Проводив Пашу до родного подъезда, они, Семен то есть, набирают на наружной его двери код на кнопочках, поставленный подъездной общественностью от плодящихся со страшной быстротой криминальных элементов, они прощаются с Пашей и идут дворами к троллейбусной остановке у дома с аистом, где раньше когда-то жил Илпатеев, а ныне Семен.

Вон там, вон в том подъезде, вспоминают они по дороге в одном из дворов, жил из их школы Гриша Тарубара, бессменный бесстрашный футбольный их вратарь, первый яминский культурист, а потом врач хоккейной команды «Тендер». Вернувшись с Севера, Илпатеев видел единожды, как шел Гриша по проспекту к себе на стадион. Он шел, высоко, по-журавлиному поднимая поочередно колени, потому что ноги его не слушались, и медленно, страшно медленно ставя их на землю. Голову он как-то закидывал то за правое, то за левое плечо, а лицо было непроницаемо и не выражало ничего.

«Пьяный, что ли…» - недоумевали встречные и поперечные яминцы, а Гриша шел и шел, никого не видя, не слыша и не желая. У него был рассеянный склероз, генетическая такая якобы, таинственная, проявившаяся в тридцать лет и неведомо за какие Гришины грехи ниспосланная на него болезнь.

В школьной их газете, где половина стихотворных полос принадлежала Юрке, Гриша поместил как-то в уголочке одно-единственное. «Капли».

Оконная рама, стекло, и прошел дождь. Капли сохнут одна за другой, исчезают совсем. Сколько их было? И сколько их будет еще?

- Шесть лет мужик боролся, - говорит про Гришу Тарубару Семен, знающий про всех все, - повесился у себя дома на турнике.

Илпатееву делается стыдно. Ну чего он в самом деле привязывался сегодня к этому Семену? Каждого ведь Бог для чего-то… Помри у кого из них мать, или отец, или дедушка, как у Паши, ведь это Семен Емельянов и место на кладбище добудет, и гроб без хлопот, и даже оркестр и салют организует, если надо, и цветочки от подъезда к автобусу. Того и злится, наверное, он, Илпатеев, что были вот они эдакие аристократы духа и бежал-то у них Емелька-дурак чуть не из милости в эстафете, а вот попрошло, ухнуло куда-то четверть века, и он, Семен Емельянов, кончавший на троечки самый слабый из факультетов, ныне самый сильный из них мужик и везде свой, все у него схвачено: и в ГАИ, и ментовке, и в нарождающейся мафии этой.

- А правда, - когда подходят к троллейбусной уже остановке, заставляет себя спросить Илпатеев, - что ты еще с института в КГБ стучишь?

Он потому и спрашивает это, что испытывает сейчас к Семену симпатию. Носить в сердце подобное подозрение и «чтоб не было возможности разрешить его», - подло, он полагает.

«Господи, - скажет потом Паша, - вечно ты лезешь, куда тебя не просят…»

Семен молчит. Кадык ходит у него вверх-вниз между двумя темно-коричневыми половинками шарфика. Одно мгновенье Илпатееву кажется, что Семен его ударит.

- Это Ляля тебе… - выдавливает наконец он и отворачивается, как кажется Илпатееву, дабы скрыть блеснувший злобою взгляд.

- Нет! - вовремя соображает правдолюбец Илпатеев. - Так, слышал случайно кое от кого.

Семен думает еще не меньше полминуты. В нем какая-то борьба. «Уж не сказать ли, что это Женя Мытарев, - мелькает у Илпатеева низенькая мысль, - все равно Женя погиб, погиб геройски, а отец у него работал вместе с Семеновым в управлении…»

- Ладно! - махает длинной десницей в перчатке Семен. - Скажу! Открою тебе раз и навсегда.

Он даже тянется сверху взять Илпатеева за угол воротника, но убирает, не доведя, из некоей школьной еще их субординации, руку.

Был один момент, признается Семен Илпатееву. Друг отца помог после института попасть в военпреды. Все! И никакого, никакусенького отношенья к КГБ это не имеет. Верит ему Илпатеев?

Верит! Илпатеев протягивает для рукопожатия руку. Семен торопливо стаскивает перчатку. Да! Вот теперь верит.

Семен веселеет прямо на глазах.

- А вот и восьмерочка твоя…