Сын Юры Изяславчик пел под шестиструнную по-новому гитару: «…все они красавцы, все они таланты, все они поэты…»

Кроме жен, была еще какая-то библиотекарша из институтской библиотеки Юриной жены.

- А вот еще, мама, - разохотился Изяславчик, укладывая гитару поудобнее, - «Девчонка, девчонка из соседнего подъезда…»

Но мама кладет белую нежную и полную свою руку на занывшие струны: хватит, сынок, говорит она, эту - не надо. Изяславчик обиженно, оскорбленно вспыхивает и уходит, хлопнув дверью, в другую комнату.

На Пашу, на Лилит и на библиотекаршу-подругу, не говоря уж о Юре, исполненная тонким голосом песня произвела впечатление.

Юра почитал стихи. «Гладиолусы, гладиолусы. Он попутчице гладит волосы. А она ничего, попутчица, в институте, наверно, учится…»

Собственно, это у них получилась и встреча после разлуки, и одновременно девять дней смерти Елизаветы Евсеевны.

Илпатеев перестроил шестиструнку Изяславчика на семь, и они стали петь все подряд. «Нас оставалось только трое…», «Брала русская бригада…», «Ох ты, палуба-палуба…»

Хороший уже Паша клонил к правому плечу кудрявую голову - верный знак финишной прямой, и умная опытная его Зоя увела его незаметно домой.

Остальные посидели, поговорили о том о сем еще с часик и тоже подобру-поздорову разошлись.

5

Помню, маленьким еще, лет в десять, я пообещал себе, что буду запоминать все вокруг происходящее, сколько потребуется, чтобы «понять». И вот прошло больше тридцати годов с той поры, я устал следить, но так, кажется, ничего и не понял. Были, конечно, периоды, когда воображалось: да, вот так, именно так, и все теперь пойдет вот эдак вот, но раздавалась словно откуда-то издали другая музыка, и все снова делалось не тем, чем казалось. И мне особенно, помню, было почему-то жалко, что все проходит. Я следил, как вытягивались в росте мои сверстники, как затемнялась у них пушком верхняя губа, как нежно, с тихим прибойным шелестением прибывала от лета к лету красота наших классных девочек, как округлялись и делались гибкими, словно сами по себе знавшие уже что-то, руки их, как менялись походки, голоса, выражения лиц. Потом, увы, в глазах явилась какая-то непрозрачность, у мужчин просели и отвердели солями упругие недавно межпозвоночные диски, а там пошло нечто и вовсе нежданно-негаданное: радикулиты, лысины, подглазные озаботные мешочки, разговоры про дачи, дальнозоркость, чтение газет…

Уж лучше вовсе человеку не рождаться на этот свет, сказал кто-то, чем видеть, как ты отцветаешь, зелизна берегов.

Я не уверен в точности слова «зелизна». Это, скорее, не очень удачный поэтически перевод, но что «видеть, как ты отцветаешь», мучительно, сказано более чем верно. Может быть, это даже страшнее смерти.