У Брехта есть такая пьеса «Кавказский меловой круг». Он в современном стиле (Бертольд Брехт – великий немецкий драматург ХХ века) излагает древнюю китайскую легенду, суть которой заключается в том, что у ребёнка есть мать, которая действительно его воспитала и ужасно любит – Груше Вачнадзе, если мне не изменяет память (всё происходит в каком–то грузинском селе). И есть княгиня, которая когда–то этого ребёнка кинула, а теперь хочет завладеть ребёнком и кричит, что она его подлинная мать.

Короче, есть мать – женщина, которая действительно любит ребёнка и готова ради него на всё, которая этого ребёнка воспитала, вырастила, вынянчила. Есть некая псевдо–мать, которая появляется вдруг на сцене и требует, чтобы ребёнка отдали, что она в своём праве. И есть судья, который должен вынести решение, какая же из этих двух матерей настоящая.

Этот судья, не желая копаться в казуистике и понимая, что в ней–то он как раз истину скорее погубит, чем найдёт, предлагает простое физическое действие, в чём–то сходное с Божьим судом. Он говорит: «Вот, я беру и провожу мелом круг на земле (пьеса называется «Кавказский меловой круг») и ставлю в центр круга ребёнка. А вы – две мамы, про которых я не знаю, какая из вас настоящая, – вы схватите ребёнка за руки и тяните его в разные стороны. Кто вытянет его за пределы круга, тому я и отдам ребёнка».

Мамаши начинают тянуть ребёнка в разные стороны. Ребёнок пищит. Наконец, эта Груше Вачнадзе не выдерживает и отпускает руку, и отдаёт той, ненавистной ей псевдо–матери, ребёнка. Говорит: «Я же не могу дальше так тянуть! Мы же его просто на части порвём, мы же его изуродуем, погубим».

И тогда судья говорит: «Ты и есть настоящая мать, потому что, поскольку ты его любишь, ты даже уступила его с тем, чтобы всё–таки он не погиб». И, при полном негодовании победительницы, отдает проигравшей Груше Вачнадзе ребёнка: «Бери его, он твой, иди с ним».

В чём смысл этой притчи по отношению к нашей актуальной политике, к тому, в чём мы все живём, что разлито в нашем воздухе, что с каждым днём всё более и более ощущаемо всеми рецепторами, как аналитическими, так и иными? В том, что любая борьба имеет смысл до тех пор, пока страна вновь не будет разорвана на части. Потому что, если она ещё раз будет разорвана на части или даже от неё будет оторван кусок, то любая борьба бессмысленна – это борьба, у которой нет предмета. Бороться можно за то, куда пойдёт страна, как изменить ситуацию в стране. Но если страны нет, то нет предмета, не за что бороться.

Поэтому всё, что делается – делается с оглядкой на угрозы, как внешние, в череде которых явно прослеживается то, что связано с посягательством на нашу территориальную целостность, так и внутренние. Потому что очень часто силы, которые эту целостность хотят нарушить, либо находятся под внешним патронажем, но выдают себя за вполне автономные. Либо действительно являются автономными, но, прошу прощения, дурными – это же по–разному бывает. Ребёнку–то всё равно, если его на части порвут.

Итак, с одной стороны мы понимаем, что действительность чудовищна, что процессы носят деградационный характер, что мы каждый день, каждый час ощущаем, как действительность ещё, ещё и ещё проседает. Мы наблюдаем отвратительные, ничем не объяснимые действия: приватизация огромного количества предприятий… ну, зачем даже перечислять всё, что происходит сейчас в сфере образования, обороны и так далее. Всё это несовместимо с жизнью страны. Мы это всё наблюдаем.

С другой стороны, мы в каком–то смысле должны защищать некие рамочные условия. И в этом трагическая антиномия нашей политики, как сказал бы Кант. А наши философы так называемого Серебряного века говорили, что Россия разрываема такими антиномиями, как никакая другая страна в мире. Но, с другой стороны, ведь надо ещё сознавать, что противоречие – это некий двигатель, что где–то внутри этого чудовищного и неразрешимого противоречия, которое наполняет нашу политическую жизнь, может быть, и есть механизм, который позволяет куда–то двигаться.

В любом случае, когда спрашивают: «А зачем длить состояние страны, которая фактически разлагается, которая приобретает всё более и более монструозный характер? Почему это надо длить, в чём такое удовольствие, если эта страна становится гробницей для населения, концлагерем и так далее?», – то ответ–то такой: «Может быть, какая–то женщина наделена всеми самыми гнусными свойствами, она больна, она разлагается, но она беременна. И главная задача заключается в том, чтобы она родила ребёнка. Если она сейчас, в этом своём отвратительном и ужасном качестве, погибнет, то ребёнка не будет. А вот если она родит его, то, наверно, потом она погибнет, но родится этот самый ребёнок. И дитя может быть совсем не ужасно, а великолепно». В этом суть истории.

Великая роженица – это и есть символ исторического процесса как такового. Вся наша надежда на историю, как всегда. Как всегда в истории России… Что–то доходит до маразма. Но внутри этого маразма уже зреет что–то совсем другое. И это «что–то совсем другое» выходит наружу раньше, чем маразм добивает всё до конца. Или в момент, когда маразм добил всё до конца. Но, тем не менее, вырывается наружу в жизнеспособном виде, и куда–то дальше наша история движется…

Поэтому, может быть, в этом символе есть преодоление антиномии… С одной стороны, всё так мерзко, а с другой стороны, это надо не просто длить или наблюдать за тем, как оно длится, это иногда надо и защищать.

Мысли эти посетили меня в очередной раз в тот момент, когда я наблюдал, как именно, с одной стороны, американцы готовят против нас новые репрессивные законы, связанные с тем, что они будут определять, кто у нас тут коррупционер, кто тут нехороший человек, как его им надо наказать… А с другой стороны, как наши пытаются защититься от этого какими–то своими регулятивными мерами, какими–то своими законами, согласно которым мы будем наказывать американцев и всех прочих, так что им неповадно будет лезть в наши дела.

Я знаю, что есть люди, которые скажут: «Да и пусть американцы накажут эту вороватую сволочь! Пусть её накажет кто угодно! Нам неважно кто. Американцы – значит американцы».

Но, во–первых, американцы всегда исповедовали известный принцип: «Сукин сын, но наш сукин сын». Наказывать они будут не по принципу, кто больше воровал или кто является большей сволочью. Наказывать они будут совершенно по другому принципу – по принципу того, кто им оказывает сопротивление. А поскольку их окончательная задача сейчас, безусловно, состоит в том, чтобы страну разрушить, то этот закон для них есть средство разрушения страны. Только это и ничто другое.

Если американцам будет надо, то в разряд «ужасных коррупционеров» попадут вполне приличные люди. И, наоборот, если им будет надо, то самые омерзительные воры окажутся «проводниками демократических идей, свобод» и чего угодно ещё, как уже оказались ими «Аль–Каида» в Ливии или «Братья–мусульмане» в Египте. А ведь ещё не вечер… Мулла Омар тоже скоро станет светочем свободы…

Поэтому никаких иллюзий здесь испытывать не надо. И, конечно, отвечать американцам надо, потому что аппетит приходит во время еды: сегодня будет один закон против элиты, завтра будет какой–нибудь ещё закон, который коснётся более широкого круга людей. А в сумме всё это, конечно, есть способ побудить нашу элиту к окончательному предательству. А окончательное предательство в условиях не «готового родиться дитя», а в условиях слабости всех остальных политических сил будет необратимо. Поэтому какая–то борьба на этом фронте необходима.

Казалось бы, эти законы, связанные с противодействием американцам, –то есть с тем, что надо защищать права граждан России, нарушенные на других территориях, кем бы ни были эти граждане России, и ради этого применять санкции по отношению к Западу и всем прочим иностранцам, которые права наших граждан (читай «элиты» – нет никаких иллюзий, читай «власти») нарушили… Пусть лучше наши элитарии огрызнутся (хотя бы, когда это их заденет), чем они согнутся и выполнят приказы американцев. Потому что приказы американцев будут состоять не в том, чтобы они ушли и оставили, как плохие мальчики, страну хорошим мальчикам. А просто надо, чтобы страны не было.

Я долго думал, кстати, почему американцам на данном этапе это так надо… Потому что на моей памяти – я знаю, что говорю, клянусь, что я прав, – в 1991 году американцы страшно боялись распада России вслед за Советским Союзом, большинство из них боялись… Скажем так, Бжезинский и Чейни не боялись, а Эрмарт, Райс, Бейкер, Мроз и многие другие лица, которых я хорошо помню по тогдашней политической жизни, боялись. Бейкер больше всех, видимо. И он ездил по союзным республикам, прежде всего, на Украину, с выражением лица, знакомым мне по выражению лица секретарей ЦК. То есть с таким испуганным недоумением. И говорил разным лидерам, прежде всего, Кравчуку: «Лёня, Лёня, отдай ракеты русским, иначе ты мне не друг!» И Лёня отдавал ракеты. Ситуация была такая, потому что американцы хотели, чтобы была Россия, и чтобы Россию случайно не хапнул Китай, которого они боялись даже тогда. Хотя тогда, в сущности, бояться особенно было, казалось бы, и нечего.

Прошли годы. И я просто вижу, что американцы сейчас работают на развал России. Конечно, можно принять классическую патриотическую логику и сказать: «Они всегда работают на зло. И тогда работали на зло, и сейчас работают на зло. Поэтому они и хотят распада. И тогда хотели». Но это не вполне так. Произошло что–то новое. И, в общем–то, мне понятно, что.

Американцы не считают нашу страну жизнеспособной. Они понимают, что всё катится вниз. По чуть более пологой кривой, но вниз. И они понимают, что именно пологость этой кривой, постепенность, гладкость этого процесса угасания – дают китайцам фору. Дают им возможность медленно, но верно перехватить власть в Евразии, продвинуть свои позиции, особенно в Сибири и на Дальнем Востоке, и после этого стать фактически непобедимыми, никоим образом не устраняемыми со сцены игроками, способными взять главный мировой приз XXI века и рвущимися к тому, чтобы этот приз взять.

Американцы страшно боятся этого и считают, что если «гладкий» процесс просто оборвать, привести в обвальное состояние, то, может быть, это всё даст им некоторые возможности что–то тут хапнуть раньше, чем это сделают китайцы. Мне кажется, что такая модель с практической точки зрения наиболее правдоподобна.

В любом случае, если наша элита огрызнётся, – как с геополитической точки зрения, так и с персональной (когда ей говорят: «А вот мы тебя к нам, за границу, не пустим…» – «Ах ты, козёл! Кого ты не пустишь? Ты с кем дело имеешь? С великой державой…»), – то это лучше, чем если она пригнётся. Поэтому как бы несовершенны ни были законы, касающиеся того, что если у нас каких–нибудь граждан (читай – VIP–персон или супер–VIP) вдруг сделают «неприкасаемыми», то мы в ответ такое сотворим на законном уровне, что мало не покажется, – их надо поддерживать, и это действительно так. С одной оговоркой, очень существенной: это как мёртвому припарка.

Тут «либо – либо». Либо часть нашей элиты понимает, что американцы натурально хотят отправить их в кутузку и ограбить по списку, который сейчас заменит поправку Джексона–Веника, – списку «плохих мальчиков», в который будут вноситься все, кто не откупились или кто не работает на развал России. Что если это так (а это так), и если очень многие процессы, очень многие мелкие и, возможно, не заслуживающие здесь обсуждения симптомы… Вот если новым послом США в России станет Майкл Макфолл, то либеральная эскалация усилится – силы подсоберутся, обретут второе дыхание и начнут работать на развал ещё серьёзнее. Тем более, что тема Макфолла и есть организация подобного рода революций…

Если Макфолл будет сюда десантирован, да список «плохих мальчиков» заработает, да элита не огрызнётся, – тогда просто быстрее всё рухнет. Не успеют собраться никакие здоровые силы, не успеет, так сказать, больная мать родить здоровое дитя. А обрушение может похоронить под своими обломками всё. В том числе, и всё то, что мы делаем.

Но если американцы хотят сделать этот список, то вопрос не в том, какие ответные меры против них предпримет российская власть. Вопрос не в том, как именно эта власть кого–то вышлет из России или на чьи–нибудь состояния покусится. Если американцы это увидят – они ещё больше закусят губу, а потом ещё больше.

И поэтому выводы таковы.

Первый. Ребята, которые меня слышат и которые понимают, что американцы натурально посадят и ограбят… Ребята, деньги в страну – быстро, любыми способами! Сюда, в Россию. Не в том дело, как именно вы прижмёте американские деньги в России. А в том дело, чтобы вас не за что было прихватить там, а деньги или, как вы любите говорить, «бабки» пришли сюда в количестве не менее четверти триллиона долларов. И быстро.

Дальше надо разбираться, что с ними делать. Но сначала их – сюда, а американские, если надо, – отсюда. И это будет первая фаза.

Далее, поскольку это только разбудит агрессию (а под деньгами я, разумеется, имею в виду и стабфонд, и частные капиталы), надо быть готовым к тому, чтобы спокойно и не доводя дело до крайностей произвести ряд других шагов. Не в Сбербанке арестовывать чьи–то там вложения, которых почти нет, а выходить из ПРО, перегруппировывать войска, прекращать дурить с армией, восстанавливать то, что можно ещё восстановить, и строить заново то, что было разрушено. Менять военную доктрину, менять политическую систему, прекращать воровство.

Государство, ребята, это штука довольно простая. Это как суп из топора. Знаете? Солдат обещал бабке сварить суп из топора, положил туда топор и сказал: «Теперь добавь немножко перловки, немножко мясца». И был хороший суп.

Государство – это то же самое. Сначала возвращаются «бабки» и их нужно спрятать здесь. Потом оказывается, что тогда здесь надо построить государство. А государству, как минимум, нужна сильная армия. А сильная армия – здоровый солдат. Это не дистрофик, это парень, который и техникой может владеть как–то и здоровье у него о–го–го. Значит, для этого уже надо много изменить: парень должен быть образован, для этого должны быть учителя, всем надо платить, техника нужна, военно–промышленный комплекс–то нужен и всё прочее. А дальше нужно всё остальное. Нужно восстановить нормальную социальную логику жизни.

И вдруг получается, что так понемножечку… Как говорила одна великая русская поэтесса: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда»… Так вот из этого сора привезённых сюда «бабок» может сварганиться какая–то очень несовершенная, и, с моей точки зрения, ничего по–крупному не решающая, но всё же реальность. Потому что то, что сейчас есть, – это антиреальность, это маразм. А так понемножку какая–то реальность образуется.

Как только выяснится, что платить–то людям надо по–другому и надо менять уровни зарплат и социальных иерархий и приоритетов, окажется, что опыт–то у нас один – советский. И что его надо суметь правильным образом использовать. Для этого не надо восстанавливать все константы СССР эпохи 1933–го, 1935–го или 1948 года. Не в этом дело. Всегда есть специальности, по отношению к которым действует коммунистическая модель: врачи, учителя и кое–кто ещё всегда живут при коммунизме. Вопрос в том, кому ещё мы можем разрешить в нынешних условиях жить при коммунизме.

А кто–то обязательно должен… Если учитель или врач работает на рынок, то это уже не учитель и не врач, а что–то совсем другое. Да и с учёным, как вы понимаете, тоже… Значит, должно сложиться национализированное ядро суперкрупной промышленности с достаточно жёсткими методами управления и полным вытряхиванием коррупции (как именно, я здесь подробно описывать не буду, все примерно понимают, как это делается) и периферия. Рыночная периферия, которую надо освободить от налогов. В противном случае огромное количество обиженных и вкусивших нынешней сладкой жизни людей просто раздавят систему раньше, чем она сумеет мобилизоваться. Значит, их надо освободить от большей части налогов, переложив всё налоговое бремя на ядро.

А если нужны какие–то крупные концессии, в том числе и ввезённым в страну деньгам, то милости просим – есть новое и неосвоенное, есть Восточная Сибирь, мало ли ещё что. Вперёд, с песней! Нужно дать гарантии, что всё это будет защищено. Родится такая «китайская модель», а куда она разовьётся – это вопрос другой. Я не могу сказать, что я об этой модели мечтаю. Я знаю, что это лучше, чем то, что есть сейчас. Что то, что есть сейчас, несовместимо с жизнью, а это как–то совместимо. Хотя это не ахти, не высший класс. Мечтать–то можно только о чём–то другом. А это – приемлемая реальность. Мать продлит своё существование, и её болезни удастся стабилизировать, а то отчасти и излечить.

Возникнет вопрос – какая нужна идеология, но это всё возникнет потом, когда у части правящего класса, который забугорные друзья натурально хотят посадить за решётку и ограбить, а то и убить, родится здоровый инстинкт самосохранения. Это очень важно.

В этом смысле могу сказать словами Пушкина: «Пора, мой друг, пора». Надо понять, что происходит, а не думать, что можно отделаться паллиативами.

Паллиативы – лучше, чем ничего. Если не хватает духу на то, чтобы огрызнуться как–нибудь иначе, чем сказать: «В ответ на «чёрные списки», которые будут делать американцы, мы свой список составим», – то это, конечно, уже что–то… Но если при этом деньги–то свои не вывезти назад, на родину, то что кулаком–то стучать?

Разве я не прав? Я же по–дружески говорю, с позиций добра и желания, чтобы страна сохранилась, желания продлить срок всех нынешних паллиативов с тем, чтобы что–то новое успело сформироваться. Подстёгивание катастрофы отвратительно всегда, а в нашей ситуации в особенности. Надо сделать всё, чтобы её преодолеть. Но ничего другого сделать нельзя.

Это к вопросу об омерзительных действиях американцев по составлению тут у нас «чёрных списков» на манер Мубарака, Каддафи и прочих. А они к этим действиям приступили и, поверьте мне, не отвернут, будут продолжать их дальше.

Теперь буквально несколько слов о других вызовах. Я имею в виду дело Буданова, которое я начал обсуждать в прошлой передаче, и которое в дальнейшем предлагаю обсуждать очень осторожно. В таких вопросах только осторожность, тактичность, спокойствие являются правильным способом даже обсуждения наличествующего. Тем более, исправления наличествующего. Вопрос заключается не в том, чтобы вещать по этому поводу. Вопрос в том, чтобы думать вместе с другими и предлагать другим для осмысления некий фактор.

Я заранее исхожу из императива позитивности. Я хочу верить, и даже не так, как Лермонтов, который писал: «Я верю, обещаю верить, хоть сам того не испытал», а действительно хочу верить, что люди, которые стали беспокоиться по поводу возможных «зачисток» военных чеченцами, – сначала их следователями, а потом их военизированными отрядами, напоминающими «эскадроны смерти», – действительно беспокоятся о военных.

Я знаю, что Евгений Кириченко, начавший эту кампанию, очень авторитетный в НТВ Гусинского журналист, тем не менее, в какой–то момент отказался поносить русские войска с той оголтелостью, которая была свойственна другим журналистам НТВ, и встал на их защиту. В том числе, на защиту Буданова. Я всё это знаю. И я призываю всех быть очень осторожными в оценках и всегда исходить из императива добра. Из того, что если журналист что–то пишет, то он хочет просто сказать правду о событиях. Что если кто–то бьёт тревогу, так он бьёт тревогу.

Давайте посмотрим на конкретный список изданий, которые вдруг встали на защиту Буданова и русских военных, воевавших в Чечне. Посмотрим спокойно открытыми глазами на этот список изданий… «Свободная пресса», вполне либеральное издание, сделала это два раза как основной вброс. Это перехватила «Газета». Тут же это перехватило «Эхо Москвы». Дальше – «NEWSru.com». Читаю о сайте «NEWSru.com»: «на сегодняшний день сайт «NEWSru.com» и его сателлиты остаются частью медиа–центра Владимира Гусинского, которые также включают международную телевещательную компанию RTVi»… Я даже не хочу сказать, что господин Кириченко когда–то был в империи Гусинского, а «NEWSru.com» – это часть империи Гусинского. Мало ли кто когда был в чьих империях. Не в этом вопрос.

Я просто перечисляю: дважды «Свободная пресса», «Газета», «Эхо Москвы» и «NEWSru.com»… «Московский комсомолец», снова «Свободная пресса», которая уже задаёт уже новые обертона всему происходящему (это такой запускающий генератор)… Дальше «Комсомольская правда» и «Красная звезда» пытаются отбиться вяло или нет… Дальше снова «NEWSru.com» переходит в наступление… Дальше огрызается «Грозненский рабочий»… Дальше снова «NEWSru.com». И Рен ТВ.

Когда я сказал, что хочу исходить из императива позитивных намерений тех, кто это делает, то я не издевался. Это была не фигура речи. Я действительно из этого хочу исходить. Я только хочу подчеркнуть, что героизацией Буданова и защитой русских военных, проводивших контртеррористическую операцию в Чечне, занимаются в точности те издания и силы, которые Буданова называли «упырём», «убийцей», «негодяем», «мерзавцем» и требовали его распять, четвертовать (говорю, конечно, фигурально), требовали для него высшей возможной меры наказания. Я не прав? Не этого требовали наши либералы по отношению к Буданову? Я заблуждаюсь? Это не истина, очевидная каждому? Это первое.

И второе. Это те силы, для которых русские войска, проводившие контртеррористическую операцию в Чечне, были карателями, злодеями, мерзавцами, упырями. Может быть, я чуть–чуть сгущаю краски по необходимости (я не могу описывать всё это в деталях и рассматривать все нюансы). Но в целом (in general, как говорят наши друзья англичане) это именно так. И это факт. Вот у меня дайджест – я не поленился, взял и подряд всё это расписал: кто, за кем, когда, что говорил. И после этого я вам говорю: «Это вот такой список». Усугубляемый пикантной подробностью, что как только это начинает делать «Свободная пресса», это сразу перекидывается в ДПНИ». Вот так силы перебрасывают мяч между собой.

Это моё замечание. Я не собираюсь подменять в этом вопросе гражданское общество. Я просто хочу думать вместе с другими. И надеюсь, что другие помогут думать мне – информацией и много ещё чем, потому что проблема–то действительно сложная. Она очень сложная, понимаете? Это факт.

Далее – следующий факт. Евгений Кириченко говорит, что полковник Буданов после досрочного освобождения из заключения тщательно скрывал, где он живёт. Однако киллер сумел его вычислить.

Опять же, хочу оставаться при факте. Никаких окончательных выводов делать не хочу. Никаких окончательных картин рисовать не буду. Это эскизы, которые называются «точки безусловности».

Все то, что я вам только что перечислил – это точка безусловности. Это не я что–то выдумал. Это не я шью кому–то дело. Я только перечисляю факты, которые каждый из вас может проверить. А факты – вещь упрямая.

Перечислив эти факты и обозначив одну точку безусловности, я обозначаю следующую…

Евгений Кириченко, который на сегодняшний момент наверняка лучше меня знает ситуацию (он ею давно занимается, он компетентный человек, а я только начинаю заниматься), говорит, что после досрочного освобождения из заключения Буданов тщательно скрывал, где живёт. Как именно киллер его выследил, а значит, его сдали… И кто его сдал?..

Я просто хотел узнать апропо, где же живёт Буданов. Я не сам захотел это узнать, я не сыщиков послал это выяснять. Я не побежал ни в какие органы для того, чтобы они мне дали совсекретную информацию… Я начал читать прессу. Я всегда считал, что базовые аналитические суждения можно сделать на основе открытой информации – если только слепнуть над ней и голову ломать по–настоящему, без дурака, себя не жалея.

Так вот я вам читаю. Наверное, вам будет всем это интересно…

«Собеседник.ру» от 16 июня 2011–го года. Статья называется «За что Буданову дали квартиру?» Пишет её Тыквин Захар. То, пишет Тыквин Захар, пусть будет на совести у Захара, но мне кажется, что он не ошибается, и что мы только должны проверять то, что он говорит. Потому что то, что он говорит, достаточно интересно. В любом случае, это говорит Тыквин Захар, а не Сергей Кургинян. Я читаю «Собеседник.ру». Я не выводы не делаю, я из секретных источников ничего не выволакиваю, я только факты сообщаю людям, которые умеют и хотят думать. И я надеюсь, что таких людей большинство, потому что дело–то действительно серьёзное.

Так вот что пишет Тыквин Захар.

«Собеседнику.ру удалось установить последнее место жительства убитого полковника. Оказалось, что сразу после освобождения (Понятно? Сразу после освобождения из тюрьмы, а не в последнюю неделю в виде конспиративной квартиры, то есть на всё время жизни, когда Буданов вышел из тюрьмы – С. К.) Буданову дали квартиру в элитном доме в Москве, где его соседями, помимо всех прочих, стали президент Медведев и руководитель МВД Рашид Нургалиев.

Адрес этого «непростого» дома — Тихвинская улица #4. Красивый красный кирпич, кондиционеры и спутниковые тарелки. Территория вокруг здания огорожена. У ворот — будка охраны — внутрь только «с ведома жильцов».

Жильцы сплошь непростые. Квартира #35 числится за Дмитрием Медведевым — президентом Российской Федерации. #29 за министром внутренних дел РФ Рашидом Нургалиевым. Ещё в этом доме живут: бывший министр информационных технологий и связи Леонид Рейман, бывший заместитель главы президентской администрации Игорь Шабдурасулов и другие, не менее интересные личности, включая целую когорту судей Верховного и Конституционного судов РФ и штатного президентского психоаналитика Аллу Радченко.

Сразу возникают вопросы: за какие заслуги разжалованному военному, задушившему чеченскую девушку, (я оценки оставляю на совести Тыквина Захара – С. К.) дали квартиру, и кто за неё заплатил? Самая скромная жилплощадь в этом доме стоит около миллиона евро. Неужели он был единственным российским офицером, нуждающимся в собственной квартире? Или, быть может, это была некая компенсация за неудобства, пережитые за время отсидки?

Так или иначе, днём 10 июня Юрия Буданова застрелили».

Дальше он описывает где шло отпевание.

Что из этого следует? Что Евгений Кириченко, в чьей компетентности и разумных намерениях я никоим образом не сомневаюсь, говорит не вполне точно, если Тыквин Захар прав. Потому что Буданов не менял конспиративные квартиры, скрываясь так, чтобы его надо было выслеживать. Буданов жил в VIP–доме, все жильцы которого, как минимум, знали, что он там живёт. И Евгений Кириченко прекрасно понимает, что возможность поселиться в этом доме зависит не только от миллиона евро, по поводу которого так переживает Тыквин Захар и по поводу которого лично я никак не переживаю (мне неважно, откуда взялись деньги). Взялись? – Слава богу. Обозначенная возможность зависит от того, что человеку дали возможность там жить. Он прошёл все необходимые процедуры, интегрирующие его в данное жилищное VIP. И если человек хочет скрываться, то он не в этом VIP будет жить, а в какой–нибудь арендованной хатке на окраине. И менять он эти хатки будет соответствующим образом.

Значит, никто не скрывался. Подчёркиваю, никто не скрывался. Я ничего из этого высасывать не собираюсь, я хочу просто ознакомить с этим фактом и попросить – каждый, кто хочет, прочитает «Собеседник.ру». Может, окажется, что все это обстоит не так. Но почему–то мне кажется, что изложено верно. И написано это было 16 июня.

А также можно подробно просмотреть, кто именно и в какой последовательности раскрутил информационную кампанию – может быть, с очень хорошими целями. В этом вопросе хочу быть крайне осторожен – так осторожен, как это можно.

Можно также поинтересоваться, что такое «Ньюс.ру.ком» et cetera, почему «Эхо Москвы» так взволновалось Будановым. И почему вообще, говорю ещё раз, все наши либералы, которым он был отвратителен, а русские военные были отвратительны ещё больше, вдруг так обеспокоились их судьбой и ужасностью чеченцев. Парадоксально, правда?

Там, где парадоксы, там и начинается аналитика.

Теперь ещё один факт.

Я внимательно ознакомился с теми документами, которые стали достоянием гласности – посылаемыми Следственным комитетом Российской Федерации, Главным Военным следственным управлением, Военно–следственным управлением по Южному военному округу и так далее. Эти документы посылались с тем, чтобы Военный архив выдал совсекретные данные. Я ничего пока что не могу сказать про эти документы, кроме одного, что там фигурируют очень разные адреса…

Ну, например, там обозначена улица Кирова, дом 4. Если там фигурирует такой адрес, то каким образом этот документ оказался в нужных руках? Потому что [известная] версия гласит, что просто все ошиблись и назвали другую улицу, но нужный дом. И все эти бумаги оказались в ящике у одного военнослужащего. Но тут написано вообще «…улица Кирова, дом 4». Хотя на самом деле 74. Я смотрю на эти номера (18.03.2011 #1756) и вспоминаю, что вообще–то по норме все запросы, содержащие сведения, составляющие гостайну, пишутся на номерном бланке и имеют гриф. Здесь грифа нет.

Возможно, современность так опрощена, что можно на бумаге, где нет грифа секретности, писать о том, что нужно предоставить секретные бумаги. Я осторожен в суждениях и не хочу забегать вперёд. Может быть, это и так. Но вопрос есть.

Так же, как есть вопрос о том, почему сведения, составляющие гостайну, должны передаваться по факсу. «Прошу вас направить факсимильной связью на телефоны»… И даются телефоны.

Это тоже, знаете ли, упрощение такое, что дальше некуда. Я не кричу: «А, попались!» Я этот след, может быть, и неверно беру, но на всякий случай его всё–таки отмечаю. Отмечаю, как и всё остальное. И образуется некий пунктир, не правда ли?

Евгений Кириченко рассказывает некую историю о том, как 18–го января, после выхода Буданова из тюрьмы, он должен был встретиться с Будановым, встреча не состоялась, и 12–го был убит адвокат Маркелов, представлявший на процессе интерес чеченской стороны. Убийство произошло в двух шагах от места предполагаемой встречи. Той встречи, на которую Буданов не пришёл. Значит, говорит Кириченко, его «кто–то предупредил». Моя бабушка в таких случаях говорила: «А нельзя ли дальше подробнее?»

Что именно, утверждая это, говорит господин Кириченко? Я просто ставлю вопрос. Мне кажется, что в таких вопросах надо быть достаточно детальными…

Я лично, например, совершенно не понимаю – почему, в силу каких таких таинственных обстоятельств, если бы Буданов встретился с Кириченко за день, то тогда всё было бы совсем по–другому? Я не понимаю, почему тогда Буданову было бы так плохо. Ну, не понимаю и всё. Если Кириченко понимает, то пусть он объяснит. И заодно скажет, кто же предупредил Буданова. Не кто лично, а КТО? Ведь он говорит достаточно страшную вещь. Люди знали об убийстве Маркелова, предупредили Буданова, чтобы он не ходил на встречу, но не предотвратили убийство. Он это говорит. А что он имеет в виду?

Очень неприятная история. Но, помимо этого её аналитического слоя, есть ведь ещё и другой слой.

В конце концов, поскольку ситуация такова… Антикавказские настроения растут в силу объективных причин, в том числе и связанных с поведением северокавказской элиты и общей ситуацией в стране. Антикавказские настроения растут.

Кавказское противодействие этим настроениям тоже растёт. Напряжённость между этими двумя полюсами нарастает. Разрядится ли она сама? Подтолкнут ли её к этому третьи силы? Не выдержат ли нервы у какой–то из сторон? Какая разница? Напряжённость нарастает… Долбанёт это через три месяца или через полгода? На фоне бездействия власти (а здесь я полностью согласен со всеми, кто говорит, что власть в этой ситуации преступно бездействует, она теряет инициативу) обязательно это всё долбанёт, и нам всем мало не покажется, — опять к вопросу о ребёнке, двух женщинах, подлинной матери и псевдоматери, и кавказском меловом круге. Между прочим, кавказском… В нашем случае, северокавказском…

Мало никому не покажется… Что же делать? Надо разряжать это напряжение. Его нельзя не разряжать.

Власть должна понимать следующее. Если она бездействует (а Рен–ТВ и пр. говорят, что её бездействие – это предательство русских военных), то власть (если кто читал книги господина Шарпа, руководителя института Альберта Эйнштейна) теряет базу поддержки. А когда, как говорит Шарп, власть теряет часть базы поддержки, а потом другую часть базы поддержки, а потом третью, то сковырнуть её становится легче.

Когда в конфликте (например, армяно–азербайджанском) и та, и другая сила обращались к Москве, а Москва бездействовала или действовала тупо, то рано или поздно эти силы начинали действовать помимо Москвы. И тогда ситуация становилась безысходной. Если бы, упаси Бог, события на Манежной обернулись ответом другой стороны (что, слава Богу, удалось предотвратить), и в дело было бы пущено какое–нибудь оружие, то мы бы уже жили в ситуации полной потери стабильности. Той иллюзорной, декоративной стабильности, в которой мы живём.

Значит, власть должна проявлять инициативу. Какую? О чём речь идёт, без всякой конспирологии?

Речь идёт о том, что в Чечне есть без вести пропавшие люди. И их семьи хотят знать, что случилось с людьми. Хотят их увидеть, если они живы, или хотя бы оплакать, если они где–то похоронены. И они обращаются к своей власти и к власти вообще – с тем, чтобы им ответили на эти вопросы.

Для власти это крайне неудобные ответы. Но если таких людей много, то не отвечать ведь нельзя. Кроме того, нынешняя ситуация такова, что если не будешь отвечать, все эти запросы пойдут в Европейский суд, в Страсбургский суд по правам человека. И там ими начнут заниматься. А власти это совсем не с руки.

Значит, Следственный Комитет, в который обращаются граждане, начинает писать запросы. А что, надо сказать гражданам: «Заткнитесь»? На каком основании?

Тут имеются предложенные основания. Ряд парламентариев, с моей точки зрения очень интересных, говорит примерно следующее: «Если мы амнистировали чеченских боевиков, то почему мы не можем, не должны амнистировать участников контртеррористической операции? Сразу всех, разом, чтобы такой возможности как–то обратиться больше не было. И чтобы не началась эта вся заваруха с печальным концом». («Голос России», 30.06.2011, «Нужна ли амнистия вернувшимся из Чечни солдатам?»)

В принципе это разумно, с одной оговоркой – армия не может не наказывать своих насильников и мародёров. Это уже не армия. Армия, которая полностью отказывается от подобных наказаний, перестаёт быть армией. Это касается любой войны. Это невозможно. И все военные это знают… Если только ты отпускаешь поводья полностью, то там происходит чёрт те что.

Да, прошло сколько–то лет. Да, ситуация совершенно особая. Но ведь эту ситуацию проходили все страны мира. С Вьетнамом было нечто подобное. Правда, Вьетнам находился не вплотную к Соединённым Штатам, и не был частью Америки, не был одним из её штатов. С Алжиром сходные вещи случались, и тоже приходилось чем–то заниматься, выходящим за некие рамки. Ничем не заниматься нельзя. Поэтому взять и просто амнистировать всех подряд невозможно. И все понимают, что это невозможно.

Задача состоит не в том, чтобы амнистировать всех подряд. А в том, чтобы немедленно при высшей власти создать специальный орган, состоящий из людей, которые устроят и русскую, и чеченскую сторону, который будет безусловно авторитетен для русской армии. И одновременно безусловно авторитетен и в Чечне, что крайне трудно, но, видимо, ещё можно. Создать этот высший орган, а не какой–то там Следственный комитет. Да ещё его местное отделение, которое хоть формально находится, конечно, под федеральной властью, но все понимают, что это в значительной степени формально.

Создать этот высший орган – Суд чести. И быстро, в короткие сроки амнистировать решающую часть людей, по которым идут запросы. А тех, кто действительно выходит за все рамки, как мародёров и преступников, настоящих и стопроцентных, а не проблематичных, тем не менее, наказать. Не откладывая это в долгий ящик, и закрыв дело окончательно. И подведя черту. Сказав, что «разбирать это всё будем 3–4 месяца, и после этого дело будет закрыто. Всё, забыли. Никаких дел дальше не будет». И ответить каждому родственнику, каждой чеченской семье. Потому что это не Вьетнам, это часть своего государства, хотя и проблематичная. И, с другой стороны, дать абсолютную, надёжнейшую гарантию русским военным, героически воевавшим в Чечне. И прекратить эту панику – немедленно.

Задача состоит в том, чтобы этот орган создать. А не в том, чтобы бездействовать и смотреть, как против тебя играют все, кому не лень. Но в том–то и беда, что процессы катятся в таком направлении, при котором такое разумное очевидное действие, скорее всего, осуществлено не будет, хотя лично я сделаю всё, чтобы помочь его осуществлению. Потому что ситуация чудовищная.

Если же это не будет сделано, то остаётся только одно – по–настоящему, не декларативно, не риторически воззвать к разуму и чувству обеих сторон, предъявить окончательные данные по этому сюжету, привлечь к нему такое внимание, после которого все следующие хулиганства (ещё одного военного тяжело ранили, и это сразу начинают приплетать к делу, хотя понятно, что это к делу отношения, скорее всего, не имеет, — опять буду осторожен) будут невозможны.

Чтобы после этого и русское военное братство воевавших в Чечне, и чеченская сторона задумались над тем, кто и зачем играет в эту игру. Почему вдруг те, кто когда–то играл на чеченском поле с соответствующими пагубными результатами для чеченцев, теперь играют на русском поле, видимо, желая получить те же самые результаты.

Так вот, суть заключается, с моей точки зрения, в том, что либо всё–таки удастся пробудить какие–то здоровые рефлексы у части правящего класса… И тогда можно будет разрешать как крупные ситуации, связанные с внешними вызовами, так и мелкие ситуации, связанные с такими вещами, которые я описываю. При том, что это мелочи из разряда тех, про которые Чехов когда–то сказал: «Мир гибнет из–за мелочей». Страна может погибнуть из–за этих мелочей.

Итак, либо надо пробудить какое–то чувство в части правящего класса, потому что другая часть безнадёжна, а возможно и злокозненна… Либо нужно рассчитывать действительно на гражданское общество. И, скорее всего, рассчитывать надо на него.

Тогда – комиссии по компромиссам. Тогда – прямой диалог сторон. Тогда – независимые гражданские расследования. Тогда – постоянная способность держать всё это в поле общественного внимания (и именно общественного внимания) и гасить тупую истерику. Потому что за всеми этими арабесками маячит не «чеченский враг», а совсем другой. И гораздо более серьёзный.

Так вот, теперь к вопросу об этом маячащем за спиной другом, его игре, общей ситуации. Потому что вызовы и ответы, которые я рассмотрел в этой первой части данного выпуска, конечно, меркнут перед общей проблематикой, требующей от нас ещё более серьёзных ответов. Как говорил когда–то, по–моему, Анри Барбюс, история сейчас выкликает каждого из нас по имени.

Так вот, каждого из нас она выкликает по имени. До тех пор, пока будут продолжаться все те тенденции, которые продолжаются, мы не удержим Кавказ. Тенденции надо менять.

Терпеть, не дать всему этому разорваться до конца, не дать погибнуть матери, не дать разорвать на части ребёнка и одновременно понимать, что эти тенденции с жизнью несовместимы.

Кавказ и Россия, а точнее, Кавказ и Москва на долгое время никакого позитивного консенсуса не сохранят. Ибо Москва идёт в одну сторону и достаточно чудовищно, а Кавказ в другую, причём, не менее чудовищно.

Значит, вопрос того, чтобы они шли на сближение, а не на расхождение – это вопрос полного изменения движения страны.

И, опять–таки, это либо дело части правящего класса, если он образумится, либо дело гражданского общества. Того самого катакомбного общества, которое сможет как бы отстраниться от этой скверны.

Но для того, чтобы гражданское общество и сформировалось, и мобилизовалось (а точнее, наверное, надо было бы назвать это общество катакомбным, потому что гражданское в строгом смысле слова замещено у нас криминалитетом, и это можно доказать)… Так вот, для того, чтобы это вот катакомбное общество, этот контррегрессивный субъект, как мы говорим, сформировался и отмобилизовался, нужно, чтобы человек увидел ситуацию.

Если бы сегодня все люди поняли, что они находятся на войне, всё сформировалось бы очень быстро. Как это всегда очень быстро формируется в русском обществе, если речь идёт действительно о войне. Все быстро стряхивают с себя эту расслабуху и начинают воевать. Но в том–то и беда, что в 41–м году враг пришёл зримо и потом очень явными и грубыми способами стал доказывать, что он враг абсолютный, несовместимый с жизнью. И тогда русский воинский дух, советский воинский дух мобилизовались. Полностью. Не сразу. У нас не умеют мобилизовываться сразу. Но неплохо мобилизовались даже на начальном этапе, а потом мы мобилизовались так, что «мама, не горюй». И ситуация была разрешена. Страна была спасена и мир тоже.

Сейчас никто не видит наступающего врага. Враг движется в тишине и под такими дымовыми завесами, что простые глаза его не различают. Говорят, что есть просто фронт, а есть невидимый фронт. Так вот это совсем невидимый фронт. Вся трудность нынешней ситуации заключается в том, что это совсем невидимый фронт. И для того, чтобы этот фронт увидели, чтобы он стал видимым, и чтобы врага увидели по–настоящему, нужна аналитическая, мировоззренческая оптика.

Нужно сформировать достаточно большое – я бы сказал, очень большое, колоссальное – число политически образованных, патриотичных людей. Так, чтобы это образование было достаточно когерентно. И это тоже задача гражданского общества (или катакомбного), никто не будет решать за нас эту задачу.

Мне это напоминает радиационное излучение. Стоит человек, у которого нет ни радиометра, ни чего–то другого. Ему говорят: «Ты же в смертельной опасности!» Он отвечает: «В какой опасности? Солнце светит, взрывов нет, деревья не ломаются. Какая опасность, в чем дело?» Через какое–то время человек заболевает и умирает. И если врачи ему не расскажут, что с ним происходит, он так и не поймет.

Сейчас происходит что–то в этом же духе. Очень трудно мобилизовать людей на противодействие тому, чего они действительно не могут понять, потому что этого не видят. Наше общество колеблется между паникой и героизмом. Вообще в критических ситуациях очень легко шарахнуться из одного в другое. Я видел бывших спецназовцев, которые сначала кричали: «Это омерзительная страна, «Рашка»! Мы никому не нужны! Как мы здесь будем жить? Скорее куда–нибудь в Испанию, во Францию, в маленькие домики, Монтенегро, только бы отсюда, только бы не видеть этой пакости!» – и так далее.

Потом была передача по Ливии, я там что–то сказал про Каддафи и про то, что отсутствие его поддержки (нашей страной) есть грубая политическая ошибка. И те же спецназовцы уже на следующий день говорят: «Так! Значит, едем туда, бабки собираем, оружие транспортируем… (не помню) через Тунис, начинаем хотя бы там воевать!»

Такое шараханье от паники к героизму – это вообще свойство неустойчивых систем. На самом деле между паникой и героизмом один шаг. Паника очень легко превращается в героизм в случае, если люди вдруг видят врага и понимают, что задачи – такие–то и такие–то. Страшно то, что непонятно.

«А я, – говорит герой в каком–то советском фильме, – вдруг потом подумал: немец, он же тоже и в школу ходил, и мамкину сиську сосал, значит, бить его можно. А раз можно, то и нужно…» То есть у этого героя фильма вдруг возникло ощущение, что с этим надо бороться – потому что с этим можно бороться, с этим понятно, как бороться, и это абсолютное зло. Если это состояние возникнет, тогда все проблемы будут решены. Но для того, чтобы оно возникло, никаких средств, кроме интеллектуальных, нет. Интеллектуальная эмоциональная оптика – вот что такое сейчас главное оружие борьбы.

В этой связи совсем не лишне обсудить, что такое фашизм с которым воевали, физическая война, которая была выиграна… А вот иная война – нет. Это очень серьезный вопрос.

Я с большим вниманием прочитал статьи Игоря Шафаревича «Гадания о будущем», посвященные развитию. И я понял, что ситуация в невероятной степени усложняется следующим: все, что давало в теоретическом смысле марксистское здание, и все, что находилось рядом с марксизмом (а там рядом–то находилась большая часть философии XX века) – все это было отвергнуто с порога людьми, которые презирали Советский Союз и все советское. Они справедливо презирали советско–коммунистическое начетничество (начетничество всегда отвратительно), банальщину и все прочее. А заодно они откинули все остальное. Остались некие либеральные возможности и – иные… Иные кажутся иногда безумно соблазнительными, но они, конечно, не панацея, мягко говоря.

«Существует несколько точек зрения на историю, – пишет Шафаревич. – Все они носят религиозно–мифологический характер. То есть не могут быть рационально аргументированы или проверены сопоставлением с какими–то историческими фактами». Но тогда чего они стоят?

Шафаревич: «Древнегреческий поэт Гесиод, живший в VII или VII вв. до н.э. в произведении «Работы и дни» излагает концепцию, которая доминировала практически всю античность» («Завтра», #19, 11.05.2011, «Гадания о будущем»).

Не вся. Я с глубочайшим уважением отношусь к тому, что наша естественнонаучная интеллигенция двинулась в гуманитарную область, но двигаться туда все–таки надо осторожно. Если бы эта концепция абсолютно доминировала, то не было бы античности как таковой.

«История, согласно его (Гесиода) точке зрения, является историей упадка человечества, друг друга сменяет Золотой век, Серебряный, Медный, Железный и т.д. Но по их названиям видно уже, что люди деградируют». А также, продолжает Шафаревич, – Мирча Элиаде в книге «Миф о вечном возрождении» говорит о том, что вообще все деградирует. Об этом же говорит буддизм, джайнизм и пр. Что такое фашизм? Это не «зиг хайль», не лагеря смерти, не военно–агрессивная машина, это нечто другое.

Когда французская буржуазная революция состоялась, и началась эпоха того, что Игорь Шафаревич сводит к прогрессу, к линейной теории прогресса (и что на самом деле является чем–то совсем другим, гораздо более сложным)… Так вот когда этот исторический рывок состоялся, то разворачивающаяся буржуазная действительность сразу очень многих разочаровала. Она оказалась очень пошла, очень груба. Несмотря даже на то, что все очень быстро развивалось в смысле техническом. Сразу обнаружились ее колоссальные недостатки. И сразу возникло два типа критики этой действительности (у нас это все называлось – революционный романтизм и реакционный, консервативный романтизм).

Один из этих романтизмов сразу сказал: «Назад в средневековье, насколько лучше было при феодализме! Мы хотим туда, назад!»

Другой – из песни слов не выкинешь, марксистский – стал критиковать буржуазную действительность совершенно на других основаниях и взывать к новому историческому рывку.

Так вот, тот романтизм, который все время хотел вернуться назад в «блаженное средневековье» (стоит почитать даже романы Вальтер Скотта, а если уж заозерных романтиков прочитать, то это еще виднее – упоение этой стариной и всем прочим), этот романтизм политически очень плотно сошелся с элементарными политическими движениями, с желаниями реставрировать монархию.

Никто не понимал, как феодализм можно реставрировать… Во–первых, потому, что вернуть назад это сословное общество уже невозможно. Народ будет сопротивляться, он вкусил это, он это не отдаст… Во–вторых, даже если это вернешь, то затормозится развитие, и тогда тебя завоюет соседняя страна.

Поэтому, каким именно образом восстановить этот самый монархический феодализм, было непонятно. И потому все движения, направленные на монархическую реставрацию, реставрацию Бурбонов, а то и еще чего–нибудь поглубже, всегда были слабыми. И они, тем не менее, всегда были – потому, что буржуазная действительность была отвратительно пошлой, так что этот взгляд назад был очень естественным, и огромные силы тянули назад.

Но эти силы не могли сформулировать свою политическую программу, потому что прямая программа реставрации монархии и феодализма была слишком грубой и мало осуществимой. И для того, чтобы возникла другая концепция, нужен был фашизм. Без фашизма ничего сделать было нельзя. Это не проблема еврейского вопроса, это не проблема ритуалов. Это проблема сути: как вернуть средневековье, изменив его настолько, чтобы оно заработало. Это и называлось не «реставрация», а «консервативная революция». И вот это–то и сработало по–настоящему. Но для этого пришлось делать очень глубокие преобразования, – тут нельзя останавливаться на середине, тут надо доходить до конца. И тут дошли до конца, отбросив христианство, вернув язычество, вернув оккультизм, восславив все эти «премордиальные традиции» и объявив войну истории и развитию как категориям, войну абсолютную.

Вот тут–то и понадобились Гесиоды и все прочее. «Гесиоды и пр.» – это естественное явление своего времени, потому что никакой линейной теории прогресса вообще не существует, как работающей парадигмы, описывающей действительность сколь–нибудь адекватно. Потому что все уже понимают (и это исторически доказуемо), что была, скажем, крито–минойская культура, цивилизация, которая потом рухнула; что были очень большие возвышения в древности, которые потом сменились дикостью; что существуют некие циклы; что человечество движется по принципу американских горок «вверх, вниз, вверх, вниз»… Но оно же движется куда–то!

Хорошо, допустим, оно не движется…

А живое?… Разве мир – не двигался из одноклеточных в более сложные существа, потом в позвоночные, потом к разуму? Он не двигался? Этого не было? Надо отменить все это? И геологию тоже? И теорию Канта, касающуюся солнечной системы и всего прочего, тоже надо отменить? И Большой взрыв надо отменить? И историчность вещества надо отменить? То, что атомы возникли не сразу, даже элементарные частицы возникли не сразу, это все тоже надо отменить? Но это можно отменить, апеллируя к мифу. Отказавшись полностью от научного сознания. Не преобразуя науку в нечто новое, а просто ломая ее к чертям и ставя на ее место миф, который будет действовать по принципу «верую, ибо нелепо».

Но ведь нельзя сделать только это. Для того, чтобы разорвать с развитием и назвать историю мерзостью, надо разорвать с христианством и со всеми мировыми религиями. Не зря же говорят о буддизме и джайнизме… Так мы переходим в буддизм, в джайнизм? Во что мы переходим? Нет христианства без стрелы времени…

Есть несколько, так сказать, впавших в странное состояние наших ученых, которые хотят так скрестить христианство с античностью, чтобы исчезла стрела времени. Это, знаете ли, очевидным образом попахивает Василидом, Валентином и кем–то еще… Так недалеко и до других вещей.

Значит, от христианства тоже тогда надо отказаться и еще от очень, очень многого надо отказаться. Ради чего? Ради того, чтобы окончательно победила модель, в которой развитие – это враг, абсолютный враг. И тогда…

Смотрите, как интересно все это происходит: с одной стороны либералы, которые говорят, что Модерн тождественен развитию, а значит «Да здравствует развитие! Да здравствует Модерн!» Но Модерн этот, как конь, лежит, откинув копыта, и никак не совместим с нашей традицией.

А с другой стороны – их кажущиеся оппоненты, которые тоже говорят, что развитие тождественно Модерну, а Модерн тождественен линейной теории прогресса. Но это же не так. Это не так даже просто на уровне Маркса, который говорил о какой–то спирали. Конечно же, формы движения гораздо более сложные, но это не значит, что движения нет. Что нет движения от клетки к разуму. Конечно, есть. Есть великая тайна усложнения форм, тайна во многом иррациональная (потому что с точки зрения классической физики и математики непонятно, почему три–четыре протона или нейтрона, собравшись вместе, и вместе с каким–то количеством электронов, более экономичны, чем эти частицы в отдельности). Для простейшей модели (протон – электрон) еще можно доказать, что это экономичнее. А дальше – дело не в том, что нельзя доказать, что это экономично. А в том, что можно доказать, что это неэкономично.

Так вот, задача заключается в том, чтобы либо восславить развитие, либо проклясть его. И никакого третьего пути не существует.

Значит, надо развитие приравнять к Модерну, Модерн – к линейной теории прогресса, линейную теорию прогресса – к вырожденной модели, а вырожденную модель – к гедонистически потребительскому обществу, главная черта которого заключается в том, что оно не развивается. С помощью этих ложных приравниваний надо отменить развитие вообще. И – чем его заменить? Далее, что делать с мировыми религиями? [В случае отказа от идеи развития] Семи дней творенья – нет. Лестницы восхождения человека к идеальному – нет. Седьмого неба (как неба, лежащего выше рая) – нет. Священного времени – нет.

Либо развитие есть то, чему мы поклоняемся, чем мы восторгаемся и к чему мы рвемся… Но только вся разница заключается в том, что русское развитие – это именно альтернативное развитие (и к этому есть глубочайшие основания). Но мы поклоняемся развитию и идем к нему, постигаем его тайну и движемся в эту сторону… Либо надо проклясть развитие, приравнять это развитие к Модерну, а потом отменить по причине русской непригодности к Модерну.

И тут получается, что в политической проекции все удивительно ясно, до обидного ясно. Против коммунизма и Советского Союза всегда воевали очень разные силы – как либеральные, так и консервативно белые. Эти силы всегда ненавидели друг друга – как по этническим, так и по другим основаниям, – но они всегда работали вместе. Это был антикоммунистический консенсус. И построен он был так, начиная с эпохи белой гвардии и через все перипетии и действия Центрального разведуправления, объединение разных групп антисоветчиков в единое целое .Они должны были соседствовать на радиостанциях, работать вместе, ненавидеть друг друга и больше всего ненавидеть этот коммунизм и развитие. Они разрабатывали разные теории с тем, чтобы это уничтожить.

Что уничтожить? Альтернативную концепцию развития, историческую, явленную вплоть до настоящего времени, извините, пожалуйста, только в одном – в советском коммунизме и ни в чем больше. Кого это не устраивает я не виноват. Явлено исторически – не в теоретических доктринах, а как исторический факт это явлено только в советском коммунизме. Только практика и в этой практике – невероятно ценный опыт. Она не только драгоценна для русской души ( потому что если ее нет, значит русские были идиотами, когда все это делали)… Но если они были идиотами тогда, значит, они были идиотами и перед этим, когда создавали Империю. Потому что от Империи родилась эта практика. И если они были идиотами в Империи, то они были идиотами всегда. Надо проклясть судьбу и умереть.

Значит, этот безумно ценный опыт существует не только для России. Он и для мира существует как ценный.

Человек потерял деньги, хлопает по двум карманам, кричит: «Нету, нету!» – «В третьем посмотри!» – Говорит: «Боюсь. А вдруг и там нет?»

Так сейчас все человечество боится притронуться к этому «советскому карману» и понять, что там–то, может быть, единственный шанс на решение нерешаемых никак иначе проблем XXI века, шанс на альтернативное развитие. И этот шанс, эту логику борьбы развития с неразвитием мы обязаны обсудить ничуть не менее детально, чем то, какие именно угрозы территориальной целостности и нашему государству вырастают у нас на глазах. Потому что если мы это все фундаментально упустим, то, может, мы конкретные локальные угрозы как–то и преодолеем, но страну мы все равно не спасем.