Паша показывал мне фотографию. Они стоят у серых ступенек, ведущих к школьной двери. Красивые, семнадцатилетние. В центре крупнотелый, подобранный Паша, как Илья Муромец. Как человек, которому нечего и не от кого таить, он глядит, чуть наклонив голову, прямо в объектив. Юра в белом плаще, тоже с крупным, рельефно вылепленным черепом, с косой спортивной челочкой на широком лбу. Он, как Добрыня Никитич, справа от Паши и тоже старается смотреть на фотографирующего. Илпатеев, самый нечеткий по контуру, здесь совсем тоненький, юный, и за правым его плечом, как полагается третьему, Алеше Поповичу, заметны, кажется, слабо видимые на старой этой фотографии гусли.

3

Доцент! Хоть имя дико,

но мне ласкает слух оно.

Сеялся осенний, мелкий такой ситничек. Юра и Илпатеев зарывали могилу вдвоем. К лопатам лепился грунт, его то и дело приходилось стряхивать в дополненье к усилиям, а в сторонке, метрах в пяти, под зонтами хохлилась группка человек в пять-шесть, все, кто пришел проводить Елизавету Евсеевну в последний, так сказать, путь.

Илпатеев тихо, чтоб не слышали там, рассказывал Юре, как у бурят принято расставаться с отжившими и сделавшимися обузой стариками.

Юра, посуровев лицом, оборачивался к нему, а Илпатеев, поводя пальцем повыше и пониже кадыка на шее, объяснял, где проходят удушающие нити и как снаружи юрты потихоньку то закручивают, то приотпускают специально сделанные для такого случая палочки. Горло как бы привыкает помаленьку к полному блоку, и человек умирает без мучений, незаметно.

- Сам видел? - От влажного лопатного черенка у Юры образовался на ладони пузырь. Он, не долго думая, прокусывает его и заматывает не особенно чистым носовым платком. - А потом что? Сжигают? Закапывают?

Илпатеев сам не видел, но слышал от знающих людей.

- Нет, - отвечает он Юре, - не сжигают и не закапывают, а оставляют мертвого с небольшим запасом еды.

- А потом?

- А потом либо песком юрту занесет, либо зверь по кругу выйдет.

Юра хлопает, подравнивает лопатой более-менее ровно получившиеся могильные бока.

- Ну, кажись, все! - говорит он с этой своей еврейской любовью к русским простонародным выражениям. - Спи спокойно, дорогая учительница! У нас, слава Богу, не Бурятия!

Из группки, терпеливо мокнущей под дождями, где желтеет и лысовато-кучерявая голова Леонтия Дорошевского, учительница истории задает Илпатееву как бы благодарный за проделанную работу вопрос:

- Колька! Вам сейчас по сколько будет? Лет по тридцать семь?

- Так точно, ваше сиятельство! - кивает Илпатеев, забрасывая лопату через плечо. - Мы ишшо молодые. Салют!

И они идут с Юрой, уходят по влажной кладбищенской аллее.

- Зачем, Юра, как ты думаешь, - спрашивает Илпатеев, - она жила?

- Кто?

- Ну Лиза наша.

- Кто ж его знает, - пожимает мосластыми плечами Юра. - А мы с тобой зачем?

Илпатеев усмехается. Его старенькое, пятилетней давности, открытие («Человек живет, чтобы научиться любить») как-то неизвыговаривается нынче.

- Стукач тоже человек, - сообщает Илпатеев Юре. - И стукач тот, кто его за это стукачом называет.

Юра не читал Достоевского, он у него «не идет», но интонацию он сразу угадывает.

- Подлец, хотел ты сказать? - Он вдруг улыбается своей специфической насмешливо-самонасмешливой, издевательски-самоиздевательской, простодушною улыбкой, - Столько времени в Яминске и до сих пор не позвонил.

Телефона у Юры нет, но обычно они звгонили с Пашей на кафедру физики, где Юра, трам-тара-рам, доцентом все ж таки, и просили передать, что…