Когда в начале восьмидесятых на берегу Чисского водохранилища было обнаружено захоронение «жертв сталинских репрессий», то многих якобы поразила одна вещь. В зубах у большинства скелетов, сваленных кучами в несколько близко расположенных ям, были зажаты дотлевающие резиновые детские мячики. Остроумное местное начальство оберегающих государственную безопасность органов использовало их вместо кляпов, чтобы ликвидация врагов проходила в тишине и каком-то все же благообразии.

«Как? Как такое могло случиться и произойти?» - поражались сами с собою и на телевиденье члены общества «Взыскующая память», на общественных началах взявшиеся за расследование преступлений только что официально дискредитированного официального режима.

Вот это- то «как?» кажется мне, откровенно сказать, еще более поразительным, чем сами мячики.

В отличие от Илпатеева, еще в самонадеянной по невежеству юности решившего, что «если никто не будет врать, все наладится», я-то, Сапега, полагаю, дело не в этом. Как бы искренне честно ни был настроен человек, душа его, подобно ленте Мебиуса, рано или поздно все равно замкнется на самое себя. Уже в оценочных координатах каждого сидит оправдывающий себя взгляд на вещи. «Честный» может рассчитывать найти поддержку в собственной, как выражаются психологи, референтной группе. Шаг в сторону - и он, без всяких даже сомнений с той стороны, вполне оказывается чьим-то непримиримым врагом. И что же, спросите вы, остается вечная и бесконечная «борьба»? Война всех со всеми? В последние годы Илпатеев считал, выходом может стать вера. Только, дескать, она может размыкнуть заворачиванье на себя змея-ленты… Но я-то, повторю, я, Петр Сапега, не делю сущее на добро и зло, а людей на чистых и нечистых. Совершенномудрый не оставляет следов. Дзен-буддистское недеяние - вот, кажется мне, выход. Чем больше стараешься не делать чего-то, если можешь не делать, тем ближе подходишь к собственной природе. Энтузиазм ума, столь чтимый, в особенности раньше, в Европе, и будирующий все без исключения революции и войны, вызывает во мне если не отвращение, то, по крайней мере, вынужденно терпящее несочувствие. Будь моя воля, я давно оставил бы наше перешедшее на коммерческую самоокупаемость издательство и, подобно какому-нибудь Генри Торо, поселился на метеорологической станции, что ли, завел собаку, а то и лошадь, огородик с картофелем и бобами, а досуг проводил в созерцании и медитациях…

Илпатеев задавал Паше вопрос. Генерал отдал приказ майору, майор лейтенанту, лейтенант рядовому, а тот… расстрелял невинного.

- Кто отвечает за смерть?

У себя в Гражданпроекте, тестируя товарищей по работе, он получал ответы удивительные. «Ну уж только не солдат!» - с пафосом говорил один какой-нибудь добрый человек. «А кто приказал генералу?» - хитро сощуривал глаз второй. А самый добрый и самый хитрый - настоящий яминец, определил его Илпатеев, - возразил и вовсе гениально: «А откуда тебе известно, что он невинный?» - про расстрелянного-то.

Паша сначала на все это смеялся, а потом сурово замолк. И когда Илпатеев, подводя итоги, констатировал, что из своей и чужой смерти человеку - по преимуществу - не под силу выбрать свою, хоть сто раз быть невинному невинным, Паша разозлился на него.

«И не будучи в силах сделать справедливость сильной, люди стали называть силу справедливостью», - в очередной раз процитировал Илпатеев, а Паша на него разозлился.

- А ты-то чего разбушевался так? - осадил он в самом деле раздухарившегося Илпатеева. - Ты-то сам никогда, что ли, не называл?

«Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие Небесное…»

Эту из Нагорной проповеди весть Илпатеев силился понять и так и эдак, но так, кажется, и не догадался до конца дней.

На окраине города, неподалеку от места, где Юра познакомился в юности со своей первой и единственной любовью, старое кладбище. Во время Великой Отечественной войны, где воевали в разных родах войск отцы моих героев, на этом кладбище хоронили умерших в яминских военных госпиталях раненых.

Шли, проходили годы, холмики осыпались, зарастали дурной травою, жестяные немудрящие «памятники» ржавели и утрачивали под дождями и снегом писанные от руки надписи. «Кудряшов П. 1908-1944. Рядовой». Пройдет три-четыре года с описываемого Пашиного уподъездного разговора с Кармен, и один из народившихся в Яминске «новых русских» откупит у городской администрации под офис с бассейном этот самый кусок земли, а госпитальное кладбище выровняет бульдозерами. И за рычаги усядутся рядовые «ни в чем не виноватые» яминцы, дабы подготовить удобное для теннисных кортов место.

Но это позже. А в семидесятые, когда за оплачиваемое усердие яминская власть откачивала из яминской оборонки в Центр пятнадцать из восемнадцати добываемых в год миллиардов, кварталом ниже бывшего Спартака, а теперь проспекта Ленина, была этою самой властью отгрохана невиданная еще на свете по габаритам Аллея Боевой Славы.

Для такого великого патриотического акта пришлось снести три тянувшихся от улицы к улице, высаженных еще к столетию смерти Пушкина сквера. Срубили липы, канадский ясенелистый клен и лиственницы. Спилили, а потом выкорчевали черемуху и сирень, выровненную бульдозерами площадку залили бетоном, окаймили чугунными решеточками, а у входа (в Аллею) воздвигли чудовищных размеров памятник Сталевару-Танкисту.

В сорок втором из рабочих Яминска был сформирован танковый корпус. Танки Т-34 экипировались теми, кто создавал их своими руками. И вот памятник изображал молодого вихрастого как бы паренька, снимавшего рукой огнеупорный фартук, а ногу в солдатском сапоге ставившего на танковую броню. Другою поднятой рукой он звал всех вперед.

Получалось, что тот же Кудряшов П., воевавший, быть может, в этом самом корпусе, обходился полным невниманием в одном месте, но зато получал его в другом.

Илпатеев до тоски сердечной переживал за безвозвратно утраченные скверы.

В шестидесятые, лучшие в Яминске годы один из них, самый большой и тенистый, назывался у народа «Париж», где собирались первые яминские «стиляги», где пели барды и читались стихи; здесь однажды подглядел Илпатеев, как капитан медицинского в КВН Боря Бутлер целовал на лавочке, укрытой сиренью, красивую девушку-китаянку по имени Сюли.

У Вечного огня, венчавшего проход по бесконечной этой аллее с другой стороны, посменно стояли с окаменелыми лицами пионеры.

Имело ли это отношение к «блаженны нищие духом» или, быть может, не имело никакого отношения, и хотелось еще в ту пору Илпатееву разобраться.

Мы же, как говаривали чтимые им русские летописцы, воротимся ко прежнему.