1.

Ночные телефонные звонки звучат тревожно.

Благо, я догадывался о том, кто может мне звонить в двадцать минут третьего.

Я не ошибся.

— Привет, Лёня. Это Гуляев. Не спишь?

Я сдержанно солгал:

— Нет.

— Знаешь, чего звоню?

…С Гуляевым мы знакомы лет пять. За эти годы он звонил мне десятки раз. Исключительно ночью. По совершенно разным причинам. Рассказать новый анекдот. Выяснить за кого я голосовал. Узнать который час. Просто поболтать.

Однажды позвонил под утро.

— Лёня, извини что разбудил. Ты ведь в курсе, что Высоцкий был наркоманом?

— Мгу, — ответил я, не открывая глаза, продолжая досматривать сон.

— А мне только сейчас сообщили. Представляешь?

— Ну и что?

— Ничего. Просто интересно. Разве нет?

— Мгу…

…Откуда я мог знать, почему Гуляев звонит мне на этот раз?..

— Ума не приложу, — сухо признался я.

— Ты знаком с Пербудько?

— Пербудько? Что-то не припомню.

— Жаль, — огорчился он и замолчал.

Я подождал, но пауза затягивалась.

— Ты позвонил лишь за тем, чтобы выяснить знаком ли я с каким-то Пребудько?

— Пербудько, — поправил он.

— Хорошо, Пербудько. Какая разница? Я не знаком ни с тем, ни с другим.

— Сергей Пербудько. Мы с ним учились вместе на телережиссуре. Он очень хочет с тобой встретиться.

— На предмет чего?

— Точно не скажу, не знаю… Но… Я рассказал ему, что ты написал сценарий. Он кажется заинтересовался. Говорил, будто читал какие-то твои вещи. У него есть к тебе предложение. Короче, перезвони ему сам. Запиши телефон.

— Ладно, — говорю. — Диктуй.

2.

В идеале каждый писатель хочет, чтобы за его работу платили деньги. Это справедливо. Однако ныне интеллектуальный труд ценится крайне дёшево. Если бы я вдруг решил жить исключительно на свои литературные заработки, то наверняка бы умер от голода ещё в самом начале своей карьеры — двенадцать лет назад. Это при том, что меня публиковали с завидной регулярностью. В литературных альманахах, журналах, газетах и в парочке книжных сборниках малой прозы. (Я уж не говорю о моей единственной книге, тоненькой и убыточной.) Тем не менее, если сложить все-все-все мои гонорары вместе, то полученной суммы не хватило бы даже на приличный костюм.

Что же делать человеку, который не может не писать и в то же самое время остро нуждается в деньгах?

Можно попробовать стать популярным. То есть гнать километровые тексты в модном ныне жанре фентезятины, и выпускать по дюжине романов в год, не особенно беспокоясь о качестве выпускаемой продукции.

Но во-первых, я не очень-то люблю фентези, так как твёрдо убеждён, что наша реальная жизнь куда интересней и занимательней выдуманной. А во-вторых, не терплю халтуры. Ведь если работа стоит того, чтобы её сделали, то она стоит того, чтобы её сделали хорошо. А иначе… Уж лучше тогда совсем не браться.

В общем, я нашёл другой выход. Так мне казалось. Я решил попробовать себя в качестве сценариста. Как-никак до сих пор «важнейшим из искусств для нас является кино».

Мне сказали, за хороший сценарий можно выручить от десяти тысяч долларов и выше. Ну а с такими деньгами писателю гораздо легче и намного приятней переносить свою бедность.

3.

У меня уже был опыт написания сценария. В соавторстве с одним бывшим кавеэнщиком. То была своего рода проба пера. Ничего путного, на мой взгляд, из той пробы не вышло. Сценарий получился смешной, но пустой и примитивный. А фильм, который по нему сняли, вышел и того хуже. Акценты сместились, финал переделали, текст переврали… Актёры кривлялись, и те немногие шутки что остались, они подавали с таким наигрышем, что меня аж передёргивало всего от стыда и омерзения.

Над вторым сценарием я работал один. В этом были свои плюсы и свои минусы. Главный минус заключался в том, что всё написанное мне приходилось набирать на компе самому. А меня это и сейчас больше всего утомляет.

«Подонок» — так я назвал свой сценарий. Лирическая комедия о журналисте.

Когда-то я пару месяцев работал в газете. С желтоватым таким оттенком. Тема была близка. Понятна.

Над сценарием я работал около года. Я не спешил. Хотелось написать нечто стоящее. И по моему скромному субъективному мнению — мне это удалось.

Я прочёл сценарий знакомому режиссёру. Он специализировался на «ситкомах», мог дать полезный совет. Его мнение имело для меня большое значение.

Но Александр Бондаренко — так звали режиссёра — обрадовал меня сверх меры.

— Я сам хочу снять этот фильм, — сказал он. — Сценарий блестящий! Написан талантливо. Диалоги — супер! Бездна юмора! Но есть мелкие замечания. Учтёшь их, и я или продам сценарий какому-нибудь телеканалу, который оплатит съёмки или найду спонсора. Идёт?

— Идёт, — согласился я.

Почему бы, думаю, не учесть пару-тройку замечаний опытного режиссёра. Сделаю кое-какие поправки и — дело в шляпе!..

Не стану вдаваться в подробности…

Я переписывал сценарий одиннадцать раз. В конце концов между первым вариантом моего сценария и последним — было столько же общего, как между современным человеком и питекантропом. Но самое интересное и одновременно с тем — самое обидное, что после трёх месяцев споров и пререканий, после всех изменений, переделок, добавлений и сокращений, Бондаренко сказал:

— Вчера у меня резался зуб мудрости. Я всю ночь не спал и много думал. В общем. Мне кажется твой изначальный вариант сценария всё-таки, наверное, лучше всех последующих. Единственное на чём я настаиваю — главного героя необходимо сделать гомосексуалистом. В крайнем случае, бисексуалом. Сейчас это снова модно.

Как передать что я чувствовал? Мне казалось я проглотил вулкан.

Конечно же, первым порывом было его загрызть. С этим порывом я совладал. Но за первым хлынул другой… Захотелось затолкать ему в глотку все одиннадцать вариантов сценария…

Я справился со своими эмоциями…

Послал я его к такой-то матери и попытался забыть всю эту историю.

Однако история только начиналась…

4.

Утром я позвонил Пербудько.

Поздоровался. Представился.

Сонный голос в трубке оживился:

— О, безмерно рад вас слышать живым и здоровым!

Мне даже послышался вздох облегчения. Как будто до этой минуты он всерьёз опасался услышать меня мёртвым и больным.

Я сказал:

— Мне звонил Гуляев и просил связаться с вами. Насколько я понимаю — по поводу моего «Подонка»…

— Какого подонка? — спросил Пербудько. — Нет, я хотел бы встретиться именно с вами. Это не телефонный разговор. Вы со мной согласны? Доверьтесь. Думаю, вы заинтересуетесь нашим предложением. Я лично много слышал о вас, читал… Где и когда вам удобно? В любое время, в любом месте, где угодно… Например, сегодня? Например, возле цирка? Например, в кафе «Колибри»? Около четырёх? Нет, лучше ровно в шестнадцать ноль-ноль. Вы на машине?

— Нет, я…

— Хорошо! После встречи я вас подброшу до метро. Договорились?

Такой напор был для меня слишком порывистым. Чувствовалось, что мой собеседник — человек сверхэнергичный. А с подобными людьми, для сохранения в мире гармонии и баланса, я себе беру противоположное поведение, то есть становлюсь медленным, спокойным, я бы даже сказал, вялым.

— Договорились — о чём? — уточнил я. — О встрече?

— Ну конечно! Чего тянуть? Время — деньги. Тем паче в наш мобильный век. Просто это не телефонный разговор. Лучше возле цирка. В кафе «Колибри». Ровно в четыре. Нет, если вы не можете, тогда в пять.

— Да чего там… В четыре так в четыре.

— Ладно, как скажите, мне всё равно…

… Сергей вполне соответствовал тому призрачному представлению, какое я составил о нём по нашей короткой телефонной беседе. Низенький суетливый крепыш лет тридцати.

Он влетел в уютное помещение кафе, быстро осмотрелся и, встретившись со мной глазами, бросился к столику за которым я сидел. По пути он столкнулся с проплывающей мимо официанткой, с извинениями обогнул её, засмотрелся на её ноги, сбил стул, подхватил его на лету, не дав упасть, и наконец уселся напротив меня и протянул руку:

— Сергей.

— Лёня.

— Ну что? Чай, кофе, сок?

Я не успел ответить, как он уже подозвал официантку и попросил два чёрных кофе.

— Курите, — предложил он, увидев в моих руках пачку сигарет.

— Спасибо, подожду кофе. — Я решил взять инициативу в свои руки. — Итак, вы заинтересовались моим сценарием…

— Каким сценарием? — встрепенулся он и вроде как занервничал.

— Я написал сценарий… Подонок. Это название. Гуляев сказал, что…

— Вашего сценария я не читал!

Он глянул на циферблат наручных часов.

Я растерялся:

— Тогда…

— Но у меня была ваша книга, — затараторил он. — Да, книга. Она осталась у жены. Мы развелись. Как говорится, не сошлись характерами. Всему виной её комплексы. Остальное я не замечал. Мы люди творческие, вы должны меня понять. Я бы легко мог сделать её звездой, наподобие Татьяны Руссовой, но мне нужно слепо доверять. Она должна была верить мне, как эта… Орлова Александрову. Давайте перейдём на «ты». Мы ведь ровесники.

Я не совсем успевал за крутыми переходами его мыслей. Он говорил быстро и легко перескакивал с одной темы на другую. Признаюсь, я так никогда до конца и не привык к этим скачкам.

— Ты женат? — спросил он. — Впрочем, не важно. В этом деле у каждого свой опыт. Но рано или поздно всякий мужчина приходит к одному выводу: бабы — отдельный вид, не изучённый досконально. Согласен? Хотя книгу твою она хвалила. Её понравилось. Я это отлично помню. Потому что редкий случай когда б она оставалась чем-то довольной. Обычно она всё критиковала. Характер, как у старой одинокой учительницы химии — всё её раздражает. Ты, наверное, здорово пишешь.

— Наверное.

— Я-то не читал. Ведь книга осталась у неё. Я оставил ей всё! Пусть подавится. Мне ничего не надо. Взял лишь самое необходимое — зубную щётку, ноутбук и машину. А зачем её машина? Пробки в городе устраивать? Ты не торопишься, время есть? Скоро подойдёт один товарищ. Он всегда опаздывает, но при этом сын дипломата. Старший. Представляешь? Только это строго между нами.

— Что именно?

— Наше предложение.

— Какое предложение?

— Наше.

Официантка принесла кофе. Вновь Сергей открыто залюбовался её ножками. Когда та зашла за барную стойку, он вздохнул и снова глянул на часы.

— Уже скоро, — сообщил он. — Больше, чем на сорок минут он никогда не опаздывал. Порода.

И в это мгновение в кафе вошёл высокий молодой человек в дорогом элегантном костюме. Молодой человек был красив и подтянут. Внешность была идеальной до пошлости: светлые волосы, высокий лоб, голубые глаза… В советском кинематографе актёры с похожей внешностью играли адъютантов белогвардейских генералов или немецких аристократов, служивших в СС.

— А вот и Трубецкой! — воскликнул Пербудько.

Ну конечно, подумал я. Разве могла быть у этого благородного франта фамилия Соскин или Пупков.

— Андрей Трубецкой, — представился он, коротко и чётко кивнув головой.

Я ожидал услышать щелчок каблуков, но его не последовало. Вероятно Трубецкой догадывался, что это было бы уже слишком.

— Присаживайся, Андрюша. Это Лёня. Тот самый сценарист, о котором я тебе говорил. Что-нибудь хочешь? Чай, кофе, сок?

— Пожалуй, — ответил Андрей. — Сто коньяка и ломтик лимон.

Подозвав официантку, Сергей повторил заказ Трубецкого. А тот, лишь девушка отошла, сразу приступил к делу.

— Как говорил Антон Павлович Чехов, — он выдержал маленькую паузу, — не будем тянуть кота за яйца.

Это выражение было знакомо мне с самого детства, оно не могло меня покоробить, и тем не менее я чуточку опешил. Как-то не вязалось оно с благородным образом сына дипломата. Да и вряд ли этим выражением пользовался автор «Чайки», не переносивший, как известно, грубости и хамства.

— Мы далеко не новички, — продолжал он. — Но теперь нам нужен высококачественный сценарий. Не банальный животный трах, бессмысленный и беспощадный, а что-нибудь эдакое… На основе крепкого классического сюжета.

Возвратилась официантка, поставила перед Трубецким рюмку с коньяком и блюдце с нарезанными дольками лимона. Трубецкой учтиво поблагодарил.

Воцарилось молчание, и я поспешил признаться:

— Видите ли… Я не совсем понимаю о чём речь.

Трубецкой глянул на Пербудько.

— Ты ни чего не объяснил?

— Мне казалось, будет правильным дождаться тебя.

Хлопнув себя по колену, Трубецкой неожиданно громко воскликнул:

— За…ись! — и перейдя на шёпот, добавил: — Как говорил Уинстон Черчилль.

В дальнейшем выяснилось, что Трубецкой обожал приписывать великим людям низменные, порой совершенно нецензурные выражения.

Андрей с достоинством выпил и закусил, и даже не скривился, ни от коньяка, ни от лимона. После чего спокойно предложил:

— Ну, разъясняй. Самое время.

Я был заинтригован.

Сергей Пербудько сказал:

— Леонид, дело в следующем… Значит… Делаем мы фильмы, категории три икса. Проще говоря, порнографические. Мы уже третий год на рынке. В основном вся продукция уходит на запад. Ты сам-то… как относишься к порно? На западе порнокультура развита и легализирована. Проводятся ежегодные фестивали, присуждаются премии. А у нас в этом вопросе, как и во всём, безнадёжно отстали. Порнография под запретом, фильмы снимаются подпольно и в основном, уж поверь мне на слово, весьма низкого качества. Но всё-таки снимать в нашей стране очень выгодно: аренда помещений, актёры, вспомогательный состав — всё это гораздо дешевле, чем заграницей. Правда, вынужден признать, в настоящее время наш бизнес приносит нам куда меньше прибыли. В отличие от прошлых лет. Во-первых интернет… Но главное весь рынок перегружен продукцией западного производства, с которой мы до сих пор не в силах конкурировать, хотя нынче над нашими фильмами работает целая съёмочная группа с профессиональными операторами, монтажёрами… Короче, мы наконец решили снять хорошую дорогую художественную полнометражную — я настаиваю — полнометражную порнокартину… У нас есть около двадцати тысяч долларов… Ну чуть больше… Знаю, о чём ты подумал! Что это ничтожно мало… Но возможны инвесторы. Тут главное — заинтересовать. К тому же примерно такая же сумма составляла бюджет «Глубокой глотки», которая кстати, принесла миллионы своим создателям, на минуточку. Ты смотрел «Глубокую глотку»? Если нет, тебе должно быть стыдно. Это классика. Это надо знать. — Пербудько на секунду передохнул, он хватанул в лёгкие побольше воздуха и продолжил с ещё более усиленной энергией. — Повторяю лишь на постсоветском пространстве порнография — нечто постыдное и ужасное. Варвары, честное слово! И они ещё мечтали вступить в НАТО. С такими взглядами! Почти во всём цивилизованном мире это культура, в которой работают свои бездари и таланты, мастера и ремесленники… Можешь считать нас чокнутыми романтиками, но мы хотим сказать своё громкое слово, хотим оставить свой чёткий след в истории… порноиндустрии. Страна ещё спасибо нам скажет. Когда-нибудь. Нам.

Он замолчал и довольный собой откинулся на спинку стула.

— Ваше мнение, поручик? — спросил меня Трубецкой.

(При чём тут поручик? Почему поручик? Видимо Трубецкой порой заигрывался.)

Я промямлил что-то нечленораздельное о безнравственности и нелегальности. Но Сергей оборвал меня и ушёл в следующий монолог.

— Ты же писатель, Леонид, — протянул он со стоном в голосе. — Инженер человеческих душ. Извини за банальность фразы. Уж ты-то должен понимать, что всё это предрассудки. Америка поняла это давно и теперь порнобизнес приносит ей ежегодно около пяти миллиардов в год. Больше, чем их грёбаный бейсбол!

И на этот раз монолог Сергея был связным, логичным и последовательным, чувствовалось — Пербудько сел на своего любимого конька. Это было сродни лекции.

Он говорил:

— С предрассудками тяжело бороться, но рано или поздно на помощь приходит время. Пройдёт время, порнографию легализируют и тогда выяснится, что у истоков отечественного порно — качественного порно — стояли мы! Относись к нам как к революционерам. Но снимать нужно не просто пахабщину, как другие, а именно произведение искусства.

Он помолчал, подумал, и продолжил:

— Безнравственность… Всё это так зыбко. Вот в одна тысяча девяносто каком-то лохматом году, на экран вышла короткометражечка под нехитрым названием «Поцелуй». В трёхминутном фильме демонстрировался всего лишь поцелуй Мэри Ирвин и Джона Райса. Они были одеты полностью. Всего лишь поцелуй! Ну с языком, естественно. По-взрослому. Но всего лишь поцелуй!.. Так вот критики квалифицировали фильм как порнографический, утверждали будто это… как там? Короче, демонстрация животной, скотской похоти. М? В американском прокате «Поцелуй» — по цензурным соображениям — был порезан и шёл лишь две минуты. И только в Европе шла полная трёхминутная версия. Вот так вот, мой дорогой. А сейчас такие поцелуи в каждом втором фильме по нескольку раз. В конце концов, почему кто-то должен решать за нас — что нам можно смотреть, а что — ни-ни.

Сергей глянул на Андрея, тот утвердительно закивал и с тяжёлым вздохом произнёс:

— Абсолютно верно. К нашей следующей встречи я захвачу для вас книгу Самуэля Гарднера «История порноиндустрии». Ознакомьтесь. Вот когда я работал с российским порнобароном Сергеем Прянишниковым…

— Всё это, конечно, хорошо, — сказал я. — Но зачем вы пригласили меня?

— Напиши для нас сценарий, — попросил Сергей.

Я не поверил своим ушам, хотя логика событий именно к такому предложению и вела.

— Но у меня нет опыта в подобных жанрах.

Хмыкнув, Сергей устало разъяснил:

— Всё тоже самое, как в обычном сценарии, только меньше диалогов и чуть больше секса. Что тебя смущает? За добротный сценарий мы готовы заплатить полторы тысячи долларов.

Предложение становилось заманчивым.

Я закурил.

— Сроки?

— Мы тебя не торопим, — успокоил Сергей.

Я посмотрел на Трубецкого. Он ободряюще улыбнулся и выдал очередную лжецитату:

— Как писал Виктор Гюго: «Быстро только кролики е…тся».

— Идея такова, — взял Пербудько деловой тон. — По мотивам Гоголевского рассказа. За основу берётся сюжет «Ночь перед Рождеством». Должна получится бомба. Украинский колорит. Исторические костюмы. Персонажи — пальчики оближешь. Секси Оксана. Здоровяк Вакула. Кум, дьяк, голова, казаки… В общем алкашня злое…чая. Опять же Екатерина Великая, знаменитая своей глубокой сущностью. Или там фигурировала Елизавета? Не важно! Все они там были бл…ями. Кто ещё? Казак Чуб вот с такой булавой. Солоха с большой буквы бэ. И наконец — чёрт! О-о! Тут тебе и секс, и мистика, и поэзия! Есть где развернуться! Согласись, простор для художника — главное в нашем деле. Словом, красивое, поэтическое порно.

Пербудько наклонился ко мне и понизил голос до таинственного шёпота:

— Между нами — девочками, мы серьёзно настроены получить «Порно Оскар».

— А что есть такой? — искренне удивился я.

Они переглянулись.

— Ты что — вчерашний? — спросил Сергей. — Конечно. Давно уже. Вручается ежегодно. И масштабы этого фестиваля ничуть не уступают классическому.

— У нас серьёзная группа, — сказал Трубецкой. — Все — профи. Вы с нами?

— Даже не знаю… Мне всегда казалось, порно это для малолеток и извращенцев.

— Не надо цинизма, — попросил Сергей. — Порно смотрят все, если есть возможность.

— Вы — с нами? — повторил Трубецкой.

— Ну, хорошо… Я попробую.

— Барышня! — позвал официантку Трубецкой — Будьте любезны, три по пятьдесят!

— Я за рулём, — напомнил Пербудько.

Трубецкой подмигнул:

— Я тоже. Но мы должны непременно выпить за успех нашего безнадёжного предприятия.

Так начиналась моя сомнительная карьера сценариста.

5.

Обещанную книгу Трубецкой мне так никогда и не дал. Но зато прислал по электронной почте пару-тройку статей по истории порноиндустрии. Из них я узнал, что большинство всех порнофильмов производится в Америке, Германии, Италии и Франции.

Порно снятое в Соединённых Штатах, в основном, считается эталоном красоты и гармонии, и классифицируется как «порно для семейного просмотра». В Германии же чаще всего производят продукт брутальный, жёсткий и неэстетичный. Италия и Франция постоянно колеблется между двумя этими крайностями.

Фильмы, где присутствует зоофилия, делается в Дании и в Голландии. Оказывается, что в этих странах такая гнусность не является запрещённой.

Всё остальное дерьмо, вплоть до всяких извращений — вроде педофилии и геронтофилии, производят в странах третьего мира.

В бывших республиках Советского Союза по большому счёту снимают ролики и фильмы с простой и слабой сюжетной линией. Главное событие, оно же и единственное, обычно указано в самом названии. К примеру, «Вечеринка у Юли Толкуновой». Или «Пересдача экзамена в институте», «Наказание бесстыжей секретарши», «Зоя Космодемьянская в гестапо»…

Работа актрис и актёров — не только тяжёлый физический труд, но ещё и заслуженно считается опасной профессией. Она чревата не только венерическими болезнями и СПИДом, но и психологическими расстройствами. Немалое число актёров этого жанра прошло курс психотерапии, а многие даже доходили до суицида. Тем не менее, желающих сниматься в порно не уменьшается, их гораздо больше, чем может себе представить обыватель.

Спрос рождает предложение. Ежегодно в мире снимается около десяти тысяч порнографических картин.

Люди нуждаются в порно. Одни только американцы тратят в год на порнографическое видео пять миллиардов долларов. (Вот откуда почерпнул свои знания Пербудько. Там же была и фраза, мысль которой он пытался мне донести.) «Это больше, чем ежегодная прибыль бейсбольной лиги, матчи которой некоторые до сих пор прозаически считают самым любимым национальным досугом».

6.

Стыдно признаться, но я такое «кино» смотрел лишь дважды.

Едва мне исполнилось шестнадцать лет, я остался один. Мать покончила жизнь самоубийством. Отец «блистал отсутствием своим». Старшая сестра жила в Таллинне, металась между мужем и любовником.

Я жил один. По вечерам у меня собиралась шумная компания. Пили. Пели под гитару… Песни группы «Кино», «ДДТ» и т. д.

Я и сам начал сочинять. Но петь свои песни не решался. Выдавал их за чужие. Например, за ранние песни Розенбаума; за малоизвестные, редко исполняемые песни Высоцкого… Авторитет громкого имени действовал на сто процентов. Обычно после исполнения очередного никому неизвестного шедевра, друзья легко признавали талант мастера.

— Да, — говаривали они, — мощно!

А вот стоило мне спеть что-нибудь под собственным именем, друзья категорически заявляли:

— Лёнька, без обид, это не твоё…

И вот однажды Антон Гудков принёс видеокассету с немецкой порнушкой.

Мы сели смотреть. В нашей компании в тот вечер присутствовали три девушки. Все мы смущались, поэтому много комментировали и громко смеялись каждому комментарию.

Затем перекрутили кассету, и стали смотреть с самого начала. Немецкий никто из нас не знал, но мы принялись «переводить» то, что не понимали, то есть практически все фразы — их было не так много. Теперь получалось действительно смешно.

Помню там женщина готовила на кухне ужин. Раздался звонок в дверь. Она шла открывать, впускала в дом молодого человека похабной наружности. Они беседовали… Парень снимал брюки. Его детородный орган был нечеловеческих размеров, нереально гигантский… Она ласкала его орально минут пять. Потом они раздевались донага и занимались сексом. Сперва в гостиной, потом в спальне, потом на кухне… После чего к ним присоединялся ещё один мужик…

Эту простенькую историю мы озвучили следующим образом:

— Здравствуйте, — якобы говорил молодой человек похабной наружности. — Я ваш новый участковый.

— Очень-очень приятно, — отвечала дама. — Проходите.

— Благодарю. Изумительная квартирка.

— А позвольте ваши документы.

— К сожалению, документы я не захватил, но у меня есть милицейская дубинка.

— Ох, какая дубинка, — восхищалась дама, опускаясь на колени. — О, я преклоняюсь перед нашей милицией. О, моя милиция меня бережёт!

— Что вы делаете? Отпустите дубинку! Это уже нападение на представителя власти во время исполнения служебных обязанностей. Успокойтесь! Это противозаконно!

— Тут очень жарко, я разденусь…

— Ответьте лучше, где ваш муж-рецидивист Алиев?

— Я не знаю, мне жарко.

— Придётся вас пытать. Придётся применить допрос с пристрастием.

Парень долго «пытал» безвинную домохозяйку.

— Где рецидивист Алиев? — повторял он свой вопрос то и дело.

— Я не знаю, — стонала она.

— Это фантастика, — говорил он. — Пойдёмте поищем его в спальню.

Но и в спальне Алиева не было.

И только когда парень перенёс допрос на кухню, вошёл мужчина и, раздеваясь, сообщил:

— Я рецидивист Алиев. Позвольте присоединиться.

После этого они уже вдвоём допрашивали хозяйку дома…

Второй раз я смотрел кино подобного жанра для прямого предназначения: скрасить одиночество.

В тот год я расстался с женой, и у меня около полугода не было никаких связей. Вероятно, в тот период времени я и не желал иметь отношений с кем бы то ни было, а разовый секс меня не устраивал и пугал. Я не приемлю малознакомых партнёров.

Словом, съездил я на книжный рынок — что на Петровке. Я убеждал себя, что еду за новыми книгами, что мне попросту нечего читать… Но я слишком легко и резво откликнулся на рекламное бормотание небритого мужчины:

— Кино для взрослых, кино для взрослых…

— По чём? — спросил я.

Мне было неловко, мне было стыдно, поэтому я напустил на себя вид человека искушённого и в то же время равнодушного.

Небритый назвал цену. Поинтересовался:

— Какое направление?

Небритый заметил мою растерянность и поспешил разъяснить свой вопрос:

— Садо-мазо? Доминирование? Геи, лесби? Пикант? Классика?

— Давайте классику.

— Зарубежную, отечественную?

— М-м… зарубежную.

— На историческую тематику? Или современность?

— Наверно… историческое…

Он продолжал задавать уточняющие вопросы, с опаской осматриваясь по сторонам. Отвечал я невпопад, наугад выбирая варианты, сожалея в душе о том, что связался с этим дотошным типом, желая побыстрее покончить с неудобной для меня ситуацией.

Наконец он прекратил свои расспросы, нырнул под прилавок и вынырнул с пятью дисками на выбор. Я взял первый же, не глядя на название, расплатился и поспешил убраться.

Следует признать, мой выбор оказался более чем удачным. Это был «Калигула». Отличный художественный фильм, всего лишь с элементами откровенной порнографии.

7.

После встречи с Пербудько и Трубецким, я, придя домой, первым делом включил комп, отыскал диск с Калигулой и пересмотрел. Фильм мне так же понравился как и десять лет назад. Но тогда мне было двадцать два, и понравился он мне по иным причинам. Теперь я смотрел не как зритель, а как человек, имеющий к сей продукции отношение, с профессиональной точки зрения.

Созревало окончательное решение принять предложение Сергея. Последние сомнения покинули мою мятежную душу. Сверх того, идея создания отечественного порнографического фильма меня серьёзно увлекла.

Хотя, если быть до конца откроенным, то самым сильным стимулом оставались деньги. Те самые полторы тысячи. Эта сумма могла бы здорово поддержать моё шаткое финансовое положение. Я бы раздал долги, уплатил за квартиру, выслал бы жене алименты и починил бы, наконец, телевизор (в нём звук пропал).

На следующий же день я сходил в книжный и приобрёл «Вечера на хуторе близ Диканьки».

Ранние вещи Гоголя мне никогда не нравились, а равно как и поздние. Вот первый том «Мёртвых душ» — это да! Это поистине шедевр. Это гениально. А всё остальное… Я, конечно, помню, что русская проза началась именно с Гоголя, и все мы «вышли из гоголевской «Шинели»», но ведь не все, кое-кто мог выскользнуть из журнала Печорина…

Я не принялся сразу перечитывать «Ночь перед Рождеством». Я пролистал всю книгу от начала до конца, почитал пару фрагментов из разных мест… Помимо того чтобы воскресить в памяти ход событий, а с ним имена и характеры героев рассказа, мне хотелось пропитаться духом великого малоросса.

Рождественский рассказ про чёрта — ну никак не вязался с порно. Только Солоха будила кое-какие эротические мыслишки.

Рассказ прочёл. Картина будущего сценария потихоньку вырисовывалась. Были найдены некоторые неожиданные решения; более-менее простроена сюжетная линия фильма. На полях страниц я делал коротенькие пометки: «трах», «минет», групповушка»…

Около часу отяжелевшие веки стали слипаться. С книгой в руках я и уснул.

Чтение не прошло даром: я увидел странный сон. Солоха полночи хлестала по спине уздечкой обнажённого Гоголя, а тот орал благим матом и рычал. Мне было жаль Николая Васильевича, но я ничего не мог поделать. Во сне я был вороном, сидел на соломенной крыше деревенского дома и почему-то не в силах был пошевелиться. Я был парализованным вороном, вынужденным смотреть на страшные муки великого классика.

Кошмар прервал телефонный звонок.

Я открыл глаза. Глянул на часы. Пятнадцать минут второго. Я поднял трубку.

— Приветульки.

— Привет, — ответил я.

Был уверен, что Гуляев будет расспрашивать о Пербудько, но ошибся.

— Дружище, можешь уделить мне пару минут. Хочу прочесть тебе начало своей новой поэмы.

— Мгу.

— Поэма для детей. Поэтому настройся.

— Уже надел короткие штанишки.

— Называется «Последний из тараканов».

— Как?

— «Последний из тараканов».

— А-а…

— Не зевай!

— Читай давай.

— «Последний в доме таракан был очень одиноким.

Родню его с соседями — всех уничтожил яд.

И сам он стал затравленным,

угрюмым и жестоким.

Он месть готовил лютую — двенадцать лет подряд.

Однажды ночью тёмною он вылез из-под плинтуса…»

Я отложил трубку чуть в сторону, отвернулся к стене и закрыл глаза.

Клянусь, я надеялся, что проснусь к утру раньше, чем Гуляев закончит читать.

8.

Спустя три дня мне позвонил Пербудько. Он был взволнован, снова перескакивал с пятого на десятое.

— Трубецкому ты понравился. А это главное. На сегодняшний день в нашем деле он человек номер ванн. Ты знаешь английский? Он — номер раз. Порногенерал — таково его неофициальное звание. О нём и в прессе так писали. У меня есть вырезки. Они у Анжелки, но мы рассталась. Она дура. Это объективно. Я мог из неё сделать Татьяну Руссову. Да что там Руссова! Со мной она могла стать Чочолиной. Помнишь? Член итальянского парламента. С бабами вообще лучше дела не иметь. Но к сожалению в нашем деле без них нельзя. Ты, кстати, женат? Или всё же избежал оков? У тебя вид оголтелого бабника. Ты не сидел? Трубецкой сказал, что рожа у тебя уголовная. Ты ему очень понравился.

Он балобонил минут десять безостановочно и увлечённо. Потом неожиданно сказал:

— У меня, к сожалению, нет времени на болтовню. Звоню по делу. Ты написал?

— Что — написал?

— Но ведь мы говорим о сценарии. Ты обещал написать сценарий. Забыл?

— Ничего я не забыл. Просто не прошло и недели. Я только приступил. Это ведь сценарий, а не письмо двоюродной тётке.

— Не пугай меня, Лёня! Мы думали в сентябре уже начать съемки.

— Но уже август, — возмутился я.

— Вот и я о том!

— Так… получается… что…

— Лёня, времени в обрез. Твори, мастер! Пиши, художник! В конце концов, ты не для Пулитцеровской премии пишешь. Нужен добротный, но вместе с тем простой сценарий. При всей благородности целей, мы снимаем порно, а не «философское кино» для интеллектуалов и долбанных эстетов.

— Ну… ладушки, — пробормотал я. — Дней десять у меня есть?

— Да. Неделя. Успеешь?

— Постараюсь.

— Отлично. Я в тебя верю.

— Спасибо, — сказал я сквозь тяжелейший вздох, — за доверие.

В ответ короткие гудки нервно запульсировали из трубки.

9.

Через неделю я пригласил Пербудько и Трубецкого к себе на читку сценария.

Они пришли вдвоём около семи. На улице хлестал ливень. Пербудько пробежав от машины до подъезда, промок с головы до ног, он был мокрым, жалким и раздражённым. Трубецкой, вооружённый длинным чёрным зонтом, оставался сухим и в отличном расположении духа.

Я предложил им горячего чаю.

— А кофе нет? — спросил хмуро Пербудько.

— С коньяком, — уточнил Трубецкой.

Я с готовностью… развёл руками.

Пришлось довольствоваться чаем. Во время чаепития, я приступил к чтению.

Они дослушали до самого конца, ни разу меня не прервав. Изредка, читая, я поглядывал на них, но они сохраняли на лицах нейтральные безэмоциональные выражения. Было ощущение, что я зачитываю им приговор. При чём приговор себе. А они были холодны и бесстрастны, словно судьи.

Я чувствовал себя начинающим дилетантом, который упросил прослушать своё первое произведение именитых и самовлюблённых мэтров.

Если ещё сегодня утром всё написанное мне нравилось, то теперь каждая сцена выглядела бездарной и затянутой.

— Что скажите? — поинтересовался я, отложив в сторону последнюю страницу.

Наступила, что называется, тягостная и мучительная пауза. Тишина была абсолютной. В этой тишине я даже стал слышать биение наших сердец. Молчание длилось больше минуты.

Думаю, что именно в такой тишине рождаются мысли о самоубийстве.

Ни одному автору не пожелаю услышать такую тишину сразу по прочтению своего творения.

Наконец Пербудько сжалился и медленно произнёс:

— Ужасно.

— С языка снял, — подтвердил Трубецкой.

Я прохлопал себя по карманам в поисках сигарет.

— Можно поконкретней, — попросил я.

Трубецкой протянул мне сигарету…

Взял сценарий в руки Пербудько…

— Во-первых, слишком длинные диалоги.

Я попытался оправдаться:

— Но у Гоголя…

Пербудько мягко меня перебил:

— На Гоголя нам насрать.

— Не так грубо, мон шер, — скривился Андрей. — Но в принципе мысль правильная. Гоголь нам не указ. Как говаривал Оскар Уайльд, пусть идёт в задницу.

— Вот смотри, — предложил Сергей невозмутимо. — Все сцены у тебя заканчиваются одним словом — «трахаются».

— Ну да, — подтвердил я, оправдываясь, — ведь порно же. Поговорили — и к делу.

— Не надо цинизма, — холодным тоном попросил Пербудько. — Моя критика объективна и конструктивна. Что означает «трахаются»? Этого мало. Как именно трахаются, в каких позах; что делают, как делают… Некоторые диалоги и действия можно легко совместить. Пусть занимаются сексом и говорят. Далее! Очень мало фантазии. Сексуального склада. Какое-то нездоровое пуританство. К тому же нам бы хотелось угодить как можно большему числу зрителей самых разных наклонностей. Понимаешь о чём я? И вот ещё что! Ты должен быть смелей, свободней… Как бы точнее выразиться?… Понеприличней! Отпусти себя! Вот, для примера, возьмём первую сцену. Оксана перед зеркалом. Любуется собой. «Ах, как я хороша! Какую радость принесу я тому, кого буду женой. Как будет любоваться мной муж! Он зацелует меня насмерть», Правильно?

Мой утвердительный кивок был ему коротким ответом.

— Вот, правильно! Почему одетая?

Он выразительно уставился на меня, ожидая ответа. Я молчал, как двоечник, застигнутый врасплох.

— Почему она одетая?

— Ну… Зима…

— Она в доме, — напомнил Пербудько.

— В доме печь, — поддакнул Трубецкой. — А кругом ночь.

— Почему она одетая? — настаивал Пербудько.

— Ладно, — согласился я. — Раздену.

— Этого мало, — сказал Сергей.

— Этого мало, — загрустив, вторил Сергею Андрей.

— А что ещё с ней сделать?

— Надо думать. — Сергей помолчал, полистал сценарий. — Или вот эпизод, где кузнец Вакула хватает чёрта за хвост…

— Ну?

— Ты уверен, что за хвост?

— А за что же ещё? Не за…

— Именно! — обрадовался Пербудько, не дав мне договорить. — Именно!

Трубецкой скоро уехал, ему хотелось посмотреть футбол: наши играли с Англией. А смотреть матч по телевизору без звука он категорически отказался.

Мы остались с Сергеем вдвоём — обсуждать и, где это возможно, сразу по ходу обсуждения, переписывать сценарий.

Работали мы до утра. Но рассвет встретили, хоть и уставшие, но вполне довольные проделанной работой.

Таким образом, после всех переделок, первая сцена, к примеру, выглядела так:

Интерьер: Богатая сельская хата казака Чуба.

Перед огромным зеркалом сидит полуобнажённая Оксана. Любуясь своим отражением, раздевается донага.

Оксана

(медленно раздеваясь)

Ах, как я хороша! Чудо! Какую радость принесу я тому, кого буду женою! Как будет любоваться мной муж! Он не вспомнит себя. Он зацелует меня насмерть. (Начинает поглаживать себя. Мастурбирует.) Ах, как я хороша… Вам ли чета я, парубки… Вы поглядите на меня… О!..

За Оксаной, через окно, подглядывает кузнец Вакула, со спущенными шароварами.

Вакула

(онанирует)

Чудная девка! С час уже глядит в зеркало и не наглядится, и ещё хвалит себя вслух.

Вакула не в силах справится с охватившей его страстью, вбегает в хату. Пытается овладеть Оксаной. Та не даётся. Минутная борьба.

Вакула

Чудная, ненаглядная Оксана, позволь поцеловать тебя.

Оксана

Поди прочь, у тебя руки жёстче железа. Да и сам ты пахнешь дымом. Ты меня всю обмарал сажею.

Вакула

Не любишь ты меня, моё серденько.

Оксана

Вот принесёшь мне те самые черевички, которые носит сама царица, то вот тебе моё слово, буду твоей.

Вакула лижет ей ноги, облизывает каждый пальчик.

Вакула

Не тужи, моя ненаглядная Оксана! Я достану тебе черевички, что сама царица носит.

Вакула выбегает из хаты, возбуждённый, даже не натянув шаровары.

Затемнение.

И это ещё цветочки. Всего лишь первая сцена. Завязка, так сказать.

Уходя, напоследок, Пербудько серьёзным тоном заявил:

— Думаю, если б Гоголь был жив, он бы сам написал такой сценарий. Я это чувствую. В меня сегодня ночью как будто его бессмертный дух вселился.

— Вчера ты утверждал, — напомнил я, — что тебе на Гоголя насрать.

— Одно дело Гоголь, и совсем другое дело — его бессмертный дух. Не будь циником.

Когда он убрался, я встал у раскрытого окна и долго смотрел на улицу. Там было безлюдно и тихо.

Взгляд в первую очередь притягивала к себе большая кукла в красном платьице, лежащая в песочнице. Похожую куклу я лет семь назад купил своей дочери, но так и не смог подарить.

Худющий рыжий пёс мелкой трусцой пересёк двор, неся в зубах большую белую кость с остатками сырого мяса.

На перекладину детской качели, прилетев, уселся волнистый попугайчик. Почистил крылышки, нервно осмотрелся и улетел.

Появился хромой дворник. Начал скрести асфальт метлой, прерываясь лишь для того, чтобы громко высморкаться.

Я стоял у окна и только одна мысль крутилась в моей голове. Для усиления драматизма, я даже высказал её вслух:

— Боже, какой хернёй приходится заниматься.

10.

К вечеру мне позвонил Андрей.

— Трубецкой говорит! — услышал я вместо приветствия. — Ко мне заезжал Пербудько. Он с восторгом читал ваш сценарий. Мне понравилось. Думаю, мы сработаемся, поручик.

Итак, он значит порногенерал, а я пока всего лишь поручик. Это справедливо.

— Приятно слышать. Я рад.

— По поводу оплаты. Договоримся так. Половину оговорённой суммы я заплачу в первый день съёмок, а вторую половину, когда фильм будет готов. Нет возражений?

Я чуть было не ответил: «Никак нет». Но сдержался и ограничился нейтральным:

— Ладно.

— Превосходно.

— А когда начнётся?

— Что?

— Ну съёмочный процесс?

— Вам сообщат.

— Ладно.

Не стану скрывать, я действительно был рад. Пусть сценарий — полное дерьмо, а фильм порнографический, но даже такая реализация способностей льстит авторскому самолюбию. Любой начинающий сценарист на моём месте, как и я, считал бы, что это только начало.

В конце концов, Булгаков начинал с того, что писал дешёвые фельетоны в бульварной газетёнке. Хотя возможно это был Зощенко. Не суть важно! Сильвестр Сталлоне, между прочем, начинал свою актёрскую карьеру именно в порно. Мерлин Монро в молодости снялась обнажённой для журнала Плейбой. Опять же — Макдауэл в «Калигуле». Да мало ли!

Другое дело, что я совсем не новичок. Мне тридцать два года. У меня за спиной десятки публикаций и книга серьёзной прозы. Сам Аксёнов хвалил мои рассказы. И вот теперь — пожалуйста: порносценарист.

Ниже падать некуда.

Зато есть куда стремиться — вверх! В гору! До самой вершины.

Ничего, говорил я себе, ничего. «Париж ещё узнает д, Артаньяна».

Противоречивые чувства переполняли меня. Я не мог и не хотел разбираться в них. Мне нужно было отвлечься.

Я позвонил Гуляеву.

— Ты сошёл с ума! — заявил он. — Девятнадцать сорок три! Я ещё спал.

— Вот и почувствуй на собственной шкуре — каково это когда тебя будят среди ночи.

— При чём здесь ночь? Я ночью работаю.

(Гуляев работает на телевиденье. Режиссёром утреннего шоу «С той ноги», а по ночам он писал стихи. Желающие и теперь могут найти его тексты на всяких поэтических сайтах. Как по мне — полный бред, но ценители всегда находились, даже имелись поклонники.

Это Гуляев написал:

«Я скорее умру, чем расстанусь с тобой

В предрассветном тумане у речки.

Никогда не забуду твой шарф голубой

И твой взгляд оскорблённой овечки».

— Послушай, Толя, ты порнушку смотришь?

— Что за вопросы? — спросил Гуляев. — Я только её и смотрю.

— А почему ты её смотришь?

— Ты что — заболел? Потому что это дешевле. А чё случилось?

— Да ничего. Соцопрос.

— Шуточки… Я, между прочим, в серьёз на тебя обижен. Я ему, понимаешь, читаю, делюсь сокровенным, а он — сапуна включил. Ты хоть осознаёшь, как больно ты меня ранил?

— Вроде, осознаю…

— Сомневаюсь. Потому как… Все мы эгоисты. Каждый из нас зациклен на собственной персоне. И всех нас — рано или поздно — убьёт тщеславие.

— Мрачная картина.

— Точная. Как фотография.

— Негатив.

— Согласен.

— Нет уж, ты давай спорь со мной.

— Бесполезно. В спорах не рождается истина.

— Зато шлифуется мнение.

— Но ведь каждый останется при своём мнении.

— Ну и славно. Своё мнение ближе, роднее, привычнее…

— Плохое настроение?

— Относительно.

— Что-то случилось?

— Ничего.

— Говорить не хочешь?

— А чем закончилась твоя история про таракана?

— Его раздавили.

— Я так и думал.

11.

Две недели от Пербудько и Трубецкого не было ни слуху ни духу.

За это время я успел спокойно и вполне осознанно уйти в запой и смертельно уставшим вернуться обратно: без копейки денег, с обновлёнными долгами, с бессонницей, без малейшего понятия о том, как жить дальше.

Целыми днями я бездельничал, без всякой цели слонялся по квартире, иногда включал телевизор и пытался понять о чём говорят все эти немые люди на экран. Особенно становилось обидно, если транслировали КВН или чей-то концерт.

Пару раз включал комп, проверял электронную почту. Однако писем не было.

По ночам я читал Чехова и болтал ни о чём с Гуляевым, если тот вспоминал обо мне.

Наконец в понедельник мне позвонил Сергей.

— Ты как, не против поприсутствовать на съёмках? — спросил он.

Я пожал плечами так, словно Пербудько мог меня видеть.

Сами съёмки меня мало интересовали, но я прекрасно помнил о первой половине гонорара.

— Ну… в общем, — сказал я, — можно…

— Тогда так. Актёры сдали анализы, сегодня должны быть результаты. Значит завтра можем начинать. Пока установят декорации, выставят свет, загримируют актёров, то-сё… Короче, подъезжай к десяти.

— Куда? — спросил я, рыская глазами по комнате в поиске ручки или карандаша.

— Киностудия «Довженко» знаешь где?

— Вы снимаете там?!

— В западном крыле, павильон номер десять. Что тебе удивляет?

Сказать, что я был удивлён — ничего не сказать. Я был по меньшей мере в шоке.

— Аренда помещения вполне приемлемая, — продолжал Сергей. — Звукоизоляция в норме. По документам мы снимаем лёгкий эротический фильм. А уж где заканчивается эротика и начинается порнография — это в нашем законодательстве точно не указано. Место надёжное — не сомневайся. Во всяком случае, менты туда не нагрянут. Мы там уже снимали раз. Очень удобно. Меня больше беспокоят натурные съёмки. До снега ещё далеко. Да и не каждую зиму он выпадает. А бутафорский снег это такой геммор. Боюсь, что он натуры придётся отказаться. А так хотелось! Так хотелось показать нашу суровую зиму во всей красе. Ведь фильм, по большому счёту, рассчитан на западного зрителя, а они там в большинстве своём уверенны, что у нас тут круглый год зима, водка, икра и медведи.

— Не думаю. То есть водка — да. Что касается всего остального… С Украиной теперь другие ассоциации — водка, Чернобыль и братья Кличко.

— В любом случае, почти ни хрена о нас не знают.

— Как будто тебя это сильно волнует?

— Не будь циником. Я патриот. Иначе давно бы рванул за бугор. Меня, между прочим, неоднократно приглашали в Германию снимать.

— Порно?

— Какая разница? Мне предлагали работу! Для художника важнее всего — когда его ценят. Когда его творчество кому-то нужно. Хочешь над этим постебаться?

Но мне было не до стёба.

— Извини, — сказал я.

— Проехали.

— Значит, до завтра.

— До завтра.

12.

На проходной киностудии охранник строго спросил:

— Куда?

— На съёмку. Э… В десятый павильон.

— Фамилия?

— Пучков, — солгал я, не задумываясь.

Он сверился с каким-то списком, лежащим у него на столе. Должно быть ему не понравилось, что произнесенная фамилия отсутствовала в списке. Он покачал головой и сказал:

— Идите к тому окошку и возьмите временный пропуск.

Я направился к указанному месту.

— Фамилия? — спросила молоденькая брюнетка по ту сторону окошка.

— Пучков, — настаивал я на своей лжи.

Осторожность, думал я, не помешает.

— Документы есть?

— Оказалось, что оставил дома. — Я изобразил на лице почти искреннее сожаление. — В таких случаях моя бедная мама говорила: «лучше б ты голову забыл». Но если б я забыл голову и принёс паспорт, то с чем бы вы сравнили фото?

Брюнетка мягко улыбнулась одними губами, давая понять, что оценила эту несмешную шутку.

— Ну хорошо, — сказала она и выписала пропуск.

Да, обаяние не пропьёшь!

Павильон, где проводились съёмки, со стороны казался совершенно заброшенным (как и большинство зданий на территории киностудии) и был закрыт.

Я пару раз подёргал запертую дверь, постучал…

За спиной бесшумно возник здоровенный бритоголовый мужчина в чёрном костюме, при галстуке, с шипящей рацией в руке.

— Какие-то проблемы?

— Да нет, — залепетал я. — Тут должны были проводиться съёмки… Меня пригласили…

— Кто вы?

На этот раз я назвал свою настоящую фамилию: врать этому Церберу язык не поворачивался. Я так же добавил, что являюсь сценаристом.

Мужчина сообщил об этом в рацию, оттуда сквозь шипение и треск что-то прорычали.

Мужчина кивнул:

— Проходите.

Щёлкнул замок на двери и она приоткрылась. Я нырнул вовнутрь.

Процесс шёл полным ходом. Кругом стояли осветительные приборы и видеоаппаратура: камеры, мониторы… В помещении было полно народа — человек десять-двеннадцать, не считая Пербудько и Трубецкого.

Трубецкой беседовал с хрупкой девушкой в спортивном костюме и, вероятно, даже не заметил моего прихода.

Пербудько, напротив, лишь только я вошёл, замахал мне рукой: скорей иди сюда.

— Рад, что ты с нами! Я всегда за то, чтобы автор присутствовал.

— Гоголь мне звонил, просил передать, что быть не сможет.

Сергей приобнял меня и похлопал по плечу:

— Радует и то, что ты в хорошем настроении.

Про себя я саркастически хмыкнул: как будто он когда-нибудь видел меня в плохом настроении.

— Сейчас подснимем один эпизодик и устроим перекур. — Пербудько сел на раскладной стульчик перед мониторами. — Все готовы?

На освещённой площадке, куда были направлены все три камеры, стоял парень лет двадцати пяти, без штанов. На нём были лишь красные сапоги, «вышиванка» и шапка. На плече он держал мешок. Парень был возбуждён. В прямом смысле этого слова. Его мужское достоинство стояло почти параллельно животу, было напряжено и чуть заметно пульсировало.

— Приготовились! — крикнул Пербудько. — Камера! Разгон!

— Есть!

— Экшэн! — скомандовал Сергей.

Парень без штанов сделал пару шагов, затем, остановившись, повернул голову и сказал через плечо:

— Вот что, адское отродье, неси меня в Петербург, к сомой царице!

— Не останавливаясь, ещё раз! — попросил режиссёр.

Парень послушно кивнул и повторил всё с самого начала:

— Вот что, адское отродье, неси меня в Петербург, к самой царице!

— Не останавливаясь!.. — Сергей вскочил и обратился к парню. — Славик, давай ещё раз, только грозно, понимаешь… «Вот что, адское отродье»! Ты ненавидишь чёрта, а он боится тебя!

— Член падает, — заметил один из операторов.

Действительно, возбуждение парня слабело.

— Снимаем! — заорал Сергей в полнейшей истерии. — Экшен!

— Вот что, адское отродье, — как можно грозно проговорил Славик, — неси меня в Петербург, к самой царице!

— Снято! — воскликнул Пербудько. Успели! Славик — очень хорошо.

Горящий взгляд Пербудько выражал нескрываемый восторг и самодовольство.

— Так, — сказал он, — перекур десять минут. Потом ставим декорации «Хата Солохи».

Он обернулся ко мне:

— Как тебе?

— А почему он без штанов?

— Это моя находка! Его основная характеристика — вечно возбуждённый кузнец Вакула.

— А почему он на зелёном фоне?

— Это рир, — объяснил Сергей, но заметив, что я не понимаю о чём речь, разъяснил более подробно. — С помощью компьютерной графики он окажется на фоне зимних красот. Как бы на улице.

— На улице — без штанов? В Рождественскую ночь? Да у него б отпал.

— Я тебя умоляю.

Тем временем на Славика накинули халат, сунули в руки стаканчик с кофе. Он отошёл в сторону, уселся на стул и достал из кармана халата маленькую… библию.

— Славик верит в Бога? — спросил я у Пербудько.

— Да, с головой у него не всё в порядке, но зато член работает послушно.

Пербудько отошёл, но ему на смену явился Трубецкой.

— Поручик?

Я мгновенно включился в игру:

— Да-с.

— У меня кое-что есть для вас.

Из нагрудного кармана он вытянул конверт и протянул мне:

— Семьсот пятьдесят долларов.

— Весьма кстати, — признался я. — Благодарю.

— Позвольте вам представить, — он лёгким движением руки подозвал к себе девушку в спортивном костюме, — нашу будущую звезду Викторию Люберецкую, исполнительницу роли Оксаны. Знакомьтесь. Это наш сценарист.

— Вика, — голос у неё был с едва заметной хрипотцой.

— Очень приятно, — я осторожно пожал её хрупкую ручку. — Леонид.

На вид ей было лет пятнадцать.

— Как дела? — спросил я, чтобы хоть что-то сказать.

— Спину ломит, — пожаловалась она.

— Да-а… — протянул я многозначительно.

Вернулся Пербудько.

— Так, все актёры готовы. Девочки тоже приехали. Не хватает только Наташи. Она в пробке.

— Что предлагаешь? — спросил Трубецкой.

— Ничего. Будем ждать. Что нам остаётся.

— Кто такая Наташа? — шёпотом полюбопытствовал я у Трубецкого.

— Солоха, — ответил он. — Наша звезда. Не женщина, а, как выражался Ерофеев, баллада ля би-моль мажор. Смотрите, не влюбитесь в неё, поручик.

Я усмехнулся.

Но когда Наташа приехала, когда я увидел её… Мне стало не до смеха.

«Смотрите, не влюбитесь в неё» — сказал Андрей Трубецкой.

Не мог я влюбиться в эту женщину, потому что я уже любил её… Когда-то очень давно…

13.

Я никогда не знакомился с девушками на улице. Не могу сказать точно — почему. Связано ли это с врождённой робостью, с воспитанием ли… Не знаю. Мне всегда казалось дурным тоном знакомиться в общественных местах. К тому же подойти к девушке и начать говорить комплименты — значит почти открытым текстом заявить: мне глубоко начхать на твой внутренний мир, на твой характер, на то, кто ты по жизни, я клюнул исключительно на внешность, остальное меня мало волнует.

Быть может я заблуждаюсь. Либо я устарел со своими понятиями. Причём устарел с самого рождения. В нынешнее время знакомство с девушкой прямо на улице — это целая наука. Есть специальные курсы, на которых этому обучают. Они весьма популярны. Но я до сих пор считаю это неправильным.

Однако, однажды…

Мне было двадцать лет. Друзья любили бродить вечерами по городу, снимать девчонок. Меня такое времяпровождение утомляло, я редко принимал в этом участие… Мне то ли казалось, то ли так и было на самом деле, но ребята в присутствии представительниц прекрасного пола — заметно глупели. Плоскость шуток повергала меня в уныние. И добивало то, что девушки обычно весело смеялись. То есть они либо лицемерно подыгрывали, либо действительно нам попадались какие-то «особо одарённые» экземпляры.

Словом, я не одобрял эти уличные знакомства и всячески от них уклонялся.

Тогда Копытин обвинил меня в том, что я попросту не умею и боюсь знакомиться на улице; мне, мол, это не дано.

Я возражал. Я спорил. Я доказывал… Но в душе зародились сомнения: а может он прав.

И вот как-то еду в автобусе и вижу рыжеволосую красавицу аппетитных форм. Лет восемнадцати. В моём вкусе. Читает книгу.

Я решил с ней познакомиться.

Она понравилась мне. Безусловно. Но подошёл я к ней в первую очередь для того, чтобы доказать себе, что я могу подойти…

Интересно, что я так ей и сказал:

— Здравствуйте. Знаете, мои друзья уверяют, будто я не способен подойти к девушке, которая мне понравится и честно признается ей в этом.

— Надо же! — улыбнулась она. — Стало быть они ошибаются.

— Ошибались.

— Хорошо, я обязательно расскажу им об этом.

— Меня зовут Лёня.

— Я знаю.

— То есть… Как?

Она посмотрела на меня как на неразумного ребёнка.

— Мы живём в одном доме. Уже лет семь. Только ты в третьем подъезде, а я в первом.

Конечно же, я был крайне удивлён, но виду не подал.

— Значит, тебе тоже выходить на следующей остановке? А я боялся, что придётся тебя провожать к чёрту на кулички. Как тебя звать?

— Наташа.

Наташе было семнадцать лет. В том году она только-только поступила в институт на педагогический. В её семье все были учителями. Дедушка, бабушка, мама, папа и папин брат. Наташа мечтала стать актрисой, но пойти против воли родителей, нарушить семейную традицию, она не решалась.

Ухаживать за Наташей было трудно. Она просила не звонить ей, и уж тем более не заходить за ней. Она звонила сама и шёпотом назначала место и время встречи.

Домой она должна была возвращаться к десяти. Если она опаздывала хоть на минуту, то назавтра её вообще из дому не выпускали.

Меня её родители, естественно, не одобрили. Нет, ей не запрещали видеться со мной, не запрещали напрямую, но и мать и отец дали чётко понять — этот паренёк, Натали, тебе не пара.

В общем, мы встречались тайно. Месяца три — четыре. А в новогоднюю ночь она сказала:

— Я домой сегодня не пойду. Останусь у тебя. Навсегда.

Это была наша первая ночь.

Утром она позвонила родителям и сообщила о том, что будет жить у меня. Сказав это, она положила трубку и отключила телефон.

Со мной она не советовалась.

Через месяц она сказала мне, что беременна.

— Ты собираешься… оставить ребёнка?

— Конечно, — спокойно и уверенно ответила она. — А ты?… Ты собираешься делать мне предложение или пойдёшь стопами родного отца?

И мы расписались.

14.

Высокая, с гордо поднятой головой, она вошла в павильон, как входит королева в свои владения. Каждое её движение дышало величием. Она вела себя как настоящая звезда.

На ней был чёрный кожаный плащ и сапоги на высоком каблуке.

Она изменилась. Стала ещё красивей, ещё сексуальней…

Окинув всех присутствующих беглым взглядом, она широко улыбнулась, обнажив безупречные белые зубы, и промолвила:

— Пора работать, мальчики.

На встречу к ней бросился Пербудько и Трубецкой.

— Мадам, — радостно поприветствовал последний, и галантно поцеловал руку.

— Наташенька, — залепетал Пербудько, — всё давно готово, ждали только тебя. Пойдём, я проведу тебя в гримёрную.

Мне захотелось закурить. Я подошёл к «вечно возбуждённому кузнецу Вакуле».

— Славик, у вас не будет сигаретки?

— Тоже мне звезда! — презрительно фыркнул он. — Носятся с ней, как…

— Она вам не нравится?

— При чём здесь «нравится — не нравится»? Мне обидно. В порно мужчинам платят меньше, чем женщинам, а в чём логика? Где справедливость? Мы пашем как проклятые, а они просто раздвигают ноги.

— Думаю, у всех свои сложности.

— Чувак, — воскликнул Славик, — у мужчины за один час занятия сексом сжигается триста пятьдесят калорий — примерно столько, сколько содержится в шоколадной плитке.

— Надо обратиться в профсоюз, пусть добьются бесплатной выдаче актёрам шоколада. За вредность.

— Смешного мало, чувак.

Он снова уткнулся в библию.

— А как насчёт закурить?

— Я не курю, — буркнул Славик.

— Не сердись, чувак — сказал я. — Это была неудачная шутка. Как и большинство моих шуток.

— Да ладно, — отмахнулся он.

Я видел, он продолжает «дуться».

— Слушай, а как тебе удаётся стимулировать эрекцию? Виагра?

— Нет, — он блаженно улыбнулся. — Думаю о жене. Меня это сильнее всего заводит. Даже когда мы снимали фильм о дреднофилах… Знаешь, которые деревья трахают… Так вот для других актёров давали девочек, которые сосали им перед дублем, а я подумаю о Жанне — и к берёзе.

Господи, подумал я, мир сошёл с ума.

— Погоди, — сказал я, — ты серьёзно говоришь? Но как… Я не понимаю… Как можно оттрахать берёзу? Бред.

— Да там не то что бы… Ладно, я завтра принесу тебе диск — сам увидишь.

— Это не обязательно! Я просто не могу представить…

— Чувак, на этом свете столько извращений.

— И как же называется фильм? «Деревья умирают стоя»?

— Нет. «Дело было в лесу»…

— Неудачное название. Уж лучше бы «Когда деревья были большими»… И что? Ты думал о жене и у тебя вставал… э… на берёзу?

— Всё в нашей голове, чувак. Когда требуется стояк я думаю о Жанке. Когда нужно подольше продержаться и не кончить, начинаю думать о том, сколько надо будет заплатить за квартиру, сколько за телефон и интернет, а я ещё машину взял в кредит…

К нам подошла Виктория, в руках она держала сценарий.

— Лёня, как мне лучше сказать вот эту фразу «Не нужны мне царицыны чиривички, мне ты нужен»? Может так?… — она состроила плаксивую гримасу и топнула ножкой. — Не нужны мне чиривички, мне ты нужен! Так хорошо?

— Вроде неплохо, — одобрил я. — Но ты посоветуйся с режиссёром.

— Спасибо.

— Сколько ей лет? — спросил я у Славика, глядя Виктории вслед.

— Не беспокойся, — ответил он, — совершеннолетняя. Скажу больше — ей под тридцать. Просто она мелкая, а маленькая собачка до старости — щенок.

— Давно она в этом бизнесе?

— В том-то и дело, что нет. Она новичок. Это её первая картина. Вот и старается. Не понимает, что всё это будут переозвучивать, и скорее всего не мы.

— А раньше чем она занималась?

— Работала, — Славик коротко хохотнул. — В одном большом внебрачном агентстве.

— А ты? — спросил я.

— Что?

— Не думал о том, чтобы сменить профессию?

— На какую, чувак? Я больше ничего делать не умею.

— Ну… ты парень не слабый, мог бы в грузчики податься.

— Чувак, профессия грузчика от меня никуда не денется.

— Тоже верно.

— А знаешь, что ответил Иисус, когда его спросили…

— Славик! Славик!

— Что?

— Давай только без этого?

— Я хотел объяснить…

— Не надо. Мне без этого — тошно.

— Как скажешь, чувак, как скажешь.

— Пойду куплю сигарет.

…Я вернулся минут через сорок, когда съёмка была в самом разгаре.

Снимали эпизод с дьяком. С чёртом эпизод, видимо, уже отсняли: Чернокожий мужчина с маленькими рожками, выступающими из его курчавой причёски, в глубокой задумчивости бродил по павильону и довольно неэстетично почёсывал себя в районе паха.

На освещённой площадке, в построенном интерьере украинской хаты, стоял роскошный, с резной спинкой, диван (явно не той эпохи), на котором возлежала нагая Солоха. По ней елозил (елозил — самое точное слово) в расхристанной сутане, дьяк, маленький, сухонький, лет пятидесяти.

— А что это у вас, дражайшая Солоха? — тонким голосом спрашивал он.

— Как что? Сосок.

— Сосок! — восхищённо восклицал дьяк и впивался в него губами.

— Наташа, смотри в камеру! — попросил Пербудько.

— А что это у вас, несравненная Солоха?

— Как что? Пупок.

— Пупок…

И дьяк впился в пупок губами…

— Смотри в камеру! — требовал Сергей. — В камеру!

Но взгляд Наташи был устремлён на меня.

Ей в лицо светили приборы, но она видела меня. Я чувствовал это. И сам никак не мог отвести глаз от того, что происходило на площадке, хотя было больно… Да, было больно… А ведь не должно было… Ведь всё давно перегорело…

Я не мог на это смотреть. Я должен был уйти. Мне не оставалось ничего другого. В общем… Я развернулся и ушёл… в себя.

15.

Перед тем как заниматься со мной сексом, Наташа вдруг стала требовать от меня, чтобы я снимал свой крестик. А ведь это процедура — найти на шее замочек от цепочки, нащупать собачку, а снятую цепочку отнести к столу — эта процедура немного охлаждала пыл… К тому же меня интересовало — с чего вдруг… Если набожная, то почему это проявилось только теперь… Выяснилось, что дело вовсе не в вере. Просто крестик ударял её по лицу, а звон самой цепочки мешал ей сосредоточиться…

Наши отношения начали портиться во время её беременности. Я не говорю о множествах капризах, не говорю о резких и неожиданных сменах настроения, о перемене вкуса… Всё это понятно. Бесило другое.

Во-первых, было поставлено условие, чтоб друзья перестали посещать нашу квартиру. Ну это ладно! Они не могли больше собираться у меня, но проблема в том, что теперь и я не мог уходить к ним. Нет, она не запрещала, она бы не посмела… Но когда я собирался на улицу, она смотрела на меня таким взглядом, словно я уходил как минимум к другой женщине. А когда я возвращался, она плакала, рассказывала как ей было плохо и страшно без меня, и вынуждала давать обещания, что теперь я никогда ни на минуту не оставлю её одной.

А на завтра она затевала уборку, и я ей всё время мешал. Я, как она выражалась, путался у неё под ногами. Я прятался в ванной, но ей было надо срочно помыть руки. Я уходил на кухню — она появлялась там через несколько минут: пора было готовить ужин; я отправлялся на балкон — совсем скоро ей было нужно развесить там стиранное бельё: я ей снова мешал.

— Хоть бы ты убрался куда-нибудь! — раздражённо восклицала она.

— Может я схожу к Шурке, — предлагал я.

— Да иди куда хочешь, только оставь меня в покое.

Ну что тут скажешь?

Я начинал собираться, и всё повторялось по кругу: она глядела на меня как на предателя, плакала, обвиняла в том, что я, мол, только и жду, чтоб побыстрей слинять из дому.

В то время я уже пробовал писать. Так вот всякий раз лишь только я усаживался за стол и брал в руки авторучку — для меня сразу находилось какое-то срочное дело.

— Лёня, вынеси, пожалуйста, мусор.

Я закрывал тетрадь, откладывал ручку, и шёл выносить мусор.

Ничего страшного. Минутное дело…

Вернувшись, я присаживался к столу, раскрывал тетрадь, брал ручку…

— Лёнечка, ты не мог бы сходить купить подсолнечное масло.

Лёнечка мог. Лёнечка закрывал тетрадь, отбрасывал ручку…

Потом требовалось вытрусить ковёр, передвинуть диван к окну, вкрутить в коридоре лампочку…

И так изо дня в день…

Я уже всерьёз планировал побег… Я был готов бежать из собственной квартиры…

Потом родилась Рая. Но наши отношения уже превратились в ад. Они мучили нас обоих. Ребёнок не мог спасти разваливающийся брак.

16.

К пяти часам я уже был сыт по горло всеми этими съемками. Все эти члены, задницы, сиськи — уже не было сил на это всё смотреть. Не прощаясь ни с кем, я уехал.

Перекусил в какой-то тошнотворной забегаловке, затем купил пива и приехал домой.

Я включил немой телек, уселся в кресло, тянул пивко, курил…

На третьей бутылке, где-то около восьми, зазвонил телефон.

— Да?

— Спустись, пожалуйста, хочу с тобой поговорить.

— Где ты?

— Я в машине, у подъезда.

— Так может поднимешься?

— Не хочу. Лучше посидим в машине.

На улице похолодало. Но в автомобиле было тепло. Звучала музыка. Что-то испанское: кастаньеты, гитара…

— У тебя курить тут можно?

— Травись на здоровье.

Я закурил. Она чуть-чуть опустила с моей стороны стекло. Дым от сигареты мягко потянулся в образовавшуюся щель.

— Ну здравствуй, Лёня.

— Привет.

— Только не делай вид, что тебе всё равно.

— Всё равно — что?

— Ты прекрасно знаешь.

— Мне всё равно.

— Ну что ж тогда расскажи мне как ты докатился до такой жизни?

— Я?!

— Ну не я же!

— Послушай, — я глубоко затянулся дымом, — кто из нас снимается в порно?

— В порно снимаюсь я. Только в отличии от тебя, я ничего постыдного в этом не вижу.

— Да-а? Так может порно это хорошо?

— А что плохого?

— Так может пусть и дети его смотрят.

— Ну, детям не обязательно. Хотя вместо всяких там ужастиков, где монстры, кровь, головы отрывают… Или фильмы о маньяках, которые в течении часа пачками насилуют и убивают женщин… Уж лучше пусть смотрят как дядя делает тёте хорошо, чем плохо.

— Наташа, что ты говоришь?

— Не будь ханжой. Все люди занимаются этим. Помнишь, лозунг американских хиппи? «Лучше заниматься сексом, чем воевать».

— Не надо оправдывать своё поведение.

— Кто бы говорил. Я снимаюсь в порно, ты его пишешь. Мы оба продаём свои способности.

Я выбросил окурок за стекло. И тут же закурил вторую.

— Не сравнивай. Мне нужны деньги, а ты в них, как я погляжу, не нуждаешься.

— Значит, ты ещё хуже меня. Твой стимул деньги.

— А твой?

— А мне нравится.

— Ты ненормальная.

— Потому что честная?

— У меня нет настроения спорить. Давай поднимемся ко мне, попьём пивка…

— Ты сможешь быть со мной после того что видел?

— Просто выпьем пивка.

— Спасибо. Мне уже пора. Муж не любит, когда я задерживаюсь.

— Ты замужем?

— Естественно.

— Кто он?

— Ты его должен помнить. Козин Толя.

Конечно же я его помнил…

17.

Не знаю как сейчас, а в Советское время подростков тянуло в «подполье» — на чердаки, в заброшенные погреба, в подвалы, полуподвалы…

Когда нам было лет по четырнадцать-пятнадцать, заняли мы и обжили очередное подвальное помещение жилого дома. Каждый из нас привнёс в интерьер частичку своей формирующейся индивидуальности.

Меломан Андрей Копытин расклеил по стенам плакаты и старые календари с изображением зарубежных и отечественных исполнителей рока.

Здоровяк Брюня повесил боксёрскую грушу.

Серёжа Кравченко по кличке «Седой» сколотил грубоватый стол и пару табуреток.

Аркадий Серман — заучка и эстет — приволок из отцовского гаража гипсовою статую безрукой Венеры. Мы её называли «девушка-сапёр».

Я ничего не принёс, но был идейным вдохновителем всего этого мероприятия. К тому же по моей наводке, мы все скопом, под покровом вечерней темноты, притарабанили из мусорки в подвал большой продавленный диван без ножек.

Предполагалось, что в подвал мы будем водить девчонок.

Девчонок у нас и близко не наблюдалось, во всяком случае таких, что согласились бы к нам приходить, но мы были полны надежд и желания, и дивану заочно отводилось почётная роль сексодрома.

Правда, скоро выяснилось, что в нём обитают доисторические насекомые, попросту клопы, но это были мелкие неудобства, с которыми нам приходилось мириться.

Каждый день мы спускались в подвал, сидели там весь вечер, глотали пыль напополам с табачным дымом, резались в карты, травили анекдоты, обменивались последними новостями…

Однажды к нам заявился Анатолий Козин, которого все, естественно, за глаза называли «Козёл».

Козин был на пару лет нас старше, с детства любил и умел зарабатывать деньги, вечно он что-то покупал-продовал, и даже успел целый год просидеть в колонии для несовершеннолетних.

Он не пользовался среди нас безоговорочным авторитетом, как например Витька Шмель, сидевший за то, что избил подвыпившего участкового, но некоторую долю уважения он всё-таки заслуживал.

— Пацаны, — сказал он, — есть деловое предложение!

— Противозаконное? — спросил Седой, названный так за то, что был стопроцентным блондином.

— Прибыльное, — уклончиво ответил Козёл.

— Значит, да, — подытожил Седой.

Я миролюбиво предложил:

— Рассказывай.

Он снял кепку, опустил её на голову Венеры. Провёл пальцем по её груди, глянул на палец, словно проверял наличие пыли.

— У всех у нас есть дома трёхлитровые банки. Если каждый из нас принесёт хотя бы по пять штук — уже хорошо. Для начала. В дальнейшем я найду, откуда их ещё можно брать.

— Мы будем сдавать банки?

Козин скривился:

— Брюня, это что — такой спортивный юмор? Из рубрики «Боксёры шутят»? — он выразительно помолчал и продолжил. — Прошу не перебивать, пока я не закончил. У меня есть крышки и такая штука для закручивания банок. У двоюродного дяди есть цветной ксерокс, на котором можно распечатать нужные нам этикетки. Остаётся лишь достать жидкость, каковой мы должны будем наполнить банки…

Козин сделал паузу. Было видно, что он готовится сказать нечто ошеломляющее, но паузой воспользовался Аркадий, у которого никогда ничего не пропадало даром.

— Мы можем наполнять их тока мочой, — съехидничал он.

— Я всегда говорил, — серьёзным тоном произнёс Козин, — что евреи мудрый народ.

Молчание стало общим. Первым признался Копытин. Коротко так:

— Не понял.

Козин сказал:

— Соображайте! Чистая моча визуально похожа на сок, особенно, на яблочно-виноградный. Сок этот в магазинах стоит рубль девяносто пять. Продавать будем по полтора рубля. У нас эту мочу с руками оторвут.

— Не такая уж она у нас золотая, — пошутил я.

— Мы говорим о цвете или о свойствах? — усмехнулся Аркадий.

Тут все принялись шутить и соревноваться в остроумии по поводу такой торговли:

— Обеспечим бесперебойное производство!

— Надо обязательно установить срок годности!

— Пацаны, как по мне, это низко — пИсать за деньги.

— Как-то стрёмно идти на такое мокрое дело.

— Тебя посадят, а ты в камере гордо так представишься: «Я мокрушник». Очень приятно.

Переждав этот всплеск веселья, Козёл спросил:

— А если серьёзно, как вам идея?

Ребята глянули в мою сторону. Я сказал:

— Слушай, Толя, люди купят, придут домой, откупорят баночку, а там… привет из города Саки!.. Им будет не смешно.

— Их будут реализовывать на привокзальных базарчиках. Продавать будете не вы, вам нечего ссать. То есть вам как раз только и остаётся, что …

— Подожди, — перебил я его, — а не легче залить в банки простой воды и продавать как берёзовый сок. Можно даже добавить лимонной кислоты и сахара, будет не так подло.

— А в чём же прикол?!

Козин изобразил на лице такое возмущённое удивление, что действительно стал похожим на козла, который вдруг застал свою козу с другим.

— Ах, вот оно что! Сразу бы предупредил, что нужен прикол.

Я не стал говорить, что не совсем разбирался, в чём этот самый прикол. Посмотрел на друзей. Те молча продемонстрировали всем своим видом, что им по большому счёту всё равно. Решай, мол, сам. Мы не против. Нам это как два пальца…

— К тому же, — чуть успокоился Козин, — берёзовый сок дешевле. Нам не выгодно его реализовывать.

— Ладно, мы согласны. Сколько ты нам заплатишь?

— По пятьдесят копеек за три литра.

— Э, — вознегодовал Аркаша — одна только банка стоит копеек сорок, стало быть за всё остальное ты платишь лишь десять копеек.

Козин возразил:

— Банки мы все приносим бесплатно. Это наш вклад в общее дело. За три литра мочи я плачу пятьдесят копеек. Вы знаете кого-то, кто даст вам за неё больше? Вперёд! То же мне — доноры!

В общем, мы договорились.

На следующий день Толя Козин притащил огромный бидон из-под молока, на пятьдесят литров.

Он принялся давать ценные указания.

— Завтра суббота. Захотите отлить — приходите сюда, не можете прийти — терпите. Всё до последней капли в бидон. Побольше пейте жидкости. В воскресенье начнём закатывать.

— Эту операцию следует как-то назвать, — предложил Аркадий.

— Чего? — не понял Козин.

— К примеру «Живительная влага».

— Операция «Мочевой пузырь», — поддержал Аркашу Копытин.

— «Подпольное производство псевдосочка».

— «Криминальные мочегонны!»

— «Преступные струи».

— «Капленосец».

Козин покачал головой и обречённо пробормотал:

— Вы и в правду придурки.

А мы просто не относились к этому всерьёз. Для всех нас это была всего лишь очередная забава. Невинное приключение.

Выходные мы провели исключительно за тем, что пили и отливали, снова пили и отливали… Занимательное занятие. Появился спортивный интерес. Мы соревновались в количестве испускаемой жидкости. Каждый старался как мог.

Помню, Копытин, приговаривал теребя свой краник:

— Давай ещё дружок, давай.

Седой упросил маму купить два, гигантских размеров, арбуза. А на следующий день ещё два.

Аркадий пил какую-то мочегонную бабушкину настойку из трав. Кажется он переборщил в количествах, потому как в воскресенье его ещё и пронесло, и понос мучил его аж до вторника.

А Брюня пропустил в субботу тренировку, чего раньше он себе не позволял. Объяснил, что не хочет зря потеть. А ещё он пил кофе. Уверял что от кофе он «всегда писал как сумасшедший верблюд».

Я выпил восемь банок заграничного пива из сеструхиных запасов. Насколько я помню, всё закончилось в тот день очень плохо: я отливал в бидон, с трудом в него попадая, ибо меня шатало, а потом меня туда же и стошнило.

— Мы должны наполнить этот чёртов бидон! — завёлся Брюня. — Это дело чести!

Копытин предложил подключить своих друзей и родственников.

— Здрастье! — возмутился Серман. — Представляю как я говорю своей бабушке: «Георгина Моисеевна, не ходите в уборную, ходите до подвалу, у нас там специальный бидон для особо одарённых».

А Седой уговаривал просто добавить воды. Дескать, вряд ли Козёл догадается, что мы это дело разбавили.

Самое обидное, что Козин так и не появился. Ни в субботу. Ни в воскресенье. Никогда.

Особенно сильно обиделся Брюня:

— Да я его замочу за мочу! Я тут чуть сердце не посадил из-за этого кофе! Не спал всю ночь!

К понедельнику бидон был практически полон. Он простоял у нас около месяца. Потом его кто-то открыл, и мы чуть не задохнулись. А Серман даже грохнулся в обморок.

Вот так ничем закончилась эта дурацкая безумная затея.

Прошло восемнадцать лет. Недавно мне в руки случайно попал список депутатов Верховной Рады пятого созыва. Среди прочих стояло знакомое имя: Анатолий Козин. Мне радостно думать, что это наш Козёл. Это на него так похоже.

18.

— Говорят, он депутат? — спросил я Наташу.

— Уже нет.

— Чем теперь занимается?

— Недвижимостью.

— Он в курсе твоего хобби?

— Я не спешу ему об этом рассказывать.

В ней промелькнуло что-то детское. На мгновение она стала похожа на ребёнка, у которого есть тайна, секрет…

— Как Рая? — сменил я тему.

— Вот кому всегда хорошо, так это ей. Не волнуйся. Она как сыр в масле. Не болеет. Учится на отлично. На английском шпарит только так. И вообще, Лёня… Без обид, но она это лучшее, что ты создал.

— Ну это в соавторстве с тобой.

— Мы — молодцы.

— Я редко присылаю деньги…

— Не парься, у неё всё есть. Твои деньги остаются у моей мамы, как ещё одна прибавка к пенсии. Хотя она говорит, что копит их и на совершеннолетие вручит их Рае.

— У тебя есть её фотки на телефоне?

— Есть. Но я не покажу. Ни к чему это, Лёня. Ты сейчас раскиснешь, начнёшь ныть: «я хочу её увидеть». Это никому не нужно. И в первую очередь ей. Она тебя не помнит и счастлива. Пусть всё будет как есть.

— Пусть всё будет как есть, — согласился я.

— Мне, правда, пора.

— Скажи… Так, для истории… Почему ты ушла?

— Не начинай. Ты же прекрасно понимаешь, не ушла бы я, ушёл бы ты. Поверь. Ты не семейный человек.

— Мне почему-то кажется, что и ты тоже.

— Может быть… Может быть. А из двоих кто-то один обязательно должен хотеть семью, создавать уют, устраивать родным праздники…

— А Козин что — такой?

— Ты напрасно «сарказмируешь», мой дорогой. У него главный принцип в жизни: всё для дома, всё для семьи. Он и работает только для того, чтобы мы все были, что называется, в шоколаде. У нас большой дом. Кроме нас там повар, служанка, няня, охрана, два личных водителя… Мой, правда, почти всегда отдыхает, ему со мной повезло… Толик строит империю. И строит не для себя, для нас.

— А я?

— А ты ничего построить не можешь. Тебе всё в тягость. Всё и все. И ты совсем не дружишь с реальностью.

— Ну что-ж… Ладно… Желаю тебе счастья.

— Ты думай о себе.

— Обязательно. — Я ещё какое-то время посидел молча, говорить было не о чём. — Пока?

— Пока.

Я вылез из машины, захлопнул дверь, и она умчалась. А я побрёл домой.

19.

Утром я снова явился на съёмку.

Наташи не было. Выяснилось, что она сегодня не участвует.

Когда я пришёл в павильоне назревал нешуточный скандал. Очень скоро он разгорелся вовсю.

Взволнованный и разгневанный Пербудько бегал между декорациями и кричал:

— Андрюшенька, твою мать! По-твоему это императорский дворец? Это царские палаты?

— Но картинка хорошая, — отвечал Трубецкой. — В кадре смотрится отлично.

Пербудько взорвался:

— Не смей! Не смей мне рассказывать о картинке! Пока ещё я режиссёр! И я тебе говорю — старьё! Старьё!

— Что тебе не нравится?

— А то! — орал Пербудько. — То, что когда царица садится на эту грёбаную кушетку! Лишь только она опускает свою жирную задницу на эту грёбаную кушетку — пыль столбом.

— Не выдумывай.

Царица стояла неподалёку. Полноватая, с большой грудью, в шикарном царском одеянии, с короной на пышной причёске.

— Царица! — позвал Пербудько. — Иди! Иди, сука, сядь на кушетку!

Царица послушно подошла, села…

Пербудько подскочил к Трубецкому:

— Ты видел? Видел?

Трубецкой понизил голос и парировал Пербудько.

— Может эта пыль не с кушетки, а с царицы.

— Ты издеваешься?

— Да на х. й мне это надо, как говорил Сомерсет Моэм. Я имею ввиду, пыль не с кушетки, а с костюма.

— Хорошо! — крикнул Пербудько. — Царица, скидай платье.

Царица принялась раздеваться. Все молча ждали.

— А теперь садись! Садись на кушетку.

Царица села. Пыль опять поднялась.

— Ты видел? — закричал Сергей. — Видел? Что теперь скажешь? Что это у неё из жопы?

— Мон шер, как тебе не стыдно! — Трубецкой обратился к голой царице. — Пардон, мадам. Сами понимаете…

Я приблизился к Славику, спокойно читающему библию.

— Привет, Слава.

— Привет, чувак.

— Сцены с Солохой сегодня будут?

— Не-а. Кажется только послезавтра.

— А сегодня что снимаете?

— Групповушка во дворце.

— Увлекательно.

— Намучаемся мы сегодня с ней. Групповушка это всегда такой головняк. Дай Бог, чтоб к вечеру сняли.

Он был прав. Сцена не получалась. Постоянно что-то выходило не так. Режиссёр хотел снять хотя бы один панорамный дубль в этой сцене. Долго готовились. Наконец начали и — вдруг — стоп. Что такое? Пербудько заметил тень от камеры. Бросились переставлять свет. Переставили. Начали. Стоп. Что такое? Один из операторов сказал, что у царицы бликует попа. Прибежал гримёр, стал гримировать попу царицы. Загримировал. Поехали. Бабах! Та самая злосчастная кушетка! Под тяжестью казака и первой фрейлины — у кушетки отвалилась ножка, тела грохнулись на пол. Пербудько матерился так, что даже у меня розовели уши. Тем временем заменили кушетку на другую. Можно снимать. Приготовились. Начали. Стоп! У второго казака «упало настроение». Пришла девушка, подняла «настроение». Надо снимать. Начали. Стоп!…

После обеда я уехал.

Дома я достал чистую тетрадь, сел к столу, закурил… Я задумал написать рассказ обо всём случившемся. Рассказ этот виделся мне весёлым, смешным… Начал работать. Всё шло гладко, легко… Теперь со стороны мне многое казалось забавным…

Время неслось незаметно. Страницы быстро заполнялись мелкими строчками. К полуночи было выкурено одиннадцать сигарет и ровно столько же исписано страниц.

Я устал. Спина и шея ныли так, словно я всё это время не сидел за столом, а разгружал вагоны.

Я заварил чай, пожарил яичницу, сделал бутерброд… Мозг продолжал лихорадочно работать: набрасывал диалоги, подыскивал удачную метафору…

После ужина меня всего влекло назад, к столу, к тетради. Но я понимал, что на сегодня лучше остановиться. Я понимал, что слишком перевозбуждён психологически. Надо остыть, успокоиться…

Я разделся, выключил свет и лёг в постель… Долго ворочался, переворачивался с боку на бок… И наконец уснул.

20.

Под утро, в половину пятого, раздался телефонный звонок. Такие ранние звонки тоже звучат тревожно.

А может у меня просто нервы не в порядке? Ведь я был уверен, что это Гуляев, чего-ж волноваться? Но волнение было. Нет, не волнение даже, а именно тревога. И она усилилась, когда я услышал не Гуляева голос, а Трубецкого.

— Поручик? Я прошу прощения за столь ранний звонок. Просто… случилось ужасное…

— Что?

— Вы не приезжайте завтра на съёмку. Мы пока все съёмки отменили… Мы замораживаем наш проект… Дело в том, что наша актриса… В общем… Вчера вечером она покончила с собой.

— Кто?

Сердце замерло.

— Наташа.

И сердце заколотилось, как припадочное.

— Вскрыла вены. Но всё равно будет какое-то расследование. Мы не хотим, чтобы — не дай бог — вышли на нас. Лучшее что мы можем сейчас сделать — это залечь на дно и не высовываться.

— Почему она это сделала?

— Ну откуда мне знать. Глядя на неё я вообще не мог и предположить будто она склонна… к таким поступкам. Может рак или ещё что… Да и какая хрен разница, как говорил Бальзак. Самоубийство произошло, и абсолютно все причины знает лишь самоубийца. Ладно. Ещё раз простите за беспокойство. Будем держать связь.

Я положил трубку. Встал и начал бродить по комнате. Я не мог прийти в себя.

Невероятно, думал я. Этого просто не может быть. Почему?

На глаза попалась тетрадь. Я вспомнил как я радовался вчера, пока писал.

Я взял тетрадь в руки. Пролистнул… Рассказ больше не казался мне смешным и весёлым. Я вырвал исписанные страницы и разорвал их.

Невероятно. Невероятно. Она не могла этого сделать. Бред.

Я ходил по комнате и вспоминал наш последний разговор. Ничего. Ничего не говорило о том, что буквально через сутки эта спокойная, сильная женщина сведёт счёты с жизнью. Невероятно, — то и дело повторял я про себя. Ты не могла этого сделать. Наташа… Наташенька…

21.

Прошло два дня. Н а похороны я не пошёл. Не чувствовал морального права. Но главная причина была в другом. Я… хандрил. Да так сильно, что в очередной раз вернувшись из магазина, я споткнулся и начал падать. Я мог бы удержаться, но для этого нужно было выпустить бутылку водки, а я напротив, поднял правую руку вверх, чтобы уберечь бутылку, а левой рукой я попытался упереться о стену, но рука соскользнула и я грохнулся на пол и падая, рассёк лоб о косяк двери. Крови было столько, что я удивляюсь, как я не сдох от её потери.

Кровь не текла, она хлестала. Меня это мало волновало. Я поднялся и побрёл на кухню. Взял стакан. Сел за стол. Открыл бутылку. Кровь струилась по лицу, я вытирал её тыльной стороной ладони. Я наполнил стакан до половины и поднёс его ко рту. Кровь полилась в стакан.

Кровавая Мэри, подумал я и выпил. Достал из кармана сигареты и зажигалку. Руки были липкими от крови. Я закурил и снова стёр кровь с лица.

Шли минуты. А может часы. Я курил, утирал лицо и пил. И вновь наливал, закуривал и утирал кровь…

Я очнулся, лежащим на полу. Я приподнялся. Сосредоточил взгляд на бутылке. В ней оставалось ещё грамм пятьдесят. Но пить сил уже не было. Не было сил и подняться. Мне хотелось уснуть, но я не мог позволить себе спать на полу.

Я ничтожество, сказал я себе. Я жалкий и слабый человек. Но спать на полу я не стану.

И я пополз. В комнату к дивану.

Ползи! Ползи, сволочь. Сдохни, но доползи до дивана!

Пару раз я терял сознание, но лишь только приходил в себя, я продолжал прерванный путь.

Когда цель была достигнута, когда мне удалось забраться на диван, я уснул.

Но сон не приносил успокоения. Во сне я был с Наташей, мы о чём-то беседовали — но всякий раз во сне я вдруг осознавал, что этого не может быть, потому что её в живых больше нет. Тогда она исчезала, а я искал её звал… И просыпался. Усилием воли я вновь заставлял себя уснуть, и во сне снова всё повторялось.

А потом я пришёл в себя окончательно. Я лежал с открытыми глазами и глядел в потолок. Так прошёл час. Второй. Третий… За окном начало светать. Я отвернулся к стене и закрыл глаза. Но я больше не спал. Я слышал каждый звук просыпающегося дома. Вот наверху кто-то что-то уронил. Вот кто-то прошёл по коридору… Захлопнулась дверь… Вот за стеной забубнил телевизор… А за окном закаркало вороньё…

Спать не хотелось… Пить не хотелось… Ни есть, ни курить — ничего не хотелось… Я был словно труп, которому ни холодно, ни жарко…

Зазвонил телефон.

Я нащупал одеяло и укрылся с головой.

Оставьте меня в покое. Не трогайте меня. Меня больше нет. Я не существую.

Телефон услышал меня и замолк.

Ближе к вечеру я поднялся. Сходил отлить. Выпил два сырых яйца. И снова улёгся. И уснул.

Мне ничего не снилось. Проснулся я ночью. Чувствовал себя хорошо.

Я принял душ. Переоделся во всё чистое. Отмыл от крови пол в прихожей и на кухне.

Включил комп. Вошёл в электронную почту. Всего одно письмо.

Письмо, которое не требовало ответа.

«Дорогой Лёня!

Зная твою сентиментальность, могу представить, как ты расклеился узнав о моей смерти. Напрасно. Мой поступок осознанный и даже меня мало волнует.

Представь, что жизнь это постоянные съёмки очень длинного сериала. Так вот мне что-то перестала нравиться моя роль. Да и зрители, кажется, далеко не в восторге. Я решила уйти.

Я сама виновата. Вечно мне хотелось всё сделать наперекор. От родителей я ушла к тебе на зло им. Райку родила на зло тебе — я ведь видела, ты не хочешь детей, тебе вообще никто не нужен. Козину изменяла на зло ему. В порнухе снималась на зло всем. А в результате? От моего поведения плохо только мне.

Все воспринимали мой бунт как должное. Все решили, она всегда делает то, что хочет. А я больше ничего не хочу. Но раз так, будем последовательны до конца.

А зачем жить если не интересно? Если скучно и никому не нужна…

Я только хочу попросить прощения у тебя. Никогда я не любила тебя, но ты в моей жизни был, и я с теплотой вспоминаю то время, и благодарю тебя за него.

Ты человек пропащий, это видно. Но я желаю тебе удачи. Может тебе и повезёт. Ведь жизнь так парадоксальна и непредсказуема.

И умоляю — купи себе новую куртку, а то в своей ты похож на таксиста.

Прощай.

Твоя Наташа».

… Ночью позвонил Гуляев. Я не спал и был рад этому звонку.

— Есть пару минут свободного времени?

— Сколько угодно.

— Хочу тебе кое-что прочесть.

— Валяй.

Хоть сэкономлю, подумал я, на снотворном…