…Нас было семеро. Кроме меня и Яна — хозяин дома, невысокий крепыш с густой смоляной бородой, курчавыми черными волосами и почти квадратными плечами (левая рука его все еще была на перевязи, но я подумал, что и одной рукой кузнец вполне способен отправить на тот свет кого угодно), уже знакомый мне графский садовник и трое хмурых, молчаливых людей, которых до этого я не встречал.

Двое из последних оказались местными крестьянами. Войдя в комнату, они вообще ни разу не открыли рта и все время старались держаться несколько в стороне, видимо чувствуя себя не вполне в своей тарелке в присутствии столь важного господина, каким, должно быть, показался им я.

Однако третьего незнакомца Ян представил мне тотчас же, как только тот переступил порог комнаты.

— Это здешний священник, сударь, — сказал Ян. — А это… — и назвал мое имя.

Мы чинно поклонились друг другу, а затем обменялись рукопожатием. Знаете, никогда бы не подумал, что у такого, простите, святого отца может быть такая крепкая, просто стальная рука, потому что он вовсе не производил впечатления сильного человека, скорее даже напротив.

Священник был худ, столь худ, как это только можно себе вообразить. Роста чуть выше среднего, то есть, примерно с меня, а значит, на голову ниже Яна. Одет он был во все темное, на голове — широкополая черная шляпа. Лицо, бледное, изможденное, с выпирающими скулами и острым крючковатым носом, точь-в-точь походило (по крайней мере как рисовал их в своем воображении я) на аскетические, почти бесплотные и бескровные лица религиозных фанатиков типа, к примеру, Савонаролы или какого-нибудь там Оригена, и я даже опасливо передернул плечами — иметь за спиной союзника с подобным лицом и такими неистово горящими, глубоко посаженными бесцветными глазами было по меньшей степени неуютно.

А еще вдобавок святой отец неуловимо напоминал мне кого-то — к сожалению, я никак не мог по-настоящему сосредоточиться и вспомнить, кого именно, — и от этого внутренний дискомфорт и беспокойство росли с каждой минутой: ощущение было такое, что я встречал уже этого человека и встреча наша отнюдь не была радостной. И даже то, что Ян приветствовал священника очень почтительно и вежливо, не снизило моей настороженности, а потому, когда последний обратился ко мне, я вздрогнул.

— Так-так, сударь, — заговорил он глухим, слегка надтреснутым голосом, механическим движением то и дело поправляя и без того идеально сидевшую на его маленькой голове огромную шляпу. — Выходит, это вы самый и есть…

Я оскорбился.

— Что значит — самый и есть, святой отец? — пока еще относительно нейтральным тоном, но уже с первыми признаками раздражения, осведомился я.

— Ничего, сын мой, ничего. — Священник явно пытался выглядеть не только сурово-назидательным, но и в меру любезным, однако выходило у него это даже не то чтобы неумело, а просто прескверно. — Я только хотел сказать, сын мой, что… — Он не слишком дружелюбно кивнул в сторону втолковывавшего что-то двоим мужикам Яна. — Этот человек говорил мне о вас, и, признаюсь, я удивлен, что такой… м-м-м… солидный господин связался с… — И замолчал.

Я изумленно уставился на наместника господа в данной, по-моему, основательно подзаброшенной им деревушке.

— Простите, святой отец, — сказал я. — Не понимаю.

Он усмехнулся уже не так любезно.

— Чего вы не понимаете, сын мой?

Понемногу во мне начало закипать раздражение, помноженное к тому же на явное недоумение, — за каким лешим Ян вообще притащил сюда этого святошу!

— Я не понимаю, отец мой… — В последние два слова постарался вложить всю отпущенную мне создателем при рождении иронию и сарказм. — Что вы-то тут делаете?

Он нахмурился и некоторое время смотрел на меня так, как смотрели, должно быть, когда-то Шпренгер и Инститорис на своих подследственных суккубов и инкубов, раздумывая, чем бы их лучше угостить — дыбой или же "испанскими сапогами".

Наконец он медленно покачал головой и сокрушенно вздохнул:

— Ах, сударь-сударь, я здесь потому, что это мой долг, долг смиренного пастыря людских душ. Однако же вам, ей-богу, совершенно не к лицу вмешиваться в подобные дела, которые к тому же вас абсолютно не касаются и более того — не должны касаться никоим образом.

— Это почему же не касаются? — возразил я. — Меня, между прочим, пригласил приятель, хозяин Волчьего замка, и попросил помочь…

— Да знаю, знаю, — оборвал он. — И тем не менее дело это, повторяю, не ваше.

— А чье же?

— Мое и… — Тут он снова не слишком доброжелательно посмотрел на Яна и его собеседников.

Клянусь, я уже почти разозлился.

— Ладно, — вкрадчиво проговорил я. — Давайте в таком случае объяснимся, святой отец: почему это вы отзываетесь о людях, вместе с которыми собрались идти на, я уж не говорю благородное, но просто — смертельно опасное предприятие, в таком оскорбительном тоне? И почему, черт возьми, вы вообще собрались на него идти?

Он меланхолично посмотрел на меня и нервно передернул плечами.

— Пути господни неисповедимы, сын мой, и порою случается так, что добрый христианин, ради достижения, как вы замечательно выразились, воистину благородной цели, бывает вынужден пойти на временный духовный компромисс и даже подвергнуть испытанию искушением диаволовым силу Духа своего и крепость Веры.

Кажется, я начал догадываться, куда он клонит.

— Понятно, и вы?..

— И я, возлюбленный сын мой, как истинный слуга господа согласен ради благого дела пожертвовать толикой своей ничтожной души и потому заключаю в данный момент краткосрочный союз с… — Он замялся.

— Яном?

Святой отец поморщился:

— Увы. Кстати, имейте в виду: я не хочу говорить об этом человеке ничего плохого, но, думаю, вы поймете. Необычный дар Яна — не от бога, и сила Яна — это какая-то другая, неведомая и не понятая мною до сих пор сила. А если я кого-то не понимаю, то я его…

— Боюсь, — кивнул я. — Знакомая формула.

Он с новым рвением принялся теребить свою бедную шляпу.

— Да нет же, все не так примитивно и однозначно. Я не боюсь его в обычном смысле этого слова… — Матовые глаза священника вдруг сверкнули. — Скажите, вы примерный христианин? — неожиданно спросил он.

Удар был ниже пояса, и я невольно смутился.

— Ну, видите ли… Не знаю, поймете ли теперь вы меня. До приезда в Волчий замок я жил… хотя быть может, скорее и по привычке, — считая себя верующим. Наверное, я и сейчас так считаю. Однако же, честное слово, святой отец, по-моему, ни разу в жизни я не ощутил на себе то, что вы и подобные вам называют промыслом божьим. Увы и ах, но мне не посчастливилось испытать благодати, везения, скорби, горя, не знаю уж чего еще, обусловленного бы не реальными, "грубыми", вполне земными, а какими-либо высшими, иррациональными, не поддающимися объяснению посредством простой человеческой логики причинами.

Представьте себе, я жил как жил, и если мне вдруг везло или не везло, пардон, в карты, — значит, я в данный вечер играл лучше либо хуже своих партнеров. Когда я бывал счастлив в любви, это также означало для меня лишь то, что я встретил женщину, способную своим обликом и умом вызвать во мне чувства и инстинкты определенного рода и в свою очередь готовую полюбить меня. А если же, увы, умирал кто-то из близких, то это тоже объяснялось совершенно реальными, а не какими-то там "небесными" аргументами. Жизнь катилась по наезженной колее, и я, повторяю, жил как жил, не ощущая на своей скромной персоне ни особой милости божьей, ни божьего гнева.

Священник рассмеялся, и мне это не слишком понравилось: по-моему, до сих пор я не сказал еще ничего смешного. Окончив смеяться, он спросил:

— Так значит, просто жизнь, нормальную, незатейливую, не отягощенную злом и дурными мыслями и поступками человеческую жизнь вы не считаете поистине самым главным проявлением промысла божьего?

Я пожал плечами:

— Возможно, не знаю… Но это, извините, уже какая-то домашняя философия.

Он снова рассмеялся, и не сказал бы, что это ему очень шло.

— Домашняя философия! А вы ждали, я буду страницами цитировать Священное писание? Да и потом, если вдуматься, чем же уж так плохо быть немного, простите, домашним философом?

Наверное, мое лицо вытянулось, причем изрядно больше обычной нормы.

— Но разве я говорил, что плохо? Просто от вас, признаюсь, ожидал проповеди чуть иного рода и поэтому…

Он поджал губы.

— Мы не на богословском диспуте, сударь, и в теологии вы мне не соперник, потому-то я и говорю с вами сейчас почти теми же самыми словами, что и со своими зачастую вовсе неграмотными прихожанами. Вероятно, когда-то я был другим, даже наверняка я был другим, как все мы в молодости. Тогда я был более жестким, непримиримым, возможно, чересчур ортодоксальным в вопросах веры и того же требовал от своей паствы. К сожалению, далеко не всегда успешно. Наверное, поэтому с годами и пришло понимание того, что воинам — не только мирским, но и духовным, — надо быть более гибкими в вопросах тактики: варьировать, видоизменять, приспосабливать собственное мировоззрение (в определенных, конечно, пределах) в расчете на образовательный, умственный, а порою даже и психический уровень своих собеседников…

— Но почему же тогда вы столь странно относитесь к Яну? — не удержался я. — Или под случай с ним ваши миссионерские теории не подходят?

Наверное, зря я был так прямолинеен — священник побледнел.

— А этот, как вы выразились, случай — совсем особый, сударь, — почти прошептал он. — И это вопрос уже не тактики, но стратегии, ибо я верую в господа нашего и всеми силами и доступными мне скромными средствами служу ему на земле… Кому служит Ян — я не знаю.

— Но позвольте, — возразил я. — Ведь я же видел на шее у него крест. И, между прочим, у него есть оружие…

— С наконечником в форме креста, знаю. И что, по-вашему, это нормально?! Да разве ж позволительно человеку, ищущему себя в боге, делать орудием убийства символ страданий сына господня!

— Но придавали же рыцари монашеских орденов крестообразную форму рукоятям своих мечей, — не сдавался я. — Или это уже не столь принципиально?

Он посмотрел на меня с искренним сожалением.

— Это принципиально, как раз это очень принципиально, сударь. Чрез крест рукояти в тела и души подвижников вливалась высшая сила. Она помогала им, вела…

— На грабежи и убийства?

— Нет, к спасению гроба господня либо способствовала обращению язычников к истинной вере. А после битв такие мечи служили воинам Христовым для укрепления духа и разговора с богом.

Я кивнул:

— Ну, это понятно. Да только не кажется ли вам лицемерием самой высшей пробы использование одного и того же предмета и для убийства, и для оперативного замаливания приобретенных посредством этого убийства грехов?

Черная шляпа запрыгала как живая.

— Нет, не кажется!

Я сокрушенно развел руками:

— А мне, признаюсь, видится в этом функциональном дуализме лишь то, что и должно видеться любому нормальному и не зацикленному на псевдорелигиозной софистике человеку, — двоедушие и двуязычие.

Он отпрянул от меня как от гадюки.

— Не богохульствуйте, несчастный! — возопил он. — Да ваш жалкий разум просто не в состоянии понять…

— Хорошо-хорошо, — быть может не слишком тактично оборвал я святого отца. — Только давайте на этом пока и закончим, ладно? Ведь мы собрались все-таки не для того, чтобы ссориться, хотя бы даже и по поводу столь волнительных и болезненных для вас вещей. Сейчас перед нами другая задача, а подискутировать о пустяках успеем и после.

— Но это совсем не пустяки, сударь! — попытался было опять взбунтоваться священник, однако я снова его оборвал.

— Согласен, отче, согласен. Прошу простить, если неудачно выразился, но все же давайте оставим наши дебаты на потом. Да даже и потом… Знаете, для меня, если откровенно, важно одно: у Яна есть крест, и у него есть бог. Всё! Чего вам еще от него надо?

Теперь он вообще стал бледным как смерть, и руки его задрожали.

— Но это н е т о т бог, сударь! И н е т о т крест! — хрипло проговорил он. — Неужели же вам самому до сих пор не ясно, кто он такой? — почти закричал он, и Ян, обернувшись, пристально поглядел на нас.

— Всё, отче, всё, — сквозь зубы процедил я, но Ян уже шел к нам.

— О чем это вы здесь говорили? — спросил он, хотя было понятно, что ему и так понятно, о чем.

Я смущенно промямлил нечто маловразумительное, зато священник оказался более смелым.

— О тебе, — прямо заявил он. — Да-да, о тебе и о том, почему мы сегодня оказались с тобой в одной лодке, грешник.

— Угу, — кивнул Ян, и я очень был удивлен, что ни тоном своим, ни видом он не выказал ни малейшего недовольства. — У нас с господином священником, — Ян повернулся ко мне, — отношения сложные.

— Это я уже понял.

— И хотя встречаемся мы редко, — продолжал он, — но, ей-богу, не по моей вине.

Я заметил, что при поминании Яном бога святой отец сморщился так, будто ему под нос сунули пригоршню перца, и поспешил ликвидировать новый возможный конфликт в самом зародыше.

— А мы все уже обсудили, Ян, — быстро сказал я. — И обо всем договорились, правда, отче?

— Правда, — нехотя проворчал тот и даже демонстративно оставил в покое свою несчастную шляпу, давая, видимо, тем самым понять, что обсуждать глобальные темы сегодня более не намерен.

— Вы сделали то, о чем у нас был разговор? — спросил Ян, и священник буркнул:

— Сделал, лежит в повозке.

— Ну что ж, тогда… — Ян махнул рукой, и к нам приблизились оба его недавних собеседника. — Идите за господином священником и заберите с повозки то, что он привез.

Когда дверь за ними закрылась, Ян внимательно посмотрел мне в глаза:

— Ну и что скажете?

Я пожал плечами:

— Да ты, наверное, и сам догадываешься, что я могу сказать. По-моему, он тебя здорово недолюбливает, но человек, конечно, занятный.

Ян усмехнулся:

— Знаю, что недолюбливает, однако что бы вы ответили, если бы услыхали, что он когда-то за одну ночь дважды спас меня от смерти.

Я покрутил головой.

— Серьезно? И как это случилось?

Он гулко вздохнул:

— Не люблю вспоминать, сударь. Впрочем, и он тоже. Скажу только, что та ночь была чем-то сродни сегодняшней.

Естественно, я не настаивал. Я просто задал следующий вопрос.

— А между прочим, священник произнес довольно странную фразу — что у тебя другой бог и другой крест. Что он имел в виду?

Густые брови Яна моментально сдвинулись к переносице.

— Он так сказал?

— Да.

— Гм, а он ничего не говорил про свой крест?

Теперь настала очередь хмуриться мне — я пытался как можно детальнее восстановить в памяти содержание нашего разговора.

— Да вроде нет… не знаю… Возможно, я что-нибудь упустил, но…

— Э т о вы не упустили бы ни в коем случае, сударь. Значит, он не сказал.

— Что не сказал, Ян? И какой крест ты имеешь в виду?

Некоторое время Ян колебался, а потом махнул рукой:

— Ладно, только не подумайте, будто я сплетничаю у него за спиной. Просто нам предстоит такое, что лучше вам знать все.

— Хорошо, Ян, я слушаю.

— Когда вы увидели священника, его лицо вам ни о чем не сказало?

Я насторожился.

— Оно ни о чем не сказало мне, Ян. Оно только показалось мне капельку знакомым — так, словно я видел уже когда-то этого человека.

Он покачал головой:

— Нет, сударь, этого человека вы не видели никогда. Однако еще не так давно вы видели…

— Кого? Кого я видел не так давно?

— Его брата.

— Брата?

— Да, сударь. Его родного брата собственной персоной.

В голове моей что-то забрезжило, но это "что-то" никак не хотело принимать реальные очертания.

— Постой-постой, но кто же его брат? Кто, Ян?

Он оглянулся на дверь, а потом торопливо приблизил свое лицо к моему.

— Управляющий Волчьего замка, сударь.

— Карл?!

— Да, Карл.

И — не помню уже которая за эту неделю по счету — немая сцена.