Товарищ Кливон попивал на веранде кофе и ждал, когда принесут газеты. За день до того, как Шоданхо на него покушался, он перебрался из хижины, служившей заодно и штабом Союза рыбаков, в партийный штаб в конце улицы Голландской. Шоданхо, застав лачугу брошенной, начал буянить – выпустил в стену целую обойму, затем поджег хижину. И без сил, в слезах уткнулся лицом в песок, да так и лежал, пока не нашел его случайный прохожий. Товарищу Кливону в очередной раз повезло: спустя годы партийной работы его поставили во главе халимундского отделения.

Было первое октября, и он беспокоился: почему не несут газет? Дрожа от нетерпения, взялся он за вчерашние. Стал просматривать рекламу – все остальное он уже читал. Ничего интересного, кроме двух объявлений: средство для ращения усов и немецкие автомобили в рассрочку. Швырнув газеты под стол, принялся он за кофе. Выглянул на улицу, нет ли мальчишки-газетчика на велосипеде, – по улице шла девушка. Адинда.

– Как дела, Товарищ? – спросила она.

– Хуже некуда. Газеты до сих пор не принесли.

Девушка удивленно спросила:

– Разве вы не слыхали о резне в Джакарте?

– Откуда же я мог узнать, без газет?

Адинда подсела к Товарищу Кливону, отпила без спросу кофе у него из чашки и сказала:

– По радио только и говорят, что о компартии – мол, коммунисты устроили переворот, несколько генералов убиты.

– Что ж, подробности узнаю из газет.

Стали стекаться люди – молодежь и старики, кандидаты в члены партии и коммунисты со стажем, многие – выдающиеся партийные деятели. Первым пришел товарищ Йоно, возглавлявший партию до Товарища Кливона, за ним – Кармин и остальные. Все говорили одно и то же: в Джакарте льется кровь.

– Похоже, совсем плохо дело, – сказал Кармин.

– Верно, – отозвался Товарищ Кливон. – Подписку мы оплатили полностью, а газет нет как нет. Надеру мальчишке-газетчику уши!

– Что с тобой, Товарищ? – не понял старый Йоно. – Дались тебе эти газеты!

Товарищ Кливон гневно сверкнул глазами.

– Слыханное ли дело, чтоб газеты не приходили?

– Вот что, Товарищ, – вмешалась Адинда, – никаких газет сегодня не печатали.

– То есть как – не печатали? Сегодня не Курбан-байрам, не Рождество и не Новый год.

– Армия захватила все редакции, – объяснил Кармин. – Так что не обессудь, Товарищ, не дождаться нам сегодня газет.

– Это почище государственного переворота, – возмутился Товарищ Кливон и залпом осушил чашку.

Руководство партии созвало внеочередное собрание. Вести доходили из разных городов, в основном из Джакарты: весь центральный комитет арестован, началась резня, некоторые коммунисты убиты. Решили устроить в Халимунде большую демонстрацию и, если партийная верхушка в Джакарте на самом деле схвачена, требовать их освобождения без всяких условий. Однако в сведениях можно было запутаться, как в лабиринте: одни сообщали, что Д. Н. Айдит казнен, другие – что он всего лишь под арестом, третьи – что он на свободе. О судьбе Ньото и некоторых других сведения тоже разнились. Но что бы ни случилось, надо собрать всех коммунистов и сочувствующих – рыбаков, батраков, железнодорожных рабочих, крестьян, студентов. Предстоят самые горячие дни в истории города, битва гигантов.

Раздали поручения, и товарищи разбежались по партячейкам, готовить все необходимое на крайний случай. Рисовали плакаты, поднимали знамена. Между тем Кливон тайно созвал пятерых товарищей и велел им вооружаться. Подсчитали, что у них есть в запасе, – многое осталось еще от партизан, а часть бойцов имеют опыт со времен войны за независимость. Кармину поручили собрать отряд, и он сразу ушел, а Товарищ Кливон вооружился пистолетом – нельзя такому ценному кадру подставлять себя под удар.

В десять утра рыбаки и рабочие с плантаций уже толпились вдоль улицы Голландской. Крестьяне и железнодорожники, портовые грузчики и студенты тоже стекались туда.

– Давайте и мы выйдем на улицу, – убеждал товарищ Йоно.

– Идите сами, – отозвался Товарищ Кливон, – а я жду газет.

Никто не возражал. Все знали, как тяжело приходится Товарищу Кливону, и не судили его строго. Его оставили на веранде партийного штаба на улице Голландской, в обществе Адинды, дожидаться газет, которые не придут никогда. Штаб размещался в большом двухэтажном здании, еще новом. У входа, рядом с флагом Индонезии, реяло красное знамя, на двери сверкали медные серп и молот, а почти все стены были выкрашены ярко-алой краской. На самом видном месте в зале висел большой портрет Карла Маркса, написанный маслом, а рядом – еще картины в духе соцреализма. Здесь жил Товарищ Кливон с несколькими охранниками. У них было радио, но Товарищ Кливон предпочитал узнавать новости из газет, а теперь почти все редакции захватила армия, вместо типографской краски льется кровь коммунистов.

Товарищ Кливон руководил партией в Халимунде уже два года и в море по ночам давно не выходил – мешали дела. Ему удалось объединить в профсоюзы крестьян и батраков, провести больше десятка успешных забастовок. Компартия в Халимунде насчитывала тысячу шестьдесят семь активных членов, плативших взносы, и тысячи сторонников – эти люди участвовали в каждой забастовке, не пропускали ни одного митинга, учились на партийных курсах.

Не все, конечно, было тихо-мирно; Товарищ Кливон задействовал партизан-ветеранов – у них и оружие, и страсть к военному делу. Конечно, это еще не армия, но они защищали забастовщиков от произвола железнодорожных компаний, плантаторов, землевладельцев и капитанов судов.

В то время Товарищ Кливон исключил из партии двоих за супружескую измену – при нем это строго каралось, – а еще трое оказались троцкистами. За строгость Товарища Кливона еще сильней зауважали; в компартии Халимунды не было лидера обаятельней.

– Сейчас сезон дождей, – сказал вдруг Товарищ Кливон.

Адинда кивнула и глянула в ясное небо. Утро выдалось солнечное, но как знать, в октябре всегда жди дождей.

– Но погода для них не повод отступать. Думаю, армия в Джакарте нас обманывает.

– Может быть, почтовые машины задержались из-за наводнения.

– Газет сегодня не печатали, Товарищ, – возразила Адинда. – И готова спорить, никаких газет не будет еще неделю, а то и дольше. А может, вообще никогда.

– Без газет мы скатимся в каменный век!

– Сделаю-ка я вам кофе – может, в себя придете.

Адинда пошла на кухню, налила две чашки кофе, а когда вернулась, Товарищ Кливон стоял у ворот и глядел на улицу, будто еще надеялся, что вот-вот прикатит на велосипеде мальчишка-газетчик. Адинда поставила чашки на стол и села в кресло.

– Если пришли в себя – идите сюда, – позвала она Товарища Кливона.

– День без газет прожит зря.

– Да провались они, газеты, Товарищ! Партия ваша в кризисе, ей нужен трезвый, разумный руководитель.

И все-таки не верилось, что компартию, главную силу в Халимунде, могут свергнуть. В то время она гремела на весь город. Будь сейчас выборы, коммунисты победили бы с большим отрывом. Весь город был красным, даже мэр и армия предоставляли коммунистам полную свободу.

По приказу коммунистов во всех школах, даже в детских садах и интернатах для инвалидов, учили наизусть “Интернационал”. А в классах рядом с портретами национальных героев висели портреты Маркса и Ленина. В День независимости – не забывайте, в Халимунде это двадцать третье сентября – каждый год устраивали веселый карнавал и коммунисты скандировали свои речевки. Жители толпами высыпали на улицу и слушали лозунги о равенстве, что сочинил много лет назад Марко Картодикромо, – о том, что все люди равны, независимо от звания и профессии.

Адинде казалось, что коммунистические демонстрации на улицах Халимунды будут такими всегда. Спустя годы она вспомнит, что после запрета компартии больше не видела таких пышных парадов, с нарядными машинами. Товарищ Кливон обычно ехал в самой середине, в автомобиле с откидным верхом, в шапке товарища Салима, и махал девчонкам, а те, стоя на обочине, визжали как сумасшедшие.

Оппозиция, дивясь его бешеной популярности, молилась, чтобы в ближайшее время не устроили выборов. Некоторые партии на словах тоже выступали за революцию, а сами только и ждали, когда коммунисты расслабятся, чтобы нанести им удар в спину. И популярность далась коммунистам нелегко, ценой многолетнего изнурительного труда. Ходили даже слухи, что на Товарища Кливона дважды покушались неизвестные. Однажды ночью злоумышленник пырнул его ножом – вырос как из-под земли и так же внезапно исчез. В другой раз в окно его спальни бросили гранату, но он не пострадал, а на митинге заявил, что прощает нападавших. Эти люди, говорил он, просто-напросто не понимают целей компартии, а именно: искоренить угнетение человека человеком; с тех пор уважение к нему и к партии только упрочилось, даже ребятишки и те их полюбили.

Видя, как он с головой ушел в политику, мать его Мина места себе не находила. Помня расправу японцев над мужем, она считала агитацию и карнавалы бессмысленной возней. Не раз случалось ей видеть, как сын выступает перед многотысячной толпой, выкрикивает лозунги вроде “Долой землевладельцев!” – а народ охотно подхватывает. И громил он не только землевладельцев, но и ростовщиков, фабрикантов, капитанов судов, чиновников на плантациях и железнодорожную компанию. А заодно ругал и Америку, и Нидерланды, и неоколониализм, да так вдохновенно, будто слова нашептывал ему в ухо сам Бог.

Всякий раз, когда Товарищ Кливон навещал мать, та предупреждала: нехорошо наживать столько врагов. “Один друг – мало, один враг – много. Слишком многих ты настраиваешь против себя”, – беспокоилась она. Товарищ Кливон уверял, что судьба отца ему не грозит, и с улыбкой пил приготовленный матерью чай, а потом ложился спать.

Однажды по настоянию компартии посадили в военную тюрьму нескольких подростков. Те ничего особенного не сделали – подумаешь, вышли на школьную сцену и давай играть рок-н-ролл, – но Шоданхо встал на сторону коммунистов. Узнав об этом, Мина, уже не в страхе, а в гневе, ворвалась в штаб и устроила сыну нагоняй.

– Я этого не допущу! – кричала она при всех у него в кабинете. – Ты же раньше пел те же песни под гитару, и все вы пели, разве нет? – вопрошала она обступивших ее людей. – А теперь ты за это заключаешь ребят под стражу?

Но партийная дисциплина сделала Товарища Кливона несгибаемым, и с матерью он обошелся холодно. Просто утихомирил, вывел на обочину шоссе и велел бечаку подвезти ее до дома.

На этом он не остановился, а стал наседать на городские власти, армию, полицию, чтобы те отбирали зловредные пластинки с западной поп-музыкой, а тех, кто их слушает, пусть даже у себя дома, отправляли в тюрьму “Долой Америку, и будь проклята ее лживая культура!” – кричал он. Зато партия щедро поддерживала народное творчество, устраивала фестивали с угощением, а заодно и пропагандой, – и фольклор, в феодальные и колониальные времена считавшийся искусством мятежников, разнообразил теперь халимундскую культурную жизнь. На партийный юбилей устроили представление синтрен: красотка-танцовщица в нарядных одеждах и гриме исчезала в курятнике, а появлялась с серпом и молотом (и публика рукоплескала). Танцоры куда лумпинг глотали стекло и кокосовую скорлупу, а заодно съедали и американский флаг. Запрещенные рок-н-ролльные пластинки тоже разбивали и глотали.

Видя столь стремительный взлет Товарища Кливона, на него обратили внимание коммунисты в столице. Прошел слух, что его пригласили в Политбюро, хотели назначить в ЦК. Успех его был огромен, но от всех почестей, даже от безумного предложения вступить в Коминтерн, он отказывался с непонятным упорством. Цель его – не блестящая карьера, говорил он, а чтобы на халимундской земле воцарился коммунизм, и покидать город он не собирается.

Слухи о беспорядках в городе подтвердились. Армия была во всеоружии – вышли на улицы отряды во главе с Шоданхо, подгоняемым ненавистью к Товарищу Кливону.

– Д. Н. Айдит схвачен, – доложил кто-то.

– Ньото казнен, – сообщил кто-то другой.

– Д. Н. Айдит встречался с президентом.

Новости противоречили одна другой, и единственному источнику информации, радио, доверять было нельзя. Все утро по радио передавали одно и то же, будто раз за разом крутили запись: “Коммунистическая партия предприняла попытку государственного переворота, которую удалось пресечь благодаря слаженным действиям армии. Армия временно взяла власть в свои руки, чтобы спасти нацию”. Пришла другая новость: “Президент находится под домашним арестом”. Все запутались окончательно.

– Сделайте же что-нибудь! – воскликнула Адинда.

– Что же я могу сделать? – спросил Товарищ Кливон. – Советский Союз молчит, Китай тоже.

Коммунисты хотели продолжать протесты и ночью, и на следующий день, но пока разворачивали полевые кухни, а ветераны Народной армии готовились выступить против регулярных войск, Товарищ Кливон на улицу так и не вышел. Адинда ушла домой, а он все сидел на веранде, ждал газет.

Наутро девушка, как всегда, приготовила завтрак для матери, которая еще не вернулась от мамаши Калонг, и отправилась посмотреть на демонстрацию. Потом, с завтраком на подносе, заглянула в штаб и застала Товарища Кливона на веранде с чашкой кофе.

– Как дела, Товарищ?

– Хуже не бывает.

– Поешьте, вы со вчерашнего дня ничего не ели. – Адинда поставила перед Товарищем Кливоном поднос.

– Не стану я есть, пока не придут газеты.

– Клянусь вам, не будет никаких газет, – сказала Адинда. – Армия запретила их печатать.

– Но газеты не собственность армии.

– Зато у армии есть оружие, – возразила Адинда. – Скажите, с каких пор вы так поглупели?

– Значит, газеты напечатают подпольно, – настаивал Товарищ Кливон. – Так всегда бывает.

Все утро продолжались экстренные совещания. Вышли на улицы и антикоммунисты, столкнулись с противниками. Казалось, надвигается война, которой все так боялись, только действующие лица уже иные – не солдаты против местных банд, а коммунисты против антикоммунистов. Армия и полиция были рядом, но не смогли предотвратить мелких стычек и взрывов коктейлей Молотова. Пустили в ход и камни. Экстренные совещания шли одно за другим.

– А все началось с того, что исчезли мои газеты, – сетовал Товарищ Кливон.

– Не смеши народ, – отозвался Кармин. – Два дня назад убили семерых генералов.

– Почему, – не сдержался товарищ Йоно, – для вас на газетах свет клином сошелся?

– Потому что русская революция никогда бы не состоялась, не будь у большевиков “Искры”.

Этот довод был весомей прочих, и Товарища Кливона оставили ждать на веранде в компании Адинды.

Близился полдень, стекались все новые антикоммунисты, повторяя то, что слышали вчера по радио: коммунисты пытались совершить государственный переворот.

Товарищ Кливон, еще не растерявший до конца чувства юмора, на это сказал:

– Пытались совершить переворот и запретили свои же газеты!

Первый бой грянул в час дня. Швыряние камней переросло в ожесточенную битву, люди хватали все, что под рукой, чтобы убивать и калечить. Больница скоро переполнилась. Партия открыла полевой госпиталь, и Адинда поспешила на помощь медсестрам, а Товарищ Кливон с места так и не двинулся.

В партийный штаб начали прибывать раненые, поднялась суматоха. В Халимунде никто пока не погиб, ни из коммунистов, ни из их противников, но сообщили о резне в Джакарте. Около ста коммунистов погибло, остальных бросили в тюрьмы, еще сотни были убиты на Восточной Яве, а в Центральной Яве начались погромы. Наверняка скоро кровопролитие докатится и до Халимунды.

В тот же день случилась и первая смерть. Первым из коммунистов в Халимунде погиб Муалимин, ветеран партизанской войны. Один из самых преданных партийцев, глубокий знаток марксизма, настоящий боец, сражавшийся за правое дело с колониальных времен до неолиберальной эры. Так сказал Товарищ Кливон в кратком надгробном слове на похоронах, которые устроили в тот же день. Мусульманин и коммунист, Муалимин вел священную войну и всегда мечтал умереть за правое дело. Много лет назад он завещал похоронить его как мученика, если погибнет в бою. Поэтому его не обмывали, а лишь прочли над ним молитву и похоронили в окровавленной одежде. Погиб он во время перестрелки с солдатами на побережье – единственная за день жертва. У Муалимина осталась дочь Фарида, двадцати одного года. Мать ее умерла много лет назад, с отцом девушка жила душа в душу и, когда все начали расходиться, осталась у могилы, сколько ни уговаривали ее вернуться домой.

А вот вам и история любви в городе, охваченном войной.

Могильщиком и сторожем на рыбацком кладбище служил Камино, еще молодой, тридцати двух лет. На кладбище он работал с шестнадцати лет, с тех пор как умер от малярии его отец. Единственный сын, он унаследовал дело отца – так повелось в семье из поколения в поколение, начиная с прапрадеда. С детства привычный к кладбищенской тишине, Камино без труда освоил ремесло, могилу копал быстрей, чем кошка ямку. Одно было плохо: замуж за него никто не шел – кому охота жить среди мертвецов?

Жители Халимунды, как известно, народ суеверный. Испокон веков верили они, что на кладбище, среди душ умерших, резвятся демоны, призраки и прочая нежить. А еще верили, что могильщик знается с нечистой силой. Все понимая, Камино даже не пытался просить ничьей руки. Он редко покидал свой дом, сырой, с заплесневелыми цементными стенами, стоявший в тени раскидистых баньянов. Скрашивала его одиночество лишь кукла джайланкунг, с помощью которой вызывал он духов, – искусство беседовать с ними тоже передавалось в семье по наследству.

Но сейчас, впервые в жизни, сердце его дрогнуло при виде коленопреклоненной девушки, что отказалась покидать могилу отца. Он пытался уговорить ее, когда все другие отчаялись; ночью здесь очень холодно, твердил он, лучше вам вернуться домой. Но девушку нисколько не страшил ночной холод. Стал Камино пугать ее джиннами и призраками, но девушка не дрогнула. Сердце его переполнилось до краев, и Камино безмолвно молился, чтобы девушка оказалась и вправду упрямой и никогда не ушла бы домой, – наконец-то, после стольких лет, кто-то составит ему здесь компанию.

Городское кладбище Буди Дхарма раскинулось на добрый десяток гектаров вдоль берега моря, и от жилых кварталов его отделяла плантация какао. Возникло оно еще в колониальные времена, многие могилы стояли заброшенные и поросли травой, а с океана задували свирепые ветра. Когда сгустилась тьма, Камино приблизился к девушке с горящим светильником, поставил лампу на надгробие.

– Если домой вас совсем не тянет, – начал Камино, не смея заглянуть девушке в лицо, – добро пожаловать ко мне.

– Спасибо, но я ни за что не зайду ночью одна в чужой дом.

И когда спустилась ночная прохлада, девушка так и осталась на улице – без подушки, без одеяла сидела она на голой земле. Не желая навязываться, вернулся Камино в дом и занялся ужином. Чуть позже он принес Фариде тарелку с едой.

– Вы так добры, – сказала она.

– Это всего лишь часть работы могильщика.

– Вряд ли многие сидят над могилой, пока им не принесут ужин.

– Верно, но души умерших тоже бывают голодны.

– Вы говорите с умершими?

Вот она, лазейка в жизнь девушки, почуял Камино.

– Да. Если хотите, могу даже вызвать дух вашего отца.

Так он и сделал. Взяв семейную куклу джайланкунг, призвал он дух Муалимина, старика-ветерана, и позволил ему говорить через себя. Теперь он стал Муалимином, говорил от его имени, его голосом, с его дочерью Фаридой. Девушка обрадовалась, снова услышав голос отца, словно ничего не случилось и они беседуют после ужина, прежде чем разойтись по своим комнатам. В тот вечер, покончив с едой, Фарида вновь говорила с отцом, будто смерти нет, пока не спохватилась наконец:

– Папа, но ты же умер!

– А ты не завидуй, – сказал отец, – придет и твой черед.

Разговор утомил ее, тем более после целого дня на кладбище, и Фарида заснула возле могилы. Камино сходил за одеялом, бережно, с нежностью влюбленного укрыл он девушку, а потом долго любовался ее лицом, которое то озарялось трепещущим на ветру огоньком светильника, то вновь погружалось во мрак. Укутав девушку получше и убедившись, что масла в светильнике хватит до утра, вернулся он в дом и лег в постель, но мысли о девушке не давали ему уснуть, и задремал он лишь под утро, когда сквозь листья плюмерий забрезжил рассвет.

В половине десятого его разбудил аромат пряных трав. Еще полусонный, выбрался он из постели и поплелся в дальнюю часть дома. Слегка затуманенным взором разглядел он, как девушка ставит на обеденный стол дымящуюся миску.

– Я приготовила тебе завтрак.

Он был поражен.

– Сперва искупайся, – велела Фарида, – или хотя бы лицо умой. Позавтракаем вместе.

Как зачарованный, в полусне, едва не забыв полотенце, зашел он в ванную и наскоро вымылся. Девушка поджидала его за столом. Рис еще не остыл. Рядом стояла миска супа с капустой, морковью и макаронами. Тут же на одной тарелке он увидел темпе, а на другой – ломтики летучей рыбы, обжаренные до хрустящей корочки.

– Я все нашла на кухне.

Камино кивнул. Происходящее казалось чудом – впервые за много лет с тех пор, как умерли его родители, сидел он за столом не один. Рядом с ним молодая женщина, в которую он вчера влюбился. Сердце его сильно билось, во время еды не решался он заглянуть девушке в лицо. Лишь изредка украдкой переглядывались они и улыбались робко, как два грешника, застигнутые врасплох. Они сидели друг против друга – точь-в-точь счастливые молодожены.

Небольшой помехой их любви стал хлопотливый день. Пятеро погибли в стычке – четверо коммунистов и один их противник, и всех Камино пришлось хоронить. Наверняка это только начало, знак неизбежного падения компартии – видно по числу погибших. Он выкопал пять могил: в одном углу кладбища четыре – для коммунистов, а пятую – в другом, где хоронили обычных людей. Пять похорон с безутешными родственниками и краткими речами партийных руководителей растянулись на полдня. Фарида все это время провела на могиле отца.

– Спорим, – сказал Камино девушке, когда, окончив работу, шел в дом мыться, – завтра еще десяток коммунистов привезут.

– Если станет их слишком много, – отозвалась Фарида, – хорони всех в братской могиле. Если на седьмой день будет девятьсот убитых коммунистов, столько могил тебе не выкопать.

– Надеюсь, дети у них поумней тебя, – заметил Камино. – А то придется банкет закатить, чтобы всех накормить.

– Можно сегодня к тебе в гости?

Камино, застигнутый врасплох, лишь кивнул. Фарида приготовила ужин, и они снова вызвали дух Муалимина, и Фарида опять славно поболтала с отцом. Говорили они до девяти вечера, а потом отправились спать. Камино лег в комнате, где жил с детства, а Фариду устроил в родительской спальне.

На другой день сбылись их предсказания – на рассвете привезли еще дюжину убитых коммунистов. На сей раз обошлось без речей, совсем плохи были дела. Поговаривали, что Д. Н. Айдит и партийное руководство казнены. Дюжину трупов без церемоний сгрузили на кладбище. Имен Камино не знал. И хотя он вырыл одну общую яму, день выдался тяжелый: в полдень все тот же военный грузовик привез еще восемь трупов, а ближе к вечеру – еще семь.

Фарида весь день просидела у отцовой могилы, а вечером вернулась в домик, пока Камино разбирался с горой трупов. И так продолжалось до седьмого дня.

Большинство сторонников компартии ударились в бега, но тысяча с лишним коммунистов сдерживали натиск толпы солдат и антикоммунистов в конце улицы Свободы. Боеприпасов не хватало, многие были плохо вооружены. Проведя сутки в окружении, без еды, они не желали сдаваться. Все магазины в округе были разгромлены, жители разбежались. Вооруженные до зубов солдаты теснили коммунистов со всех сторон, командующий приказал им сдаться, кричал, что партия обречена с того дня, как провалился переворот. Но около тысячи коммунистов держались.

В сумерках кто-то из них открыл по солдатам огонь, но пули не попадали в цель. Наконец командир, потеряв терпение, приказал солдатам стрелять на поражение. Свистели пули, падали на мостовую коммунисты. Уцелевшие бросились кто куда, ослепнув от отчаяния, сбивая друг друга с ног, – пока их не перестреляли поодиночке. То скоротечное побоище, в котором погибли тысяча двести тридцать два коммуниста, стало концом истории компартии в Халимунде и во всей стране.

Трупы свалили на грузовики, точно туши на бойне, и вся колонна двинулась к дому Камино. Для него этот день оказался самым тяжелым. Пришлось копать огромную яму, и в полночь он еще трудился вовсю и закончил только на рассвете, да и то лишь с помощью солдат. Камино надеялся, что коммунисты сдадутся и не будет больше трупов, а он наконец-то передохнет. Все это время Фарида была рядом – ждала его, готовила ему еду, сидела у могилы отца.

Утром, когда грузовики с солдатами уехали, а тысяча двести тридцать два коммуниста лежали в братской могиле, Камино, уставший, но бодрый, подошел к Фариде, которая провела на кладбище уже неделю, и спросил:

– Госпожа моя, хочешь жить со мной и быть моей женой?

Фарида знала, что этот мужчина ей предназначен. И в то утро, совершив омовение и надев свою лучшую одежду, отправились они к деревенскому старосте и спросили разрешения на брак. Медовый месяц пара провела в старом доме Фариды.

Потому могильщика в тот день не было на месте, но это не беда – солдаты устали возить трупы на кладбище, да еще рыть ямы. К тому же лишь часть коммунистов погибли от рук военных, большинство же убили антикоммунисты, вооруженные мачете, мечами, серпами – всем, что попалось под руку. Трупы были повсюду – в оросительных каналах, в полях, в предгорьях, по берегам рек, на мостах и под кустами. Многие погибли, пытаясь скрыться.

Однако не всех коммунистов убили. Некоторые сдались и томились в тюрьмах, дожидаясь отправки в Блоденкамп, самый страшный лагерь в дельте. Круглые сутки их допрашивали. Многим предстояло умереть в камере от голода и побоев. За коммунистами, оставшимися на свободе, открыли охоту, прочесывали даже джунгли.

И в первую очередь охотились за Товарищем Кливоном. Шоданхо собрал особый отряд, чтобы взять его живым или мертвым.

А Товарищ Кливон сидел с Адиндой на веранде штаба и терпеливо ждал, когда принесут газеты, – там и застал его особый отряд. Но, Богом клянусь, ни Товарища Кливона, ни Адинды солдаты не заметили. Вломились в штаб и разнесли все в щепки, сорвали со стены портрет Карла Маркса и сожгли у дороги, а заодно и флаг партии, серп и молот и всю библиотеку, кроме книг о национальной борьбе силат – их Шоданхо забрал себе, почитать на досуге. Командовал отрядом он лично и вынес две коробки книг о силате и не мешкая погрузил в джип. Все это случилось на глазах у Товарища Кливона и Адинды, и те пришли в ужас от того, что никто их не заметил.

Солдаты бросились на городское кладбище – кто-то донес, что Товарищ Кливон прячется там, но на кладбище не было ни души, могильщик и тот куда-то делся. Солдаты по чьей-то еще наводке побежали к Мине, долго ее допрашивали, но она твердила одно: Товарищ Кливон с прошлой недели здесь не появлялся.

Когда отряд ушел, Мина сказала себе: “Вот глупый мальчишка, знал ведь, что всех коммунистов ставят к стенке”.

К Шоданхо подскочил какой-то человек и сказал, что видел, как Товарищ Кливон бежал с девушкой к морю. Во власти гнева и ненасытной жажды мести выслал Шоданхо в открытое море патруль. Солдаты на катерах искали Кливона, но нашли только пустой челнок, качавшийся на волнах, – Товарища Кливона и след простыл. Шоданхо велел троим солдатам искать на дне его труп, но домой они вернулись ни с чем.

Чтобы выпустить пар, Шоданхо еще раз допросил нескольких влиятельных партийных деятелей, схваченных накануне. Все они уверяли, что в последний раз видели Товарища Кливона на веранде, он сидел и ждал газет. Шоданхо, сочтя рассказ издевательством, вывел их на задний двор тюрьмы и собственноручно расстрелял.

Поползли слухи, будто Товарищ Кливон обладает магической силой – умеет принимать облик другого человека, множиться, появляться в разных местах одновременно. И все-таки избежать поимки Кливону не удалось. После казни Шоданхо вместе с отрядом направился в партийный штаб на улице Голландской – и обнаружил Товарища Кливона на веранде, сидел он там с невесткой Шоданхо, в точности как уверяли пленные, которых он казнил. Уже перевалило за полдень, мелкая морось дымкой накрыла город. Шоданхо постеснялся спросить, где все это время скрывался Товарищ Кливон, – по всему видно было, что никуда тот не отлучался.

– Вы арестованы, Товарищ, – объявил Шоданхо, – а ты, Адинда, ступай-ка лучше домой, дорогуша.

– За что я арестован? – спросил Товарищ Кливон.

– За напрасное ожидание газет, – горько усмехнулся Шоданхо.

Кливон подставил руки, и Шоданхо защелкнул наручники.

– Шоданхо! – воскликнула Адинда, по щекам ее катились слезы. – Позвольте мне с ним проститься, ведь вы, наверное, прикажете его расстрелять, как только его доставят в тюрьму.

Шоданхо кивнул, и Адинда молча поцеловала Товарища Кливона в губы долгим поцелуем.

Весть о его аресте разнеслась быстро, и вскоре почти все горожане – иные даже кровь с рук не успели смыть – выстроились вдоль улицы, ведущей от партийного штаба к военной тюрьме. Каждому было за что вспомнить Товарища Кливона добрым словом.

В армейский джип Товарищ Кливон садиться отказался и шагал под конвоем, стараясь сохранить хотя бы остатки достоинства. Замыкал небольшую процессию Шоданхо на джипе, рядом с ним сидела Адинда, по обе стороны улицы толпились люди в торжественном молчании. И в смятении смотрели на Товарища Кливона, который даже на казнь шагал, не сняв любимую шапку. Многие были его друзьями еще со школьной скамьи и гадали, почему первый в городе красавец, светлая голова, сбился с пути и подался в коммунисты. Были здесь и девушки, которые с ним крутили любовь или мечтали об этом, они смотрели на него глазами, полными слез, будто теряли единственную любовь.

Всеобщий гнев испарился, стоило людям увидеть Кливона. Высокий, бравый, молодцеватый, он вовсе не походил на пленного – скорее, на полководца, уверенного в грядущих победах. И все тут же вспоминали его добрые дела, а о плохом забывали. Умница, трудяга, учтивый юноша – и неважно, что был он когда-то смутьяном, надувал проституток и сжигал корабли.

На шапке алела вышитая красная звездочка. Кливон был в рубашке, что сшила ему мать, в парадных брюках, купленных во времена недолгой учебы в столице, и в чьих-то кожаных туфлях.

Он обернулся, надеясь хоть мельком увидеть Адинду, но в кабине джипа ее было не разглядеть. Высматривал он в толпе и Аламанду, но тщетно. Убедившись, что нет никого из близких ему людей, безропотно проследовал Кливон в тюрьму позади армейского штаба, где Шоданхо без суда и следствия зачитал приговор: завтра в пять утра его расстреляют.

Вскоре пришла Адинда и, поскольку свидания были запрещены, через Шоданхо передала Кливону поднос с едой и смену белья.

– Обещайте мне, Шоданхо, – попросила Адинда, – что заставите его поесть. Он ни разу не ел с тех пор, как перестали приходить газеты.

Шоданхо сам отнес передачу Кливону. Тот лежал на нарах, руки за головой, и смотрел в потолок.

– Вижу, у женщин вы по-прежнему пользуетесь успехом, Товарищ, – сказал Шоданхо. – Одна из них передала вам одежду и ужин.

– Я даже знаю кто – ваша невестка.

Больше Товарищ Кливон ничего не сказал. А Шоданхо улыбался в полумраке камеры, наслаждаясь своей маленькой местью. “Это он отнял у меня красавицу-жену и проклял моих детей”, – думал он.

– Завтра я увижу, как тебя казнят.

Пуля для Товарища Кливона – слишком легкая и быстрая смерть, думал Шоданхо. Пусть перед смертью помучается как следует – пусть ему по одному вырвут ногти, сдерут с него скальп, выколют глаза, отрежут язык. Шоданхо хищно осклабился, предвкушая расправу.

Но не дрогнул Товарищ Кливон. Его равнодушие вконец вывело Шоданхо из терпения. Лежа на нарах, этот полумертвец смотрит гордо и самодовольно, будто погибает мучеником, будто радуется избранному пути и нисколько о нем не жалеет, хотя и суждено ему поплатиться жизнью. Между ними пролегла пропасть: один волен казнить и миловать, другой доживает последние часы. Одному тяжело бремя власти, другой покорился судьбе.

На самом деле Товарищ Кливон вовсе не думал о Шоданхо, он вспоминал город, которого никогда больше не увидит. Как же измотала меня революция, думал он, счастье, что можно все бросить, не став ни реакционером, ни контрой.

Он даже был рад случившемуся – завтра умрет и сбросит эту тяжкую ношу. О матери он не беспокоился – она сильная, не пропадет. С этими мыслями ждал он смерти с готовностью, даже с радостью. Легкая улыбка играла на его губах, и Шоданхо лишь пуще злился.

– Без десяти пять за вами придут, а ровно в пять начнется казнь. Итак, ваше последнее желание? – спросил Шоданхо.

– Вот мое последнее желание: пролетарии всех стран, соединяйтесь! – ответил Товарищ Кливон.

Шоданхо вышел, хлопнув дверью.