Волоча за ноги, бесчувственного вытащили за полог, к оврагу и, не желая поганить рук, пинками столкали на покрытое белым нетронутым снегом дно.
* * *
* * *
Чтобы простить врага, нужно раз увидеть его спящим.
Чтобы простить себя, нужно один раз проснуться от собственного крика.
Снилось, что сын Сартак не от Оюн, главной сварливой жены, а от высокошеей ласковой Гулямулюк. И вот передают сынка, завернутого в одеяльце, а сынок в одеяльце гнется-перегибается, как былинка в степи. В Харгамчесит белый молочный дождь из белоглинной пыли, и сынка в седло бы забросить, а не получается никак. Распеленав же, страшное обнаруживают. У улыбающегося розовыми десенками сыночка хребта-позвоночника нет совсем.
В холодном поту хвостик крика своего успев ухватить, заветы матушки Эбугай, утешая себя, вспоминал лежал.
Живи правдивым , пускай и одинок ты .
Не становись жалким для тех , кто смел .
Не будь предметом сплетен для каких - нибудь .
Не позволяй бить себя имеющим кулаки .
Природа твоя да будет высокой , Бату !
Мужественный человек , сынок ,
и в мучениях благороден .
Лежал, плакал, слезы стекали по скулам в уши и на кошму.
То взад, то вперед поседевшие косы роняя, из согретой уютом юрты материнскую любовь источала… Вот ведь!
* * * *
* * *
Первым на совет не кто иной, как пресловутый Берке-хан заявился. Плетью промерзший полог отодвинув, согнувшись и разогнувшись, бледноскулое лицо пред братом склоняет он.
«Сайн байну, Бату…»
«Сайн…»
«Истинный враг таит до времени внутреннее душегубство. До исполнения намерения он прикусывает язык, сынок!» Если б ведала, горемычная, что сын ее про другого ее сына затаил, что бы почувствовала?
«Когда умру, - подумалось вдруг, - быть может, не Сартак, а этот добытую власть наследует…» Смотреть на Берке-хана не хотелось ему.
- Орж болох уу? - зараздавались снаружи голоса.
- Op! Op! - по-хозяйски важно брат Берке изнутри отвечал.
- Входили, отворачивали в знак уваженья обшлага дэлов, кланялись друг другу, рассаживались в круги. Хмурый Урда, улыбающийся Шейбани, стройно-высокий застенчивый Тайнгут, севший рядом с Берке. С нарочитой развязностью Бык Хостоврул у дальней стены поместился. В окруженье ойратов-тысячников долговязый, здоровающийся весело Бурул-дай.
- Орж болох уу?
- Ор! Ор! - все кому не лень откликались теперь. - Суу даа.
В сопровожденье девяти нукеров разряженный сын кагана заявился. Ордзы хлебнувший с утра, смельчак Бури следом зашел.
Волк силен в прыжке, мужчина крепок в слове. Когда шаманка Борхе-Гоа на мирное монгольское предложение ответом орусутскую дерзость привезла, одноглазый Сэбудей лишь языком цокнул. «После штурма Арпан, сокол, в юрте власти твоей столба-баганы* не повалить никому…» Исподволь подготовляемое джихангирство Бату-ханово со взятьем Арпан явным должно стать.
* Б а г а н а - опорный столб в юрте.
Когда пыхтеть, кряхтеть и хорхать закончили старики чербии, а запах пота в шатре крепче козлиной мочи сделался, в среднем круге поднялся, взяв слово, Сэбудей-богатур.
- О рожденный волею Неба и устремляющийся к судьбе аргамак! - хриплым, все более усиливающимся зычно возвестил. И, покуда не разобрались, к соколу Бату-хану это или к богу войны Сульдэ, на другое перевел.
Кто забыл вероломство орусутов пред битвой на реке Калк?
Кто утратил память о казненном орусутами после Хаши-кулюке нашем?
«Покуда ногтей на пальцах не останется у вас, - завещал Хаши-кулюк, - покуда и пальцев на руках не останется, мстите и воздавайте за меня, братья!»
- Кровь замученного Хаши-кулюка взывает к вашей отваге, монголы! - вещим голосом негромко заключил Сэбудей.
В то утро, в незабвенный рассвет, когда, высвобождаясь из ночного тумана, словно окутанный родовыми ошметками плод, земля поворачивала зазябший бок к зазвеневшему свежим золотом солнцу, когда зяблики, сойки и болотные камышовки, передразнивая друг дружку, чуивкали, треща и пилькая простые свои песни, и, рассыпав по тонко-смуглым плечам пропахшие костровым дымком волосы, Гулямулюк, Гулямулюк-херисче его предстала изумленному взору братьев, лишь у Берке-хана глаза не выразили восхищения и братской чистосердечной радости. Выкажи он, Бату, проницательность в ту пору, стремление к истине, Мэрген Оточу не потребовалось бы весть добывать. Сайгачиха-девочка его Гульсун не…
- А не поторопилась ли залаять у нас собака? - раздался между тем в шатре знакомый захлебывающийся клекоток. - Уж не на джихангирство ли примеряется баба брюхатая, что и от жилища-то не отходила дальше, чем по малой нужде?!
Высокий, жирный, трясущийся от бешенства Гуюк стоял в центре кругов и жестом повелевал Сэбудею сесть.
- Уж не зачлись ли в победу ей те народишки, что и сами-то разбежались бы от вида монгольских коней?
Слегка запоздалое порсканье Бури-хана, якобы оценившего шутку-издевку гуая*, смолкло, никем не поддержанное.
* Г у а й - дядя, старший дядя.
О Гуюк! Выпавшей ресницей в глазу, занозой в зубах смолоду ты у меня. Клевеща и прислуживаясь при Аурухе, гнал, изводя и преследуя, род мой. В песках Харгамчесит взлелеяна ненависть моя к тебе… Заткнешь ли черный хулду, изрыгающую смрад дыру рта? - В груди (Бату-хана) клокотала ярость. Мягкие, без каблуков, готоны искали опору. Пальцы, расстегнув дэл, нащупывали у пояса рукоять ножа. Привстать и от левого уха наотмашь… Нет, не промахнулся бы! Охотничий верный нож в жирную шевелящуюся шею без слов войдет. Творимую на глазах несправедливость оборвет наконец.
И… затуманенный взор на прожженном в войлоке пятнышке остановился. «Женщина в боевом походе…» Когда Сэбудей о необходимости жертвы для дальнейшего поучал, из очага уголек выстрелил, оставив пятно. Там, - вспомнилось, - за левым плечом, в законопаченной юрте чьи-то ноготки атласное одеяло в смертной истоме скребут… Если во имя справедливости нож его Гуюк-хана поразит, напрасною непосильная эта жертва будет. Если Бату-хан власти-силы не добьется, не заберет, Сартак его, Гулямулюк, Улагчи, матушка Эбугай-учжин, весь род его, уруг его и улус его - все сгинет, погибнет от мстящей кровавой руки Каракорума. Нет! Лучше пальцы с рукояти из рога кабарги уберет он: горячку и доверчивость Джочи-хана не повторит.
- Ребенку нож, а дураку власть нельзя доверять! - все еще, оказалось, надсаживался-продолжал Гуюк-хан. - Воля кагана - закон для подданных!
С туповатым безразличьем балованного сиятельного отпрыска незамечая производимого Сэбудеем перераспределения сил в монгольском войске, Гуюк-хан по-прежнему требовал «отважного Бури-хана» к руководству допустить.
Натянувшаяся до звона брюшина тишины заставила иных глаза зажмурить от напряжения.
- Окруженный валом вражеский город брать и мусор из юрты выметать - разное это!
Тяжелый, шевелящий огонь в нижних светильниках бас грохнул в середину брюшины, как шар-бамбар.
Большинству из восседавших известно было - мать у предлагаемого в джихангиры Бури - жена простого слуги. Выметая из шатра Чагадаева сыночка мусор, пострадала без вины от мужского нетерпения.
И вот, широко открыв зубастую пасть, первым Шейбани рассмеялся. Помедленнее соображающий, но тоже смехун, Бурулдай затем. Дальше - пошло. Кто прикрывая, а кто и не прикрывая ладонью рот, осмелев, запрыскали, затохтохтали. «Ха-ха-ха! Хы-хы-хы. Гхы-гхы-гхы…»
До последнего, как и случается, до того, к кому относилось, дошло.
Бури- хан взвизгнул, побледнел как глина и, хватаясь за поясной кинжал, рванулся к оскорбителю.
Заблаговременно помещенные у него за спиной два нукера из верных прижали ему руку.
Бык же Хостоврул и бровью густою не повел. Карагачем-деревом среди кустов хараганы высился-сидел у задней стены.
Рот Гуюк- хана запузырился слюной.
- Собаки! - хлестнув плетью одного из державших Бури нукеров, возопил он. - Грязные ненавистные собаки! Кровью монголов кабшкирдских сук… - И, задохнувшись, на верблюжьих выгнутых в коленках ногах, ступая без разбору на сапоги сидевших, выскочил вон.
Удерживаемый нукерами Бури-хан очумело вращал выпученными, налитыми кровью глазами.
- Не радуйся, коровий бубенец! - долетал снаружи взвизгивающий голосишко Гуюка. - Из Гулямулюк твоей подстилку сделаем! Сартачок твой… - И звякнуло, было слышно, у коновязи кольцо, хлопнул по шатровой крыше прощальный удар плети, и, к всеобщему облегчению, заслышался удаляющийся конский топоток.
На середину круга вышел Сэбудей.
- Будем сохранять хладнокровие, нойоны! Кони наши худеют, люди недоумевают. Не пора ли заткнуть рот болтовне?
Гул, возбуждение. Кто-то засмеялся. Под шумок и замешательство одноглазый хитрец боевые обязанности начал распределять. «На случай, если орусуты до штурма в чистое поле выйдут…»
Пьянея от предвкушения бранного пира, темник Бурулдай возликовал:
- Эй! Не будем долго судить да ругань разводить! Не покажем-ка лучше врагу ни молодецкой спины, ни конского заду!
Поймав взгляд Сэбудея, (Бату-хан) тоже поднялся для произнесения слов.
- Если выкажут непокорство, - сказал, - без жалости сокрушать будем! Если же пощады запросят - по-хорошему можно обойтись.
И сел. По воспоследовавшему молчанию догадаться не трудно было - маловато. В речи будущего джихангира* боевого огня побольше должно быть.
* Д ж и х а н г и р - главный полновластный начальник вне территории каганата, наделенный полномочиями кагана.
Однако сыромясая помощь и тут не замедлила.
- Болсун шулай, Сэбудэ! Не промедли только, когда затащу Гюргу** на хвосте Белогривого моего!
** Г ю р г а - Юрий.
Словно шилом подброшенный, Бурулдай выскочил к Сэбудею на середину и, выставляя кнаружи локти, закружил, затанцевал по-журавлиному:
- Яямай! Уррагша! Алтында! Кюр… Урра-кх!
Темники, тысячники и старые чербии, связавшие будущее с Сэбудеем и Бату, обхватясь через плечи руками, пошли хороводом, повторяя и выкрикивая боевые кличи всяк на свой лад:
- Выше белых знамен бунчуки! Урра-кх! Алтында! Хрл-тох-тох. Хрл-тох-тох…
По знаку Урды бокаул внес на деревянном подносе-досочке огромную, изукрашенную медью чашу Оток, которую без промедления пустили по кругу.
Когда сразу за Бату-ханом поднесли Бури, тот, помедля мгновение, сделал свой глоток.