Что отражает мое аналитическое видение, в котором "ши" (погружение в пучину дерегуляции) никак не связано с "мин" (решениями тех, кто в пучину эту медленно погружается)? Неспособность лиц, принимающих решения, на что-либо повлиять? Отнюдь! Могут эти лица на очень многое повлиять. Ядерную войну, например, развязать могут, да и не только. А вот чего они не могут, так это изменить направление процесса.
Рассуждая о глобальной перестройке, отечественные и зарубежные аналитики не желают вдуматься и вчувствоваться в то нетривиальное, чем заряжено это, слишком легко произносимое ими "мин". Perestroika – это когда политик осмеливается во всеуслышание заявить, что "процесс пошел". Он сие заявляет, и никто из людей, чья профессия удивляться, обнаружив странное, – не удивляется.
Спросят: "А что странного? Ну, пошел процесс и пошел. Вам, неприличному ретрограду, это не нравится, а приличные неретроградные люди в восторге…". В восторге – от чего? От того, что политик – сам по себе, а процесс – сам по себе? Но что тогда такое политика? Мне казалось, что политика – это УПРАВЛЕНИЕ ОБЩЕСТВЕННЫМИ ПРОЦЕССАМИ.
Коль скоро это так (а это так), то нельзя, являясь политиком, отстраненно констатировать: "Надо же, идет куда-то это существо на двух своих ножках… Ну, идет и ладно – что поделаешь, это же процесс! Не я его веду – он ведет всех сразу, и меня в том числе".
Как это он тебя ведет? Ты же политик! Познавая процесс, оседлывай познанное. Если же сначала Андропов говорит, что процесс не познан ("не знаем общества, в котором живем"), а потом Горбачев заявляет "процесс пошел…", то, согласитесь, изрекаемые этими двумя очень разными политиками "мин" находятся в одинаково вопиющем несоответствии с "ши", согласно которому политика представляет собой управление общественными процессами.
Удивление, негодование по поводу этого несоответствия, или хотя бы предъявление оного в более сдержанной форме, – свидетельствовали бы о наличии в системе неповрежденной нормы. Отсутствие указанной реакции – свидетельствует о повреждении этой самой нормы. Некий орган (экспертное сообщество, интеллигенция, интеллектуальный класс) должен реагировать, но… Социально-политическая диагностика (ничем не отличающаяся, по сути, от диагностики медицинской), согласитесь, наитревожнейшая. Вы в ноги больному иголки вкалываете, а он не реагирует.
Госпитализировать больного? Провести детальное обследование? Как бы не так! Больному рекомендуют для излечения сверхсложное альпинистское восхождение. Оказавшись на высоте, он окончательно теряет способность нормально двигаться. Его не спускают вниз, а рекомендуют, опять-таки ради излечения, перейти через пропасть по канату. Он падает в пропасть. Рекомендующие хихикают: "Так мы затем и дали этому гаду такую рекомендацию, чтоб он, подонок, разбился вдребезги". Имя "гада" – СССР. Описанная история его лечения – перестройка-1.
Теперь что предлагается? В качестве программы-минимум лечить таким же образом "гадину" под названием Российская Федерация. А в качестве программы-максимум – осуществить сие с "супер-гадом" по имени современное человечество.
Категорически настаиваю на следующем.
1) Подлинная политика является именно управлением общественными процессами и ничем другим.
2) Осуществляемая сейчас политика не является управлением общественными процессами. Она не является таковым не только в России, но и нигде. Или почти нигде. Может быть, в Китае, да и то сомневаюсь.
3) Соответственно, осуществляемая сейчас политика не является политикой подлинной.
4) Это (неподлинность политики, как минимум, в эпоху после Сталина, Рузвельта, Черчилля) давно зафиксировано постмодернистами. Они с ликованием заявили о ряде "смертей" (проекта, человека и так далее). В том числе, и о смерти политики.
5) Постмодернисты правы в своей констатации.
6) Другое дело, что любая констатация для одних является вызовом ("политика умерла, но мы ее воскресим"). А для других – фатумом. Паскудность постмодернизма в том-то и состоит, что он все вызовы хочет превратить в фатумы. Но в том, что касается констатации вызовов, он зачастую прав. И потому вполне можно одновременно испытывать к нему глубокое отвращение и прислушиваться к его вердиктам.
7) Стоит прислушаться и к тому, с чем постмодернизм связывает смерть политики. Мы вот с вами говорим о политике подлинной и неподлинной. Мол, подлинная политика управляет общественными процессами, а политика неподлинная – не управляет. Постмодернизм же, похихикивая, скажет, что подлинности нет вообще, а есть одни симулякры. Поэтому само словосочетание "подлинная политика" бессмысленно.
8) Осталась ли в мире подлинность – это отдельный вопрос.
Исчезни подлинность из мира вообще – мы бы не в пучину медленно погружались, а одномоментно исчезли, причем не фигурально, а буквально.
9) То, что мы покамест не исчезли, неопровержимо доказывает, что подлинность в мире еще есть. А вот в политике ее обнаружить с каждым днем становится все труднее.
10) С одной стороны – возрастание сложности, масштабности, остроты процессов. С другой – нарастание отчужденности от этих процессов всего политического бомонда. Это вам не пресловутое "мухи отдельно, котлеты – отдельно". Нынешний политикум (или "политический класс") отделен от процессов гораздо больше, чем мухи от котлет. Обычные мухи рвутся к котлетам, дабы их пожрать. А политические мухи к котлетам под названием "процессы" даже и не рвутся. Они их наблюдают, судачат между собой по поводу нюансов мировой кулинарии, вьются над котлетами, держась от них на внушительном расстоянии.
11) Дерзкая метафизическая гипотеза: поймав муху и уничтожив ее, не хотел ли Обама выразить некое содержание, касающееся анализируемой нами коллизии?
12) Переходя от метафизики к предельной рационализации, мы должны констатировать, что современная политика воинственно отчуждается от управления процессами. Но тогда чем она занимается? Ведь нельзя же сказать, что она ничем не занимается. Ну так чем же?
Настаиваю на том, что современная политика занимается не УПРАВЛЕНИЕМ, а ОБСЛУЖИВАНИЕМ процесса. Причем она обслуживает процесс вполне ответственно и квалифицированно. Способность так обслуживать процесс политика приобретала в течение многих последних десятилетий. Параллельно с этим теряя способность к выполнению любых других функций по отношению к процессу. Прежде же всего, функции управления оным. Политика в итоге вообще потеряла способность различать две функции – "управление" и "обслуживание". Вы упрекнете современного политика в том, что он не управляет процессом, а он вам презрительно ответит: "Я-то не управляю!? Я и масло меняю, и шестерни смазываю, и режимы регулирую, и… и… и…".
И ведь и впрямь меняет масло, шестерни смазывает, режимы регулирует. Но не может не только новую машину создать, но и сломанную шестерню… в лучшем случае, он ее заменить может, если другая под боком есть (и это уже высший класс). Ну, заказ может сделать на завод, где шестерни изготавливают. Однако это уже, пожалуй, суперквалификация. Но взять, к примеру, сварочный аппарат и заварить поломавшуюся шестерню… Пусть, дескать, машина работает – хоть и не так споро, как до поломки…
Уже этого он точно не может. Помыслить же об изготовлении новой машины или об усовершенствовании старой он тем более не может. Поболтать об этом может, а помыслить – нет. И в той же степени, в которой не ощущает разницы между управлением и обслуживанием, не ощущает он и разницы между мыслью и болтовней.
Что исчезает в первую очередь при низведении управления к обслуживанию? Смысл исчезает, вот что. Все начинает слишком опасно напоминать знаменитый рассказ Кафки, в котором поломка "машины наказаний" привела к надругательству поломанной машины над тем, кто ее обслуживал, и кто напоследок решил испытать на себе ее действие.
Та катастрофа, которую называют "глобальным кризисом", является поломкой машины. То, какова эта машина и как она поломалась, я в какой-то степени уже обсудил, а в какой-то собираюсь обсудить в следующих статьях этого цикла. Здесь же мне важно установить, что некий глобальный политикум, являющийся совокупностью лиц, обслуживающих машину, суетится вокруг этой машины и спорит о том, что надо смазать, какой режим машине задать, куда и какое маслице залить (и на сколько именно триллионов долларов). А машина поломана.
Мне справедливо возразят, что общество является не машиной, а сверхсложной саморегулятивной системой. Что это касается любого общества, и уж, тем более, человечества как целого. Я в ответ попрошу прощения за упрощенные аналогии, с помощью которых я хочу и выявить суть происходящего, и уйти от избыточных усложнений. И спрошу возражающих: является ли все-таки политика управлением общественными процессами? А коль скоро она является оным, то что такое перестройка, сутью которой стала наиглубочайшая сентенция Горбачева по поводу процесса, который, знаете ли, пошел?
Что же касается саморегулятивности сверхсложной системы, то дело тут обстоит так. Сверхсложная система отличается от машины способностью порождать в определенных (закритических) ситуациях нечто, прекращающее болтовню о процессе, который "пошел", и начинающее этим процессом управлять. Данная способность наличествует у сверхсложной системы в той мере, в какой эта система не отчуждена от истории.
Сверхсложная социальная система (цивилизация, человечество) обладает единственной саморегулятивностью – исторической. Наиболее ярким проявлением этой саморегулятивности является эксцесс под названием "революция". Не может быть истории без революций. И не может быть революций при полном исчерпании исторического горючего.
Вновь попрошу у читателя извинения за техническую метафору ("горючее"). Жанр вынуждает меня балансировать на грани актуального и концептуального. Что, в свою очередь, требует особой текстуальной плотности, обеспечить которую могут только метафоры. Их и использую, понимая издержки и надеясь на интеллектуальную зрелость читателя.
Меня неоднократно упрекали: "Ну, что Вы привязались к господину Фукуяме! Ну, написал он эссе под заголовком "Конец истории?". Но он же еще и вопросительный знак в конце заголовка поставил. Да и потом очень сложно себя повел. То отказываясь от своего "конца истории" и почти что присягая своему антагонисту Хантингтону, то опять с этим самым "концом истории" заигрывая".
Я уже устал отвечать, что, во-первых, сам по себе господин Фукуяма мне интересен в минимальной степени.
Что, во-вторых, в его политическом эссе важны только заголовок и степень раскрученности эссе высокопоставленными политическими читателями.
Что, в-третьих, высокопоставленные читатели Фукуямы, конечно же, восприняли эссе лишь как оду либерализму и констатацию благостности распада СССР, а также краха коммунизма и т. д.
Что, в-четвертых, сам Фукуяма, будучи учеником Кожева и ощущая себя частью как неогегельянского, так и постмодернистского интеллектуально-политического комьюнити, конечно же, придавал своему заголовку другое, более глубокое значение.
Что, в-пятых, как говорит герой Толстого, дело не в блуждающей почке, а в жизни и смерти. Не в Фукуяме, то есть, а в истории.
Следуя жанру и балансируя на грани между концептуальным и актуальным, я сейчас предложу читателю аналитику чего-то и актуального, и концептуального, а именно – статьи Александра Янова ""Реалисты", "идеалисты" и Обама. Каирская речь президента США в Москве – вот что нужно России".
Я уже упоминал эту статью, опубликованную в "Независимой газете" 3 июля 2009 года, в связи с визитом Обамы, к которому статья и приурочена. Но только сейчас, после обнаружения неких странностей и выявления их природы, можно яновскую статью по-настоящему обсуждать. Всю целиком, начиная с заголовка. Каирская речь Обамы – это что? Это некий мессидж (по мне, так пустой донельзя, но я сейчас не собой, а Яновым занимаюсь), который одна глобальная сила (США) посылает другой глобальной силе (исламу).
Ислам – это глобальная сила, ждавшая от США не признания вообще, а устраивающих её предложений. Сформулированных по принципу: хотим от вас того-то, в ответ предлагаем то-то. Убежден, что где-то за кулисами (и как мне кажется, без малейшего участия Обамы) нечто подобное и оговаривалось. Вообразите себе – ресторан… в отдельном кабинете крутые ребята о чем-то договариваются, а на эстраде певец выводит рулады. Важно ли, о чем рулады? Да хоть бы и ни о чем, лишь бы погромче.
То, что было содержанием договоренностей крутых ребят, сидевших в отдельном кабинете, – уже началось в Уйгуристане. И будет продолжено в других регионах мира.
Что же имел в виду Александр Янов, говоря, что нам в Москве нужна такая же каирская речь Обамы? Что в отдельном кабинете будут сделаны серьезные предложения, а с эстрады будут литься сладкие трели? Или что мы прельстимся трелями и… подарим певцу букет из односторонних уступок? Забыв при этом, что на предыдущем его сольном выступлении одни крутые ребята договорились дружить против нас так-то и так-то? И что на пред-предыдущем – другие крутые ребята договорились дружить, опять же против нас, этак и этак?
Это мой первый вопрос к А. Янову.
Второй вопрос. Признание без предложений – это "А-а-а!" Как пел Александр Галич, "это ж только, говорю, соль без запаха". Но даже у соли пустого признания, лишенной предложенческого запаха, есть цвет, вкус и т. д. Нельзя, признавая, унижать, уценивать, разводить, вмешиваться во внутренние дела. И уж тем более, предъявлять односторонний ценностный подход, то бишь аксиологическое назидание. Обама всем этим в Каире не грешил. В отличие от Москвы. Почему? Ислам признается глобальной силой, требующей хотя бы определенного ритуала, а мы – нет. Согласитесь, что иная интерпретация асимметрии между Каиром и Москвой просто невозможна.
И третий вопрос – по преимуществу риторический, но все же. Что такое в американском исполнении ценностный подход, какому бы партнеру по диалогу он ни предлагался? Хотят ли американцы корректировать что-то и в своем понимании ценностей? Подчеркиваю – не нюансов проводимого курса, а именно ценностей? К сожалению, этот вопрос слишком очевидным образом риторический.
Мне справедливо возразят, что А. Янов – за Б. Обаму не отвечает. А значит вопросы не по адресу. Отвечать-то он не отвечает. Но "каирскую речь в Москве" Обаме зачем-то рекомендует. И, знаете ли, важно понять, зачем. Потому что рекомендация эта (а) странная, (б) неслучайная и (в) имеющая отношение – конечно же, не прямое – к тому, о чем крутые ребята договариваются в кабинетах глобального ресторана под бессмысленно-сладкозвучное пение, заглушающее все главное.
Согласно яновским представлениям, сформулированным давно и настойчиво повторенным именно сейчас (причем с очень важными вариациями!), в России борются две тенденции, две исторические традиции. Одну – ту, которую обычно тактично называют почвеннической, – Янов называет "холопской". Неплохой зачин для "каирской речи в Москве", не правда ли? Оговорюсь, что поскольку Янов хочет быть и ментором, и ученым одновременно, то он эту же традицию называет еще и "патерналистской". После чего – дабы не быть заподозренным в избыточном объективизме – в скобках пишет: "холопская". Признание России по "каирской модели", как мы видим, сходу осуществляется, причем по полной программе (шучу).
Итак, одна наша традиция – патерналистская (холопская). Истоком своим для Янова имеющая не татаро-монгольское иго, как для многих других, а победу (цитирую) "в середине XVI века иосифлянской Контрреформации и вдохновленной ею самодержавной революции Ивана IV". Противостоят же этой ужасной традиции (вновь цитирую) "не только века Киевско-Новгородской Руси, но и Европейское столетие постмонгольский России".
С вами разговаривает посланец западного мира. Он делит вас на проигравших холопов и "русских европейцев". На чистых и нечистых. Мог бы он так в Каире поделить умму, в Китае – нацию, нашлась бы исламская или китайская газета, предоставившая ему такую возможность? И впрямь, какая-то гниль в державе нашей, коль скоро сие возможно. Не "иосифлянская" гниль, иная. Та, на которую раз за разом делает ставку Запад вообще, и особенно его так называемая "демпартийная" (а по мне так просто постмодернистская) часть.
В России есть две культуры, кто спорит. Вопрос в другом… Я образую с вами противоречивое единство… Любая историческая общность всегда является противоречивой. Но где мера, нарушение которой приводит к уничтожению общности?
Эта мера всегда задается понятием "чужой", не правда ли? Чужой меня при вас оскорбляет… вы ухмыляетесь. Являемся ли мы с вами после этого общностью, пусть и сколь угодно противоречивой? И коли вы ухмыляетесь и допустимую меру сознательно игнорируете, а значит, игнорируете и саму идею общности, – то чем вы отличаетесь от классической пятой колонны, выдающей себя за какое-то "модернизаторское меньшинство"?
Ваш апологет А. Янов вас, между прочим, отнюдь не за модернизм хвалит. А за способность ("ха-ароший песик, кусучий…") порвать в клочки культурно-историческую самобытность, извести ее на корню. Вы, если верить Янову, "сумели между 1696 и 1991 годами не только пробить зияющие бреши в холопской твердыне, но и разрушить все ее институциональные бастионы. Одно за другим пали и православный фундаментализм, и обязательная служба дворянства, и крестьянское рабство, и "сакральное" самодержавие, и, наконец, уже на наших глазах – империя. Все это обратилось в историческую труху. По сути, ничего от антиевропейской крепости не осталось, кроме мощных патерналистских стереотипов, внедренных ею за столетия в массовое сознание".
За последнюю четверть века мировая наука сумела неопровержимо доказать, что модернизация в корне отличается от вестернизации. Доказано, во-первых, что только модернизация может быть удачной, а вестернизация всегда провальна. Доказано, во-вторых, что модернизация – это реализация неких принципов развития со специфической (всегда разной, но всегда наличествующей) опорой на культурно-историческую самобытность. Если вы и впрямь занимаетесь истреблением культурно-исторической самобытности в соответствии с рекомендацией Янова, то почему вы модернизаторы? Вы в лучшем случае – вестернизаторы, но и это на поверку отнюдь не так.
В самом деле, Янов констатирует, что есть "плохие" институты и есть "хорошие". Хорошими, по Янову, являются институты вестернизации, несовместимые с культурно-исторической самобытностью. Плохими, по Янову, являются институты, совместимые с культурно-исторической самобытностью. Так вот, Янов утверждает, что эти плохие институты вы обрушили (вместе с возможностью модернизации, добавим мы). Но ведь институты есть, не правда ли? И если плохие – разрушены, то имеющиеся – хорошие. То есть – вестернизаторские.
Я понимаю, что в большинстве своем наши соотечественники (хоть "западники", хоть "почвенники") с теорией институтов, столь любимой Яновым (и не им одним), сжились не в той мере, в которой это им предписано Яновым. И потому лишь предлагаю свое (возможно, для кого-то излишнее) разъяснение.
Есть, к примеру, яйцо. Оно состоит из желтка, белка и скорлупы. Институты – это скорлупа. Или Форма. "Желток" же и "белок" – это внеинституциональная субстанция. Она же общество, в котором разворачивается процесс. Или Содержание.
В принципе, Форма и Содержание находятся в противоречивом единстве. Но это единство можно разорвать. А можно даже натравить Форму на Содержание. Если читатель помнит, я это недавно рассматривал, говоря о превращенных формах. Янов считает, что Форма – она же институциональная оболочка, она же "скорлупа" – уже претерпела необходимое превращение и может быть натравлена на содержание.
В связи с этим "скорлупа" (Форма) рассматривается Яновым как друг. А вот "белок и желток" (Содержание) как наиопаснейший враг. Или точнее "грозный противник": "Бесспорно, эта ментальная инерция холопства – грозный противник. Она может быть – а может и не быть – преодолена лишь в суровой идейной войне против эпигонов холопской традиции".
Уберите хлесткие эпитеты – и сразу же обнажится суть. Что "ментальная инерция холопства", что "белок с желтком". Они же "социальная субстанция", в которой все еще разворачивается сопротивление вестернизации. Они же "интраистория" (определение Мигеля де Унамуно).
Янов хочет, чтобы вестернизаторская "скорлупа" нашей превращенной государственности истребила общество. Тем самым он обнаруживает свою сверхзадачу – стравить государство с обществом, противопоставить одно другому. Возвращаю читателя к метафоре "скорлупы". Скорлупа может уничтожить яйцо двумя способами. Либо рассыпавшись, расколовшись, сломавшись – и не дав содержимому превратиться в новое существо (ради чего и нужно яйцо). Либо – задушив содержимое. Если развивать метафору – оказавшись слишком жесткой, не дать Содержанию вылупиться из Формы.
До сих пор все патриотические силы нашего Отечества рассматривали только вариант, при котором социальную субстанцию (общество) погубит распадение, рассыпание скорлупы (государства). Но вам легко докажут, что это не единственный вариант. И что на повестку дня все больше кем-то ставится вторая альтернатива – гибель общества в тисках чужой ему "скорлупы". Подождите еще полгода, и только об этом и будут говорить. Вы завопите: "Руки прочь от скорлупы!" А вас ткнут носом в то, как она истребляет свое содержимое. И спросят: "Вам скорлупа нужна для скорлупы или для содержимого?" Что вы ответите?
Тут главное – чтобы не произошло фундаментальной антагонизации между "скорлупой" и ее содержимым – "белком и желтком". И неважно, с какими знаками осуществляется антагонизация. Для господина Янова "скорлупа" – это антагонист со знаком "плюс". А для господина Белковского? Тут мы имеем дело с заменой знаков (инверсией), лишь укрепляющей ту же антагонизацию. Для Белковского и его единомышленников "скорлупа" – ужасна. Она душит национальное содержание, губит национальную душу… Она – "эрэфия", а то и нечто похлеще.
Скажут: да вы и сами только что доказали то же самое. Отвечаю. Ничего подобного! Я показал вам, как наносят удар с двух сторон. При этом главный удар будет нанесен с той стороны, с которой вы его не ожидаете. Грядет момент, когда "скорлупа", позитивность которой была осознана после краха СССР и "лихих 90-х", будет снова скомпрометирована. На это уже брошены огромные силы, и будут брошены силы намного большие.
В чем в этой ситуации состоит политическая программа?
Прежде всего, в том, чтобы внятно объяснить тем, кому нужна страна, что воевать придется на два фронта. Именно на два! И с теми, кто будет противопоставлять "хорошее государство" – "плохому обществу", и с теми, кто возопит об "ужасном государстве" и необходимости спасти от него "здоровые силы".
Но внятно объяснить эту коллизию мало.
Надо оказать реальное противодействие оформлению вестернизаторской тупиково-монструозной государственности "а ля Янов".
Надо также объявить беспощадную политическую войну всем тем, кто возжелает превратить критику монструозной государственности в фундаментальную и самоистребительную антигосударственную страсть, прикрываемую поначалу красивыми и подлыми словами об уменьшительно-очистительной государственности. То ли в виде "свободных регионов", то ли в виде обособившегося от инородческого "белка" чисто русского "желтка".
Не надо замалчивать остроту ситуации, скрывать черты монструозности в том, что реально этими чертами наделено. Но нельзя позволить второму (и теперь, по-видимому, основному) противнику осуществить трансформацию сколь угодно справедливых чувств по отношению к конкретной Скорлупе – в, образно говоря, ненависть к кальцию. Государство – это не Бог и не дьявол. Это средство, с помощью которого народ длит и развивает свое историческое предназначение. Средство незаменимое и бесценное, но именно средство.
За такое понимание государственности придется воевать отнюдь не только с А. Яновым и его паствой. Повторяю, и констатации Янова, и констатации Белковского ОДИНАКОВО предписывают Системе (российскому "яйцу", так сказать) войну между "скорлупой" и "белком и желтком". Любому системщику понятно, что затеять подобную войну могут только ликвидаторы системы.
Ну, как еще разъяснить, читатель? Мы вроде бы уже добились ясности в вопросе об отличиях между настоящей модернизацией и яновской вестернизацией, требующей беспощадного истребления Скорлупой всего самобытного, что еще осталось в нашем историко-культурном "яйце".
И так легко сказать, что страшнее вестернизации ничего быть не может. Но это ведь не так! Разворачивающееся у нас на глазах – качественно хуже любой самой ужасной вестернизации.
Петр Первый – с формальной точки зрения – конечно, вестернизатор. Конечно, истреблявший в обществе существенные слагаемые культурно-исторической самобытности. Но, поскольку параллельно с этим Петру нужна была (не будем спорить, зачем) мобилизация общества, то ему пришлось вводить вестернизацию в определенные рамки. В результате чего антагонизм между "скорлупой" и содержимым оказался преодолен.
И на других исторических этапах он оказался преодолен. Стоит ли спорить о том, сколь глубок был этот антагонизм при большевиках? Во избежание этого спора предположим, что он был крайне глубок, хотя я так не считаю. Ну и что? Он ведь был преодолен! А почему? Поскольку и им была нужна мобилизация общества. В формуле "вестернизация плюс мобилизация" (аналог – "западничество плюс державность") мобилизация побеждает вестернизацию, державность – западничество.
И так это не только в России, а везде. Французская революция 1789 года глубоко разорвала с исторической самобытностью, но поскольку Сен-Жюсту и Робеспьеру нужна была мобилизация, поскольку они были сжигаемы страстью по нации и государству, то все в итоге вошло в свои берега.
То, что предлагает Янов, – это "вестернизация минус мобилизация", "западничество минус державность". То есть ГНИЕНИЕ, гарантированное и безальтернативное. Окончательное и бесповоротное. Да что там Янов! Рассмотрим под этим углом зрения уже обсуждавшийся феномен Юргенса.
То, что Юргенс подменяет модернизацию вестернизацией, ясно как божий день. Но и с вестернизацией-то… Казалось бы – либеральный президент, либеральные силы призваны… Ну и осуществляйте мобилизацию! Ан нет. Нужно заявить, что без свободы никак. То есть сначала редуцировать развитие до модернизации как частного случая, затем модернизацию редуцировать до вестернизации, а затем, вычтя мобилизацию, превратить вестернизацию в элементарное гниение.
Проект-то в чем? В том, чтобы ЗАЯВИТЬ модернизацию и ПРОВАЛИТЬ её? Не ОСУЩЕСТВИТЬ, а ПРОВАЛИТЬ?!!
Является ли наша социальная субстанция обществом – это отдельный вопрос. Но она, субстанция эта, ЕСТЬ. Она является источником процессов. И одновременно – объектом управления. Между нею и субъектом, от которого ее отрывают, должна быть обратная связь. Она, субстанция эта самая, между прочим, по совместительству еще и высший суверен. То есть источник власти. Причем согласно не патерналистской ("холопской"), а самой что ни на есть европейской, договорной, традиции.
Любой сторонник общественного договора, ревнитель договорной традиции, то бишь, понимает, что договор-то – не абы какой… ОБЩЕСТВЕННЫЙ! А значит, надо поставить общественное сознание (то, которое есть) выше своей ценностной предвзятости. В противном случае ты либо переходишь из лагеря "договорников" в лагерь ревнителей психологической, идеологической и иной репрессивности, либо… Либо тебя деликатно спросят: "Дядя, а какого рожна тебе, вообще-то говоря, надо? Мобилизовывать общество, выжигая каленым железом порчу, ты не хочешь, принимать общество таким, какое оно есть, ты тоже не хочешь. А чего ты хочешь? Сгноить общество на корню? Так получается?"
Не надо вешать лапшу на уши по поводу общественного договора, который вознес Запад и от которого Россия отказывается. Общественный договор расторгают те, кого по какому-то недоразумению называют не просто "здоровыми силами", а сторонниками договора. Вопрос на засыпку: люди, которые всех своих соотечественников, не разделяющих их ценности, называют "неприличными", могут быть стороной при заключении ОБЩЕСТВЕННОГО договора?
С кем они его будут заключать? С самими собой? Так это не договор называется. Общественный договор заключают потому, что хотят государства. Потому, что историческая страсть по государству выше ценностной предвзятости. Но если основа – ненависть к государству, то откуда возьмется стремление к договору, и в чем будет его содержание? В том, что "процесс пошел"?