Утро! Пахнет раннею осенней прелью и будто чуть подкопченным, на минутку выглянувшим в хмаревую дыру-окошко солнышком.
В дипломате у Юры свежая газета. Подойдет трамвай, он усядется у окошка, развернет с хрустом московскую ее и всегда такую остренькую, а под ногами будут стукать трамвайные работяги-колеса, и это он будет ехать в свой родной институт читать студентам второго курса родимую свою физику…
Однако не тут-то было. На остановке и явно его заметив, стоит курит дорогую сигарету с фильтром доцент его же, Юриной, кафедры Курдуков. Еще недавно, до утверждения ВАКом диссертации, Курдуков обращался к Юре по имени-отчеству, робел, заискивал, а Юра кратко, делово и неспешно, как и положено более опытному и умудренному, отвечал на какое-нибудь высказанное тем соображение: «Да, Серега! Так в принципе возможно. Но лишь при условии, что…» Или говорил: «Нет, Серега! Это отпадает. Читайте хотя бы работу Хорнбогена. Это, правда, на немецком языке, но не мне вам объяснять, что…» Теперь, получив доцента, Курдуков пытается переменить тон и держаться на равных.
Когда, пробив талоны, они усаживаются рядом на пустующее сиденье, Курдуков обращает Юрино вниманье на поврежденную надпись у двери к водителю. «Окно продажи…ментов». Курдуков, как умеет, острит, обыгрывая этих хорошо знакомых Юре ментов. Юра замечает на это, что неполноценность информации всегда требует корректности в трактовке научных результатов. Разговор как бы иссякает. На темы быта: о ситуации с продуктами, ценах и женщинах - доцентам беседовать не с руки, и, чтобы положить сему разговору на равных конец, Юра использует известный прием. «Намедни, - сообщает он Курдукову, - прочитал в «Успехах физических наук» статью Рихарда Файмана, так там…» И до завершенья поездки новоиспеченный доцент, сидя внутренне по стойке смирно, вынужден слушать разъясняющее Юрино повествование. И, когда с солидною, вежливой к окружающим неспешностью они покидают, наконец, трамвай, Курдуков, уже с месяц, по кафедральному обычаю, начавший было обращаться к Юре «Борисыч», вновь готов звать его по имени-отечеству.
У деканата на доске объявление. «Товарищи! Сегодня в 17.00 в актовом зале института состоится собрание: «О нетрудовых доходах преподавателей за счет студентов».
Новые ветра! Еще год-два тому подобных повесток собраний не могло быть без всяких вариантов. А вообще - плохо, испорчен день.
Между парами на кафедре о том только и разговор. «Дорошевский! Это все Дорошевский…»
После второй лекции к Юре подходит одна из студенток:
- Юрий Борисыч, понимаете…
- Хорошо, - с лету подхватывает Юра. - У меня сейчас третья пара, а вы садитесь вот сюда в угол и решайте.
Девушка красивая, крепкощекая, ясная. Кажется, что она напоминает кого-то Юре, и Юре безотчетно хочется ей понравиться.
- Возьмите нить, - суховато говорит Юра, но губы помимо воли разъезжаются у него от удовольствия, - и рассчитайте мне, применив теорему Остроградского-Гаусса…
Он ждет ее взгляда, но ей не до него. Всерьез озадаченная и помрачневшая, она склоняется над своею тетрадью.
«Да, - осеняет его, - на Катю…»
В актовом зале народ стоит даже в проходах. Дуют, задувают, взвихряясь за углами и по углам, новые социальные ветра.
- Товарищи! - возглашает председательствующий Лосев, секретарь партбюро и единственный нынче за президиумным, кумачовым пока, столом. - Собрание у нас не торжественное, а… кхм-м… рабочее, так сказать. Я предлагаю от президиума отказаться. Кто «за»?
Все поднимают руки. Отказ от президиума - тоже что-то такое свежее.
Лосев вкратце излагает суть дела. Суть же дела, по Лосеву, такова. При очередном переизбрании кафедра аналитической химии не провела по конкурсу на новый срок доцента Дорошевского. Ученый совет кафедру поддержал. В связи с этим Леонтий Леонтьевич Дорошевский написал серию писем в центральные газеты о якобы нетрудовых доходах преподавателей нынешней осенью на сельскохозяйственных работах. Цель очевидна: заставить руководство института провести «нашего правдолюбца» по кафедральному конкурсу.
- Вопросы есть, товарищи? - неуклюже сопрягая былую орлиную победительность с нарождающейся демократической теплотой, обводит аудиторию взглядом Лосев.
Зависает соображающая, что к чему, тишина. Она не верит Лосеву, но и не знает покуда, где «правда».
Так длится с полминуты, а потом из первого ряда пружинкой выбрасывается вверх рука. Это Дорошевский, которого Юра великолепно помнит со школьных лет.
Дорошевский, мелкорослый рыжеватый живчик, бойко выходит к середине сцены, но не поднимается на нее, а, встав боком, дабы обращаться одновременно к аудитории и к Лосеву, вступает в бой.
- Вы извратили причину моего обращения в прессу, - тонким, картавым и противным сейчас отчего-то Юре голосом начинает он громко. - Это мелко, товарищ парторг Лосев! Меня беспокоит не мое личное благополучие, а незаконно присвоенные деньги наших студентов! Это грубо и даже подло, господин парторг!
«Грубо и подло… Вишь ведь он как! - отмечает себе Юра. - А сам на похороны Лизы не пришел, дела у него были…»
Лосев, будто получил тычок в нос, явно растерян от еще неслыханного в стенах этого института тона. На провсякий случай он кривит рот в усмешке: что, дескать, еще можно б было ждать от подобных личностей!
- Вы п-пазволите? - обращается Дорошевский к нему, но, вовсе не дожидаясь никакого позволения, быстренько семенит к краю сцены и по четырем деревянным ступенькам дробкой побежкой восходит на нее.
- В мае прошлого года, - продолжает он без паузы с трибуны, - на уборке овощей студентами заработано двадцать тысяч рублей. - Дорошевский поднимает над головой, как флаг, белый, испещренный цифрами лист. - Это данные колхозной бухгалтерии. Выдали эти деньги вам, ребята? Получили вы их в виде заработной платы за ваш труд?
- Нет! Не-е-ет! Не выдали! - катится по залу веселым шумком. - Фиг-с два выдали…
Дорошевский наклоняет лысеющую с темени кучерявую головку:
- Правильно! И не могли выдать! - отчеканивает он с проникновенной и даже грустной отчасти решимостью. - Их присвоили себе преподаватели в виде премий…
Из пятидесяти двух преподавателей, - оглашает он теперь данные институтской бухгалтерии, - премированы тридцать три, из которых половина и поля-то толком не видели, а разве что из окошка собственных «жигулей». Остальные - студенты-начальники, приближенные к деканату.
В зале нарастает гул. Это несправедливо. Не справедливо! Обман. Подлог. Подлость! - выражает атмосфера.
- Едет, предположим, товарищ Лосев в колхоз за картошкой по госцене, - развивает успех Дорошевский, - бах! - объехал лужу неправильно. Надо платить ГАИ. Где взять тридцать рублей? Правильно! Из денежек своих же студентов в виде премии. Разве плохо?
- Я на вас в суд подам, Дорошевский! - вскакивает, сливаясь цветом со своим кумачом, пунцовеющий Лосев. - Это оскорбление личности!
- Дайте договорить человеку! - возмущается зал. - Дайте сказать!
Дорошевский складывает бумажку вчетверо и, засовывая во внутренний карман, благодарно кланяется, прижав теперь вещественное доказательство к своему маленькому, но честному сердцу. Он благородно призывает преподавателей возвратить «незаконно присвоенное» в институтскую кассу, а из кассы получить деньги тем, кто заработал их своими горбом и руками.
- Вы кончили? - ядовито интересуется Лосев.
- Пока - да! - с насмешливой снисходительностью мгновенно реагирует Дорошевский и скромной бисирующей побежкой покидает сцену.
В зоне, где сидит прокатившая Дорошевского кафедра аналитической химии, ропот, оживление и возмущающиеся между собою голоса. Наконец, на высшей точке этого набирающего силу клокотанья, вырвавшейся из-под крышки струей пара раздается на весь зал один вздрагивающий женский голос. Кафедра просит ответить бывшего доцента, а ныне народного заступника и популиста, сколько раз он сам, Дорошевский, бывал на полевых работах.
Дорошевский поднимается в первом своем ряду и, галантно поклонившись даме, не сморгнув глазом отвечает: «Три!», - и, оборотившись ко всему залу, присовокупляет с интимной свойскостью: «Премии не получал!»
- Не три, а два! - дрожа теперь не от волнения, а от злобы, поправляет его голос кафедры. - Вы врете, Леонтий Леонтьевич!
В ответ на оскорбленье рыцарь лишь светло и грустно улыбается. Он понимает женские слабости, и он не станет на них отвечать.
Тогда вопрос задает военная кафедра. К чему же было обращаться в центральную печать, а разве нельзя было в собственный партком. На что Дорошевский, кивком одобрив уместность вопроса, дает военной кафедре исчерпывающее разъяснение. Можно, товарищ военная кафедра! Но в парткоме люди, сами получавшие премии. Полагает ли уважаемая военная кафедра, что он, Дорошевский, мог бы рассчитывать в этом случае на объективность?
Не отыскивая, что и ответить на такой простой вопрос, военная кафедра озадаченно садится.
На сцену выбегает низенькая коренастая девушка в очках.
- Мне кажется, - громче, чем требуется, выкрикивает она в ужасном волнении, - преподаватели пришли сюда не выяснять возникшее недоразумение, а добить человека, впервые посмевшего вынести мусор из избы! Это… это нехорошо, нечестно!
- Молодец, Люська! - весело одобряет зал. - Врежь им, старуха!
Слегка ошалевшая от собственной отваги, Люська приободряется.
- Давайте задавать вопросы по существу! Ну какая разница, сколько раз ездил Леонтий Леонтьевич в колхоз? Какое это имеет отношение к повестке?
Лосев, дождавшись, когда она сойдет со сцены, предоставляет слово члену комитета комсомола четверокурснику Фрякину. - «Просим, Саша!»
Аккуратно на пробор причесанный, в черном с маленьким узелком галстуке, Фрякин неохотно тащится к трибуне.
«Мы, студенты, - едва слышно, как вызубренный урок, бубнит он, - глубоко возмущены поведением и клеветой бывшего доцента кафедры химии Дорошевского… что он… что он… обливает грязью наших любимых преподавателей… который… которые…»
Свист. Крики. Топанье ногами.
- Ставленник деканата! Стукач! Подставное лицо!
Лосева коробит. Контекст выступления «ставленника деканата» предполагался иной, а творческого отношения Фрякину явно не хватило. Это обидно, конечно.
Вскакивает вкусившая сладкого яда признания очкастая Люська.
- Саша! - звенит в воцарившейся сразу тишине ее вещий, возвращающий людям правду голос. - Ты кем работал в колхозе?
Фрякин бледнеет и закосневает за трибуной.
- Земле… Землемером, - простодушно сознается он. - А что, Люся?
- А то! - гремит-звенит закусившая удила Люся. - Ты работал землемером, а мы были в борозде тридцать два дня! Поэтому т е б е, Саша, - нажимает она, - говорить от н а ш е г о имени н е н а д о!
Бурные, долго не смолкающие, переходящие в овацию аплодисменты.
Нечеткими гиеньими шажками посрамленный Фрякин покидает раскаленную сцену.
Вскакивает Дорошевский.
- Саша! - участливо-задушевно просит он, уверенный во внимании. - Назовите суммы, которые вы получили от колхоза и отдельно от деканата.
Захваченный врасплох на спуске с лесенок, Фрякин жалобно обводит ряды глазами.
- Тридцать и сорок, - не смея двинуться дальше, почти шепотом признается он.
- Спасибо! - Дорошевский, яко принявший боевую информацию фельдмаршал, жестом отпускает Фрякина в зал. - Член комитета комсомола получил семьдесят рублей, - разжевывает он взбудораженному залу, - а большинство из вас, друзья мои, получили шиш с постным маслом! Я предлагаю всем впредь выступающим называть суммы, ими полученные, а уж потом произносить пламенные речи!
Шквал аплодисментов. Обвал.
- Браво, Дорошевский! Даешь! - кричат из задних рядов те, кто пришел «приколоться», то есть исключительно «побалдеть». Они поднимаются с мест и во второй раз запускают раздельную похлопковую овацию.
Рядом с очкастой Люськой Юра видит в эту минуту девушку, похожую на Катю, сдавшую ему зачет, и у него начинает ныть и пощипывать сердце. Он встает и, мягко раздвигая плечом гудящую плотную толпу, выбирается наружу.
Ему не по себе. Не стоило Лосеву выпускать Фрякина. Не нужно было заготавливать вопросы кафедр. Надо было просто честно рассказать студентам все. Что основная сумма средств пошла на музыкальное оборудованье и спортинвентарь для них же, на устройство тех же дискотек и вечеров, что премии преподаватели заработали на разовых выездах, а Дорошевский, уж его-то Юра знает хорошо, попросту подтасовал факты.
«Хотя, - решил Юра, поразмыслив, - лучше было в самом деле этих премий не получать…»
Студентом Дорошевский заглядывал к ним в школу, и в Юриной памяти запечатлелся насмешливый, что-то такое будто знающий взгляд, которым обводил он их, желторотиков, поджидая занятую с журналом Елизавету Евсеевну у классной двери.
Нынче как-то и ясно сделалось, что за тайна за такая ведалась с молодых лет Леонтьем Леонтичем. Он-де видит их всех насквозь, все их подлинные подленькие мотивы, и ему весело-смешно наблюдать, как в поте лица они все тут себя да друг дружку морочат и надувают.
Денег, скорей всего, прибегал стрельнуть у мамочки, чего же еще?