- Ишшо? Ишшо? - сквозь пар зеленеют на Савватея смеющиеся разбойничьи глаза. - А не лопнет у тя, Стратыч, жила кака самонужнеющая? Не опасаться?
Прикрыв от хлынувшего каленого жару большие ветлястые уши, Стратыч лишь мотает ответом головою, мычит, опасаясь открывать рот. - Да, мол, хватит, кончай, Конон Деич, и меня, непобедимого, догнал ты, любяга, до остатнего терпежу!
Коловрат с Олехою давно сдались и ждут, охолонываясь в прибанке, а довольный впечатлением хозяин хлопочет для одного Савватея.
Конон приносит остуженный квас с плавающей в туесе клюковкой, отдувающийся пунцово-красный Кисляк вываливается из парной, и, погодя, под смех Олехи и Коловрата хозяин с метельником Коловратовым обмениваются наперекид двумя-тремя байками про Фому и Ерему. А потом… потом за белою, обшитой цветами и листьями скатертью, за немудрящим с медовым кувшином брашном продолжается негромкий, случайный, а стало быть, лучший из возможных пир.
Дом у Конона Деича крестовик, крыша четырехскатная, тесовая, во дворе у крыльца чистый посыпан песок. На залавке у печи в красноватой житной муке мельничные жернова, а пахнет квашнею, золой печною да молочным с полатей духом детской постельной одежонки. Хозяйка - тонкостанная красавица Феланида - улыбается утайно уголками губ, будто б ведает про себя такое нечто, чего ни Евпатию, ни Савватею, ни даже самому ее мужу Конону в ум не придет.
Слушая, как, укладывая за стенкою дочек Феклушу с Малушею, поет она тихо извечную про «чадонишкины ясны глазыньки», Коловрат думает о чужом этом им, подорожным, оседлом житье-бытье, и мнится ему тут не ко двору да некстати, что женщина эта, гибкорукая красавица, мало любит своего ухватистого хозяина-мужа, но что она к нему по-хорошему, всею душой, что и верна ему, и уважительно, нелицемерно благодарна за все добро.
«И слава, слава Богу, - думает он сам с собою, - дай-то им Бог!»
И все- таки отчего-то это грустно, неразрешимо печально, и, будто угадывая это его чувство, захмелевший, заугрюмевший чтой-то Савватей вскидывает в тоске бобылью лысеющую свою голову:
- И-эх, братцы-ы… Кабы на крапиву да не мороз!
«В мире меда не облыга, - вспоминается зачем-то Коловрату, - и ближняго не срини в веселии его…»
А ночью - второй аль в третий раз за кочевые эти годы - снится Коловрату Паруня. Стук-постук лапоточков в сенях, скрип-хлоп затворяемой наружной двери, и чрез остановившееся, бесконечно тянущееся и все же истекающее время - заледенело-шершавые пальцы ее на его плече. «Ясноглазый соколочек мой, Евп…»
Рывком сбросив с ног Кононову шубу, Коловрат садится на своей лавке и долго, возвращаясь в себя, сидит, бодрствует в одиночку в выстывающей мало-помалу предутренней темноте. «…От мысленного волка звероуловлен буду…» Молится. За свою, Парунину души, за Конона, Феланиду с Феклушею и Малушею их, за Савватея, за Олеху… Шепчет о чем-то с собою сам, зовет ли кого.
А я не смогу никогда забыти,
Пока имею здесь на земле быти.