут по нижнему штреку, то до третьего уступа не так уж далеко. Все дело в состоянии породы — успокоилась ли она? Как будто никаких новых обвалов или подвижек не было. Только бы не пропустить условный стук по стойке или привычную дробь отбойного молотка. Только бы не уснуть.

Но, по-видимому, он все-таки задремал. Шурепа очнулся от явственного стука. Он прислушался — где-то сбоку. Потом далекий, едва слышный говорок отбойного молотка. Шурепа улавливал секундные перерывы и ударял по стойке. Он опасался, что пройдут мимо — ведь в момент обвала он был в пятом уступе, там его могли искать, туда могли пробиваться. Но сигналы все-таки были услышаны. Молоток приближался. Шурепа взглянул на часы — без четверти десять. Утра или вечера? Конечно, утра. Не мог же он проспать целые сутки.

И совсем неожиданно в боковой стенке появилось отверстие, маленькое, едва пролезла рука.

— Я здесь! — крикнул Шурепа.

— Здоров? — спросил его Степан Онуфриенко, забойщик, друг, один из двух братьев Онуфриенко. — Здоров? — повторил Степан, так как Шурепа не ответил.

— Здоров, здоров.

— А где Малина? — это уже спрашивал Марк Дудка, начальник участка капитальных работ.

— Не знаю, он был наверху, — ответил Шурепа.

Онуфриенко расширил отверстие, пролез к Шурепе, хотел помочь ему, но тот сам выпрямился и зашатался. Его взяли под руки, врач дал ему глоток воды и повел к выходу, наверх, где его ждала жена Евдокия Тимофеевна, да и все шахтерские семьи со всех окрестных горняцких поселков.

— А где же Саша? — бросилась к Шурепе жена Малины, Нила Петровна, по ее смуглому красивому лицу текли слезы.

— Не видел, но думаю, что жив, — ответил Шурепа, чтобы ее успокоить.

Она вскрикнула, заголосила и упала на чьи-то руки.

4

Теперь я еду к Ниле Петровне и Александру Захаровичу в гости. «Они живут в поселке Белый, у самой реки, километров десять, не больше. Спросите Малину — их все знают, покажут», — напутствовал молодой инженер.

Алексей Иванович, предложивший подбросить меня, нетерпеливо прибавил газ, открыл двери машины. Я вскочил почти на ходу, и мы помчались по ровному асфальтированному шоссе.

— У меня брат там живет, тоже шахтер, забойщик, — вот и побываю у него, — объяснял Алексей Иванович свое желание съездить со мной в поселок Белый.

— Старший брат?

— Какое там, — младший, Николай. Ведь когда-то звал меня: «Иди, Алексей, в забойщики». А я не пошел, хотел по земле ездить, а не под землей ползать. Вот и получилось — Николай уже на пенсии, а я еще баранку кручу. И еще семь лет крутить. Шахтерам — почет, льгота. А чем я хуже? Разве баранку крутить легко?

Алексей Иванович и сам не был убежден, что водителей легковых автомашин надо было приравнять к забойщикам по срокам выхода на пенсию. Но в нем явно пробуждается спорщик, и объектом он на сей раз избрал своего младшего брата.

— И представьте себе — не хочет уезжать с шахты. Домик себе построил, живет с женой и никуда ехать не хочет. Что ему этот уголь, медом намазан, что ли? Зову его в Луганск — не хочет. Держит что-то, не оторвешь.

Я еду и думаю об этом великом «что-то». Как много прекрасных дел свершили люди во имя этого «что-то», на какие подвиги шли, с какими жертвами и лишениями мирились, какой силой духа поражали мир. И всему «виной» это застенчивое, невыразимое, таинственное «что-то».

— Я думаю, что и вам, Алексей Иванович, живется не так уж плохо, если зовете к себе брата. Или я ошибаюсь?

— Ошибаетесь. Прямо скажу вам — неважно живем.

— А что так?

— Ну, не то, нехорошо. И объяснить даже не могу, ну, неважно.

— В чем же эта неважность?

Но Алексей Иванович замолчал. Разговор явно не клеился.

— Дом у меня хоть и новый, — продолжал Алексей Иванович, — но тоже, скажу вам, неважный — черепицы не достал.

— Сколько же комнат у вас?

— Ну, это неплохо, четыре комнаты.

— А семья?

— Теперь двое — я и жена. А до этого жили втроем, мать жены, попросту говоря — теща, с нами была. Хорошая женщина, до ста одного года дожила.

— И сад есть?

— Ну как же без садика? Что ж мне, на базар за яблоками ходить? Или за вареньем?

— Не хватает еще и своего чая, — пробую я пошутить.

— Чай? Кто ж его пьет? Что мы, узбеки, что ли?

— А что же вы пьете?

— Компот. Сварим ведро, в холодок поставим и пьем целый день. Сладко, вкусно, полезно. А чай? Что в нем? Горечь и отрава… Вот и поселок Белый, — кивнул головой Алексей Иванович.

Мы подъехали к реке, свернули в узенький переулок и остановились у дома Александра Малины.

Малина еще не работал. После лечения в больнице и в санатории на Южном берегу Крыма он продолжал отдыхать дома.

Мы садимся с ним к столу, в большой комнате прохладно и тихо. Он задумывается, потом тихо говорит:

— Попробую вспомнить все, что со мной там было. Это началось в седьмом часу вечера. Я был тогда в восьмом уступе.

Как и при встрече с Шурепой, я не сразу привыкаю к мысли, что именно этот молодой, низкорослый, худощавый человек просидел три дня под землей и выдержал все испытания, которые выпали на его долю. Неужели это и есть Александр Захарович Малина? И опять мои представления о богатыре забойщике кажутся смешными. Лицо у Малины совсем юношеское, волосы у него подстрижены «под машинку», одет он в легкую, плотно облегающую майку-безрукавку, в руках у него стопка тетрадей и учебник. С полным основанием можно было подумать, что передо мной сидел юноша, только вступающий в жизнь, неторопливо рассказывающий о событиях, происшедших не с ним, а с каким-то другим человеком по фамилии Малина.

Он вспоминал какие-то детали, находил в своих мыслях и поступках только смешную сторону, признался, что раньше он тоже не верил, что человек может выдержать такое длительное пребывание под землей. Он как-то сразу оживился, будто набрел на волновавшую его мысль:

— Понимаете, в степи, в лесу, на море, в горах можно пробыть долго, и даже без воды и пищи. А вот под землей — это другое дело. Не то что смерти боишься — у меня и мыслей таких не было, — а как-то тоскливо и обидно. Кругом только уголь и порода, одиноко, трудно передать. Мне и теперь, когда вспоминаю, жутковато становится. Но тогда я все эти мысли гнал. Если бы меня страх одолел — конец. Ну, может быть, живым остался бы, но ума бы лишился. Иным кажется, что самое трудное это то, что я сидел там без воды, без пищи — как говорится, в холоде и в голоде. Нет, все это можно перенести. И не три дня терпеть, а даже больше. Но не в этом дело. Главное — это одиночество, всякие мысли, от которых все переворачивается. Ну, представьте себе, что вы просидели три дня в гробу, под землей. И неизвестно — доберутся до вас, вытащат или нет… Или заживо похоронят…

Малина закурил, прошелся по комнате, потом вернулся к столу и, как бы извиняясь, сказал:

— Давайте по порядку, а то я все забегаю вперед… Так вот, начнем с той минуты, когда я добывал уголь в восьмом уступе и услышал какой-то треск. Поднял голову — вижу, на меня ползет порода, ломает стойки, крепь, мчится все быстрее и быстрее… Я отскочил, лавина прошла где-то сбоку. Признаться, я не сразу понял, что это сама смерть проплыла мимо меня и, как говорится, только ручкой помахала. Не скучай, мол, я еще к тебе вернусь. И действительно, вторая волна, второй поток, уже побольше и посвирепее, надвигался на то место, где я стоял. Кругом грохот, треск, гул. Я прижался к средней стойке, думаю — не может быть, чтобы я так глупо и неожиданно погиб. Это я теперь так долго рассказываю, а тогда, в восьмом уступе, все делалось и думалось в доли секунды.

И сразу же возникло решение — подняться на девятый уступ, а оттуда в вентиляционный штрек, через который надеялся пробраться на поверхность. Откуда только силы взялись? Не успел подумать, а ноги уже сами вскочили. Это все-таки почти семь метров высоты, больше двухэтажного дома. Не зря я в школе и в армии занимался спортом, на брусьях и турнике. Схватился за крепь, выскочил наверх. Потом осторожно начал пробираться на вентиляционный штрек. Вот тут я понял, что дела плохи. Весь покрылся холодным по́том. Понимаете ли вы, что это значит, когда под ногами все куда-то расползается, ступишь ногой, а земля уходит куда-то в глубину, — и все-таки я решил ползти вперед, по штреку. Ну конечно, это уже был не тот просторный штрек, к которому все мы привыкли. Приходилось осторожно ползти, мне казалось, что тело от этого не такое тяжелое. Да и во весь рост встать нельзя, все переломано, рельсы перегнуты, перекорежены. Потолок штрека как-то опустился. Впереди еще было маленькое отверстие. Остановился, думаю — что там? Лезть дальше или нет? А куда же еще, если не туда? Посоветоваться не с кем, стою на коленях перед этим маленьким отверстием и гадаю: что там меня ждет? Должно быть, я лишнюю секунду колебался. На моих глазах это отверстие захлопнулось, сжалось, а передо мной выросла гора породы, сломанных стоек, и — что самое страшное — все это начало куда-то сползать. Я отскочил, вернее — отполз назад. Осторожно встал, а гора эта все время на меня находит. Хоть сила это большая, все на своем пути крушит, но не такая стремительная, как в первую минуту обвала. Я уже не знаю, откуда у меня такая решимость взялась, но я вдруг осмелел, прыгнул обратно в восьмой уступ.

Правда, более опытные забойщики мне потом говорили, что этот прыжок мог быть последним. Но и я ведь не первый день в шахте. Начал я еще в 1949 году, проходчиком. А надо вам сказать, что проходчик очень тонко и чутко улавливает все подвижки породы. Или как у нас говорят, «хорошо чувствует породу». Ведь проходчик — это вроде следопыта, или разведчика, или минера. У него постепенно вырабатывается острый слух, зоркий глаз, у него свои приметы, свои представления об опасности, своя воля на риск и страх, свое право на совет с самим собой. Не знаю, поступил ли я правильно, что на секунду задержался и не прыгнул в узкое отверстие в вентиляционном штреке, но мне и тогда и теперь кажется, что лезть туда не надо было, хоть это и был единственный путь на поверхность земли. Во всяком случае, Иван Влахов, который пробивался ко мне с бригадой забойщиков через этот верхний штрек, сказал мне: «Ты бы, Саша, не прошел, тебя бы там придавило — штрек был засыпан породой». А ведь все решалось в доли секунды.

Так и с тем прыжком в восьмой уступ. Конечно, это был риск. И все же я пошел на него, и не вслепую. Я подумал, что для спасения нужен какой-то «закуток», вроде плацдарма, как мы говорили в армии. (Я ведь успел уже в армии послужить, в танковых частях, заряжающим в танке. А для танкиста плацдарм — это немаловажное дело. После демобилизации из армии я вернулся на шахту, но уже стал работать забойщиком.) Так вот, в ту минуту я почему-то был уверен, что восьмой уступ может стать для меня таким «плацдармом».

Восьмой уступ я уже не узнал — все здесь было разрушено, только один угол еще сохранился. А порода все продолжала ползти, чуть тронешь кусок, а он летит вниз, за ним — тонны породы. Стойки превращены в щепки, только в моем углу крепь держится. Вот тогда-то я и решил «укрепить свои позиции». Как видите, шахтерские привычки и понятия у меня смешались с армейскими. Но это как будто неплохая смесь.

Вот она, может быть, и помогла мне в тот первый вечер под землей. Я решил задержать движение породы, создать более безопасное место, укрепить почву. Начал забивать стойку. Это, конечно, было нелегкое дело. Почва еще дышала, ползла, под ногами все было зыбко. Стойки надо было искать, доставать, вытаскивать. А кругом — ад. Все-таки установил двенадцать стоек, укрепил их. Потом я сел в углу отдохнуть и понял, что чем-то я себе помог. И угол мой стал более крепким, и порода перестала на меня ползти, да и «плацдарм» выглядел более «фундаментальным».

Потом где-то говорили или даже писали, что я один приостановил обвал, что будто бы направил движение породы в другую сторону, что я три дня вел борьбу со стихией. Как видите, все это было не так. Но те двенадцать стоек сыграли свою роль, и постепенно все начало вокруг меня стихать, успокаиваться, почва под ногами стала более крепкой. Словом, лава начала приобретать нормальный вид. И на душе стало веселее. Порода уже не угрожала мне, крепь не трещала, а, наоборот, защищала меня, я обосновался в «хорошем и крепком углу», где можно было стоять, сидеть, даже двигаться — три шага вперед, три шага назад. Что еще нужно человеку? Правда, не было ни воды, ни пищи, ни возможности выйти из этого «закутка». Но я надеялся, — нет, нет, я был твердо уверен, что все придет — и еда, и помощь, и спасение. Если бы не эта уверенность — плохо бы мне пришлось.

Теперь я уже знаю, что в беде, в одиночестве, да еще под землей, самый опасный враг — дурная мысль. Чуть дашь ей волю, и начнет она точить, точить, сил никаких нет. И ко мне она, конечно, являлась. Не буду от вас таить — и не раз являлась. Мучила она меня нещадно, терзала так, что сердце начинало болеть. То вдруг вспоминались все обиды — кто не так сказал, кто обманул, а кто просто обошел в делах. Иногда человек помнит обиды с самого детства. Смешно, конечно, но это так. То мне казалось, что я вообще выбрал неправильный путь в жизни. Не надо было, мол, идти ни в проходчики, ни в забойщики. Особенно после армии, — ведь предлагали мне в танковое училище поступить или на стройку химического комбината. Зачем я полез под землю? Мысль эта больше всего одолевала меня. Я ведь не мог объяснить самому себе — почему именно я пошел в шахтеры? Сперва, конечно, хотел лучше заработать. Ну а потом? Ведь заработки и на заводах неплохие. А все-таки тянуло к шахтерскому труду, под землю, и ни о какой другой работе я и думать не хотел. Но почему? Какая сила таится в этом тяжелом и, как видите, далеко не безопасном труде? Должно быть, и у моряка, любящего море, являются такие мысли во время страшного шторма или в минуты большой опасности.

Я старался гнать от себя все эти мысли, но не всегда мне это удавалось. Ничего не скажешь, тоска, грусть — не лучшие спутники под землей.

Правда, было одно спасительное средство — я старался все чаще возвращаться к самым радостным событиям в моей жизни.

Первая встреча с Нилой, первые прогулки с ней, поездка в театр, наша переписка с ней. Хоть жили мы в одном поселке, а иногда посылали друг другу письма — для нас это было еще одной встречей. Вспомнился первый разговор о женитьбе, да и сама свадьба. Потом родилась Наташа, старшая дочь, ей теперь седьмой год. Вспомнилось, как подбирали ей имя, спорили — Наталья или Татьяна. Решили, что Наташа. Но если будет еще одна дочь, то назовем ее Татьяной. Три года назад она и родилась, вот она, моя Таня. И тогда, под землей, я вспомнил их игры, веселые шалости, катание на саночках, — словом, обычные развлечения. Но они приносили мне радость, отвлекали от мрачных мыслей. Потом я перебирал в памяти всех друзей. Школьных и армейских, — где они теперь, почему никогда не переписываются со мной? Хоть и я, конечно, хорош — сам никому из них не пишу. Так уж у нас бывает — новые друзья вытесняют старых. Старался представить себе — что теперь делают мои друзья шахтеры? Конечно, пробиваются ко мне, в восьмой уступ. Но откуда они знают, что я сижу в восьмом уступе? Так мысли приходили одна за другой. Время тянулось очень медленно, и я решил заняться делом. Сидеть и ждать — самое худшее.

Постепенно все вокруг успокоилось — во всяком случае, не было слышно ни треска, ни шума осыпающейся породы. Я встал, прошелся по «закутку», — под ногами я уже почувствовал твердую почву. Вот тогда-то я решил помочь своим друзьям — пробиваться к ним навстречу.

Я почему-то был убежден, что они расчищают верхний вентиляционный штрек. А убеждение это возникло по той же причине — мне казалось, что наверху все должны знать, где я нахожусь. Ближе всего к восьмому уступу через верхний штрек. Стало быть, и мне надо расчищать проход туда, к тому штреку. Какой им смысл, думал я, идти снизу вверх, навстречу обвалу, пробиваться восемьдесят метров. Если все уступы засыпаны, то им надо будет прорезать новые. За смену можно пройти только один метр — это обычная норма в лаве крутого падения. Четыре метра в сутки. Добраться до меня, считал я, можно, таким образом, только через двадцать суток, — нет, снизу вверх они никогда не пойдут. Я знал, что и начальник шахты, Иван Ефимович Левченко, и начальники участков, и мастера все эти расчеты знают не хуже меня. Ясно, что они выберут более ближний путь. Всего двадцать четыре метра, и не снизу вверх, а по штреку. Правда, засыпанному породой, но теперь-то ее можно очистить.

Так я тогда думал и, конечно, ошибся. Спасение ко мне пришло не с вентиляционного штрека, а с нижнего, мои друзья прошли не двадцать четыре метра, а восемьдесят. И это уже такой героизм, перед которым надо шапку снимать. До сих пор я не могу понять, как сумели люди, мои же друзья-забойщики, и стало быть, обыкновенные люди, совершить такой подвиг. Но об этом они уже сами вам расскажут. В особенности Марк Савельевич Дудка. Ведь я с ним не был даже знаком. Знал, что есть такой Марк Дудка, ничего особенного о нем не слышал. А он взял и сотворил чудо. Как это ему удалось — пусть он сам расскажет. А я буду продолжать…

Да, так вот, о моей ошибке. Я уже вам сказал, что, по моим расчетам, люди ко мне пробиваются сверху, и решил идти им навстречу. Взял лопату, вылез на штрек и начал прорезать в породе узкий проход. Ну, такой, чтобы я мог протиснуться, если стану боком. Иногда стучал лопатой, думал — может быть, услышат. Иногда кричал: «Я здесь, в восьмом уступе». Все напрасно — никакого ответа. Но я упорно продолжал рыть проход. Сил было уже мало. Сутки я ничего не ел и не пил. Дышать было тяжело — уже сказывался недостаток воздуха. А я все рою и рою, как крот. И — совершенно неожиданно для самого себя — упал. Пополз я обратно в «закуток». Отдохнул. Вспомнил, что в моей фляге еще оставался компот. Я всегда брал его с собой. Но фляги нигде не было. Ползал, ползал, искал — нигде фляги нет. А мысль о компоте уже не дает мне покоя. Конечно, не надо было о нем вспоминать. Да и была его там какая-нибудь капля. За обедом я почти все выпил. Но вот из-за этой капли я пролезал в девятый уступ, снова вылез к тому месту, где целые сутки рыл себе проход. Никакой фляги там не было. Потом померил — сколько сделал за двадцать четыре часа. Стыдно сказать — чуть больше метра. Я тогда так устал, что уже не замечал: мой проход постепенно осыпался, заваливался. Это я увидел потом, когда уже отдохнул. Все мои труды были напрасными. Вот тогда я впервые решил заснуть. Я присел, прижался к стойке, думал, при новом обвале она меня удержит. Но чуть задремал — сразу же вскочил. Становилось холодно, я был в одной рубашке. Тужурку свою я бросил, когда пробирался к штреку, поток породы ее, конечно, унес.

Поспал минут пять, не больше, а продрог так, что уже не мог сидеть. Вскочил, начал бегать. Три шага вперед, три шага назад. Чуть-чуть согрелся. Но все-таки садиться не стал. Больше всего хотелось пить. Вот, думал я, если выпить глоток того компота или даже какой-нибудь болотной водицы — я снова окрепну и смогу рыть себе проход. Но ни компота, ни воды не было. От всего этого и от всех тяжелых мыслей я начал сдавать. Да, так я почувствовал. Будто потерял надежду или усомнился в возможности спасения. Хорошо помню эту минуту. Можно сказать, что это была очень трудная минута.

Я стою в своем закутке и думаю. Вот голод, жажда, усталость, одиночество меня сломили. Я сдался, покорился судьбе. Будь что будет. Это и есть страх. Страх меня победил и уже теперь не выпустит, будет держать, пока не погубит. Да как тебе не стыдно, Александр, как ты людям в глаза посмотришь? Так я в ту минуту думал. Как будто рассуждал не с самим собой, а с кем-то другим, который находился рядом и вдруг поник головой, проявил слабость. И стало мне смешно: что я, с ума схожу, что сам с собой разговариваю. Вот тогда-то я установил для себя режим. Полчаса отдыхать, дремать, спать. Хоть и холодно, но «организм не должен доходить до крайней степени усталости». Эту фразу мне когда-то говорил старшина в армии. Может быть, он и прав.

После получасового отдыха надо час работать. Это может показаться странным — какая там работа. Но вот я себе находил дело. То очищал «закуток», то приводил в порядок уступ, то снова рыл проход, то собирал щепки, мусор, обломки крепи. Потом снова полчаса отдыхал, дремал, даже можно сказать — спал. Просыпался от холода, и удивительно — точно через полчаса. Вообще-то вы знаете, что у рабочего человека где-то в голове помещается будильник. Я, например, всегда просыпаюсь в назначенную минуту. И тогда я просыпался и сразу же — тоже полчаса — согревался. Ходил, занимался гимнастикой, только прыгать боялся — казалось, что провалюсь или снова начнется обвал породы.

Так прошли вторые сутки. Начинались третьи. Я перестал работать лопатой — берег силы. Вспомнил все, что читал и слышал о людях, оставшихся без воды и пищи, в полном одиночестве. Перебирал в памяти все трудности, с которыми столкнулись и наши четыре моряка на Тихом океане, и полярники, и геологи… И самое главное — наши революционеры, сознательно объявлявшие голодовку… Совсем недавно мне довелось читать об этом, я тогда и не думал, что это сослужит мне такую службу. Люди сидели в одиночных казематах, отказывались от воды и пищи, иногда неделями… И все-таки побеждали. И вот в те нелегкие часы третьих суток я не переставал думать об этом. Что это за люди? Чем они отличались от меня? Может быть, какие-нибудь богатыри вроде Ивана Поддубного? Но на фотографиях они выглядели худыми, щуплыми. Так я без конца думал о различных прочитанных книгах, о многих историях, которые мне рассказывали в армии, в школе, в комсомоле…

От всех этих мыслей я, должно быть, страшно устал и заснул.

Я проснулся от какого-то стука. Я спал, прижав голову к деревянной стойке, и мне казалось, что кто-то стучит над моим ухом. Я вскочил, прислушался. Ясно доносилась дробь пневматического молотка. Но откуда-то сбоку, снизу. Не может быть. Сперва подумал, что это сон или какой-нибудь бред. Во сне или бреду все может быть. Но постепенно стук приближался. Я решил проверить и восемь раз ударил по стойке. Пневматический молоток стих. Я снова повторил — восемь ударов по стойке. Так я сигналил, что нахожусь в восьмом уступе. Прислушался — пневматический молоток опять заработал, и мне казалось — более уверенно. Действительно, с каждой минутой стук молотка все приближался, и я уже мог определить, что меня от него отделяет не больше метра.

Трудно передать, что я переживал в эти последние часы под землей. Хотелось кричать от радости: вот какие у нас люди, настоящие герои. Ведь шли ради меня на страшный риск — я-то понимал, какая опасность им угрожала. И когда мой друг — забойщик — Степан Онуфриенко просунул голову в отверстие, которое проделал своим молотком, я не удержался и бросился обнимать его.

— Вот кого обнимай, Саша, — сказал тогда Онуфриенко и показал на Марка Савельевича Дудку.

А Дудка стоял рядом со Степаном и кричал в телефонную трубку:

— Все в порядке — Малина жив-здоров… Все работы прекратить, всем идти на-гора́.

5

Мы не заметили наступления сумерек, не заметили, как в дом вошла Нила Петровна с детьми. Александр Захарович закончил свой рассказ и сидел у стола в том возбуждении, какое бывает у людей, когда они возвращаются к пережитому.

— Вот и всё! — сказал он, выглянул в распахнутое окно, в маленький садик и позвал: — Нила…

— Я здесь, — отозвался хрипловатый голос.

Малина включил лампу, на мгновение зажмурился от яркого света и подошел к дивану, где сидела Нила Петровна. По ее миловидному лицу текли крупные слезы, и она вытирала их по-детски маленьким кулаком.

— Что ты, Нила? — тихо спросил Малина и подал ей платок.

Нила Петровна вышла в садик, потом вернулась и постлала на стол большую белую скатерть.

— Сама не знаю, отчего это — от горя или радости, — сказала Нила Петровна, подавая к столу уже приготовленные закуски, — хотя горя уже никакого нет. Верно говорят — в беде друзья познаются. В те дни все стали моими друзьями. И ближние, и дальние соседи, и знакомые, и незнакомые. Весь поселок собрался на шахтном дворе. Одни не отходят от меня, успокаивают, другие — детей кормят, третьи — за домом смотрят, четвертые — бегут ко мне на работу (я ведь финансовый инспектор, закончила финансовый техникум), предупреждают, чтобы не ждали меня… Нелегко нам было на поверхности, никто ничего не знает, передают только одно слово — пробиваются. А жив ли он — никто не говорит. Вот когда я увидела, как много у нас друзей. Теперь я готова идти от дома к дому и всем поклониться… Особенно Марку Савельевичу Дудке, — ведь у него тоже трое детей, семья, а он пошел на риск… Ради Саши…

Поверьте, я давно знаю шахтерскую жизнь, выросла в среде горняков, и раньше люди помогали друг другу, не оставляли в беде товарища. Это уже шахтерский закон, с давнего времени. Но теперь это стало всеобщим законом… Люди знакомые и незнакомые, горняки и не горняки — все идут на помощь, все готовы что-нибудь сделать… Вы бы посмотрели — сколько людей на собственных машинах дежурили там — может быть, понадобится куда-нибудь послать, сколько людей сидели и ждали в нарядной — может быть, пошлют на шахту, сменить кого-нибудь. Да и теперь все спрашивают — как Саша? Не нужно ли чего? Вот и рассудите сами — от чего слезы, от горя или радости…

В этот вечер в домике Малины в поселке Белый долго говорили о человеческой сердечности, о дружеской взаимопомощи, вспоминали самые различные события, происшедшие в последнее время. И не только в шахтерских поселках, но и в городах, в селах, на дорогах. Словом, это был разговор о хороших людях. И выходило, что история Александра Захаровича Малины не является исключительной. В разных обстоятельствах, а не только под землей, люди проявляли те высокие нравственные качества, которые отличают истинных советских людей от сытых и тупых мещан.

И все сошлись на том, что ради того, чтобы таких добрых, сердечных, отзывчивых, бескорыстных людей становилось все больше и больше, чтобы не эгоизм и лицемерие, а человеколюбие и искреннее товарищество стали повсеместным законом нашей жизни, — ради этого есть смысл трудиться, рисковать, терпеть лишения, отдавать всю энергию, опыт, знания, жизнь.

Поздно ночью мы уехали в Луганск. Навстречу нам двигался непрерывный поток машин, и их яркие огни вынуждали Алексея Ивановича прижиматься к обочине, а иногда и останавливаться. Артерии могучего индустриального организма действовали с большим напряжением. Уголь, металл, хлеб — на трех этих китах держится донецкая земля. И каждый, кто хоть в какой-то мере соприкасается с этими китами, считает себя творцом великой симфонии труда. Вот почему Алексей Иванович, любивший быструю езду, все же придерживал машину и все время повторял: «Ничего не поделаешь — едут короли дорог!»

И только выехав на более свободный проселок, без видимой связи бросает:

— Вот и «Волгу» купил.

— Кто?

— Да брат мой Николай. Приехал к нему ужинать, а он на Донец уехал. Оставил записку, приезжай, мол, туда. Я, конечно, поехал. Думаю, подвезу обратно. И что же вы думаете — там на Донце целый табор. На шести машинах, с женами, детьми. Костры горят, в двух ведрах уху и кулеш варят. Конечно, и еще кое-чем запаслись. Не без этого. В общем — пикник. И что же вы думаете — подзывает меня брат Николай, говорит: «Полюбуйся на мою «Волгу». Я думал — шутит, а он тянет меня, показывает, заводит мотор, крутит, вертит. А я третий год собираю деньги на «Волгу». Где же тут справедливость? Разве это жизнь?

Я пытаюсь успокоить Алексея Ивановича: если в нашей стране на каждых двух братьев будет одна «Волга» — это не так уж плохо.

— Так-то оно так, — замечает Алексей Иванович, — но обидно другое — ему и пенсия, и «Волга».

Вообще автомашина для шахтера стала чуть ли не предметом первой необходимости. В поселке живет тысяча шахтеров, а собственных машин — двести пятьдесят. По воскресеньям вереница машин уезжает на рыбалку, на охоту, на купанье. Если в клуб привозят интересную кинокартину, то с дальних поселков приезжают на машинах шахтерские семьи, и тогда негде поставить «Волгу» или «Москвича». Площадь перед клубом, все прилегающие улицы запружены автомашинами. Это уже никого не удивляет, стало нормальным явлением. А ведь десять лет назад собственная машина была редкостью. И не только в горняцких поселках, но и в городах.

Может, в будущем возникнут хорошо действующие гаражи общего пользования, станции проката, да и другие коллективные формы. Но вне зависимости от этого — радует самый факт такого выросшего жизненного уровня наших забойщиков, проходчиков, машинистов, инженеров, да и рабочих других шахтерских профессий.

Конечно, желание купить «Волгу» еще не означает, что у шахтеров все есть — одной лишь автомашины не хватает. Да и далеко не все труженики нашей угольной индустрии могут позволить себе такую роскошь. Все это так. Но в этом разговоре я усматриваю не только достаток шахтерских семей, но и изменившиеся потребности, возросшую культуру быта. Былые времена, когда на шахтах «пропивалось все, что зарабатывалось», вспоминают здесь с усмешкой и даже с издевкой. Может быть, и теперь еще случается такое, но явление это редкое и всеми осуждаемое.

— Разве это уха? Разве из такой курицы можно варить кулеш? — неожиданно выкрикнул Алексей Иванович. — Я бы такую курицу постеснялся в дом принести. Приеду домой, расскажу старухе, вот она посмеется. На своей «Волге» ездит, а уху в жестяном ведре варит. Ну не смешно ли?

По-видимому, Алексей Иванович решил отыграться на наиболее уязвимых деталях своего визита к брату и делал это с неумолимой беспощадностью.

— Где-то тут Марк Савельевич живет? — спросил я у Алексея Ивановича, чтобы отвлечь его от горестных мыслей о плохой ухе.

— Марк Савельевич? Дудка? Кажется, проехали… Или, может быть, вернемся?

Хоть и говорили мне, что Марк Савельевич ушел на рыбалку и вернется поздно вечером, но в первом часу ночи я не решился заехать. Алексей Иванович, искавший нового собеседника, уверял, что Марк Савельевич в отпуске, что он поздно засиживается, но мы, не останавливаясь, уехали в Луганск.

Но уже рано утром мы встретились с Марком Савельевичем на перекрестке дорог у грузовой автобазы шахты № 1. Я увидел наконец шахтера с богатырским телосложением. Выше среднего роста, плотный, загорелый, с удивительно добрыми карими глазами, коротко остриженными волосами, с осанкой в походке, в жестах, в каждом движении.

— Пойдем ко мне, — сказал он, и мы свернули в узкий переулок, вышли на поляну и попали в крохотный фруктовый садик.

В этом садике и стоял домик Марка Савельевича.

6

Теперь выслушайте одну из драматичных страниц этой истории о двух шахтерах, попавших в беду, и их спасении. Мне уже приходилось слышать о мужестве Марка Савельевича и его забойщиков. Об этом говорил мне Иван Андреевич Ткаченко («когда мне сказали, что за спасение взялся Марк Савельевич Дудка, я сразу успокоился — во всяком случае, появилась уверенность, что все возможное будет сделано»), с этого начался наш разговор с управляющим трестом «Ленинуголь» Константином Васильевичем Шалимовым («Марк Савельевич — это орел, он сделал невозможное»), и о нем же с восхищением и благодарностью говорили все, с кем мне пришлось встретиться на шахте имени XIX съезда КПСС.

В сущности, я уже знал все детали спасательной операции — о ней мне рассказывали Иван Левченко, Иван Влахов, Степан Онуфриенко, Николай Делянченко, ее отважные участники. Марк Савельевич не прибавил к их рассказам ничего нового. И все-таки мы просидели с ним до вечера.

Он принадлежит к числу тех людей, которые избрали шахтерский труд по призванию. Он учился в различных школах, пробовал разные профессии, хотел даже стать врачом, но судьба свела его с шахтерами, он спустился в шахту, и путь был избран, жизненный жребий был брошен. С тех пор прошло больше двадцати лет, и никогда Марк Савельевич не жалел о своем выборе.

Мне как-то сказали, что Марк Савельевич обладает чудесным свойством — привлекать к себе людей. «Все хотят с ним работать, никто не хочет от него уходить, дело у него идет быстро, хорошо и весело». Все особенно подчеркивали — весело. Я тоже почувствовал на себе это чудесное свойство. И все дело в том, что Дудка человек талантливый. Обаяние таланта — это великая сила. В особенности если бог наделил им умного и доброго человека, если талант этот отшлифован трудом и жизнью и, иначе говоря, если божья искра не сожгла, а осветила человека.

Марк Савельевич был и проходчиком, и машинистом, и слесарем, возрождал затопленную во время войны шахту «Сутаган», — теперь он начальник участка. Он прошел по всем ступеням шахтерского труда — лава, забой, штрек, да и тысячи других технических понятий для него лишь та привычная атмосфера, без которой жизнь не жизнь и дело не дело.

Вот такой человек и возглавил спасение Анатолия Шурепы и Александра Малины.

В седьмом часу вечера, когда Марк Савельевич собрался с женой идти в гости, ему позвонил по телефону начальник шахты Иван Ефимович Левченко:

— Марк Савельевич, на четвертом участке обвал — двое остались под землей.

— Бегу, — ответил Дудка и помчался на попутном грузовике к шахте. Как был — в сером костюме и желтых ботинках. Там уже были инженеры, начальники участков, мастера. Главный инженер Владимир Филиппович Харченко уже обследовал участок. Он чертил на листе бумаги схему уступов, размашистыми линиями наносил предполагаемые разрушения. Никто не знает, в каком уступе находятся Шурепа и Малина. Да и живы ли они? Обвал был мгновенный и большой разрушительной силы.

— Что ты скажешь, Марк Савельевич? — спросил у него главный инженер.

— Надо идти в шахту, — ответил Дудка.

— Кого ты возьмешь?

— Николай Дмитриевич, ты пойдешь? — повернулся Дудка к бригадиру забойщиков Делянченко.

— Готов, — ответил он.

— А ты, Иван Малыш, ты, Алексей Рудоман, ты, Николай Петухов, — Марк Савельевич подходил к забойщикам, стоявшим у входа в нарядную, перед каждым останавливался, смотрел в его глаза, проверял, испытывал. — А ты, Данила Зелененко, а вы, Степан и Григорий Онуфриенко, пойдете со мной, братья?

Дудка знал, что Григорий Онуфриенко тоже был в лаве крутого падения, на четвертом участке, когда там начался обвал, что он спасся каким-то чудом. Захочет ли он идти обратно? Но оба брата ответили:

— Идем, Марк Савельевич.

Марк Савельевич пропустил Чернова и Клименко, ему показалось, что они отвели от него взгляд.

— Не обижай, Марк Савельевич, — крикнул Чернов.

— Прости, Борис, — ответил Дудка.

Он увидел и других забойщиков. Одни из них, как Григорий Онуфриенко и Иван Скляренко, успели спастись, выскочить из шахты и теперь просили послать их обратно в лаву, в самый центр катастрофы. Другие отдыхали, рыбачили, занимались своими обычными домашними делами и прибежали к нарядной — никто их специально не звал, их привел сюда долг, неслышимый тревожный набат, который передастся от сердца к сердцу.

Харченко разделил забойщиков на две группы. Одна из них пойдет с Марком Савельевичем по нижнему штреку, от уступа к уступу, вверх. Другая — с Иваном Влаховым по верхнему, вентиляционному штреку. Кто быстрее дойдет, тот и принесет спасение Шурепе и Малине.

— Но помните, друзья, — сказал Харченко, — в лаве неспокойно, все еще в движении. В завале наши товарищи, не мне вам говорить, что это значит. Но будьте осмотрительны. Новые жертвы — это не помощь, а новые беды.

Харченко должен был призвать всех к осторожности, этого требовало его положение главного инженера. Но сам-то он знал, что на каждом шагу их ждет там смертельная опасность. Знали об этом и Дудка, и Влахов, и все забойщики. Но так уж принято — просить беречь себя там, где эта просьба кажется смешной и невыполнимой.

Приехали горноспасатели — во время подземных пожаров или взрывов их роль велика. Но в данном случае все должны делать люди, хорошо знающие именно эту лаву, свойства именно этой породы, и, конечно, опытные забойщики. Левченко предложил горноспасателям установить связь с Марком Савельевичем и Влаховым. И вскоре по телефону из шахты был передан план Марка Савельевича.

Он пробрался по нижнему штреку к первому уступу и убедился, что дальше идти нельзя. Нет возможности очищать и завал — все здесь разрушено, и пробиваться в зыбкой, только-только обвалившейся и еще не устоявшейся породе тоже, конечно, нельзя. Что же делать?

Есть только один-путь — Марк Савельевич подчеркивал, что с этим согласны и все забойщики: прорезать новые уступы, новые ступени, пробивать новый проход в лаве, параллельно старому, заваленному. Из каждого нового уступа осторожно пробиваться к углу старого, и если Шурепа и Малина живы, то их найдут в одном из этих углов, «закутков».

Левченко и Харченко быстро подсчитали: высота уступа — шесть метров, проход к старому «закутку» — еще два метра, не меньше. Надо, стало быть, пройти примерно восемьдесят метров в лаве крутого падения, в своеобразной и очень трудной отвесной угольной стене. Да еще в условиях такой катастрофы, которая прошла здесь всего два часа назад.

— Нет, это безумие, — передали Марку Савельевичу по телефону.

— Это единственный выход, — настаивал Дудка.

— Самая высокая норма проходки — в обычных условиях — один метр в смену. Восемьдесят смен — это двадцать дней. Бессмысленно: если Шурепа и Малина еще живы, — они умрут.

— В том-то и дело, что мы собираемся пройти этот путь не за восемьдесят смен, а за шестьдесят часов, — внятно произнес Марк Савельевич и еще раз повторил: — За шестьдесят, ну, самое большое — за семьдесят часов.

Он понимал, какое впечатление это произведет на главного инженера, на начальника шахты и управляющего трестом, с которым он вел разговор. Он собирался подробно изложить свой план, но в это время Харченко крикнул:

— Я сейчас спущусь к вам.

Но до спуска главный инженер связался с Влаховым, который вел очистку вентиляционного штрека, — может быть, оттуда быстрее придет спасение? Влахов сообщил, что двигаются они крайне медленно — путь их измеряется сантиметрами. К тому же очищенный участок вновь был засыпан — пришлось все начинать сначала.

— Пойду к Марку Савельевичу, — сказал главный инженер и начал медленно спускаться вниз.

Он застал Дудку, Онуфриенко и Рудомана в узком проходе, который забойщики уже успели продолбить в толще угля и породы. Это была нора, крохотная пещерка, едва вмещавшая забойщика с его отбойным молотком.

— Ну, что у вас? — тихо спросил Харченко.

— Вот мы попробовали и думаем, что получится, — ответил Марк Савельевич.

Главный инженер посмотрел на Дудку, потом на всех забойщиков — таким людям можно верить. Это же не безрассудные юнцы, а опытные мастера своего дела.

— Что же вы предлагаете?

— Если мы будем пробивать узкий проход, вроде этой норы, и работать пятнадцать минут, а сорок пять минут отдыхать, то можно проходить метр в час или шесть метров в смену.

— Почему только пятнадцать минут?

— Если рубить с бо́льшим напряжением, ни секунды не отдыхать, не курить, бить и бить, то больше пятнадцати минут человек выдержать не может, — сказал Марк Савельевич.

— Так, разумно. Потом?

— Мы проверили — за пятнадцать минут Рудоман прошел четверть метра. Теперь пусть сорок пять минут отдыхает. Его сменит Степан или Григорий Онуфриенко, а за ним — по очереди, скажем, Малыш, Селихов…

— Ширина прохода?

— Один метр, — ответил издали Рудоман.

— А высота?

— Один метр шестьдесят сантиметров.

— А вы уверены, что сможете выдержать такое напряжение?

— Три дня — сможем, — ответил Рудоман.

— Может быть, спустить новых забойщиков — там многие просятся сюда, даже с других участков.

— Нет, — ответил Марк Савельевич, — я бы и этих отправил отдыхать. Здесь останется только четверо… Через шесть часов пусть придет новая смена, чтобы в каждом часе работать только пятнадцать минут. Но надо отбирать таких забойщиков, которые способны за те пятнадцать минут делать больше, чем за час в обычных условиях…

И началась невиданная даже в этих местах подземная эпопея. Каждые пятнадцать минут менялись забойщики, каждые шесть часов менялись бригады, каждый час измерялся путь, пройденный к лаве.

Только один человек не покидал свой пост — Марк Савельевич Дудка. Он не уходил отдыхать, делил со своими друзьями забойщиками все тяготы и опасности. Мало того — в наиболее трудные минуты он сам брался за пневматический молоток. Не потому, что забойщики уставали — об усталости тогда не было и речи.

Повторяем: новый узкий проход в лаве крутого падения четвертого участка представлял собой не прямую линию, а зигзаг — шесть метров вверх и два метра к углу старого уступа, к старому «закутку», где могли сидеть Шурепа и Малина. И эти-то два метра были самыми трудными и опасными. Ведь группа Марка Савельевича вторгалась в зону обвала, прикасалась к тем громадным массам породы, которые всё смели на своем пути и теперь, казалось, только задержались. Только тронь — и все поплывет, порушится, все начнется с новой силой. Что станет с теми, кто пробивался по новой подземной тропе? Они, конечно, крепят каждый пройденный сантиметр, действуют по всем правилам горного дела. Но разве стихия признаёт какие-то правила? Разве пласты породы станут считаться с замыслами людей?

И вот к самому «закутку» обычно пробивались Марк Савельевич и Степан Онуфриенко. Бывают моменты, когда командиру надо быть только впереди.

Этот чапаевский девиз Дудка помнил всю жизнь. И в старый «закуток», где по пятам людей ползла и пряталась сама неумолимая смерть, последние сантиметры к уступу проходил Марк Савельевич или Степан Онуфриенко. Они едва умещались вдвоем в узком проходе, в выдолбленной норе, но шли рядом.

Каждые полчаса по телефону сверху задавали один и тот же вопрос:

— Сколько прошли?

— Полметра, — отвечал Дудка.

График выдерживался с железной настойчивостью. Так были пройдены — первый уступ, второй… И когда вступили в зону третьего уступа, то ли Рудоман, то ли Малыш услышал какой-то стук. Не сигнал ли это? Пробились еще на полметра и снова прислушались. Какой-то далекий, едва слышимый удар, будто сама земля звала отважных людей, подбадривала в их подвижническом пути. «Стучит, как далекий дятел», — сказал Онуфриенко.

— Но под землей нет никаких дятлов, — усмехается теперь Дудка, — я понял, что это человек. На душе стало легко — стало быть, кто-то из них жив. Поверьте, последние три метра в третий уступ мы проходили не три часа, а два. Ну, может быть, с минутами.

Так через семнадцать часов был найден и спасен Анатолий Григорьевич Шурепа.

От него забойщики узнали обо всем, что произошло в лаве в момент обвала.

— Где может быть Малина? — спрашивали Шурепу и под землей и на поверхности — в своеобразном спасательном штабе, где были и Шалимов, и Левченко, и Харченко.

— Думаю, что в восьмом или девятом уступе, — я ему кричал: «Беги наверх!» — но он не ответил. Или я не расслышал. Треск и шум был порядочный…

Восьмой или девятый уступ — шутка ли, почти еще пятьдесят метров, а может быть, и больше. И все же первая победа окрыляла людей, убедила их, что путь, избранный ими, правилен. Правда, чуть-чуть быстрее начал подвигаться по верхнему штреку и Влахов со своей бригадой. Но у них впереди еще было двадцать четыре метра завала. И снова все надежды обратились на группу Марка Савельевича Дудки.

Шалимов спросил Дудку по телефону: не хочет ли он отдохнуть. Забойщики-то сменяются, поднимаются на поверхность, а Марк Савельевич?

— Я уже думал об этом, — ответил Дудка, — но, пожалуй, это неразумно. Здесь каждую минуту или даже секунду может что-нибудь случиться. А передать другому, что я здесь увидел, понял, узнал о характере лавы, вряд ли смогу… Придется терпеть, Константин Васильевич.

Харченко предложил:

— Может быть, прислать фронтовые?

— Не надо, — ответил Дудка, — я даже с этим потерплю… Только помните — я отказался, за это двойная порция на фронте полагалась.

Он любил шутить в любой обстановке.

К исходу первых суток они пробились к четвертому уступу. Там было все разворочено, как после тайфуна или смерча.

— Нет, здесь Малины не может быть.

— А под обломками?

— Нет, он жив, я уверен, — ответил Дудка в телефонную трубку.

Эта фраза Марка Савельевича мгновенно передалась во двор, где сидели или стояли тысячи людей — жители горняцких поселков. Это было и их бедой, хоть речь шла только об одном забойщике — Александре Малине.

Но в каждой шахтерской семье его уже называли Сашей, знали все детали его жизни, как и Нила Петровна, ждали добрых вестей от Марка Савельевича или Влахова. Вот почему слова уверенности Дудки были тем успокоительным бальзамом, в котором все нуждались: и шахтеры, и их жены, и знакомые, и незнакомые Малины. Ведь через день-два и их мужьям, сыновьям или отцам придется идти добывать уголь. И трагическая гибель одного не только отзовется болью, состраданием, участием, но и внесет тревогу в шахтерские семьи. И не скоро эта тревога рассеется — это знали все.

Знал это и Марк Савельевич. Вот почему он обдумывал каждое слово, которое передавал наверх. Была ли у него в самом деле такая уверенность, что Малина жив? Нет, ее не было. Что ж — он обманывал себя и других.

— Только других, — говорит теперь Дудка, — и не жалею об этом. Ведь всем было тяжело — и нам и им, наверху.

Самым трудным оказался шестой уступ — к нему пробивались три смены, восемнадцать часов. Это был центр всей катастрофы, если только у подземной катастрофы есть какой-то центр. Здесь все еще было в движении: порода, уголь, стойки — все смешалось. У всех забойщиков было такое впечатление, что они приблизились к опасному участку. Двигались медленно, лучше крепили пройденный путь. Стояли подальше друг от друга. Если погибнет один, он не потянет за собой другого, третьего… И опять — впереди Дудка.

— Марк Савельевич, не ходите, дайте я попробую, — кричал Рудоман, — я ведь обещал Марье Ивановне…

Дудка полз, не слушая, проверяя каждый сантиметр, ощупывая каждый камень, каждую стойку. Он хорошо знал свою жену, Марью Ивановну. Она его поймет в любых случаях.

И в этот же вечер вторых суток, может быть в тот же час, на шахтном дворе, у нарядной, появилась высокая и молчаливая женщина. Это была Марья Ивановна Дудка. Она пришла сюда впервые, хоть и знала, что ее муж вторые сутки пробивается к Малине и подвергается самой большой опасности.

Все перед ней расступились. Она прошла к нарядной, спросила, не нужно ли чего Марку Савельевичу, постояла молча и так же молча ушла. Она была дочерью и женой шахтера, и этим все сказано: в горняцкой жизни все бывает — и много радостей и немало печалей, много почета и немало тревог.

А в это время Дудка и его группа забойщиков прошли шестой уступ и начали пробиваться к седьмому. И здесь впервые забойщик остановился в какой-то нерешительности. «Весь уголь дышит», — сказал он, и эта фраза была услышана всеми забойщиками, ждавшими своей очереди.

Дудка продвинулся, все кругом осмотрел, сказал: «Трудный кусок». Все молчали. Что же дальше? Идти или не идти? Пробиваться или вернуться назад, ждать, пока все кругом успокоится, приобретет более устойчивый характер? Все ждали, что скажет Марк Савельевич. А он молчал и думал. Он знал всех их, знал их жен, детей, родных. Что он им скажет, если что-нибудь случится? Он вспомнил свою фронтовую жизнь, когда командир посылал его на самые опасные дела. Но то была война. А теперь? Разве не ведут они борьбу за спасение своего же брата шахтера? Они не могут ни дрогнуть, ни отступить.

— Пойдем дальше, там наш товарищ, — тихо, даже еле слышно сказал Дудка.

И мгновенно был включен пневматический молоток — будто все ждали этого слова.

Соорудили «костер», подобие сруба, попробовали укрепить проход. Но мощные бревна и стойки были сразу же смяты, исковерканы.

— Еще один костер, — сказал Дудка и начал подтаскивать крепь.

Но и второй «костер» был смят, раздавлен.

— Еще один костер, — повторил Дудка.

И только третий «костер», более крепкий, только новые стойки дали им возможность двигаться дальше, к восьмому уступу. В этот-то момент Дудка услышал стук.

Восемь ударов по крепи. Да, нет никакого сомнения, это сигнал. Восемь ударов — восьмой уступ.

Дудка сообщил наверх:

— Слышу сигнал — восемь ударов. Пробиваемся в восьмой уступ.

Онуфриенко и Рудоман, сменяя друг друга, прошли полметра. Потом наступила очередь Петухова, Малыша, Зелененко, Чернова, Клименко, Селихова… И опять — Степан Онуфриенко. Ему-то первому и удалось протянуть руку Малине.

— Вот кого обнимай — Марка Савельевича, — сказал Онуфриенко, когда Малина начал его благодарить.

Но совершенно неожиданно, будто подталкиваемый какой-то страшной силой, Александр Малина побежал.

Он перепрыгивал через стойки, бежал по новым креплениям, от уступа к уступу, с привычной сноровкой.

— Слушайте все! — крикнул Дудка. — Малина побежал вниз… Воды не давать… Все работы прекратить.

— А нам осталось три метра, — сообщил Влахов с верхнего штрека.

— Всем на-гора́, — передал Иван Левченко, — поздравляю с победой и спасением наших товарищей.

А Малина уже попал к врачам — они понесли его к грузовой вагонетке и бережно подняли на поверхность земли. «Теперь можно глоток воды», — врач протянул ему флягу. Потом Александр Захарович увидел Нилу Петровну, детей, родных. Все его обнимали, о чем-то спрашивали. И только в санитарной машине, которая везла его в больницу, он вспомнил, что не успел обнять и поблагодарить Марка Савельевича, да и всех, кто пробивался и спас его.

— Очень яркое солнце, — сказал он.

И закрыл глаза — тяжело было смотреть на свет.

7

Вот мы и побывали с вами у всех героев этой истории. Может быть, я что-то упустил, кого-то не помянул, о каких-то деталях или событиях рассказал не с той полнотой, на которую рассчитывали мои собеседники и друзья. Надеюсь, что они простят меня. Но мне кажется, что я восстановил со всеми подробностями все существенное, главное и значительное, происшедшее в те памятные и напряженные три дня.

В то короткое время, когда два человека находились в смертельной опасности под землей, а двадцать шесть человек, рискуя жизнью, пробивались к ним, проявились характеры и душевные качества многих людей — и хороших, и дурных.

Кто бы мог подумать, что Шурепа и Малина обнаружат такие чудеса стойкости, самообладания, выдержки и внутренней собранности. Все знали, что они — опытные и трудолюбивые забойщики, но их поведение под землей, их безмерный поединок со стихией открыл в них то, что раньше не замечалось. Кто бы мог подумать, что не только Дудка, но и Рудоман, и братья Онуфриенко, и Влахов, и Лавриченко, и Петухов, да и все спасавшие Шурепу и Малину еще больше прославят своим подвигом мужественное племя шахтеров. Не под влиянием минутного порыва, не в атмосфере аффекта, не при мгновенной вспышке всеобщего подъема, а вполне спокойно, обдуманно, сознательно — вернем этому слову его прекрасный смысл — начали люди свой героический путь под землей и завершили его победой.

Нет, не забыли они ни своих любимых и родных, не забыли ни жен, ни детей, ни всех радостей, которые приносит людям жизнь. Но они как бы отстранились от всех этих радостей и хоть порой по пятам за ними ползла сама невидимая смерть, но люди неумолимо шли к своей добровольно избранной и опасной цели. Мало того — это считалось само собой разумеющейся и единственно возможной нормой поведения.

Впрочем, беда, говорят, не только открывает добрые сердца, но и запирает черствые души. Давняя мудрость не ошиблась: в те дни были и такие люди — черствые, равнодушные, мелкие. Поминают их теперь с осуждением, приговаривают, что явление это редкое, исключительное. И все же я не решаюсь о нем умолчать.

Было это в начале третьего дня, и никто еще не мог ни предвидеть, ни предсказать, что принесет он спасателям Марка Савельевича, как переживет его Александр Малина. На маленьком шахтном дворике все устали от волнений, ожиданий, тревог. Люди сидели на скамейках, на земле или стояли, прислонившись к пропитанному угольной пылью домику нарядной.

Нила Петровна вошла в маленькую комнату, где стояли телефоны и откуда поддерживалась связь с Марком Савельевичем. В комнате бодрствовал только начальник шахты. Он держал у покрасневшего уже уха телефонную трубку и что-то слушал. У Нилы Петровны появилась какая-то надежда, и, по-видимому, она сразу же отразилась на ее лице. Но Левченко молча положил трубку и, стараясь не встречаться взглядом с Нилой Петровной, начал что-то чертить на большом листе бумаги. А Нила Петровна следила за каждым движением начальника шахты, пытаясь по ним определить, что происходит в шахте, под землей.

Вот Левченко потер левый глаз, может быть, он прячет слезу? Вот он сжал руками виски — что это означает? Может быть, там что-то случилось? Или уже нет никаких надежд? Нила Петровна считала каждую минуту, каждый час. Шел пятидесятый час. Пятьдесят часов без воды и пищи. Выдержит ли Саша? Она вспоминала все случаи его нетерпеливого поторапливания: «Скоро ли обед?» Если обед задерживался, то он шутливо кричал ей из комнаты: «Голодная смерть уже приближается». А тогда еще маленькая Таня допытывалась у отца: «Что такое голодная смерть?»

Теперь все эти обычные житейские картины возникали в памяти Нилы Петровны, от них ей становилось еще тяжелее на душе, комок в горле снова начинал ее душить. Теперь не шуточная, а настоящая голодная смерть подступила к Саше. Да и жив ли он? Ведь прошло уже пятьдесят часов. Нет, пятьдесят часов и две минуты. Она почти физически ощущала движение часовой стрелки, будто каждый толчок ее отзывался у нее в сердце.

Левченко не переставал что-то чертить, а Нила Петровна все старалась издали разглядеть, каким срочным и важным чертежом занят начальник шахты. У нее возникли самые различные догадки: будут пробиваться другим путем, у Марка Савельевича какая-то неудача, — вот и карандаш сломался, и начальник шахты отбросил его — должно быть, волнуется. Но Левченко нашел в ящике стола новый карандаш и снова принялся чертить. Он вздрогнул от телефонного звонка, поднял трубку и начал произносить какие-то отрывистые фразы: «Да, да… Нет, не было…-Так лучше… Через десять минут».

Нила Петровна не могла уже сдерживать себя, и она подошла к столу. Какая-то сила тянула ее к тому листу бумаги, на котором что-то вычерчивал Левченко.

Нила Петровна взглянула на этот лист и замерла от удивления: то мелко, то крупно, то каллиграфически аккуратно, то размашисто начальник шахты писал одну и ту же цифру: «50». Это была обычная механическая запись, но она выражала ту самую мысль, которая не давала покоя и Ниле Петровне.

Пятьдесят часов под землей.

— Что там, плохо, Иван Ефимович? — спросила Нила Петровна.

— Все идет нормально, пробиваются. Осталось два уступа.

— Но жив ли он? Пятьдесят часов…

Начальник шахты ответил не сразу, и эта секундная пауза показалась ей бесконечно долгой.

— Надеемся, что жив, — коротко, как всегда, ответил Левченко.

Нила Петровна понимала, что ни говорить, ни расспрашивать больше ни о чем нельзя. Лишние слова — лишние боли. Надо сидеть и молчать. Молчать и ждать.

И в этой наступившей тишине Нила Петровна услышала чей-то голос за тонкой перегородкой. Речь шла там об Анатолии Шурепе: как ему оплачивать за те семнадцать часов, которые он просидел под землей?

— Ну хорошо, — говорил спокойный и рассудительный голос, — допустим, что мы начислим три смены. Хоть семнадцать часов — это не три смены, а две смены и пять часов. Один час не дотянул. Ну допустим. И что же? Какие это смены, если Шурепа уголь не добывал, а сидел в закутке. Мы ему начислим по среднему, а потом придет к нам ревизия и запишет в акте упущение…

— Тогда начисляйте за простой, — советовал другой голос.

— Ни в коем случае. Вот, скажем, выйдет Малина, если он жив, конечно… Выйдет на-гора́, и ему за пятьдесят с лишним часов простоя начислю. Никакой ревизор это не утвердит.

— Ну а по среднему? — спрашивал другой голос.

— По среднему? Не выйдет. Не могу. Получится перерасход фонда заработной платы…

И в это мгновение вскочил начальник шахты. Он был страшен в своем гневе, толкнул ногой дверь и крикнул:

— Вон отсюда!

Те двое выскочили из соседней комнаты, и Нила Петровна, взглянув в окно, узнала их. Не раз приходилось с ними встречаться и на шахте, и в поселке, и в клубе. Как же они теперь будут смотреть людям в глаза? Но они прошли по двору своей обычной неторопливой походкой, преисполненные важности и спеси.

Я не хочу называть ни их имен, ни должностей. Они раскрылись, а это самое большое наказание — шахтерское презренье.

Да и те, кто мне рассказывал о них, просили как-то «обойти их», не предавать гласности их тогдашний разговор. «Кто знает, говорили мне, люди еще могут исправиться, что-нибудь хорошее сделают. Ведь в человеке сидит это хорошее, надо только достать его, не придушить».

8

Я спросил Марка Савельевича — знает ли он этих людей?

— Как же не знать, — усмехнулся Дудка, но почему-то не хотел продолжать разговор о них.

— Давайте лучше перекусим — что о них толковать, — предложил он.

Мы перешли с ним в другую комнату, где хозяйничала его жена, Мария Ивановна. Делала она свое дело быстро, проворно, но не суетливо. Мне показалось, что и она, как и Марк Савельевич, ходит спокойно и горделиво, к столу пригласила одним словом — «пожалуйста», чуть-чуть наклонила голову, улыбнулась.

По-видимому, немало бед и тревог легло на ее сердце. Она молчит о тех трех днях и ночах, когда Марк Савельевич и его бригада спасли Шурепу и Малину. Можно себе представить, что пережила, о чем передумала, что выстрадала Мария Ивановна. Она не должна была, не имела права ни отчаиваться, ни поникнуть головой, ни показывать на людях свою тревогу — кто-нибудь мог бы подумать, что она не одобряет поступок мужа или, во всяком случае, хотела бы, чтобы и его кто-то сменил. И хоть ей порой казалось, что Марка уже нет в живых («почему же он не подменяется, ведь всех других меняют каждые четыре часа?»), и хоть душевная боль достигала такой силы, что хотелось кричать на всю донецкую степь, но Мария Ивановна стояла на шахтном дворе среди шахтерских жен внешне спокойная и молчаливая.

Она только бросилась к нему, когда после спасения Шурепы и Малины он поднялся на поверхность земли.

Марк Савельевич прерывает свой рассказ, чтобы предложить тост за шахтерских жен, и Мария Ивановна благодарит его кивком головы, своей едва заметной обаятельной улыбкой.

— Так вот, поднялся я, — Марк Савельевич возвращается к своему рассказу. — Как будто под землей очень мало ел, но есть не хочется, совсем не спал, а спать не хочется, но вот за баню — полжизни отдал бы…

Из шахтерской бани он вышел в том же праздничном костюме и тех же желтых ботинках, в которых он был, когда узнал об обвале в шахте.

— Мы с тобой, кажется, в гости собирались, — только сказала Мария Ивановна, когда они сели в машину.

— Вот они какие гости вышли, — заключил Марк Савельевич.

Мария Ивановна тихо сказала: «Не буду вам мешать», — и вышла.

— У соседей девочка заболела — не нужно ли чем-нибудь помочь, — объяснил Марк Савельевич.

И по какой-то ассоциации он вспомнил о людях из шахтной конторы, для которых главное в этом событии — вынужденный простой, потерянные тонны угля.

— Ведь они еще героями себя считают — народное добро, мол, берегут. Ничего с ними не поделаешь — черствость души. Только откуда она? Ведь шахтеры люди отзывчивые к чужой беде. Откуда же взялась она, эта черствость, бездушность. Вы думаете, они одни такие? Есть они и в тресте, и среди профсоюзников… Я как-то слушал такого оратора. «Скажу вам, — кричал он, — прямо, грубо, по-рабочему!..» А ведь рабочий, тем более — шахтер, никогда так не скажет, он грубостей не терпит и больше всего ценит в людях сердечность. Может быть, старые шахтеры грешили этим — у них была злость к окружающим. Но наше поколение — это ведь люди, тоньше чувствующие и больше знающие того оратора…

Если уж додумать до конца, то здесь я вижу другую беду. У нас иногда стараются двигать и на высокие должности тех, кто умеет покруче обращаться с людьми. Не тех, кто умнее или кто больше всех знает, а кто покруче. А что это значит? Ругань, крик, грубость… любыми средствами давай уголь… Главное — тонны угля, а человек — на втором и даже, бывает, на последнем месте. Удивительнее всего, что именно это люди, которые «умеют покруче», любят по любому поводу говорить на собраниях — «его величество рабочий» или «его величество шахтерский труд», а потом с этим «величеством» так поступают, что белый свет не мил.

Вот для таких людей тонны угля ценнее человека. Конечно, в любом деле нужен строгий и справедливый порядок. Но именно у этих «крутых» такого порядка и не бывает. Конечно, может быть, все это осталось от прошлого, как говорится — «от культа». Но сколько же времени нам еще надо будет ссылаться на прошлое?

В сущности, Марк Савельевич принадлежал к числу администраторов шахты — он был начальником участка. И все его мысли не были связаны с личной горечью или обидой или субъективным взглядом на жизнь. Нет, он выражал думы того круга шахтеров, в котором он вырос, вращался, жил и с которым был связан глубокими жизненными корнями.

Должно быть, тема эта волновала Марка Савельевича, и я надеялся, что услышу еще много интересных и справедливых соображений. Но совершенно неожиданно, как и начал, он оборвал этот разговор.

Но как-то так случилось, что прерванный нами разговор о ценности угля и ценности людей продолжили другие — мы только слушали.

Перед вечером мы уехали к Донцу. Мне говорили, что молодые шахтеры отправились туда не то на «вылазку», не то на «культурную вахту», а попросту говоря — на рыбную ловлю и купанье. Мы попали к Донцу в разгар «вылазки-вахты» — шахтеры и их подруги сидели у костра, пили, ели уху, пели песни о любви и без конца звали какого-то Митю и какую-то Галю, которые никак не хотели откликаться.

Исчерпав весь арсенал песен и шуток, истребив все тайные и явные припасы, молодые люди у костра вдруг затихли — был только слышен треск подбрасываемых в огонь сухих веток.

Не помню, как возник этот разговор, но кажется мне, что начал его Николай Скубко, молодой забойщик.

— Пошли домой, — сказал он, — мне рано утром в Красноармейск ехать.

— Что там? — спросил его кто-то из темноты.

— Друг в беду попал — у него ни родных, ни близких. Семья мыкается, двое детей. Поеду хоть на три дня…

И вдруг к Николаю подходит балагур и запевала Сергей Шевякин — тоже забойщик — и, копируя чей-то басоватый голос, произносит:

— Друг? В беду попал? А уголь? Кто за вас в забой пойдет, товарищ Скубко?

Скубко узнал, кого изображает Шевякин, и в тон ему ответил:

— Поймите, друг в беде — мы с ним в армии вместе были. А теперь он в больнице…

— Ну и что же, — продолжал Шевякин. — Разве ты врач? А о семье и без тебя позаботятся — есть там и профсоюзы, и соцстрах…

— Если с ним что-нибудь случится, я себе никогда не прощу… Прочитайте письмо жены, совсем он плох…

— Не обязан я читать чужие письма. Да и чем ты мне докажешь, что это твой друг, а это пишет его жена? А, чем?

— Плохой вы человек, — ответил Скубко, — никогда не думал, что у вас нет ни души, ни сердца… А ведь, кажется, коммунист?

— Ну и что же? По-твоему, я должен всех распустить. А уголь? Заводы ждут угля, паровозы ждут угля, города ждут угля, а товарищ Скубко едет проведать дружка.

— Да я только на три дня, в счет отпуска или за мой счет, — я не могу не ехать.

— А оставить заводы без угля ты можешь?

— Я только не могу понять: как выросли у нас такие люди, как вы?

— Не нравлюсь я тебе — так иди к начальнику шахты. Жалуйся: строг, мол, начальник смены.

— Не строг, а бездушен. Для него тонна угля, которую я всегда наверстаю, дороже человека, его беды, его страданий.

— Иди, иди жалуйся на меня, хоть управляющему трестом, хоть…

— Нет, нет, он не так сказал, — поднялся Скубко, — он разгорячился и крикнул: «Иди жалуйся! Скажи, что у начальника смены нет души. Скажи управляющему трестом — он мне повышение пришлет…»

Оказалось, что Скубко и Шевякин воспроизвели во всех деталях, даже сохранив интонации и голосовые оттенки, утренний разговор между Николаем Скубко и начальником смены, молодым инженером, приехавшим на шахту всего четыре года назад. Шевякин был свидетелем этой неприятной сцены. Пошел вместе со Скубко к начальнику шахты, и тот, выслушав просьбу, молча подписал разрешение на отпуск. И только тихо попросил: «Если надо будет задержаться, пришли письмо. Может быть, деньги нужны?»

— А о начальнике смены Николай так и не сказал, — упрекает его Шевякин.

— Не люблю я жаловаться — его еще жизнь научит. Такие люди, если в беду попадают, остаются одни-одинешеньки. Ни друзей, ни знакомых. Только недруги.

— Удивительное дело, — слышу я голос Шевякина, — если беда под землей, то все идут, даже бегут на помощь. А на земле — не всегда так. Что же это — разные законы — под землей и на земле?

— Законы теперь одни, да люди разные, — ответил кто-то из темноты и начал заливать костер.

И уже в пути, когда мы возвращались в автобусе в шахтерский поселок, я услышал самые разнообразные истории о людях великодушных и отзывчивых, сердечных. И все время не шли у меня из головы слова: «Законы теперь одни, да люди разные».

Конечно, люди всегда будут разными, но нравственные нормы, господствующие в нашем обществе, должны привить всем единые характерные черты. И одна из них — великодушие, свойство человека сильного и мужественного.

Все события, связанные со спасением Анатолия Шурепы и Александра Малины, мало-помалу забудутся, станут историей, прекрасной, героической, но все же историей. Но есть в этой истории нечто такое, над чем время не властно. Я имею в виду именно те нравственные принципы, которыми определяется теперь вся наша жизнь.

Луганск, 1963