До поры, пока Юра перестал приходить, гараж Паши заменил им в известной мере лавочку в Детском парке. К тому времени, когда Юра стал доцентом, а Илпатеев вывез с Севера свое сокровище Лилит, у Паши щедрою помощью его отца и тестя был как раз гараж через дорогу от собственного дома. Это был давным-давно, после войны еще, построенный из кирпичей-шлакоблоков рядок оштукатуренных, суперценных расположением и удобством гаражей.

Пока у Змия-Земляка завершался протубертатный период, Юра редко, но тоже посещал гараж. Его тянуло.

- Знаешь, Николай! - говорил он где-нибудь в бутербродной, куда хлопотавший над приготовленьями к пиру Паша отсылал их за какой-нибудь «закусью». - В каждой уважающей себя компании должен быть лидер. Мы тут с Лялюшкиным посоветовались и пришли к выводу, что лидером у нас должен быть ты. Ты как? Нормально смотришь на это дело?

Застигнутый врасплох, но польщенный, конечно, Илпатеев в смущении опускал голову, а Юра, с галантным поклоном принимая у продавщицы масленый кулек с беляшами, советовал с плеча не рубить, а хорошенько все обдумать, взвесить, а затем им с Пашей спокойно сообщить. Тем более что могут присоединиться новые, не совсем идеологически подкованные и не чувствующие интонацию отношений люди…

- Емеля, что ли? - с легким недовольством, но уже отчасти как «лидер» сознающий: нравится Емеля или не нравится, а Паше он нужен, - уточнял Илпатеев.

- Хоть бы и Емеля, - подтверждал негромко Юра. - Мне он телефон обещал поставить на квартире.

Когда же сам Илпатеев выходил по нужде за крайний из гаражей, Юра придвигал детский стульчик к Паше и с конспиративным понижением голоса говорил ему:

- Знаешь, Пашец, мы тут с Николаичем посоветовались. В каждой уважающей себя компании…

Паша тоже смущался. Тоже вроде отказывался. Но с другой стороны, оно, конечно, некоторое лидерство в иных случаях бывает неизбежным, - стоит подумать. «Подумай!» - соглашался очень серьезно Юра, а минут через пять возвращался Илпатеев, и, сравнивая в изображении Юры реакции двух потенциальных лидеров, они по-старому, как давным-давно когда-то, ржали, и было хорошо. Хорошо, как в школьном туалете, когда Женя Мытарев опирался рукой о раму, укладывал пальцы на стекло и пел какое-нибудь «Полюшко-поле», или «Здесь только пыль», или незабвенного «Атамана».

Юра в очередной раз признавался, что после класса, после их дружбы втроем, в смысле интеллекта и всего такого прочего он в любой компании потом чувствовал себя легко и свободно, а Паша, расчувствовавшись, непременно говорил что-нибудь вроде: «А у меня, ребята, только это в жизни и есть!»

Юра обнимал его за мягкие могучие плечи и от растроганной неловкости зудел: «Здз-з… Ну-ну-ну! Все! Хорош. Будя…»

И, хотя со слухом у Юры было еще хуже, чем у Паши, а Илпатеев тоже, когда вел, мог не попадать в ноты, они все же пели. «Пахнет палуба клевером, хорошо, как в лесу…»

И все еще было ничего, хотя жизнь уже проходила, просачивалась сквозь пальцы, как выискавший щели песок, и факт сей давно пора было увидеть как есть, факт этот надо было пережить.

Иногда они ездили сами, в далекий Северо-Западный район. Садились, Паша плавным изящным жестом включал зажигание и, покуда грелся мотор, рассказывал Илпатееву невеселые Юрины новости, которые узнавал через Семена.

- Синева! Синева! - махал будто бы Юра мосластой своей рукою, говоря про сына. - Что с него взять.

Он не знал, на кого грешить. Свою тысячелетиями отшлифованную еврейскую кровь он не мог винить в поступках, подобных тем, которые делал Земляк. Он винил тещу-пьяницу, разведенного с нею тестя, бывшего десантника ВОВ, посейчас еще высокого и широкоплечего красавца мужчину, который в любое время брал с черного хода бутылку в любом магазине и не снимал с пиджака орденские планки; самодовольного нарцисса и бабника, с серьезной физиономией по полчаса проводившего у зеркала пред собственным изображением… Винил двор, окружение сына, своих родителей, из-за которых территориально семья его выбросилась жить в совсем иные, не околоинститутские круги, но Илпатееву казалось, что корень всех причин сидит в самом Юре. Не рубани он тогда с плеча с Катей, не сверши безобидной вроде подмены, - думал Илпатеев, - не вылез бы сейчас из заклепанных подземных щелей этот Аваддон.

Но ехали они поначалу не к Юре, а просто погулять, то бишь по «точкам», которые, как свою ладонь, Паша знал в Яминске до единой, где он любил приглядеться, сравнить, развернуть рывком машину после глубокомысленных раздумий, а потом взять то и там, где подскажет душа.

И хорошо было ехать к Юре. Заканчивались улицы, шла полупустая еще в ту пору дорога среди редких запыленных деревьев, и Паша вел мягко, умело и с удовольствием, совсем мало в те относительно молодые еще годы ругая нерасторопных перебегавших дорогу пешеходов.

Если он был в настроении, то рассказывал Илпатееву что-нибудь про пажеский корпус деда, про Куприна, которого он чувствовал как родного, горячего сердцем и не умеющего лукавить логикой человека, про то, как революционные солдаты выбрали офицера деда на съезд солдатских депутатов, а дед, ехавший на съезд с двумя четвертями чистого спирта в саке, чуть ли не по пути умыкнул из какого-то придорожного дворянского гнезда Пашину бабку; как дед, не переставая потом пить, целым и невредимым проскочил с к в о з ь в с е, - получалось у Паши.

Плавным, длящимся и после щелчка движением Паша поднимал рычажок радиоприемника, и женский грудной голос, достающий до глубин вулканов и арктических гротов, жаловался им на нечто давно случившееся и прекрасное:

А я жила, жила одним тобою,

Я всю войну тебя ждала…

Илпатеев думал про свою Лилит, жену, облеченную в солнце, а Паша поворачивал к нему свое слегка оплывшее стареющее лицо и спрашивал, до сих пор ревниво относясь к любым красивым певческим голосам:

- Контральто?

И приобщенный к закулисным артистическим тайнам Илпатеев уверенно мотал, отрицая, головою:

- Нет, Паша! Это меццо-сопрано.

Времени, времен, полвремени…

У Юры, хоть ему и пообещал Семен Емельянов, не было пока что телефона, и явочным порядком они утаскивали его прямо из семейных недр, и Юрина романтически благоговевшая пред их высокой дружбой поэтесса-жена не удерживалась-таки от зависти на высоте ситуации, а по обычаю всех яминских жен просила Юру купить по дороге хлеба и «чтобы через час был дома».

Паша вывозил их куда-нибудь на берег водохранилища, на пожухнувшую от долгих теплых дней траву и прохладный влажный песочек, вытаскивал из багажника три малюсеньких парусиновых стульчика, и они сидели, глядя на уходящую к горизонту стальную гладь, и курили без выпивки из солидарности к Паше.

Вокруг, отгоняемые ветром, кружили желтокрылые бесхитростные капустницы, и разговор тоже обычно кружил у одного и того же.

Паша с преувеличенной убежденностью в голосе развивал мысль о мужественной сути суворовских училищ, в чем-то схожими, надо думать, с царевыми кадетскими корпусами, Илпатеев, заводясь, ворчал, что иной раз просто набить морду куда педагогичней любых педагогических ухищрений, а Юра с тоской лишь махал сделавшеюся привычной к жесту рукою на все эти разговоры, иллюзии и прожекты.

Год от году он терял свою былую, гревшую их когда-то всех жизнерадостность, он уставал.

- Ты видишь, как он радуется всякий раз, когда мы… - говорил потом в гараже Паша и обрывал, не закончив, не зная и не ведая, как нужно все это расценить и что они должны были бы сделать для Юры.