Владимир Курьянов

ВЕЩИЙ СОН ПЕТЬКИ КУКИНА

Петьке Кукину, как сам он полагал, были по нраву три житейских штуковины. Первая - вздремнуть лишний часок; вторая - мамкины поджаристые оладьи со сметаной, ну, а третьей, наиглавнейшей, страстью, как вообще для любого деревенского мальчишки, конечно же, была рыбалка. Утренний сон и предвкушение завтрака возмущенно роптали против побудки спозаранку, но настоящему увлечению, как известно, не страшны лишения и даже муки. Мечта у Петьки была одна-единствен-ная - выловить ни много ни мало пудового карпа. Такого вот необычайного карпа позапрошлым годом ухитрился вытащить дед Артем в омуте под крутояром. Позже омут облавливали мыслимыми и немыслимыми способами, вывалили туда с центнер каши, перегородили реку лесками донок, но извлечь что-либо подобное, близкое по весу к сказочной рыбе, никому не удалось. "Обрубленный" другими рыболовами старый Артем сначала бранился, гонял мальчишек с донками, "качал права", а потом плюнул на загубленное место, изрек:

- Рыбалка как шаловливая бабенка. Десятку мужиков подморгнет, одного наградит... Лови, лови, может черта лысого выловишь!

Оскорбился старый горбатый Артем, перестал рыбачить у крутояра, а удачливое место все сразу прозвали Артемовым омутом: быстро прилипают клички к тутошним деревенским достопримечательностям.

Речка, в верховьях которой приютилась Петькина деревня, была в общем-то богата всякой рыбой. Водились здесь, по рассказам дедов, и белуга с осетром, но было это, наверное, очень давно, еще тогда, когда сами сухопарые корявоносые старики были зеленее курносого Петьки. Во всяком случае, теперь и духом красной рыбы ни в корявые, ни в курносые носы не шибало, зато другой - от ерша, плотвы до леща, щуки - обитало по тенистым заводям по нынешнему разумению навалом. Речка тихо плескала по барашковым песочным бережкам на плесах, волочила неширокие, но глубокие и чистые воды по извилистым перекатам и так, позвенивая, струясь, бежала от деревни к поселку, от поселка к деревне, докатывалась до города, а там с ней происходило перевоплощение: водица мутнела, грязнела, пачкалась маслянистыми разводами, и рыба в розысках лучшей доли ошарашенно мчалась к речному истоку. Потому-то рыбы под Петькиной деревней в сравнении с низлежащими по карте точками-кружочками было пока тринадцать на одну, то есть ужас сколько!

Петьке Кукину доставались в добычу в основном плотва и окунь; оскорбленный, он часто с завистью следил, как промышляют городские лещовича с поднос величиной, щурачу толщиной с телячью ногу. Нет, нет, не подумайте, что Петька не сумел бы вытянуть хорошую увесистую рыбу, - в двенадцать годков силенок хватало, запросто вытащил бы! Вот только леска у Петьки тонкая - на плотву-верховку, удилища хлипкие, не телескопические и даже не бамбуковые, а из простой лещины. Такими рыбу, как ни пробуй, больше чем на по л кил о не взять. Только этой зимой удалось-таки упросить отца, чтобы справил в городе снасть "побогаче, покрепче", а для заветного карпа купил толстую, миллиметровую, леску. Теперь Петька нисколько не сомневался, что ему повезет и он переплюнет уловами школьных приятелей, а заодно, как говорится, заткнет за пояс всех недругов. Надо только подождать весну, спустить на воду лодку-посудину...

Пузатая, как короб из-под коровьей кормушки, плоскодонка Кукицых нескладна по виду, но на веслах верткая. Петысин батя смастерил ее десять лет назад, когда сам Петька еще помышлял только об одной посуде - горшке. Мальчуган взрослел, выхо-дил в парни, а лодка понемножку рассыха-лась, коробилась и, как ее ни конопатил отец, постепенно обрастая заляпывающей прорехи смолою, сама стала смахивать на горшок, или, как культурно писано в товарном ярлыке сельпо, ночную вазу. С каждым годом все чуднее и неказистее выглядел Петькин "швербот". Многие мальчишки все-таки завидовали Петьке: хоть захудалая лодчонка, а своя собственная - плыви, рыбачь на ней где душа пожелает. Другие же, отцы которых стали обладателями быстроходных катеров, из черной ревности, что не могут самостоя-тельно лихачить на опекаемых родителями глиссерах, кто во что горазд дразнили кукинскую плоскодонку худым корытом, плоскодыркой или даже прогрызенным мышами гробом. Последнее ехидное прозвище своего рыбацкого суденышка Петька Кукин ненавидел всем существом, так же как не переваривал, кстати, мышей, и, едва прослышав о "мышином гробе", сразу затевал драку, хотя был мелковат, в отца ростом, и чаще всего ему самому доставалось на орехи от ребят посильнее.

Многие, очень многие обиды приходилось претерпевать Петьке не только за лодку, но и персонально. Дело в том, что с пробуждением от зимней спячки солнца его лицо осыпалось, как одуванчиками по лугу, сочными, яркими веснушками. Они ядовито зацветали, усеивая нос и щеки оранжевыми пятнышками, и, будто оттого, что Петька начинал вести с помощью примочек непримиримую лекарственную борьбу с ними, рыжие букашки веселее и кучнее перебегали к ушам. "Эй, конопатый! Плоскодырку проконопать! - издевался над Петькиными рассказами об удачливых уловах здоровяк Женька Буряков, основной хулитель Петькиных рыбацких побед. - В твоей лоханке пескарей не сберечь в щель проскочат!" - язвил он и заливал что-нибудь такое сверхправдивое о выловленных щуках, что Петьке оставалось безропотно, не открывая рта, слушать. "Ничего, вот каникулы придут, я вам покажу!" - твердил про себя Петька и мечтал, мечтал глубоко и пылко, что он выловит невероятных размеров рыбу, побольше, чем когда-либо вылавливал любой из его приятелей. А ежели рыбацкое счастье очень улыбнется, то выловит даже покрупнее, чем сам дед Артем!

Как Артем изловчился поймать огромного карпа, для всех деревенских осталось загадкой: старик был худ, горбат, немощен. Артем потом рассказывал, что прицепил леску к носу лодки, и карп на привязи таскал его в разных направлениях целый час, пока "окаянная, оглашенная тварь" (как вполне любовно после всех мытарств с поимкой окрестил старик свою добычу) не выбилась из сил. Тогда с трудом дед подобрал леску и на буксире потянул карпа на отмель правее причала деревенской пристани. С какими-то зеваками и матросом Васькой они выволокли-выкатили по песчаной косе все еще сопро-тивлявшегося, будто был он зверем, а не рыбой, карпа на берег.

Ах, что это была за рыба! Петька ни разу в жизни не видел такой сверхъестественной, громоздко-огромной рыбины. Когда он прибежал на причал, по скопищу народа предположив, что нашли утопленника или, может, случился пожар, исполинский карп еще вздрагивал огненными плавниками, вздымал круглые перламутровые жаберные крышки, как будто в воде продолжал вдувать в себя рыбьими мехами вкусный целительный кислород. Петька, запыхавшись, продравшись сквозь толпу, вперил в зеркальную чешую рыбины взгляд и враз застыл, будто какая-то немыслимая сила прибила его к дощатому причалу гвоздями, а как только он сосредоточеннее, в полный охват разглядел карпа, то и совсем задохнулся. Пегькины внутренности будто бы перевернулись, перекрутились кишочки, а душа предобморочно, как в страшном сне, оледенела. Карп лежал до того красивый и огромный, даже какой-то ужасный в своей огромности, что мальчишеские глаза закруглились прозрачными фарами, точно взаправду увидели на причале человека-утопленника.

Большой, прозеленевший медным ржавым пятаком карпиный глаз вылупился под безжалостным полуденным солнцем и глядел на чуждый ему мир с каким-то стеклянным неинтересом, словно от усталости, гордой беспомощности все вокруг стало совершенно безразлично этому великану рыбьего царства.

Карп умирал. Умирал не долго, но спокойно. Он не обращал внимания на восторги окруживших его людей, восхищенно рассматривавших крутые бока, королевские цветастые бордовые плавники, лишь тяжелее, тяжелее поднимались жаберные, подернутые белым налетом смерти пильчатые перепонки, и временами трепещущая судорога проносилась по телу к хвосту.

Старый Артем молодым петухом скакал около рыбы, дубасил по бедрам перепачканными липкой слизью руками и покрякивал треснутым тенорком что-то нечленораздельное, что выражало радость, изумление, испуг от невероятно как свершившегося события - поимки фантастической рыбы. Все вместе звонко перемешалось в бестолковых восклицаниях едиными, торжествующими полоумными выкриками.

Глядя на пляшущего Артема и на поверженную, брошенную на шершавые доски причала рыбину, бабы и мужики изумленно таращились мигающими глазками, причмокивали губами, покачивали кепками-косынками в знак того, что, "кажись, не перевелась рыба в речке". Вспоминали молодость. "Ну и ну! Кил пятнадцать с гаком потянет!" Карпа никто не пытался взвесить, никому не приходило это в голову, да и какой толк знать точный вес чудища! Достаточно стрельнуть по нему взором, чтобы заробеть от небывалой, камнеподобной головы и размаха широченной лопасти хвоста...

Петька смотрел на рыбу, и ему явственно казалось, что перед смертью карп глядит прямо в него желтым глазом, словно протягивая только к нему невидимую тонкую ниточку беспомощного, страдающего, мудрого взпяда. Карп как бы говорил молчаливым взором: "Что, горе-рыболов? Узрел, какой я?! Можешь натаскать сотню плотвиц, две сотни, сложить вместе и все одно не получишь моего подобия. Вы, людишки, пялитесь на меня, потому что вас слишком много, а я такой один. Я бесценен!.."

Все это Петька придумал, возможно, гораздо позже, уже потом по-полувзрослому размышляя над печальной судьбой карпа. А тогда он просто стоял как вкопанный, колошматящееся сердце немело глупым счастьем, что он увидел такую большую, великолепную рыбу, а в глазах светилось мальчишеское торжество за чужой рыбацкий успех. Такую же радость Петька Кукин испытал бы, наверное, если бы приснилось, что он стал обладателем быстроходного буряковского катера, а когда проснулся, вдруг и впрямь оказался бы его хозяином.

Артемов карп скоро превратился в легенду. Замышляя рыбалить, подготавливая закидушки, поминали добрым хвалебным словом карпа мужики и мальчишки. Каждый думал, что и ему когда-нибудь здорово, как Артему, повезет. Петьке на память от карпа остались найденные на свалке в бурьяне, в рыбьих обглодках, для взрослых - безделушки, а для любого деревенского пацана - бесценные сокровища: круглая чешуя размером с розетку под варенье и острое, изогнутое саблей карпиное ребро. Петька, доставая из металлической коробки свои реликвии, пристально разглядывал каждую, острой рыбьей костью корябал крышку письменного стола, затем подсчитывал число колец на побелевшей от времени чешуе, восхищался прожитыми летами рыбы и снова прятал драгоценные вещицы в жестянку из-под чая, где хранились крючки и всякие рыбацкие мелочи.

Потом Петька начинал подготовку к большой, настоящей рыбалке. Он пробовал на прочность привезенную отцом толстую леску, пытался разогнуть пальцами кованые острожалые крючки; и когда, как ни напрягайся, леска не обрывалась, крючки не гнулись, Петька удовлетворенно улыбался, клал обратно в стол рыбацкие причиндалы. Несколько зимних вечеров он пропотел над изготовлением донных грузил. Выдолбил в кирпиче овальные лунки и заливал туда расплавленный свинец. Отливки выходили на руки горячими, подернутыми от огня матовым узором. Они приятно обжигали ладони, а когда Петька стал обтачивать их в чулане напильником, то они волшебно заблестели, засияли, словно пытались напомнить праздничной внешностью, для чего предназначались. Петька представлял, как тянет леску с сопротивляющейся тяжестью и, подвязав к лодке, катается на карпе. Разъезжать вдоль по реке на гигантской рыбе казалось высшим шиком, верхом восторженных мальчишеских желаний.

Отец, наблюдая, как ретиво копошится сын над донками, вроде совсем незаметно для Петьки насмешливо подмигивал матери, а вслух громко и протяжно говорил:

- Никак Петюня за Артемовым карпухой намылился. Снег не сошел, а он уже снасти варганит. Как бы в прорубь не провалился.

Петька ничего не отвечал на подковырку отца, одержимо, каждый день принюхивался к погоде, ждал новой рыбацкой весны.

Наконец она подступила. Сначала заструились по выщербленным склонам полей незамутненные тоненькие ручейки. Они текли медленно, вроде не спеша,ч скапливаясь где замоинами, где редкими полыньями-лужами под еще стойко скованным белым панцирем берегом. Скоро ручьи заполноволились, стянулись по овражкам к длинным ложбинам, и единым бурливым потоком, малыми речками ринулись к большой воде. Лед заскрипел, врассыпную разбежались трещины, он надломился.

Надкусанный, ноздреватый, вспученный лед простоял около недели, разбухая, насыщаясь талой водою теплыми днями, а ночами вновь подергиваясь твердой, крикливо хрустящей серебряной коркой. Вешние воды с каждым днем напирали настойчивее, теснили ледяную броню снизу, сверху, и однажды, в одночасье, не выдержав, река будто слабо вздохнула, вздрогнула, лед зашевелился, по-стариковски закряхтел, заскрежетал острыми костяшками льдин и пошел слезать по течению расколотой зубчатой толстой скорлупою. Льдины, корежась, грохоча, наваливались, наползали, кололи друг друга, словно торопились обогнать сами себя.

Великолепие первого, гремящего ледохода длилось совсем недолго. Скоро пропал рокот, гул стих, льдины размежились, по-парадному выстроились, величаво зашагали мимо деревни, поблескивая строгими, почти правильной формы, сверкающими гранями. Протоки и заливы засахарились голубым студенистым крошевом, отчего вся река от поворота до поворота под солнцем засветилась хрустально-лазоревым ярким цветом. Еще через неделю серебристый перезвон капели и журчания ручьев одиноко повис над рекою, растворился в прохладном, прозрачной чистоты воздухе, возвестил окончание ледохода начало весны. Южное тепло в лесу быстро расправилось с отяжелевшими серыми сугробами, но очень долго, так казалось Петьке, сушило подходы к реке. Вовсю на пригорках светлыми иголками в сухих прошлогодних паклевых прядях зеленела майская трава, а спуски к речке все еще были замешаны тянущейся тестом непролазной глиной.

Петька испытывал ощущение почти невесомости, крылатой радости, когда все-таки пробрался к реке. Весенняя хмельная свежесть воды будто въелась в него, погоняя кровь скорее и скорее. Петька навалился на перевернутую лодку, и та с гулким шлепком оторвалась от присосавшегося грунта. После весенней распутицы лодка покрылась щепками, сухими листьями, разноперым сором, снесенным талой водой. Петька слегка поочистил борта; открыв клыкастый замок, столкнул, волоча по берегу, плоскодонку в воду. Взбаламученная днищем мутная светло-коричневая жижа сразу засочилась через рассохшиеся доски, и Петька потянул лодку назад. Он оторопело почесал рыжую макушку. От предстоящих ремонтных хлопот на сердце, однако, не стало хмуро - весна не позволяла угрюмиться, хотелось скорее начать работу.

В ближайшее воскресенье они с отцом принялись за починку. Выскоблили потрескавшиеся ломти старой смолы, прочистили стыки. Отец тщательно, ровно покрывал смолою оголенные щели, проверяя каждую на просвет, а Петька так усердно размешивал смолу на огне в чане, что хвойные терпкие запахи от рьяного старания острее и шибче растекались по пригорку.

- Эха, а тута, - отец расстроенно ткнул пальцем в брешь в днище, вздохнул, - надо доску поменять... Да, хлопотно... - Он обошел заваленную на бок лодку и осмотрел ее с другой стороны. - Овчинка выделки не стоит. Долго рассматривал дыру, приноравливаясь лучше положить смолу. Все-таки, поставив последнюю заплатку, вытирая руки, пообещал: - Следующим годом подкопим деньжат - катер купим! - Собрал инструменты, в раздумье охватил грустным цепким взглядом всю плоскодонку целиком. - А может, наша еще побегает, послужит, а?! - пожалел он старушку, нарядившуюся пестрыми латками, расцветкой теперь смахивающую на шкуру африканского жирафа.

Петьке тоже, может быть, было печально расставаться со старой лодкой, но он недавно наблюдал, как неподалеку, около гаражей для моторок, Женька Буряков с отцом красили катер в голубенький, яркенький, как новогодняя игрушка, цвет, и мальчишеская душонка тогда тонюсенько, жалобно запищала, заскулила. Душе, чтобы угомониться и не ныть, так же как успокоившемуся от оладьев животу, очень хотелось полакомиться катером. Это аппетитное желание можно было выскрести из себя, поразив зануду Женьку и всех приятелей только чем-нибудь особенным, необычным, например выловленной своими руками громаднейшей рыбой, - тогда Петькино честолюбие, наверное, навсегда удовлетворенно бы умиротворилось. "Поймаю карпа - отец, небось, быстро раскошелится!" - Петька с завистью посмотрел исподлобья на буряковский катер. Потом сглотнул горькую слюну: своя-то плоскодонка жухло поблекла, а в мальчишеских глазенках показалась еще более уродливой. Некоторые пробовали выловить карпа без лодки, ставили закидушки прямо с обрывистого берега, но, по всем деревенским рыбацким поверьям, крупная рыба кормилась на донном уступе, почти на самой стремнине, а леску, заброшенную с берега, обязательно сносило оттуда на отмель, где баловалась кашей только пузатая мелочь вроде плотвы. Надо было, как Артем, заякориться выше по течению, а снасть и прикорм опускать с расчетом, чтобы их отнесло течением в омут. Для прикормки Петька сумел выменять на значки твердый блин спрессованного из семечек жмыха. Сашка, школьный приятель, расставался со жмыхом очень неохотно, долго рассматривал коллекцию под партой, но обмен происходил в марте, когда лед еще не сошел, и поэтому он состоялся. А рецепт каши, на которую расщедрился клюнуть здоровяк карп, Артем хранил в тайне. Петька решил испытать в ловле изобретенную им приваду - из смеси пшена, овса, ржаных сухарей.

- Особо карпами голову не забивай, - говорил отец, пока Петька возился у печки, выдерживая в горшке кашу на пару. - Артем, небось, последнего оставшегося в речке угомонил.

"Не может этого быть! Наверняка еще один остался!" - скромно кумекал про себя, не вступая в спор с отцом, Петька, мутузил в ладонях пышущий жаром ком мякины. Карп просто очень башковитый, за запросто живешь на крючок не сядет. "Над карпом надо корпеть" - так рассуждали деревенские мужики. Петька сдобрил мешанку конопляным маслом, лизнул языком, задумчиво вздел глаза к потолку, сыпанул щепотку сахару. Уж мимо такого лакомства никакой карп не прошмыгнет!

Мать пыталась, пока вода в реке холодная, не пускать Петьку на рыбалку, но разве удержишь его уговором, когда многие деревенские хлопцы уже похвалялись первыми уловами, а Петька еще своих поплавочных удочек в чулане не щупал, а уж попробовать в деле новые донки попробуй откажи! Рано утром, спросонья погромыхав под глухое ворчание матери в сенцах ведрами, Петька помчался на берег. Цепь лязгнула под суетливыми движениями, и лодка плавно отчалила к Артемову омуту. "Лишь бы первым место занять", - быстро шевелил веслами Петька. Вот и обрыв, утыканный стрижиными гнездами. Он бултыхнул в воду взамен якоря два спутайных проволокой звена от гусеницы трактора, выбрал шнур, осмот-релся.

Косое солнце, чуть озолотив зубчатые вершины сосен, проглядывало над сосновым бором. Легкий свет терялся в белых клубьях тумана, отчего вода под берегом становилась сизо-темной, а в омуте почти чернильной, бездонной, загадочной. Ни всплеска, ни ветерка. Кто живет в молчаливой пугающей глубине - лещ, сом, а может, опять забралось сюда сказочное чудовище пудовый карп? Петька проткнул острием крючка румяный колобочек каши и отпустил леску. Она быстро побежала по течению, соскальзывая с борта плоскодонки. Снарядив таким же образом вторую донку, Петька вставил короткие рукоятки удильников в выдолбленные пазы в корме и, раскрошив жмых, опустил в воду прикорм в сетчатом мешке, подвязав его к борту. Все! Место готово к рыбалке по примеру деда Артема. Осталось только дождаться поклевки. Петька отрешенно уставился на сторожки.

Сторожки-пружинки плавно покачивались от вихрящего водоворотами течения. Поклевок долго не было. Наконец мелко закивал один из сторожков, Петька резко подсек, но притащил пустой крючок. Скоро задрыгался второй сторожок, но и на этот раз крючок возвратился в лодку разоблаченным от каши, бесстыдно голым. "Ну и рыбалка!" - расстроился Петька. Когда в третий раз сторожок весело заскакал в переплясе, Петька, боясь опоздать, сильно рванул удилище и тут почувствовал, как что-то небольшое трепещется на конце лески. Подведя рыбу, он увидел недомерка-подлещика, играючи легко очутившегося в лодке. "Малявка!" - оценил его тщедушные размеры и опечалился, как всем сердцем расстраивается любой уважающий себя рыболов, если вместо запланированного разухабистого леща или карпа снимает тощую густерку. Крючок для подлещика был слишком велик - отсюда и все сходы подлещик случайно засекся снаружи около рта.

"Так я ничего не наловлю, - раздумывал Петька. - Может, крючки поменять?" Он полез за пазуху за коробкой с крючками и тут ужаснулся: "А если карп?!" Страшная картина, что карп прыгает свечою и удирает, оттого что Петька разменял хороший крючок на мелкий, хлипкий, будто бы опалила его ознобистым жаром. Петькины щеки ярче окрасились конопушками. "Надо корпеть!" Он тоскливо продолжал ждать, раз за разом насаживал кашу на опорожненные нахальными подлещиками крючки. "Ишь, как в столовке лопают, думалось ему. - Много малолетков я сегодня накормлю!"

Он представил себя мамой, заботливо питающей малышей подлещиков, и от этой озорной мысли самому стало весело, внутри вроде как полегчало. "Давай налетай!" - Петька размял жмых, веером кинул в воду, и поклевки сразу сдуло как ветром - подлещик переключился на подсолнечные крошки. Петька на всякий случай поменял приманку на крючках и, подстелив телогрейку, удобно примостился на скамейке.

Течение медленно покачивало плоскодонку, шуршало водяными струями по бортам. Загорланили, выпорхнув из глазниц круглых гнезд обрыва, стрижи. Они бойко метались над поверхностью реки, суматошно перехватывая в воздухе мошек, и, возвратившись, стыкались в стену берега. Время вплотную придвинулось к полдню. Майское солнце припекало по-летнему; оно пригревало спину, словно обволакивало мягким одеялом. Клевать на донки перестало, и от скуки Петька сам заклевал носом. Он посмотрел на сторожки, на розовые в солнечном блике облака, на тихо убаюкивающую журчанием воды реку; глаза замигали чаще, сквозь ресницы Петька еще раз сумел оглядеть донки, мотнул головой, тяжело моргнул, и его веки неуловимо накрепко слиплись.

Петьке Кукину снился небывалый, похожий на мультфильм сон. Сначала перед глазами поприседали сторожки, потом Петькин взор будто бы побежал, от них вниз по натянутой леске, спускался, спускался и оказался в глубоком черном омуте. И наблюдает Петька в бездонной дырке, как подсматривают в замочную скважину, неслыханное рыбье государство. Плавает вертко плотва, смотрит в окошко в водорослях щука с перевязанными косынкой больными зубами, сом сидит на камушке и лениво уплетает карасика. "Мать честная! удивился во сне Петька. - Куда я попал?!" Вдруг появился громадный карп в очках в роговой оправе с торчащими изо рта обрывками поводков от лесок, которые вплелись ему в бороду. Карп пошевелил плавниками и неожиданно открыл дверь, через которую подглядывал Петька. "Заходи, Петь, заходи, - со стариковской хрипотой Артемовым голосом медленно выговорил карп. - Ты ведь меня ловить собрался? - спросил он устало, без угрозы. - Давай, пробуй!" "Да я..." - начал оправдываться Петька, но ничего не успел сказать, так как от удивления глаза его вылезли из орбит.

Представляете, плывет прямо на него вразвалочку Женька Буряков с авоськой, в которой шарахаются средь ячеек щуки. Кричит: "Здорово, Кукин! Я больше тебя наловил! Больше!" - Женька радостно оскалился. У Петьки засосало под ложечкой, никогда ему не обогнать в уловах Бурякова, пока тому доступен свободный вход в рыбье царство. "Не тягайся с ним! - успокоил Петьку карп. - Женька - негодяй. Рыб не по правилам ловит - то бреднем, то острогой бьет. Он даже на меня, - жалобно сказал карп, - сеть ставил! Не дает рыбе прохода". "Чего же вы молчите?! - возмутился Петька. - Сообщили бы рыбнадзору о его безобразиях!" "Как сообщить? - сокрушался карп. - Мы, рыбы, создания обеззвученные, говорить не умеем, беззащитны перед человечьей волей. А люди-то все одинаковы: каждый нас съесть норовит! Единственное, что нам остается, это занять самооборону и самим вас слопать"!" - вдруг сказал карп и начал расти, расти, пока не вымахал раза в три здоровее Женьки. Он разинул губастый рот и погнался за ним. "Проглочу! Стой, окаянный!" Женька с перепугу даже щук побросал, пустился наутек. "Нельзя же так! - захныкал, удирая, Женька Буря-ков. - Кто же человеков ест?!" "А нас можно, а нас можно?! - восхитившись карпом, заверещали щуки. - Лови его!" Драпая, Женька вопил: "Спасите!" "Нельзя так запросто людей есть, это безобразие!" - заступился за своего недруга Петька. "Ладно, смилостивился карп, приостановился. - Тогда вы останетесь у нас заложниками, поплаваете под городом в отравленной мазутом яме!" "Это незаконно!" - испугался Женька. "Там невыносимо житЫ" - жалобно прокричал Петька. "Ничего, поплаваете - обвыкнете, - спокойно сказал карп. - Побудете в нашей шкуре - небось, сами рыбьей чешуей покроетесь! - Он закашлялся. "Я не браконьер, не браконьер! Меня за что?! - заорал Петька. - Я честный рыболов!" - "А что ты сделал как честный рыболов, чтобы не браконьерничали? - обратился карп к Петьке. - Ничего лично ты не сделал! Вот и пожинай тяжкий рыбий удел!" "Мы не хотим! - закричали вместе Женька и Петька. - У вас вода холодная! Как вы здесь живете?!" - "А сами вы как там наверху?! Заморили рыбу, затравили реку.. Что, если мы через вас пропадем, сами жевать будете?!!" "У, холодно..." - жалобно заскулил Петька.

Петьке стало действительно холодно, он проснулся. В лодку, наверное, через неудачно замазанную в днище большую дыру набралось порядком воды, она доползла до левого, свесившегося со скамейки сапога и проникла за голенище. Скрюченная нога задубела от холода. Петька сбросил сапог, размотал портянку. "Вот чертовщина! Надо такому присниться!.. Интересно, сколько времени?.." Он хотел натянуть сапог на босую ногу, но не успел. Только взглянул на донки и, как был с сапогом в руках, замер: леска правого удильника свободно трепыхалась под ветром; провиснув, она собралась за кормою кольцами. Петька охнул и бросился к удочкам. "Какая рыба подняла тяжеленный груз со дна?!" Петька испугался, нарисовав ее мысленно. Он проворно потянул леску. Вдруг Петька почувствовал мощный рывок рыбы, та ощутила засевший в нее крючок, ринулась вглубь. "Карп!! - заорал Петька. Попался! !" Он, не раздумывая, потащил к себе леску как мог быстро, лишь бы поскорее увидеть рыбину.

Капроновая леская выворачивалась, перепутывалась и в миг, когда Петька перехватывал ее левой рукой, со свистом рванулась и, впившись в палец, полоснула кожу. Петька бессознательно вскрикнул, инстинктивно сунул рассеченный палец в рот, с ужасом, широко открытыми глазами смотрел, как только что выбранный им из воды запас лески бесследно исчезает.

"Неуйдешь! Стой!!" - взвопил в Петьке рыбацкий азарт. Вспомнив, как Артем заарканил карпа, Петька бросился снимать якоря. Ему удалось вытащить якорную веревку только наполовину, как раздался скрежет - натянутая струною леска, опоясав, зацепилась за древко соседней донки, и оно как пружина качалось взад-вперед под мощными бросками рыбы. Петька не успел даже подумать, чтобы сбросить в воду ставшую явной помехой вторую донку пропадать снасти так пропадать, лишь бы рыбину спасти, - как леска пронзительно взвизгнула, лодка словно пошатнулась и раздался звонким жужжанием отдавшийся в Петьке громкий шипучий хлопок. Петька прыгнул к корме. В бездумном отчаянии с яростной злостью он тащил и тащил без сопротивления, свободно и легко, леску, не в силах поверить, что рыба, та особенная, долгож-данная, почти принадлежащая ему рыба, о которой он мечтал длинными зимними вече-рами, навсегда исчезла. Когда Петька увидел оборванный конец, он выронил леску, запла-кал беззвучно, жалобно, горемычно, так же тоскливо, по-животному, как плачут без слез кошки и собаки. Это была его рыба, больше, чем у самого Артема, больше всех рыб, которых только вылавливали в их реке, - Петька не сомневался в этом. Ведь только что, совсем недавно, он видел старого великана карпа во сне, как наяву. Петька не сомневался, что карп специально глотанул кашу и оборвал леску, чтобы наказать за одно желание поймать его и посмеяться над Петькой.

- Не стал бы я тебя есть, - жалобно зашептал Петька - Мне бы разок взглянуть на тебя да, может быть, подвести к берегу, чтобы увидели другие. Отпустил бы я тебя, непременно отпустил, - убеждал он сам себя.

От неутешного горя и обиды, кружась в глазах, танцевала река, берега будто надвигались на болтающуюся на якоре одинокую лодку и тут же расступались, словно специально открывая Петьке темнеющий сумеречной тенью загадочный омут. Петька внезапно почувствовал, что никогда ему больше не поймать вожделенной рыбы, и бессилие от этого, невозможность что-либо исправить заставляла зорче вглядываться во вращающуюся быстрыми водоворотами, как будто нет там ничего живого, глубину Артемова омута. "Не поверит никто, что здесь все еще живет карп, - думалось Петьке. - Скажут, брешет Кукин, приснилось ему". Он долго задумчиво смотрел в реку, потом окинул взглядом некрасивую, в смоляных заплатах, плоскодонку, и, горько, по-человечьи заплакав, бадейкой начал перебрасывать через борт просочившуюся через рассохшиеся доски воду. Вода звенела, радостно кричала, пела, голосисто переливаясь, словно ликовала от возвращения в реку. Петька прикрыл дно ведра случайно выловленным подлещиком и против течения, неторопливо подгребая, поплелся к причалу.

Видимо решив разузнать об успехе, как назло, на причал пришагал Женька Буряков.

- Не клевало, что ль? - Он ехидно усмехнулся. Чтобы не замараться в рыбьей слизи, двумя пальцами приподнял подлещика, опустил обратно в ведро. - Шелуха!

- Маловато сегодня, - несчастным голосом, будто оправдываясь, сказал Петька. Указал на перепутанные и порванные лески. - Карпа, правда, чуть-чуть не вытащил. Похлеще был карп, чем у Артема!

- Был карп да сплыл! Небось, коряга карпом почудилась, - фыркнул Женька. - Вот мы завтра кружками... А это... - Он пренебрежительно махнул и направился к своему катеру.

Петька тоскливо взглянул на улов и вдруг ощутил в себе непонятно откуда взявшуюся, после неудачи с поимкой карпа, недосланного утра и недоеденного завтрака, новую бодрую жизнерадостную силу. Представив, как Женька, перетрухнув, улепетывает от карпа, он насмешливо хмыкнул и громко, чтобы услышал Буряков, с издевкой процедил:

- Тю-ю-фяк!

Женька изумленно, будто ослышался, оглянулся, остолбенел от небывалого Петь-киного нахальства.

- Не Буряк, а тю-ю-фяк! - упрямо, глядя Женьке в лицо, повторил Петька. - На катере кружки гонять все равно что охотиться на танке.

- Вот как! - угрожающе надвинулся Женька, походя пнув тупым ботинком плоскодонку. - Завидки берут?!. На мышином гробу, конечно, далеко не уплывешь!..

- Чему завидовать?! Неужто твоей керосинке?! - неожиданно для Женьки спокойно, невозмутимо перенес оскорбление своему "гробу" Петька, заодно с достоинством поддев катер недруга. - Какие там кружки?! Чего брехать-то! Все знают, что вы с отцом сетями орудуете... Только молчат.

- А ты, значит, разговорчивый! - Женька, уверенный в физическом превосходстве, хлестко, с размахом опустил кулак. Гоготнул, когда Петька зажал разбитый нос. - Помойся, говорливый!.. - Он беззлобно сплюнул, отвернулся. Потопал к катеру уверенной, спокойной походкой, словно ничего не произошло.

Вдруг Петька оторвал руки от опухшего носа и, не обращая внимания на потоки крови, хлынувшие на рубашку, наскоком подлетел к Женьке.

- Тюфяк! - Ударил он легко, без раздумий, точно был намного сильнее Бурякова. А потом, когда его в немой ярости остервенело колошматил Женька, Петька уже не испытывал боли, ему было светло, радостно, по-дурацки весело, как будто он сполна успел одним ударом отомстить за унижение плохонькой, убогой плоскодонки, за непойманно-го, в которого никто никогда ни за что не поверит, карпа.

Устав молотить кулаками, Женька,, отдуваясь, напоследок обозвал Петьку "коно-патой рожей", отряхнулся, лениво, перевалочкой убрался к катеру. Петька лег на ласковую, легкую, по-весеннему зеленеющую траву, запрокинув голову, чтобы приостановить кровяную терпкую струю из носа, и, повторив само собой навязавшееся для Бурякова прозвище "тюфяк", улыбнулся пухлыми, размозженными губами, словно понял что-то такое большое, ценное, важное, что никому другому никогда не будет известно.

Через день поздним вечером к избе Кукиных подвалил Буряков-старший. Он затребовал на порог Петькиного отца. Долго доносились громкий угрожающий буряков-ский голос и мягкий, попискивающий во-робьино щебет хозяина дома. Отец возвратился в избу удрученный, потрепанный, еще меньше ростом, будто воробья ощипали.

- Зачем у Буряковских сетей постромки и поплавки срезал?! Больше всех тебе надо?! Теперь добра не жди! У Буряковых руки как оглобли.

Петька, лежащий на кровати, притворился, что спит и не слышит выбранки отца. Самое главное, что где-то в черных вязких глубинах реки спокойно плавают лещи, судаки, плотва, окуни, а в омуте сидит огромный карп. "Пусть все ловят карпа сколько хотят, - добродушно думал Петька, - и никогда не поймают... Счастье и зовется счастьем, потому что его ухватить нельзя, а если поймаешь, то будет то счастье совсем не настоящим большим счастьем, а так, пустячком, обычной удачей... Часто остается нам после нежданной, свалившейся на голову удачи, как от карпа, всего-навсего обглоданная косточка..."

- Вот я новый замок на лодку надену! - продолжал грозить отец. - Нашел с кем рыбу делить!!

Тут он вздрогнул от неожиданности - приглушенный смех сына пролетел по комнате. Отец подошел к Петьке и увидел, что тот спит по-настоящему, со спокойной улыбкой, застывшей на лице, с руками, легко разбросанными поверх ситцевого одеяла. Отец взглянул на запекшуюся на губах сына детскую, еще кроткую улыбку, на расквашенное, в кровоподтеках, царапинах, с сизыми синяками под веками, лицо. "Эх, Аника ты воин!" - Заботливо прикрыл он Петьку одеялом, и самому вдруг сделалось гадко, брезгливо за взрослую "умную" трусость. "У меня мальчонку избили, а я перед Буряковым оробел!" Он выругался сквозь зубы и выскочил из избы.

- Хочешь, гад, сидеть! - слышали в потемках соседи срывающийся, хрипло-визгливый крик у буряковского крыльца. - Еще пальцем мальчонку тронете - засажу! Петьке в ту ночь снился чудесный, необыкновенный сон. Снилась чистая река с прозрачной водой от истока до устья, снился благодарный, подобревший от глупой рыбьей радости ученый очкастый карп, и еще снилось что-то непонятное, хорошее, что, когда проснешься, сразу и назвать нельзя, только и помнишь, знаешь, что было это - очень, очень хорошее. Может быть, как раз таким неизвестным, неопределенным и бывает никем не пойманное вечное рыбацкое счастье...