Путешествия Государя Императора и связанные с ними меры по охране. Система политического розыска и произведенные мной в ней изменения.

В июне месяце начались путешествия Государя Императора по России и за границу, продолжавшиеся в течение всей моей службы на посту товарища министра внутренних дел, что отнимало у меня массу времени и при громадной текущей работе лишало возможности серьезно заняться деятельностью организаторской, и приходилось ограничиваться только частичными исправлениями усмотренных мной в системе политического розыска недостатков. Я стремился всеми силами поднять военный дух корпуса и стать ближе к подчиненным мне офицерам.

Служба в отдельном корпусе жандармов состояла, главным образом, в борьбе с революционным движением и была тесно связана с деятельностью департамента полиции, руководившего политическим розыском на пространстве всей Империи.

Я думаю, что едва ли какое-либо другое понятие, как понятие о политическом розыске, вызывало больше недоумений среди непосвященных в дело лиц, создавало самые превратные толкования и, благодаря возможности использовать этот недостаток понимания, служило лицам, ведущим борьбу с правительством, средством возбуждать против него общество. Временное правительство точно так же мало представляло себе истинное положение этого дела, считало, что политический розыск есть совокупность злоупотреблений и даже преступлений со стороны лиц, им занимавшихся, внимательно исследовало, по оказавшимся в его руках документам, все мельчайшие подробности, преступлений не нашло, но и не установило истинного значения розыскной системы. Вот почему, стоя во главе розыска более двух лет, я хочу ознакомить читателя с правдой.

Нет ни одного правительства в мире, начиная с абсолютной монархии и кончая советской властью большевиков, которое не было бы вынуждено, в целях своего существования и самосохранения, отказаться от борьбы со своими политическими врагами, признавая направленные против существующей власти действия лиц иных убеждений преступлениями, а потому не только карать их на основании уголовного закона, но в большей части случаев предупреждать самое возникновение этих преступлений.

Правительству приходится иметь дело не только с фактами, но и с намерениями. Трудностью своевременного ознакомления с такими намерениями, в целях предупреждения преступлений, объясняется и трудность розыска, которая почти непонятна для рядового обывателя, вследствие того, что политический розыск оперирует не после, а до совершения преступления. Отсутствие правильного понимания высказанных мной положений ярко выразилось даже в речах членов Государственной Думы после трагической смерти П. А. Столыпина. Правительство упрекали, что оно пользуется для своих целей осведомления секретными сотрудниками вроде Богрова, признавали это почти преступным и даже рекомендовали поручить политический розыск молодым людям с высшим образованием. Такой совет характерен и уничтожает в корне обвинение правительства в провокации, так как введение чиновников в революционные организации, в том числе и в террористические группы, несомненно было бы явным подстрекательством к преступлению при том условии, что революционные партии проявили бы верх наивности, допустив посторонний элемент в свою среду. Подобная розыскная система со стороны правительства заслуживала бы, по справедливости, название провокационной.

Под словом «провокация» нельзя понимать необходимость осведомленности о готовящемся преступлении, а нужно раз навсегда установить, что провокация — есть организация или пособничество к преступлению в целях личного успеха и выслуги перед начальством. Нельзя считать провокацией случаи, когда член революционной партии, ставший сотрудником розыскных учреждений, выдает только часть преступного плана, скрывая иногда очень многое, — иначе он действовать не может, так как будет немедленно разоблачен и убит. Искусство политического розыска в том и заключается, чтобы по получаемым, часто кратким, сведениям воссоздать полную картину готовящегося преступления. Пользование сотрудником являлось бы преступным только тогда, когда без его участия революционеры отказались бы от всех своих преступных намерений. Я хочу пояснить эту мысль примером.

Боевая организация имеет в виду совершить террористический акт: в ней принимает участие сотрудник. Если отсутствие его влечет за собой провал намеченного дела, то руководители розыска, допуская его участие в группе, несомненно совершают преступление. Если же уход сотрудника из организации не препятствует осуществлению революционерами своего плана, то ясно, что присутствие сотрудника в группе есть только необходимая мера предосторожности. Вытекающий отсюда мой взгляд на провокацию может выразиться в следующем положении: если революционное движение есть результат деятельности сотрудников, то наличность их на службе у правительства недопустима, если же оно существует и будет развиваться независимо от них, а при помощи других лиц, то наличность сотрудника абсолютная необходимость.

При обвинении правительства в пользовании сотрудниками обыкновенно выдвигается вопрос о том, что, оставляя сотрудника безнаказанным за принадлежность его к революционной партии, оно нарушает закон и тем само совершает преступление. Я допускал бы, если бы такой взгляд высказывался правительством, но мне совершенно непонятно, когда он исходит из революционной среды. Учрежденная Временным правительством чрезвычайная следственная комиссия предъявляла такие обвинения к бывшим деятелям Царского режима, квалифицируя их как бездействие и превышение власти, — и, невольно руководствуясь только желанием их в чем-нибудь обвинить, дошла до абсурда. Революционеры ставили мне в вину, что я не предал смертной казни семь человек их товарищей во главе с известным членом партии социалистов-революционеров Слетовым. Не знаю, увидит ли когда-либо свет следственное производство названной комиссии, но упомянутый мной случай я не могу обойти молчанием.

Слетов с отрядом боевиков прибыл в Петербург для цареубийства. Переодевшись извозчиками, террористы некоторое время следили за выездами Государя. В составе группы находился один сотрудник. Когда мне доложили об этих приготовлениях к преступлению, влекущему за собой смертный приговор, передо мной явилась следующая дилемма: исполнить закон, арестовать боевиков и предать их суду. Предположить хоть на одну минуту, что такое распоряжение устранит возможность новых попыток к цареубийству, я не мог и прекрасно знал, что появится другой отряд, открыть который несомненно представит большие затруднения, и страшное преступление может совершиться. Или через посредство сотрудника предупредить террористов, что за ними следят чины охранного отделения, и дать им возможность скрыться за границу, в убеждении, что в новом предприятии несомненно будет участвовать хоть один из бежавших, что даст возможность розыскным органам вновь не допустить совершения преступления.

Эти принципиальные положения и служили основанием в моих действиях по розыску. Пользование секретными сотрудниками из революционеров было санкционировано до меня изданной директором департамента полиции Трусевичем инструкцией районным охранным отделениям, где в отделе о ведении внутренней агентуры это не только рекомендовалось, но, благодаря одной из неудачных, вызванных недостаточной продуманностью фраз допускалось даже как бы в форме подстрекательства. Это — фраза о необходимости «продвижения» сотрудников ближе к центру революционных групп. Понимать ее можно двояко: сотрудник мог продвигаться от периферии к центру, благодаря обстоятельствам партийной жизни, независящим от розыскных органов, или руководители розыска могли принимать меры для такого продвижения. Последнее толкование было, по-моему, крайне опасным и могло вызвать у отдельных чинов розыска стремление к искусственному продвижению сотрудников, даже путем совершения ими преступлений. На это указывает, хотя и смутно, в своем показании один из террористов. Убийца полковника Карпова говорил, будто в целях такого продвижения разрешались террористические акты по отношению к некоторым должностным лицам и что во главе такого списка стоял я сам. В своих указаниях розыскным чинам я категорически воспрещал всякое участие сотрудников в активных действиях партии и допускал отмеченное в инструкции продвижение лишь естественным порядком: путем замещения самой организацией сотрудниками арестованных или уехавших видных членов группы. Мне хорошо известно, что в таком же направлении действовал департамент полиции в последнее перед революцией время.

Недопустимой считал я и так называемую центральную агентуру, т. е. наличность сотрудников, которые стояли в центре боевых организаций или, с другой стороны, секретных агентов, имевших непосредственные сношения с департаментом полиции, помимо местных розыскных учреждений. В первом случае невозможно допустить, чтобы член боевой организации не принимал активного участия в партийных предприятиях и даже не был бы иногда их инициатором, т. е. не совершал бы типичной провокации.

Нельзя же себе представить организатора политических убийств Савинкова в роли секретного сотрудника! Какие же сведения он мог сообщить департаменту полиции без немедленного провала в партии или без видной роли в преступлении?

Характерным примером такого положения является Азеф. В бытность мою товарищем министра он сотрудником не был, и я до запроса в Государственной Думе ничего о нем не знал, тем более что в делах департамента полиции, как об этом и заявил в Государственной Думе П. А. Столыпин, не было ни малейших указаний на участие Азефа в террористических актах. Этот пробел для меня совершенно непонятен. Ведь лица, которые имели с ним дело, знали занимаемое им в партии положение и поэтому не могли, после осуществления таких выдающихся боевых предприятий, как убийство В. К. Плеве и великого князя Сергея Александровича, о которых Азеф своевременно не предупредил департамент полиции, не остановиться над вопросом: не переоценивают ли они партийное значение Азефа, являющегося в действительности не членом центрального комитета, а рядовым работником, который мог не знать, а тем более принимать участие в задуманных комитетом преступлениях, или — если значение Азефа было для них несомненно — ни одной минуты не усомниться в участии его в этих убийствах и все-таки продолжать им пользоваться. Приказ об аресте Азефа был бы несомненно более целесообразен и безусловно обязателен для бывшего директора департамента полиции Лопухина, чем последующая беседа его по этому предмету с Бурцевым. Также непонятно, как, пользуясь услугами Азефа, на этом соображении ни разу не остановился и преемник А. А. Лопухина М. И. Трусевич.

Последнее обстоятельство доказывает и недопустимость второго из упомянутых выше положений, а именно непосредственных сношений департамента полиции с секретными агентами. Нельзя сказать, чтобы таким способом центральное учреждение могло проверить сведения, поступившие от местных розыскных лиц, так как департамент полиции или всецело отдавал бы себя в руки сотрудника, не имея никаких способов проверки его докладов, или вызывал бы у розыскных органов постоянные недоразумения. В розыскном деле нельзя, при принятии той или другой меры, руководствоваться только бумажными данными; значительную и главную роль играют личные впечатления сотрудника на руководителя розыска, которые, при условии ведения департаментом, никоим образом не могут быть переданы местным учреждениям. Вследствие таких соображений я и не допускал существования центральной агентуры ни в том, ни в другом виде.

Точно так же я не допускал и чрезмерных, вне всяких правил награждений розыскных офицеров за доставление сведений, как бы серьезны они ни казались, желая таким образом устранить всякий повод к стремлению, даже при наличности строго воспрещающих всякую провокацию циркуляров, их нарушения в целях отличия. Я могу утверждать, что за мое время случаев сознательной провокации не было, а попытки в этом направлении в начале моей службы, как высшего руководителя розыска, кончались увольнением виновных. Даже мелкие случаи провокации по неопытности и недальновидности начальников губернских жандармских управлений не оставались без надлежащего воздействия.

Самое трудное, с чем мне пришлось бороться в розыскном деле, это вопрос об излишнем доверии чинов розыска к секретным агентам. На это указывает и только что изложенное мое мнение об отношении к Азефу. Ведь нужно было быть слепым или находиться под гипнозом безграничного доверия, чтобы ни разу не заняться проверкой его деятельности. Такой гипноз непонятен для широкой публики, в чем мне пришлось самому убедиться в суждениях ее о роли Богрова в убийстве П. А. Столыпина. Эта роль объяснялась самым разнообразным образом, изобретались предположения, доходившие до участия в этом преступлении чинов розыска. Я хочу уничтожить указанное сомнение среди лиц, добросовестно заблуждавшихся, изложив истинное положение дела.

Всякая деятельность мало-помалу вырабатывает в человеке привычку к таким явлениям, которые в обыкновенной жизни вызывают волнения и даже отвращение. С товарищами прокурора и судебными следователями, со студентами первых курсов медицинского факультета случаются чуть не обмороки, когда они присутствуют впервые на вскрытиях. Для судебного врача такие вскрытия настолько обыкновенны, что не производят никакого впечатления. Так, обращение с взрывчатыми веществами вызывает страх у обыкновенного человека, между тем как у химика открытие особого, сильнодействующего препарата влечет за собой чувство гордости и даже восторга. Чины розыскных учреждений, имея постоянное общение с секретными сотрудниками, не только к ним привыкают, но последние становятся для них близкими людьми. Я готов даже признать, что отсутствие доверия к сотруднику вызывает в иных случаях с его стороны опасливое отношение к руководителю. Между тем практика розыскного дела доказывает, что, пользуясь доверием, сотрудники готовы рисковать своей жизнью для спасения руководителя розыска. Несмотря на целый ряд распоряжений департамента полиции, все это не было в состоянии искоренить у чинов розыскных учреждений избытка доверия к секретным агентам, хотя многие из этих чинов поплатились собственной жизнью.

В свое время наделало много шуму и в обществе и в прессе убийство начальника Петербургского охранного отделения полковника С. Т. Карпова его сотрудником Петровым (Воскресенским). Это убийство было, конечно, поставлено мне общественным мнением в вину, а после революции послужило предметом судебного дела.

С весны 1909 года Государь Император стал путешествовать по России и выезжать за границу. В розыскные учреждения поступал целый ряд сведений, что революционные партии подготовляют покушение на Его жизнь, и указывают на необходимость выразить таким образом протест при первой же поездке Государя в Полтаву. В департаменте полиции и подведомственных ему учреждениях намерения и деятельность террористических групп были освещены крайне слабо, что вызвало у П. А. Столыпина и у меня большие опасения. Перед указанной поездкой начальник Саратовского губернского жандармского управления уведомил департамент полиции, что содержавшийся в местной тюрьме социалист-революционер Петров, осужденный за принадлежность к боевой организации, предлагает свои услуги осведомлять розыскные органы при условии освобождения из-под стражи, если, кроме того, будет освобожден и его товарищ по партии Бартольд. Выбора у меня не было: я считал своим долгом принять все меры к предупреждению цареубийства. Испросив разрешение министра внутренних дел, я приказал дать возможность Петрову и Бартольду бежать. Это признавалось незакономерным, но, к моему удивлению, со стороны революционеров, причем мне ставилось в вину, что я предварительно не испросил высочайшего помилования. Очевидно, такое помилование по докладу П. А. Столыпина было бы даровано, но, во-первых, это устраняло всякую возможность получить от Петрова какие-либо сведения, а во-вторых, категорически противоречило моему убеждению не вмешивать Государя Императора в дела розыска. Руководство Петровым я возложил на полковника Карпова, рекомендовав ему особую осторожность. Эту осторожность я осуществил и при посылке Петрова за границу, командировав вместе с ним специального офицера. Сведения, которые давал Петров, возбуждали во мне постоянные сомнения, и я при каждом докладе повторял полковнику Карпову о необходимости тщательно их исследовать и отнюдь не доверяться Петрову. Путешествие Государя в Полтаву прошло совершенно благополучно, равно как и осенняя поездка в Крым и Италию. Пребывание в Ливадии затягивалось, и Государь должен был возвратиться в Петербург в половине декабря, с остановкой по пути в Москве. Для подготовления безопасности обратного проезда и пребывания в Москве, я, в конце ноября, должен был выехать в Крым, а затем задержаться в Москве и дождаться прибытия туда Государя Императора. Накануне моего отъезда полковник Карпов вновь доложил мне поступившие от Петрова сведения, которые на этот раз показались мне маловероятными, невзирая на категорическое заявление начальника охранного отделения об искренности и осведомленности этого сотрудника. Такой же разговор повторился на другой день в вагоне, перед самым моим отъездом.

«Я ручаюсь за Петрова головой», — была последняя, сказанная мне полковником Карповым фраза.

«Смотрите, не рискуйте ею», — ответил я, когда он выходил уже из вагона.

В Крыму я пробыл несколько дней, в течение которых получил от полковника Карпова телеграмму с изложением новых сообщений Петрова, приведших меня к несомненному убеждению, что доклады Петрова — лживы. Это мое убеждение я высказал в ответной телеграмме, приказав полковнику Карпову немедленно арестовать Петрова. В Москве П. А. Столыпин вызвал меня из Петербурга к международному телефону и сообщил, что, ввиду важных сведений, доложенных ему директором департамента полиции, он не решается сам принять рекомендуемые директором меры и посылает в Москву для подробного осведомления меня вице-директора С. Е. Виссарионова. Последний по приезде доложил, что Петров имеет сообщить крайне важные данные, а потому полковник Карпов просит, чтобы директор и вице-директор департамента присутствовали при разговоре незаметно для Петрова в особо нанятой уже конспиративной квартире. Я назвал такое намерение безумным, спросил о причинах оставления Петрова, вопреки моему приказанию, на свободе и поручил доложить мое мнение министру внутренних дел. То же самое я лично подтвердил по телефону П. А. Столыпину, прося не принимать никаких экстраординарных мер до моего возвращения через день.

На следующее утро меня разбудили сообщением, что полковник Карпов убит на конспиративной квартире упомянутым Петровым.

Вторым примером является убийство сотрудником же в Радоме летом следующего года начальника местного губернского жандармского управления, принимавшего его в кабинете своей частной квартиры, через несколько дней после издания департаментом полиции подтвердительного циркуляра об осторожном отношении к секретным агентам. Я получил об этом телеграмму в Риге, где подготовлял меры охраны к предстоявшему приезду Государя для открытия памятника Императору Петру I. Одновременно я получил от министра внутренних дел приказание поручить одному из высших чинов департамента полиции ревизию розыскных учреждений в Привислинском крае и, по окончании торжеств в Риге, самому приехать для проверки в Варшаву.

В связи с этим случаем нельзя не остановиться на исключительном положении розыскных учреждений в этом крае. Несмотря на то, что осуществлявшие розыск жандармские офицеры были подчинены мне, как товарищу министра и командиру корпуса, они в то же время находились в подчинении и помощнику Варшавского генерал-губернатора по полицейской части. Хотя по закону этот помощник был тоже офицером корпуса жандармов, но, ввиду почти независимого положения, которое занимал генерал-губернатор в крае, мог, пользуясь личным на него влиянием, проводить мероприятия, иногда далеко не соответствовавшие директивам центральной власти. Генерал-лейтенант Л. К. Утгоф, занимавший в то время этот пост, был склонен пользоваться этим исключительным положением и, как мне казалось, смотрел на провокацию менее строго, чем министр внутренних дел и я. По приезде в Варшаву вице-директор департамента Виссарионов доложил мне результаты ревизии, после чего я вызвал в Варшаву начальников всех розыскных учреждений Царства Польского и в заседании, под своим председательством, в присутствии генерал-лейтенанта Утгофа, детально разобрал данные ревизии. Не могу сказать, чтобы она указала на явные случаи провокации, но некоторые дела давали основание предполагать излишний активизм со стороны секретных агентов. От имени министра внутренних дел я заявил генералу Утгофу при всех собравшихся жандармских офицерах, что в случае, если этот недостаток не будет устранен, виновного постигнет самая, строгая кара.

Наконец, таким же примером излишнего доверия к секретному агенту является и убийство П. А. Столыпина. Мне придется подробно остановиться на этом деле, которое, несмотря на неоднократные расследования, остается для многих мало понятным. Здесь я могу только сказать, что начальник Киевского охранного отделения, подполковник Кулябко, проявил избыток доверия к Богрову, пустил его в театр, а главное, перед самым фактом убийства, потребовав, по моему приказанию, чтобы он ехал домой и не отлучался из своей квартиры, не проводил его сам или через кого-либо из своих чинов до улицы. Допустив же в себе неограниченную веру в сотрудника и оставив его перед наружной дверью вестибюля, он дал возможность Богрову вернуться в театральный зал и совершить убийство.

Факты, только что приведенные, указывают, что при таком отношении к сотрудникам руководившие ими жандармские офицеры, рискуя жизнью других людей, прежде всего подвергали опасности свою жизнь.

В тесной связи с этим стоит принципиальный вопрос о допущении офицерами сотрудников в места, где находились охраняемые лица. О сопряженной с таким приемом опасностью все офицеры знали с самого начала моей службы — я требовал безусловно, что если в исключительных случаях присутствие сотрудника было неизбежно для предупреждения покушения со стороны революционеров, жандармский офицер или руководитель розыска не должен был ни на одну минуту оставлять секретного агента одного, а обставить тщательным наблюдением. На это указывает и приведенный мной выше случай с тем же самым Кулябко во время подготовлявшегося на меня покушения на концерте в Киеве. Полковник А. И. Спиридович, которого также обвиняли в допуске сотрудника Богрова в Киевский театр, задолго до событий в Киеве потребовал немедленного увольнения одного из сотрудников, назначенного Петербургским охранным отделением сопровождать царский автомобиль.

В декабре 1909 года перед предполагавшейся в Москве остановкой Государя Императора у розыскных органов были серьезные сведения о готовившемся покушении на цареубийство, которое должно было быть осуществлено во время проезда Императора. Сведения указывали и на определенную группу, некоторые лица из состава которой были известны одному из сотрудников. Таким образом, присутствие его на улице было безусловно необходимым. Я доложил об этом П. А. Столыпину и получил его разрешение, причем в своем докладе указал, что командирую вместе с сотрудником одного чиновника и нескольких опытных офицеров Петербургского охранного отделения, которые не должны оставлять его ни на одну минуту.

В системе политического розыска меня озабочивало освещение революционной пропаганды и настроения среди чинов армии и флота. В памяти живы были восстания матросов в Свеаборге и Кронштадте, поднятый лейтенантом Шмидтом бунт среди моряков Черноморского флота, военные мятежи в Полтаве, Киеве и Туркестане.

Государь Император воспретил секретную агентуру в войсковых частях, считая совершенно достаточным наблюдение со стороны подлежащего военного начальства, тогда как в действительности такое наблюдение вовсе не достигало цели. Начальники воинских частей отчасти не допускали даже возможности революционного движения в своих командах, отчасти совершенно не умели установить за ними надзора, а в особенности боялись нарушить сыгравшее пагубную роль «все обстоит благополучно». При таких условиях от секретной агентуры среди нижних чинов нужно было отказаться, а ее предстояло искать в кругу лиц, так или иначе с войсками соприкасающихся. По моему приказанию был разработан проект открытия вблизи казарм мелочных лавочек, торговля в коих должна была производиться агентами розыскных учреждений, и таким образом освещать настроение войсковых частей. Проект этот был осуществлен в очень малом размере, так как для широкой его постановки не хватало денег.

Наконец, я категорически воспретил всякую агентуру среди учащейся молодежи средних учебных заведений. Пересоздать всю систему политического розыска требовало значительного времени, и мне не удалось провести ее планомерно, ввиду всепоглощающей работы по охране многократных высочайших путешествий. По тем же причинам не удалось мне видоизменить инструкцию по политической агентуре М. И. Трусевича, — я считал, что таковая требует продолжительной и серьезной работы с непосредственным участием местных розыскных деятелей. Думаю, что новая инструкция, составленная наспех, не исправила бы дела, а внесла бы еще большую путаницу и затруднения при планомерном ее применении. Эта мысль, по-видимому, занимала и всех моих преемников, так как на мой первый вопрос, осуществлен ли пересмотр инструкции, — когда я в октябре 1916 года временно исполнял обязанности товарища министра внутренних дел при А. Д. Протопопове, — мне ответили, что работы еще продолжаются и находятся в ведении жандармского генерала П. К. Попова, которому я приказал закончить их не позднее месяца. Я не знаю результата этих работ, так как в конце ноября я, по моей просьбе, был освобожден от обязанностей по означенной должности.

Мои взгляды на политический розыск и принятые для их осуществления начинания подверглись серьезному практическому экзамену.

Смутное время 1905 и 1906 годов и вызванная им усиленная работа всех чинов министерства внутренних дел по восстановлению порядка и спокойствия лишали Государя Императора возможности оставлять столицу и предпринимать какие-либо поездки по России, тем более что таковые нельзя было считать безопасными, ввиду интенсивной деятельности боевых организаций. После наступления сравнительного спокойствия, а именно с 1909 года, путешествия Государя стали носить постоянный характер. В бытность мою товарищем министра внутренних дел с 1 января 1909 года по 19 ноября 1911 года, Государь Император изволил присутствовать на торжествах в Полтаве, Риге, Киеве, Овруче и Чернигове, проживать в течение нескольких месяцев осенью в Крыму, посетить итальянского короля в Ракониджи, пробыть около двух месяцев в Гессен-Дармштадте и проехать для свидания с Императором Вильгельмом в Потсдам. Эти путешествия вызывали чрезвычайное напряжение всех сил охранной полиции. Я не имею в виду излагать официальную сторону поездок и торжеств, своевременно описанных в органах прессы всего мира, — я вспоминаю здесь только о вызванной путешествиями работе, которая внесла крупные изменения в самую систему охраны.

От центральной агентуры мы отказались. Сведения, поступавшие от второстепенных сотрудников, не могли считаться достаточным основанием, чтобы принятые по существу их меры безусловно гарантировали безопасность монарха. Приходилось центр внимания переносить на меры охраны наружной. Одной из главных среди них была тщательная регистрация населения как по пути проезда, так и в месте пребывания Государя Императора. Неизбежно было усиление местных полицейских сил командированием дополнительных отрядов из состава столичной полиции, с привлечением, где это было возможно, и местного населения, которое охотно оказывало в этом деле свою помощь. Я считаю, что совокупность этих мероприятий имела серьезное значение, так как все поездки прошли благополучно и порядок нигде не нарушался. Я испытывал чувство нравственного удовлетворения, сознавая, какое облегчение и радость доставляли Государю эти путешествия. Подъем духа в населении был очень велик, и оно встречало своего Царя крайне восторженно. Правительства иностранных государств шли навстречу мероприятиям, необходимость которых признавалась ими неизбежной. От квестора г. Турина, ведавшего охраной замка Ракониджи, командированные мной лица почерпнули полезные уроки по регистрации населения. Особую предупредительность и внимание мы встретили со стороны германских властей, а благожелательность французского правительства выразилась в пожаловании мне большого креста Почетного легиона. Легче всего было поддерживать порядок в Риге, ввиду крайней дисциплинированности толпы и широкого содействия всех местных общественных организаций.

Пребывание в Крыму и Гессен-Дармштадте было действительным отдыхом для Государя Императора и Его семьи. Заграничное общественное мнение проявляло полное сочувствие Российскому Монарху, и диссонанс вносила иногда лишь левая пресса, с которой тем не менее удавалось ладить далеко не полицейскими мерами.

Цикл высочайших путешествий моего времени закончился, к несчастью, преждевременной смертью П. А. Столыпина в Киеве, которая была результатом нарушения выработанной мной системы розыска.