В дверь негромко постучали, и я крикнул:

— Да-да, войдите!

На пороге комнаты появился граф, и я невольно ощутил некоторое волнение и беспокойство, потому что после не слишком веселого утреннего разговора совершенно не знал, как мне себя с ним вести.

Чувство было, скажу вам, из малоприятных — ведь как-никак, а хозяин Волчьего замка являлся старым моим товарищем, к которому мне бы совершенно не хотелось относиться настороженно и с опаской. Я вовсе не желал видеть в нем врага… нет-нет, не врага, конечно, но даже и человека, способного причинить мне хоть какие-либо неприятности, а что дело шло к тому, к сожалению, уже не вызывало сомнений.

Похоже, щекотливость ситуации понимал и граф. Он не был мрачен и хмур, как утром, но от обычной приветливости не осталось теперь и следа. Честное слово, сердце мое дрогнуло, однако изменить положение вещей я был не в силах, по крайней мере пока, ибо в глазах графа я, очевидно, являлся отныне не только (и не столько) другом юности, как святотатцем, богохульником или даже полупомешанным маньяком, невзирая на то весьма грустное обстоятельство, что мы пришли к тому, к чему пришли, благодаря, в первую очередь, ему самому, ну а уж во вторую — и это особенно печально — моей собственной, не подвластной ни пространству, ни времени глупости.

Но отступать, увы, было поздно — я влип в эту историю по уши (чего, естественно, не мог знать граф), и теперь надо было играть до конца, выяснив, впрочем, предварительно один довольно скользкий момент.

— Ваша светлость, — без малейшей тени иронии проговорил я, и граф даже не возмутился, как еще совсем недавно, если я в шутку вдруг обращался к нему подобным образом. — По-видимому, — продолжал я, — мне не следует злоупотреблять долее вашим гостеприимством и обременять своим и так уже чрезмерно затянувшимся присутствием, а потому должен сказать следующее: я уезжаю, уезжаю домой, поскольку теперь полностью очевидно, что вы выбрали на должность придворного сыщика не лучшую кандидатуру, господин граф, ибо я, к сожалению, не только не смог пролить свет на те зловещие чудеса, что творятся в замке, но даже наоборот — потерял, как опрометчивая и неопытная девица на первом же свидании, у вас в гостях свое доброе имя и честь, и отныне каждый, кому только вздумается, сможет безо всякого стеснения ткнуть пальцем мне в спину или даже лицо и во всеуслышанье заявить: "Глядите, вот он, тот самый сумасшедший, который — как?! разве вы не слыхали?! — развлекается на досуге оскверненьем могил и разделкой трупов…"

Граф сделал было попытку прервать бурный поток моего красноречия, но с таким же успехом он мог бы попробовать остановить поезд, который привез меня сюда, в этот, не хочу даже говорить, какой замок.

Я только гневно махнул рукой и громогласно продолжил:

— Нет, ваше высочество, будьте уж любезны и выслушайте до конца. Я понимаю, что произошло совпадение — чудовищное, роковое совпадение! — но понимаю-то, вернее, знаю это один я. Да, мне вчера немного нездоровилось, да, я вышел ночью подышать свежим воздухом в сад, где, должно быть, и потерял сознание. Однако это еще не достаточно весомый аргумент, чтобы обвинить меня в совершении деяния столь кощунственного и дикого, как то, которое единым махом приписал мне, возможно, во всем остальном и довольно-таки даже достойный, а кем-то, видимо, и весьма глубоко уважаемый господин полицейский инспектор!

Устав от яркого монолога, я сделал секундную паузу, чтобы перевести дух, но этим тотчас ловко воспользовался граф и первыми же словами несколько смутил меня, разгоряченного и упоенного было своим замечательным драматическим и ораторским искусством.

— Значит, это правда не вы вбили в тело дворецкого ту кошмарную палку? — спросил он с трогательным, чуть ли не детским простодушием.

Ответом был взрыв вулкана.

— И как у вас только язык поворачивается говорить такое! — вскричал я. — О боже милостивый, верни же несчастному рассудок! Ну неужели сегодня весь мир сошел с ума?!

Граф терпеливо, но натянуто улыбнулся.

— Я все-таки не совсем понял, дорогой друг, — вы это сделали или нет?

Моему благородному негодованию просто не было предела.

— Нет! — заорал я. — Нет! Не делал я этого, дорогой друг, не делал — хотя бы и потому, что не имею привычки якшаться с покойниками, а кроме того, я даже понятия не имею, где находится эта ваша чертова часовня.

— Не богохульствуйте, — кротко попросил граф. — Я ведь не сказал ничего плохого, верно? Я всего лишь спросил…

— А я всего лишь ответил, — сердито буркнул я. — Но теперь ответьте, пожалуйста, и вы: могу я уехать домой? Только честно?

Глаза мои буквально впились в лицо графа, — ведь от его слов зависело многое, очень многое — и главное, в качестве кого пребывать мне отныне в этом проклятом замке: арестанта или же все-таки гостя. Если гостя, то это одно — я сохраняю действительную, а не мнимую свободу, спокойно могу пойти куда захочу и встретиться с кем пожелаю. Но вот если инспектор попросил графа задержать меня в замке, то это уже значит, что я не только не сумею покинуть свое узилище, но и буду существенно ограничен во всех поступках, так как за мной наверняка будет установлено тайное наблюдение.

И вдруг меня бросило в жар от очень элементарной, но почему-то пришедшей только что в голову мысли — ведь коли долговязый инспектор уверен, что это я осквернил тело дворецкого, значит, он почти несомненно убежден и в другом, гораздо более опасном и неприятном, — что старика и убил именно я, а потом, под наплывом каких-то там извращенческих эмоций и побуждений, еще вдобавок и надругался над трупом.

Но нет, развивать дальше еще и эту кошмарную идею не стоило, на это у меня сейчас просто не было сил. Я встал, нервно пробежался по комнате и, так как граф все еще не соизволил ответить, повторил свой вопрос:

— Ну же, господин граф, я хочу наконец услышать: пленник я или нет? Думаю, что хотя бы это я знать вправе? — И оскорбленно замолчал.

Граф медленно покачал головой:

— Нет.

— Что — нет? — вскинулся я. — Не вправе?!

Он все еще улыбался:

— Разумеется, никакой вы не пленник, мой дорогой друг. И как только такое пришло вам в голову.

На лбу моем выступила испарина.

— Значит, я могу уехать?

Граф рассмеялся:

— Конечно. В любое время, когда захотите. Не скрою, буду сожалеть, но удерживать вас силой, — пожал он плечами, — естественно, не стану.

Я был оглушен. Я был раздавлен и смят, потому что такого ответа, будучи заранее уверен в противоположном, не ждал и оказался теперь в дурацком и двусмысленном положении. А граф тут же, словно нарочно, спросил:

— Выходит, вы уезжаете? Жаль.

— Да… но… — промычал я.

— А то, может, останетесь еще хотя бы на несколько дней? — продолжал он экзекуцию. — Скоро в нашей округе праздник: здешние крестьяне наверное уже тысячу лет празднуют главную Ночь Полнолуния. Будут веселые игры, танцы, ряженые. Оставайтесь, право, не пожалеете.

— Ну, прямо не знаю… — проскрежетал я. — Если разве на пару дней…

Граф поднялся со стула.

— Вот и чудесно. Но вообще-то я зашел, чтобы напомнить. — Он достал из кармашка брегет и щелкнул крышкой. — Обед через двадцать минут. Я и Карл ждем вас в столовой.

— Что?! — От этих его слов все мои предыдущие мысли сразу же улетучились. — Карл?!

Граф смущенно улыбнулся.

— Простите, — вздохнул он, — я догадываюсь, что бедняга не очень вам симпатичен, но, хоть убейте, не пойму, почему. Однако войдите и в мое положение, я же не могу приказать управляющему замка, хотя бы и несколько дней, столоваться вместе с прислугой. Согласитесь, это было бы оскорбительно и уж по меньшей мере странно.

— Да, конечно, — сказал я. — Это было бы очень даже странно, господин граф, но, думаю, вы ошибаетесь: не стану уверять, что его унылая физиономия очень мне нравится, но я изо всех сил стараюсь относиться к господину управляющему так, как он того заслуживает, и ни на йоту хуже.

— Ну и отлично, — кивнул граф, — большего и не требуется. К тому же я убежден: когда вы узнаете Kapла поближе, то сами поймете, какой это незаурядный и исключительный человек.

Я только хмыкнул: в незаурядности Карла убеждать меня не стоило, а более близкого знакомства с ним, чем то, что у нас уже было, я отнюдь не жаждал.

— Так значит, мы ждем вас? — повторил граф.

Он не успел еще договорить, а в голове моей раненой птицей забилась одна только мысль: опять садиться за стол с проклятым оборотнем!

— Простите… — Я приложил руку ко лбу. — Кажется, мне снова нездоровится. Если не возражаете, я бы пообедал у себя в комнате.

Несколько секунд граф пристально смотрел на меня, а потом поморщился.

— Воля ваша. — Он повернулся и пошел к двери, но у порога задержался. — Я распоряжусь, чтобы новая горничная сделала все как полагается.

Когда шаги графа стихли в дальнем конце коридора, я цинично прогнусил в нос: "Новая горничная, как интересно…" — а потом с разбегу бросился на диван и, закинув руки за голову, стал думать, кто же кого обманул. И, по-моему, опять, в который уже раз, выходило нечто весьма слабоутешительное для моего обостренного самолюбия гениального сыщика и новоявленного экзорциста.

Однако чересчур долго заниматься моральным самобичеванием мне не пришлось — в дверь снова постучали, и я, моментально соскочив с дивана, откашлялся и замечательно поставленным баритоном пропел:

— Войдите!

Дверь несмело приотворилась, и я узрел новую горничную.

Она стояла на пороге, держа в руках большой поднос, весь заставленный самыми разными яствами. Я не великий мастак по части натюрмортов, а потому скажу лишь, что то был поистине графский обед, и все, ни слова более. Да и к чему нужны какие-то слова, когда т а к о е сначала видишь, а потом даже и ешь. Очень важным дополнением к содержимому подноса была пузатая бутылочка токайского, которая вся светилась, искрилась, лучилась, и я сразу подумал, что бокал (либо два) сего божественного нектара придется мне сейчас как нельзя кстати.

Однако если вы полагаете, что я увидел и по достоинству оценил лишь поданный мне обед, то вы заблуждаетесь как никогда в жизни. Я также моментально увидел и по достоинству оценил и его подательницу, которая, да простится мне этот вульгаризм, была ничуть не хуже обеда.

Наверное, многие из вас, хотя бы раз в жизни, но сталкивались в той или иной форме и степени с таким широко распространенным общественным явлением, как "новая горничная". Явление сие, конечно, неоднозначно, многогранно и многолико, однако в основе его почти всегда лежит главный, практически незыблемый постулат: "новая горничная" — далеко не лучшая горничная из тех, что обитают в этом грешном подлунном мире. И объяснение простое: действительно хорошая и образцовая служанка, попав однажды в назначенный ей судьбою дом, никогда уже его не покинет (за исключением каких-то поистине экстраординарных обстоятельств), потому что любые хозяева любого дома отлично знают, что… А впрочем, дабы не выдумывать зря лишних слов, напомню предыдущие, начиная с "Наверное, каждый из вас…", — и тогда уж всякому, думаю, станет ясно: "новая горничная" — далеко не лучшая горничная из тех, что обитают в этом грешном подлунном мире.

Но, если не забыли, у меня якобы ненароком промелькнуло маленькое, практически не видимое невооруженным глазом "почти". Так вот это "почти" и стояло сейчас в дверях, смущенно-кокетливо улыбаясь и безуспешно пытаясь кругленьким локтем (так как маленькие пальчики были заняты большим подносом) одернуть несколько, pardon, задранный этим бессовестным подносом накрахмаленный белоснежный передничек.

Аки лев бросился я на помощь. Не одергивать передничек, нет, это было бы бестактно и преждевременно с моей стороны, ведь мы даже не были еще знакомы, — я только схватил дерзкий поднос своими железными руками, а милый беспорядок в своем туалете это юное невинное создание в мгновение ока устранило само и тотчас же наградило меня такой пленительной улыбкой, какие достаются, должно быть, лишь странствующим рыцарям после того, как они в очередной раз отрубают очередные головы очередным драконам и выводят из мрачных темниц на свет божий очередных прекрасных принцесс.

Итак, я стоял со своим обедом в своих железных руках, а новая горничная, едва оправившись от мимолетного смущения и сделав мне восхитительный книксен, тотчас же принялась за дело: на столе в один миг появилась расшитая красными петушками скатерть, а содержимое подноса, будто по мановению волшебной палочки, переместилось на нее. И вот, заботливо поправив напоследок в высокой хрустальной вазочке хрустящие салфетки, девушка опять восхитительно присела.

— Готово, сударь.

— О, благодарю вас!.. — И всё, замолчал. Остальное красноречие вдруг застряло у меня в горле, я продолжал торчать посреди комнаты как пень, а она, она стояла теперь неподвижно у стола, сложив руки… как бы это поромантичнее выразиться… В общем, на передничке.

На вид ей казалось лет двадцать, не больше — в таких вещах я ошибаюсь крайне редко. Она была невысокая, но очень стройная, и все, если так можно сказать, ингредиенты ее ладной фигурки, являясь, вне всякого сомнения, и сами по себе объектами, весьма достойными внимания, образовывали конструкцию, в целом еще более привлекательную для глаза опытного инженера, чем составляющие ее узлы и детали.

Темные, почти черные волосы новой горничной лежали на головке довольно затейливой, но без всяких там господских излишеств, коронкой, единственным украшением которой была скромная, чрезвычайно симпатичная черепаховая заколка. Овальное личико же этого чуда природы своими румяными щечками, аккуратным, слегка вздернутым носиком и чуть припухлыми, совсем почти еще детскими губками так, извиняюсь, и манило усталого путника припасть, образно выражаясь, к этому кристально чистому, незамутненному роднику.

Вы, вероятно, поморщитесь, скажете: фу, что это он себе позволяет?! И будете абсолютно правы, на вашем месте я бы, вероятно, тоже поморщился и тоже сказал: фу, что это он себе позволяет?! Но это теперь, а тогда… тогда я и вправду был как усталый, издерганный поворотами и оплеухами судьбы странник, долго бредший в жажде и одиночестве по страшному, темному лесу и выбредший вдруг, совершенно неожиданно для самого себя, к сельской околице, а на околице-то — м-м-м… к о л о д е ц…

Но бог с ней, с лирикой. Я был один, понимаете, совсем один в окружении злобных нелюдей или людей, с которыми, увы, не мог позволить себе расслабиться, даже на секунду забыться и отдохнуть уж если не телом, то хотя бы душой. После разговора с садовником я битый час слонялся по парку в надежде встретить Лорелею, но она не пришла. И я обиделся, да-да, обиделся и рассердился, потому что кем бы там она ни была, но именно она с неописуемым коварством втянула меня в переделку, из которой теперь я просто не знал, как выпутаться, — и бросила, бросила! — оставила меня одного! Ну и пусть, мстительно думал я, пусть, сама же еще пожалеет, да поздно будет…

И вот я молча стоял и молча глядел в изумрудные, с каким-то необыкновенным, сиреневатым отливом глаза девушки, принесшей путнику пищу, — и не мог наглядеться. А она, смутившись от такого моего дерзкого взгляда, покраснела еще больше и, опустив головку, чуть слышно пролепетала:

— Кушать подано, сударь.

— Спасибо, милая, — едва не прослезившись от благодарности, всхлипнул я. — Садитесь и вы.

Она отчаянно замотала головой:

— Что вы, нам не положено!

Я сочувственно кивнул — знаю, мол, проклятые предрассудки — и мгновенье спустя уже восседал на своем стуле, вооруженный до зубов ножом и вилкой.

Девушка грациозно ущипнула пальчиками краешки передничка.

— Могу я идти, сударь?

Я вздохнул:

— А кто же будет прислуживать мне за столом? Я так ослабел от голода и слез, что, боюсь, не подниму сам даже бутылку.

Она звонко рассмеялась:

— Только что вы держали целый поднос!

Я удивился:

— Разве? Значит, то была агония, дорогая. Да будет вам известно, у некоторых людей перед смертью, вследствие судорожного сокращения мышц, силы удесятеряются, и тогда они способны на что угодно, а не только подержать поднос. Но это быстро проходит, и потом наступает конец.

От смеха ее белоснежные зубки чуть-чуть прикусили ее розовые губки.

— Но вы вовсе не похожи на умирающего, сударь, — безуспешно пытаясь оставаться серьезной, проговорила она. — По-моему, даже наоборот.

— Это все благодаря вам, — пояснил я. — У меня начали уже было холодеть руки, но тут как фея из сказки явились вы — и вот я спасен, ура! Правда, — скосил я глаза на девушку, — то, что вы принесли, пища в основном материальная, а ведь усталому путнику так нужна еще и духовная…

Ее алые щечки вдруг побелели.

— А что еще нужно усталому путнику? — ледяным тоном поинтересовалась она.

Как подкошенный рыцарь, я рухнул со стула прямо на одно колено.

— Ничего! Клянусь, ничего! Я только думал…

Она больше не улыбалась.

— Если вы думали, что я по первому вашему слову побегу в парк, сударь, то вы ошиблись.

Я растерялся.

— Ну почему же обязательно в парк? Давайте сходим еще куда-нибудь… хотя бы на пруд…

Девушка вспыхнула:

— Может быть, это у вас в столице богатым господам достаточно лишь поманить пальцем, чтобы несчастные служанки исполняли все их прихоти. Но здесь не столица, сударь! — Она грозно, но очень мило топнула ножкой. — Не столица! Так и запомните… бабник!

Оскорбленный до глубины души "бабником" и прекрасно зная и без нее, что здесь не столица, я удрученно вернулся на стул и снова завладел ножом и вилкой. Всем своим жалким видом я являл теперь воплощенную скорбь и обиду, а каждый квадратный сантиметр моего измученного тела, казалось, словно вздрагивал от безжалостных и несправедливых ударов бича клеветы и такого вопиющего непонимания.

Наверное, в тот момент на меня действительно жалко было смотреть, потому что, уже взявшись за ручку двери, девушка вдруг обернулась и тихо сказала:

— Ну что вы… Я вас обидела?

Путник скрипнул зубами и мелко-мелко затряс головой как при вступительной фазе эпилептического припадка, усугубленного приступом дизентерии.

— Нет-нет, как вы могли подумать! — Потом немного поразмыслил и грустно добавил: — А впрочем, так мне и надо…

Однако должно быть, вид у меня был и правда убогий, потому что новая горничная какое-то время смущенно попереминалась с ноги на ногу, комкая воздушные кружевные оборочки своего передничка, а потом вздохнула и еще тише произнесла:

— Но вы же понимаете, в каком я тут положении?

Припадок грозил начаться в любой момент.

— Понимаю, я все понимаю… Идите, радуйтесь жизни и будьте счастливы…

И тогда она снова вдруг рассмеялась:

— Ну вы и…

— Тип, да?

— Да. Я даже не сразу вижу, когда говорите серьезно, а когда шутите.

Я устало уронил на глаза веки — какие уж, мол, теперь шутки, с шутками на этом свете кончено, — но потом сразу же поднял обратно. Девушка же осторожно приоткрыла дверь и выглянула в коридор.

— Тихо? — спросил я.

— Тихо. Но все равно мне надо идти, — сказала она, — а то господин граф будет сердиться.

— Господин граф сердится редко, — прошамкало из-за стола то, что еще совсем недавно было усталым путником. — А я лучший друг господина графа со всеми вытекающими из этого приятными последствиями и…

Горничная улыбнулась:

— И все-таки мне надо идти. — Она немного помолчала и неожиданно лукаво прищурилась: — А когда вы немного поправитесь, я, так и быть, погуляю один разок с вами в парке, хорошо?

Покойник начал оживать.

— Хорошо! Конечно же, хорошо! То есть, просто дьявольски как хорошо! Но почему только один?

— Приятного аппетита, сударь, — прощебетала юная фея в передничке и змейкой выскользнула за дверь.

— Спасибо! — прокричало ей вослед то, что вроде бы снова понемногу начинало становиться прежним усталым путником. — Но как зовут вас, о фибр моей души?

— Эрцебет! — донеслось уже из коридора, и по полу зацокали звонкие каблучки.

— Эрцебет! — плотоядно рыкнул одинокий путник и, урча, снова набросился на графский обед. — Эрррцебет!..