Был еще однажды такой сон. Засаленные гнутые лавки на каком-то пригородном вокзальчике. Сумрак. Холодно. И какие-то типы, имеющие над ним, Илпатеевым, власть. К одному он, как обезьяна Чи-Чи, привязан веревкою, а немного в отдаленье, но тоже на одной из лавок, сидит немолодой солидный не то военный, не то, быть может, милиционер. Типы решают будто бы, что им с Илпатеевым делать, как поступить, а он тянется взглядом к тому, в отдалении, но вдруг делается ясно, что тот тоже с ними. А лоснящийся и громадный, к которому Илпатеев привязан, смеется, обнажая алые плотоядные десны, и это невыносимо, до обморока страшно… И потом темнота, и, оказывается, он бежит, а сзади, свистя и улюлюкая, топочут ногами его преследователи. Внутренне обмирая, он пробует взлететь, это ведь получалось у него раньше, он семенит, подбирает толчковую, чтобы как следует оттолкнуться, и наконец прыгает, и в самом деле какое-то время летит. Но низко, низко летит он, всего сантиметрах в тридцати над землею, над убитой, утоптанной миллионами ног дорогой. Но его преследователи не удивлены вовсе его полетом, а напротив, они словно бы ждали того, и вот уж, дурачась, паясничая и хвастаясь друг перед другом, они попеременке достают, цепляют руками за его штаны, за выпроставшуюся рубаху, а один, особенно гнусный и хохочущий беспрерывно фальцетом, забегая сбоку, уловчается схватить за пах.

Потом они бьют его по затылку, плюют на него, поверженного, мочатся на него. Он лежит, он пытается встать на корточки, он даже встает и опять пытается побежать. Но он… он сломлен уже и согласен на гибель.

И вот у тротуарного бордюра в абсолютно пустом, блестящем от прошедшего дождя городе он видит плоскую, отполированную лаком, законченную в себе, как цельнорожденная рыба, иноземную машину. С заколотившимся, не верящим еще в удачу сердцем он бросается, тычется со всех сторон в эту машину, скребет ногтями задраенную заподлицо дверь, а там, за затененным ее стеклом, чьи-то встревоженные смутные лица, там, кажется, женщина, дети. Но - и это как-то изнутри воспринимается без всяких знаков - места для него нету. Он не желает поверить этому. Он оббегает, обстукивает машину опять и опять - возьмите, впустите меня, мне надо! - но водитель, он вдруг видит на переднем месте водителя, - восточный узкоглазый человек и, вероятно, отец многочисленного семейства-экипажа, невидяще, нарочно невидяще встречает его взгляд.

Пашиным изящно-плавным движением он переводит переключатель скоростей, машина бесшумно двигается и мягко уходит из-под ладоней Илпатеева, а сзади его уже тянут, оттаскивают назад, обратно, валят, пинают в живот, в глаза, в пах… И это все для того, чтобы потом повесить вниз головою и снова бить или, быть может, уже не бить в ожидании его смерти.

…Просыпался раздавленный, словно размазанный по постели, омертвелый, неприсутствующий в себе, как какой-нибудь, наверно, «опущенный», осрамленный в зоне лагерный петух.

Небритый брел к остановке. До Гражданпроекта было девять остановок, четыре длинных и пять коротких, и, случалось, он шел их пешком, не имея силы стоять.

Полегче становилось к обеду. Все-таки вокруг кульмана шевелились люди, все-таки в столовой мало-мальски пахло живым.

- Это было, Паша, - рассказывал он в гараже очередной такой сон, - ты же сам говорил мне, что существуют параллельные миры.

- Да брось ты, Коль, - успокаивал его Паша, не особенно даже вникая. - В твоем положении это нормально. Через это надо пройти, как сквозь туннель. Ну и пить, конечно, надо поменьше. - И добавлял с улыбкой, повторяя кого-то: - Или вообще бросить!

- Это я, Паша, где-то около ада побывал, клянусь!

Паша погладил его по плечу.

Когда они по первому кругу обговаривали историю с Лилит, Паша нечаянно сказал, что это Илпатееву расплата. За Машу Резникову, за… еще что-то там. Но на втором, третьем и четвертом круге Паша не говорил ничего. Не осуждал, не утешал, а как бы меньше стал этим интересоваться. Похоже было, что хватает ему и своего.

Илпатеев же сделался нелюдим, пуглив и не на шутку теперь боялся ложиться спать.