В троллейбусе, когда их прижало друг к другу, касаясь жесткими от лака волосами его щеки, она шепнула: «Я соскучилась, Пашка!» - и у него, Паши, прошел озноб по спине и вспотели ладони. Это было слабее, чем в пору сумасшествия, но было, было. Не стоило кривить душой.
Они вышли за политехом, на конечной, и двинулись сначала парком, по аллее-тропе, а затем прилесными, просыхающими помаленьку стежками средь сосен. Он ни о чем не расспрашивал ее, но она сама рассказала как старому доброму другу нынешнюю свою жизнь. Она теперь в «секретке», в Яминске-66, муж вот-вот защитит докторскую, он математик и ее а-бо-жает. Зарабатывает ничего, но можно было бы и побольше. Сама же она разделалась наконец, слава Тебе Господи, с институтом своим культуры и сейчас что-то вроде полуобщественного на полставки директора дома ученых.
И, оживляясь, возможно не притворно, забегала-закружилась, напевая, вдыхая «ароматы весны», подбирая шишечки и бросая их в Пашу. Слегка отяжелевшая, в полном расцвете зрелой женственности «моя Кармен».
Она не бывала в лесу тысячу лет, хотя и живет среди леса, она ужасно, ужасно рада видеть Пашечку…
Забегая и пятясь, любуясь им и морща в улыбке лицо, учила заодно его, дурака, жить. Ну как вот он, Паша, с бабами теми же, ну разве ж так можно! Он импозантный, интересный, мужественный вон какой мужчина. Кудри какие, хоть вон и седеет. А голос! Шаляпин бы поменялся! Он должен: глянул на женщину - она его. А он что делает? Карты на стол, и лапки кверху. Ешь меня, режь меня… Они и режут, они и едят.
«Это ты о себе, что ли?» - надо бы было спросить, но он не спросил: не хотелось расширения. Он предчувствовал, что главное впереди.
- Вон Коля твой Илпатеев… Николя! - И спохватилась, прикусила губку. С того вечера, еще в студенчестве, когда у Юриных родителей, где отмечался очередной праздник, Паша постоял возле дверей в ванную, решая, взломать ее или все же нет, тема Илпатеева была у них обходной.
- У Коли жена ушла, - обронил он теперь умышленно, обозначая иное взаиморасположение фигур, - сбежала с жуком одним… из выгоды.
Он сказал это, чтобы она знала - т е п е р ь то былое не имеет никакого значения, что Илпатеев был и остался его другом.
Она, преодолевая неловкость, рассмеялась.
Потом она спела своим небольшим, но точным музыкальным голоском:
- Жили три друга-товарища
В маленьком городе Н,
Были три друга-товарища
Взяты противником в плен…
И еще раз засмеялась, с нежностью уже.
- А! - досадливо, как от не появившихся еще комаров, отмахиваясь от своих мыслей. - Вы все трое чокнутые, ей-Богу! Инфантильные какие-то, задержавшиеся в развитии.
Он тоже не выдержал и улыбнулся тут.
Чуть кривоватые, сильные, в дорогих в обтяжку сапогах ноги ее с небрежной уверенностью ступали меж вылезающих серыми шнурами корней. Это был прямо танец.
- А ты, Пашка, значит, нынче слесарем на заводе? Это правда?
Они подходили к каменоломне. Самой возле парка маленькой и красивой.
- Кто тебе сказал?
Она притворилась, что не услышала вопроса, любуется открывшейся красотой.
- Кто сказал тебе, Кармен? - слегка запаздывая, как заика, голосом за движением губ, переспросил он опять.
Она полуобернулась к нему, лукаво щурясь.
- А ты не догадываешься? - и, переводя тему, полуспросила-полуукорила с женской заботой. - Все пьешь, Пашка? Все праздника тебе подавай?!
У осклизлых, обросших аксамитового цвета мохом берегов мокли серенькие затопленные иголки.
Он молчал. Она подошла сбоку, взяла под руку и чуть-чуть прислонилась к нему. По воде медленно бежала тяжелая металлическая рябь.
- Ну хорошо, скажу, - словно идя навстречу его слабости: упрямству, сказала она. - Один там работает у нас, учился с тобой…
И назвала фамилию одного из курсовых стукачей, любовника, по-видимому, нынешнего, ушлый был паренек.
Она хотела повернуть его к себе, взяла за плечи, но он не сдвинулся с места, и тогда она сама, заступив и заслоняя воду своими приближавшимися темно-коричневыми глазами, встала перед ним и прижалась.
Он чувствовал ее бедра, живот и скользящие в поцелуях холодные губы возле своих. «Паша-Паша-Пашечка мой, - жарко, спешаще шептала, щекоча ухо, - прости меня, подлюгу! Мне машину нужно перегнать, дали наконец, а ученые эти хреновские… Толку от них… - И, деловито отстранившись, щелкнула замком сумочки. - Вот тут открытка, телефон… А у нас тебя встретят, я договорилась, прямо на въезде и передашь. И еще, если можно, Паш, у меня талон на «шестерку», а там, я слышала, «девятки» пришли, ты займи мне тыщи четыре на переброс, а я тебе в полгода возмещу потом…» - И опять хотела прижаться-прилепиться, но он успел уже отступить на шаг.
Возможно, если б она сказала, что поедет вместе с ним, он бы совсем иначе все почувствовал. Он и за собою знал это лукавство мозга. Но она не поедет, у нее, вероятно, еще куча всяких деловых дел, а с ним она «рассчитается» как-нибудь так, по ходу-на ходу.
Вот ведь сука-то! Это он подумал не то про нее, не то про себя, не то про вообще всю жизнь разом.
Плавным мягким движением он высвободил из ее белых в золотых кольцах пальцев лаковую черную сумочку и без размаха кинул в каменоломню - в самый, получилось, центр.
- Ну какая ты, к черту, Кармен? Ха! - глядя-вдавливая каменеющий от ярости взгляд в ее зрачки, ширящиеся от ужаса, отчетливо произнес. - Ты обыкновенная помойная жучка.
И без всяких стежек-дорожек двинул наискось по траве к троллейбусной остановке.
Он делал на ходу медленный выдох, а потом еще более медленный вдох. Он ждал визга или крика позади. Но позади было тихо и глухо, будто он убил ее там, и ему вспомнилось отчего-то, что у Семена Емельянова есть старший брат лилипут и что Семен это тщательно скрывает, что у бабушки в Моршанске бывали ярмарки, когда он был маленьким пацаном и приезжал погостить в каникулы на Волгу, что там продавались очень вкусные пироги с луком и яйцами и что из тридцати элементарных частиц одно антинейтрино летит во времени в обратном направлении… Нет, мадам, думал он, он вам не антинейтрино, он Павел Александрович, Павел Александрович, Павел Александрович, прошу запомнить.
Ему нестерпимо хотелось разрыдаться.