«…Необходима наша вина: невозможно миновать. Выпросил у Бога светлую Россию сатона, да же очервленит ю кровию мученической. Добро ты, дьявол, вздумал, и нам то любо - Христа ради, нашего света, пострадать!»
Так выразил это в богатырском святом самоотвержении слышавший Бога и вставший наконец насмерть русский человек.
И чем чище, благородней и великодушнее бывали они потом, тем верней и скорее отыскивали гибель в расползавшемся киселе всяческих полуправд и компромиссов. И не стало на Русской земле людей, умеющих увидеть и сказать правду Божию, и меньше необходимого для победы осталось тех, кто не пощадил бы и живота за сердечное ее в мире дело.
И, назвав его человекоубийцей, рек Христос: «Не мир, но меч принес я вам…» Но во чью ж не дрогнувшую долонь вложит Он его супротив забирающего силу и власть антихриста дьяволова? Во ничью разве?
Так (либо почти так) размысливал, наверное, Илпатеев в остатние денечки свои, сиживая в одинокий вечер над злополучною бирюзовой тетрадью.
И на сем можно было завершить самодеятельное мое расследованье, если б для полноты картины, а главное предоставленья читателю собственной возможности умозаключений, я не обязан был рассказать последний эпизод, по времени предшествовавший прощальному визиту Илпатеева в гараж.
Итак…
37
- Сводка! - нащупал наконец Юра подходящее словцо в голове. - С-вод-ка данных, а не водка там какая-нибудь… Это понятно?
Студенты засмеялись. Шутка была не из блестящих, но для третьей пары и за четверть часа до финиша ничего, терпимо.
На кафедре, развивая в себе успех, он приблизился к столу Курдукова и, замахнув, подаваясь корпусом, левую руку на поясницу, прокартавил: «Пгавые делают ход конем и, г-газумеется, пгоиггывают! Нужен танк, Сег-гей Эдмундыч! Нужен Догошевс-кий! Иначе телег-гафа нам не взять!» - подмигнул зацепеневшему в поисках ответа Курдукову, снял с вешалки суму с торчавшей из нее рукоятью веника и, помахав всем рукою, вышел.
Был декабрь, венчающий тяжеленный этот год Лошади, и Юра, заранее веселея, шел в одну такую, не для всех открытую баню при плавательном бассейне, где ждали друзья.
В глубине своей застывшей души Юра так и не поверил до конца, что на свете может быть убийство, подлое предательство и вообще что-нибудь непоправимо плохое, и даже вся эта череда событий с сыном вызывала в нем больше состояние недоумения и растерянности, чем ответного зла. Все было словно понарошку, его разыгрывали, и скоро, наверное, прекратится. Поэтому снаружи крупное мужественное лицо его хранило выражение уверенной насмешки и даже превосходящего знания над окружающими.
- А, Юра! - выпустив в двери белый, пахнущий эвкалиптом парок, открыл ему Паша. - За-ходь! - Над короткими цветными трусиками пузо Паши напрягалось плотным безволосым барабаном.
Он тотчас исчез, а Юра, поставив на лавку сумку, начал раздеваться.
В раздевалке пахло водой, тем же эвкалиптом и еще чем-то кисловатым, не то застарелым водочным перегаром, не то потом!
В углу два молодых человека в белых отглаженных рубашках играли в карты. На Юрино приветствие они ответили молчаливыми, но исполненными достоинства сдержанными кивками.
«Вот оно значитца как!» - неопределенно подумалось Юре. Ему не шибко глянулась баня с чужими, но жаль было раньше времени терять свой, редкий теперь, хороший настрой.
В холле- предбаннике стоял посередине бильярд, в углу телевизор, а у противоположной дверям парилки стены сантиметров на семьдесят от пола возвышался широкий деревянный помост. На нем, по-видимому, можно было делать массаж, мануальную терапию или еще что-нибудь, и на нем, на его краешке, обхватя руками давно не стриженную голову, сидел, задумавшись, Илпатеев, старый Юрин дружок.
- Здоров! - толкнул его Юра в плечо.
- А! Здорово, Юра… - тою же, что и Паша, улыбкой осветился тот.
Юра осторожно выразил недоумение, что-де не многовато ли одежды в раздевалке на крючках, и Илпатеев, усмехнувшись, ввел его в курс дела.
Призаводской НИИ, где Паша завлабом, дабы иметь деньги, создает свое малое предприятие. Паша прочится в директора этого МП, но все не так-то просто, имеются препоны, помехи и всякое такое. Посему решено заручиться поддержкой самого Малек-Аделя. Не слыхал он, Юра, про такого? Слыхал? Ну вот. Паша должен Малек-Аделю понравиться, а их с Юрой задача усиливать ощущенье непреднамеренности и всеобщего товарищества… К тому же Юре и самому это может пригодиться, и Паша сие учел. Сейчас все в парной, но скоро, наверное, выйдут…
- Это Емеля устроил, - заключил Илпатеев бесстрастно. - Тоже нечто, вероятно, рассчитывает поиметь.
- А Паша? - глупо переспросил Юра.
- А что Паша-то? - лицо Илпатеева сделалось злым. - Паше ныне деваться некуда! Семья, жить надо… Да и от Семена он зависит.
- М-да-а-а! - выпячивая и подбирая губы назад, усваивал не без напряжения Юра. - Вот оно значитца теперича как!
Когда из одной из парных (другая была холодная) вышли гуськом Семен, Паша и восточного типа темнолицый мужчина со шрамом от угла рта, Юра поднялся, протягивая навстречу руку.
- Привет, Юрок! - схватил ее своей потной возбужденный до неестественности Семен. - Вот, знакомься, Шавлат Санчебеевич, это и есть наш доцент Троймер! Я рассказывал вам.
Темнолицый со шрамом спокойно, по-хозяйски оглядел Юру небольшими умными глазами.
- Шавлат, - подал полусовочком широкую, влажно розовеющую изнутри ладонь. - Рад познакомиться.
Юра, бормотнув имя и что он тоже рад, притронулся с опаской к этой страшной чужой руке.
- Ну ладно, мужики! - приобнял Юру сзади Илпатеев. - Вы сходили, теперь наша очередь, - и повлек, утянул потихоньку Юру за собой в парилку.
Там обнаружилось еще двое молодых людей повышенной мускулистости, только эти были в черных плавках и с еще более старательно непроницаемыми лицами. На приветствие они ответили знакомым Юре кивком.
Илпатеев, не пробуя доски на температуру, сходу уселся на верхнюю плоскость у противоположной к молодым людям стены, а Юра остался стоять внизу, моргая и подняв брови от растерянности.
- Не знаешь, как сыграли вчера? - поднял он к Илпатееву сизое в полумраке лицо.
- Не-ка! - отозвался сверху Илпатеев. - Я ж не смотрю.
Молодые люди, одновременно поднявшись и продолжая хранить многозначительное безмолвие, спустились с полков и вышли мимо посторонившегося Юры вон.
- Гляди, - изумился Юра. - Одэколоном пахнет!
- А как же! - откликнулся Илпатеев. - Комильфо а ля де пруаз. Мелик-паша вон отпрыска в МИМО собирается поступать. Ну а не поступит, ты сгодишься на худой конец.
«Ну и что такого?» - подумал Юра про себя. На приемных у них было негласное правило: плюс один. Абитуриент, сын, дочь либо еще кто-то близкий своему брату-преподавателю или иному работнику института, получал на балл выше обычного рядового. И Илпатеев говорил Юре, что это «все равно низость», а Юра думал, что это не низость, а жизнь.
Когда они возвращались в холл, общество оказалось рассредоточенным у накрытого а ля фуршет столика подле телевизора, оно выпивало и закусывало, предлагая Юре с Илпатеевым присоединиться. Юра с Илпатеевым присоединились.
- А настоящая его фамилия знаешь как? - обращаясь как бы к Паше, но не к Паше, разумеется, дорассказывал что-то Семен. - Эптштейн! Не-не, искренне тебе говорю! Снаружи, понимаешь, Пышкин, а изнутри Эптштейн.
- А твоя? - чуть покосившись на Юру, бесцветным голосом и тихо, без заботы, услышат или нет (ибо услышат), обронил внезапно Малек-Адель.
Все разом замерли. Как будто, накрывая разговор, тишина пролилась из опрокинутого Малек-Аделем сосуда.
- Хэр Ымельянов, батонэ! - вытягиваясь шутейно во фрунт, с запозданьем нашелся Семен.
- Батонэ, это у грузин, - не двигая лицевыми мышцами, все тем же бесцветным пустым голосом разъяснил отец города, - а тебя по-русски Емелей зовут. Емелька-дурак, да? По щучьему велению, по моему хотению… сделай, Малек-Адель, услугу другу. Так, да?
И, вероятно, довольный и остроумьем своим и знаньем русского фольклора, Малек-Адель засмеялся, выказав снизу покрытые железом клыки.
- Нет, ваш-сият-тство! - пунцовея еще больше и без того распаренной репой-физиономией, мужественно продолжал Семен неполучающуюся игру. - Емелька Пугачев! Русский бунтарь, потрясатель царского трона, буревестник революций… Но можно и… Сема.
- «Сема» на еврея будет походить, - не сводя с него косящих чуточку глаз, продолжал бандит, - а ты курносый, белобрысый, грубый… Ну какой из тебя Сема?
Бестембровый, не привыкший, видать, к долгим речам голос всеяминского пахана навевал Илпатееву мысль о каких-то повымерших было ящерах-ихтиозаврах, бронтозаврах и птеродактилях.
Семен, сбитый окончательно с панталыку, бормотал еще полупросебя, что, мол, да, оно конечно и де не для средних все это умов, а Малек-Адель, не обращая на него больше никакого внимания, пошел-семенил маленькими неспешными шажками к бильярду. На кривоватых, безволосых и фиолетово-смуглых икрах клонились одна к другой две роскошные татуированные розы.
Играть с ним, вспоминая со сложным чувством любимого своего Теннесси Уильямса, отправился добровольно Илпатеев.
Юре было очевидно, что темнолицый со шрамом у рта Малек-Адель вступился за него в извечной, набившей оскомину теме «вопроса». И Юре по простодушью мечтанулось на минутку, что отвергаемые тем же Илпатеевым социальные сдвиги, начавшиеся вокруг, не обязательно приведут к плохому. Отчего ж, он подумал, должно непременно хуже и плохо? Побыло-побыло «плохо», а теперь пусть настанет «хорошо».
Он чокнулся, глядя вкось, с антисемитом Семеном, который, не будь Паши, вряд ли относился б к нему с доброжелательностью, выпил с Пашей водки и с удовольствием, забывая следить за неоткрыванием рта, пожевал ветчины и съел одну свежекопченую рыбку.
Настроенье в общем выравнивалось. Иметь подстраховку в лице столь влиятельного и грозного человека - разве плохо это? Уж он-то, Юра, походив туда и сюда из-за сокола своего, знает теперь что почем. Ему вон телефон шесть лет не могут поставить, доценту-то! Это как?
Выиграл в три шара Малек-Адель, и за его победный успех Паша налил всем еще.
- Ну, как стало? - спросил с обаятельнейшей своей улыбкой Паша, все засмеялись, и как бы неизбежные в первой притирке шероховатости оказались позади.
Илпатеев сел на помост, положил вместо гитары на колено кий и, перебирая пальцами, запел:
- Любо, братцы, любо,
Любо, братцы, жить…
К всеобщему удовольствию выяснилось, что новый их знакомец тоже знает эту песню, что он даже умеет ее подпевать.
А когда спели про поле, покрывшееся «сотнями изрубленных, иссеченных людей», и что жалко только волю да широко поле, матушку-старушку да буланого коня, заводивший Илпатеев закончил припев с подкладочкой:
- Нам с Малек-Аделем
Не приходится тужить, эх!
Переглянувшиеся тотчас Паша и Семен улыбнулись с некоторой натугой, продолжая, впрочем, раскрывать мычащие рты, а Малек-Адель на секунду задержал странно пристальный, тяжелый на Илпатееве взгляд, но и, никак ничего не выразив, отвел его.
Юре же от души хотелось расслабиться, развеселиться как-то, шибко уж он поустал, уморился душою за последние эти месяцы-годы, и он громче всех подхватывал песню своим спрямлявшим любой мелодический изгиб «тэнором».
- Эх, ребятушки! - входил не то вправду, не то понарошку в расчувствие Семен Емельянов. - Сгорел забор, гори и хата! Без греха рожи не износишь…
И с минут двадцать-тридцать шел разнобойный, первохмельной и смешноватый, наверное, со стороны, возбуждающийся взаимосимпатиями гул-треп, а потом разом опять все стихло, примолкло, и поползла, шевеля хвостом, ледяная серая жуть.
Кажется, Илпатеев сказал что-то Паше, а Малек-Адель, услышав, сделал ему какое-то неодобрительное замечание. Илпатеев побледнел (Юра знал, что это означает) и тоже что-то ответил.
И Малек- Адель замер, как приколотое булавкою насекомое, а потом все услышали вздрагивающий от разгорающейся страсти шип, оповещающий Илпатеева о будущем. Один из «малышей» -широкий, указывающий на дверь ноготь Малек-Аделя был слоисто обломан на конце, как слюда, - пришьет его, Илпатеева, прямо здесь, сейчас, в душе, а труп отвезут в багажнике на карьеры, и никто-никогда-ничего не узнает и не дознается про Илпатеева, поскольку все они тут фраера и шестерки, а он, Малек-Адель, был, есть и останется до смерти вором в законе, а не куском интеллигентского дерьма.
- Э… недоразумение… - привскочил было Юра, еще не успев как следует сообразить, что и как, но был тотчас и осажен.
- Завянь, жидок! - бросили ему, а помутившиеся до белизны, косящие глаза Малек-Аделя, не моргая, смотрели и смотрели на Илпатеева. - Я же все слышал, фраерок! В тюряге не захочешь, надрочишься через две стены… Курва ты, корешок! Промокашка! Лох. Сука лагерная…
- Он… Он, Шавлат Санчебеевич… - попытался встрять Семен. - Он не то думал сказать.
Но и Семен получил бескомпромиссный отлуп от Шавлата Санчебеевича.
- Канай отсюда, кэгэбешное рыло! Тоже… - Малек-Адель прямо задохнулся от волнения.
Все как- то одновременно протрезвели.
Слышно было трамвайное дзеньканье на далековатом отсюда переезде.
Илпатеев поднялся, отодвинул аккуратно дюралевое легкое креслице.
- Ну а сам-то ты, шеф, можешь что-нибудь? Или чужими руками… - Он не договорил, у него тоже рвалось дыхание.
По общефизиологическим законам вспышка Малек-Аделя сама по себе шла уже на убыль, а после слов открыто заедавшегося Илпатеева в глазах мелькнуло и любопытство. Он выплеснул водку прямо на пол, с которого сразу пошла от нее ядовитая вонь, и неторопливо, с отчетливым в тишине бульканьем наполнил стакан минеральной водою.
- Могу мало-мало, - улыбаясь одними губами, сказал после паузы. - Давай, корешок, спробуем!
Паша с Семеном, очищая место, отодвинули бильярд, подтянули стулья к столу, и поединщики, Илпатеев и Малек-Адель, наклонясь и выставя вперед руки, медленно закружили друг против друга.
Сутуловатый, с пузцом Малек-Адель был крупнее, шире Илпатеева костью, но тот выглядел более подвижным.
Перепуганный Семен с сурово-строгим приделанным выражением изображал судью на ринге.
Схватка, впрочем, длилась совсем недолго. Сделав круга три-четыре, в которые противники лишь отодвигали от себя чужие руки, Малек-Адель с внезапным проворством вдруг нырнул под Илпатеева и рывком дернул на себя его ноги ниже колен.
Илпатеев с глухим стуком грохнулся ягодицами на покрытый линолеумом пол.
Семен поднял руку победителя, сам поднес заздравный кубок-полустакан, а потом стал нашептывать что-то в маленькое темное ухо: вводил, наверное, в ситуацию нелегкой илпатеевской судьбины.
Юра с Пашей подняли с пола незадачливого бойца-товарища, отвели и усадили в уголку на помосте. И Паша отошел, а Юра положил ему руку на плечо.
- Ну хочешь, уйдем сейчас с тобой? Он теперь не тронет…
Илпатеев, глядя снизу, вымученно улыбнулся.
- «Всю жизнь не лги - и посрамится дьявол!» Ничего сказано, ага?
- Может, водки выпьешь? - спрашивал Юра, поглупев от сострадания.
- Выпью, - согласился Илпатеев. И, когда Юра принес, выпил в самом деле. - Мы не вернемся, Юра, - опустив голову, мотал он ею в ритм произносимому, - мы никогда не вернемся. Был октябрь, но мы…
И Юра, испугавшись чего-то, чего он сам не сумел бы поймать в слова, заспешил, зачастил, как укоряющая от растерянности добрая женщина: «Ну что ты лезешь, Колька! Что ты все на рожон-то? Ты что, думаешь, что-то можно изменить? Это же глупость! Полнейшая глупость, идиотизм!»
Илпатеев протянул руку к его локтю и усадил рядом с собой.
- Вы ведь с Пашкой в девятом в школу пришли, а я в восьмом, - стал рассказывать Юре, - и летом у нас был трудовой лагерь. Вот… Я тогда Женю в первый раз и слушал. - Он вздохнул.
Юра сидел с его рукой на своем предплечье и давал Илпатееву выговориться. Он где-то слышал, что это надо.
- У него в ту пору и голос еще не прорезался, так, сипоток какой-то, а он, знаешь, бьет ложками по панцирной сетке и поет тихо-тихо. И так здорово, хоть реви.
Потом он стал говорить, что знает, знает отчего «она» так улыбается, что разгадал загадку Джиоконды, - что это смерть всего-навсего, и это она, дескать, с усмешечкой поджидает крутящихся-вертящихся в дурной бесконечности «ловцов ветра», про Рафаэлеву мадонну, что это, напротив, - жизнь, доверяющая, доверчивая, нищая духом красота, что потому-де они и явились вместе в дольный мир, две ренессансные вершины и два откровения, поскольку взаимоисключающи, как жизнь и смерть, вера и безверие, любовь и насмешка над нею.
Юра начинал уставать от этих «откровений», а потому всего не запомнил.
Только когда Илпатеев, не оборачивая лица из конспирации, ляпнул, что вся-то и сила их, этих бандитствующих межеумков, в безжалостности и плебейской простоте самообмана, Юра, который не любил, когда Илпатеев употреблял слово «плебейство» (мотив другого «плебей» заранее подозревает ниже собственного), Юра отрезвляюще напомнил:
- Ты, Коля, тоже бывал жестоким.
Илпатеев сардонически улыбнулся: ну да, Юра, бывал-бывал, кто ж будет спорить!
А не забыл ли он, Юра, как заезжал как-то ночью Илпатеев верхом на Ласточке? Не забыл? Ну что ж, он, Юра, верно, мудро отказался тогда. И с кем же воевать-то действительно за Россию? С Центроевробанком? С мафией вот этой? С Чингисханом? С коммунизмом? С фашизмом? С сионизмом?
Господи! Да везде-везде используется один-единственный прием: потачка низкому и заглушение таковой потачки лукавой работой заинтересованного ума! «А биологический оптимизм, Юра, - говорил угрюмо запьянелый снова Илпатеев, - оптимизм наш, Юра, в контексте пролитых и проливаемых морей крови и слез дурно пахнет!» Что-то такое.
- Ну так что же, Коля, выхода никакого нету, по-твоему? - осторожно спросил Юра, чтобы выказать внимание к столь долгой речи. - Совсем?
Вместо ответа Илпатеев тоненьким, нарочно дребезжащим голосочком затянул:
Как на дубе на высоком
Да над заснувшею рекой
Одиноко думу думал
Сокол ясный молодой.
Две последних строки он повторил. Семен, Паша и Малек-Адель оставили свой разговор и стали слушать.
Что ж ты, сокол сизокрылый,
Призадумавшись, сидишь,
Своими ясными очами
В даль туманную глядишь?
Или скучно, или грустно
Жить тебе в родных краях,
Или нет тебе приволья
На родимых островах?
Эх, тоска, тоска-кручинушка,
Сокол ясный говорит,
Ретивое сердце ноет,
И головушка болит…
Завершился банный вечер вполне, впрочем, мирно, без последующих скандалов.
Малек- Адель с Семеном ехали куда-то еще, Паша без энтузиазма, но соглашался им сопутствовать, а Юра, отговорившись, что он проводит ослабевшего товарища, попросил его извинить.
Прощаясь, Малек-Адель пожал руку куда крепче, чем при знакомстве, с нескрываемой симпатией. В отсвечивающих алкогольной фольгой, косящих глазках прыгали веселые, как бы нечто постигшие в Юре-человеке, огонечки.