Следя в окошко за плывущими назад огнями родного города, в троллейбусе Илпатеев размышляет о «пробнике». Пробник - это конь. Нет, не мерин-кастрат. У него и семя, и сила, но он… он и не конь больше. Хитроумные ветеринары вывели ему специальной операцией детородный орган так, что он «не может».

Пробника выпускают в табун молодых кобылиц, и он горячит, будоражит их, гоняя по загону. Больная его, неразрешимая ничем страсть, как пикадоры тореадору, предуготавливает выход настоящего коня-производителя… Его-то мужскую силу, бесценное золотое семя и бережет, сберегает от напрасной растраты пробник.

И, как уверяют знатоки лошадники, не дай Бог, не дай-то вам Бог услышать, как кричит он ночью у себя в конюшне!

17

Через шесть лет, как было и обещано в прощальном письме, Катя Цветкова снова прибыла в Яминск.

Она позвонила Юриным родителям по старому адресу и попросила Дору Израйлевну передать Юре гостиничный телефон.

Катя знала: Дора Израйлевна передаст.

Катя была теперь женой главрежа Харьковского драматического театра и его примой. Играла Электру, Медею, Клеопатру, едрена вошь.

День долог, да жизнь коротка, говорят в народе. Зато день почти всегда малосмыслен и утомителен и несет в себе ту частицу, подобную корню из минус единицы, которую трудно куда-нибудь приладить. Но вот проходит год, два или шесть лет, и, как единственно возможная деталь в живой конструкции, этот же самый день видится тебе вдруг важным, как неизбежная точка прямой.

Катю Илпатеев запомнил, потому что именно от нее услышал мысль: чем очевиднее ложь, тем жесточе и беспощадней необходимо насилие для доказательства ее «правды». И еще, послушав, она сказала как-то, что из бесчисленных мириадов контекстов Елизавета Евсеевна, судя по всему, учила одному - для глухорожденных… Когда Илпатеев воображал себе, какой бы у них, Кати и Юры, мог родиться ребенок, ему хотелось кусать пальцы.

- Юра! - дохнул и задохнулся в трубке влажный, знакомо сосредоточенный голосок. - Юрочка… - Он стоял в автомате, голый, даже, кажется, без кожи на стылом игольчатом ветру, и сердце его останавливалось от неразрешимости. - Это я. Я. Я приехала, Юра. Я жду тебя на вашей лавочке у планетария. Юра, ты слышишь меня?

Он повесил трубку, перепугавшись, что сердце в самом деле остановится.

По пути от института к Детскому парку он подумал о приближающейся защите диссертации, на которую, чтобы приехал и полюбовался на него, он приглашал письмом с Севера Илпатеева; думал, что, наверное, все же лучше, как советовал врач, вырвать Изяславчику зуб, который мешает расти новому, и что рифма Че-ва «до ржи достав, дрожит состав» все-таки лучшая из всех, какие он знает.

На переходе через улицу к Детскому парку на двуцветном светофоре горел красный, и Юра, как всегда в затруднительных положениях, тряхнул в кармане спичечный коробок.

Он начал прикуривать, и огонь долго не попадал у него в сигарету, а когда справился, красный горел опять.

«Ну вот…»

Теперь он понимал, что он должен сделать.

Когда вновь зажегся зеленый, Юре он был уже не нужен. Слегка засекающимся, но внешне достаточно твердым шагом человека, научившегося скрывать дефект координации, он шагал назад - в общагу. Нужно наконец было решить в самом деле вопрос с зубом.