XV. Высочайшее пребывание в Киеве.
Высочайшее пребывание в Киеве. Покушение на убийство П. А. Столыпина. Его смерть. Моя отставка. Усиленные на меня нападки. Расследование сенатора Трусевича. Предварительное следствие сенатора Шульгина. Рассмотрение дела в I Департаменте Государственного Совета. Разрешение его Высочайшей резолюцией
5-го января 1913 года обер-прокурор уголовного кассационного департамента правительствующего сената объявил мне через полицию о воспоследовавшей высочайшей резолюции по делу по обвинению меня, состоявшего в распоряжении дворцового коменданта, полковника Спиридовича, и исп. Обязан. вице-директора департамента полиции, статского советника Веригина, в превышении и бездействии власти, допущенных нами при принятии мер охраны на киевских торжествах в конце августа и начале сентября 1911 года, последствием чего было убийство членом революционной партии Богровым председателя Совета Министров, статс-секретаря П. А. Столыпина, 1 сентября 1911 года в Киевском городском театре. На представленном Его Величеству журнале по этому делу I департамента Государственного Совета Государь изволил собственноручно начертать:
«Дело о генерале Курлове, полковнике Спиридовиче и статском советнике Веригине прекратить без всяких для них последствий».
В тот же день я послал дворцовому коменданту, генерал-адъютанту В. А. Дедюлину, телеграмму, прося его повергнуть к стопам Государя мою беспредельную благодарность и готовность служить Его Величеству, как служил в течение 35 лет Его державному отцу и деду. Через два дня дворцовый комендант прислал мне при своем письме мою телеграмму, на которой карандашом рукой Государя было написано:
«Благодарю. В верности службы генерала Курлова никогда не сомневался».
Таким образом закончились тяжелые для меня полтора года разных расследований и следствий.
К несчастью, и на этот раз повторилась старая русская пословица: милует царь, да не жалует псарь. Когда я обратился к министру юстиции с просьбой об опубликовании высочайшей резолюции, то получил ответ, что такое опубликование прямым законом не предусмотрено. Таким образом, правительство Коковцова находило возможным допускать против меня клевету в печати, караемую по уложению о наказаниях, т. е. на основании положительного закона, но не признало возможным допустить в той же печати столь важный для моего оправдания факт, хотя это и не было запрещено законом, но не нашлось закона, разрешающего обнародовать правду, выразившуюся в высочайшей резолюции.
В одном из первых заседаний Государственной Думы Милюков выступил с горячей речью по поводу убийства П. А. Столыпина. Между прочим он сказал, что это горестное для России событие (едва ли оно было горестным для Милюкова) случилось, несмотря на то, что генералом Курловым было истрачено на охрану в Киеве девятьсот тысяч рублей — казенных денег. В зале заседания присутствовал председатель Совета Министров В. Н. Коковцов, который, что особенно важно, был одновременно министром финансов. Однако он не счел нужным заявить, что им, министром финансов, было отпущено на охрану при высочайшем путешествии в Белгород, Киев, Чернигов и Овруч, а также на двухмесячное пребывание Государя в Крыму всего триста тысяч рублей, из каковой суммы, оставляя должность товарища министра внутренних дел, я сдал тридцать семь рублей. Из подробного представленного мной отчета и оправдательных к нему документов видно, что Милюков, говоря о расходах на киевскую охрану, для красоты речи прибавил втрое, а министр финансов, исходя, вероятно, из того же соображения, что и министр юстиции, что на восстановление истины нужен положительный закон, величественно промолчал и тем как бы подтвердил слова Милюкова.
Все это подтверждается журналом Государственного Совета, в котором зафиксировано заявление министра внутренних дел, удостоверившего только что приведенные цифровые данные, причем министр добавил, что из бывших в моем распоряжении сумм не израсходовано ни одной копейки на так называемые неподлежащие оглашению расходы, а всякий расход удостоверен надлежащими, требуемыми законом, оправдательными документами.
Весной 1911 года было решено, что Государь Император вместе с царской семьей в конце августа и начале сентября посетит Белгород, где предстояло открытие мощей святителя Иоасафа, Киев для присутствования на маневрах, Чернигов и Овруч, а затем отправится в Крым, где и будет иметь пребывание до начала декабря.
П. А. Столыпин испросил высочайшее повеление о возложении на меня высшего наблюдения за охраной с подчинением мне в этом отношении всех должностных лиц, к какому бы министерству они ни принадлежали, и с непосредственным подчинением меня дворцовому коменданту, а через посредство последнего — министру двора.
По примеру прежних лет я выехал немедленно, чтобы заранее на местах обсудить и наметить те мероприятия, которые будут признаны целесообразными, в сопровождении должностных лиц министерства внутренних дел, участие коих, с одобрения П. А. Столыпина, я признавал необходимым, причем дворцовый комендант командировал в качестве своего представителя полковника Спиридовича.
Казалось, все было подвергнуто обсуждению и решено, и я был крайне удивлен, когда накануне своего отъезда получил от П. А. Столыпина письмо следующего содержания: «Киевский генерал-губернатор,— писал мне Петр Аркадьевич,— сообщил мне, что он считает возложение на вас высшего наблюдения за охраной, во время высочайшего пребывания в Киеве, для себя оскорбительным и заключающим в себе указание на непригодность его к занимаемой им должности. Я хорошо знаю, что вы никогда при таких путешествиях не затрагивали самолюбия местных должностных лиц и никогда не стремились разыгрывать показную роль начальника. Я совершенно уверен, что при вашей предварительной поездке вы сумеете уладить с генерал-адъютантом Треповым это недоразумение и сообщить мне в «Колоноберже»[14], что все приняло в Киеве нормальное положение. Я не допускаю мысли, чтобы около охраны безопасности Государя Императора возникали трения на почве самолюбия между высшими чинами вверенного мне министерства».
Через день я выехал в Белгород и Крым, а оттуда проехал в Киев. Встретивший меня на вокзале киевский губернатор, камергер Гире, спросил меня от имени генерал-губернатора, в котором часу я могу принять на следующий день генерал-адъютанта Трепова. Я понял, что этот вопрос есть продолжение неудовольствия генерала Трепова, о чем мне писал П. А. Столыпин, и просил А. Н. Гирса доложить Ф. Ф. Трепову, что я, как приезжий, сочту за особое удовольствие лично представиться начальнику края и буду у него завтра в 11 часов утра.
Посетив рано утром Киевского митрополита Флавиана и командующего войсками Киевского военного округа генерал-адъютанта Иванова, я в 11 часов входил в кабинет Ф. Ф. Трепова,— кабинет, в котором я провел два месяца в 1906 и 1907 годах, исполняя по высочайшему повелению обязанности киевского губернатора.
Я знал ранее Ф. Ф. Трепова, и наши отношения можно было назвать хорошими. Он любезно встретил меня, с первых же слов подчеркивая свое желание исполнять мои распоряжения, как его «начальства».
В ответ на это я показал ему письмо П. А. Столыпина и выяснил, что данное мне, по высочайшему повелению, поручение отнюдь не умаляет его прав, как начальника края, что никакой роли внешней при торжествах я играть не намерен и что, наконец, ни одно мероприятие не будет мной принято в пределах вверенного ему края без предварительного с ним соглашения. Единственная цель испрошенного министром высочайшего повеления состоит в том, чтобы устранить междуведомственные трения, которые, к сожалению, как показала практика, постоянно возникали в подобных настоящему случаях.
Одновременно я показал Ф. Ф. Трепову проект заготовленного мной письма на его имя, которое, в случае его согласия, я должен был в тот же день послать П. А. Столыпину для подписи. В этом проекте письма подтверждались уже от имени премьера все те данные о пределах моей власти, которые я перед этим изложил. Письмо это заканчивалось словами: «Вместе с сим я приказал генералу Курлову не принимать никаких мер по охране без соглашения с Вашим Высокопревосходительством».
Ф. Ф. Трепов выразил свое полное согласие по поводу письма, а я, заявив ему, что в тот же день отошлю письмо П. А. Столыпину для подписания, просил генерал-губернатора, в видах сокращения времени, собрать вечером, под его председательством, комиссию из должностных лиц и общественных деятелей, которые должны были принять участие в предстоявших торжествах, что доказало бы всем присутствовавшим его первенствующее значение, как начальника края.
В этом заседании была избрана, между прочим, особая комиссия, под председательством киевского губернатора, для распределения и выдачи билетов на торжественный спектакль в городском театре 1 сентября в высочайшем присутствии. По моей просьбе в состав этой комиссии были включены полковник Спиридович, как представитель дворцового коменданта и статский советник Веригин, как доверенное мной лицо.
При всех высочайших путешествиях революционная печать и сведения розыскных органов указывали на желание подпольных деятелей ознаменовать их каким-либо террористическим актом, направленным против Государя Императора. Такие намерения начали выражаться особенно резко, как только настоящее путешествие Государя сделалось известным. Тогда уже были получены указания на то, что руководителем террористического предприятия явится один из видных революционных деятелей, глава боевой организации партии социалистов-революционеров Савинков.
Какими же силами я обладал, когда мне приходилось вступать в борьбу с объявленной подпольными партиями мобилизацией? Главным органом борьбы должно было являться Киевское охранное отделение, которое и в спокойное, не нарушаемое какими-либо событиями время имело далеко неполное агентурное освещение работы местных противоправительственных организаций, и совсем слабое, по числу должностных лиц, Киевское губернское жандармское управление, на обязанности которого лежало осведомление о деятельности революционных партий только в губернии. Пришлось, конечно, усилить личный состав этих учреждений командированием розыскных чинов из других городов, хотя такое усиление не могло быть признано достаточным. Для точного и полного выяснения как общей картины, равно и многих деталей террористических предположений, необходима была интенсивная работа всех розыскных органов на местах, поэтому я мог отвлечь в Киев только незначительное число чинов, к тому же мало знакомых с местной обстановкой. Единственным плюсом являлось участие в деле такого выдающегося знатока политического розыска, как полковник Спиридович, совместная работа которого с начальником Киевского охранного отделения, ввиду близкого свойства между этими должностными лицами, не допускала предположения о каких бы то ни было трениях.
Подполковник Кулябко приобрел специальную опытность в мероприятиях по охране во время предшествовавших высочайших путешествий. Как начальник Киевского охранного отделения, деятельность которого распространялась на весь юго-западный край, он стоял во главе полицейской охраны во время пребывания Государя в Полтаве в 1909 году, а в 1910 году я назначил его начальником временного охранного отделения в Риге, так как в этом городе такового учреждения не было.
По окончании подготовительных работ, приказав подполковнику Кулябко иметь тщательное наблюдение за деятелями местных революционных организаций и обращать особое внимание на лиц, которые могли бы вновь появиться в подпольной среде, я уехал в Петербург.
14 августа я возвратился в Киев, чтобы дождаться там прибытия Государя Императора, наблюдал и руководил работой должностных лиц отдельного корпуса жандармов и полиции, которые к этому времени были там уже собраны. В ночь на 15-е августа со мной случился легкий нервный удар, вследствие чего я не мог в течение десяти дней выходить из комнаты.
Несмотря на болезнь, я ни на один час не прерывал начатой работы, собирая у себя должностных лиц, выслушивая их доклады и давая надлежащие указания.
В один из этих дней, при обычном докладе, подполковник Кулябко доложил мне, что накануне, совершенно неожиданно, к нему явился бывший сотрудник Киевского охранного отделения Богров, который еще ранее от работы отошел, но сведения которого были всегда очень ценны и не возбуждали никакого сомнения. Подполковник Кулябко находил такое возвращение Богрова весьма важным в столь серьезное время.
По словам Кулябко, Богров сообщил ему, что на днях к нему явился известный партийный работник, которого он знал только по имени и отчеству, и, подтвердив намерение партии совершить крупный террористический акт в последние дни пребывания Государя в Киеве, когда чины охраны будут несомненно утомлены, просил Богрова от имени партии содействия. Далее Богров передал, что отряд боевиков должен был, в целях безопасности, приехать в Кременчуг, а оттуда по Днепру в Киев. На обязанности Богрова лежало приготовление для приезжих речной моторной лодки и подыскание в Киеве безопасного для них помещения.
Подполковник Кулябко спросил меня, какой ответ я разрешу ему дать Богрову. Я, безусловно, воспретил содействовать подысканию моторной лодки и разрешил лишь предоставить для помещения приезжих квартиру, принадлежащую кому-либо из служащих охранного отделения.
Вместе с тем я приказал командировать немедленно в Кременчуг состоявшего в распоряжении начальника охранного отделения ротмистра Муева с необходимым числом филеров для непрерывного наблюдения за железнодорожным вокзалом и речными пристанями. Своему секретарю я продиктовал телеграммы директору департамента полиции и начальнику Петербургского охранного отделения о доложенных мне подполковником сведениях с приказанием тщательно и без замедления разработать их и о результате мне телеграфировать.
В течение последовавших за этим докладом дней никаких дополнительных сведений от Богрова не поступало, а равно я не получал никаких донесений ни из Петербурга, ни от ротмистра Муева.
Приведенные данные и принятые в целях освещения их меры я доложил П. А. Столыпину на другой день по приезде его в Киев, причем министр сказал мне, что, по его мнению, все эти страхи преувеличены.
Несмотря на скептическое отношение П. А. Столыпина к указанным сообщениям Богрова, сильно меня тревожившим, я вновь настаивал перед ним на разрешении мне вызвать немедленно одного из офицеров личной охраны министра, ротмистра Дексбаха, и указывал председателю Совета Министров на то обстоятельство, что состоявший в Киеве при нем капитан Эсаулов, как строевой офицер, совершенно незнаком с охраной и что при предстоявших торжествах все внимание чинов охраны будет сосредоточено на особе Государя Императора и Его августейшей семьи, что, впрочем, категорически требовал и сам П. А. Столыпин. На моей же обязанности, как служебной, так и нравственной, лежит обеспечение безопасности моего министра. П. А. Столыпин ответил мне категорическим отказом, находя, что принятые мной в этом направлении меры охраны генерал-губернаторского дома, в котором министр имел пребывание, слишком преувеличены.
Через день прибыл в Киев Государь с семьей.
Население Киева, запружавшее все улицы по пути царского проезда от вокзала до дворца, а равно и Софийскую площадь, так как Государь заезжал в Софийский собор, приветствовало своего Монарха с редким одушевлением. Полицейские наряды с трудом удерживали толпу, которая каждую минуту могла их смять, несмотря на расставленные шпалерами воинские части. Это одушевление произвело на царскую семью громадное впечатление, так что, когда я, сопровождая Императорский кортеж, приехал во дворец, дворцовый комендант, генерал-адъютант Дедюлин, передал мне подлинные слова Государя: «Скажите Курлову, чтобы он уменьшил охрану».
Следующий выезд Государя должен был быть около 1 часу дня для посещения Киево-Печерской лавры. Я возразил генерал-адъютанту Дедюлину, что как бывший киевский губернатор я хорошо знаком с характером киевской толпы, ее экспансивностью и отсутствием всякой дисциплины, почему я и считал, что при этом проезде, где шпалер войск не будет, уменьшение охраны может повлечь за собой всякое нарушение порядка, не исключающее человеческих жертв, если толпа бросится к царскому экипажу. «Снимите по крайней мере конных жандармов»,— заметил на это дворцовый комендант. Я отдал соответствующее приказание командиру эскадрона, но, проезжая к лавре для встречи на месте Государя Императора, с ужасом видел буквально заполненные народом улицы, где одного движения было достаточно, чтобы эта масса ринулась вперед, причем удержать ее не представилось бы никакой возможности.
Святые ворота Киево-Печерской лавры выходят в небольшой полукруг к улице. Государь Император подъехал к воротам благополучно, но когда навстречу Ему вышел с св. крестом Киевский митрополит Флавиан, а царская семья остановилась, чтобы выслушать его приветствие, которое, к сожалению, было очень длинно, толпа, желая ближе видеть царскую семью, бросилась в указанный полукруг, так что дворцовому коменданту, мне и ближайшим лицам свиты с трудом удалось дать возможность Государю пройти внутрь ограды. Генерал-адъютант Дедюлин убедился, что я был прав и что повторять такие опыты опасно. Поэтому мы решили подать царские экипажи к выходу из малых пещер и оттуда проследовать на главную улицу. Пришлось вновь вызвать эскадрон жандармов и при его помощи с большим трудом, под моим личным руководством, восстановить некоторый порядок, чтобы Государь Император мог проехать обратно во дворец. Этот проезд был совершен медленным шагом среди толпы, которую почти нельзя было удержать. Всякое массовое движение было опасно, ввиду находившихся по сторонам дороги обрывов.
Последующие торжества протекали в полном порядке, причем особое впечатление произвел на Государя прием со стороны городского управления в Купеческом саду. Сад этот расположен на правом, очень крутом берегу Днепра, так что открывающийся с террасы вид при блестящей иллюминации был действительно великолепен.
Проводив Государя из сада, я, еще не вполне оправившийся от болезни, вернулся домой, чтобы немного отдохнуть, так как перед этим мне пришлось в течение нескольких часов самому удерживать толпу. Дело в том, что у подножия Купеческого сада, в конце Крещатика, был воздвигнут памятник Императору Александру II, для освящения которого Государь Император и прибыл в Киев. По Крещатику, до поворота на крутую Михайловскую улицу, были расставлены войска. За этим поворотом Думская площадь и вся остальная часть Крещатика были сплошь заполнены киевлянами. После проследования Государя я оставался на этом углу до конца торжеств, так как считал это место наиболее опасным в смысле возможного нарушения порядка, когда части войск начнут очищать Крещатик, перестраиваясь для церемониального марша. Толпа все время напирала и несколько раз прорывалась через цепь конных жандармов. Для обеспечения парада я принужден был вызвать сотню Уральских казаков, выстроить ее поперек Крещатика и шаг за шагом пешком двигаться впереди нее по мере удаления войск, давая таким образом возможность собравшейся публике подойти ближе к памятнику.
Не успел я заснуть, как меня разбудил мой секретарь с докладом, что меня желает видеть по экстренному делу подполковник Кулябко. Тотчас же я его принял и узнал от него, что вечером явился к нему Богров с заявлением, что член партии социалистов-революционеров, приезжавший к нему за несколько до того дней с просьбой облегчить прибытие из Кременчуга боевиков, сообщил ему об изменении террористической группой своих планов относительно путешествия в Киев, что группа эта уже прибыла и что в составе ее находится неизвестная даже ему женщина, имеющая при себе разрывные снаряды. Она должна была явиться на другой день в 12 часов на квартиру Богрова, где остановился приезжий, для совместного обсуждения дальнейшего плана действий. По его словам, боевая группа не имела в виду цареубийство, а покушение на жизнь председателя Совета Министров П. А. Столыпина и министра народного просвещения Л. А. Кассо. Я приказывал Кулябко обставить немедленно квартиру Богрова филерским наблюдением, командировав для этой цели опытнейших агентов, а самому утром, перед выездом Государя Императора на маневры, доложить все эти сведения киевскому генерал-губернатору. Вместе с сим я поручил Кулябко передать полковнику Спиридовичу, чтобы те же сведения он подробно доложил дворцовому коменданту. Сам я тотчас соединился по телефону с генерал-адъютантом Дедюлиным и сказал ему, что лишен возможности сопровождать Государя на маневры вследствие тех сведений, которые будут ему доложены полковником Спиридовичем перед высочайшим выездом. Об отдыхе нечего было и думать. В 8 часов утра я просил по телефону секретаря министра доложить П. А. Столыпину о необходимости безотлагательного с ним свидания и в 9 часов был уже у него и передал ему подробно сущность доклада Кулябко, добавив, что если к полудню я не получу больших подробностей, мне придется прибегнуть к экстраординарным полицейским мерам, чтобы обеспечить возвращение Государя с маневров, Его поездку на ипподром, поездку и возвращение из театра.
За самый театр я был относительно спокоен, так как билеты выдавались комиссией только известным лицам, а в театре для тщательного контроля было назначено 15 офицеров и 92 агента дворцовой охраны и Киевского охранного отделения. Тем не менее я просил министра не занимать в этот вечер своего кресла в первом ряду, а сесть в генерал-губернаторскую ложу, от чего он категорически отказался.
Тут же я переговорил с вызванным мной директором департамента министерства народного просвещения Вестманом, сказав ему предупредить Л. А. Кассо об опасности и просить его не выезжать иначе, как в автомобиле, который я ему пришлю. Одновременно я приказал усилить охрану генерал-губернаторского дома, где проживал П. А. Столыпин, и поручил жандармскому офицеру тщательно проверять лиц, которые пожелали бы видеть министра.
Я не могу не остановиться на разговоре с П. А. Столыпиным, который ярко характеризует и объясняет создавшееся после его смерти положение. На мое указание, что по возвращении в Петербург я буду просить его разрешения сделать несколько перемен в личном составе розыскных учреждений, П. А. Столыпин сказал:
«Это вам придется делать уже без меня.— И на выраженное мной удивление продолжал:— По здешней обстановке вы не можете не видеть, что мое положение пошатнулось, и я после отпуска, который я испросил у Государя до 1 октября, едва ли вернусь в Петербург председателем Совета Министров и министром внутренних дел»,
Действительно, признаки, о которых говорил П.А. Столыпин, существовали. Лучшим барометром, определяющим прочность положения того или иного сановника, является на первый взгляд неуловимое, но для опытного человека совершенно ясное отношение к нему придворной толпы. Я помню, как раболепно склонялась эта толпа перед всесильным премьер-министром при высочайших путешествиях в Полтаву и Ригу. Как почтительно она склонялась перед ним в Петербурге. В Киеве было иначе. Для П. А. Столыпина не нашлось места в придворных экипажах, следовавших в Императорском кортеже, и он ездил в наемной коляске, что очень затрудняло его охрану.
3-го сентября была назначена поездка Государя Императора в Чернигов на пароходе. Для меня не было никаких сомнений, что в числе лиц, которые должны были сопровождать Императора, председатель Совета Министров являлся одним из первых. Каково же было мое удивление, когда 31 августа подошедший ко мне на обеде во дворце министр спросил, каким путем я предполагаю ехать в Чернигов. Я ответил, что приказал прицепить свой вагон к ночному поезду, чтобы утром приехать в Чернигов, еще раз проверить все меры по охране и встретить Государя.
«Вот и прекрасно,— сказал П. А. Столыпин, — я еду с вами».
На мое изумление, что он не едет на пароходе с Его Величеством, П. А. Столыпин бросил краткую фразу: «Меня забыли пригласить». Я тотчас же направился к флаг-капитану, генерал-адъютанту Нилову и в возбужденном тоне передал ему мой разговор с министром.
«На пароходе крайне ограниченное число мест,— заметил флаг-капитан, и на мое заявление, что удобнее было бы оставить половину свиты, чем председателя Совета Министров, сконфуженно сказал:— Хорошо, я об этом доложу», а через несколько минут генерал-адъютант Нилов, подойдя ко мне, сообщил, что приглашение П. А. Столыпину сопровождать Его Величество на пароходе послано. Я передал об этом в Купеческом саду министру, который, улыбаясь, заметил: «Напрасно, я понимаю, что это ваши фокусы».
Я поспешил в гостиницу, чтобы поскорее узнать от подполковника Кулябко сведения о предполагавшемся в полдень свидании. Меня ожидало полное разочарование: женщина, которая, по словам Богрова, должна была прийти на его квартиру, не явилась, а Богров получил известие, что свидание группы боевиков назначено в 7 часов вечера на Бибиковском бульваре. Сделав распоряжение наблюдать за этим новым предполагавшимся свиданием и ни на минуту не оставлять без наблюдения квартиру Богрова, я решился прибегнуть к тем исключительным полицейским мерам, о которых докладывал министру. Впоследствии, при производстве расследования, сенатор Трусевич ставил мне в вину, что я тотчас же не приказал сделать обыск у Богрова и арестовать приехавшее к нему лицо. Это обвинение звучит насмешкой со стороны бывшего директора департамента полиции, который должен был помнить, что такой преждевременный арест одного из членов боевой группы, при невыясненном ее составе, повлек за собой убийство Императора Александра II и бывшего министра внутренних дел В. К. Плеве.
Сам я с полковником Спиридовичем сел в автомобиль и поехал по пути предполагавшегося возвращения Государя. Путь этот был тем более опасен, что другой дороги, по которой можно было следовать Императору, не было. Полицейский наряд занял назначенные ему места, а за ним расположилась огромная толпа народа. Я остановил свой автомобиль около первого полицейского офицера и громко, так, чтобы было слышно в толпе, сказал: «Маневры затянулись, Государь Император вернется только завтра утром,снимайте наряд». Это приказание, и в той же форме я повторил всем полицейским офицерам по пути следования. Наряд был снят, и толпа разошлась. Перед выездом я приказал оставить чинов полиции по пути от дворца до ипподрома, чтобы толпа видела, что Государь проедет по этому направлению, и одновременно распорядился командированием разъездов конных жандармов на другую дорогу, по которой я и предполагал провезти Государя.
Встретив Императора в Святошине[15], я проводил Его до дворца и здесь доложил министру двора и генерал-адъютанту Дедюлину о создавшемся положении, прося их убедить Государя ехать на ипподром не в коляске, а в автомобиле по намеченной мной дороге. Через несколько минут дворцовый комендант передал мне, что Его Величество категорически отказался исполнить мою просьбу и приказал подавать открытый экипаж.
Проезд и возвращение с ипподрома прошли, к счастью, благополучно, а на ипподроме я передал министру все подробности дополнительного доклада подполковника Кулябко.
После обеда во дворце я поспешил в театр с целью проверки охраны, а затем вернулся, чтобы сопровождать Государя, и вслед за ним приехал в театр.
При первом моем посещении театра приехавший с Бибиковского бульвара подполковник Кулябко доложил мне, что все мои приказания относительно предполагавшегося свидания выполнены. Войдя в театр и направляясь к своему месту около Императорской ложи, я был задержан министром, занимавшим первое от прохода место, который сказал мне со слов подполковника Кулябко, что свидание на Бибиковском бульваре не состоялось. «Нам нужно будет поговорить с вами в первом антракте»,— добавил П. А. Столыпин. С нетерпением ждал я этого антракта, и, как только Государь вышел в аванложу, я подошел к министру. «Что же вы думаете теперь делать?»
спросил он меня. Я ответил, что остается только возвращение после спектакля и что, надо надеяться, оно пройдет благополучно. А ночью я обсужу те меры, которые необходимо будет принять. «Переговорите тем не менее еще раз с Кулябко»,— закончил министр свой разговор. Я отправился исполнять его приказание. По пути я видел в проходе капитана Есаулова, на обязанности которого лежало ни на одну минуту не оставлять министра одного.
Подполковник Кулябко доложил мне, что Богров приезжал к нему в театр, чтобы сообщить, что свидание на Бибиковском бульваре не состоялось и отложено на завтра. Я высказал Кулябко свое крайнее неудовольствие подобными путешествиями Богрова и приказал принять меры, чтобы он не смел отлучаться из квартиры и оставлять приезжего хоть на одну минуту одного. Затем я предложил Кулябко после театра приехать ко мне для обсуждения дальнейших мер.
Из приведенного выше доклада я ни одной минуты не предполагал, что Богров может быть в театре, так как не допускал мысли, чтобы на такую экстраординарную меру подполковник Кулябко не испросил моего предварительного разрешения. Я вернулся в партер к началу второго акта и тотчас же после его окончания опять подошел к П. А. Столыпину, чтобы передать ему свой разговор с Кулябко, а засим не отходить от него ни на шаг, как делал это всегда, когда министр присутствовал в каком-либо публичном месте. На этот раз П. А. Столыпин, сильно обеспокоенный неопределенностью поступавших сведений, несмотря на мои возражения, приказал мне еще раз повидать Кулябко. Как потом оказалось, состоявший при министре капитан Есаулов во время этого антракта находился в фойе. Войдя в коридор, я начал говорить с Кулябко, который подтвердил, что отданное мной в первом антракте приказание о безотлучном пребывании Богрова в своей квартире исполнено. Между тем, как выяснилось впоследствии, Кулябко сказал приезжавшему в театр Богрову уехать домой перед самым началом второго антракта, не потрудившись, однако, наблюсти за действительным исполнением Богровым этого распоряжения. Вдруг раздался выстрел из браунинга, столь характерный по своему звуку. В зале поднялось смятение и послышались крики. Я бросился в залу, встретив у прохода какого-то офицера, который выбегал оттуда с обнаженной шашкой и кричал, что убили Столыпина. Проникнуть в залу я не мог, так как в проходе публика избивала какого-то человека. Попытки прекратить избиение были тщетны. Издали я видел опускавшегося на кресло министра и стоявшего около царской ложи с обнаженной саблей полковника Спиридовича. Тогда я бросился назад, чтобы проникнуть к П. А. Столыпину с другой стороны, и наткнулся на совершенно бледного подполковника Кулябко.
«Это Богров, ваше превосходительство,— пробормотал он, опираясь о стену,— я виноват, мне остается только застрелиться». Я крикнул на него, что застрелиться он всегда успеет и не об этом надо думать, когда Государь — в театре. Не имея возможности войти в театральную залу и кружным путем, так как коридор был запружен народом, я бросился к выходу около царской ложи и просил встретившегося генерал-адъютанта Дедюлина удержать Государя в театре, пока я не доложу, что путь свободен.
Подскочившему ко мне командиру эскадрона жандармов я приказал немедленно очистить весь проезд от публики, оставив около театра один взвод, чтобы сопровождать карету скорой медицинской помощи, вызванную для перевезения П. А. Столыпина в больницу. Чтобы приблизиться, наконец, к министру, я прошел к главному входу. Около него уже стояла вызванная карета, в которую при мне укладывали находившегося в беспамятстве П. А. Столыпина. Это был последний раз, что я видел министра живым, так как, прибыв, после отъезда Государя, в больницу, я не был допущен к нему врачами.
Государь уехал из театра, не дождавшись окончания сделанных мной распоряжений. Арестованный Богров находился в руках судебных властей, начавших свою обычную процедуру.
Во втором часу ночи начальник края сообщил мне по телефону, что назначенный исправляющим должность председателя Совета Министров В. Н. Коковцов просит меня приехать в генерал-губернаторский дом, где он находится. Я поспешил на это приглашение, доложил В. Н. Коковцову все подробности настоящего дела и просил его представить Государю Императору мое прошение об отставке.
«Я нахожу это невозможным в настоящее время», — возразил В. Н. Коковцов. Хотя я прекрасно понимал, что он не только приветствовал бы мой уход, но и сделает все возможное, не останавливаясь ни перед какими средствами, чтобы избавиться от меня совсем. Я не ошибся.
В шесть часов утра мне передали, что П. А. Столыпин просит меня в лечебницу, и, когда я поспешил туда, меня встретило категорическое запрещение В. Н. Коковцова допускать к раненому министру кого бы то ни было, в том числе и меня. Знал поседевший в чиновничьих интригах Коковцов, что П. А. Столыпин может мне передать для доклада Государю то, что он не скажет своему политическому противнику и что эти слова могут помешать его начинавшей приходить в исполнение мечте.
На подробностях последующих дней останавливаться не приходится: все заслоняет собой смерть П. А. Столыпина. Я хочу только сказать несколько слов об обстоятельстве, поразившем всех благомыслящих людей и оставившем, вероятно, навсегда без ответа вопрос, что такое Богров и чем вызвано совершенное им убийство?
Сын богатых родителей, молодой Богров всегда нуждался в деньгах для широкой жизни. Вероятно, под влиянием модных течений, он вошел в связь с революционными организациями и предал их охранному отделению, когда потребовались деньги на поездку за границу. Сведения Богрова стоили затраченных на него средств, и в этом отношении он безукоризненно исполнял свои обязательства. Со временем материальное положение его улучшилось, и он одновременно отошел от партийной жизни, как отошел и от работы в охранном отделении. Я думаю, что в партии знали или догадывались о прежней деятельности Богрова, а потому могли потребовать от него той или другой услуги. Я не сомневался в его сведениях, сообщенных подполковнику Кулябко, как не сомневаюсь в том, что, может быть, за час до покушения на министра он не предполагал, что ему придется совершить этот террористический акт. Требование застало его врасплох, и он подчинился воле, от которой зависела его собственная жизнь. Это предположение не возбуждало бы во мне никаких сомнений, если бы убийство П. А. Столыпина было принято какой-либо революционной организацией на свой счет, но убийство это было встречено молчанием, хотя в революционной печати появлялись обыкновенно хвалебные гимны по поводу всякого, даже незначительного, политического убийства. Возможно допустить, что сведения, сообщенные Богровым Кулябко, были вымышлены и он, пользуясь доверием к нему охранного отделения, решил выполнить террористический акт. Мероприятия по охране и в этом положении не подлежали никакому изменению, так как игнорировать эти сведения, по сложившейся в Киеве обстановке, не представлялось допустимым. Личных счетов с покойным министром у Богрова, конечно, быть не могло, а потому у него не могло быть и инициативы совершить это убийство с риском своей жизни. Приходится, таким образом, прийти к убеждению, что этим преступлением руководила какая-либо иная, неведомая нам сила...
Следствию ее обнаружить не удалось, да, по-видимому, оно к этому и не очень стремилось. На мое заявление, что не следует торопиться предавать Богрова суду, а тщательно, путем политического розыска, расследовать мотивы преступления и возможных сообщников, мне было отвечено, что нежелательно вмешивать в судебное следствие политическую полицию. Богров был осужден, и правительство, столь мало интересующееся обстоятельствами, которые, с моей точки зрения, должны составлять суть каждого дела, обрушилось всей силой судебного аппарата на меня и моих подчиненных.
Нельзя не отметить, что этот аппарат действовал в данном случае довольно своеобразно, выполняя поставленную ему новым председателем Совета Министров задачу — во что бы то ни стало обвинить меня в несуществующем юридически и фактически каком бы то ни было преступлении. Смерть еще не смежила очей П. А. Столыпина, как В. Н. Коковцов, вопреки всякому закону, испросил назначение сенаторского расследования, без согласия как бывшего еще в живых министра, так и временно управлявшего министерством внутренних дел С. Е. Крыжановского. Расследование было поручено сенатору Трусевичу, отношения которого ко мне были прекрасно известны В. Н. Коковцову, что нарушало самые элементарные требования справедливости. Я сужу об этой торопливости по собственным словам В. Н. Коковцова. Когда утром после смерти П. А. Столыпина мы на пароходной пристани ожидали возвращения Государя из Чернигова, на обращенное мной к В. Н. Коковцову ходатайство испросить, ввиду смерти министра, расследование моих действий он ответил короткой фразой: «Это уже сделано».
Сенатор Трусевич приступил к расследованию в целях, как он мне сам это заявил, выяснить дело, начиная с умышленного убийства и кончая небрежностью. Самый факт преступления Богрова был настолько несложен, что необходимо было лишь установить, каким образом Богров попал в театр и знали ли я и полковник Спиридович об этом обстоятельстве. Почему был привлечен к этому делу статский советник Веригин, для меня остается до сих пор непонятным. Сенатор Трусевич тянул расследование полгода, и оно вылилось в целые томы. Он серьезно расследовал, между прочим, и то, ел ли я в Киеве икру и пил ли шампанское, причем убедился, что ни того, ни другого не было. Несмотря на представленный мной денежный отчет, он справлялся во всех банках о моих материальных средствах и, так как таковых не было, о моей задолженности. Он посвятил много времени расследованию шуточной газетной заметки о том, будто Богров за несколько дней до покушения стоял на пути проезда верхом. Сенатор ставил мне в вину мое незнание, что кухарка Богрова находилась в интимных отношениях с одним из филеров Киевского охранного отделения. По-видимому, совокупность таких данных дала Трусевичу возможность предъявить мне обвинение одновременно в превышении и бездействии власти, так как ему хотелось доказать, что мученическая смерть П. А. Столыпина есть результат моего дерзкого посягательства на систему розыска его времени. Забыл бывший директор департамента полиции, что за его время была взорвана дача того же министра, причем была искалечена его дочь, убиты генерал Павлов, градоначальник фон дер Лауниц, Максимовский, совершено ограбление казенных сумм в Фонарном переулке, с человеческими жертвами,— и все это случилось, невзирая на существование центральной агентуры!
Судебное преследование приняло, наконец, приличные формы, когда предварительное следствие перешло в руки сенатора Шульгина, человека безусловно порядочного, относившегося беспристрастно к возложенной на него задаче. В этот период на помощь В. Н. Коковцову пришла прокуратура, так как генерал-прокурор И. Г. Щегловитов также ревностно служил последнему, как служил его убитому предместнику. При предварительном следствии нельзя было игнорировать юридическую сторону дела, а следовательно, нужно было, наконец, установить пределы моей власти, которую я превысил или при осуществлении которой я бездействовал. Я вынужден был задать этот вопрос сенатору Шульгину, но на него ответил мне присутствовавший при допросе обер-прокурор уголовного кассационного департамента правительствующего сената Кемпе, авторитетно заявив, что пределы моей власти указаны в инструкции товарищу министра внутренних дел, заведующему полицией. Мне пришлось возразить, что эта инструкция высочайше отменена в конце ноября 1905 года, когда генерал Д. Ф. Трепов, занимавший эту должность, был назначен дворцовым комендантом, что я товарищем министра, заведующим полицией, никогда не был, так как во главе полиции стоял министр. Это вызвало немедленный уход обер-прокурора из комнаты, причем при дальнейших допросах он уже не присутствовал.
В содействии В. Н. Коковцову не отказывали и другие министры, в том числе и новый министр внутренних дел А. А. Макаров, занимавший ранее должность товарища министра в период указанных мной выше террористических актов. Вернувшись из Крыма, куда он был вызван Государем перед своим назначением, А. А. Макаров передал мне слова Императора: «Я удивляюсь, как такой честный и преданный слуга, как Курлов, не подал до сих пор в отставку».
На мое заявление, что прошение об отставке будет представлено в тот же день, А. А. Макаров осторожно добавил: «Я не передаю вам высочайшего повеления, а только слова Государя»,— на что, откланиваясь, я ответил, что для меня слова Монарха — закон. Эта осторожность была, по-видимому, умышленной, так как, когда впоследствии, после высочайшей резолюции о прекращении моего дела, моим недоброжелателям нужно было лишить меня следовавшего мне подсудного содержания и не исполнить высочайшего повеления о назначении меня в сенат, что обусловливалось не уходом, а увольнением в отставку, А. А. Макаров в собственноручном письме известил меня, что переданные им слова Государя нельзя рассматривать как увольнение в отставку и что, таким образом, оставление мной службы признается им добровольным.
Желание министра А. А. Макарова быть приятным В. Н. Коковцову на этом не остановилось, и в заседании I департамента Государственного Совета по вопросу о предании меня суду равенство голосов получилось только благодаря голосу А. А. Макарова, причем ввиду этого равенства мнение за обвинение являлось превалирующим, так как в этом случае голос председателя Сабурова давал перевес.
Цикл своих преследований В. Н. Коковцов закончил назначением мне пенсии в минимальном размере, не вняв горячим протестам бывшего уже в то время министром внутренних дел Н. А. Маклакова.
