Пролог. Российско-американская линия

До конца позапрошлого века путешествие из Российской империи в Америку требовало поездки по Европе и пересадки в одном из европейских портов. Однако масштаб эмиграции за океан все увеличивался, и на рубеже XIX–XX веков Россия и США были связаны прямой линией пароходного сообщения.

Эмигранты и путешественники могли теперь сесть на судно в порту Лиепаи и доплыть до Нью-Йорка. Владельцем маршрута было русское Восточно-Азиатское общество (1899–1918), основанное в Санкт-Петербурге как первое дочернее предприятие образованной за два года до этого датской Восточно-Азиатской компании. Общество владело целой флотилией современных пароходов, которые регулярно курсировали на пассажирских линиях, возили грузы и морскую почту.

В 1900 году русское Восточно-Азиатское общество открыло регулярное пассажирское сообщение на трансатлантической «Русско-американской линии» (Russian-American Line). Русско-американская линия обслуживала маршруты:

1906–1915. Либава — Роттердам — Нью-Йорк (иногда с заходом в Копенгаген и Галифакс).

1912–1914. Либава — Роттердам — Галифакс — Нью-Йорк (иногда с заходом в Копенгаген).

1914–1917. С началом войны Балтика оказалась слишком опасной, и начальный пункт на российской территории был перенесен: Архангельск (лето) или Мурманск (зима) — Хаммерфест — Нью-Йорк.

О положении эмигрантов, планировавших отправиться из Либавы в Америку, можно получить информацию из подробного рапорта начальника III отделения Департамента общих дел МВД А. С. Путилова о его инспекционной поездке в 1911 году по Северо-Западному краю. Этот рапорт был обнаружен и опубликован несколько лет назад историком А. И. Хаешем.

«По прибытии в Либаву эмигранты встречаются на вокзале со служащими разных пароходных контор. Несмотря на то что ст. Либава конечный пункт и поезд дальше не идет, эмигранты страшно суетятся и спешат беспорядочно выбрасывать из вагонов вещи, создают большой шум и беспорядок. Прежде эмигрантов толпою окружали хозяева эмигрантских квартир, которые старались чуть не насильно увести возможно больше эмигрантов. Теперь квартирохозяевам воспрещено посещать вокзал, и на платформе во время прибытия поездов могут находиться только служащие пароходных контор и Либавского комитета Еврейского колонизационного общества, которые дают эмигрантам разъяснения и отправляют их на квартиры…

Либавские пароходные общества не имели собственных эмигрантских домов. До конца 1909 года в Либаве существовал такой порядок, что эмигранты сами устраивались на частных эмигрантских квартирах, владельцы которых преследовали одну цель: возможно больше заработать на своей квартире и, следовательно, возможно больше поместить в ней эмигрантов. Об удобствах, конечно, говорить не приходилось. Эмигранты жили в грязи и тесноте и нередко здесь заболевали…

В настоящее время в Либаве существует около десяти эмигрантских квартир, в которых может поместиться 600–700 эмигрантов, и две эмигрантские квартиры на 400 эмигрантов, содержимые Восточно-Азиатским пароходным обществом. Что касается первых, то большей частью это особняки и состоят из небольших комнат, в которых находится по пять-восемь кроватей. Кровати деревянные и довольно узкие; тюфяки наполнены соломой и покрыты не всегда чистыми простынями.

Вообще комнаты содержатся довольно грязно; при этом нельзя не указать, что значительную долю вины несут сами эмигранты, не заботящиеся обыкновенно о самой простой чистоте и опрятности вокруг себя. Ввиду этого в комнатах с полным комплектом эмигрантов, который очень часто больше установленного администрацией комплекта, стоит тяжелый и спертый воздух. В видах экономии хозяева квартир сгоняют всю массу эмигрантов в одну-две комнаты, остальные же держат свободными, но запертыми.

Либавский полицмейстер имеет постоянный надзор за эмигрантскими квартирами, часто лично их посещает, и многие квартиры за отступление от правил закрываются. Обычная плата за проживание в этих частных эмигрантских квартирах — 25 коп. в сутки с взрослого эмигранта и половина этой платы с детей, которых помещают по двое в одну кровать. Эмигрантские квартиры, в которых помещаются эмигранты, едущие через посредство Карлсберг-Спиро, взимают по 30 коп. с взрослого и 15 коп. с детей.

Эрнест Пейшотто (Peixotto). Рисунок нового здания компании „Зингер“, Нью-Йорк. 1909 г. Библиотека Конгресса США (The Library of Congress, USA)

Гораздо лучше устроены квартиры русского Восточно-Азиатского пароходства, помещающиеся одна на Александровской № 29 (57 комнат на 172 чел.), а другая на Павильонной улице № 42 (18 комнат на 85 чел.). Здесь комнаты содержатся очень чисто, полы выкрашены, освещение электрическое, кровати железные, одеяла, подушки и матрацы чисты и опрятны, причем в комнатах ни в коем случае не допускается большее количество эмигрантов, чем это определено администрацией.

К сожалению, русское Восточно-Азиатское пароходство имеет только две такие квартиры и, следовательно, большую часть своих эмигрантов вынуждено помещать в частных эмигрантских квартирах. Пароходные конторы, занимающиеся пересадочной перевозкой (через Англию), своих квартир не имеют. За пятидневное пребывание в эмигрантских квартирах платит обыкновенно пароходное общество, у которого эмигранты покупают шифскарту.

…Важное значение имеет для либавских эмигрантов то обстоятельство, что в эмигрантских квартирах эмигранты не могут получать дешевого стола и горячей пищи. Особенно тяжело от этого приходится женщинам, которые приезжают с детьми и вынуждены оставаться в Либаве неделю или больше. В Либаве имеется дешевая столовая при еврейском обществе пособия бедным и здесь эмигранты могут получить обед из двух блюд за 12 коп…

В настоящее время в Либаве действуют русское Восточно-Азиатское общество, поддерживающее прямое сообщение с Нью-Йорком, и контора Карлсберг-Спиро, отправляющая эмигрантов в Англию на небольших товарно-пассажирских пароходах, откуда на английских пароходах доставляют к месту назначения.

Осмотренный пароход „Курск“, кроме помещений первого и второго классов, рассчитан на 1700 человек эмигрантов, причем устроены отделения для семейных и для одиноких мужчин и женщин. Эти отделения представляют собой большие светлые помещения над водой, с железными кроватями-нарами в два этажа с матрацами, подушкой, простыней и одеялом. Ночью горит электричество, имеются особые столовые, служащие также залой для развлечений. „Курск“ до Нью-Йорка идет 14 дней, капитан и главные служащие — датчане; порядок и чистота — образцовые, хотя пароход только за три дня пришел из Нью-Йорка.

С целью облегчить условия эмиграции через Либаву здесь открыто отделение канцелярии курляндского губернатора, в котором заграничные паспорта выдаются в день подачи необходимых документов. Паспортные книжки, заранее подписанные губернатором, присылаются заведующему отделением и им заполняются и выдаются под расписку. Получение заграничного паспорта в Либаве обходится на 2 рубля дороже, чем в других местах (канцелярский сбор).

От эмигрантов пришлось слышать, что получение паспорта на местах через агентов комиссионерских контор обходится до 25 рублей. За 1910 год выдано 16 967 заграничных паспортов и с 1 января по 18 июня 1911 года 8304 паспорта. Установить число паспортов, выданных евреям, не представилось возможным, так как в книгах отметки об исповедании не делается. Случаев выезда по выходным свидетельствам Еврейского колонизационного общества за последние два года не было.

В Либаве эмигранты русского Восточно-Азиатского общества осматриваются врачом пароходства в день покупки шифскарты. Пароход сопровождают доктор, два фельдшера и сестра милосердия. Пароходы Восточно-Азиатского общества отходят от самой отдаленной части порта, называемой Сахалин. Багаж и эмигранты доставляются обществом из квартир на пароход бесплатно. Прежде чем быть допущенными на пароход, эмигранты помещаются в эмигрантский вокзал, откуда они выходят поодиночке, иногда вновь осматриваются врачом, получают от служащего пароходства свои бумаги, предъявляют свой паспорт жандармскому офицеру для наложения штемпеля о выезде и тогда проходят на пароход, откуда их уже не выпускают.

За последнее время в Америке всячески стесняют впуск эмигрантов, и тех, которые не будут допущены к водворению, пароходное общество бесплатно доставляет обратно в Либаву. Положение этих лиц безвыходно, так как они затратили все свои средства на переезд и, вернувшись, не имеют денег не только для проезда на родину, но даже для пропитания. В целях облегчения их положения и.д. либавского полицмейстера подполковник Подушкин устроил в марте 1910 года кассу взаимопомощи эмигрантов. Каждый отправляющийся эмигрант делает добровольный взнос в кассу, из которой непринятым эмигрантам выдается на проезд на родину до 100 руб… Дальнейшая деятельность этой кассы весьма желательна, но устав ее до сего времени не утвержден министерством.

Во главе Либавского комитета Еврейского колонизационного общества стоит доктор Каценельсон, бывший член Второй Государственной думы, по отзыву полицмейстера, убежденный сионист и в политическом отношении лицо неблагонадежное. Деятельность комитета нельзя признать распространяющею выселение евреев из России, так как всякие сведения и разъяснения даются лицам, уже приехавшим в Либаву и могущим получить еще более полные в пароходных конторах при покупке шифскарт, и служащие комитета, по мнению местной администрации, сами состоят агентами различных контор».

 

Глава 7. Русские в Америке

Поговорим о судьбах некоторых эмигрантов из России, оказавших большое влияние на Америку, страну и общество.

КНЯЗЬ ГОЛИЦЫН, АПОСТОЛ АЛЛЕГАН, КАНДИДАТ В КАТОЛИЧЕСКИЕ СВЯТЫЕ

Первым русским эмигрантом в Америку был представитель древнего рода — князь Дмитрий Дмитриевич Голицын (1770–1840). В США его знали как отца Августина и «Апостола Аллеганских гор». В его честь в Пенсильвании названы город и парк, а через некоторое время он может стать первым русским американцем — католическим святым.

Князь Голицын родился в 1770 году в семье российского посла в Гааге Дмитрия Алексеевича Голицына, друга Вольтера и последователя Дидро. Его матерью была немецкая графиня Аделаида Амалия фон Шметтау. В 1786 году серьезная болезнь вернула мать в лоно католической церкви. После этого 16-летний Дмитрий попал под влияние окружавшего мать круга католических интеллектуалов, священников и аристократов. Через год он сам перешел в католичество.

Отец планировал для сына военную карьеру и едва не отправил его в Санкт-Петербург, где в гвардии из Дмитрия-младшего должны были выбить глупости и вернуть в православие. В 1792 году молодой Голицын был назначен адъютантом командующего австрийскими войсками в Брабанте, но после смерти австрийского императора Леопольда II и убийства шведского короля Густава III князь Дмитрий, как и все иностранцы, был уволен с австрийской службы.

Князь Голицын в Лоретто, Пенсильвания. John W. and Elizabeth G. Barber. Historical, Poetical and Pictorial American Scenes; Principally Moral and Religious; Being a Selection of Interesting Incidents in American History: to which is Added a Historical Sketch of Each of the United States. Р. 80

Как было принято у молодых аристократов, Дмитрий решил увенчать свое образование путешествием. Французская революция сделала поездки по Европе небезопасными, и родители решили отправить его в Соединенные Штаты. В октябре 1792 года Дмитрий Голицын прибыл в Балтимор, Мэриленд, имея при себе рекомендации к епископу Джону Кэрролу и нескольким другим влиятельным американцам. К ужасу своего отца, князь Дмитрий объявил о своем решении стать католическим священником и отказаться от наследства. Посол Голицын столкнулся с неприятностями, когда Екатерина Великая назначила его сына в дворцовую гвардию — он должен был приступить к службе в Санкт-Петербурге, но не явился ко двору.

В марте 1795 года отец Деметриус Голицын был посвящен Джоном Кэрролом в священнический сан, став одним из первых священников, рукоположенных в Америке (по некоторым данным, вторым). Сначала он работал в миссии в Порт-Тобакко, Мэриленд, а затем был переведен в район Коневаго. Однажды он вступил в резкий спор с епископом Кэрролом и на некоторое время потерял пост, но его ревностное служение и аристократические манеры вернули ему доверие епископа в 1798 году.

В 1799 году Голицын основал поселение Лоретто в Аллеганских горах (сегодня это округ Камбрия, Пенсильвания). Городок был назван в честь знаменитого итальянского Лоретто, места паломничества католиков. Во главе с Голициным Лоретто стал первым англоязычным католическим поселением в Соединенных Штатах к западу от Аллеган. По некоторым сведениям, Голицын потратил собственные 150 тысяч долларов на покупку 20 тысяч акров земли в этом районе (около 81 кв. км), которые потом продавал по небольшой цене вновь прибывающим поселенцам-католикам. Церковь Лоретто была посвящена Голицыным Архангелу Михаилу в память о его русском происхождении (сегодня она известна как базилика Св. Архангела Михаила).

В 1802 году Голицын получил гражданство США как Августин Смит (англизированная форма фамилии матери). После смерти отца в 1808 году Александр I лишил Дмитрия наследства, однако сестра Анна время от времени посылала ему деньги. В 1809 году он отказался от имени Смит и снова стал Голицыным.

Отец Деметрий рассматривался в качестве кандидата в епископы Филадельфии в 1814 году (но этому воспротивился Кэррол — Голицын был к этому времени в долгах), епископы Бардстоуна, Кентукки, в 1815 году, а в 1827‐м — в епископы Питтсбурга. Позднее Голицын отказался от предложенного ему поста епископа в Цинциннати.

В первые десятилетия XIX века русские дипломаты и путешественники в США часто упоминали странного русского американца, многие встречались с отцом Деметрием. Так, в ноябре 1811 года Павел Свиньин записал в дневнике, что в один день (и, очевидно, в одной компании) познакомился «с двумя интересными людьми» — генералом Моро и князем Голицыным.

Князь Голицын, сын Голицына, бывшего министром русским в Голландии, отказался от богатства и почестей, на кои знатность его рода давала ему право, сделался католическим попом и послан в Америку миссионером. Набрал здесь колонию католиков различных наций и живет с ними посреди лесов и вертепов там, за синими горами. Долгое время назывался он Смитом. Я полагаю, что поповский сан ему уже наскучил, ибо он с большим удовольствием слушает и приятно улыбается, когда его называют князем. Он уверяет, что при имени русского сердце его бьется живее.

Но в Россию он так никогда и не приехал. Умер Голицын в 1840 году и был похоронен около построенной им церкви.

Голицын был энтузиастом развития католицизма в Америке. В западной Пенсильвании к моменту его смерти проживало около 10 тысяч католиков, тогда как за 40 лет до этого едва насчитывалась дюжина. Голицын издал множество памфлетов в защиту католической религии.

Стальной магнат Чарльз Шваб в 1899–1901 годах построил большую каменную базилику около могилы князя Голицына, а также выделил фонд для установки ему бронзового памятника. Соседний с Лоретто город был назван в его честь — Gallitzin, Pennsylvania. В середине 1960‐х парк по соседству также был назван в честь князя Голицына (Prince Gallitzin State Park).

В 2005 году католическая церковь начала процесс беатификации Голицына, который может привести к его причислению к лику святых.

ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ ДЕМЕНТЬЕВ, ОСНОВАТЕЛЬ САНКТ-ПЕТЕРБУРГА. ВО ФЛОРИДЕ

В последней четверти XIX века в США приехали деятельные русские — народники, революционеры и просто люди разных сословий, которым не нашлось места в России Александра III. Зато некоторые из них смогли стать успешными американцами.

Среди русских, которые внесли свой вклад в развитие Соединенных Штатов, нельзя не вспомнить Петра Алексеевича Дементьева, русского дворянина, председателя земской управы и предводителя дворянства Весьегонского уезда Тверской губернии, известного либерального публициста, много печатавшегося в российских журналах начала ХХ века.

Американцы знают его как Питера Деменса, основателя города Санкт-Петербург (Сент-Питерсберг) во Флориде, строителя и владельца железных дорог, лесопилок и апельсиновых плантаций.

Рано потерявший родителей, Петр Дементьев воспитывался дядей. С 17 до 20 лет отслужив в лейб-гвардии в Гатчине, Петр Дементьев в 1870 году вышел в отставку и вернулся в свое имение. Там он развернул кипучую деятельность по улучшению жизни и благоустройству и уже в 1873 году был избран председателем земской управы и уездным предводителем дворянства, а в 1875 году — почетным мировым судьей и председателем съезда мировых судей.

После убийства народовольцами Александра II Дементьев разочаровался в перспективах земства в России и решил уехать за океан (там уже жила его тетя). Как он сам позднее вспоминал, «из самого розового оптимиста в ранней юности я постепенно сделался самым мрачным пессимистом — и ехал в Америку как в последнее убежище, рассчитывая сделаться заурядным фермером, пахать лично землю и физическим трудом переработать изломанную нравственно натуру».

Английский язык он учил в пути.

Бывший предводитель дворянства Весьегонского уезда Тверской губернии ступил на американскую землю летом 1881 года. С собой он имел 3000 долларов, которые намеревался вложить в участок флоридской земли, чтобы выращивать цитрусовые на продажу. Затея была рискованной. Как позже не без иронии вспоминал сам Дементьев, «ничего положительного об успехах культуры апельсинового дерева известно не было», но он все же рискнул присоединиться к тем, кто «схватили „апельсинную горячку“, бросили насиженные места и прибыльные занятия… и перебрались с семействами во Флориду — поселялись в глуши, разводили апельсинные плантации и ждали у моря погоды». Очевидно, что молодому дворянину, решившемуся начать жизнь в Новом Свете с чистого листа, нравился этот риск, дававший возможность проявить себя, испытать собственный характер и, если повезет, оставить свой след на нехоженых тропах. «Самыми поэтическими личностями русской истории» он считал Ермака и его сподвижников, небольшой группой завоевавших огромную территорию Сибири. Где еще в мире к концу XIX века оставался простор для первопроходческих подвигов?

Весь полуостров Флорида в описываемый период был глушью или, как его называли американцы, фронтиром, большая часть его представляла собой непроходимые леса и кишащие аллигаторами болота. Сырой и жаркий климат региона, известного ныне своими фешенебельными курортами, почитался нездоровым, а отсутствие надежных путей сообщения серьезно препятствовало его освоению. И хотя большая часть индейцев-семинолов, населявших прежде эти места, была выселена во внутренние области США еще за полвека до приезда Дементьева, Флорида оставалась очень дальней окраиной быстро развивавшейся страны. Однако именно в тот период сюда устремлялось все больше иммигрантов. «Старые» штаты были уже плотно заселены, на западе продолжались индейские войны, так что новые переселенцы, большая часть которых не стремились пополнить ряды фабричных рабочих в Нью-Йорке или Питсбурге, а мечтали приобрести участок собственной земли, охотно отправлялись в неосвоенные дебри на самом юге страны.

Определив, что на его деньги сколько-нибудь крупный участок земли можно купить только в дальнем захолустье, Дементьев не колебался. Вскоре он уже был землевладельцем в верховьях реки Сент-Джонс, где с утра до ночи работал на лесоповале наравне с нанятыми им рабочими. Апельсиновый сад требовал нескольких лет возделывания, прежде чем можно было надеяться на урожай, но лес, с которым боролся русский переселенец, как оказалось, имел свою цену. Прошло немного времени, и Питер Деменс (так Дементьев именовался в американских документах) уже стал владельцем лесопилки, снабжавшей быстро застраивавшуюся округу качественной древесиной. О том времени он впоследствии вспоминал: «Все интересы были сужены на то, сколько футов теса было выпилено, сколько продано. ‹…› Я не читал почти ничего… Переход от сравнительного деревенски-усадебного довольства к суровой жизни пограничного пионера на апельсинной плантации был, конечно, резок».

Однако благодаря деятельности Дементьева городок Лонгвуд к северу от Орландо (в тот период известного своими апельсиновыми плантациями, а ныне диснеевским парком развлечений) вырос до 1000 жителей, и русский эмигрант стал его мэром. Не стоит этому удивляться. Главными избирателями Деменса были работники принадлежавшего ему производства, а формального получения гражданства для занятия поста в местном самоуправлении в то время не требовалось (гражданство США Петр Алексеевич оформил только в 1893 году).

Лесопилка требовала постоянного подвоза сырья, и Деменс начал прокладывать железную дорогу вглубь леса. Спустя некоторое время ему стало ясно, что из этого может вырасти самостоятельное предприятие. В отличие от Европы, где железные дороги соединяли крупные населенные пункты, на западе и юге США само их строительство было способом освоения новых территорий. Оно привлекало людей и деньги. Государственная политика благоволила железнодорожным компаниям, отдавая им во владение большие участки земли вдоль построенных трасс. В свою очередь, наличие станции неподалеку резко поднимало стоимость окрестных земель и способствовало экономическому развитию.

Набрав кредитов и найдя партнеров, Питер Деменс взялся за новое для себя дело, выкупив у разорившихся хозяев право на железнодорожное строительство. Вот как он сам описывал тот период: «Железнодорожные подряды — дело чрезвычайно утомительное, требующее постоянной энергии, верного взгляда, быстрого соображения; ничто, мне кажется, быстрее не изнашивает человека, как именно это дело… Сначала — изыскание и определение окончательного расположения линии; мои инженеры в поле проведут, бывало, пять, иногда десять предварительных линий между двумя известными пунктами — приходилось сначала изучить эти линии на бумаге, затем выбрать наиболее подходящую и исследовать ее на месте. Больше ста миль этой дороги шло по совершенно диким, незаселенным местам — по целым неделям приходилось жить в лесу, ночевать иногда в палатке, иногда под открытым небом, исходить иной день пешком миль сорок, и все за тем, чтобы забраковать линию и начать все сначала».

Однако усилия Деменса увенчались успехом. Дорога длиной в 152 мили (240 км) связала Сэнфорд с самой удобной бухтой на западном побережье Флориды. По пути строителям пришлось пересечь болота и озера, срыть холмы, а главное — уладить юридические споры с владельцами земельных участков, по которым прошла магистраль. 8 июня 1888 года первый поезд, который тянул старомодный паровоз фирмы Болдуина, с единственным пассажиром (о котором известно лишь, что он был продавцом обуви из Саванны) достиг побережья Мексиканского залива по железной дороге, получившей название линии «апельсинового пояса». Этому месту надо было дать имя. Согласно легенде, накануне открытия железнодорожного сообщения сын первого мэра Детройта Джон Уильямс, по прозвищу Генерал, владевший землей, на которой стоял вокзал, и Питер Деменс подкинули монету. Бывший тверской помещик выиграл — и город стал именоваться Санкт-Петербургом. Уильямсу же осталось окрестить «Детройтом» расположенную неподалеку гостиницу. (Обычно именно отель был первой постройкой в новом американском поселении, выполняя еще и роль общественного центра. Его возводили в надежде на скорое прибытие множества переселенцев.) Достопримечательностью флоридского Санкт-Петербурга, помимо вокзала и отеля, стала еще пристань, построенная в расчете на поток грузов из стран Центральной Америки.

На линии «апельсинового пояса» сохранился еще один пункт, окрещенный Деменсом, — к северу от Санкт-Петербурга (вопреки привычной географии) находится Одесса, городок с населением чуть более 3000 жителей. Впоследствии бывший тверской помещик хвастался тем, что «основал 12 городов», видимо, имея в виду остановки вдоль железной ветки. Других русских названий во Флориде не сохранилось.

Деменс рассчитывал прежде всего на коммерческие возможности залива Тампа-Бей. Однако экономический кризис конца 1880‐х годов не позволил воплотиться его замыслам, и мелководная гавань Нового Орлеана осталась главным портом залива. Первый бум переселения в регион случился спустя несколько лет после отъезда Петра Алексеевича из Флориды. В 1895 году в США получил широкую известность доклад, сделанный на конференции Американской медицинской ассоциации десятью годами раньше. В этом исследовании полуостров Пинеллас, где находился молодой город Санкт-Петербург, был назван «идеальным местом для Всемирного города здоровья». На рубеже XIX и XX веков Флорида начала превращаться из неосвоенной «границы» в курортный штат во многом благодаря доступности ее побережья по железным дорогам, одну из которых построил наш соотечественник. Помимо постоянного притока туристов, два события ускорили рост Санкт-Петербурга в XX веке: в годы Второй мировой войны здесь были размещены тренировочные лагеря для военных, увеличившие число жителей на 100 000, а в 1950‐е появление кондиционеров в частных домах и квартирах позволило снять последнее препятствие для постоянного проживания в жарком климате и привело в город новую волну переселенцев.

Побыв недолго железнодорожным магнатом, бывший русский помещик потерял компанию так же, как приобрел ее, — уступив кредиторам, с которыми не смог расплатиться. Строительство затягивалось, дождливая погода и эпидемия желтой лихорадки не дали закончить его в срок, а это повлекло дополнительные финансовые затраты. Земельные бонусы, положенные строителям железной дороги, ушли на оплату долгов. Рабочие, не получившие вовремя зарплату, однажды едва не линчевали Деменса. Он оказался на грани разорения, продал бизнес и покинул Флориду.

Перебравшись сначала в город Эшвилл, Северная Каролина, а тремя годами позже в Альта-Лома, Калифорния (ныне город Ранчо-Кукамонга неподалеку от Лос-Анджелеса), Петр Алексеевич расширил область интересов и вскоре поправил свои дела. Несмотря на неугасимую мечту выращивать апельсины, бывший русский помещик испытывал самую настоящую страсть к американским техническим новинкам, которые в результате и приносили ему наибольший успех. Дальний Запад Америки привлек Дементьева и своим живым еще духом первопроходцев. Везде в других местах, писал русский американец, пионеры «обратились уже в легендарных героев, полубогов; здесь, в Калифорнии, эти герои еще живы, их еще можно встретить всякий день на улицах нашего города, и они все еще направляют и руководят общественными делами». В Калифорнии он начал с того, что приобрел большую механическую прачечную на паровой тяге, затем вошел в долю в концерне по продаже сельскохозяйственной продукции, приобрел акции двух местных банков и железной дороги штата, стал совладельцем предприятия по производству мыльного порошка для бритья и, наконец, разбил у своего нового жилища апельсиновый сад. А через некоторое время, по словам историка Альберта Парри, Деменс «завладел всеми лесопилками от Канады до Мексики». Его бизнес быстро рос. Мы не можем точно сказать, насколько богат был русский калифорниец, но очевидно, что он стал одним из влиятельнейших людей в своем округе, а его дом и сегодня считается местной достопримечательностью. Он находил средства и для помощи духоборам, и для поддержки либералов в России, и для путешествий по миру.

Добившись успеха в Америке, Петр Алексеевич поставил перед собой задачу сблизить ее со своей родиной. Эти усилия были очень своевременными: Дементьев эмигрировал в США на излете того долгого периода, когда в американском народе были сильны теплые чувства к России, но как раз в последние годы XIX века отношения между двумя странами стали ухудшаться.

Связи России и Соединенных Штатов приобрели особенно тесные формы с 1840‐х годов, когда правительство Российской империи стало привлекать американских инженеров для решения задач модернизации страны: именно американский опыт помог в постройке и оснащении Петербурго-Московской железной дороги, пароходы «американского образца» начали вытеснять бурлаков и «коноводки» на русских реках, а винтовки системы американского инженера Хайрема Бердана (с усовершенствованиями полковника Горлова) стали основным оружием российской армии. Кульминацией дружбы стала поддержка Россией федерального Союза в годы Гражданской войны в США, когда две русские эскадры пришли в 1863 году в гавани Нью-Йорка и Сан-Франциско, чтобы «морально» поддержать дело Севера. Показательно, что на родине Дементьев ни разу не слышал об этой истории, зато в США ему постоянно о ней напоминали. В 1870‐е годы участились взаимные визиты высокопоставленных лиц. По России путешествовали генералы Грант и Шерман, а великий князь Алексей вместе с индейскими вождями охотился на бизонов на Диком Западе.

Однако начиная с 1880‐х годов позитивное отношение постепенно стало уступать место критике, а иногда и враждебности. Среди причин этого изменения были резко возросшая в правление Александра III эмиграция из России больших групп населения, ущемленных новой национальной и религиозной политикой, прежде всего евреев и российских немцев, привозивших с собой негативный образ Российской империи, появление трений в дальневосточной политике, а также деятельность ряда журналистов, прежде всего Джорджа Кеннана, сообщавших американцам ужасающие подробности сибирской каторги и ссылки. Эти изменения, видимо, прошли мимо внимания Петра Алексеевича, которого «неприятно поразило» «странное и необычное отношение» к России жителей Сан-Франциско, когда он путешествовал по Калифорнии в конце 1890‐х. Русский эмигрант списал это на местные особенности, но на самом деле пик дружбы двух стран с таким разным политическим и общественным устройством стремительно уходил в прошлое. Тем не менее Дементьев старался сделать все от него зависящее, чтобы поддержать угасавшие теплые чувства двух народов друг к другу. В 1890‐е бывший тверской помещик переводил на английский язык Лермонтова. В 1893 году он посетил Всемирную выставку в Чикаго, посвященную 400-летию открытия Америки, специально, чтобы свести знакомства с соотечественниками, и начал с этого времени писать в русские журналы об американской жизни (обычно под псевдонимом Тверской). В 1895 году в России вышла его книга об Америке «Очерки Северо-Американских Соединенных Штатов», составленная в основном из статей, опубликованных в «Вестнике Европы», «Неделе» и других российских печатных изданиях. Обращаясь к русскому читателю, он писал: «Рекомендуясь вам, скажу только, что, хотя я и значительно обамериканился, проработав в величайшей республике современного мира двенадцать лет, пожив во многих штатах и побывав по делам почти во всех больших городах Союза, тем не менее жилка тоскующе-недоумевающего российского интеллигента не успела еще во мне совершенно заглохнуть, и я все еще невольно делаю сравнения, сопоставления и обобщения. Надеюсь, что это свойство принесет нам обоюдную пользу».

Интерес к США в России был неподдельным. Журналы со статьями Дементьева попадали в библиотеку императора Николая II, их цитировал и молодой социал-демократ Владимир Ульянов. Американский опыт в изложении русского эмигранта становился частью дебатов о будущем России, его подробные рассказы о том, «как что устроено», были намеренно написаны для желающих внедрить новые технологии или организационные формы. Пионер американского фронтира хотел выступить пионером преображения России. Но для этого надо было восстановить непосредственную связь с родиной.

Впервые после отъезда Петр Алексеевич посетил Российскую империю только в 1896 году, когда на престол взошел Николай II. Увиденное дома его не порадовало, внедрению американских технологий мешала политическая отсталость, и он приложил руку к созданию либерального русскоязычного органа за границей, издав в Лондоне за собственные деньги три номера нового «Современника». И все же Деменс оставался патриотом России. В начале Русско-японской войны, когда американская публика симпатизировала японцам, он публиковал статьи в американских и российских газетах, пытаясь объяснить Россию американцам и Америку русским. В письме командующему русскими войсками генералу Куропаткину, напоминая ему об их знакомстве в Петербурге в молодые годы, он упомянул, что сражается своим пером на русской стороне и всем сердцем болеет за Россию. В следующий раз Дементьев приехал на родину в 1907 году в качестве корреспондента агентства «Ассошиэйтед Пресс» наблюдать за событиями русской революции. Тогда на свои деньги Петр Алексеевич организовал в Санкт-Петербурге выпуск газеты «Страна» с подзаголовком «Орган конституционной мысли». Но демократические перемены, намеченные в 1905‐м, оказались непрочными, и надежды Дементьева на преобразование родной страны не оправдались. Он навсегда возвращается в Америку, где его неутомимый дух первопроходца оказался как нельзя более кстати. О Дементьеве можно сказать теми же словами, какими он писал о своих калифорнийских согражданах: «Результаты их жизни, их деятельности оказались еще более существенными, еще более поразительными; они наслаждаются сами этими результатами, они осязают их, в то же время сознавая, что они принадлежат к числу тех немногих, которым суждено было создать историю страны».

НИКОЛАЙ СУДЗИЛОВСКИЙ, ПРЕДСЕДАТЕЛЬ СЕНАТА ГАВАЙЕВ

О Николае Константиновиче Судзиловском (псевдоним Николас Руссель) (1850–1930) написано несколько художественных очерков, его имя есть в энциклопедиях, но ученые о нем почти не писали; я же наткнулся на него благодаря подсказке журналиста Сергея Нехамкина. Его имя остается малоизвестным в России, да и в Америке, где он прожил заметную часть своей жизни, о нем немногие помнят. Однако в его биографии есть строки, важные для обеих стран.

Первокурсником Николай принял участие в студенческих волнениях в Петербурге, в 1869 году был вынужден из‐за этого перевестись в Киевский университет, вступил в одну из первых народнических организаций, участвовал в «хождении в народ», устроился в тюремную больницу и попытался организовать побег заключенных, после чего попал в список опасных преступников. В 25 лет Судзиловский эмигрировал из Российской империи, чтобы больше никогда в нее не вернуться.

В 1876 году в Османской империи Судзиловский взял себе имя Николас Руссель и принял участие в подготовке болгарского восстания. Десять лет жизни в Европе Судзиловский потратил на занятия врачебной деятельностью, завоевав имя и авторитет в медицинских кругах.

Наконец, в 1887 году Николай переехал в Сан-Франциско и открыл собственную врачебную практику, не порывая с общественной деятельностью. Русский консул в Сан-Франциско лечился у политэмигранта, а с православным епископом Владимиром Судзиловский-Руссель боролся, направляя компрометирующие священника материалы напрямую в Петербург, обер-прокурору Священного Синода К. П. Победоносцеву, у которого когда-то учился. Епископ предал Судзиловского анафеме, тот подал на него в суд, и скандал разрешился только тогда, когда Победоносцев сообщил об отзыве епископа.

В 1891 году Судзиловский узнал много нового о своих друзьях-революционерах, наполнивших в тот период сибирскую ссылку, от Дж. Кеннана, который приехал в Сан-Франциско читать лекции о каторге и ссылке в Сибири. Известно, что Николай обсуждал с другими русскими революционерами, оказавшимися в США, идею организации регулярных побегов политзаключенных из Сибири в Северную Америку. Ему самому, уже имеющему к тому моменту американский паспорт, отводилась важная роль посредника между российскими и американскими участниками операции. Однако побеги из Сибири организовать так и не удалось.

В начале 1890‐х годов Руссель перебрался на Гавайи. Оттуда он направлял материалы в русскую прессу. Газета «Восточное обозрение» писала о Судзиловском: «Поселившись окончательно на Сандвичевых (Гавайских) островах, он… своими статьями в „Книжках недели“ вызвал среди русской читающей публики огромный интерес к этому заброшенному где-то среди Тихого океана небольшому и до того незнакомому нам архипелагу».

«Это тропическая страна без всяких неудобств тропических стран», — рассказывал Судзиловский. Здесь нет «каких бы то ни было крупных хищных зверей», «змей и пресмыкающихся вообще». «При таких условиях, — продолжал он, — по всем оврагам, лесам и трущобам можно прогуливаться с такой же безопасностью, как по собственному саду». Теперь он предлагал Толстому помощь в переселении на Гавайи русских, бежавших от религиозных преследований.

Судзиловский-Руссель выращивал на Гавайях кофе и вел врачебную практику, завоевав уважение местного населения. По некоторым данным, он при этом пропагандировал идеи социализма гавайцам. Когда на архипелаге упразднили королевскую власть, Судзиловский-Руссель принял участие в первых выборах в законодательное собрание островного государства, победил в них и в 1901 году стал первым председателем сената Гавайских островов.

Однако уже через год Руссель сложил свои полномочия и отправился в Китай, лелея планы создать там вооруженный отряд и освободить политкаторжан в Сибири. Во время Русско-японской войны он перебрался в Японию и вел пропаганду социалистических идей среди русских военнопленных. В издававшейся им в те годы газете «Россия и Япония» сотрудничал Алексей Новиков-Прибой (будущий автор «Цусимы»).

С 1921 года советское правительство выплачивало Судзиловскому персональную пенсию по линии Всероссийского общества политкаторжан, однако в Советский Союз он так и не вернулся, жил в разных странах Дальнего Востока и умер в 1930 году в Китае, находясь в дороге. В 6-м номере журнала «Каторга и ссылка» за 1930 год появился некролог, посвященный памяти Судзиловского: «…если подвести итоги его изумительно содержательной жизни и всему тому, что он сделал и что видел, конечно, этого содержания с избытком хватит не на одну столетнюю человеческую жизнь».

КНЯЗЬ ОБОЛЕНСКИЙ, ЗАВОЕВАТЕЛЬ САРДИНИИ

Следующий наш герой — князь Оболенский, покоритель Сардинии и вице-президент «Хилтона», зять царя-освободителя и жертвы «Титаника», кавалер Георгия и французских наград…

Вечером 13 сентября 1943 года над территорией острова Сардиния пролетел самолет американских ВВС, сбросивший группу парашютистов из четырех человек. В составе группы были два радиста, переводчик и подполковник Управления стратегических служб (УСС) США — предшественника Центрального разведывательного управления.

На острове в тот момент находились 270 тысяч итальянских и 19 тысяч немецких солдат. Многие из них в предыдущие месяцы участвовали в боях против союзников в Северной Африке, но в этот момент политическая ситуация была неопределенной. Несколькими неделями ранее итальянский король Виктор Эммануил III отстранил Муссолини от власти и назначил маршала Бадольо премьер-министром Италии.

Публично заявляя о продолжении поддержки стран «Оси», король и Бадольо начали секретные переговоры с союзниками. 8 сентября союзники опубликовали подписанное с Бадольо соглашение о перемирии, однако премьер-министр не успел сообщить о нем своим войскам. В ночь на 9 сентября немецкие части начали разоружение итальянских войск, не готовых к такому развитию событий. Король и Бадольо бежали в Бриндизи под защиту войск союзников. Итальянские военные, по-прежнему контролировавшие обширные территории страны, на собственный страх и риск теперь решали, продолжать ли им сражаться на стороне Германии.

В течение суток группа парашютистов сумела войти в контакт с генералом Бассо, командовавшим итальянскими силами на Сардинии. Американскому офицеру удалось убедить итальянского командующего перейти на сторону союзников и помочь вытеснить с острова немцев.

Подполковником УСС, возглавившим миссию, которую многие считали самоубийственной, был русский аристократ князь Сергей Оболенский. Как он оказался в УСС и почему именно ему поручено было рискованное дело? Начинать отвечать на эти вопросы надо издалека.

Сын князя Платона Сергеевича Оболенского (с 1911 года носившего титул Оболенский-Нелединский-Мелецкий) и Марии Константиновны Оболенской (урожденной Нарышкиной), Сергей унаследовал блестящий титул, близость к трону и неограниченные возможности.

Детство было омрачено разводом родителей в 1897 году — небывалое дело в таких фамилиях в XIX веке. Вскоре после развода мать вышла замуж за молодого генерала Рейтерна (который сразу же вышел в отставку) и уехала с ним в Италию. С семи лет Сергея Оболенского воспитывал отец.

Среди ярких воспоминаний Оболенского о ранних годах — развлечение, которое, «к ужасу матери», для него придумал друг отца, офицер лейб-гвардии: посадив ребенка на чайный поднос, он спустил его с лестницы. Видимо, аттракцион понравился Сергею, и он позднее проделывал этот трюк самостоятельно, а еще позже сравнивал его с санным спортом. Юный Оболенский любил острые ощущения. Спустя полвека он совершит свой первый прыжок с парашютом, став самым пожилым парашютистом американской армии.

В 1912 году Сергей начал учиться в Оксфорде, куда его отдал отец, решивший, что образование, полученное в Англии, более престижно, хотя к этому времени сын уже два года проучился на агрономическом факультете Политехнического института в Санкт-Петербурге. В Оксфорде молодой князь подружился с Павлом Карагеоргиевичем (будущим регентом Сербии), играл в поло с принцем Уэльским (будущим королем Англии Эдвардом VIII) и поддерживал связи с английской аристократией, заметная часть которой имела русских родственников. Часть мемуаров Оболенского, посвященная этому периоду, полна рассказов о скачках, фешенебельных курортах, костюмированных балах и встречах с монархами и их семьями.

Август 1914 года застал Оболенского в России на свадьбе в семействе Демидовых, откуда он немедленно отправился в Санкт-Петербург записываться добровольцем в армию. Для представителя древнего аристократического рода война не оставляла выбора; его отец был кавалергардом, его предки были военными. Однако на призывном участке молодого князя без военной подготовки призвать отказались, и он обратился к своему двоюродному брату, назначенному руководителем всего призыва в столице. В сентябре кавалергард Сергей Оболенский был уже в составе боевого подразделения в Польше.

Среди сослуживцев Оболенского — цвет русской аристократии: Долгорукие и Толстые, Кутузов и Гагарин, Родзянко и Зубов. На общей фотографии его эскадрона, сделанной в 1916 году, — Маннергейм и Скоропадский, каждый из которых через пару лет возглавит отколовшуюся часть Российской империи, один — Финляндию, а другой — Украину. За участие в боевых действиях юный кавалергард был награжден тремя Георгиевскими крестами.

Во время одного из отпусков Сергей Оболенский встретил Екатерину Юрьевскую, дочь Александра II в его морганатическом браке. Екатерина недавно овдовела и воспитывала двух детей князя Барятинского. Оболенского привлек ее сильный красивый голос, и, несмотря на разницу в возрасте (Екатерина была старше Сергея на двенадцать лет), осенью 1916 года в Ялте они сыграли по военному времени скромную для их титулов свадьбу.

1917 год принес крах старого порядка, а вскоре ожесточение выплеснулось в братоубийственную войну. У князя Оболенского-Нелединского-Мелецкого снова не было выбора; людям с такой фамилией в новой России места не оставалось. Зиму 1918 года Оболенский провел, скрываясь в татарских селениях Крыма, за перевалом от той самой Ялты, где совсем недавно праздновал собственное бракосочетание.

Прячась от революционеров, Оболенский и его жена разными путями добрались из Крыма в Москву, где князь устроился служить на текстильную фабрику, а Екатерина стала работать школьной учительницей.

Заплатив немалые деньги и опираясь на доверенных людей, Оболенские сумели выехать из Москвы в оккупированный немцами Киев, где Сергей встретил своего бывшего командира Скоропадского. Однако спокойствия не было и там. Уехав из Киева в Вену накануне падения гетманского правительства, супруги выбрались из Вены в Швейцарию за день до начала революции в Австрии. В этих передвижениях, напоминавших бег по проваливающемуся под ногами льду, им немало помогли европейские знакомства Оболенского — оксфордские сокурсники и партнеры по поло занимали ответственные посты в предреволюционной Центральной Европе.

Не сумев найти себе занятия в Ницце, а потом и в Париже, Оболенский в конце концов перебрался в более знакомую Англию. У него сохранились счета в западных банках, а жена сумела перевести в деньги часть состояния предыдущего мужа, Барятинского, однако надо было найти источник постоянного дохода. И делать это приходилось на чужбине. Екатерина стала выступать с сольными концертами, у нее оказался прекрасный голос, но их совместная жизнь развалилась. Женившийся во время увольнения с фронта, несколько месяцев проведший в подполье, только воссоединившись с супругой в эмиграции, Сергей Оболенский осознал, что у них с женой разные интересы, друзья, да и просто слишком большая разница в возрасте.

Начав работать в фирме, продававшей сельскохозяйственные машины, он отправился в Австралию в надежде найти там новый рынок сбыта, а также отъездом завершить развод с Екатериной. После нескольких месяцев, проведенных в Южном полушарии, русский князь, однако, заскучал и вернулся в Европу, где навестил в Италии свою мать.

В его эмигрантской жизни остались — может быть, реже, чем раньше, — все те же балы и маскарады, общение в высшем обществе; только теперь не в Петербурге, а в Лондоне. После одного из маскарадов он сделал предложение Элис Мюриель Астор. Отец Элис Джон Джейкоб Астор IV — один из богатейших людей США, правнук первого американского миллионера, владелец обширной недвижимости — оказался в 1912 году в числе пассажиров «Титаника». Последний раз его видели спокойно курившим на уходящем под воду лайнере. Состояние Астора унаследовал его сын Винсент, Элис же досталось приличное содержание. Кроме того, она была хороша собой и на двенадцать лет моложе Оболенского. Мать ее была против этого брака, но Элис настояла на своем и в 1924 году вышла замуж за русского князя.

С женитьбой на Элис Астор обедневший (как он сам писал в мемуарах) аристократ вошел в круг доверенных лиц главы семейного бизнеса Винсента Астора. Перебравшись из Англии в США, новобрачные поселились в Нью-Йорке (романтическая идея жить на уединенной ферме на западе Канады была отброшена после поездки в этот отдаленный регион на поезде; в Калгари молодожены встречались с духоборами и белыми эмигрантами, добравшимися туда из Харбина). Князь Сергей (или Серж, как его стали называть) Оболенский стал управляющим отелями и ресторанами.

Элис родила мужу двоих детей, сына Ивана и дочь Сильвию. В 1932 году семья распалась, но Серж сохранил дружеские отношения и с бывшей женой, и с ее братом Винсентом. Оболенский управлял принадлежавшим Астору фешенебельным отелем «Сент-Реджис Шератон» на Пятой авеню, а в 1933 году Винсент пригласил Сержа в свою вторую экспедицию на Галапагосские острова (увлечение Астора) на его яхте «Нурмахал» (Nourmahal).

Дела Винсента шли в гору, его собственность благополучно пережила кризис 1929 года, а с приходом в Белый дом Ф. Д. Рузвельта он оказался среди его близких советников; яхта «Нурмахал» часто предоставлялась президенту для прогулок. Вместе с этим росло и благосостояние Оболенского. Он уже не был «обедневшим русским князем», а на его дне рождения Джордж Гершвин представлял фрагменты еще недописанной оперы «Порги и Бесс».

Оболенский помогал русским талантам, оказавшимся в эмиграции в тяжелом положении. Так, он дал возможность получить хорошее специальное образование Евгению, музыкально одаренному сыну ветерана мировой войны Юрия Истомина, и Америка получила выдающегося пианиста Юджина Истомина. Но пока Оболенский открывал новые рестораны в Нью-Йорке, мир все быстрее катился к новой войне и к новому повороту в жизни князя.

С началом Второй мировой войны князь Оболенский решил, что его место — в армии. Он сравнивал Перл-Харбор по степени патриотического воодушевления с началом Первой мировой в России.

Оболенскому было уже 50; он, старый кавалерист, не имел опыта в пехоте и хотел пройти обучение заранее, что на рекрутских пунктах не принимали в расчет. Оболенский принес рекомендацию от делового партнера военного министра США, но это помогло лишь получить назначение в отряд национальной гвардии, охранявший бруклинскую водокачку. Тем не менее Оболенский продолжал тренировки, сдал экзамены на офицерский чин и стал лейтенантом, а вскоре получил чин капитана. Все это — как и положено в национальной гвардии — в свободное от работы в отеле время.

Оболенский считал, что его опыт в постреволюционном Крыму, когда он скрывался в татарских селениях, а потом путешествовал через всю страну под чужим именем и с паспортом, куда была вклеена его фотография, вполне может служить основанием для перевода в спецназ.

На собственном опыте Серж убедился, что решать любой вопрос лучше, начиная с обращения к руководству. На очередной вечеринке он спросил у знакомого, который очевидно имел отношение к разведке, как ему попасть в коммандос. «Это просто, — ответил ему собеседник, — почему бы тебе не поговорить с Биллом Донованом? Он живет в твоей гостинице». Оболенский вернулся в отель и постучался к Доновану. Тот как раз формировал УСС — Управление стратегических служб, позднее ставшее Центральным разведывательным управлением США. Так русский князь оказался в составе американского спецназа.

Несколько месяцев тренировок под руководством британских инструкторов положили начало его службе. Затем на базе под Вашингтоном его готовили к диверсионной работе в тылу врага. Командиры разрабатывали не только техническую сторону, но и тактику партизанской войны. В этот момент под начало Оболенского поставили сбежавшего из предвоенного сталинского СССР Александра Бармина, красного комбрига и дипломата. Они вместе перевели на английский «Пособие советского партизана», которое легло в основу инструкции для оперативных групп УСС.

После этого Серж принял участие в учениях разных родов войск, от морской пехоты до танкистов (танкисты ему понравились больше всего, так как больше всего были похожи на кавалеристов его юности). В возрасте 53 лет Оболенский совершил свой первый прыжок с парашютом.

В 1943 году Оболенский возглавил тренировочный рейд американского спецназа на радарную станцию в городке Мартас-Вайнярд (Martha’s Vineyard), успешно «захватив» ее. А потом настала очередь высадки на Сардинии.

…То, что Оболенский оказался удачным выбором для этой миссии, показала встреча с первым же высокопоставленным итальянским офицером в Кальяри. Когда американского подполковника представили адъютанту командующего графу Греппи, Оболенский сообщил:

— В давние времена я знавал графа Греппи в Санкт-Петербурге. Он был итальянским послом…

— Мой дядя! — воскликнул итальянец. — Вы его знали?

— Он был довольно стар, когда служил в Петербурге. И я встречал его в Риме после войны. Вот тогда он выглядел настоящим стариком.

— Он и был стариком!

— Но я встретил его на бегах.

— Так он там и умер. Ему было больше ста лет — и он умер на бегах!

Оболенский рассказал итальянским офицерам, что его мать стала гражданкой Италии, что он сам много путешествовал по стране еще до Первой мировой войны, а затем неоднократно возвращался в Италию в 1920‐е, перечислял знакомые ему имена римских аристократов.

После этого итальянцы были настроены чрезвычайно дружелюбно. Вечером того же дня гавань начали готовить к приему американских и английских судов. Итальянские войска на Сардинии перешли на сторону союзников.

Уже на следующий день на остров прибыл генерал Теодор Рузвельт, сын бывшего президента США и дальний родственник тогдашнего. Вдвоем с Оболенским они вышли к подразделению итальянского спецназа, особенно отличившемуся в боях против американской армии всего за несколько недель до того. Позднее один из офицеров признался Оболенскому, что у них был план убить высокопоставленных американцев, но те сумели завоевать их симпатии.

Захват Сардинии стал одним из самых впечатляющих успехов УСС во Второй мировой войне.

После этого Оболенский вместе с генералом Т. Рузвельтом планировали аналогичную высадку в Югославии, где Оболенский надеялся добраться до своего однокашника по Оксфорду Павла Карагеоргиевича или самого югославского короля, с которым он тоже был знаком, но высшее командование не разрешило провести такую авантюрную операцию. К тому времени и бывший регент Павел Карагеоргиевич, и король Петр давно находились на территории Британской империи под охраной английского правительства.

После открытия Второго фронта во Франции Оболенский действовал в составе разведывательной группы УСС и вместе с французскими партизанами-маки предотвратил уничтожение немцами электростанции при отступлении (за что позднее получил французский орден).

После войны князь Оболенский не стал продолжать службу в УСС, отказавшись отправиться в Китай, где с 1943 года тайные операции УСС проводил Илья Толстой, внук великого писателя (Толстой был, в частности, первым американским офицером, познакомившимся с далай-ламой и передавшим ему подарки от президента Рузвельта).

Оболенский предпочел вернуться в гостиничный бизнес и светскую жизнь. Винсент Астор звал его назад в отель «Сент-Реджис», но Оболенский пошел работать в быстро растущую гостиничную империю Конрада Хилтона. Начав с должности руководителя пиар-службы нью-йоркского отеля «Плаза», уже через год Серж Оболенский стал вице-президентом всей корпорации «Хилтон», ответственным за продвижение бренда и связи с общественностью.

Сам он считал, что лучшей рекламой отеля является количество «звездных» вечеринок в его стенах, и с удовольствием погрузился в организацию балов, маскарадов и приемов с участием как «старой элиты», американских богачей или перебравшейся в Америку из Европы аристократии, так и новых «звезд», сделанных в Голливуде.

Много лет он организовывал так называемый «белый бал», на котором, невзирая на возраст, танцевал на столе некий «русский танец с кинжалами» (по некоторым сведениям, это была творчески переработанная лезгинка).

В 1971 году Сергей Оболенский женился в третий раз — на Мэрилин Фрэйзер Уолл. Ему в тот год исполнился 81 год, избраннице — 42. Газеты в деталях описывали «роман в голливудском стиле». Последние годы пара жила в богатом пригороде Детройта Гросс-Пойнт.

Умер Оболенский в 1978 году, немного не дожив до 88 лет. Он до самого последнего дня вел дела в своем ставшем «совсем родным» гостиничном бизнесе…

АЛЕКСАНДР ПОНЯТОВ, ИЗОБРЕТАТЕЛЬ ВИДЕОМАГНИТОФОНА

Если в XIX веке американские инженеры помогали создавать российскую промышленность, то в веке XX история обмена технологическими новинками приобрела более сложные формы. Советский Союз продолжал пользоваться американским опытом и моделями в периоды своих модернизационных усилий, однако российские инженеры, эмигрировавшие за океан после русской революции 1917 года, а также в более поздние волны отъездов, внесли весьма существенный вклад в технологическое лидерство США XX века. Наиболее известны читателю, наверное, имена авиационного инженера Сикорского, создавшего в 1923 году в США авиастроительную фирму (при финансовой поддержке композитора С. Рахманинова), с 1939 года приступившую к производству вертолетов (в области авиастроения русских эмигрантов в США было особенно много, назову только А. Н. Северского и А. Г. Ботезата, каждый из которых основал успешную авиастроительную фирму, задействовав множество русских инженеров), а также одного из создателей телевидения В. К. Зворыкина. Говоря об ученых первой величины, нужно также вспомнить химика В. Н. Ипатьева, физика Г. А. Гамова, экономиста В. В. Леонтьева, социолога П. А. Сорокина, лингвиста Р. О. Якобсона и многих других русских эмигрантов, без которых американская наука выглядела бы по-другому.

Однако мы с вами поговорим о человеке, менее «засвеченном», хотя его имя, безусловно, знают специалисты. Он интересен не только как изобретатель, но и как бизнесмен, основавший за океаном чрезвычайно успешную фирму.

Речь пойдет о создателе первого видеомагнитофона и основателе фирмы «Ампекс» Александре Матвеевиче Понятове. «Ампекс» на протяжении полувека оставалась мировым лидером в области профессиональной звуко- и видеозаписи.

Александр Понятов родился в 1892 году в Казанской губернии, проучился год в Казанском университете, после чего перебрался в МВТУ, где заинтересовался авиацией. В 1911 году Понятов получил рекомендации Н. Е. Жуковского и продолжил образование в Политехникуме города Карлсруэ. С началом Первой мировой войны был призван в армию, окончил школу летчиков и служил в авиации, в Гражданскую оказался в белой армии, а потом в эмиграции. После переезда в США работал в компаниях «Дженерал Электрик» и «Вестнигауз», а в 1944 году основал собственную фирму, разрабатывавшую электромеханические устройства. Название фирмы — Ampex — состояло из инициалов Понятова и первых букв слова «excellent», превосходный.

Основная продукция фирмы — электромеханические устройства для радиолокационных антенн — перестала быть нужной с окончанием войны, и фирма обратилась к неизведанному полю — магнитной записи сигналов. Эту технологию разрабатывали в Германии, но американские фирмы звукозаписи оставались верны изобретению Эдисона — механической записи звука.

Первый крупный заказ фирме Понятова обеспечил популярный эстрадный исполнитель Бинг Кросби, который захотел записывать свои концерты на магнитную ленту для трансляции по радио. Радиоконцерты Бинга Кросби создали рекламу «Ампексу», и вскоре магнитофоны стали использоваться на всех радиостанциях страны. Военные заказчики также обратились к Понятову за аппаратурой записи телеметрических сигналов, особенно необходимых при испытаниях ракет и оружия массового поражения. Фирме повезло, что ведущий немецкий инженер в американской ракетной программе Вернер фон Браун имел опыт работы с магнитной записью телеметрии и хотел работать со знакомой технологией.

Благодаря сочетанию гражданских и военных заказов фирма русского эмигранта на протяжении нескольких десятилетий оставалась лидером отрасли профессиональной магнитной записи звука и других сигналов. С 1952 года в «Ампексе» работал Рэй Долби, будущий изобретатель систем шумоподавления.

Однако самым ярким достижением фирмы стало создание первого профессионального видеомагнитофона. Телевидение в США переживало бурный расцвет в послевоенные годы и предъявляло спрос на запись, однако задача записи видеосигнала оказалась не в пример сложнее записи звука. Несколько крупных корпораций, вложившись в разработку видеозаписи, потерпели провал. Однако именно Александру Понятову удалось решить сложнейший технический вопрос, и в 1956 году фирма «Ампекс» предложила первый в мире стандарт видеозаписи. Сам Понятов с понятной гордостью говорил: «В течение семи лет впереди нас в этом деле был только Бог!»

14 марта 1956 года фирма А. Понятова впервые продемонстрировала свое творение — видеомагнитофон VRX-1000 (со временем переименованный в «Модель-IV»). А через полгода — 30 ноября 1956 года — Си-би-эс впервые использовала «Ампекс» для отсроченного выпуска в эфир программы «Вечерние новости» с ведущим Дугласом Эдвардсом. Фирма «Ампекс» стала ведущим разработчиком видеомагнитофонов. В 1958 году американское космическое агентство NASA выбрало видеомагнитофоны «Ампекс» для обслуживания космических полетов.

Летом 1959 года на американской выставке в Сокольниках демонстрировался видеомагнитофон VRX-1000. В тот момент первому секретарю ЦК КПСС Н. С. Хрущеву подарили видеоленту с записью его встречи с вице-президентом США Р. М. Никсоном. Видеозапись была направлена во Всесоюзный научно-исследовательский институт звукозаписи, но воспроизвести ее оказалось не на чем.

Через два года Американская киноакадемия присудила понятовской фирме «Оскар» за технические достижения.

С помощью разработок «Ампекса» процесс видеозаписи с механической фиксацией и воспроизведением изображения и звука уже в 1963 году становится управляемым, то есть появляется электронный монтаж. Пройдя этап освоения записи цветных изображений (1964), фирма в 1967‐м создала аппарат замедленного воспроизведения сигналов Ampex HS-100, который совершил революцию в освещении спортивных соревнований, а дальше начал широко использоваться для создания музыкальных видеоклипов и рекламы.

Трудно перечислить все сделанное фирмой Понятова. Назовем еще два новшества «Ампекса»: в 1978 году он разрабатывает систему видеографики, а через три года овладевает цифровыми спецэффектами.

Создание «Ампексом» видеозаписи произвело очень сильное впечатление на создателей телепрограмм. На протяжении многих лет в аппаратных видеозаписи всего мира висели фотографии А. Понятова, а сам процесс записи продолжительное время называли «ампексированием» (как по названию фирмы «Ксерокс», ставшей разработчиком метода и аппаратуры фотографического копирования экземпляров текста на бумажных носителях, этот процесс называют «ксерокопированием»).

Понятов многое делал для поддержки русской диаспоры на севере Калифорнии, не только предоставляя работу тысячам русских, но и помогая в создании приюта для престарелых, православного женского монастыря, поддерживая другие благотворительные проекты.

Понятов не скрывал своей ностальгии по родине. Однако после жесткого обмена мнениями с приезжавшим в США Н. Хрущевым он считал, что дорога в СССР ему закрыта. Ходит легенда, будто бы в отделениях своей фирмы по всему миру Понятов велел сажать по две березки у входа. В Африке березки не росли, поэтому там пришлось сделать специальные стеклянные колпаки с микроклиматом.

Заметную часть американской культуры XX века создали евреи-эмигранты из России, вернее те, кого родители увезли из Российской империи детьми. Основатели трех крупнейших голливудских студий родились в России («Метро-Голдвин-Майер» — С. Голдвин и Л. Майер, «Уорнер бразерс» — братья Гарри, Альберт и Сэм Уорнеры, «20‐й век Фокс» — Николас Шенк, все это их американизированные имена, вошедшие в историю американской культуры). В России родился и самый известный композитор США XX века Ирвинг Берлин, автор полутора тысяч песен, пятьдесят из которых считаются хитами. Это он когда-то посоветовал молодому Рональду Рейгану стать артистом, а на похоронах Берлина действующий президент Джордж Буш-старший вместе со всеми пел его патриотическую песню God Bless America.

Наконец, почти все американки носили бра фирмы Maidenform, сконструированные Идой Розенталь, перебравшейся в США из Российской империи в 18 лет; а «иконой стиля» для целого поколения американцев Жаклин Кеннеди сделали платья и костюмы, созданные Олегом Кассини, внуком российского посла в США в начале XX века Артура Кассини (участника переговоров в Портсмуте в 1905 году, завершивших Русско-японскую войну и принесших Нобелевскую премию мира президенту США Теодору Рузвельту).

Поговорим подробнее об одном человеке, сделавшем многое не только для США, но и для поддержания контактов между российской и американской культурами.

СОЛ ЮРОК, ИМПРЕСАРИО НОМЕР 1

Соломон Гурков, ставший в Америке Солом Юроком, родился в 1888 году в городке Погар нынешней Брянской области. В 18 лет отец дал ему денег на обучение в Харьковском коммерческом училище, но в Харьков Соломон не попал: один из его товарищей предложил ему вместо этого поехать в Америку и он потратил выданные родителем деньги на билет за океан. В Нью-Йорк Соломон прибыл в мае 1906 года. Иммиграционный чиновник упростил фамилию «Гурков» до «Hurok» — так в США появился новый житель.

В Филадельфии, где сначала обосновался Сол, он перепробовал множество работ: торговал вразнос, мыл бутылки, потом устроился в автомобильную мастерскую.

В Нью-Йорке, однако, поле для приложения сил представлялось более широким. Большинство российских евреев, перебравшихся в те годы в США, верили в социализм (не зря многие из них вернулись после 1917 года в Советскую Россию), но Юрок нашел собственный способ поддержки левых политиков: он стал организовывать музыкальную поддержку социалистических митингов в Бруклине. После целого ряда неопытных музыкантов в поле зрения Юрока попал недавний иммигрант из Ростова скрипач Ефим Цимбалист. Это была уже настоящая, хотя и только начинающая свой путь звезда. Солу удалось организовать концерт Цимбалиста для рабочих, и с него открывается звездный список Сола Юрока.

Спустя некоторое время Юрок обзавелся достаточным авторитетом и связями, чтобы стать организатором гастролей в США Анны Павловой и Михаила Фокина. Юрок подружился с великой балериной и сотрудничал с ней во всех ее американских турах вплоть до 1925 года.

В сезоне 1921/22 года Юроку удалось организовать и триумфальные гастроли Федора Шаляпина. История взаимоотношений певца и импресарио даже попала в качестве примера в книгу Дейла Карнеги «Как приобретать друзей и оказывать влияние на людей» — Юрок нашел подход к славящемуся своей непредсказуемостью Шаляпину, и гастроли имели большой успех. После этого Юрок возил Шаляпина в США еще на протяжении нескольких сезонов.

И в том же самом 1922 году в Нью-Йорк прибыли Айседора Дункан с Сергеем Есениным — Юрок стал организатором и их поездки по стране. Айседора была не только звездой свободного танца, но и давала многочисленные поводы для публикаций в скандальной прессе, от демонстрации на сцене обнаженной груди до прославления большевиков и ночных кутежей в компании молодого мужа. Все это, шокируя публику, способствовало росту известности импресарио. (Позднее Юрок будет судиться с приемной дочерью Айседоры за права на название танцевальной группы «Танцоры Айседоры Дункан».)

Выбившись в первый ряд импресарио, Сол Юрок специально ездил в Европу для поиска новых, неизвестных пока в Америке исполнителей. Там весной 1935 года его пригласили послушать негритянскую певицу, уехавшую в Париж от расистской публики Америки. Юрок сходил к ней на концерт и тут же подписал контракт. Мариан Андерсон, так звали певицу, стала одной самых ярких «находок» Юрока. Элеанора Рузвельт приглашала ее спеть в Белом доме, но в столице США не находилось концертного зала, хозяева которого готовы были бы пустить к себе чернокожую певицу. И тогда Юрок при поддержке Белого дома организовал концерт Мариан Андерсон на ступенях мемориала Линкольна. Семьдесят пять тысяч человек собрались на Национальном молле 9 апреля 1939 года, чтобы послушать певицу. Этот концерт сегодня считают одной из первых массовых демонстраций за гражданские права афроамериканцев, а Мариан Андерсон — одним из его символов. В появлении этого символа одну из важнейших ролей сыграл иммигрант из России Сол Юрок.

На протяжении десяти лет, с 1926 по 1937 год, Юрок привозил в Америку и артистов из Советского Союза. Ко времени окончания Второй мировой войны он уже считался самым известным американским импресарио и неотъемлемой частью нью-йоркской культурной жизни.

В 1946 году он опубликовал книгу воспоминаний «Импресарио», а в 1953 году еще одну — «Сол Юрок представляет: летопись великих приключений импресарио в мире балета». Голливуд счел мемуары достойными экранизации, и на экраны вышел музыкальный фильм «Сегодня вечером мы поем» (Tonight we sing).

Создавалось впечатление, что импресарио подводил итоги, — ему уже минуло 65 лет. Однако тут перед ним открылись новые возможности, и Юрок их не упустил. В 1958 году СССР и США подписали соглашение о культурных обменах (соглашение Лэйси — Зарубина), и именно Сол Юрок стал ключевой фигурой в развитии этих отношений между двумя странами.

Именно он организовывал американские гастроли скрипачей Давида и Игоря Ойстрахов, Леонида Когана, Виктора Третьякова; пианистов Эмиля Гилельса, Святослава Рихтера, Владимира Ашкенази; виолончелиста Мстислава Ростроповича, певиц Галины Вишневской, Ирины Архиповой, Зары Долухановой, Елены Образцовой; балетов Большого и Кировского театров, ансамблей Игоря Моисеева и «Березки»; МХАТа и театра Сергея Образцова.

Юрок занимался и отправкой американских артистов в Советский Союз, устраивая, например, гастроли Исаака Стерна в Москве. В США среди журналистов ходила даже шутка, что культурный обмен между Америкой и Советами — это когда «русские посылают к нам своих евреев из Одессы, а мы посылаем им наших евреев из Одессы». Однако это именно Юрок привез в СССР Вана Клиберна и еще целый ряд музыкантов, запомнившихся советской публике.

Рассказывают, что он посоветовал Людмиле Зыкиной организовать собственный коллектив, то есть тем самым поспособствовав созданию ансамбля «Россия».

В воспоминаниях Галины Вишневской Солу Юроку посвящены несколько эпизодов: «Надо было видеть его, когда он появлялся в зрительном зале, особенно с артисткой. Это у него было рассчитано до последней мелочи. Когда публика уже расположилась в креслах, за три минуты до начала, он делал небольшой променад. Он не шел с женщиной, а преподносил артистку сидящей в зале публике. Помню, что вначале я ужасно смущалась таких его „парад-алле“ и старалась скорее бежать к своему креслу, а он крепко держал меня за локоть и не давал двигаться быстрее, чем нужно по его задуманному плану.

— Галиночка, куда же вы так торопитесь? Дайте им на вас полюбоваться, они же в следующий раз пойдут на ваш концерт».

Он говорил Вишневской: «Ну что понимают ваши комсомольцы? Моисеева надо завернуть в папиросную бумагу и так с ним разговаривать!» После концерта, когда смертельно уставшую знаменитость кто-то из почитателей приглашал на яхту или виллу и там вместо ужина кормил комплиментами и аперитивом с горсточкой орехов, Соломон Израилевич приходил на помощь: предлагал «тихонько сбежать» в любимый ресторан, где уже был заказан столик.

Советские артисты относились к нему с особой нежностью, потому что импресарио их кормил — в полном смысле этого слова. В те годы гонорары, которые артисты получали на Западе, государство отбирало, оставляя лишь 100 долларов за выступление звездам и всего 10 — рядовым исполнителям. Майя Плисецкая рассказывала, как, предложив одному из коллег пообедать в кафе, в ответ услышала: «Не могу! Ем салат, а думаю, что жую ботинок сына!»

«С Юроком вы чувствовали себя защищенными, — вспоминала Галина Вишневская. — Если он брался работать с артистом, вы могли быть уверенными, что он сделает для вас все возможное, а иногда и невозможное».

Сол Юрок оплачивал советским артистам обеды в специально им устроенных столовых при театре, а за артистов, с которыми у него установились особенно дружеские отношения, постоянно расплачивался в ресторанах. Конечно, бесплатные обеды не разоряли Юрока — напротив, советские артисты обеспечивали ему сборы и создавали основу благополучия его фирмы. Майя Плисецкая рассказывала, что Марк Шагал в шутку или всерьез обещал изобразить на панно в Метрополитен-опера Сола Юрока «в одеждах лихоимца».

В зависимости от состояния советско-американских отношений культурные обмены напоминали то широкий поток, то тоненький ручеек, но даже в самые «морозные» дни холодной войны Юрок ухитрялся не прерывать его. В разгар кубинского кризиса 1962 года, например, по Соединенным Штатам гастролировал балет Большого театра.

Однако быть такой яркой фигурой в деле сближения СССР и США оказалось опасно. 26 января 1972 года в офис агентства Сола Юрока, которое в то время располагалось на 12‐м этаже стеклянного небоскреба около Карнеги-холла, был подложен дипломат с взрывчаткой. После взрыва в приемной дым и жар быстро распространились по всему офису и достигли кабинета 84-летнего Юрока. Когда пожарные добрались до кабинета, они нашли хозяина лежащим без движения на полу и подумали, что он мертв. Но Юрок выжил, хотя и ослабел от жара и дыма. В результате теракта были ранены 13 человек и погибла молодая сотрудница Айрис Конес.

После взрыва анонимные члены Лиги защиты евреев (Jewish Defense League) сообщили по телефону прессе, что акция была совершена в знак протеста против культурного сотрудничества США с Советским Союзом. «Мосты культуры не будут строить на трупах советских евреев!» — заявили они.

Советский поэт Евгений Евтушенко, бывший в те дни в Нью-Йорке, побывал в офисе Юрока на следующий день и под впечатлением от увиденного написал стихотворение «Бомбами — по искусству»:

Юрок, однако, довольно быстро вернулся к работе и нашел еще одну звезду — на этот раз это был Рудольф Нуреев.

Нуреев стал последним приобретением Юрока. С балетным спектаклем «Спящая красавица» Нуреев триумфально выступал по всему миру, и Юрок загорелся идеей организовать его концерт в «Радиосити». Финансовые вопросы обещал помочь решить Дэвид Рокфеллер.

Сол Юрок умер от инфаркта в возрасте 85 лет по дороге на встречу с Рокфеллером, чтобы обсудить этот проект.

На панихиду в Карнеги-холле собрались свыше двух с половиной тысяч зрителей, среди которых были звезды американской и мировой культуры и политические деятели. В своем прощальном слове Мариан Андерсон сказала: «Он положил начало сотням карьер, он воодушевил тысячи других — и этим он внес чувство радости и наполненности в жизнь миллионов».

 

Глава 8. Американцы в России

Количество эмигрантов из России в США начиная с конца XIX века не идет ни в какое сравнение с тоненьким ручейком миграции в обратном направлении. Но среди этих людей встречались замечательные.

В этой главе поговорим о нескольких американцах, оставивших свой след в истории России.

ДЖОН ПОЛ ДЖОНС, СОЗДАТЕЛЬ АМЕРИКАНСКОГО ФЛОТА И АДМИРАЛ РОССИЙСКОГО

Мы ничего не знаем о русских, которые бы сражались в армии Джорджа Вашингтона. Однако есть пример противоположный. Один из героев американской Войны за независимость, человек, который стоял у истоков создания военно-морского флота США, провел некоторое время на русской службе. Знакомьтесь: Джон Пол Джонс (1747–1792).

Родившийся в Шотландии, он с 13 лет ходил в море, причем первыми его судами были работорговые. В 21 год он стал капитаном, но через четыре года зарубил одного из членов собственной команды (позже утверждал, что в порядке самообороны) и бежал в Америку. Там как раз начиналась Война за независимость, и опытные капитаны были нужны для вновь создаваемого Континентального флота. Первые несколько месяцев Джонс успешно перехватывал у берегов Новой Шотландии британские суда, которые везли снаряжение английским войскам на американском континенте, а в 1777 году получил под свою команду фрегат «Рейнджер» и отправился на нем во Францию. В 1778 году Джонс вел каперские действия непосредственно у британских берегов, попытавшись даже атаковать порт Уайтхэвен (из которого когда-то вышел в свое первое плавание), но не добился в этом успеха. Тем не менее его команда пленила и разграбила несколько английских судов, ведя себя скорее как корсары, чем как моряки военно-морского флота.

Британская пресса окрестила Джонса пиратом, или Черным корсаром (по легенде, он приказал покрасить паруса в черный цвет, чтобы их не было видно ночью).

В сентябре 1779 года эскадра из пяти американских и французских кораблей под командованием Джонса вступила в бой с британским морским конвоем неподалеку от берегов Йоркшира. Его собственный флагман Bonhomme Richard (42 пушки) уступал английскому Serapis (50 пушек) в огневой мощи, а потому Джонс стремился взять вражеский корабль на абордаж, что ему в конце концов удалось сделать. Флагман Джонса начал тонуть, когда британский командующий предложил закончить бой, на что американец ответил: «Я еще не начинал сражаться!» Richard затонул, получив слишком большие повреждения, но Джонс привел в голландскую гавань больший корабль. Французский король возвел американца в рыцарское звание («шевалье Джонс»), а в Британии за ним укрепилась репутация пирата.

Однако Война за независимость закончилась, и военно-морские силы оказались более не нужны Соединенным Штатам. Получив под командование 74-пушечную «Америку», Джонс очень быстро узнал, что корабль передается Франции в качестве компенсации за затонувшее французское судно. Капитан без корабля промыкался во Франции несколько лет, пока в 1788 году к нему не обратился русский посланник Симолин с предложением поступить на русскую службу.

Вскоре Джон Пол Джонс был представлен Екатерине II, вручил ей экземпляр недавно принятой конституции США, а в ответ получил от нее чин контр-адмирала и направление на Черное море, где не прекращались войны с турками.

Павел Жонес, как называли нового русского флотоводца в России, принял участие в знаменитых сражениях Суворова. Под его командование попали несколько парусных судов (включая «Св. Владимир») и гребная флотилия запорожских казаков атамана Билого. Вместе с командующим флотом принцем Нассау-Зигеном Джонс провел блестящую операцию, разгромив турецкий флот капудан-паши Эски-Гасана, известного как «морской крокодил», и способствовал взятию Очакова и победе на Кинбурнской косе.

Однако Джонс не умел налаживать отношения с людьми. Его начальники сами поспособствовали его отзыву. Одно время адмирала Джонса обещали назначить командующим Балтийским флотом Российской империи, однако этому воспрепятствовали многочисленные англичане, служившие на флоте и при дворе. Услышав о возможном назначении, многие из них решительно отказались служить под началом Черного корсара и начали подавать рапорты об увольнении.

Ж. — К. Нотт (художник), К. Гуттенберг (гравер). Джон Пол Джонс, коммодор на службе США. Гравюра. 1780 г. Нью-Йоркская публичная библиотека (The New York Public Library)

Джонс получил орден Св. Анны, но не пост командующего Балтфлотом. К тому же в Санкт-Петербурге американца обвинили в растлении несовершеннолетней, и хотя французский посол Сегюр вмешался и помог снять обвинения (заявив, что это козни англичан), Джонс решил не оставаться дольше в российской столице и уехал в Париж. Вся его бурная российская эпопея заняла всего несколько месяцев.

Во Франции Джонс узнал, что конгресс США, расценив его победу над «Сераписом» как крупнейший морской подвиг Войны за независимость, присвоил ему звание адмирала. Адмирал двух стран, он жил в Париже, не командуя ни одним кораблем, думал о возвращении в Россию и писал объемные мемуары о своих приключениях, вдохновившие многих авторов авантюрных романов.

В 1792 году Джонс получил назначение на пост американского консула, но, не успев вступить в эту должность, умер в возрасте 45 лет в своей парижской квартире. Говорят, в момент смерти на нем была форма русского адмирала.

На протяжении двух веков вокруг имени Джона Пола Джонса росли легенды. Его стали называть «отцом американского флота». В 1905 году его останки торжественно перенесли в США и захоронили около военно-морской академии в Аннаполисе. В Вашингтоне Джону Полу Джонсу поставлен памятник. На Тихом океане несет вахту эскадренный миноносец «Джон Пол Джонс», а в Санкт-Петербурге недавно открыта мемориальная доска в его честь.

Человек с необычной биографией и непростыми отношениями с окружающими, работорговец и борец за свободу, пират и адмирал, он оказался первым американцем на русской службе, человеком, который стоял рядом с Вашингтоном и Суворовым, дружил с Франклином и враждовал с Потемкиным, беседовал с Людовиком XVI и Екатериной II, внес свой вклад в морские победы России и Соединенных Штатов.

Джон Пол Джонс не был единственным или последним американцем на русской службе. Так, среди ближайших помощников князя М. С. Воронцова тоже был американский офицер.

ДЖОРДЖ (ЕГОР ВАСИЛЬЕВИЧ) ЗОНТАГ, ОДЕССКИЙ ПОРТ И РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА

Джордж Зонтаг родился в Филадельфии, служил в американском военно-морском флоте на шхуне «Оса» (Wasp), а в 1811 году по делам службы оказался в Санкт-Петербурге, где встретил исполняющего обязанности морского министра России маркиза де Траверсе. Маркиз сам начинал военно-морскую карьеру в Новом Свете, где Франция была союзником восставших колонистов в их войне с Англией, и, как оказалось, хорошо знал отца Зонтага. Траверсе предложил Джорджу поступить в русскую службу, и тот покинул американский флот и был зачислен в черноморский в чине лейтенанта. В том же году он принял участие в войне с Турцией, а когда началась Отечественная война 1812 года, Зонтаг перешел в армию. Заграничную кампанию 1813–1814 годов он провел в составе Дерптского конно-егерского полка, в 1814 году вступил в Париж с союзными войсками в чине подполковника. В эту кампанию он свел дружбу с графом Воронцовым, под началом которого и провел большую часть жизни. Сразу после окончания войны Зонтаг решился было вернуться в США. Однако его страна в тот момент воевала с Англией, и Зонтаг не сумел добраться до нее в обход блокады. Смелая попытка достичь родины через Бразилию посуху закончилась тем, что американца ограбили где-то в Панаме и он вынужден был вернуться тем же путем (по пути, чтобы не привлекать внимание англичан, он представлялся русским офицером). Через германские земли Джордж снова прибыл в Петербург.

В 1816 году Егор Васильевич Зонтаг (так его называли в России) вновь оказался на флоте. Командовал яхтой «Утеха», катал на ней А. С. Пушкина, который во время южной ссылки бывал у Зонтагов в гостях. На полях рукописей Пушкина, по некоторым предположениям, есть портреты Зонтага и его жены. Существует гипотеза, будто именно Зонтагу было написано пушкинское стихотворение «Завидую тебе, питомец моря смелый…».

Зонтаг уволился в отставку в чине бригадира и по рекомендации Воронцова был назначен инспектором порта Одессы. В 1828–1830 годах он — «капитан над портом» в Одессе и инспектор городской карантинной конторы. Заезжим землякам он хвастал, что стал вторым по рангу после самого губернатора Крыма, а однажды, во время отсутствия Воронцова, на протяжении восьми месяцев исполнял обязанности губернатора. Зонтаг также возглавлял комиссию пароходного судоходства на Черном море, созданную Воронцовым. Оставив морскую службу, Зонтаг жил с семьей в Одессе и в близлежащем имении, названном им по имени своего первого корабля «Утеха», до своей смерти (1841).

Жена Зонтага заслуживает особого рассказа.

Анна Петровна Юшкова (1786–1864) выросла в селе Мишенском Тульской губернии, где воспитывалась вместе с Василием Жуковским (которого ее бабушка Мария Григорьевна растила как своего сына, хотя он был сыном ее мужа и пленной турчанки Сальхи). Жуковский был старше своей племянницы на три года. Дети были очень дружны между собой.

Про ее замужество лучше всех рассказала племянница Анны Петровны Е. И. Елагина, дадим ей слово:

Она слыла в семье за благоразумную, не увлекающуюся, не романтическую и дожила до 1816 года в девушках. За нее посватался некто Егор Васильевич Вражский; она дала слово, и свадьба должна была быть в Москве. Вдруг в декабре приезжает в Орел Егор Васильевич Зонтаг, американец в русской морской службе, познакомился с Марьей Николаевной Свечиной, которая показала ему портрет Анны Петровны, говоря: «Вот Вам бы жениться». Он пленился и тотчас же поехал в Мишенское. Там после обеда стали загадывать слова, давая друг другу смешанные буквы; он подал Анне Петровне (portrait) портрет. Она отгадала и подала ему оригинал (original). Он отгадал и поцеловал ручку сперва у невесты, потом у ее двух сестер, рекомендуя себя женихом. И вот 7 января тетенька вышла за него. Это было в 1817 году.

Приехал Зонтаг в Мишенское на Святках. Молодые недолго прожили в Мишенском. Он сломал дом, старинное гнездо всей семьи; чтобы предохранить его от гниения, сложили бревна в кучу и даже ничем не накрыли, и все-таки они не сгнили.

Так закончилась для А. П. Зонтаг беззаботная девичья жизнь, но зато началась счастливая замужняя. Семья жила на юге: в Одессе, в Крыму, в Николаеве, в зависимости от службы мужа. Везде в друзьях у нее были литераторы; так в Николаеве Зонтаги сдружились с семьей Даля, будущего составителя знаменитого словаря. Когда В. И. Даль перебрался в Кронштадт, а Зонтаг получил назначение в Одессу, Анна Петровна писала Далю (5 апреля 1825 года): «Егор Васильевич переведен капитаном над портом в Одессе… думаю, что в конце мая мы совсем переместимся в Одессу. Что то Бог даст на новом месте. Мне знакомо чувство, с каким вы оставили Николаев и я оставляла родину, родных и друзей, а и сам Николаев оставляю не без сожаления…»

Одесса была в то время культурным центром юга. Здесь чувствовалась близость неспокойной Европы. Сюда раньше, чем в другие города, приходили известия о борьбе греков против ига Османской империи, о революциях в Италии и Испании, о победах инсургентов в Южной Америке. Все это живо обсуждалось не только в литературных салонах, но и на городских улицах. Супруги Зонтаг принадлежали к обществу генерал-губернатора Воронцова и его жены. Анна Петровна была знакома, а иногда и дружна со многими выдающимися людьми того времени: А. С. Пушкиным, поэтом В. И. Туманским (переводчиком Гомера), Н. И. Гнедичем, С. Е. Раичем, Ф. Ф. Вигелем, писателем Стурдзой. В 1818 году, когда императрица с дочерью жила несколько месяцев в Одессе, Анне Петровне было поручено по рекомендации Жуковского преподавание языков великой княжне Марии Николаевне.

Этот брак был на редкость счастливым. Егор Васильевич, образованный и умный человек, понимал увлечение жены литературой, помогал в ее занятиях, подсказывая сюжеты или редактируя переводы. Американец пришелся по душе и Жуковскому, который писал Анне Петровне о впечатлении, произведенном на него Зонтагом: «Увидя его, я в минуту понял, как могли вы так скоро решиться за него выйти. Я сам то же бы сделал на вашем месте. Не знаю человека, которого бы можно так скоро полюбить, как этого милого Зонтага». Встречи Жуковского с другом детства, Аннет, становились все реже: он жил на севере, а супруги Зонтаг почти постоянно на юге, и только письма связывали их. Анна Петровна советовалась с поэтом в выборе тем для своей литературной деятельности.

Началом собственного творчества Анны Зонтаг можно считать 1825 год, когда она перевела «Эдинбургскую темницу» Вальтера Скотта. Детские книги она начала писать позже, в 1830‐е годы, в связи с воспитанием единственной дочери, родившейся в 1824 году. Жуковский всячески поощрял литературную деятельность своей племянницы, давая ей советы в письмах: «Примитесь за авторство с особенной целью, то есть пишите сами и переводите то, что написано лучшего о воспитании и для детей. Не может быть достойнейшего занятия для матери». Следуя советам Жуковского, Анна Петровна в 1830‐х и 1840‐х годах составила для детей несколько сборников повестей, рассказов, сказок и комедий. Жуковский не только руководил Анной Петровной в ее литературных работах, но и взял на себя все хлопоты по изданию ее книжек. А. П. Зонтаг составила в 1837 году «Священную историю для детей», ставшую на несколько десятилетий обязательной частью детского чтения в России.

Помимо дяди и друга детства Василия Жуковского, А. П. Зонтаг была в родстве с известными славянофилами Иваном и Петром Киреевскими, сыновьями ее младшей сестры Авдотьи Юшковой (Киреевской в первом браке, Елагиной во втором).

Счастливая семейная жизнь А. П. Зонтаг закончилась в 1839 году. Ее муж начал болеть и в 1841 году умер. Жуковский позаботился о положении вдовы и ее дочери, он хлопотал о пенсии для нее, а также официальным порядком уступил ей часть своей собственной пенсии. Позднее именно воспоминания А. П. Зонтаг (опубликованные в журнале «Москвитянин») стали единственным источником сведений о детстве и юности русского поэта.

Об образе жизни Зонтагов мы знаем со слов путешествовавшего по России в середине 1830‐х годов американца Дж. Стефенса. «Зонтаг в то время жил в восьми верстах от Одессы, где его увлечением была ферма площадью около шестисот акров, на которой он выращивал пшеницу. На поле работало много людей — и все они были рабами (крепостными).

Одна вещь особенно задела меня, хотя, как американец, я, вероятно, не должен бы был быть столь чувствительным. Большое количество людей работало на поле, и все они были рабами. Такова сила образования и привычки, что я видел сотни черных рабов безо всякого чувства; однако меня грубо ударило зрелище белых рабов у американца, отец которого был солдатом революции и сражался за великий принцип „все люди рождены свободными и равными“», — писал американский путешественник.

И еще: «Мадам Зонтаг — писательница с большой репутацией. За обедом она с большим интересом разговаривала об Америке и выразила надежду, хотя и не слишком уверенную, когда-нибудь посетить ее. Но сам генерал Зонтаг, при всех его русских связях, весь из себя американец. Он говорил, что имеет право на одну награду, которую он бы ценил выше всех других: его отец был солдатом Революции и членом общества Цинциннатов, и здесь, в России, знак этого отличия был бы предметом его самой большой гордости.

Библиотеку в своем доме он называл „Америкой“, там были все стандартные американские книги — Ирвинг, Полдинг, Купер и другие, гравюры, изображавшие замечательных американцев, карты, схемы, доклады о железных дорогах и каналах. Его дочь — еще ребенок — была обучена говорить на родном языке отца и любить его родину. В честь приезжего американца она сыграла Hail, Columbia и Yankee Doodle».

Дочь Егора и Анны Зонтаг Мария вышла замуж за австрийского консула в Одессе Леопольда Гутмансталя. Но жизнь Марии Егоровны Гутмансталь — совсем другая история. Ее сын Николай Гутмансталь уже в начале XX века опубликовал на немецком языке книгу о своем американском дедушке, из которой мы и знаем некоторые детали его биографии.

Не очень ясно, понимал ли американец на русской службе, что его морская карьера прошла на периферии российского флота, но зато судьба поместила его в самый центр литературной истории России.

ЧЕРНЫЙ МАЭСТРО ВИНКФИЛЬД

Отдельных слов заслуживают приезжавшие в Россию афроамериканцы.

В середине XIX века известный афроамериканский актер Айра Олдридж стал частым гастролером в русских театрах и тесно подружился с Тарасом Шевченко (Шевченко даже написал портрет Олдриджа). Но актер все же не сделал Россию своим домом. На рубеже веков в Петербурге и Москве появились первые черные американцы, обязанные России своим положением в обществе и состоянием.

Джеймс Уинкфилд родился 12 апреля 1882 года в Кентукки семнадцатым ребенком в бедной чернокожей семье. Поработав какое-то время конюхом, он в возрасте 16 лет начал карьеру жокея и сразу оказался очень успешен. Уже в 1900 году он принял участие в главном старте сезона — Кентуккийском дерби — и финишировал третьим. Затем Уинкфилд дважды выиграл это дерби — в 1901 и 1902 годах, причем только в 1901 году он выиграл в общей сложности 220 скачек. В своем последнем Кентуккийском дерби он принимал участие в 1903 году и финишировал вторым. В США Уинкфилд наиболее известен как раз как последний афроамериканец — победитель Кентуккийского дерби.

В то время на Юге США расовая сегрегация была частью законодательства, и белые жокеи развернули широкомасштабную кампанию против «засилья чернокожих». Очень быстро афроамериканцев вытеснили с американских ипподромов, а после 1913 года их там практически не осталось.

Именно в это время в США приехал известный русский коннозаводчик Михаил Лазарев и предложил Уинкфилду выгодные условия, если тот согласится переехать в Россию. Оценив свои перспективы в США, Джимми решился на переезд и в феврале 1904 года прибыл на пароходе в Польшу, где содержались лучшие лошади Лазарева. В Варшаве Винкфильд, как его имя стали транскрибировать в России, совершенно неизвестный здесь жокей, блистательно выиграл дерби, после чего газеты стали называть его Черным маэстро. В течение первого года Винкфильд подтвердил этот титул, выиграв 67 скачек из 147.

Затем он продолжил успешно выступать в Москве.

Однако в 1910 году Винкфильд попал в неприятную историю. «Новое время» сообщило о ней в номере от 29 (16) сентября: «Бывший любимец московской публики, известный жокей Винкфильд после выигрыша в последнее воскресенье (12 сентября) в Буда-Пеште приза Гартмана — ценностью в 12 200 крон на двухлетке Еве Нетропонти, за то, что толкнул во время скачки свою единственную соперницу, лишен права езды до конца сезона с отнятием лиценса».

Винкфильду пришлось покинуть Москву, и он несколько лет выступал в Польше и Германии, побеждая в большинстве соревнований, в которых принимал участие. В 1913 году его снова пригласили в Россию. Коннозаводчиком решил стать один из богатейших людей России Александр Манташев (крупнейший российский нефтяной магнат и филантроп). Его подход к новому делу всегда был одинаков: он предлагал огромные деньги лучшим специалистам в незнакомой ему области, переманивал их и создавал конкурентоспособное предприятие (именно так он создал, например, киностудию «Биофильм»). Вскоре Манташев наравне со своими основными конкурентами, Лазаревыми, стал крупнейшей фигурой российского скакового дела. Именно в то время на лошадях Манташева скакал жокей мировой величины Черный маэстро Винкфильд.

Через несколько лет Черный маэстро уже бегло разговаривал по-русски и по-польски, общался с людьми самого знатного происхождения и был даже представлен императору Николаю II. Сам Винкфильд утверждал, что ему предлагали перейти в царскую конюшню, но он не согласился, поскольку Николай «ничего не платил своим жокеям» («never paid his jockeys nothin’»). При этом он рассказывал, что царь так страстно желал победы, что часто приплачивал чужим жокеям, чтобы они уступали его лошадям.

Карьера Винкфильда в России складывалась удачно: он дважды выиграл Московское дерби, Русский Окс — пять раз, Русское дерби — три раза, Приз императора — трижды. Каждый следующий контракт с коневладельцем увеличивал состояние Винкфильда. Зарабатывая в год около 100 тысяч долларов, Винкфильд жил в «Национале» в номере с видом на Кремль и «ел черную икру на завтрак». Он любил Россию, где, по его словам, «он никогда не платил никакого подоходного налога» («I never had to pay no income tax»).

Джимми женился на Александре Яловицыной, дочери русского офицера, которая родила ему сына.

Первая мировая война и последовавшая революция разрушили привычный мир. В 1917 году многие жокеи и коневладельцы перебрались в Одессу, а уже оттуда бежали в Польшу. Джимми был одним из жокеев, которые перегоняли две сотни скаковых лошадей из Одессы в Польшу. Во время этого перегона по Винкфильду и его компании не раз стреляли украинские крестьяне, принимавшие их за мародеров или отряд белых, красных либо зеленых; где-то их приняли за цыган и на этом основании отказали в приюте. Путешествие привело их через Румынию в Белград, а оттуда к северу через Румынию и Чехословакию в Варшаву, всего они были в пути 13 недель. Часто перегонщикам негде было взять еды, и они ели своих скаковых лошадей. В общей сложности было съедено и потеряно по разным причинам 50 из 200 лошадей.

В Париже Винкфильд встретился с Александром Манташевым и вновь вернулся к скачкам. Во Франции, где он теперь обосновался, Джимми выиграл большое количество скачек, включая Приз президента республики, Гран-при в Довиле и Приз Эжена Адама (Prix Eugène Adam).

Винкфильд закончил карьеру жокея в возрасте 50 лет, выиграв более 2600 скачек, и начал вторую, тренерскую карьеру, которая также складывалась очень удачно. На свои заработки Винкфильд построил себе дом и конюшню для скаковых лошадей возле ипподрома «Мезон Лафит» в пригороде Парижа.

Но тут снова в его жизнь пришла война. Когда в 1940 году немцы оккупировали Францию, конюшня Винкфильда была реквизирована под нужды германской кавалерии. В 1941 году Джимми через Португалию бежал в США. Он прибыл в Нью-Йорк практически без денег. Работу 60-летнему бывшему жокею найти было сложно. Чтобы выглядеть моложе и получить место разнорабочего на стройке, он даже красил свои седые волосы сапожной ваксой. Сразу после войны Винкфильд вернулся во Францию.

Лишь в 1961 году Джеймс снова посетил Соединенные Штаты. Он вместе с дочерью был приглашен на торжественный обед в честь Кентуккийского дерби в качестве одного из обладателей этого престижного трофея, но расовая сегрегация в США была еще сильна, и швейцар не позволил им войти в отель через парадный вход. Конечно, в итоге недоразумение было улажено и им удалось войти, но в течение обеда никто ни словом не обмолвился о присутствии Винкфильда и ни один тост не был поднят в честь последнего чернокожего победителя Кентуккийского дерби.

Джеймс умер во Франции в возрасте 93 лет. Его семья и близкие добились включения имени Винкфильда в Зал Славы чистокровного коннозаводства, а в августе 2004 года — в Национальный скаковой музей и Зал Славы в Саратога-Спрингз, Нью-Йорк.

В честь Джеймса проводятся скачки на ипподроме «Акведук» в Нью-Йорке. В 2005 году палата представителей конгресса США приняла резолюцию в память о Джимми Винкфильде.

В Советском Союзе о легендарном черном жокее тоже помнили. Его историю пересказывал Исаак Бабель; в конной армии об «учившихся выездке у самого Винкфильда» говорили с особым уважением, а вот небольшая цитата из мемуаров советского жокея уже послевоенных времен, когда советская команда стала принимать участие в международных соревнованиях по конному спорту: «Мы стояли на ипподроме под Парижем. Каждый день приходили к нам русские. Вдруг пришел Винкфильд, знаменитый Джеймс Винкфильд, скакавший некогда с успехом в Москве у Манташевых.

— Мое почтение!

Наш глава (советской команды) тут же узнал его. Он встал перед стариком как в строю:

— Узнаете? Мальчиком у вас ездил».

ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ ТОМАС, МОСКОВСКИЙ РЕСТОРАТОР

Более длинная дорога привела в Россию потомка рабов из Миссисипи Фредерика Брюса Томаса, известного также как Федор Федорович Томас, ведущий московский ресторатор и театральный деятель кануна революции. Его биографию недавно рассказал в своей книге американский писатель Владимир Александров, поэтому ограничимся коротким пересказом.

Фредерик родился в 1872 году в семье бывших рабов и провел детство на (довольно успешной) ферме своего отца в штате Миссисипи. Ферму отобрали, отца убили, а Фредерик после работы официантом и посыльным в нескольких американских ресторанах и гостиницах перебрался в Европу. Освоив разные части Европы все в той же роли работника гостиничного бизнеса, в 1899 году Фредерик отправился в Россию.

В течение первого года пребывания в России Томас, верный привычке, путешествовал. Он побывал в Санкт-Петербурге и Одессе (снова работая в ресторанах и гостиницах), но в конце концов решил осесть в Москве. Карьера Фредерика в Москве развивалась успешно. В 1903 году он уже был метрдотелем «Аквариума» и находился в центре тогдашней ночной жизни города. К началу 1908 года Фредерик Томас стал метрдотелем «главного» ресторана Москвы, знаменитого «Яра», а в 1909‐м участвовал в открытии перестроенного здания в качестве одного из пяти главных служащих заведения.

Из доходов Фредерика — особенно из чаевых, оставляемых гулявшими в «Яре» купцами, — сложился уже неплохой капитал. Можно было продолжать его копить, а можно — начать собственное дело. Американец выбрал второй путь.

В ноябре 1911 года москвичи узнали, что знаменитый в прошлом, но испытывавший трудные времена ресторан «Аквариум» принадлежит теперь новым хозяевам. Это были деловой человек Матвей Филиппович Мартынов, бывший метрдотель «Аквариума» Михаил Прокофьевич Царев и наш знакомый, который, начиная с этого момента, представлялся Федором Федоровичем Томасом.

Первой задачей было привлечь публику в летний театр в наступающем сезоне, для чего программа должна была удивить взыскательных москвичей. Поэтому в феврале 1912 года Федор Федорович Томас отправился в Европу в поисках подходящего театра варьете. Около шести недель он путешествовал с секретарем и ассистентом по Европе, побывав в Вене, Берлине, Париже, Лондоне и других европейских городах и отбирая лучшие и разнообразные программы.

Сезон, открывшийся 28 апреля 1912 года, оказался чрезвычайно успешным. Практически каждый вечер все билеты на представления были распроданы, а столики в ресторане заказывали на всю ночь. Вскоре газеты писали, что «„Аквариум“ стал любимым местом москвичей и оставил „Эрмитаж“ далеко позади» («Эрмитаж» был вторым местом в Москве, где удачно сосуществовали ресторан и театр). В конце сезона «Аквариум» принес своим хозяевам чистую прибыль в 150 тысяч рублей (или, по подсчетам современного биографа Владимира Александрова, по миллиону долларов сегодняшними деньгами на каждого).

Больше всего сегодняшних (не говоря о современных Томасу) американцев поражает, что ни в одном из текстов русских журналистов, описывающих успех заведения и его хозяев, вообще не упоминался цвет кожи Томаса. Вопрос расы, похоже, совсем не волновал русскую публику. И это была, очевидно, одна из главных причин того, что именно Россия стала второй родиной Фредерика.

На доходы от первого сезона «Аквариума» Томас выкупил разорившийся театр-ресторан «Шантеклер» у Степана Аделя, переименовал его в кафе-шантан «Максим» и начал перестройку. Если «Аквариум» был открыт для достаточно широких слоев москвичей, что позволяло считать его демократичным заведением, то «Максим» стал рестораном для высшей и самой состоятельной публики. Это был еще один успех Томаса.

Среди выступавших в «Максиме» артистов была европейская знаменитость Эльвира Юнгманн. Певица и танцовщица, она приобрела достаточную известность, чтобы в Германии выпустили почтовые открытки с ее изображением.

На сцене «Максима» она в 1912 году изображала «ковбоя», вернее cowgirl, на волне возвращающейся моды на Америку. У женатого к тому времени Федора и Эльвиры начался роман, а в сентябре 1914 года она родила ему сына Фредерика-младшего, которого называли, конечно же, Федей. В 1915 году у них уже родился второй сын, Брюс.

Бизнес же Томаса продолжал разрастаться. Вместе с М. Царевым он выкупил долю у третьего совладельца «Аквариума», и они консолидировали свои активы (общий «Аквариум», «Максим» Томаса и театр-варьете «Аполлон» Царева) в компанию «Ф. Ф. Томас и М. П. Царев», а через год создали Первую русскую театральную акционерную компанию, в которую должны были войти театры, варьете, кинотеатры в Москве и других городах России.

Кроме того, в том же 1912 году Томас пригласил в Москву чемпиона по боксу, тоже афроамериканца Джека Джонсона, не только показав москвичам «чемпиона мира», но и буквально «вытащив» Джонсона из сложной передряги, в которую тот попал из‐за своего цвета кожи.

2 августа 1914 года, на другой день после начала мировой войны, Федор Томас подал прошение о гражданстве Российской империи. Российская бюрократия медленно переваривала эту бумагу, и решение о гражданстве было принято лишь 24 июня (7 июля) 1915 года. Ф. Ф. Томас (и его «официальная» семья) стали российскими гражданами.

Накануне войны в Россию пришла мода на аргентинское танго, и Томас переделал танцевальные залы в «Аквариуме» и «Максиме» в «залы танго».

Чего Федор Томас совсем не ожидал, так это революции. В последние дни Российской империи он выкупил квартал в шесть соседних зданий в Каретном ряду, заплатив за них огромную сумму в 425 тысяч рублей (одним из продавцов был князь М. М. Кантакузин, женатый на внучке президента США Гранта Юлии, о которых мы уже говорили). Сделка была совершена 17 февраля 1917 года, за неделю до начала революции.

Еще зимой 1917/18 года Томас строил планы и заключал контракты на новый сезон, а в марте 1918 года все его театры и рестораны были национализированы.

В августе 1918 года Федор Томас, лишившийся всего и вынужденный работать носильщиком, сумел сбежать из Москвы и добраться до Одессы. В апреле 1919 года Томас явился к американскому консулу в Одессе и (не сообщая ему о своем российском гражданстве) попросил помощи. Финансовой помощи консул не оказал, но о начале эвакуации города Томаса известили одним из первых, и он попал на корабль «Император Николай», шедший в Константинополь.

В Константинополе Федор, вернее снова Фредерик Томас, попытался начать все с начала. Он открыл ресторан, где выступали многие знаменитые актеры, оказавшиеся в эмиграции, включая А. Вертинского.

Он возродил, а вернее создал заново, ресторан «Максим», теперь в Константинополе, и сумел снова разбогатеть. На первых порах Томас преуспевал. Именно он впервые привез в Константинополь джаз. Но растущая ксенофобия нового Турецкого государства (с 1923 года) и собственная экстравагантность Федора Федоровича привели его к разорению. Американские дипломаты отказались ему помогать. В 1927 году он потерял свой бизнес из‐за долгов, а потом попал в турецкую долговую тюрьму, где и умер в 1928 году.

РОБЕРТ РОБИНСОН, АФРОАМЕРИКАНСКИЙ РАБОЧИЙ В СССР

Афроамериканцу Роберту Натаниелю Робинсону было двадцать три года, и он работал в Детройте инструментальщиком на заводе Форда, когда по приглашению советских рекрутеров в числе тысяч других американцев приехал в Советский Союз налаживать производство на предприятиях советской индустрии.

В Детройте Робинсон зарабатывал 140 долларов в месяц, тогда как Советский Союз предложил ему 250 долларов (из которых 150 должны были пойти прямо на его счет в американском банке), бесплатную квартиру, домработницу и 30-дневный оплачиваемый отпуск. Это было слишком хорошее предложение, чтобы от него отказаться.

Иммигрант, рожденный на Ямайке и получивший образование на Кубе, он не интересовался политикой. Однако вскоре после прибытия в Россию он стал одним из самых известных американцев, живших в стране, объектом внимания советской пропаганды и предметом одновременно осуждения и восхищения в Соединенных Штатах.

Работать Робинсон стал на Сталинградском тракторном заводе. Он оказался единственным черным среди нескольких сотен американцев, работавших на СТЗ. Позднее Роберт вспоминал, что его прибытие в Сталинград 4 июля 1930 года вызвало заметный испуг в американской колонии. В заводской столовой Робинсона встречали враждебные взгляды, приглушенные оскорбления и проклятия. Несколько раз белые американцы требовали его отъезда и угрожали убить его, если он не уберется.

Нападение на Робинсона случилось 24 июля, через три недели после его прибытия. Один из свидетелей события сразу же написал домой, и в Detroit New появилась заметка: «В нашей группе есть цветной, только что прибывший. Тот, у кого хватило наглости нанять его и отправить сюда, очевидно, совсем не имел мозгов, потому что вы можете представить, как ему тут живется в одиночестве. Один приятель напился и стал на него нападать, тот схватил ведро и защищался. Я не все видел, но знаю, что он не дал спуску обидчику».

Нападавшего звали Лемюел (по другим данным, Герберт) Льюис, к нему присоединился некто Браун. В мемуарах, написанных спустя полвека при помощи профессионального писателя, Робинсон вспоминал, что на него набросились с кулаками, а он, защищаясь, укусил одного из нападавших за шею.

Журналист Уильям Чемберлен, присутствовавший позднее на процессе и разговаривавший с американцами на заводе, слышал другую версию. Льюиса, алабамца, не проявлявшего открыто расистских взглядов, постоянно дразнили другие белые, говоря, что Советы собираются заставить его жить с черным и полюбить это соседство. Однажды, гуляя по берегу Волги, Льюис и Браун встретили Робинсона. Из-за поддразниваний Льюис счел нужным сказать Робинсону, что бросит его в реку, если он не уберется. Робинсон отказался, что повлекло за собой драку, во время которой Робинсон ударил Льюиса ведром по голове и укусил его за шею. Браун пытался разнять их, но Льюис получил довольно сильные раны. Американские авторы признают, что такое поведение в США, скорее всего, привело бы Робинсона к суду Линча на следующий же день. В СССР все повернулось по-другому.

Сталинградская милиция провела расследование, но инцидент, возможно, остался бы внутренним делом американской колонии, если бы две недели спустя газета «Труд» не вынесла его на свою полосу. В августе нападение и судебный процесс получали почти ежедневное освещение на первой странице газеты. Другие советские газеты присоединились к «Труду» в рассказах об этом событии. В статьях нападение на Робинсона реакционной группой американцев преподносилось как варварский антипролетарский акт. Газеты называли Робинсона «рабочий негр», а его обидчиков — «рабочие» или «американцы» без добавления слова «белые».

Инцидент в интерпретации прессы требовал усиления пропаганды среди иностранных рабочих, некоторые из которых привезли в СССР капиталистические взгляды. Газета «Правда» отмечала, что число иностранных рабочих в СССР множится, они везут с собой традиции родных стран, их надо растворить среди советских рабочих и сделать все возможное, чтобы побудить их принять коммунистическое отношение к труду и другим рабочим. «Рабочая газета» сообщала, что нападение поддержала группа «отсталых иностранных рабочих… которые еще не порвали с постыдными привычками капиталистической Америки». Власти Сталинграда подверглись серьезной критике за отсутствие усердия — до статьи в «Труде» они не принимали никаких мер. Газета обрушилась на сталинградские милицию, прокуратуру, газеты за их бездействие, а также фабричный комитет, который игнорировал пропагандистскую работу среди иностранных рабочих.

После этого в Сталинграде начались массовые митинги, на которых принимались резолюции, осуждающие нападение на Робинсона и требующие высылки Льюиса и Брауна из страны. 20 августа в Сталинграде прошел показательный процесс, целью которого было продемонстрировать разницу между американским и советским правосудием. Избиение и линчевание негров в Америке сопоставлялось с наказанием расистов в СССР. На суде Робинсона попросили описать расистское насилие в Америке. Он ответил, что видел много нападений на черных, включая линчевание, и что американские власти никогда не доводили дела белых расистов до суда.

Весь процесс транслировался по радио в жилые дома тракторного завода. Льюиса и Брауна признали виновными в национальном шовинизме и приговорили к двум годам тюремного заключения, однако, приняв во внимание их воспитание в капиталистической системе, поддерживавшей в них расовые предрассудки, наказание заменили десятью годами запрета на въезд в Советский Союз. Позднее, признав меньшую роль Брауна в этом деле, его наказание было отменено и ему разрешено было продолжать работу в Сталинграде.

Чемберлен рассказывал, что американские рабочие организовали комитет за освобождение Льюиса. «Знаешь, брат, — говорил член этого комитета журналисту, — больше всего унизительно для нас, американцев, слышать трескотню, будто наше правительство ни на что не годится и будто мы не способны сами создать нужные нам законы. Этим делом они хотят заставить нас подчиниться тому, чего ни один белый американец не потерпит — социальному равенству с цветной расой». Этот же неназванный по имени механик показал Чемберлену письмо, подписанное Льюисом. Оно содержало извинения «перед женщинами американской колонии, перед рабочими России и перед рабочими всего мира» и было частью договора с советскими властями, дабы избежать тюрьмы. Журналист спросил про строчку в письме, которая была густо вымарана. «Это было прямое извинение перед ниггером, — ответил американец. — Мы его вычеркнули».

В 1933 году Робинсон вернулся в США, но обнаружил, что его известность в связи со сталинградским делом стала причиной внесения его в черные списки на заводе Форда. Великая депрессия была еще в разгаре, и Робинсон снова поехал в Москву, где устроился на работу на подшипниковый завод. На следующий год его неожиданно избрали депутатом Моссовета, на другой год он получил награду от Советского правительства.

На этот раз внимание советских властей сослужило Робинсону плохую службу в самих США: американское правительство назвало его подрывным элементом, журнал Time посчитал его одураченным Советами, конгрессмен из Миннесоты внес законопроект, запрещающий гражданам США принимать награды от иностранных правительств, а Госдеп начал создавать проблемы с его паспортом, что вынудило Робинсона отказаться от американского гражданства.

Теперь ему было трудно вернуться в США: там его воспринимали как участника коммунистической пропаганды, а из Советского Союза вскоре стало почти невозможно выехать. В конце 1940‐х он пытался обратиться за помощью к большому другу СССР Полю Робсону, но тот отказал, передав через жену, что не может поручиться перед советским правительством, что Робинсон не начнет критиковать Советы после своего возвращения.

Робинсон оставался в Советском Союзе до 1973 года, когда он наконец смог уехать, получив разрешение провести отпуск в Уганде. В конце концов, он восстановил свое американское гражданство и поселился в Виргинии. Его книга готовилась к печати в рейгановской Америке, и сегодняшние американские исследователи полагают, что уровень критики СССР был в ней завышен в пропагандистских целях.

ОЛИВЕР ГОЛДЕН, БЕРТА БЯЛИК И ИХ ПОТОМКИ

7 ноября 1931 года немецкий пароход привез в Ленинград группу из 16 американцев — 15 чернокожих и одну еврейку, Берту Бялик, жену одного из афроамериканцев и лидера группы Оливера Голдена. Черные американцы приехали в СССР по приглашению советского правительства в качестве специалистов по выращиванию хлопка, все они были агрономами с университетским образованием. Оливер Голден вез с собой семена американских сортов хлопчатника, который было решено выращивать в советской Средней Азии.

История Оливера Джона Голдена рассказана его дочерью Лили Голден. Из ее книги мы узнаем, что в юности он оказался в Таскиги — учебном заведении для детей бывших рабов. Одним из его преподавателей был всемирно известный профессор-ботаник Джордж Вашингтон Картер (один из первых негритянских профессоров), с которым Оливер сохранил дружеские и деловые связи на всю жизнь. Во время Первой мировой войны он воевал во Франции, из‐за призыва не успев окончить институт. После войны работал официантом в вагоне-ресторане.

Несмотря на свое увлечение антирасистской идеологией коммунизма, в Советскую Россию он попал в 1924 году случайно, по протекции друга, занимавшего высокий пост в Коминтерне. Тот устроил его на учебу в КУТВ — Коммунистический университет трудящихся Востока, готовивший кадры для мировой революции из стран Азии и Африки. Вместе с Голденом в Москву приехала его первая жена Джейн Уилсон, но она умерла в том же году. Оливер получил диплом в 1928 году и вернулся в США.

Работая по линии Коминтерна, Голден и встретил свою новую любовь. Берта Бялик, родившаяся в Польше в еврейской семье (среди ее родственников — классик еврейской литературы Хаим Нахман Бялик) и переехавшая в США с родителями, активно участвовала в коммунистическом движении, не раз попадая в полицейский участок. Именно в тюрьме они и познакомились. Межрасовый роман был в штыки встречен как в афроамериканской, так и в еврейской общине. Решение заключить брак было вызовом и шагом к социальной изоляции.

Когда в Советский Союз сотнями поехали американские инженеры, Голден решил воспользоваться возможностью продвинуть дело расового освобождения и вспомнил о профессоре Картере. Именно к нему он обратился за рекомендательным письмом, подчеркнув, что среди двух тысяч специалистов, направленных пятьюдесятью американскими компаниями в Советский Союз, не было ни одного чернокожего (тут он ошибался, один афроамериканец уже работал в Сталинграде). Голден начал собирать заявления желающих, и к нему поступили тысячи писем от чернокожих американцев, хотевших уехать из пораженной кризисом Америки в далекую советскую страну. Однако Оливер Голден отбирал именно специалистов — он хотел продемонстрировать в Советском Союзе, что среди негров есть и высокообразованные специалисты.

В 1931 году Оливер приехал в СССР во второй раз, на этот раз сознательно направившись в Узбекистан. Эта республика была избрана по многим причинам: с афроамериканской точки зрения узбеки — цветной народ, и группа хотела помочь именно им. Кроме того, это — страна хлопка, а афроамериканцы хорошо знали хлопковое дело, к тому же выпускник Института Таскиги продолжал пользоваться советами профессора Картера. Не без помощи, оказанной американскими специалистами советской хлопковой индустрии, Узбекистан вскоре стал ведущим производителем хлопка в мире.

Поселившись в кишлаке Янги-Юл неподалеку от Ташкента, Оливер Голден и его жена много выступали с лекциями. После переезда в столицу Узбекистана Голден был избран в Ташкентский городской совет, а местные власти выдали ему разрешение на личный револьвер — знак особого отличия в первые десятилетия Советской власти. Оливер вел занятия в Институте мелиорации, Берта преподавала в Институте иностранных языков и университете.

В 1934 году у Оливера и Берты родилась дочь, которую они назвали Лили. Через несколько лет возникла новая проблема: законы Советского Союза потребовали сделать выбор: возвратиться в США или принять российское гражданство. Многие, приехавшие в СССР вместе с Голденами, вынуждены были покинуть страну. Перед семьей стояла перспектива растить девочку, в которой смешались негритянская и еврейская кровь, в стране, пропитанной расизмом, и обществе, организованном по религиозной принадлежности: она оказалась бы изгоем как в чернокожей, так и в еврейской общине. В Советском же Союзе никто не обращал внимания на расовую принадлежность, а религия была отделена от государства и вытеснена на обочину жизни.

Голдены остались. Но тут у них хватало других страхов. Семейное предание гласит, что во время Большого террора Оливер, устав бояться и прислушиваться по ночам к подъезжающим к дому машинам, однажды явился в местный отдел НКВД с предложением арестовать его, если он считается врагом народа. Ответ, по воспоминаниям родственников, был таким: «Товарищ Голден, не надо так расстраиваться. Мы уже выполнили план арестов в вашем районе. Идите и спокойно работайте».

В 1940 году Оливер Голден умер. Его вдова Берта воспитывала дочь Лили, которую многие в СССР могли увидеть, когда совершавший гастроли по стране певец Поль Робсон пел знаменитую колыбельную My curly headed baby, поднимая на руках маленькую дочь своего друга.

При получении паспорта у Лили возникли проблемы с определением национальности. Сначала в милиции записали ее как «американку», но Лили не согласилась с этим и потребовала записать ее как «советскую» по национальности. Тогда ей предложили назваться узбечкой или русской, а она на это предложила «негритянка». В милиции ее заподозрили в попытке придумать себе несуществующую национальность, чтобы иметь возможность уехать из СССР, и Лили пришлось нести в райотдел кипу газет из семейного архива. В результате в паспорте ее записали-таки «негритянкой».

Берта сумела воспитать дочь разносторонне развитой. В 1948 году Лили стала чемпионкой Узбекистана по теннису в одиночном и парном разрядах и заняла четвертое место в Союзе, в то же время она занимала призовые места в музыкальных конкурсах.

Лили окончила МГУ (написав диплом по истории афроамериканцев), подружилась со Светланой Аллилуевой и была знакома с высшими партийными деятелями Советского Союза при Хрущеве. Заезжавшие в СССР американские негритянские деятели, знавшие еще отца Лили, такие как Поль Робсон и Уильям Дюбуа, поддерживали с ней контакты. Первый муж Лили (еще в студенческие годы) погиб в автокатастрофе.

Лили Голден была одним из инициаторов создания в СССР Института Африки, когда на «черном континенте» развернулась антиколониальная борьба. В 1961 году она вышла замуж за одного из политических лидеров независимого Занзибара по имени Абдулла Хасим Ханга. Абдулла Ханга станет премьер-министром Занзибара и вице-президентом Танзании, но в 1969 году будет убит по приказу президента Джулиуса Ньерере (который сам станет затем большим другом Советского Союза). Их дочь, родившаяся в 1962 году, Елена Ханга с детства будет изображать негритянок в советском кино (в первом эпизоде, в фильме «Черное солнце», она снялась уже в 1970 году), станет в 1990‐е популярной телеведущей и опубликует на английском книгу, в самом названии которой — парадокс ее генеалогии: Soul to soul: A Black Russian Jewish Woman’s Search for Her Roots («Душа в душу: чернокожая русская еврейка в поисках своих корней»). А Лили Голден в середине 1990‐х переедет в США, где станет профессором Чикагского университета и членом многих общественных организаций.

БЕЙСБОЛ В СССР 1930‐Х

Бейсбол, без преувеличения, главный американский вид спорта. Американцы не могли себе представить жизнь без бейсбола и играли в него в России даже во время интервенции.

Однако настоящий шанс распространиться в России бейсбол получил немного позже. В начале 1930‐х в СССР приехали тысячи американских рабочих и инженеров. Они и привезли с собой национальный спорт № 1. Судьба бейсбола и бейсболистов стала одним из сюжетов книги американского историка Тима Цулиадиса.

Главным местом бейсбольных матчей стал для них московский парк им. Горького. Уже в 1932 году в Москве существовали по меньшей мере две бейсбольные команды — команда Клуба иностранных рабочих и команда Автомобильного завода им. Сталина. В мае 1932 года Клуб иностранных рабочих дал объявление на страницах Moscow News, анонсируя летнюю программу бейсбольных матчей: «Бейсболисты, имеющие костюмы, перчатки и другие бейсбольные принадлежности, приглашаются приносить их в клуб, поскольку здесь эти вещи никогда не производились».

Зрелище американцев, играющих в бейсбол, привлекало гуляющих в парке Горького москвичей, и на матчах стали появляться зрители. Летом 1932 года Совет по физической культуре объявил о своем решении развивать бейсбол в Советском Союзе в качестве национального вида спорта. Совет сообщил, что рассматривался также вопрос о развитии в СССР наряду с бейсболом американского футбола, но эта идея была отклонена ввиду того, что американский футбол «слишком груб». Бейсбол выглядел гораздо мягче.

Вскоре при Клубе иностранных рабочих появилась секция для молодых русских, которых американцы обучали игре на стадионе им. Томского. Спортивный репортер Moscow News, освещая их первую игру, сообщил, что русские могут «бить по мячу так, что улетит из парка» и бросать его почти так же хорошо, как американцы, но «их слабым местом остается прием мяча». Русские игроки также не вполне понимали правила игры, особенно stealing base (буквально «украденная база»), и, говорят, даже возмущались тем, что такое «капиталистическое искажение» американского бейсбола допускается в СССР.

Немного спустя было принято решение о проведении всесоюзных соревнований по бейсболу. Вновь прибывавшие американцы вызывались быть тренерами новых команд. Были сформулированы задания для промышленности по производству бейсбольного инвентаря, а сложные правила переведены на русский язык. Советская пропаганда развернула рекламу нового спорта: многотиражка автозавода им. Сталина вышла с заголовком «Играйте в новую игру — бейсбол!». В апреле 1934 года газета «Красный спорт» информировала читателей о том, что в план обучения студентов Московского института физкультуры введен курс по бейсболу. Бейсбольная площадка была разбита около западной трибуны столичного стадиона «Динамо» — там, где сейчас оборудован сектор для прыжков с шестом.

В июне 1934 года состоялась первая игра между командами разных городов. Встречались бейсболисты московского Клуба иностранных рабочих и Горьковского автозавода, которые прибыли на вокзал с новенькими битами, произведенными на заводе за три дня до отъезда.

На своем поле Клуб иностранных рабочих легко выиграл со счетом 16–5. В составе обеих команд были, конечно, американцы. Работники ГАЗа пожаловались в газету на плохую организацию игры: они с трудом нашли себе место в московской гостинице, а неудачная реклама почти не привлекла зрителей — их было всего около двух сотен. Moscow News выступила по этому поводу с критической редакционной статьей: «Если бейсбол будет быстро популяризироваться, как он того заслуживает, такие недоработки не должны повториться, особенно в то время, как Совет по физической культуре рассматривает возможность организации этим летом бейсбольной лиги из шести городов и начала всесоюзного чемпионата. Такое соревнование станет огромным стимулом для американской молодежи в Советском Союзе».

Moscow News печатала заметки о развитии бейсбола в Ереване и Харькове, где на всех игроков была одна бита и два мяча, таких старых, что их приходилось чинить после каждой игры.

В Петрозаводске американцы создали целых четыре бейсбольных команды. В городе жили сотни американских тинейджеров с эмигрировавшими в СССР родителями-американцами финского происхождения. Бейсбол здесь процветал, несмотря на отсутствие стадиона и инвентаря. У бейсболистов в Петрозаводске была только одна — чрезвычайно потрепанная — настоящая бита, и они потеряли, утопив в реке, три настоящих бейсбольных мяча. Американские бейсболисты писали домой письма с просьбами прислать им новые биты и мячи, а один из них, Альвар Валимаа, просил Moscow News еженедельно печатать на своих страницах результаты их местной лиги, включая достижения десяти лучших игроков.

Один из американских журналистов писал из Горького про своих сограждан: «Эти ребята уже съели все бейсбольные новости из Америки, и, можете быть уверены, им гораздо более интересен сейчас бейсбол в Советском Союзе, где они сами игроки и где они знакомы с другими командами».

В июле 1934 года, через месяц после победы над горьковчанами, команда московского Клуба иностранных рабочих отправилась в восьмидневный тур в Карелию. Их первая игра в Петрозаводске транслировалась по радио с одновременным комментарием на русском и английском языках. На этот раз матч широко рекламировался в газетах и рекламной расклейке, так что на него пришли посмотреть около двух тысяч человек; все болели за местную команду. Ее капитаном был Альберт «Ред» Лонн, молодой фанатик бейсбола из Детройта, приехавший в Россию со своим главным сокровищем — бейсбольным мячом, подписанным самим Бейбом Рутом, легендой американского бейсбола.

В двух играх карельские американцы разгромили Клуб московских иностранных рабочих — 12–7 и 12–2. Гости оправдывались травмами и тем, что два их лучших игрока были в это время заняты уборкой урожая в колхозе. Еще через месяц команда Альберта Лонна приехала в Москву с ответным матчем, который состоялся на стадионе им. Сталина. Американские лесозаготовщики и производители лыж из Карелии выиграли со счетом 14–9, а репортер Moscow News сообщал, что публика начала скандировать «Нам нужен бейсбол!» (имея в виду национальную лигу), и добавил, что «только отсутствие хот-догов и кока-колы отличало сцену от настоящей американской». Газета опубликовала письмо капитана московской команды Арнольда Придина, поблагодарившего болельщиков за поддержку и признавшего, что команда Альберта Лонна заслуживает быть названной «чемпионом СССР 1934 года».

В стремлении популяризовать свой вид спорта американские бейсбольные команды проводили «показательные игры» в Красной армии, а также в перерыве футбольного матча между сборными СССР и Турции перед 25 тысячами болельщиков. Летом 1934 года даже клуб «Динамо» начал проявлять интерес к модному виду спорта. В июне 1934 года Клуб иностранных рабочих был приглашен дать показательную игру в Болшево в образцовой исправительно-трудовой колонии для малолетних. Вскоре после этого спортивный клуб НКВД «Динамо» сообщил, что будет готовить две бейсбольные команды для участия во всесоюзном чемпионате.

Наконец, 4 июля 1934 года американские дипломаты сыграли в парке Горького в бейсбол с американскими же журналистами, разгромив их со счетом 21–3, причем первое очко своей команде принес сам посол Уильям Буллит, о чем написала даже New York Times.

Однако атмосфера в стране сильно изменилась уже в 1935 году, а в 1936‐м Moscow News с удивлением восклицала: «Где все былые энтузиасты бейсбола и почему они перестали подавать голос? В этом сезоне в Москве ничего не слышно из таких городов, как Петрозаводск, Ленинград или Горький».

В 1936 году в СССР еще вышло пособие «Бейсбол. Правила. Соревнования», а в июле того же 1936-го в столице все же состоялась первая игра сезона, в которой «Красные звезды» выиграли у «Серпа и молота» со счетом 4–3 на стадионе «Локомотив». Однако через месяц начался первый публичный процесс по делу «троцкистско-зиновьевского террористического центра», и вскоре самим американцам, еще жившим в СССР, бейсбол стал казаться странным, вызывающим, несоответствующим советской реальности, а возможно, и опасным для игроков занятием. О бейсболе перестали писать газеты, а вскоре в него прекратили и играть.

Большинство бейсболистов-американцев, не вернувшихся вовремя в США, оказались жертвой конвейера НКВД. Немногие из них пережили ГУЛАГ. Известно, что Артур Аболин и Арнольд Придин были расстреляны в 1938 году. Капитан команды — чемпиона 1934 года Альберт Лонн провел в ГУЛАГе 14 лет и вернулся в карельский Суоярви, где до конца жизни работал электриком и, по некоторым рассказам, объяснял интересующимся мальчишкам правила бейсбола.

 

Глава 9. Революционеры и реформаторы

Среди людей, решившихся отправиться за океан, было немало харизматичных личностей, ставших активными общественными деятелями и социальными мыслителями. Часто можно заметить, что политические позиции российских эмигрантов в США были связаны с ситуацией в стране, которую они покинули, при этом наиболее активная фаза их жизни пришлась на американский период. Революционные события подвигли часть левых лидеров на возвращение или переезд в Советскую Россию, где эти мысли и планы, казалось, можно было реализовать. В течение нескольких лет Россия виделась полигоном для испытания новейших социальных идей, как в предыдущем столетии Соединенные Штаты предоставляли пространство для экспериментов утопических коммун.

ЭММА ГОЛЬДМАН И АМЕРИКАНСКИЕ ЛЕВЫЕ

Массовая миграция из Российской империи в США в конце XIX — начале XX века привела за океан разных людей, поспособствовала ухудшению образа России в Америке, но и обогатила собственно американскую общественную жизнь. Одним из самых ярких представителей этой волны была Эмма Гольдман (1869–1940), анархистка, феминистка, террористка, пацифистка, писательница, активистка рабочего движения, в конце концов высланная из США обратно в Россию — уже советскую, но не прижившаяся там.

Но обо всем по порядку. Жизнь Эммы Гольдман была рассказана множество раз, она стала одной из главных героинь «Рэгтайма» Э. Доктороу; данный рассказ основан на биографии анархистки, принадлежащей перу Аликс Шульман.

Эмма родилась в Ковно (Каунасе) в небогатой еврейской семье. Успев пожить в Кенигсберге, семья Гольдман перебралась в Санкт-Петербург в 1882 году, вскоре после убийства Александра II. Казнь народовольцев стала первым политическим событием, потрясшим девочку. Бедственное положение семьи вскоре заставило ее оставить учебу в гимназии и пойти работать на фабрику. Образ Российской империи был для нее связан с несправедливостью и угнетением, бесправным положением евреев, крестьян, женщин. Девушка фактически бежала из дома и уехала в Америку, где уже жила ее старшая сестра.

Первой работой Эммы Гольдман в США стала фабрика по пошиву пальто. Заработок был скудный, а работа изматывающей. В целом страна свободы, казалось, не сильно отличалась от покинутой империи. Переломное событие в биографии Эммы случилось в Чикаго, где во время демонстрации анархистов на Сенной площади (Хеймаркет) 4 мая 1886 года была взорвана бомба, убившая и ранившая множество людей. Хотя анархисты утверждали, что взрыв совершили провокаторы, четверо активистов анархистского движения были казнены. С этого дня Эмма Гольдман решила посвятить себя борьбе за справедливое будущее.

Она перебралась в Нью-Йорк и начала изучать анархизм; там же, в анархистской коммуне встретила свою любовь и будущего товарища всей жизни — Александра Беркмана (еще одного эмигранта из России).

Спустя всего шесть месяцев Эмма Гольдман стала выступать с публичными лекциями об анархизме — оказалось, что в ней скрыт талант блестящего оратора. Сама Эмма вспоминала, как во время первой лекции с ней «случилось что-то странное… Слова, которые я никогда не говорила раньше, начали литься из меня все быстрее и быстрее. Они выходили со страстной интенсивностью… Аудитория растворилась, сам зал исчез, я сознавала только мои слова, мою песню экстаза». Вскоре Гольдман стала одной из самых известных и популярных ораторов в стране и одним из ведущих деятельниц американского анархизма.

После жестокого подавления властями забастовки в Гомстеде в 1892 году Эмма Гольдман и Александр Беркман решили убить ответственного за репрессии председателя правления компании Г. К. Фрика. Это покушение должно было стать актом революционной пропаганды и повторением подвига народовольцев, которым Эмма и Александр восхищались.

Беркману удалось лишь ранить Фрика (и это спасло ему самому жизнь — вместо казни он был приговорен к 22 годам тюрьмы, из которых отсидел 14), но анархисты в США из‐за него стали восприниматься как опасные безумцы. Ораторские способности Гольдман не помогли ей донести до людей мотивы этого поступка.

Гольдман избежала ареста по этому делу, но попала на год в тюрьму по другой причине — суд признал ее речь перед безработными в разгар экономического кризиса 1893 года «призывом к мятежу». «Протестуйте перед дворцами богачей, требуйте работы! Если вам не дают работы — требуйте хлеба! Если вам не дают хлеба — возьмите его сами!» — призывала анархистка.

Эмма Гольдман вышла на свободу знаменитой. Лекции «Красной Эммы» собирали полные залы, у нее появилось множество почитателей.

В 1901 году президент США Уильям Маккинли был убит анархистом Леоном Чолгошем. Вспомнив о речах Эммы Гольдман времен процесса над Беркманом, в которых она защищала индивидуальный террор, ее арестовали по обвинению в соучастии — и как самую известную анархистку Америки. Из тюрьмы Эмма предложила свои услуги сиделки умирающему Маккинли и одновременно выразила сочувствие убийце Чолгошу. Это вызвало у публики такую ненависть, что после своего освобождения из‐за отсутствия улик Гольдман несколько лет скрывалась в подполье и жила под чужой фамилией.

В 1906 году из тюрьмы вышел Александр Беркман, и они вместе с Эммой Гольдман начали издавать радикальный ежемесячный журнал «Мать Земля» (Mother Earth). В 1914 году Беркман с товарищами пытался взорвать виллу Рокфеллера, но подготовленная ими бомба взорвалась в квартире у Эммы Гольдман, убив трех человек. Вскоре Гольдман и Беркман расстались, и Александр основал в Сан-Франциско свой собственный журнал «Взрыв».

Эмма продолжала выступать с наиболее провокационными темами. Как описывали ее биографы, пуританам она рассказывала про свободную любовь, священникам — про атеизм, в разговорах с суфражистками она осуждала веру в выборы, а в беседах с солдатами — патриотизм.

В 1916 году Эмму арестовали за распространение литературы о контроле над рождаемостью. В 1917‐м — за организацию «Лиги против призыва» и антивоенных митингов. В этот момент у чиновников американского государства возникла идея выслать Эмму Гольдман и других смутьянов из страны. Правительство «отозвало» ее гражданство по натурализации. Слушания дела по поводу ее депортации вел сам будущий глава ФБР Эдгар Гувер, который охарактеризовал Эмму Гольдман как «одного из самых опасных анархистов Америки». Под волну этой депортации попал и Беркман, и 247 других «красных» американцев. В 1919 году все они, в соответствии с «Актом об исключении иностранцев», были депортированы на корабле Buford в недавно созданную советскую республику.

Сначала Гольдман была воодушевлена революцией. Она встретилась с Нестором Махно в Гуляйполе, а в Москве — с Джоном Ридом, Луизой Брайант и, конечно, с Владимиром Лениным. Однако революционный террор и репрессии против анархистов, начатые большевиками, вызвали разочарование Гольдман, а после подавления Кронштадского мятежа в начале 1921 года они с Беркманом решили покинуть Россию. «Триумф государства, — писала Гольдман, — означал поражение революции».

Гольдман и Беркман поселились в Европе (Гольдман в Англии, а Беркман во Франции) и зарабатывали на жизнь статьями и лекциями. Они резко критиковали большевистский режим, что не было понято европейскими левыми. Впрочем, Гольдман не унывала. «Цензура со стороны товарищей, — сказала она однажды, — имеет на меня такое же действие, как полицейское преследование, она делает меня увереннее в себе».

В 1930‐е Гольдман выступала против Гитлера и растущего влияния нацизма и этатизма в Европе, а во время гражданской войны в Испании присоединилась к своим товарищам-анархистам. Даже когда Франко уже одержал победу, Гольдман еще собирала деньги для помощи испанским левым. Именно в разгар сбора этих денег в Канаде она умерла от инсульта. Тело Гольдман были привезено в Чикаго и похоронено рядом с хеймаркетскими анархистами, дело которых так повлияло когда-то на выбор ею собственного жизненного пути.

Имя Эммы Гольдман вновь всплыло в конце 1960‐х — начале 1970‐х, когда движение за гражданские права породило широкую, анархистскую по сути волну выступлений молодежи, феминистских и других радикальных групп.

В 1970 году по Пятой авеню в Нью-Йорке прошла группа, называвшая себя «Бригадой имени Эммы Гольдман». Это были феминистки нового поколения, и это была их первая демонстрация. На огромном транспаранте было написано имя Эммы Гольдман, участники раздавали всем цитаты из ее речей и скандировали:

АЙН РЭНД (АЛИСА РОЗЕНБАУМ) И АМЕРИКАНСКИЕ ПРАВЫЕ

Биография самой известной бунтарки Эммы Гольдман в ее начале до странности напоминает биографию другой знаменитой эмигрантки из России, ставшей, однако, кумиром противоположного идейного лагеря в Америке. Речь об Айн Рэнд, рожденной как Алиса Розенбаум в Санкт-Петербурге. Это про Айн Рэнд писал бывший (и знаменитый) руководитель Федеральной резервной системы США Алан Гринспен: «Именно она убедила меня долгими ночными спорами, что капитализм не только эффективен и практичен, но и морален».

Алиса, как и Эмма, бежала из России в Америку и всю жизнь сражалась с идеями, господствовавшими в стране, из которой сбежала. Вот только Гольдман бежала от репрессий царской империи, а Розенбаум — от коллективистских экспериментов первых лет советской власти.

Алиса Розенбаум родилась в семье аптекаря (по другим данным, торговца бытовой химией) в Санкт-Петербурге (у нее были две младшие сестры). Училась в престижной женской гимназии (вместе с сестрой Владимира Набокова Ольгой). Отец радовался Февральской революции, но после Октябрьской его аптеку конфисковали, и семья уехала в Крым. Вскоре туда тоже пришли большевики. Алиса окончила гимназию на юге, некоторое время учила грамотности бойцов Красной армии, о чем вспоминала с теплотой. Когда ей было 16, семья вернулась в Петроград.

Там Алиса Розенбаум поступила на факультет социальной педагогики, специализируясь на истории, и закончила его через три года, весной 1924-го. Ее заинтересовало кино, и она год проучилась в фотокинотехникуме. Тогда же она опубликовала свою первую книгу — брошюру о популярной актрисе Поле Негри. В конце 1925 года Алиса получила визу для посещения родственников в США и в январе 1926 года покинула Советскую Россию. Как оказалось, навсегда. В США Алиса Розенбаум взяла себе псевдоним Айн Рэнд (Ayn Rand), и с тех пор ее знали только под этим именем. Полгода у родственников в Чикаго она изучала английский язык, а затем отправилась дальше на запад. Ее попытки продать Голливуду свои сценарии потерпели неудачу, и Айн Рэнд подрабатывала статистом на съемках. В 1934 году Айн Рэнд закончила роман «Мы, живые», в котором рассказала о Советской России. Сама Рэнд писала о нем так: «Это первый рассказ, написанный русским, который знает условия жизни в новой России и который действительно жил под властью Советов….Первый рассказ, написанный человеком, который знает факты и который спасся, чтобы о них рассказать».

Намного позднее Айн Рэнд так характеризовала роман: «„Мы, живые“ не рассказ о Советской России в 1925‐м. Это рассказ о диктатуре, любой диктатуре, везде и во все времена, будь то Советская Россия, нацистская Германия или — что, возможно, этот роман помог предотвратить — социалистическая Америка». Роман не имел успеха в год первой публикации, но стал бестселлером на пике холодной войны, в 1959‐м. К настоящему времени продано два миллиона экземпляров.

В 1938 году в Англии (и только через семь лет в США) была напечатана небольшая антиутопия Айн Рэнд «Гимн», в которой изображалось будущее, где забыто слово «я». Главный герой, бежавший после многих невзгод от общества, начинает новую жизнь с изобретения этого слова.

Айн Рэнд не любила Рузвельта, считая, что он ведет США по пути к социализму. В 1940 году она участвовала в предвыборной кампании на стороне республиканского кандидата Уэнделла Уилки. В это время она познакомилась (и подружилась) со многими ведущими защитниками свободного рынка, включая, например, Людвига фон Мизеса. Первым большим успехом писательницы стал опубликованный в 1943 году роман «Источник». Главная мысль романа была такой: слишком многие живут за счет других или жизнью других, вместо того, чтобы жить самостоятельно. Та же идея пронизывает и следующий, самый знаменитый ее роман «Атлант расправил плечи» (1957). «Клянусь своей жизнью и любовью к ней, что никогда не буду жить ради другого человека и никогда не попрошу и не заставлю другого человека жить ради меня», — говорит герой этого произведения.

В 1947 году Айн Рэнд выступила свидетелем в комитете Палаты представителей Конгресса по расследованию антиамериканской деятельности в Голливуде. Она настаивала, что фильмы военного времени «Миссия в Москву» и «Песнь о России» неверно изображали СССР, приукрашивая его действительность и фактически являясь пропагандой коммунизма.

Айн Рэнд сформировала вокруг себя кружок людей, многие из которых достигли позднее серьезных позиций в политике и бизнесе. Ее основные идеи — защита индивидуализма и капитализма. С 1985 года существует Институт Айн Рэнд и общество Айн Рэнд, ведущие активную деятельность. В 1968‐м она обращалась к бунтующим студентам: «Идеи ваших профессоров правили миром в течение последних пятидесяти лет, причиняя ему все большее опустошение… и сегодня эти идеи разрушают мир так же, как они разрушили ваше уважение к самим себе».

Айн Рэнд умерла в 1982 году. «Атлант расправил плечи», по некоторым опросам, является самой популярной книгой в США после Библии — ее влияние на себя признали почти 8 % американцев.

АМЕРИКАНСКИЕ РАДИКАЛЫ В РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

Луиза Брайант и Джон Рид, публицисты левых взглядов, отправились в Россию в первые месяцы революции. Здесь Рид и Брайант сблизились с большевиками. Октябрьская революция произошла у них на глазах, можно сказать, «в их присутствии» (у обоих был пропуск в Смольный).

В феврале 1918 года Джон Рид и Луиза Брайант возвратились на время в США, где Джон опубликовал свою книгу «Десять дней, которые потрясли мир», а также организовал собственную коммунистическую рабочую партию (кроме уже существовавшей Компартии США). Прочитавший книгу Ленин написал, что желал бы видеть ее «распространенной в миллионах экземпляров и переведенной на все языки».

В феврале 1919 года Луиза и Джон дали показания перед крайне антикоммунистически настроенным комитетом сената США. Вскоре Джон, а за ним и Луиза снова отправились в Россию. На этот раз американцы добрались до Москвы — новой столицы России. Джон Рид, ставший членом исполкома Коминтерна и участвовавший во втором конгрессе организации, в сентябре 1920 года заболел тифом и умер на руках у своей жены. Джон Рид — единственный американец, похороненный у Кремлевской стены.

Луиза тоже опубликовала воспоминания о революции под названием «Шесть красных месяцев в России» (книга, посвященная «бабушке революции Екатерине Брешковской», вышла в 1918 году), хотя не все верили в искренность ее симпатии к большевикам. Эмма Гольдман уничижительно отозвалась о ней: «Луиза никогда не была коммунисткой. Она просто спала с коммунистом».

В 1924 году Луиза вышла замуж за Уильяма Буллита, еще одного американца, побывавшего в революционной России в составе официальной миссии Госдепа. Вскоре после рождения дочери семья переехала в Париж, где Луиза Брайант завязала лесбийский роман. В результате в 1930 году Буллит развелся с женой. В 1933 году он получил назначение на пост первого посла США в СССР, а Луиза Брайант умерла во Франции в 1936 году после тяжелой болезни.

Дольше в Советской России прожил другой левый американец — Билл Шатов. Владимир Сергеевич Шатов родился 24 декабря 1887 года в Киеве в еврейской семье. Вероятно, «Шатов» — его псевдоним и даже, возможно, сознательно выбранный им по имени героя Достоевского. Однако настоящего имени его (если оно существовало) установить не удалось. В его биографию вместились десять лет жизни в США, где он был другом Эммы Гольдман и Билла Хейвуда, возвращение в Россию, участие в Октябрьских событиях 1917 года, борьба с Юденичем, министерская должность в ДВР, руководство Турксибом и много чего еще… Американская публика с живым интересом следила за его карьерой и называла его не иначе как «Билл Шатов».

В США Шатов эмигрировал в 1907 году и почти десять лет работал наборщиком в типографии Нью-Йорка. Там он стал членом анархо-синдикалистской профсоюзной организации «Индустриальные рабочие мира», а также создал Союз русских рабочих — организацию левого толка, охватившую США и Канаду.

Арт Янг. Джон Рид. 1918 г. Библиотека Конгресса США (The Library of Congress, USA)

Эмма Гольдман вспоминала о Шатове в своих мемуарах Living my Life, подчеркивая его организаторские способности, энергию и интеллект.

Билл Шатов и товарищи, работавшие с ним многие годы, чтобы объяснить своим темным русским братьям их экономическую ситуацию и важность организованного сотрудничества. Многие из них были неквалифицированными рабочими, работавшими многие часы и безжалостно эксплуатируемыми в шахтах, заводах и на железных дорогах. Благодаря энергии и увлеченности Билла эти массы постепенно объединились в сильную группу революционеров.

Некоторое время Билл Шатов был телохранителем Александра Беркмана. После известий о революции в России Шатов организовал выезд из США большой группы русских революционно настроенных рабочих и сам отправился вслед за ними.

В мае 1917 года Шатов прибыл во Владивосток и в тот же день уже выступил с поддержкой большевиков на митинге революционно настроенных матросов крейсера, стоявшего на рейде бухты Золотой Рог. Вскоре Шатов добрался до Петрограда, где организовывал фабрично-заводские комитеты. В тот период он был членом Петроградского ВРК от Союза анархо-синдикалистской пропаганды. Летом 1917 года анархисты и эсеры пользовались серьезной поддержкой в Петрограде. Лидеры анархо-синдикалистов имели особенно высокие рейтинги в движении фабзавкомов — на всероссийской конференции ФЗК 17–22 октября Шатов был избран в Центральный исполком ФЗК, причем набрал наибольшее количество голосов.

Однако, как писали советские энциклопедии, Шатов первым из видных анархистов проделал путь к большевизму. 22 октября 1917 года он вошел в Петроградский ВРК и стал непосредственным участником Октябрьского переворота. В ночь на 24 октября его встретил в Смольном Джон Рид:

Уходя из Смольного в три часа утра, я заметил, что по обеим сторонам входа стояли пулеметы и что ворота и ближайшие перекрестки охранялись сильными солдатскими патрулями. Вверх по лестнице взбегал Билль Шатов. «Ну, — крикнул он, — мы начали! Керенский послал юнкеров закрыть наши газеты „Солдат“ и „Рабочий путь“. Но тут пришел наш отряд и сорвал казенные печати, а теперь мы посылаем людей для захвата буржуазных редакций!» Он радостно похлопал меня по плечу и побежал дальше…

В 1917–1918 годах Шатов был назначен чрезвычайным комиссаром по охране железных дорог. Известный британский шпион Р. Б. Локкарт оставил в своих воспоминаниях описание встречи с Шатовым в марте 1918 года во время долгого ожидания на перроне поезда Троцкого, который должен был отвезти англичан из Петрограда в Москву:

«Скуку долгого ожидания рассеяли забавные выходки Билля Шатова, веселого проходимца с прекрасно развитым чувством юмора. Годы изгнания он провел в Нью-Йорке и знал бесчисленное количество ист-сайдских анекдотов. В большинстве случаев предметом издевательства в них были Россия и русские, к которым Шатов, несмотря на свои убеждения, относился слегка презрительно. Его вид был еще смешней его анекдотов. Миниатюрный Карнера, он был одет поверх костюма и овечьего полушубка в рабочую одежду. На голове у него была английская кепка с огромным козырьком. Два огромных револьвера висели на ремне у него на боку. В общем все это выглядело, как помесь пулеметчика и джентльмена с рекламы». (Перевод дан по русскому изданию; в оригинале не «пулеметчик», а gunman — «убийца», «бандит». — Прим. авт.)

В 1918–1919 годах Шатов уже начальник центральной комендатуры Петрограда, затем начальник управления коменданта Петроградского укрепрайона. К этому времени Шатов уже стал большевиком. В 1919–1921 годах он член Реввоенсовета 7-й армии. 8 мая 1919 года Шатов был назначен начальником внутренней обороны Петрограда и одновременно членом Комитета обороны города. Затем ему было доверено командование дивизией, которая сыграла главную роль в разгроме войск генерала Юденича, за что он был награжден орденом Красного Знамени.

Когда в 1919 году в конгрессе США прошли слушания о событиях в России, имя Шатова всплывало в показаниях вернувшихся в США американцев. Карьерный взлет нью-йоркского анархиста, похоже, изумлял сенаторов. Вот, например, протокол допроса служащих американского банка в Петрограде Р. Смита и У. Уэлша:

М-р Смит:…обычно железнодорожный комиссар проходит и собирает паспорта. Комиссар заглянул в наше купе и сказал на ломаном английском: «Ну, ребята, собрались в небольшую поездку?» Этого человека звали Шатов. М-р Браун был с ним знаком. Шатов был еврей с Восточной Стороны Нью-Йорка.

Сенатор Нельсон: Какова была его официальная должность?

М-р Смит: Комиссар Николаевской железной дороги — главный комиссар.

Сенатор Нельсон: Он был еврей с Восточной Стороны Нью-Йорка?

М-р Смит: Да, сэр.

Сенатор Нельсон: Вы подготавливаете весьма хороших комиссаров у себя в Нью-Йорке, не правда ли?

Сенатор Уолкотт: Каковы были его обязанности как железнодорожного комиссара? Был ли он тем, что мы называем суперинтендантом железной дороги?

М-р Смит: Нет, он был предположительно назначен правительством контролировать железную дорогу. Он ничего не знал о железнодорожной технике или о чем-либо в этом роде. Он должен был управлять более или менее работой железной дороги.

Сенатор Уолкотт: Это большая железнодорожная система или короткая линия?

М-р Смит: Это линия между Москвой и Петроградом.

‹…›

Сенатор Нельсон: Американцы, которые приехали в Россию, я имею в виду — люди с Восточной Стороны, которые приехали и которых вы описываете, — активно включались в ряды большевиков?

М-р Уэлш: Да.

Сенатор Нельсон: И становились их руководителями?

М-р Уэлш: Да. Были некоторые — немного, но некоторые были — настоящие русские. Под настоящими русскими я подразумеваю урожденных русских, не русских евреев.

‹…›

Сенатор Стерлинг: Вам известно, чем он занимался до того, как приехал в Россию?

М-р Уэлш: Я не знаю, но это легко можно установить.

Сенатор Нельсон: Он жил в Америке?

М-р Уэлш: Да, иначе он не знал бы так хорошо Бруклин и остров.

Сенатор Нельсон: Он окончил Восточную Сторону?

М-р Уэлш: Если вам угодно так выразиться.

Сенатор Нельсон: У вас там что, большевистское училище?

М-р Уэлш: Ну, я был в России два года, и мне сложно сказать, что делается в Нью-Йорке.

После Гражданской войны Шатов работал в народных комиссариатах внутренних дел, военно-морских дел, финансов, путей сообщения, уполномоченным по управлению всеми железными дорогами и водными путями Восточной Сибири, военным министром и министром путей сообщения Дальневосточной республики (ДВР). После возвращения в Москву был членом правления Северо-Кавказского округа путей сообщения, Промбанка, Главметалла, заместителем председателя Металлоимпорта.

Именно Шатов встречал своих соратников по американскому рабочему движению Билла Хейвуда и Георгия Андрейчина, которые скрывались в Москве от политических преследований в США и участвовали в работе Коминтерна.

2 марта 1927 года правительство РСФСР приняло постановление о строительстве Туркестано-Сибирской железной дороги. Начальником строительства был назначен Владимир Шатов. На этой должности Шатов получил большие полномочия: он мог без согласования сверху распоряжаться кредитом, приобретать имущество, набирать технических сотрудников, нанимать рабочую силу, гужевой транспорт, взаимодействовать со всеми учреждениями и организациями страны. Без упоминания имени «начальник строительства Турксиба» попал и на страницы романа И. Ильфа и Е. Петрова «Золотой теленок».

В 1932 году А. Н. Толстой рассказывал в Берлине Роману Гулю анекдоты о Шатове как начальнике стройки. Журнал Time посвятил Турксибу и Шатову лично несколько заметок. «Руководители Советского Союза, казахи в тюрбанах, солдаты Красной армии, крестьяне и кочевники — все собрались на мероприятие „Большого Билла“ Шатова. Большой Билл только что завершил постройку 1475-километровой Туркестано-Сибирской железной дороги, связавшей Сибирь и Туркестан. Для него не было преград. Советские ораторы славили его сенсационное прошлое часто арестовывавшегося в США активиста „Индустриальных рабочих мира“. Теперь главный американский большевик в России сияющий Большой Билл кричал: „Мы, старики, построили эту дорогу для вас — для молодой, свободной России! Вы, в свою очередь, должны работать для Советской страны! Сделайте ее сильной и великой — не для себя, но для человечества!“»

Владимир Шатов был начальником Сибжелдорстроя, руководителем Главжелдорстроя, заместителем наркома путей сообщения страны. С марта 1933 года он возглавил строительство железной дороги Москва — Донецк, где работали многие турксибовцы.

Time откликнулся на отставку Шатова с поста замнаркома заметкой «Падение Большого Билла»: «Вплоть до прошлой недели товарищ Шатов считался самым эффективным, самым популярным организатором железнодорожного дела в Советском Союзе Иосифа Сталина. Неожиданно он и все пять заместителей наркома были отставлены…»

В 1936 году Шатова вновь направили в Казахстан на сооружение железной дороги Нельды — Джезказган, которую строили в основном заключенные, «враги народа». Однако власти посчитали темпы строительства неудовлетворительными. В 1937 году Владимир Шатов был арестован, его увезли в Москву и приговорили к длительному сроку заключения, умер он в 1943 году. По другим источникам, 4 октября 1937 года он был приговорен к расстрелу тройкой Управления НКВД по Новосибирской области.

В 1955 году Владимир Шатов был полностью реабилитирован.

АННА ЛУИЗА СТРОНГ

Еще одна американка радикальных взглядов избежала репрессий и счастливо пережила самый мрачный период советской истории, но закончила свою жизнь в маоистском Китае.

Анна Луиза Стронг родилась в небольшом городе в штате Небраска в семье пастора конгрегационалистской церкви. Она была неординарной женщиной. В 1908 году в возрасте 23 лет она защитила диссертацию (PhD) в университете Чикаго на тему «Социальная психология молитвы». В последующие годы Анна Луиза Стронг стала активной защитницей детей (вполне в духе господствовавшего в то время в США прогрессизма), путешествовала по США с организованной ею выставкой о социальной поддержке детей, собиравшей десятки тысяч человек. В 1916 году была избрана в школьный совет Сиэтла. Пыталась превратить школы в центры местных сообществ, предоставляющие социальную поддержку детям из беднейших семей.

5 ноября того же 1916 года в городе Эверетте неподалеку от Сиэтла прошла забастовка, организованная «Индустриальными рабочими мира» (ИРМ). «Нью-Йорк ивнинг пост» наняла Анну Луизу Стронг как репортера-стрингера, чтобы та освещала события. Между демонстрантами и вооруженной полицией произошли столкновения с убитыми и ранеными. Событие вошло в историю как «Бойня в Эверетте» или «Кровавое воскресенье», а Анна Луиза очень скоро из независимого наблюдателя превратилась в активную сторонницу «Индустриальных рабочих мира». За два дня до начала всеобщей сиэтлской стачки 1919 года Стронг (уже член стачечного комитета) напечатала знаменитую статью, одну фразу из которой впоследствии часто цитировали: «Мы делаем самый гигантский шаг, когда-либо сделанный рабочим классом в нашей стране, шаг, который приведет — НИКТО НЕ ЗНАЕТ КУДА!»

Она выступала против участия США в Первой мировой войне, дружила с Линкольном Стефенсом, который и посоветовал ей в 1921 году поехать в Польшу и в Россию. В России в это время разразился голод, и Стронг отправилась на Волгу освещать усилия АРА и религиозных благотворителей по помощи голодающим для принадлежащего У. Херсту агентства International News Service.

Итогом ее путешествия стало знакомство с советскими партийными лидерами, в первую очередь с М. М. Бородиным (Грузенбергом), и публикация нескольких книг. Предисловие к ее книге «Впервые в истории» (The First Time in History, 1924) написал Лев Троцкий. Другой книгой стали «Дети революции» (Children of Revolution, 1925).

Начиная с этого момента Анна Луиза Стронг стала энтузиасткой советского эксперимента. В конце 1920‐х она путешествовала по Китаю, где завела дружбу с Чжоу Эньлаем и написала книгу «Миллионы Китая» (China’s Millions, 1928). Вместе с Бородиным пересекла пустыню Гоби, чтобы добраться до Средней Азии, и написала еще одну книгу — «Красная звезда в Самарканде» (Red Star in Samarkand, 1929).

В Москве Анна Луиза Стронг несколько раз встречалась со Сталиным, а в 1930 году основала первую советскую газету на английском языке — Moscow News.

В 1932 году Анна Луиза вышла замуж за Джоэля Шубина, главного редактора «Крестьянской газеты», поддержав коллективизацию и другие кампании советского руководства. О своей жизни в СССР Стронг постоянно публиковала книги в США.

Анна Луиза Стронг ненадолго вернулась из СССР в США, где писала статьи в ведущие журналы, потом отправилась в Испанию во время гражданской войны (результатом поездки стала книга «Вооруженная Испания» — Spain in Arms, 1937); снова поехала в Китай («Одна пятая человечества» — One Fifth of Mankind, 1938). В 1941 году она опубликовала работу «Советы этого ждали» (The Soviets Expected It), а в 1944 году — «Народы СССР» (Peoples of the U.S.S.R.). После войны она написала книгу об установлении в Польше «народной демократии» «Я видела новую Польшу» (I Saw the New Poland, 1946).

В 1946 году она снова отправилась в Китай, где взяла интервью у Мао Цзэдуна. (Именно тогда Мао произнес свою фразу о «бумажных тиграх»: «Все реакционеры — это бумажные тигры. С виду реакционеры страшны, но в действительности они не так уж сильны».)

В 1948 Анна Луиза снова приехала в СССР, но 13 февраля 1949 была выслана по указанию Сталина как «американская шпионка». По прибытии в США ее обвинили в шпионаже, на этот раз в пользу СССР. Единственное место, где она все еще была своей, — Китай. С 1950-го до своей смерти в 1970 году она жила в КНР (впрочем, посетив СССР в 1959‐м), участвовала в восстановлении власти Китая над Тибетом, дружила с Чжоу Эньлаем, поддерживала «большой скачок» и «культурную революцию». Она стала одной из немногих иностранцев, принятых в хунвейбины.

АМЕРИКАНСКАЯ КОЛОНИЯ «КУЗБАСС»

Любопытна инверсия устремлений, на короткое время случившаяся в 1920‐е годы: на протяжении XIX века европейцы (в том числе русские социалисты) ехали в Америку в надежде воплотить там свои мечты о справедливом устройстве общества, экспериментировали со способами коммунальной жизни. Теперь же американские радикалы отправились в Советскую Россию с аналогичными целями.

Советское правительство всячески приветствовало такие намерения. 22 июня 1921 года Совет Труда и Обороны (СТО) издал постановление об американской промышленной эмиграции, пункт 1-й которого гласил:

Признать желательным развитие отдельных промышленных предприятий или групп предприятий путем сдачи их группам американских рабочих и индустриально развитым крестьянам на договорных условиях, обеспечивающих им определенную степень хозяйственной автономии.

Наиболее яркая история связана с существованием «американской колонии „Кузбасс“», о которой писали Э. А. Иванян, дочь одного из ее руководителей Г. Тринчер и многие авторы — историки Южной Сибири.

Одним из самых известных эмигрантов из США был «Большой Билл» Хейвуд, лидер «Индустриальных рабочих мира», арестованный властями, освобожденный под залог в 1921 году и тогда же сбежавший в Советскую Россию, чтобы уже никогда не вернуться в Америку. Уже вскоре после приезда Хейвуд вместе с голландцем Себальдом Рутгерсом и еще одним американцем Гербертом Калвертом (последний был членом Общества технической помощи Советской России, имевшего в тот момент более 30 отделений в США) представили в Совнарком проект концессии.

19 сентября 1921 года их принял Ленин, с которым иностранцы обсудили возможность получения в свое управление 32 тысяч акров земли и нескольких предприятий в Кузнецком угольном бассейне и в Надеждинске на Урале. Кроме того, в концессию предлагалось взять несколько предприятий в Томске и ряде других мест. Концессионеры обязывались переселить на эти территории до 6 тысяч молодых американских рабочих.

Ленину понравилась идея, особенно ее ярко выраженный интернациональный социалистический дух, но он не хотел выделять 300 тысяч долларов золотом на покупку оборудования, а кроме того, справедливо считал Хейвуда скорее анархистом, чем социалистом.

19 сентября 1921 года Ленин написал письмо В. Куйбышеву, в котором сообщил о намерениях и планах иностранцев, обратив внимание на то, что планируется «…нечто вроде автономного государственного треста из рабочей ассоциации». В записке В. Молотову с проектом постановления Политбюро ЦК по данному вопросу 12 октября Ленин высказал некоторые сомнения:

Вопрос трудный: за: если американцы выполнят обещанное, польза будет гигантская. Тогда не жаль 600 000 рублей золотом. Против: выполнят ли? Хейвуд — полуанархист. Больше сентиментален, чем деловит. Рутгерс — как бы не впал в левизну.

Кальверт — архиговорлив. Гарантий деловых у нас никаких. Увлекающиеся люди, в атмосфере безработицы наберут группу «искателей приключений», кои кончат склокой. А мы тогда теряем часть данных нами 600 000 рублей золотом…

Тем не менее положительное решение было принято уже в ноябре 1921 года, когда между СТО и организационной группой американских рабочих (Хейвуд, Рутгерс, Байер, Баркер) был заключен договор об эксплуатации ряда предприятий Сибири (в Кузбассе, Томске) и на Урале (Надеждинский завод). Американцы обязались предоставить 2800 опытных рабочих в Кузбасс и 3000 в Надеждинск. В 1921–1922 годах вопрос о создании Автономной индустриальной колонии (АИК) обсуждался на заседаниях СТО более 20 раз.

По инициативе Ленина руководители и члены американской колонии в Кузбассе должны были дать подписку, что они обязуются и будут коллективно отвечать за то, чтобы в Россию ехали «только люди, способные и готовые сознательно вынести ряд тяжелых лишений, неизбежно связанных с восстановлением промышленности в стране, весьма отсталой и неслыханно разоренной».

В марте 1922 года в ряде симпатизировавших коммунизму изданий США было опубликовано объявление: «Требуются первопроходцы для Сибири! ‹…› Для промышленного строительства… для поддержки русской революции и для демонстрации миру того, что могут сделать свободные трудящиеся, когда их таланту не препятствует система прибыли и когда они сами являются собственниками и единственными владельцами продуктов своего труда».

На деле американцы смогли привезти в Россию чуть более пятисот сограждан, но и они составили заметную группу в постреволюционной Сибири.

Калверт и еще один американец, подключившийся к проекту, Уильям Баркер, надеялись получить поддержку в вербовке переселенцев от «Индустриальных рабочих мира» (ИРМ). Однако ИРМ, частично разгромленная во время Первой мировой войны и имевшая собственные планы, не стала серьезно помогать им в этом деле. Тем не менее часть ее членов заинтересовалась экспериментом и сформировала «Отдел американской сельскохозяйственной помощи» (American Agricultural Relief Unit), который должен был поставлять продукты шахтерам, отправлявшимся в Россию.

Представитель этой организации Флойд Рамп (из Орегона) писал в своем дневнике, как ему нравился этот вызов и как его впечатлили двадцать тракторов, пашущих целину в сибирской степи. Рамп утверждал, что только за один год «Отдел американской сельскохозяйственной помощи», получивший финансовую поддержку от Общества друзей Советской России, вложил в эксперимент 750 тысяч долларов.

В результате применения сельскохозяйственных машин и передовой технологии урожайность всех сельскохозяйственных культур на земле колонистов была в 2–2,5 раза выше, чем на окружающих их землях местных крестьян.

Из 635 иностранцев, прибывших в колонию, 200 являлись коммунистами (так, в марте 1923 года американская комячейка Кемеровской организации РКП(б) насчитывала 73 человека). Около 250 приехавших в Кузбасс колонистов были анархо-синдикалистами, членами ИРМ.

Свои принципы они привнесли и в Автономную колонию. Анархо-синдикалисты установили на предприятиях уравнительную систему оплаты, выступали против материальной заинтересованности. Когда по предложению СТО и СибРКИ в 1923–1924 годах была постепенно введена сдельная оплата, это встретило сильную оппозицию со стороны членов ИРМ. Они усмотрели в том отказ от принципов социальной справедливости. Другой причиной недовольства анархо-синдикалистов было наступление на «рабочую демократию» в колонии. Сторонники «производственной демократии», в частности, требовали передачи решения всех вопросов на рабочие собрания, отвергали принцип единоначалия. Член правления АИК Байер говорил: «Мы также докажем вашим коммунистам, как можно обойтись без диктатуры, ибо в наших отношениях будущей колонии мы положим принцип „индустриализма“».

Ему вторил американец Шварц, но уже в отношении концессий: «Концессии сдавать частным предпринимателям — штука вредная, ибо это означает новые рабские цепи для рабочих, которые не будут больше интересоваться государством и политикой, не будут поддерживать Советскую власть, а уйдут в профсоюзы — единственное для них место».

В официальном названии колонии не было упоминания о преимущественно американском составе работавшего в ней контингента добровольцев, но в прессе и даже в официальных документах она нередко фигурировала под названием «Американская колония».

Колония начала свою работу с модернизации угольных предприятий. Была проложена канатная дорога через Томь, установлены новые вагонетки, керосиновые лампы заменены на электрические, сокращены штаты бухгалтеров, учетчиков, которых при русской администрации было больше, чем шахтеров в забое. В результате этого добыча угля возросла в два раза, а производительность труда поднялась втрое.

На расширение деятельности Прокопьевского рудника правление АИК выделило 238 600 рублей, что по тем временам было солидной суммой. Удалось найти и рынок сбыта для прокопьевских углей — Балтийский флот. В 1925–1927 годах в Прокопьевске закладываются первые шахты, начинается строительство жилья.

Производительность труда на шахтах, коксохимических и химических заводах, построенных и управляемых колонистами, также была в два-три раза выше, чем на окрестных предприятиях. Более того, как писал один из руководителей колонии Фут, «Советская власть (то есть Кузбасстрест) осуществляла добычу угля в Кемерове хищнически, что неминуемо привело бы к затратам в будущем и, стало быть, производительность доАИКовских владельцев Кемрудника была во многом фиктивна, поскольку не учитывала труд, который пришлось бы заложить через десяток-другой лет на ликвидацию последствий первобытного уровня добычи».

В то же время советское правительство очень часто не выполняло пункты подписанного с колонистами договора. Например, обмануло правительство аиковцев по поводу обещанной доставки пятисот валенок и пятисот полушубков для снабжения рабочих в зиму 1922/23 года, что предусматривалось пятым абзацем пятнадцатого параграфа. «Прошла зима, весна и лето, — пишет Фут, — но таковые еще не получены». Не обеспечило оно колонистов и стройматериалами (обещанные девятнадцать тысяч бревен для строительства домов), и им пришлось самим добывать лес и строить себе дома.

Деятельность колонии освещалась в регулярно выходившем в Нью-Йорке Kuzbass bulletin, издававшемся обществом «Кузбасс».

Претворение анархо-синдикалистских принципов в жизнь, автономный статус колонии, альтернативный характер анархо-синдикалистской идеи социализма — все это вызывало у госпартруководства определенное беспокойство. Так, один из членов ЦК Профинтерна высказал опасение, что «организация колонии на свободных началах может привести к тому, что покровительствующему и поддерживающему идеи американской группы т. Троцкому придется в конце концов выслать воинскую часть для подавления восстания этих ИРМ, если Кемерово будет заселено люмпен-пролетарским составом ИРМ». Похожую тревогу чувствовал и один из коммунистов — руководителей Кузбасса, который считал, что Кемерово может превратиться в анархо-синдикалистский оплот Кузбасса.

В декабре 1926 года советское правительство отказалось продлевать договор с АИК «Кузбасс». Около 90 % колонистов возвратились в США, еще около 7–8 % уехали до 1930 года. Оставшиеся 15–20 человек приняли советское гражданство, некоторые из них были репрессированы, другие продолжали работать на кемеровских шахтах вплоть до 1950–1960‐х годов.

Один из руководителей Автономной индустриальной колонии — рабочий завода Форда в Детройте и первый избранный мэр американского поселка в Кузбассе Джон Тучельский после ликвидации колонии в 1927 году переехал в Ленинград, а в 1930 году поехал строить Нижегородский автозавод. В 1938 году был репрессирован.

 

Глава 10. США и модернизация России

ПАРОХОД «КАМЧАТКА»

В конце 1830‐х годов правительство Николая I начало программу технической модернизации России, включавшую в себя строительство железных дорог, внедрение парового двигателя, расширение начального образования и ряд других мер. Самодержец хотел модернизировать империю, сохранив ее политическую систему и идеологию нетронутой.

Российское правительство решило опереться в выполнении этой программы на американскую помощь. Во второй половине 1830‐х годов обострилось соперничество между Россией и Великобританией в связи с восточным вопросом. Эта перемена привела, в частности, к прекращению сотрудничества двух стран в укреплении военно-морской мощи. Перед Российской империей встал вопрос, каким образом поддерживать современный уровень флота в условиях начала пароходного строительства, секреты которого ревниво оберегала империя-соперница. Единственной страной, где пароходы заняли уже прочное место в транспортной системе (хотя пока и не в военно-морском флоте), были Соединенные Штаты. Первый американский военный пароход «Фултон» был спущен на воду в 1837 году.

2 августа того же года новый американский посланник Джон Миффлин Даллас прибыл в Санкт-Петербург на парусном фрегате «Индепенденс» и столкнулся с горячим интересом императора Николая к американскому кораблю. Когда военный парусник вошел в гавань Кронштадта, его посетила делегация высокопоставленных офицеров и чиновников, в составе которой инкогнито находился русский император. Он внимательно осмотрел фрегат и задал морякам много вопросов.

Визит Николая на «Индепенденс» был вызван прежде всего желанием императора лично познакомиться с американским кораблем, и он не скрывал, что вынашивает далеко идущие замыслы по поводу военно-морского сотрудничества. При первой официальной встрече Николай объяснил Далласу: «Я застал ваш корабль в момент прибытия, в его походной форме: я не хотел смотреть на него в парадном виде. Это превосходный корабль. Я собираюсь направить несколько морских офицеров в Соединенные Штаты учиться военно-морскому строительству и науке; и я хочу попросить Вас снабдить их соответствующими письмами».

Обещание царя об отправке офицеров в Америку было исполнено незамедлительно. По всей видимости, уже во время разговора Николая с Далласом в Соединенных Штатах или на пути туда находился штабс-капитан И. С. Дмитриев, представивший подробный отчет о технических новинках Америки.

Американский парусный боевой корабль «Индепенденс» под флагом коммодора Чарльза Стюарта, застигнутый штормом у берегов Америки 8 сентября 1842 г. Раскрашенная литография по рисунку Джорджа Филли, одного из членов экипажа. 1840-е гг. Библиотека Конгресса США (The Library of Congress, USA)

Через несколько месяцев после Дмитриева за океан отправился капитан 2-го ранга Иван Иванович фон Шанц. В мае 1838 года он докладывал русскому посланнику А. А. Бодиско: «Для обозрения казенных адмиралтейств и главных купеческих верфов посещены мною города Бостон, Нью-Йорк, Филадельфия, Балтимур, Вашингтон и Норфолк. Для испытания качеств здешних морских пароходов шел я в декабре на пароходе из Норфолка в Шарлстон и, дабы познакомиться с управлением мелкими шхунами балтимурскими, отправился на одной из таковых из Шарлстона в Вест Индию, откуда, посетив на острове Куба города Матансас и Гавана, воротился в январе месяце в Соединенные Штаты в город Новый Орлинг.

Идучи на пароходах из Новой Орлинг вверх по рекам Миссисипи и Охио, посетил я города Начес, Виксбург, Луисвиль, Синсинати и Вылинг, в которых местах о тамошних превосходных речных пароходах, о их машинах и устройствах вообще собраны мною полные сведения».

В следующем году еще два офицера Корпуса корабельных инженеров, капитан Пипин и подпоручик Шарубин, путешествовали по США, изучая пароходы, доки и военно-морские сооружения. Пипин и Шарубин закупили в США большое количество чертежей и несколько машин, в том числе «ледопробивную машину удивительной силы».

Поездки и изучение опыта кораблестроения увенчались решением русского правительства построить в Соединенных Штатах быстроходное паровое судно для Балтийского флота Российской империи. Заказ корабля в Америке был экстраординарным решением, и за ним стояли высокие ожидания. Назначенный государственным представителем при постройке парохода в новом звании капитана 1-го ранга Иван фон Шанц писал посланнику А. А. Бодиско, рассуждая о высокой цене, запрошенной строителями: «За пароход, подобного которому до сей поры не существует в свете, это вовсе не дорого….Для постройки же по всем частям обыкновенного парохода государь император, вероятно, не хотел бы отправить в Америку, и как собственные слова е. в-ва были „выстрой мне скороход военный“, полагаю, что другого рода парохода нельзя ему и показать».

Во время обсуждения и выполнения контракта над американскими кораблестроителями витала тень английских конкурентов. Русский представитель капитан Иван фон Шанц ставил перед фирмой Скайлеров задачу добиться скорости корабля, «равной скорости лучших английских военных пароходов». Дж. Скайлер позднее признавался, расставляя акценты так, чтобы обозначить свою роль в этом процессе: «Во время заключения контракта о „Камчатке“ мы хорошо понимали, что нам придется выдержать борьбу с мощным влиянием Англии в России, и по этой причине было решено, что мы снабдим „Камчатку“ американскими инженерами на один год после поставки. Все пароходы, закупленные императором за пределами его владений до того времени, были приобретены в Англии, и инженеры были главным образом англичанами».

На постройку было первоначально выделено «двести семьдесят пять тысяч испанских талеров, или до 1 375 000 руб. ассигнациями», или 313 тысяч долларов.

В течение осени 1839 года, последовавшей зимы и весны 1840 года фон Шанц с командой, в которую, кроме прибывшего вместе с ним лейтенанта Б. Ф. фон Флотова, вошли задержавшиеся в Америке специально для этой цели капитан Пипин и подпоручик Шарубин, согласовывали контракты с субподрядчиками. Отдельные контракты потребовались для постройки корпуса корабля, медных паровых котлов, шлюпок, шитья парусов (пароходы в то время еще снабжались парусной оснасткой), столярных работ, отлития паровых цилиндров, ковки главного вала, установления мачт. После заключения контрактов со всеми субподрядчиками цена постройки парохода весьма выросла. Вашингтонской миссии пришлось объясняться с министерствами иностранных дел и финансов по поводу просьбы о дополнительном выделении 50 тысяч долларов, которые и были вскоре истребованы.

Летом 1840 года пароход обрел имя — Николай I повелел назвать его «Камчатка». 24 ноября 1840 года «Камчатка» была спущена со стапелей, и еще почти год потребовался для установки на нее машин и оборудования.

Однако следующей зимой выяснилось, что строители не укладываются и в новые суммы, выделенные русским правительством. Братья Скайлеры стали угрожать фон Шанцу остановкой работ, а потом продажей парохода в другие руки. После нескольких стычек между русским капитаном и американскими предпринимателями фон Шанц признался посланнику, что другого пути закончить пароход, кроме как найти дополнительные деньги, не существует. Но корабль того стоил!

«Сравнивать „Камчатку“, — писал Шанц, уже видевший себя капитаном этого парохода, — всю или по частям со вновь построенными двумя военными пароходами здешнего правительства едва ли стоит труда, ибо суда сии принадлежат прошедшему столетию; замечу только, что образование подводной и красота надводной части, пропорциональность и нового рода размерение рангоута, внутреннее расположение, позволяющее действие всех орудий в деле не мешая в то же время устройства приличного типа кают, пропорциональность… превосходная метода скрепления… малое водоизмещение при большой вместительности, хорошее послушание руля… вот предметы, в коих без исключения все Соединенные Штаты отдают нам справедливость. И отзывы подобного роду о судне, построенном российскими офицерами, то есть по чертежам их, относятся, по-моему, некоторым образом и к чести нашего флота, наипаче от народа известного искусством в постройке отличнейших судов в свете. „Камчатка“ превосходит в силе артиллерии, для которой построен и которою, надеюсь, он может носить всех до ныне иностранных пароходов».

В результате Николай I распорядился выделить на завершение еще 100 тысяч долларов. Морской министр А. С. Меншиков сообщил, однако, «что Его Величеству угодно, дабы в предупреждение каких-либо новых еще издержек, с строителями, буде можно, условлено было: следующие им деньги получить не вдруг, а с оставлением из упомянутых 100 тысяч долларов некоторой части в уплату им по прибытии парохода уже в Россию». Так и случилось — последние 55 тысяч долларов Скайлер получил уже в Санкт-Петербурге.

Таким образом, пароходный фрегат «Камчатка» обошелся русскому правительству более чем в 450 тысяч долларов (по оценке Скайлера, в 418 919 долларов 57 центов, а по подсчетам фон Шанца, в 674 193 рубля 25 копеек серебром). Нельзя умолчать и о передававшихся позднее в команде «Камчатки» сплетнях, будто капитан фон Шанц «сильно нагрел себе лапы в Америке при постройке „Камчатки“».

Корабль был спущен на воду в октябре 1841 года. К тому времени это был самый большой пароход, построенный на американской верфи, и газеты США выражали сожаление, что он предназначен для России, а не для отечественного флота. Подрядчик строительства Дж. Скайлер вынужден был даже оправдываться в открытом письме к конгрессмену У. Гуину, объясняя, что при одновременном строительстве на американских верфях «Камчатки» и двух пароходов для военно-морского флота США («Миссисипи» и «Миссури») «естественным образом возникло соревнование». Однако «все наши планы и опыт всегда к услугам военно-морского министерства».

Скайлер лично, потеснив Ивана фон Шанца в качестве капитана, привел пароход в Кронштадт 29 октября (10 ноября) 1841 года. Несмотря на протесты русского капитана, высказанные, впрочем, только в письме к А. Бодиско, Скайлер взял с собой в качестве пассажира своего тестя Джеймса Гамильтона, сына одного из «отцов-основателей» США Александра Гамильтона, одно время исполнявшего обязанности государственного секретаря при президенте Э. Джексоне.

Спустя годы Шанц вспоминал о сборной команде, с которой «Камчатка» совершила свой первый переход: «Из 30 человек [машинистов и кочегаров] был только один опытный человек, а именно Патрик-Генри, ирландец, который, сделав переход из Ливерпуля до Галифакса в должности кочегара, был списан с парохода Great-Western за пьянство. Первые машинисты, родом американцы, служили до этого лишь на речных пароходах; но один из них, мистер Смит, очень гордился перед ними тем, что сделал в молодости один переход пассажиром в Англию. ‹…› Правда, были еще три штурмана или помощника: швед, прусак и норвежец, можно сказать молодцы и в полном смысле слова люди морские, но едва ли грамотные и слышавшие когда-либо о существовании октанов и секстанов… старший из них, г. Дэль, был об одной ноге. Команда состояла из 40 человек всех возможных цветов, и, кроме нескольких датчан и шведов, почти без исключения из первых бродяг океанских». После попытки бунта «в этой страшной сборной команде, намеревавшейся среди Атлантического океана, во время жестокого ветра, арестовать меня и взять курс обратно в Нью-Йорк… я и мои помощники имели постоянно заряженные пистолеты в карманах».

«Камчатка» превосходно зарекомендовала себя на Балтике, укрепив уважение российских сановников и самого императора к техническому таланту американцев. Долгое время она оставалась лучшим пароходом российского военно-морского флота и флагманом Балтийского флота. Предметом особой гордости капитана был тот факт, что уже «спустя одну кампанию после прибытия „Камчатки“ в Россию, осенью 1842 года, машина ее, в 600 сил, и притом совершенно нового расположения, была передана американским механиком для управления русским инженерам-механикам… тогда как на других наших пароходах случалось, что по десяти лет сряду служили одни и те же иностранные механики».

Начинавший свою морскую службу на этом пароходе А. П. Боголюбов, ставший позднее известным художником-маринистом, не только оставил живописный портрет «Камчатки», но и описал ее в мемуарах:

Пароходо-фрегат «Камчатка» было лучшее колесное судно нашего флота. Три года тому назад оно было приведено из Америки, где строилось под надзором капитана 1-го ранга И. И. Шанца, который по приводе его в Россию сделался командиром. Офицеров набрали туда лучших, команду тоже выбрали из всех экипажей.

«Камчатка» была, точно, красивое судно по линиям и пропорции, имела три мачты, все с реями, сильно, но красиво поднятыми, заостренный нос, круглую корму, которую почти всецело покрывал громадный золотой орел…

Служба на пароходе «Камчатка», конечно, была вполне лестная. ‹…› Все офицерство наше было бравое, так что и стих сложили следующий:

Советские историки 1940–1980‐х годов в силу очевидных причин замалчивали или отрицали роль Соединенных Штатов в модернизации российского флота. Так, в монографии ведущего военного историка Л. Г. Бескровного упоминался один пароходо-фрегат, приобретенный в середине XIX века для Балтийского флота в Англии, и девять — русской постройки, притом что в иллюстрирующей этот текст таблице указана «Камчатка», опережающая все остальные русские пароходы по водоизмещению и силе машины и вторая по числу орудий и скорости хода.

ПАРОХОДЫ НА ВОЛГЕ

В 1839 году молодой преподаватель Корпуса инженеров путей сообщения Павел Петрович Мельников был командирован в США для изучения транспортной системы этой страны. Основным результатом его поездки стали рекомендации по развитию железнодорожного транспорта в России. Однако по поводу необходимости строительства железной дороги в столице завязался принципиальный спор, на время которого подполковник Мельников был направлен руководством путей сообщения на Волгу для оценки возможности развития там пароходной навигации.

Мельников, по его собственным словам, «попал на Волгу с совершенно еще свежими впечатлениями того, чему год назад любовался на роскошных реках Соединенных Штатов Америки» и был поражен отсталостью волжской системы доставки грузов с помощью бурлаков и «коневодок» (баржа-тягач, приводившаяся в движение воротом, к которому цеплялся якорь, завозимый вперед судна на лодке. Скорость движения «коневодки» против течения составляла 10–15 верст в сутки).

Мельников воодушевился идеей улучшения волжского судоходства:

Наступила минута к коренному изменению этого порядка вещей, и… результаты преобразования могут быть тем поразительнее, что к громадному движению на Волге, сложившемуся временем и силою обстоятельств, можно приложить непосредственно, вместо прежних первобытных способов движения, самые усовершенствованные средства: именно речные суда и пароходы Америки, в Европе не употреблявшиеся, да и мало известные. Это последнее обстоятельство объясняется тем, что, с одной стороны, американцы со времени Фультона самым настойчивым образом преследовали улучшение речных судов и пароходов с целью воспользоваться естественными путями, которыми природа наделила их в обширной системе рек и озер, а с другой стороны, что в Европе весьма немногие реки способны к судоходству в большом размере… Россия, напротив того, может целиком применить к своим рекам, а преимущественно к Волге, прекрасные речные пароходы, которые принесли столь благородные плоды в Америке.

Проведя подсчеты эффективности введения на Волге пароходного сообщения по американскому образцу, Мельников собрал в Рыбинске купцов и развернул перед ними блестящие перспективы. Позже он вспоминал:

Я… ожидал от этих господ полного сочувствия и даже содействия этому отечественному делу, а вместо того, к крайнему моему удивлению и разочарованию, моя восторженная речь была встречена весьма недружелюбно: купцы находили, что проект мой есть мечта несбыточная, что буксирные пароходы на Волге невозможны по причине большой быстроты течения, что вода на Волге слишком тяжела, что это все дознано опытом.

Тогда полковник обратился с докладом в собственное министерство. Как это часто бывало в России, общество оказалось менее готово к инновациям, чем правительство. В составленном Мельниковым проекте пароходства по Волге он указал на образцы американских пароходов и баржей, которые «могли бы иметь непосредственное применение к нижней и средней частям Волги, то есть от Астрахани до Казани и от Казани до Рыбинска, причем были доставлены модели судов и подробные размеры всех составных частей; определено было количество судов и пароходов каждого рода».

Для своего рода рекламы Мельников предлагал пустить по Волге три казенных парохода, перевозящих пассажиров, грузы, а заодно и полицейскую команду для охраны водного пути (взамен существовавшего тогда гардкотного экипажа для охраны берегов). Важной частью рекомендаций была ликвидация «привилегий» (исключительных прав) на развитие парового судоходства. Специально образованный комитет под руководством генерала М. Г. Дестрема около десяти месяцев рассматривал рекомендации Мельникова (самого инженера на заседания не приглашали) и пришел к ряду решений, среди которых было, в частности, следующее: «Вместо устроения, по предложению полковника Мельникова, на Волге от казны трех пробных пароходов, допустить устроение одного такого парохода для примера и общественного построения, в таком только случае ежели пароходы, которые будут приняты частными учреждениями, окажутся неудобными и не принесут ожидаемой от них пользы. ‹…› Комитет находит, что лучшими речными пароходами по сведениям, собранным полковником Мельниковым в последнем путешествии заграницею, должны быть признаны пароходы, употребляемые в Северной Америке по рекам Гудзон и Миссисипи».

Главное же решение касалось отмены привилегий на пароходы, сдерживавших развитие этого вида транспорта на русских реках. Именно рекомендации Мельникова легли в основу закона от 2 июля 1843 года, положившего начало введению частной пароходной навигации на реках России.

П. П. Мельников вложил свои собственные деньги в акционерное общество «Меркурий», ставшее спустя годы одним из лидеров волжского пароходства. Интересно, что машины для первых пароходов «Меркурия» были заказаны в Швеции, а «корпуса их и баржи по американским моделям начали строить в Балахне на Волге». Мельников спустя годы был некоторое время директором этого общества. «В поездках, которые по званию этому должен был совершать по Волге, — вспоминал Мельников, — с истинным наслаждением любовался картиною деятельного по ней движения, совершаемого уже большею частью современными способами и напоминавшего мне тот порядок вещей, который с удивлением и завистью наблюдал в Америке и который мне так хотелось видеть водворенным в нашем отечестве».

МОСКОВСКАЯ ЖЕЛЕЗНАЯ ДОРОГА

Первым опытом широкомасштабного технического сотрудничества между Россией и Соединенными Штатами было строительство железной дороги между Петербургом и Москвой.

Ведущие сановники империи настороженно относились к идее строительства в России железных дорог. Сам главноуправляющий путями сообщения граф Толь в своем докладе в апреле 1839 года доказывал, что улучшения путей сообщения в России должны состоять в устройстве новых и усовершенствовании старых каналов. «Эти сообщения, — писал он, — не разольют, подобно железным дорогам, демократических идей и наклонностей в государстве… При гидрографическом положении империи водные сообщения будут споспешествовать развитию промышленности и распространению материального в народе благосостояния несравненно более, нежели какие-либо железные дороги». Более того, железные дороги Толь считал опасными для спокойствия государства. В черновом варианте доклада присутствовало даже утверждение, что «перевоз пассажиров по означенным дорогам есть самое демократическое учреждение, какое только можно было бы придумать для постепенного приведения общества в республиканские формы» (последняя часть фразы была потом заменена на «для преобразования государства»).

Император Николай, однако, проникся пониманием важности нового средства передвижения и перевозки грузов. «Резолюцией на докладе главноуправляющего путями сообщений его величество не соизволил окончательно разрешить вопрос о железных дорогах, — вспоминал позднее сыгравший ключевую роль в проекте П. П. Мельников, — соглашаясь, однако, что где представляется возможность к удобному водяному сообщению, там оное должно предпочитать сообщению железною дорогою, с тем вместе, имея в виду развитие устройства сих дорог в Америке, повелено послать для осмотра их двух надежных офицеров».

Летом 1839 года два русских офицера, инженеры департамента путей сообщения подполковник П. П. Мельников и полковник Н. О. Крафт, были направлены в Соединенные Штаты для изучения американской системы железных дорог. Министерство путей сообщения и публичных зданий строго ограничило поездку своих офицеров одним годом.

Большой интерес у русских инженеров вызывала строившаяся тогда дорога Балтимор — Огайо. В октябре 1839 года, когда Мельников осматривал железную дорогу в Спрингфилде, Массачусетс, его гидом выступал инженер майор Джордж Вашингтон Уистлер.

Одним из важнейших вопросов, ответы на которые искали Мельников и Крафт, был вид локомотивов, которые следовало выбрать для использования в русских условиях.

Среди первых выводов Мельникова и Крафта было предпочтение американских локомотивов английским. «Мы полагаем, — писал в своем отчете Мельников, — что при определении среднего груза поездов с товарами и исчислении стоимости движения их по железной дороге, назначаемой для перевозки большого количества грузных товаров, какова, например, дорога между С. — Петербургом и Москвою, надобно принимать за основание расчетов машины системы американских локомотивов».

Для американских заводчиков это был шанс получить огромный заказ от русского правительства, что создало для инженеров уникальную возможность не просто познакомиться с американскими заводами, но и устроить испытания паровозов для их сравнения между собой.

Крафт писал в своем отчете, что «заведение Болдвина есть самое обширное в Соединенных Штатах… Заведение Норриса хоть менее обширно, но не уступает Болдвину в совершенстве постройки паровозов… Иствик и Харрисон недавно еще завели в Филадельфии машинное производство, но уже построили много паровозов, которые прочностью, силою, изобилием парообразования и простотою конструкции не уступают лучшим паровозам Норриса и Болдвина». В результате американцы получили в распоряжение Александровский завод под Петербургом, на котором и начали изготавливать подвижной состав для будущей железной дороги.

Вернувшись в Россию, инженеры предложили использовать опыт американских специалистов для постройки железной дороги между Санкт-Петербургом и Москвой.

В Журнале путей сообщения за 1842 год был опубликован подробный отчет с приложением чертежей, составленный П. П. Мельниковым, об устройстве американских железных дорог. Именно американский опыт Мельников и Крафт посчитали наиболее подходящим для использования в Российской империи. «Соединенные Штаты Америки имеют столько сходства с Европейскою Россиею по большому пространству, малому сравнительно населению, обилию судоходных рек, отсутствию или, по крайней мере, большому недостатку искусственных сообщений и, наконец, по климату, — писал позже П. П. Мельников, — что верные данные относительно железных дорог в Америке могли служить положительным основанием для разъяснения всех тех отношений, которые останавливали государя в его благом желании положить начало железным дорогам в России». «Железные дороги необходимы для России, — настаивал далее Мельников, — можно сказать, выдуманы для нее и для Америки более, нежели для какой-либо страны Европы… климат России и ее пространства, которыми постоянно вооружались для отвержения железных дорог, соделывают их особенно драгоценными для нашего отечества как средство сократить расстояния и иметь непрерывное сообщение во все времена года и зимою, когда водяные пути покрыты льдом, и весною, и осенью, когда грунтовые дороги непроходимы».

Именно американские отчеты П. П. Мельникова и Н. О. Крафта заставили правительство перейти от общих рассуждений о назначении железных дорог к решению конкретных вопросов о характере, направлении и сроках железнодорожного строительства.

Однако на первых порах после возвращения из Америки, имея в оппонентах не только собственного министра графа К. Ф. Толя, но и могущественного министра финансов графа Е. Ф. Канкрина, молодым инженерам трудно было рассчитывать на то, что их аргументы будут приняты во внимание.

Сначала каждый из офицеров написал по подробному многотомному отчету об увиденном в Америке, в которых они изложили свои рекомендации по применению американского опыта в строительстве железных дорог в России. «Отчет этот, разумеется, — писал спустя годы П. П. Мельников, — никто не читал, и он до сих пор покоится в девственном состоянии на полках библиотеки Института путей сообщений». Прямого доступа к Николаю I или к высшим сановникам империи у полковника Мельникова не было. Но энергии ему было не занимать.

Мельников решил действовать через влиятельных людей. Цепочка знакомств, которая должна была привести к императору, начиналась с секретаря русского посольства в Вашингтоне Кремера, находившегося тогда в Санкт-Петербурге, с которым Мельников успел завязать приятельские отношения и которого характеризовал как «большого поклонника железных дорог». Кремер, в свою очередь, был близко знаком со шталмейстером двора великой княжны Ольги Николаевны графом А. А. Бобринским, участвовавшим в строительстве Царскосельской железной дороги и имевшим доступ к государю. Позднее Мельников так характеризовал своего нового знакомого: «Это человек редкого благородства, теплый патриот, любитель прогресса в отношении материального развития и потому большой энтузиаст американцев, но, к сожалению, по натуре своей и по недостатку положительной науки легко увлекающийся. В частых посещениях гр. Бобринского я высказывал ему подробно о том, чего был свидетелем в Америке и что могло бы иметь непосредственное применение к России. Слова мои попадали на хорошую почву, и вскоре при содействии умного и красноречивого Кремера достиг того, что гр. Бобринский взял на себя говорить решительно государю об устройстве железной дороги между двух столиц».

Поскольку сама необходимость железных дорог в России вызывала сомнения у таких влиятельных сановников империи, как министр финансов Канкрин и главноуправляющий путями сообщения граф К. Ф. Толь, Николай I учредил комитет для предварительного составления и рассмотрения проекта во главе с начальником III отделения графом А. Х. Бенкендорфом. Весной 1841 года Бенкендорф начал свою работу с приглашения на беседу «инженеров-полковников Крафта и Мельникова, бывших в Америке».

В итоговом донесении комитета (комиссии), подготовленном через шесть месяцев, важное место заняли ссылки на опыт США. Отвечая на возражения К. Толя о достаточности системы каналов для транспортных нужд Санкт-Петербурга, комиссия, подробно на примере «Эрийского канала» проанализировав американский опыт, указывала: «В Северной Америке развитие железных дорог произошло и продолжается, несмотря на значительность числа протяжения и движения каналов сей страны… Сооружения железных дорог по направлению или взамен каналов… допускаются для того, чтобы избегнуть неудобств, сопряженных с остановкою судоходства от замерзания. Не показывает ли это, что в климатах суровых дороги железные представляют сообщение более постоянное, определительное, быстрое и, следовательно, удобное, чем каналы и шоссе. Истина эта особенно применена быть может в России».

В 1842 году умер главный противник железных дорог в России граф Толь, и его место главноуправляющего путями сообщения занял граф П. А. Клейнмихель, на гербе которого был начертан девиз «усердие все превозмогает».

30 января 1842 года комиссия приняла решение пригласить в Россию опытного инженера-иностранца в качестве консультанта строительства. Мельников и Крафт рекомендовали на эту роль своего американского знакомого Дж. В. Уистлера. В ответ на письмо Мельникова Уистлер написал: «Я вполне ценю честь, мне сделанную призывом содействовать в важном деле, которое у вас предпринимается, и призыв сей я уже принял». Приехавший в Россию Дж. В. Уистлер стал фактически главным авторитетом в инженерно-технических вопросах строительства магистрали.

Работа Уистлера заслужила самую высокую оценку русского правительства, его ждали дополнительные правительственные заказы, так что его сын шутливо писал весной 1849 года своей матери: «Итак, отец получил еще одно назначение — теперь в Кронштадт! Интересно, что они будут без него делать, когда мы вернемся домой в Америку?» Однако той же весной Уистлер умер от последствий перенесенной чуть раньше холеры, не дожив нескольких месяцев до торжественного пуска магистрали. На его место был приглашен другой американский инженер, майор Томпсон Браун из Ньюпорта, работавший ранее на железной дороге Нью-Йорк — Эри. Браун пробыл в России до 1854 года.

В 1842 году в Соединенные Штаты был направлен преподаватель Института инженеров путей сообщения И. Ф. Буттац для закупки паровых экскаваторов для начинавшегося строительства. Буттац выполнил задание — два паровых экскаватора Отиса работали на выборке грунта при строительстве Петербурго-Московской железной дороги.

Правда, в отличие от самих паровозов и пароходов паровые экскаваторы в России не прижились. Ручной труд оказался дешевле.

Интересно, что и после открытия движения по Петербурго-Московской железной дороге американский опыт применения железных дорог оставался важным примером для планирования российских путей сообщения. Один из двух инженеров-путешественников Н. О. Крафт стал в 1852 году первым начальником новой магистрали. Мельников же в 1856 году опубликовал статью «О железных дорогах», содержавшую план развития сети железных дорог в России, а в 1865 году стал первым министром путей сообщения Российской империи.

Строительство Петербурго-Московской железнодорожной магистрали стало одним из первых больших проектов, в котором русское правительство опиралось на американскую технику и американских инженеров. Подытоживая, надо отметить, что в этом строительстве использовались технические приемы и инженерные решения американских железнодорожников, как привезенные русскими инженерами из их поездки по США, так и воплощенные американским техническим руководителем («совещательным инженером») Дж. В. Уистлером; применялась техника из США (паровые экскаваторы) и подвижной состав, произведенный в России на Александровском заводе по американским проектам и под руководством американских инженеров Уайнансов, Гаррисона и Иствика; наконец, под их же руководством были подготовлены и первые русские машинисты для работы на линии железной дороги.

Железнодорожный проект включал в себя создание в России не только самой железной дороги, но и завода по изготовлению подвижного состава, подготовку обслуживающего персонала, формируя таким образом задел для будущего развития железных дорог в империи.

ДЖЕЙМС МАКНИЛ УИСТЛЕР

Сын главного инженера строительства московской железной дороги Дж. В. Уистлера Джеймс прибыл с матерью (Анной Макнил) в Санкт-Петербург и в 11 лет поступил на учебу в Императорскую академию художеств, перед этим изрисовав «рисунками на полях» несколько учебников французского и русского языка (свои школьные учебники из России Уистлер всю жизнь возил с собой в составе домашней библиотеки, и они сегодня хранятся в библиотеке университета Глазго). Два года занятий в России стали первым формальным курсом по живописи, полученным американцем.

В соответствии с учебным планом академии Уистлер учился рисовать гипсовые формы и живых моделей, но родителей особенно радовали его отличные оценки по анатомии. Именно здесь в 1844 году Уистлер познакомился с президентом Королевской шотландской академии сэром Вильямом Алланом, приехавшим в Россию писать (по заказу российского правительства) картину «Петр Великий учит своих подданных кораблестроению» (тут очевиден идеологический заказ на сравнение Николая с Петром, а железнодорожного строительства с кораблестроением). Так вот, Аллан оценил ученические рисунки Джеймса и сказал матери Уистлера: «Ваш мальчик обладает необычным талантом, но не заставляйте его делать то, чего он не хочет».

Прожив в Петербурге пять лет, Джеймс европеизировался (обрусел?). Его кузина описывала Уистлера в это время как «выглядевшего как-то по-иностранному во внешности и манерах, что в дополнение к его естественным чертам делало его весьма обаятельным».

Отец Джеймса не дожил до окончания строительства железной дороги. Он умер от последствий перенесенной в 1848 году холеры. Мать с Джеймсом вернулись в США, будущий художник поступил в Вест-Пойнт, но был отчислен, провалив экзамен по химии (позже он шутил: «Если бы кремний оказался газом, я бы когда-нибудь стал генералом»). После отчисления из Вест-Пойнта Уистлер перебрался в Европу, где продолжил обучение живописи сначала в Париже, а затем в Лондоне (в это время он увлекся, в частности, творчеством прерафаэлитов).

Вскоре художник стал одним из лидеров «тоналистов» — предшественников импрессионистов и символистов, а в 1880 году был избран президентом Общества английских художников. В оправдание своих подходов к творчеству Уистлер написал трактат «Изящное искусство создавать себе врагов» (1890).

Так получилось, что Джеймс Макнил Уистлер стал первым американским художником, достигшим мировой славы. Он повлиял на целое поколение художников и деятелей культуры, включая таких людей, как Оскар Уайльд и Джон Сержант. Именно коллекция работ Уистлера положила начало галерее Саклера-Фрира в Смитсоновском институте в Вашингтоне. Самым же известным произведением Уистлера остается вполне реалистический «Портрет матери».

КОЛЬТ, «БЕРДАНКА» И ДРУГОЕ ОРУЖИЕ

Известный изобретатель стрелкового оружия Сэмюель Кольт несколько раз посещал Россию в период Крымской войны и после ее окончания.

Сохранилось воспоминание атташе американского посольства (и будущего основателя Корнельского университета) Эндрю Диксона Уайта о том, как Кольт и сопровождавший его специалист по патентам Эдвард Дикерсон посетили галерею Петра Великого, где были собраны механизмы, подаренные Петру изобретателями, приглашенными им из Голландии и других стран Запада. Во время осмотра экспозиции Уайт неожиданно услышал, как Дикерсон вскричал: «О Боже! Сэм, подойди сюда! Только посмотри на это!» «Когда мы подошли, — писал Уайт в мемуарах, — он указал на токарный станок для обработки неправильных форм и на другой, для копирования рельефов, с образцами выполненных на них работ. „Посмотрите на это, — сказал он. — Это же поворотный станок Бланшара, который только недавно изобрели заново, который наше правительство использует для изготовления ружейных прикладов и который стоит целое состояние. Посмотрите на эти рельефы в другой машине; это тот самый станок для копирования скульптур, который только что был заново изобретен и сейчас привлекает столько внимания в Париже“. Эти машины стояли там, на галерее, открытые для всех, с самой смерти Петра, двести лет назад, и очевидно, что никто никогда не побеспокоился оценить их настоящую стоимость».

Джеймс Макнил Уистлер. Капитан Катль (из романа Ч. Диккенса «Домби и сын»). Из альбома для зарисовок. Метрополитен-музей, Нью-Йорк (The Metropolitan Museum of Art, New York)

Наблюдать это было особенно странно именно Кольту, человеку, который, возможно, и не был автором идеи многозарядного револьвера, но сумел ее использовать, составив на этом не только собственный капитал, но и, по некоторым оценкам, повлияв на само американское общество. Здесь же перед американскими посетителями лежало изобретение, невостребованное в течение полутора веков!

Любопытно задуматься над причинами структурного отставания России от Запада на протяжении столь долгого времени. Изобретения в России были — и свои, и импортированные. Был свой Ползунов, отец и сын Черепановы, был Шиллинг, были десятки и сотни изобретателей и тысячи идей, способных изменить производство и технологии. Но не было своих Кольтов и Зингеров — людей, которые воплотили бы эти изобретения в промышленные партии, внедрили их в производство и повседневное употребление. Дело, однако, не в людях и не в менталитете, который якобы мешает русскому народу осваивать новое. Социально-экономическая структура российского общества не создавала заинтересованности в росте производительности труда. Разрыв существовал на этапе экспериментальной проверки выгодности инновации. Дешевизна рабочей силы не оправдывала затрат на изготовление серийных партий новых изобретений, и спрос на такие партии отсутствовал. Поэтому заимствование готовых, апробированных технических решений из‐за рубежа оказывалось каждый раз более выгодным решением.

В 1856 году вице-консул Дж. Хаттон предупреждал руководство государственного департамента: «Любой инструмент или машина, присланная сюда, должны быть лучшей репутации, — русские их адаптируют и будут использовать, но не любят экспериментировать».

Кольту было присуще своеобразное чувство «бизнес» — юмора. В то самое время, как его заводы изготавливали револьверы для русской армии, Кольт выполнял контракт и с английским правительством, которое вело с Россией войну. Еще более интересно, что в этот же период американский оружейник подарил по револьверу из одного дуэльного набора императору России и султану Турции.

После поездки в Россию Кольт украсил свой завод по производству оружия в Хартфорде куполом-луковкой — копией купола православных церквей.

Но на этом проникновение американского оружия в Россию не закончилось.

Наверняка все слышали слово «берданка», как часто называют вообще охотничье ружье или же особую его разновидность. Гораздо меньше людей знают, что это слово происходит от фамилии американского генерала-изобретателя.

Хайрем Бердан к началу Гражданской войны в США был известен как победитель стрелковых соревнований и изобретатель. В 1861 году он создал и возглавил специальное подразделение снайперов в армии Севера, для попадания в которое требовалось пройти ряд стрелковых испытаний. Полковник Бердан отрицательно относился к муштре и учениям, опираясь на отбор готовых талантов, а также на тщательный подбор и улучшение их оружия. К концу войны Бердан получил ранг генерал-майора.

После окончания войны Бердан продолжал модернизировать существующее стрелковое оружие, предлагая свои усовершенствования фабрике Сэмюеля Кольта, давно сотрудничавшей с русским правительством (сам Кольт умер в 1862 году).

В 1866 году полковника Главного артиллерийского управления А. П. Горлова и делопроизводителя Оружейной комиссии поручика К. И. Гуниуса направили в США для выбора нового оружия для русской армии. В то время лидирующие позиции американских конструкторов и промышленников в создании эффективных образцов стрелкового оружия уже не подвергались сомнению. Именно Горлов и Гуниус обратили внимание на винтовку Бердана с откидным вперед-вверх затвором. Партия этих винтовок была закуплена российским правительством, однако Горлов настоял на доработке этого оружия. В результате внесения в конструкцию усовершенствований Горлова появился 4,2-линейный (10,67‐мм) патрон с цельнотянутой гильзой и была создана винтовка с откидным затвором и внутренним линейно движущимся курком.

Воодушевленный интересом к его изобретению, Хайрем Бердан в 1869 году приехал в Россию с семьей и оставался здесь около трех лет. Было развернуто производство нового поколения винтовок со скользящим затвором, сконструированных Берданом, Горловым и Гуниусом, а также — впервые — патронов к ним в металлических гильзах, которые позволили выявить все достоинства продольно скользящего затвора, который досылал патрон в патронник и выбрасывал стреляную гильзу, упрощая и ускоряя процесс перезарядки. Винтовка под названием «скорострельная малокалиберная винтовка Бердана № 2» была принята на вооружение русской армии. Винтовка, поступавшая на вооружение стрелковых частей, обозначалась как «пехотная винтовка системы Бердана № 2».

В 1870‐м и следующем 1871 годах были изготовлены, испытаны и утверждены образцы кавалерийских винтовок: драгунской, казачьей и кавалерийского карабина, все той же системы Бердана со скользящим затвором.

К «берданке» (как вскоре стали называть винтовку) приняли четырехгранный штык. По своей конструкции и характеристикам винтовка образца 1870 года оказалась одной из лучших для того времени.

Любопытно, что в Соединенных Штатах эта винтовка никогда не стояла на вооружении, а называли ее обычно «русской винтовкой» (Russian Rifle). По мнению историка российско-американского военно-технического сотрудничества Джозефа Брэдли, «иностранное происхождение часто добавляет продукту загадочности, так что название „русская винтовка“ создавало ей особую ауру в Америке, на родине изобретателя, точно так же как название „берданка“ создавало винтовке особую ауру в России, где родился автор главных ее модификаций».

Одной из причин переноса производства в Россию (помимо очевидного желания модернизации отечественного оружейного производства) было низкое качество сделанных в Америке стальных стволов. Переоснащенная американскими станками и частично профинансированная братьями Нобель Ижевская оружейная фабрика к 1875 году производила 60 тысяч «берданок» в год, а во время русско-турецкой войны три завода — Ижевский, Тульский и Сестрорецкий — производили в совокупности тысячу «берданок» в день. К 1879 году вся русская армия была перевооружена «берданками» (к этому времени было произведено около одного миллиона этих винтовок).

«Бердан № 2» была последней однозарядной русской винтовкой, которая состояла на вооружении до 1890‐х годов, то есть до нового масштабного перевооружения армии.

Но и после него «берданке» суждена была долгая история — после замены на мосинскую «трехлинейку» старые винтовки в большом количестве переделывались в охотничьи ружья, и иные в этом качестве прослужили многие десятилетия.

Кроме того, большая часть военных училищ императорской России сохранила некоторое количество этих винтовок. Винтовки Бердана и боеприпасы к ним хранились на складах и в крепостях в огромных количествах в качестве мобилизационного резерва. Уничтожение старых винтовок было делом дорогостоящим, именно поэтому казне куда выгоднее была их переделка в гражданское оружие, а не утилизация путем переплавки. Однако такие большие запасы винтовок, даже при цене в десять — пятнадцать довоенных рублей, явно превышали потенциальную емкость внутреннего оружейного рынка России, потому на начало 1914 года винтовок Бердана на складах оставалось много.

Потери винтовок в первых сражениях «Великой войны» и невозможность быстрого развертывания производства винтовок Мосина заставили Главное артиллерийское управление вспомнить о старых запасах. Изначально использовать на фронте устаревшее оружие не собирались, желая ограничиться их тыловым использованием для охраны мостов, железных дорог и складов в глубине России. Такое применение винтовок Бердана было вполне разумной мерой. Неиспользуемые по боевому назначению винтовки Мосина можно было передать на фронт. Но стремительно растущий дефицит оружия вынуждал применять на передовой и устаревшие «берданки».

Кроме того, зафиксированы случаи их применения финнами во время Советско-финской войны (1939–1940) и даже во время Великой Отечественной войны (как бойцами РККА, так и партизанами). Однако в основном с XX столетия винтовка Бердана (в различных модификациях) применялась лишь как охотничье оружие и была настолько популярной, что «берданкой» стали называть практически любое неавтоматическое оружие, как нарезное, так и гладкоствольное.

Помимо подбора наиболее подходящей для российской армии винтовки, российские эксперты в конце 1860‐х — начале 1870‐х годов занимались в США и исследованием револьверов тамошнего производства, выбирая наиболее совершенную модель для российских жандармских корпусов и кавалерии. В мае 1871 года военное министерство по рекомендации Горлова заключило контракт со спрингфилдской компанией на производство револьверов «Смит и Вессон» для русской армии. Этот заказ не только помог оружейникам преодолеть финансовые трудности, но и сделал им рекламу: вскоре спрингфилдская фирма стала одним из крупнейших производителей оружия в мире, а «Смит и Вессон» оставался на вооружении русской армии до 1895 года.

ШВЕЙНАЯ МАШИНКА «ЗИНГЕР»

Первой успешной американской компанией в России, изделия которой вошли буквально в каждый дом, стала Singer Manufacturing Company; ее бренд, однако, воспринимается большинством как немецкий — одно из самых распространенных заблуждений в истории российско-американских отношений. Речь, конечно, о производителе швейной машинки «Зингер».

Нью-йоркский купец Айзек Меррит Зингер не изобретал швейную машинку, но встал во главе компании, когда несколько обладателей патентов на швейную машину и ее части после нескольких лет судебных тяжб согласились объединить свои права в «патентный пул» и получать от этого общую выгоду.

К 1863 году Зингер продавал более 20 тысяч швейных машинок ежегодно и открыл отделение в Гамбурге. В 1870 году компания продала 170 тысяч машинок. В Великобритании заработала сеть по продаже продукции компании. В 1880 году Томас Эдисон сконструировал электромотор для швейной машинки «Зингер», и продажи подскочили до 500 тысяч.

Примерно в это время компания начала проникать на русский рынок. Уже с 1860‐х машинки продавались в России через германский филиал. У компании уже была недорогая модель для домашнего использования, которая и стала главным товаром для России. Одним из главных ноу-хау Зингера стала продажа машинок в рассрочку (в кредит). В России этот прием стал очень популярным.

В 1890‐е в Россию были сделаны серьезные инвестиции. В Санкт-Петербурге на Невском было построено импозантное здание для штаб-квартиры и главного магазина компании. В знак глобального охвата крышу главного офисного здания венчал глобус (петербуржцам и гостям города это здание знакомо как Дом книги на Невском, а молодежь может знать, что в нем располагался главный офис «ВКонтакте»).

Кстати, это было первое здание в России, построенное на железобетонном каркасе (технология, применявшаяся для строительства небоскребов), что позволило сделать в нем огромные окна. Собственно, первоначально «Дом Зингера» и должен был стать первым петербургским небоскребом, насчитывающим одиннадцать этажей. Однако жители города на Неве уже в то время с недоверием относились к строительству высотных сооружений, и дом пришлось «укоротить» с одиннадцати до семи этажей.

В подмосковном Подольске был построен завод по производству швейных машинок. К 1913 году завод выпускал 2500 швейных машинок в день (600 тысяч в год). В стране работало более 3000 магазинов и 20 тысяч служащих компании «Зингер» (по другим данным, к 1914 году в компании в России работали 40 тысяч человек. В то время была лишь еще одна американская компания со сравнимым количеством работников в России — «Интернешнл Харвестер», построившая в Люберцах свой завод по производству сельскохозяйственных машин и также наладившая сеть сбыта по всей России).

Реклама компании Зингер. Весь Петербург на 1906 год, адресная и справочная книга г. С. — Петербурга. СПб., 1906 г.

Первая мировая война нанесла удар по российскому отделению компании «Зингер». Некоторые магазины были разгромлены как «немецкие». Часть мощностей предприятия в Подольске была переориентирована на военное производство. А после революции (в 1918 году) завод был национализирован, но продолжал производить швейные машинки все советское время.

Директором завода в начале XX века был американский инженер Вальтер Франк Диксон. Его сын Владимир Вальтерович Диксон стал одним из последних русских поэтов Серебряного века; эмигрировав в 1917 году в возрасте 17 лет из страны, этот сын американца писал в США и во Франции ностальгические стихи об оставленной Родине:

СТАЛИНГРАДСКИЙ ТРАКТОРНЫЙ ЗАВОД

Гигантские стройки первой пятилетки Советская Россия осуществляла, снова опираясь на американский опыт и с участием американских специалистов.

Первый директор Сталинградского тракторного завода (СТЗ) В. И. Иванов так объяснял это решение: «В нашей партии установка догнать и перегнать капиталистические страны в технико-экономическом отношении. Установка, требующая, чтобы не проходить промежуточные стадии развития в технике, какие прошел капитализм; и там, где можно установить американские методы работы, не следует задерживаться и проходить европейские».

В мае 1929 года между советской внешнеторговой организацией «Амторг» и фирмой «Альберт Кан инкорпорейтед» был заключен договор о проектировании и консультировании строительства тракторного завода в Сталинграде.

За чертежи корпусов основных цехов — механосборочного, кузнечного и литейного — этой архитектурно-строительной фирме полагалось 130 тысяч долларов, в то время как за каждый ввозимый из США трактор International платили в то время 2500 инвалютных рублей.

Альберт Кан предложил в промышленном строительстве подход, диаметрально противоположный принятому на тот момент, — он пошел не от технологии к архитектурной форме, а от универсального пространства — к размещению технологии. Он придумал способ быстрого создания из стандартных деталей универсального строительного объема, в который затем мог вписываться практически без проблем любой производственный процесс. Типовым здесь было все: окна, фонари, двери, ворота, перемычки, водостоки, душевые кабины, подкрановые фермы, балки, колонны, фундаментные стаканы и пр. Все это не чертилось, не рассчитывалось и не изготавливалось применительно к каждому проекту, а выпускалось промышленным способом по определенным типоразмерам. Это давало большой выигрыш во времени.

Чертежи готовились и утверждались одновременно с рытьем котлована, строительные конструкции заказывались по телефону и доставлялись прямо к началу строительства. Американцы экономили не на расходе стали и бетона, а на снижении трудоемкости всех видов работ и ускорении монтажа.

Было ли все это персональным изобретением Альберта Кана или он лишь обобщил существовавший до него опыт, приведя его к единым принципам, — не важно. Важно то, что в СССР в тот период ничего подобного не было. Именно поэтому в апреле 1929 года руководитель «Амторга» С. Г. Брон подписывает с Альбертом Каном контракт о проектировании Сталинградского тракторного завода.

В начале июля 1929 года на Тракторстрой прибыла группа инженеров из фирмы Альберта Кана. Ее возглавлял Джон Калдер, который только что закончил руководство строительством нового завода Форда в Детройте. В то время он был одним из немногих уникальных специалистов по строительству промышленных сооружений новейшего типа. Он выбрал Сталинград из нескольких предложений.

В середине июля советский директор строительства В. И. Иванов издает приказ: «Американского специалиста мистера Калдера назначить главным производителем работ по строительству завода. Его помощником утвердить мистера Суваджяна».

Механосборочный цех начали строить 10 июля, это был огромный корпус площадью 44 тысячи квадратных метров, в котором должны были разместиться полторы тысячи единиц оборудования. Экскаваторов на стройке не было (как пишут в официальной истории завода, «прибытие на строительство экскаваторов запаздывало»), поэтому котлованы копали вручную полторы тысячи землекопов.

«Я сначала огорчился, не увидев механизации. Но теперь понял, что с этими людьми можно работать — все будет ол райт!» — заявил Калдер Иванову, комментируя высокий темп работ.

В октябре на Тракторострой прибыл корреспондент «Правды» Н. Погодин (будущий автор «Человека с ружьем» и «Кремлевских курантов»), именно эта стройка побудила его перейти от очерков к драматургии. Американец Калдер стал одним из героев первой пьесы Погодина «Темп» (1930). А в очерке он описал его внешность: на американце выгоревшие на солнце темно-рыжие штаны с большим задним карманом. Голубая рубашка с засученными рукавами, красный галстук, развевающийся на степном ветру, шляпа с широкими полями. Он ходит с двумя переводчицами, отдает энергичные указания.

К февралю основные цеха были готовы, американские строители отправились строить другие заводы — в Харькове и Челябинске. Прощаясь с заводом, Леон Суваджян писал в заводской газете: «Я занимаюсь строительными работами с 1913 года и могу сказать с удовлетворением и гордостью, что эта стройка вполне равняется по темпу и точности с любой постройкой этого типа в Америке. Такие достижения в короткое время резко противоречат заключению о „матушке-России“». Суваджян станет главным прорабом строительства Харьковского тракторного завода и будет награжден орденом Ленина.

Проектировщики СТЗ получили гигантский заказ: фирма Альберта Кана стала главным консультантом советского правительства в его огромной программе строительства промышленных предприятий. Заказы американской фирме включали 521 (по другим данным 571) предприятие, среди них — автомобильные заводы в Москве и Нижнем Новгороде, станкостроительные — в Калуге и Новосибирске и, конечно, тракторные — за Сталинградским последовали Челябинский и Харьковский. Московская контора под русским названием «Госпроектстрой» была на самом деле филиалом фирмы Альберта Кана. Руководил ею брат Альберта Мориц Кан, а костяк составляли двадцать пять инженеров из США, которым ассистировали около двух с половиной тысяч советских сотрудников.

В Сталинграде же необходимо было наладить и пустить все то оборудование, что доставили из США в новые корпуса завода. Первый директор СТЗ В. И. Иванов и его помощники отправились в Детройт и организовали там вербовку трехсот работников для нового завода.

Весной 1930 года первые группы американцев стали прибывать на СТЗ, некоторые были с семьями. Разместились они в новых домах Нижнего поселка завода. Для иностранцев построили ресторан, магазин Инснаба, врачебный пункт. Американцам как гостям было уделено максимум внимания на производстве и в быту: несколько облегченный режим работы, лекции, концерты, кино, танцы под джаз. Выпускалась газета на английском языке «Искра индустрии».

Так в Сталинграде образовалась самая большая в СССР американская колония численностью в 370 человек.

Через год часть американцев уехали домой, некоторые подписали контракт на следующий год — уже на худших условиях, а несколько человек остались в СССР на всю жизнь.

Но в целом советское руководство начало сворачивать сотрудничество с американскими компаниями. Сталин писал Кагановичу 25 августа 1931 года: «Ввиду валютных затруднений и неприемлемых условий кредита в Америке высказываюсь против каких бы то ни было новых заказов на Америку. Предлагаю воспретить дачу новых заказов на Америку, прервать всякие уже начатые переговоры о новых заказах и по возможности порвать уже заключенные договора о старых заказах с переносом заказов в Европу или на наши собственные заводы. Предлагаю не делать никаких исключений из этого правила ни для Магнитогорска и Кузнецстроя, ни для Харьковстроя, Днепростроя, АМО и Автостроя».

К опыту США советское и российское руководство обращалось каждый раз, когда в повестку дня ставилась техническая или даже социальная модернизация страны. По образцам нью-йоркских небоскребов 1930‐х годов строились послевоенные «сталинские высотки». Поездка Н. С. Хрущева в США повлекла за собой множество заимствований в организации жизни советских людей, от первых магазинов самообслуживания (супермаркетов) и подземных переходов до планов по автомобилизации населения и известной всем кукурузы. Американские советники работали с реформаторским правительством Б. Н. Ельцина, а президент Д. А. Медведев, объявив о планах модернизации, немедленно отправился в Кремниевую долину.

 

Эпилог. Вашингтонский «Шепилов»

В городе Вашингтоне, округ Колумбия, жил легендарный человек — бывший активист борьбы за гражданские права и мэр американской столицы Мэрион Берри.

В 1977 году он был ранен при захвате здания мэрии (будучи членом городского совета) террористами-мусульманами (отколовшимися от «Нации ислама»). А через год после этого — избран вторым в истории мэром Вашингтона (долгое время мэры столицы назначались), став первым в США мэром крупного города — активистом движения за гражданские права.

В 1990 году Берри попался на употреблении наркотиков, провел несколько месяцев в тюрьме и потерял место, однако в 1995 году с триумфом вернулся на пост мэра и оставался на нем до 1999 года, после чего был избран в состав городского совета, где и находился до самой смерти в 2014 году.

Какое же отношение Мэрион Берри имеет к взаимоотношениям России и США?

Дело в том, что полное имя вашингтонской легенды — Мэрион Шепилов Берри, а приятели называли его не иначе как Шеп.

В 1950‐е, будучи студентом — активистом движения за гражданские права, он взял себе второе имя в честь редактора газеты «Правда» и советского министра иностранных дел Д. Т. Шепилова (того самого, «и примкнувшего к ним»). Друзья по колледжу прозвали его в честь главного советского пропагандиста за подвешенный язык и левые взгляды, а потом он и сам внес это прозвище в официальные документы.

Так фамилия советского партийного деятеля оказалась частью идентичности руководителя американской столицы, свидетельствуя, каким причудливым образом порой переплетаются взаимные образы двух стран.