В 1976-м Халимунда бурлила, кишела мстительными духами, что застряли между мирами и не знали покоя. Все горожане чуяли это, как почуяли и двое голландских туристов, только что сошедших с поезда, – супружеская пара, обоим за семьдесят. Муж, несмотря на преклонные годы, нес за плечами огромный и туго набитый рюкзак, а жена его – дамскую сумочку и зонт. Сойдя с платформы, оба поежились, вдохнув сырой тяжелый воздух, в котором метались красноватые тени.

– Будто в дом с привидениями попали, – покачала головой жена.

– Нет, – отозвался муж, – похоже, в городе была резня.

Рикша-бечак, который вез их в гостиницу, рассказал им о духах. Силы у них много, объяснял он, так что молитесь, чтобы мы не перевернулись посреди дороги. – И часто такое случается? – спросил муж.

– Большая редкость, если НЕ случается, – ответил рикша. И поведал, как однажды машина перелетела через ограждение шоссе и упала в океан. Никто из пассажиров не спасся, и горожане винили во всем беспокойных духов.

– Сколько их здесь, духов? – поинтересовалась жена.

– Видите ли, мадам, не нашлось еще дурака, который бы взялся считать.

Позже они узнали, что несколько лет назад в городе вырезали больше тысячи коммунистов. Хоть коммунистов здесь и ненавидели, но никто не желал повторения – говорят, страшней кровопролития в городе не было никогда. Да, больше тысячи убитых. Многих похоронили в братской могиле на городском кладбище Буди Дхарма, остальные гнили у дорог, пока люди, устав терпеть, их не зарыли – да разве это похороны? – все равно что справить нужду под бананом и закопать.

Остановилась голландская пара в уютной гостинице на берегу залива. Жена шепнула мужу: “Однажды мы здесь занимались любовью и папа нас застукал. Больше мы его никогда не видели”. Муж кивнул. Они подошли к стойке, и администратор – юноша в белоснежной форме и безупречном галстуке-бабочке, чопорный и скованный, – с улыбкой протянул им гостевую книгу. Муж старомодным наклонным почерком вывел их имена: Генри и Ану Стаммлер.

Весь день отдыхали они у себя в номере, где, по словам Ану Стаммлер, многое изменилось с колониальных времен. “Готова даже спорить, что нынешний хозяин из местных”. На другой день собрались на небольшую экскурсию, и видно было, что они никуда не спешат, а намерены остаться в городе надолго – провести тут несколько месяцев, а то и лет. Так поступали многие туристы-голландцы, стосковавшись по временам, когда они жили здесь, пока не согнала их с мест война.

Зашел мальчишка-коридорный, принес еду и записку: “Пока вы здесь гостите, сэр и мадам, остерегайтесь призраков коммунистов”.

– Карл Маркс нас уже предупредил, в первой фразе “Манифеста”, – засмеялся Генри Стаммлер, и они принялись за ужин, воскресивший в их памяти все тропические вкусы, почти забытые.

Но, когда коридорный уже уходил, Генри спросил:

– Вы не знаете женщину по имени Деви Аю? Ей сейчас, должно быть, чуть за пятьдесят.

– Как же не знать, – ответил мальчишка, – ее вся Халимунда знает.

От неописуемой радости Генри Стаммлер и его жена так и подпрыгнули. Полсвета облетели они лишь для того, чтобы попасть в этот город и найти дочь, которую оставили у деда на крыльце. Оба смотрели ошеломленно, будто не верили, что ее так легко разыскать.

– Она полукровка?

– Да, и другой Деви Аю в городе нет.

– Значит, она жива? – со слезами на глазах спросила Ану.

– Нет, мадам, – отозвался мальчишка. – Умерла не так давно.

– Отчего умерла?

– Хотела умереть, вот и умерла. – Мальчишка направился к выходу, но уже в дверях добавил: – Но если вы ищете проститутку, здесь и других хватает.

Оказывается, дочь их была проституткой. Деви Аю, продолжал мальчишка, была здешней легендой, самой уважаемой проституткой в городе, но Стаммлеров это не впечатлило.

– Все мечтали с ней переспать. Даже из трех ее зятьев двое были ее любовниками. Другой такой больше не было.

– Так у нее три дочери? – спросила Ану Стаммлер.

– Четыре. Младшая родилась за двенадцать дней до ее смерти.

Мальчишка дал им адрес их младшей внучки, рассказал, что живет с ней и нянчит ее немая служанка по имени Розина, а зовут девочку Красота.

– Но она урод, просто чудище, – предупредил он.

В этом они убедились сами, когда на другой день пришли в дом. Оба едва не лишились чувств, не поверив, что эта уродина – их внучка.

– Как пирог подгоревший, – вымолвила Ану Стаммлер, падая в кресло.

Розина уложила Красоту в гамачок, висевший в дверях, и налила гостям по бокалу холодного лимонада.

– Деви Аю наскучило рожать красивых детей, она и попросила урода – и вот, полюбуйтесь! – объяснила она языком жестов.

Генри и Ану Стаммлер ее совсем не понимали, а для Розины ничего не было тяжелей беседы с людьми, не знавшими языка жестов. Но Розина, девушка добрая, сбегала за блокнотом и все им написала, слово в слово.

– А где же три старшие? – спросил Генри.

“С тех пор как научились расстегивать мужскую ширинку, они сюда ни ногой”, – написала Розина слова, слышанные когда-то от самой Деви Аю.

Супруги ходили по дому, разглядывали фотографии на стене. Увидев на одном из фото Теда и Марьетье Стаммлер, они прослезились, а Розина только головой покачала: вот плаксивое старичье! А вытерев слезы, они рассмеялись, увидев на другом снимке себя подростками. “Спорим, их только что из психушки выпустили!” – показала Розина жестами малышке в гамачке. Увидев фотографии Деви Аю, старики так и ахнули. На одной она была совсем крошкой, на другой – подростком. Снимков Деви Аю в юности не сохранилось из-за войны, зато были фотографии взрослой Деви Аю, лет до пятидесяти. Стаммлеры были поражены, что их дочь на всю жизнь, до зрелых лет, сохранила необычайную красоту. Немудрено, что стала она проституткой, идолом для мужчин.

Были на фотографиях и другие женщины, молодые, красивые. “Та, белокожая, с раскосыми глазами, как у японки, – это Аламанда, – объясняла Розина, взяв на себя роль гида. – Она замужем за Шоданхо, военным, у них дочка, Нурул Айни. Та, что больше всех похожа на Деви Аю, – Адинда, средняя, – писала в блокноте Розина. – Муж у нее коммунист-ветеран, Товарищ Кливон, их сына зовут Крисан. А третья, самая красивая, с европейскими чертами, – Майя Деви. В двенадцать лет ее отдали замуж за главаря здешних бандитов, Мамана Генденга, пять лет они прожили в девственном браке, а теперь и у них есть дочка, Ренганис Прекрасная”. Никого из них Розина ни разу не видела, но все знала от Деви Аю.

Вдруг они ощутили небывалой силы толчок – будто их засасывает куда-то, – и волосы у них на загривках встали дыбом.

– Боже, – воскликнул Генри, – что за нечисть у вас орудует?!

“Не знаю толком, но призрак в доме точно есть. Не очень-то злой, но явно на кого-то в обиде”.

– Призрак коммуниста? – спросила Ану Стаммлер, прильнув к мужу.

“Нет, эти только по улицам шастают, а здесь, в доме, их нет”.

Фотографии на стене зашелестели, будто под порывом ветра. Зашевелились страницы блокнота в руке у Розины, закачался взад-вперед гамачок Красоты. Зазвенели на кухне тарелки, брякнулась об пол сковорода.

– Это призрак Деви Аю? – предположила Ану.

“Не знаю, – написала Розина. – Деви Аю как-то раз сказала, что за ней ходит по пятам призрак Ma Гедика, она его боялась, но ничего дурного он нам пока что не сделал”.

– Кто такой Ma Гедик? – спросил Генри.

“Деви Аю называла его своим бывшим мужем”.

Едва успокоилась нечистая сила и фотографии вновь замерли на гвоздях, Генри Стаммлер заметил:

– Этот город призраками так и кишит. – Чтобы успокоиться, глотнул он холодного лимонада и продолжал: – Не вижу на фотографиях никого похожего на Ma Гедика.

“Я и сама его никогда не видела”, – отвечала Розина.

До рождения Красоты они вдвоем, Розина и Деви Аю, любили сидеть в кухне, на скамейке у очага, и делиться историями. Однажды Деви Аю рассказала о Ma Гедике. Она женила его на себе, потому что любила без памяти. Никого в жизни так не любила, как этого старика. “Хоть и ясно было, что любовь моя безответна. Он меня и вовсе ведьмой считал, – смеялась Деви Аю. Она его полюбила еще до того, как увидела, – потому что его любила бабушка, мать ее матери. – Несчастные влюбленные, Ma Гедик и бабушка моя, Ma Иянг. Их любовь растоптали, как растоптали их жизни, и всему виной ненасытная жадность и похоть голландца, – продолжала Деви Аю. – И что всего печальней, этот жадный и похотливый голландец был мой родной дед”. Деви Аю любила Ma Гедика с тех пор, как узнала эту историю – то ли от слуг, то ли от соседей. Клялась наложить на себя руки, если не станет его женой, и велела его похитить, и вышла за него замуж против его воли, но первой брачной ночи так и не случилось. “Он забрался на вершину скалы и бросился вниз”. С тех пор его призрак следовал за нею всюду.

Историю Ma Иянг и Ma Гедика Стаммлеры, конечно, знали, не знали только, что тот самый Ma Гедик был мужем Деви Аю.

“Так и жила Деви Аю бок о бок с его призраком до пятидесяти двух лет”, – написала Розина.

– Но почему она стала проституткой? – спросила Ану.

Розина рассказала, что случилось с Деви Аю во время войны и как та однажды призналась, что после войны осталась в публичном доме, чтобы расплатиться с мамашей Калонг, а еще для того, чтобы других влюбленных уберечь от участи Ma Иянг и Ma Гедика. “Если мужчина ходит в бордель, он не станет брать наложницу, – объясняла Деви Аю. – А тот, кто берет наложницу, наверняка разбивает сердце ее любимому. И гибнет любовь, рушатся жизни. Если же мужчина идет к проститутке, то обижает только жену – а она и так замужем, да и мужу наверняка насолила, иначе он не ходил бы в притон”.

“Вот она и стала проституткой, – написала Розина. – Я как будто биографию хозяйкину пишу”. – Она усмехнулась.

– Как могла наша дочь мыслить так извращенно? – спросила у мужа Ану.

– Не суди девочку строго, – нахмурился Генри. – Мы с тобой тоже хороши, брат женился на сестре – не забывай.

Никто и не забыл, даже Розина, знавшая их историю лишь со слов Деви Аю.

И вновь явился призрак – на сей раз опрокинул стол с бокалами лимонада.

Никого, однако, призраки не изводили так, как Шоданхо. Много лет после резни мучился он бессонницей, а когда все-таки удавалось забыться, блуждал сомнамбулой. Призраки коммунистов осаждали его всюду, даже за карточным столом мешали, и он проигрывал партию за партией. Их выходки сводили его с ума: то одежду наизнанку наденет, то выйдет из дома в исподнем, то свой дом перепутает с чужим. То вместо жены начнет ласкать унитаз. Вода в ванне обращалась в лужу липкой крови, а заодно и вся вода в доме, даже в чайнике и в термосе, густела и краснела.

Все в городе чуяли призраков и боялись, но больше всех мучился Шоданхо.

Призраки маячили за окном его спальни – из простреленных лбов сочилась кровь, с губ срывались стоны, будто они пытались что-то сказать, но утратили дар речи. Шоданхо кричал, сжимался в комок, бледнел, а на шум прибегала Аламанда и пыталась его успокоить.

– Подумаешь, призрак коммуниста, – говорила Аламанда, но тревогу Шоданхо было не унять, и она отгоняла призраков.

Иногда они не хотели исчезать, а все стонали, будто просили о чем-то, и Аламанда выносила им еду и питье, и они пили жадно, словно перешли пустыню, а на еду набрасывались как после трехгодичного поста, а потом испарялись, и Шоданхо приходил в себя.

Вначале он почти не боялся. Если появлялся призрак коммуниста и беззвучно шептал строки “Интернационала”, Шоданхо просто-напросто хватал револьвер и пускал в него пулю. Сначала призраки исчезали с одного выстрела, но вскоре сделались неуязвимы. И столько призраков перестрелял Шоданхо во всех уголках города, что пули их уже не брали. Призраки не исчезали, пули оставляли в них дыры, и из ран хлестала кровь. Призраки маячили вплотную, надвигались на Шоданхо, и тот спасался бегством – тогда-то и стал он бояться всерьез.

В своих терзаниях Шоданхо мог показаться безумным, однако галлюцинациями он не страдал. Другие видели то же, что и он, боялись того же, что и он. Он лишь боялся сильнее других – особенно в сравнении с женой, которая со временем привыкла к призракам и считала, что тем рано или поздно надоест им докучать.

Спору нет, Шоданхо на своем веку немало убил коммунистов, вот и не удивлялся, что те ему мстят. Он постоянно держался настороже, но даже если призраки долго не появлялись, неотступный страх изменил его.

Но страшнее, что и его десятилетняя дочь тоже мучилась. Ай, или Нурул Айни, постоянно жаловалась, что в горле у нее застряла косточка полинезийской сливы. Она бегала за отцом, просила вытащить косточку. Это все проделки духов, отвечал Шоданхо, и Ай верила. Но ее мать понимала, что девочке всего лишь нужно внимание отца, который замкнулся в себе, в своих страхах.

Вдобавок страх толкал Шоданхо на всяческие сумасбродства. Однажды он увидел, как сумасшедший бродяга бьет собаку. Всем было известно, что собак Шоданхо любит, держит их дома, а во время партизанской войны разводил аджаков. Увидев, как бродяга бьет пса, рассвирепел он, отколотил его до потери сознания и бросил в тюрьму. Все были возмущены: подумаешь, собаку ударил – а угодил за решетку, без суда и следствия. Аламанда и та растерянно спросила мужа:

– В чем же дело?

– В беднягу вселился дух коммуниста.

В другой раз подгулявший рыбак среди ночи горланил песни и всех перебудил, в том числе и Шоданхо, когда тот наконец задремал после душной бессонницы. Шоданхо выскочил из дома с пистолетом, прострелил пьяному ногу, поволок его в кутузку.

– Ты рехнулся! – возмутилась Аламанда. – Подумаешь, выпил человек – а ты его сразу в тюрьму!

– Им овладел дух коммуниста.

Снова и снова, чуть что не по нем, всех называл он бесноватыми. И куда девался прежний невозмутимый Шоданхо, любитель помедитировать?

Наконец, в 1976-м, Аламанда повезла мужа в Джакарту – лечебницы для душевнобольных в Халимунде тогда еще не было – и вернулась через неделю, вверив мужа заботам сиделок, – у нее же как-никак ребенок на руках.

Шоданхо исчез на время из Халимунды. Призраки никуда не делись, но больше не показывали свои изувеченные тела, не стенали на всех углах. Шоданхо, всех неугодных считавший одержимыми, безнаказанно пытавший людей и бросавший в тюрьму, с некоторых пор стал для горожан страшнее призраков, и без него все вздохнули спокойно.

Но недолго длилось его отсутствие.

– Проклятье! – были первые его слова. – Эти докторишки меня психом называли, я пристрелил одного и вернулся домой.

– Никакой ты не псих, – отозвалась Аламанда, – просто не совсем нормальный.

– Папа, у меня в горле косточка, – пожаловалась Ай.

– У тебя там коммунист! Открой-ка рот, пристрелю гаденыша!

– Только попробуй – убью, – пригрозила Аламанда.

В косточку стрелять Шоданхо не стал, пусть Ай широко и распахнула рот.

Вернуться домой в Халимунду для Шоданхо означало вернуться к источнику страхов. Он разводил собак, чтобы те отгоняли призраков, и на первых порах это помогало, но некоторым из призраков удавалось перехитрить собак – взлетят на крышу и просачиваются сквозь потолок. Шоданхо вскрикивал, просыпался, а Аламанда выносила призракам еду и питье – больше ничего они не требовали.

– Приструнить их под силу одному Товарищу Кливону, – жаловался Шоданхо.

– Ну и зря ты его выслал на остров Буру, когда родился Крисан, – ехидно ответила Аламанда.

Она была права, и Шоданхо горько сожалел. Не о том, что разгневал жену, нарушив слово, – слово он, строго говоря, сдержал: обещал не убивать Товарища Кливона – и не убил, а помешать командованию сослать его на Буру как неисправимого коммуниста он не мог. Сожалел Шоданхо лишь об одном: что некому теперь успокоить призраков. Без Товарища Кливона тут не обойтись, надо вернуть его домой либо отправиться в изгнание самому.

Шоданхо выбрал второе.

Дошли слухи об оккупации Восточного Тимора. Тамошние партизаны доставляли индонезийской армии немало хлопот, и Шоданхо записался добровольцем. Призракам он скажет саенара – и вперед, в Восточный Тимор, пусть это и означает разлуку с женой и дочерью. Генералы сочли, что его партизанский опыт пригодится на оккупированной территории.

Весь город заговорил о скором отъезде Шоданхо. Ему устроили торжественные проводы на Поле Независимости, военный оркестр играл марши. Шоданхо проехал через весь город на джипе с открытым верхом, в парадной форме, махая рукой горожанам и насмешливо улыбаясь неугомонным призракам. Шоданхо и его свита выехали за город и растаяли вдали.

С женой и дочерью он проститься забыл.

– Даже косточку у меня из горла не вынул, – пожаловалась Ай.

– Говорю тебе, он там долго не выдержит, – успокаивала ее Аламанда. – В Халимунде он был воякой-героем, но Восточный Тимор – это вам не Халимунда.

И она не ошиблась. Через полгода Шоданхо с пулей в ноге отправили домой. Видно, не суждено было горожанам от него избавиться.

Жене он жаловался, до чего тяжело воевать в этой поганой дыре, – видно, пытался оправдаться за скорое бегство.

– Не пойму, на что им сдался этот пустырь.

Аламанда уговаривала его лечь в больницу, чтобы вынули пулю, но Шоданхо ни в какую.

– Уже не болит, – хорохорился он. – Подумаешь, чуть прихрамываю! Пусть уж лучше пуля останется в ноге как горькая память. Потому что солдат, который стрелял в меня из винтовки, пел “Интернационал”. Всюду эти гады коммунисты!

Библиотеку Товарищ Кливон вынужден был закрыть. Кто-то пустил слух, будто он морочит детям головы бесполезным вздором, и связали это с его коммунистическим прошлым. Товарищ Кливон пришел в ярость, но Адинда его успокоила. Библиотеку он все-таки закрыл, припрятав книги и поклявшись дать их прочесть своему будущему ребенку, когда тот подрастет, – пусть все убедятся, что его моральный облик не пострадал.

– Если и был в моей библиотеке бесполезный вздор, то его сожгли, – говорил он.

Шоданхо в то время открыл фабрику льда на средства теневого партнера. Зная, что Товарищ Кливон сейчас на мели, Шоданхо позвал его в помощники – мало того, предложил войти в дело полноправным партнером. Предприятие было многообещающее. Простые рыбаки никуда не делись, но, заметьте, после поражения коммунистов (а это означало и роспуск Союза рыбаков) в водах Халимунды прибавилось крупных судов, и всем требовался лед. Товарища Кливона предложение не заинтересовало. Он не стал говорить почему – то ли из идейных соображений, то ли достаточно с него благодеяний Шоданхо и его жены, – а вместо этого заделался собирателем ласточкиных гнезд. Гнезда продавали по выгодной цене китайцам-посредникам, а те отправляли их в крупные города и за границу. Кто их станет там есть, было ему безразлично; на вкус они не лучше обыкновенной лапши. Говорят, сделаны из птичьей слюны, – не все ли равно, думал Товарищ Кливон, хоть из помета, лишь бы деньги платили, и объединился в бригаду с тремя новыми друзьями.

Лесистый мыс обрывался над морем крутой стеной, а в обрыве темнели норы, большие и маленькие, повыше и пониже, самые нижние во время прилива скрывались под водой, а в норах гнездились изящные черные птички, сновали туда-сюда, реяли над пенными волнами.

Выходили на промысел обычно ночью, с проволочными сетками, едой, карманными фонариками и сывороткой от змеиного яда – в норах водились и змеи. Четверка друзей бесшумно подплывала к утесам на веслах, без мотора. Терпение требовалось немалое: капризные волны то помогали им, то, напротив, скрывали от них норы; вдобавок мог нагрянуть прилив и запереть их в пещере, отрезав от мира. Иногда бросали они якорь у торчащего из воды рифа, доставали страховочную веревку и, рискуя жизнью, взбирались на самый верх. Работа была не из легких, а порой простаивали неделями из-за переменчивой погоды. Зато дело было выгодное – куда прибыльней фермерства или библиотеки.

Так прожил он с месяц, Адинда каждую ночь поджидала его дома с новорожденным Крисаном; но однажды один из товарищей сорвался с утеса и разбился о риф. Смерть была мгновенной, не понадобилась ни первая помощь, ни больница. В ту ночь насобирали они много, да какой смысл, если везешь домой труп товарища? Всю выручку отдали семье погибшего, а промысел решили оставить. Придут на смену им новые собиратели, не миновать и смертей, покуда птицы лепят гнезда, но Товарищ Кливон бросил опасный труд, ведь если он погибнет, то оставит жену и новорожденного сына. Не бывать такому.

Стал он ломать голову, какое бы новое дело затеять. Халимунда к тому времени сделалась морским курортом. Здесь любили отдыхать еще с колониальных времен благодаря двум живописным бухтам по обе стороны лесистого мыса, но с приходом к власти нового правительства город превратили в настоящий туристический центр. Выросли в переулках новые гостиницы и сувенирные киоски, ничем не примечательные ларьки с едой заделались ресторанами, а выбоины на дорогах залатали новым асфальтом. Туристы стекались отовсюду, со всех концов страны и даже из-за границы, отдохнуть на здешних прекрасных пляжах. Купальщики облюбовали западную бухту, а в восточной располагались порт и рыбный рынок. Товарищ Кливон задумался, что бы он мог сделать полезного для отдыхающих. И нашел ответ.

– Буду шить плавки, – сказал он Адинде.

Даже ей эта мысль показалась дурацкой, но не все ли равно? Товарищ Кливон обзавелся швейной машинкой “Зингер”. Плавки он решил продавать подешевле, ведь в них поплавают несколько дней и выбросят, потому и ткань сгодится самая простая. И отправился к матери за советом.

– Мешки из-под муки и риса, – сказала Мина. – Я из них шью подкладку для карманов.

Товарищ Кливон сначала научился отбеливать, выводить с мешков торговые штампы – получалась светлая ткань, из такой можно кроить шорты. С виду они мало отличались от коротких штанов для работы в поле, и он стал нашивать на них аппликации из шелка. Картинки он рисовал сам, выходило как у средней руки художника – диковинные пестрые рыбки, кудрявые кокосовые пальмы на фоне оранжевого заката. А внизу крупные буквы: ХАЛИМУНДА. Кто хочет, пусть везет домой на память.

Товарищ Кливон раздал их продавцам в бамбуковых и брезентовых киосках – и у туристов плавки пошли нарасхват: цена небольшая, расцветка веселенькая, а главное, в чем-то ведь надо плавать. Продавцы заказывали партию за партией, и работы у Товарища Кливона прибавилось. Адинда немного умела шить, но за заботами о маленьком Крисане успевала только вести бухгалтерию. Когда заказов стало невпроворот, часть работы Товарищ Кливон передал матери. Через месяц и Мина уже не справлялась, и он купил еще три швейные машинки, нанял трех швей и шелкографа, но все модели и рисунки по-прежнему придумывал сам. Дело процветало, и, как ни странно, он не жалел о том, что превратился в мелкого буржуа.

Кем бы ни был он в прошлом, сейчас он наслаждался счастьем: хорошая работа, красавица-жена, сын-крепыш. Конечно, появились у него и конкуренты, в основном из Китая и Паданга, но плавки Товарища Кливона пользовались в Халимунде бешеным спросом.

Однако план мэра вскоре положил конец его счастью. И стал он вновь ТЕМ САМЫМ Товарищем Кливоном.

Курортное дело в Халимунде процветало, и задумал хапуга мэр продать землю вдоль побережья застройщикам под большие отели, рестораны, бары, танцзалы и казино – а может, даже под бордели, заткнуть за пояс мамашу Калонг. Почти вся земля принадлежала рыбакам, и только вдоль пляжа, примыкавшего к улице, тянулась ничейная полоса, где ютились скромные сувенирные киоски. Местные власти сперва обратились к рыбакам с вежливой просьбой продать им землю, потом вкрадчиво уговаривали хозяев киосков переехать на новый сувенирный рынок, который вот-вот откроется. Но почти все рыбаки отказались покидать насиженные места – их предки здесь жили из поколения в поколение. Никуда они отсюда не уедут – без соленого океанского воздуха им не прожить. Владельцы киосков тоже наотрез отказывались съезжать, потому что новый сувенирный рынок строился далеко от людного пляжа.

И явились солдаты, а с ними преманы, припугнуть людей. Да только рыбаков не так-то просто запугать, каждую ночь в открытом океане встречаются они лицом к лицу со смертью, и, видя их решимость, не сдавались и хозяева киосков. Раз запугать их не удалось, пошли в ход сила и принуждение. Полоса между улицей и океаном вовсе не ничейная, она принадлежит государству, сказал мэр, выступавший на пляже с речью, скоро приедут бульдозеры, снесут все киоски.

Товарищ Кливон не мог спокойно смотреть на этот произвол – и превратился в прежнего Товарища Кливона, хотя никто на самом деле не знал, то ли он действовал из солидарности, то ли его дело тоже оказалось под угрозой. Он возглавил массовую демонстрацию рыбаков, владельцев киосков и всех сочувствующих, крупнейшую со времен разгрома компартии. Они преградили путь бульдозерам, приехавшим сровнять с землей хлипкие киоски, но затем подоспели солдаты. Грудью встретил войска Товарищ Кливон.

Агенты разведки, которым поручено было вынюхивать коммунистов среди толпы, сразу узнали Товарища Кливона – того самого, настоящего коммуниста. По распоряжению генералов Шоданхо взял его под арест и стал допытываться, для чего тот затеял такую глупость.

– Я коммунист, а любой коммунист на моем месте поступил бы так же, – ответил Товарищ Кливон.

В итоге его отправили в Блоденкамп, и там оказалось много его старых друзей. Те удивились, что он жив до сих пор, и еще больше удивились, что через столько лет он очутился в Блоденкампе. Он приободрился, встретив там стольких знакомых, хоть и жили они в тяжелейших условиях – голодные, в лохмотьях, без связи с внешним миром. Дни их состояли из допросов и пыток. Товарищ Кливон, учитывая его репутацию, вынужден был терпеть то же самое, но в еще более жестокой форме.

– Верь мне, он выживет, – успокаивал Шоданхо разъяренную жену. – А если и умрет, коммунисты всегда возвращаются на землю призраками, нам ли с тобой не знать?

– Скажи это Адинде с сыном, – огрызнулась Аламанда.

Вскоре всех политзаключенных-коммунистов из Блоденкампа отправили на остров Буру. Всех до одного. Что их там ждет, никто не знал, – то ли еще один Бовен-Дшул, как в колониальные времена, то ли концлагерь наподобие нацистского. Все узники ждали тяжелого подневольного труда, новых страшных пыток. Товарищ Кливон не успел проститься ни с матерью, ни с женой, ни с ребенком. Попрощался он только с Шоданхо, заглянувшим к нему перед тем, как военный корабль увез всех заключенных на восток Индонезийского архипелага.

– Я позабочусь о вашей жене и ребенке, – пообещал Шоданхо.

– Ну вот, теперь его сослали на Буру, – сказала Аламанда, когда Шоданхо вернулся домой, – там его будут голодом морить, лес валить заставят.

– Учти, он сам виноват. Коммунист всегда коммунист: бузотер и смутьян. Помиловать его не в моей власти, я же не президент, не главнокомандующий, а всего лишь шоданхо в Богом забытой глуши.

– А к Адинде с сыном ты так и не сходил, не объяснился.

И Шоданхо отправился наконец к Адинде и сказал, что ему искренне жаль, но ни заключение, ни ссылку Товарища Кливона предотвратить он не мог. Это политика, дело запутанное.

– Хотя бы скажите, Шоданхо, сколько его там продержат?

– Как знать, – отозвался Шоданхо. – Может, до следующего переворота.

Вот почему Крисан так и не успел по-настоящему узнать отца – он был совсем мал, когда Товарища Кливона отправили в Блоденкамп, а оттуда – на остров Буру. Отца он представлял лишь по рассказам матери, Аламанды и Шоданхо. В 1979-м Товарищ Кливон с последней партией ссыльных покинул остров Буру. Адинда ликовала, но Крисан не мог разделить ее радость. Мальчику было уже тринадцать, и ему казалось, будто в доме поселился чужак.

Зорко приглядывался он к отцу, особенно когда сидел напротив за обеденным столом. Тот был худее, чем на старых фотографиях, что показывала мальчику мать. На снимках он был гладко выбрит, а теперь отпустил бороду, усы, бакенбарды и волосы отрастил до самых плеч. К удивлению Крисана, когда отец вернулся, первым делом он достал из комода старую-престарую шапку, такую линялую, что и не разберешь, какого она была цвета – то ли черная, то ли коричневая, то ли серая. Отец трогал ее, поглаживал, но ни разу не надел, а неизменно возвращал на место, в комод. Товарищ Кливон после возвращения домой сделался неразговорчив. И не верилось Крисану, что был он когда-то блестящим оратором, выступал на многолюдных сходках. Возможно, он больше разговаривал с матерью, когда они лежали бок о бок по ночам, но к Крисану обращался редко. Разве что спросит: “Как дела?” Или: “Сколько тебе уже лет?” Он задавал одни и те же вопросы снова и снова, Крисан даже боялся, что отец не в себе, выжил из ума, как старики, хоть ему нет и пятидесяти. Крисан не знал, сколько отцу лет – может, сорок. Но выглядел он дряхлым, хилым, неприкаянным и одевался вечно в лохмотья. На Крисана весь его вид нагонял тоску.

Товарищу Кливону и самому наверняка было неуютно: на пристальные взгляды Крисана он отвечал таким же долгим взглядом, будто пытаясь угадать его мысли.

В первые дни Товарищ Кливон не выходил из дома и его никто не навещал – приехал он тайно, и Адинда с Крисаном никому ничего не сказали. Они оберегали его покой – пусть живет неузнанным, пока не готов выйти на люди. Даже Шоданхо с женой ничего не знали, не знала и Мина.

– Как там жилось? – спросил однажды за ужином Крисан. – На острове Буру?

– Самая лучшая еда там – как из выгребной ямы, – ответил Товарищ Кливон.

Обстановка за столом сразу накалилась. Адинда сделала Крисану знак, и остаток ужина прошел в мертвом молчании. Товарищ Кливон не хотел рассказывать о Буру, а Адинда и Крисан не смели больше приставать с расспросами.

Сидя взаперти и в молчании, Товарищ Кливон мрачнел день ото дня. Может быть, за годы изгнания родной город сделался ему чужим или его печалило незримое присутствие призраков. Как-то раз в дверь постучали, Крисан открыл. Перед ним стоял незнакомец в лохмотьях, с простреленной грудью, а из раны хлестала кровь. Крисан еле сдержал крик, но тут сзади подошел отец и спросил:

– Как дела, Кармин?

– Куда уж хуже, Товарищ, – ответил призрак, – я убит.

Побелевший Крисан отпрянул, вжался в стену. А Товарищ Кливон принес ведро воды и тряпку, приблизился к призраку и стал бережно, заботливо промывать ему рану, пока не остановилась кровь.

– Кофейку хочешь? – спросил Товарищ Кливон. – А газеты как не было, так и нет.

Вдвоем они пили кофе, а Крисан смотрел и диву давался, как непринужденно беседует отец с этим жутким призраком. Усмехаясь в усы, говорили они о потерянных годах. Покончив с кофе, призрак собрался уходить.

– Куда ты? – спросил Товарищ Кливон.

– В страну мертвых.

Призрак исчез, и Крисан без чувств рухнул на пол.

Снова и снова являлись призраки коммунистов, и все больше мрачнел Товарищ Кливон. То ли его печалила судьба друзей, то ли что-то иное. Крисан, опоздав на тринадцать лет познакомиться с отцом, ревновал его к призракам. Лучше бы отец разговаривал не с духами, а с ним, но после той размолвки за столом мальчик не смел задавать ему вопросов.

Однажды Товарищ Кливон спросил у Адинды:

– Как там Шоданхо?

– Считай, помешался из-за призраков коммунистов.

– Хочу его проведать.

– Надо бы, – поддержала его Адинда. – Может, тебе это на пользу пойдет.

День стоял теплый, веял с гор ласковый ветерок. Товарищ Кливон шел пешком, и соседи глазам не верили: неужели вернулся? Дом Шоданхо был совсем рядом – минуты не прошло, как Товарищ Кливон уже стоял у порога. Открыла ему Аламанда и поражена была не меньше соседей.

– Ты же не призрак, нет?

– Я тоже нечисть, живой коммунист.

– Так ты вернулся?

– Меня вернули.

– Заходи.

Товарищ Кливон опустился на стул в гостиной, а Аламанда пошла за стаканом воды. Когда она вернулась, Товарищ Кливон спросил про Шоданхо.

– Где-то на окраине, охотится на призраков, – ответила Аламанда, – или на рынке, в карты играет.

Долго молчали они. Товарищ Кливон хотел спросить, где Нурул Айни, но во взгляде Аламанды мелькнула то ли нежность, то ли жалость, то ли что-то еще – где он уже видел этот взгляд? – и он тут же позабыл о девочке. Наверное, Ай играет где-то или в гостях у Ренганис Прекрасной, неважно, хочется лишь одного – смотреть в эти глаза, знакомые ему до самых глубин.

За годы ссылки ум его притупился, все новое доходило с трудом. Но вскоре Кливон вспомнил и понял. Да, ему знаком этот взгляд – любящий взгляд Аламанды, так смотрела она на него много лет назад, так умели смотреть только ее раскосые глаза. Смотрела она ласково, будто котенка гладила, но к нежности примешался огонь желания. Как мог он, глупец, забыть этот взгляд? И он ответил огненным взглядом – и вмиг преобразился из хмурого старика в человека, вновь обретшего прежнюю любовь.

И вот что за этим последовало.

Оба встали и не говоря ни слова со слезами кинулись друг к другу в объятия, но вскоре объятия сменились жаркими поцелуями, как тогда, под миндальным деревом, и с поцелуями легли они на диван, сорвали друг с друга одежду и любили друг друга будто одержимые.

А потом не сожалели ни о чем, у них и в мыслях не было сожалеть.

А когда Товарищ Кливон вернулся домой, на крыльце его ждала жена. Он пытался спрятать бьющую через край радость, вновь напустить на себя угрюмый вид, но Адинду было не одурачить.

– Я узнала от призраков, – молвила она, – чем ты занимался в доме Шоданхо. Но я не в обиде, лишь бы ты был счастлив.

Слова жены привели его в смятение. Он не жалел о случившемся, но внутри клокотал стыд, он чувствовал себя грязным рядом с женой, сказавшей: “Лишь бы ты был счастлив”. Она ждала его годы, а он, едва вернувшись, предал ее.

Без единого слова ушел он в гостевую спальню и до конца дня не показывался, хоть Адинда с Крисаном весь вечер стучались к нему, звали ужинать. Наутро, когда подоспел завтрак, Адинда и Крисан по очереди барабанили в дверь, но Товарищ Кливон не отзывался; в страхе и тревоге стучали они еще громче, но так и не дождались ответа.

Наконец Крисан сходил на кухню за топориком, которым тесал палочки для голубиных клеток, и на глазах у Адинды стал ломать дверь. Дверь треснула посередине, еще парой ударов Крисан расширил трещину и, просунув руку, отодвинул защелку. Товарищ Кливон висел в петле из простыни, свернутой жгутом и привязанной к потолочной балке, он был мертв. Крисан едва успел подхватить мать, потерявшую сознание.

Весть о возвращении Товарища Кливона, которого видели соседи, разнеслась быстро. Но все опоздали. И увидели лишь, как в сторону кладбища несут гроб. Все опоздали, как и Крисан, не успевший толком узнать отца. Меньше недели провели они вместе – ничтожно мало для отца и сына. Смерть Товарища Кливона потрясла Крисана как никого другого. В наследство он взял изношенную шапку, в которой видел отца на старых фотографиях, и, надев ее, чувствовал себя ближе к отцу, и легче становилось на душе.

Так появился в городе еще один призрак коммуниста, но, к счастью, никогда никому не показывался.