Издательство, вслушиваясь в зовы наступающего времени, с осторожностью стало переходить на «коммерческие рельсы», и вот-вот, чувствовалось, меня должны были турнуть за отсутствием во мне необходимости. Перепечатывать детективы и пикантные исповеди повернувшихся на сексе блудниц вполне можно было и без меня, используя техреда и корректоров. Поэтому с неохотой раньше соглашавшийся на всякие командировки в столицу (на подъем я тяжел), подвернувшуюся вдруг оказию, связанную с теми же все «рельсами», я принял как прощальный дар судьбы. Я рассчитывал повидать Лилит, дабы поставить последний или, быть может, предпоследний штрих к портрету героя в мое столь неожиданно вклинившееся и разросшееся повествование.
Жива душа калачика чает, думал я в самолете, вновь настраивая себя на илпатеевскую волну. Посему у всякого свой утешный миф, собственный, по возможности обустраивающий его чувство «невины» способ понимать вещи. И внедряться в чужое сознание со своим уставом - дерзость, отнюдь не сулящая искоренения зла. Ведь известно, что, сорвав с раны корочку, ты вовсе не ускоряешь заживления, скорее, наоборот. Поэтому детская иллюзия Илпатеева, что-де, если всем разом начать не врать, услышав безошибочно взятый литургический звук какого-нибудь Пушкина или Моцарта, все наладится, иллюзия эта, разумеется, должна была истребиться в его душе. Помимо передающих целые блоки свойств генов, помимо жутких надавов социума и пр. и пр., он начал наконец прозревать и куда более могущественные силы, действущие на человека. Помните, что сказала Маша? Однако дело было еще и в том, что, уразумев едва ли не наверняка, что в исторической горизонтали открывается одна дурная бесконечность, лишающая смысла отдельное в ней существование, и почти догадавшись, что, если смысл есть, то он в для всех всегда открытой «вертикали» - в бессмертии души во Христе, сам Илпатеев почел и почувствовал себя негодным. Выход-то он, получилось, нашел, а воспользоваться силешек не хватило.
Так, примерно, откристаллизовалась достаточно типичная для нашего поколения эта история. Поколения, как он назвал, психологических мастурбантов.
- Он был высокомерный, - сказала Лилит. - И Господь наказал его.
Безличная голостенная пустота гостиничного номера с чемоданом под кроватью и неистребимым духом прежних чередующихся жизней служили рамою этих слов.
- Так «гении бушующие» - это всерьез у них было, вы полагаете? - продолжая игру в объективность, но все же слегка подпадая под взятый ею тон, спросил, понятное дело, и я.
Тон этот был спокойный, слегка, в меру, насмешливый и сознающе благожелательный.
- Всерьез-не всерьез, - усмехнулась она, - а мы, «крутящиеся-вертящиеся» в поисках хлеба насущного, невысказанно презирались.
Я знал, что у Лилит Ивановны, в отличие от подавляющего большинства эстрадных коллег, высшее техническое образование. Этим, может быть, объяснялась отчасти и ее холодновато-точная, рассчитанно-умная манера держаться перед микрофоном, без танцующих импозантных атлетов позади либо подозрительно женственных молодых людей, тонкоголосо вторящих во второй микрофон «о-о-о!». Ее хорошо, я слышал, принимали раньше во всяких маленьких научных городках, в домах ученых и т.п., но сейчас, видя ее так близко, без макияжа и музыки, я нечаянно подумал вот что. Эта женщина, подумал я, никогда не удивится и не обрадуется до глубины души н и ч е м у. И эта странная мысль как-то сразу меня сбила.
- Понимаете, Петр… э…
- Сергеевич, - я поклонился.
- Да… Понимаете, есть «глухорожденные», а есть «нарочно» оглохшие для увиливанья от боли жизни. Вот крутиться-то-вертеться, - она снова усмехнулась некрашеным ртом, - одно из подобных ухищрений.
Ее живые, насквозь черные глаза стояли широко, как у оленихи или косули, и, можете мне поверить, из них шел какой-то собственный, хотя не совсем прозрачный свет.
- А что слушать-то надо было? - немного снова сбившись, задал я вытекающий из хода беседы вопрос.
Она засмеялась, поднимая лицо и даже сделав им небольшой полукруг.
- Как это что! Хм… Судьбу! Мировую волю. Волю Божию… Мало ли! Этапов при мне было несколько.
Так говорят обычно о чужом, но все же чем-то симпатичном ребенке.
Да, подумал я, интересное кино. Вблизи, в старом свитерке на широких худощавых плечах, в потертых каких-то штанишках, очень, впрочем, ловко обхватывающих ее сильные стройные ноги, она смотрелась куда изысканней, чем по телевизору. «Да нет, - мелькнуло у меня, - может, Илпатеев и не такой дурак…»
Сам расписывал-нахваливал туалетного этого их Женю Мытарева, продолжала она, расхаживая по маленькому номеру, и сам же надулся, волком глядел из угла, когда попыталась сделать что-то путное из материала… Она, мол, имитирует поэзию! Сам от кульмана своего бессмысленного на копейку не хотел отойти, и сам же, когда она - ребенка-то кто будет поднимать? - хоть что-то пробовала заработать вместо него, ее же и обвинял во всех смертных.
- А почему «бессмысленного»? - выдернул я цепнувший меня эпитет. - Он что же, и работу свою мало признавал?
- О Господи! - Она раскрыла без того большие свои, пианинного блеску глазищи и, надувая щеки, выдохнула после вздоха.
Добросовестное исполненье дела недобросовестного - это холопство, оказывается, полагал Илпатеев. Соучастие в разрушении. А где нет этого холопства и соучастия, он и сам, по словам Лилит Ивановны, плохо ведал в последнее время.
У нее было миловидное, очень какое-то женственное лицо со слегка поддающейся, соглашающейся уступить слабостью, но, когда она улыбнулась, кончив объяснять про холопство, вышедшие в улыбке зубы, впрочем, вполне здоровые и ровные, оказались словно бы чуть больше, острее и значительнее по своему удельному объему в лице, чем вы ожидали. Как-то делалось ясно: эта женщина очень и очень, если потребуется, за себя постоит. Или, как говорили раньше в народе, свое возьмет. А Илпатеев (как все больше постигал я из ее рассказа) не только подвигал ее к некоей полубедности, но и сознательно хотел этого; точнее, хотел хотеть.
Да, она ему и благодарна, она многому у него научилась.
«Ну, например?»
Например, он считал, что никаких-таких особых «характеров» ни в жизни, ни в искусстве нет, а есть некие чуть ли не энергетические уровни-состояния, внутри которых практически все на одно лицо. Ну вот, нувориши эти новоявленные, хулиганы, блудницы, любящие матери, идущие в атаку герои, подлинно верующие и т.д. Что, дескать, когда Христос говорил о «согрешающем в сердце своем» глядевшем на женщину фарисее, он имел в виду не мичуринское морализаторство, а диагноз состояния, Когда ты в том, что необходимо, состоянии, ты не сможешь «согрешить»…
- Любопытно, - отозвался я для поощренья довольно отрывистого этого, впрочем, монолога, - а как же тогда «усилием дается Царствие Божие»? Он, что же, отрицал табу и…
Она махнула рукой. Это-де не ее тема, и вообще… надоело!
- Как же он прорабом-то на Севере работал? - перевел я на другое. - Ведь, как я слышал, кошмар нулевого цикла, это…
Она засмеялась. Вопреки физико-физиологическим законам смех ее, серебристо-прозрачный, переливчатый, выгодно контрастировал с изработанным эстрадным беспорядочным вокалом разговорным сипотком, а подрагивающие над беленькими острыми клыками губы добавляли еще этому какую-то зверовато-зовущую, плотскую окраску…
- На нулевых-то циклах он всего более и одушевлялся, Петр Сергеевич! Это потом чем дальше, тем хуже да через пень.
- Ну а вообще, хороший он был человек, как вы теперь-то полагаете?
Она остановилась, перестала ходить. Быть может, она сама не однажды задавала себе этот вопрос. Дух Илпатеева описал под потолком скоренькую воробьиную дугу и бесшумно вылетел в открытую форточку.
- Ну и вопрос! - Лилит присела на стул, на самый его почему-то краешек. - Мне б кто сказал.
- Но вы… вы любили его?
Она темнела, проседала на моих глазах, как подтаявший изнутри мартовский сугроб, может быть, она даже разрыдалась бы, не выгляди это столь некстати при чужом человеке.
Я поторопился увести разговор на ближайшие ее и дальние планы, на сложность существования в эпоху социально-экономических перемен и потрясений. Лилит вела беседу без особого энтузиазма, но с той невозмутимой трезвостью женщины из русских селений, которым, разумеется, по плечу и эти мелочи. От будущего своего, судя по всему, она не ждала из ряда вон выходящих подарков, но отнюдь не собиралась от него отказываться.