Я довольно долго и обстоятельно обдумывал бесценное для меня сообщение о «воплощенной силе»: ведь это могло сделаться ключом ко второй половине записей Илпатеева в бирюзовой тетради! А куда ж больше-то?
Наверное, чтобы выйти к сей (все же спорной для меня) мысли, Илпатеев лет двадцать плутал да путался в трех соснах на социальных наших, откуда только не дующих ветрах. И то! С одной стороны, возлюби Бога, ближнего, весь сотворенный Им мир, подставь, яко же и мы оставляем должником нашим, щеку, а с другой - «Не мир, но меч…», «поклонившиеся зверю», ад, падший ангел Денница Сын Зари и вечная погибель злодействующим. И это знание, что, лишь допусти разделенье на чистых и нечистых, тотчас встанет прельстительная и не выдерживаемая человеком опасность: подверстывать в нечистые всяческих душепротивных врагов, а себя самого и любезных сердцу друзей-приятелей готовить исключительно к раю. И, если в самом деле человек соблазнился и разделил недобросовестно, круг в коий уже раз замыкается, ибо, подвигая себя на борьбу, ты лишь увеличиваешь без того необъятное пространство греха и боли…
Но вот попалась, наверное, на глаза Илпатееву книжица. И прочитал он в ней, что «грех» в переводе с греческого означает «непопадание в цель», а цель, стало быть, это прямая безгрешная и не уворачивающая в глухие тупички дорога: Святость!
И сделалось вдруг Илпатееву все ясно и понятно, как Божий день.
Путь к праву на действительную, а не мнимую, бесплодную, брань лежит исключительно через одну святость, не подверженную ни мастурбантству, ни коррупции сознания, ни готовности назвать силу справедливостью, а милого хорошим… Только она одна стоит на освещенной Богом дороге, а потому и по плечу ей увидеть без искаженья все контуры и тени…
Он даже согласился, по некотором раздумии, что и грешный человек может участвовать в высокой этой борьбе и может даже сам возойти чрез борьбу эту в почти святость, но только дорогу, направленье должен ему указывать святой.
Дело, как говорится, оставалось за малым, за пустячком, где, где же такому, как он, такому, каким он был и сделался, добыть ее, эту развязывающую узлы и запутавшиеся в себе клубищи святость?
Представляю я себе внешнюю, наружную жизнь Илпатеева и до тяжкой для него поры, наставшей после отбытия Лилит.
Вот, предположим, суббота, нерабочий день, и Лилит, озабоченная домашними делами хозяйка, отправляет его за маслом в магазин. «Гляди, - напутствует его она, - масло за прошлый месяц по талонам не давали… Гляди!» И исподволь страстно желающий опровергнуть нелестное мнение жены о его уменье бороться с трудностями, взяв деньги, талоны, полиэтиленовый мешок и кошелочку, Илпатеев топает в магазин.
Продавщица, как на зло, обслуживает в тот час два отдела разом, очереди идут к ней с двух сторон, и как раз в момент, когда Илпатеев выбил в кассе чек, она объявляет обеим очередям: «Масло замерзшее, приходите после обеда!»
Илпатеев стоит, как буриданов осел, не зная, что ему делать, в какую очередь встать и что теперь с чеком.
«Ну ладно, - нехотя соглашается продавщица на его робкое поползновение, - ладно, пускай…»
Он продолжает стоять, уговаривая себя, что «за одним маслом» можно, наверно, и без очереди, тем более что он отстоял такую же в кассу, а все эти женщины делали это паралельно.
В конце концов вполуочередь, вполутак, он просовывает свои бумажки. «Ф-фу!» - вырывается у него от облегченья. Но рано, шалишь. Нет, не годится, говорит продавщица, половина талонов за прошлый месяц. Господи, что же делать? И тут он вспоминает, что «масло за прошлый месяц не давали». Ага! Продавщица же в ответ на это говорит, что за прошлый месяц отпускали вчера, а сегодня все, шабаш.
Она немолодая, не глупая и не злая на вид, разве что слегка приуставшая с самого утра от нервотрепки, и она, это тоже видно, борется с собой, чтобы выходило более-менее по-человечески.
Илпатеев в нокдауне. Он отпячивается от очередей и стоит на своем прежнем буридановом месте.
К нему подходит старушка, советует обратиться к директору, «Спробуй, спробуй, - советует она, - оне ить всегда так-от!»
- Я не против! - разрешает директор, полногрудая женщина в светло-желтом парике. Лицо у нее тоже не злое и не доброе, без приветливости, но и без неприязни к Илпатееву.
- А какая директор? - проверяет продавщица, и блестящий ее от масла указательный палец без маникюра показывает сначала влево, а потом вправо. - Куда по коридору - туда или сюда?
- Туда, - показывает Илпатеев.
Продавщица кивает, он, значит, угадал, и она начинает резать масло, бросив обе напружившиеся тут же очереди.
Масло в самом деле едва поддается ножу.
- Генриетта! - кричит в сердцах продавщица в кассу. - Масло до обеда больше не выбивай!
Илпатеев понимает: ему.
И, глядя, как привстает, давя на длиннющий узенький свой нож продавщица, на белые в черных трещинках старые ее босоножки, он вдруг чувствует обыкновенную вещь - да-да, действительно, а не лучше ль как-нибудь в самом деле помереть, дабы не причинять никому никакого беспокойства?
Почему в самом деле так необходимо любить и защищать от напастей это вот свое поизношенное уже тело, к чему барахтаться, уклоняться, биться и изворачиваться, полупростодушно-полухитренько, - ты-то про себя знаешь! - путая то и дело черное с белым, а зеленое с малиновым? Зачем? Дабы чуть-чуть подвинулись, допустили, позволили, испугавшись, пожалев или купившись, подобраться, приблизиться к этому и без тебя пустеющему день ото дня корытцу?
- «Чудище обло, озорно, стозевно и лаяй…» Помнишь, как Лиза нам это объясняла?
- Не помню, - хмуро ответил Паша, которому это было все равно.
- А Пушкин полагал, действовать можно только через «улучшение нравов»! - сказал тогда Илпатеев.
- Ну и действуй! Кто тебе не дает?
Илпатеев засмеялся, а Паша насупился еще больше. Он обследовал в ту пору печень, не пил и вообще как-то попритускнел без своих праздников.
- А ты как считаешь, нужно со злом бороться или нет? Вот ты сам? - не отвязывался Илпатеев.
Паша ответил, что когда-то нужно, а когда и нет.
- Умно, - хмыкнул Илпатеев.
А знает ли он, Паша, что «Я шел сквозь ад восемь дней и семь ночей» (одна из главных туалетных песен Жени Мытарева) принадлежит Киплингу? Не знает? То-то. И Женя, он уверен, не знал. «Уж очень мы все необразованы, - посетовал то ли в шутку, то ли всерьез, - уж как-то о-очень!»
Паша, как и с забракованным Илпатеевым Яминском, имел на сей счет иное, едва ль не противоположное мнение, но не счел необходимым его высказать. Ему вообще ничего не хотелось.
Тогда Илпатеев поведал о древних китайцах. Что-де жизнь у тех по качеству делилась на четыре ступени. Жизнь полная. Жизнь ущербная. Смерть. И жизнь под гнетом. Смерть, подчеркнул Илпатеев, оценивалась выше жизни под гнетом.
- О каком гнете речь? - с раздражением спросил Паша.
Илпатеев пожал плечами. Он и сам в точности не смог бы определить.
- Мы устали быть не нами! - бросил он еще откуда-то цитаточку; бросил в банку-пепельницу погасший окурок, засмеялся и ушел.
Это и была их последняя с Пашей встреча.