По пустому в ночи, прямому, как меч, проспекту…ска скакал всадник. Притупленный выпавшей росою копытный перестук катился по асфальту, страченно гасясь в тротуарных бордюрах, лужицах и основаниях зданий.
За квартал до венчающего улицу парка культуры всадник потянул повод вправо и остановил лошадь у смутно белевшей в полутьме хрущевской пятиэтажки.
- Тпр-ру, Ласточка! - проговорил шепотом. - Успокойся, маленькая моя.
Жилистая небольшая кисть потрепала, зарываясь к корням, полупоседелую роскошную гриву лошади.
Всадник поднял взволнованное худощавое лицо и, напрягая шею с двинувшимся кадыком, крикнул:
- Ю-у-ра! Юрка, выходи! Эй!
Осипший после молчания голос, как нож, вспорол в лоскуты завороженную тишину ночи. Верховой поежился, подождал с четверть минуты и, сложив уголком указательный и безымянный пальцы правой руки, тонко и не совсем уверенно свистнул. Фиолетовогривая в фонарном свете, похожая на призрак Ласточка тряхнула продолговатой головой и фыркнула. На асфальте шевелились тени по-осеннему оголенных тополей.
Наконец в окне четвертого этажа вспыхнул свет. Взметнулась тюлевая занавеска, и босой, в цветных трусах мужчина взгромоздился на подоконник.
- Здорово! - откликнулся он, моргая. - Ты чего не спишь, «лишний человек»? - Чтобы быть подбородком на уровне форточки, ему приходилось приседать.
- Поедешь, Юра?
С улицы вползал холодный предрассветный воздух. Мужчина, которого всадник называл Юрой, переступал на узком неудобном подоконнике мосластыми ногами. Над коленями перекатывались не истребленные годами мощные мышцы футболиста.
- Не, Колька! Я не поеду. Я… я не могу. Правда. Ты сам знаешь.
Всадник, которого человек с подоконника назвал Колькой, мотнул светлой, коротко стриженной головой и за неимением шпор легонько ударил пятками в живот лошади. «Мцн-но-о! - сделал он губами. - Мцно-о!»
Человек на подоконнике, часто-часто замигав широко поставленными миндалевидными глазами, следил за всадником, не спускаясь с окна, пока странная удаляющаяся фигура не растворилась в прогале меж домов.
Всадник скакал теперь назад, в обратном направлении: от парка культуры к центральной городской площади. Справа над разновысокими крышами плыла, высвечивая дорогу, оранжево-красная луна. «Клчак-чак…» - рысью. «Ту-тумкт, ту-тумк, ту-тумк-т…» - в галоп. Он склонялся к лошадиной гриве и втягивал носом ее запах. От гривы пахло угольком, пылью и рабочим потом. «Добро же ты, дьявол, вздумал, добро же ты вздумал…» - бормотал всадник, следя, чтобы копыта лошади не попали в выбоину.
Отскакав кварталов семь, он свернул в проулок, только на сей раз влево, и застопорил свою Ласточку возле массивного тяжелого дома в стиле сталинского барокко.
- Па-ша-а! - полетело снова в свежем воздухе ночи. - Пашка, выйди, это я!
Небо на востоке уже светлело. «Господи, Иисусе Христе, - молился тихим шепотом всадник, - Сыне Божий, помилуй мя грешного. Господи, Иисусе Христе…» Его била дрожь.
Немного выше головы всадника заслышались стуки, шебаршание - на втором этаже открывали окно.
- А, это ты… - Кудрявоволосый, в белой распахнутой на груди рубахе стоял улыбался по ту сторону стены невысокий, крупный, располневший мужчина лет сорока.
Конный тихо и чуть откидываясь в седле рассмеялся.
- Поедешь, Паша? - задал он опять свой вопрос.
Темные, с сильной проседью волосы Паши хранили на себе влажные следы расчески.
- А куда, Коля? Сам-то ты знаешь?
Торопливым движеньем всадник приблизил лошадь к окошку и, приподнявшись на высоких стременах, горячо зашептал что-то в ухо товарищу. Улыбка сошла у толстяка с губ, но тотчас вернулась. Он оглянулся в безмолвствующее за спиной недро и, кивнув большой головой, сощурившись, глянул всаднику в глаза.
- А Юра? - спросил.
- Юра отказался. У него, сам знаешь…
Нависла пауза. Всадник с трудом удерживал переступавшую пятившуюся лошадь.
- Ладно! - махнул наконец рукой тот, кого всадник называл Пашей. У него был нежный бархатистый бас. - Ишь, за-ме-е-рзла! - Он дотянулся и потрепал Ласточку подле ушей. - А мне добудем такую?
Всадник засмеялся.
- Да ты что! - Серые, глубоко посаженные глаза его сияли. - Дончака тебе добудем! Ахалтекинца!
Створы окна хлопнули, и наездник отпустил узду, давая лошади поразмяться на проезжей части. «И отъяся тогда честь и слава ея! А нам любо Христа ради, Света нашего, пострадати…» - шептали губы.
В рассеивающихся сумерках заметной сделалась вздувшаяся поперек его лба вена.