В соборах рязанских служили всенощною святому апостолу Андрею Первозванному.

«Мужества тезоименитого Богоглагольника и Церкви возследователя верховного, Петрова сродника восхвалим. Зане якоже древле сему, и ныне к нам воззва: приидите, обретохом Желаемого…»

С усилием подымаясь с колен от аскезной постной слабости, осунувшийся, с жиденькой светлой своей бородкой, авва Иакинф выпевал, покрытый белою торжественною фелонью: «Изми нас от враг наших, от восстающих нань избави и покры от сонма лукавствующих, и от множества творящих беззаконие…».

КЕ.

И бысть на реке Ранове сеча зла, лом копейный и щитом скрипание. Омрачиша свет стрел туча, льяшася кровь людие, яко вода.

И одолеша безбожники измаильтяне русское воинство.

KЖ.

Во Чернигове граде малинов звон.

и… так далее. Здесь, в этой главке, Илпатеев пробует как бы ритмы Кирши Данилова.

Должен предуведомить читателя: я сознательно изымаю эту часть текста, в силу ее, на мой взгляд, художественной недостоверности. («Гой еси ты, князь Михаиле Всеволдыч…»). Речь здесь идет о том, как прибывший в Чернигов в сопровожденье вирника Коловрата Ингварь Ингваревич, отказавшись от пированья-стольничанья с хозяином, сообщает о грянувшей в Рязанской земле беде.

«Восхмурял чело Михайло Всеволдыч, - пишет Илпатеев, - Убирал сапожок со приступочка…»

И якобы здесь же, во полустоле сего пированья, находит на Ингваря Ингваревнча тяжкое «предрассужденье»: де, Рязань пала уже, что посольство их с Коловратом к Михаиле Всеволодычу безнадежно запоздало, и пока, дескать, идут разговоры о пособлении, покуда ратничество сберут, скакал бы он, Евпатий, ходом-поскоком и т. п.

И тут якобы Евпатий Коловрат воспрыгнул тотчас на резвы ноги, выбег на кирпищат двор и звал с собою всех, кто пойдет, боронить Рязань-матушку от злаго ворога.

«И как сел в седло, люди видели, а как след простыл, все запамятовали…»

КЗ.

Ясным январским днем, понужая то и дело дрожавшую, стопорящую на каждом шагу Ласточку, въехал Евпатий Коловрат в то, что носило раньше название юго-западных Пронских ворот.

Спаленные до подпольных ям окраинные улицы. Тишь. Гарь. Обескровленный тускло-серый морок смерти…

У закоптелого, без куполов и оконных решеток, храма Спасителя лежал зияющий прогалами обглоданный до изжелта-белого блеска ребер остов лошади.

- Ишь ить падлы! - вырвалось у одного из черниговских доброволов, ехавших сзади. - Жируют на чужбинку-от.

Вся торговая площадь, запечатлевшая на себе следы безжалостного разрушения, была облеплена, как мухами, точками и кучками каких-то неведомых красноклювых птиц, отдаленно напоминающих маленьких ворон. В нехорошей кладбищенской тишине они молча деловито ходили, косо вспрыгивали, перелетали или, напоминая клювами непотухшие зольные головешки, сидели в нахохленной неподвижности.

Это какие-нибудь чужедальние вороны или галки, наверное, - подумалось Коловрату.

На заднем, со сломанным перильцем, крыльце храма Бориса и Глеба лежали два мертвых человечьих тела.

Тот, что лежал повыше, в залубелой от крови и холода крестильной рубахе, сжимал в восковых тонких пальцах медный подсвечник, послуживший, видно, оружием. От косо срезанного сабельным ударом лица уцелела лишь нижняя часть - седоватая, клинышком, бороденка. Тучный, закуржавевший рыжею шерстью живот второго был обнажен, а на нем несколько плоских и круглых ранок… Его кололи пикою, концом сабли, и он, быть может, сам задрал в смертной истоме знакомую Евпатию грязную рубаху.

Это были отец Иакинф и Варяжко. До ложбин истертая середка деревянных ступеней затекала смешавшеюся их кровью и жирно отблескивала тусклой пленочкою уходящему с зенита солнцу.

Зная, что хоронить всех Ингварь Ингваричу, Коловрат постоял над убиенными нужное и сопровождаемый Савватеем с Олехою пустил Ласточку довершить объездный траурный круг.

Когда воротились на торговую к Спасскому, там собралась толпища всадников, а из середины ее слышался чей-то торопящийся увещевающий сипоток.

- Жива душа калачика чает, - слышалось в не нарушаемой ничем тишине, - а того, простуша, не ведает, что неможно у рогатого-то одолжаться… Денница-дьявол на небе был, да гордыни ради совержен, Адам - в раю, да сластолюбия ради пять тысяч лет во аде на муку осужден, Юда чудотворец был, а сребролюбия ради ко дьяволу в услуженье попал… - Тонко, коротко всхихикнув здесь, невидимый из-за голов вития зачастил засим так, что разобрать сделалось возможным лишь отдельные возгласы. - Мняй да блюдися… Держись за Христовы ноги… Моли Пречистую о заступлении… Веселися, раб Христов!

Коловрат вдвинул Ласточку между лошадиных хвостов и морд.

На измятой ржавой бочке, в том месте самом, где помещался когда-то поруб и горела его, Коловратова, Паруня, орлом восседал широкоплечий, худой, с огромной всклокоченной бородою человек. Округло черный монаший куколь сидел у него на затылке набекрень.

Почувствовав, словно ждал, взгляд Коловрата, он поднял вздрагивающее в рыданиях лицо и, гримасничая и скалясь, истово и крестообразно замахал перстами:

- Чур! Чур меня, сатано! Сыми порты-то, пес! Куды охвостье сокрыл? Покрасуйся пред православными!

Это был сонасельник Евпатия по Залесскому монастырю, брат, наперсник и учитель его отец Кирилл.

- И-эх, бедун-горемыка, - вздохнул позади протолкавшийся следом Савватей Кисляк. - Ума, вишь, решился, Бог его упаси! Хватил, чать, мурцовки-то, чернячья душа.

Кроме русских ополченцев из Чернигова пришло за Евпатием сотни полторы ковунов-тюрцев, по собственным тайным причинам ненавидящих захватчиков-татар.

В Рязани ж в полк влилось еще более тысячи хоронившихся по охотничьим да бортническим избушкам уцелевших ратников.

Опричь дружка Евпатия с Савватеем по молодшеству Пафнутия Кочкаря, оглушенного в рановской сече шейдемом татарским, в отряд к общей радости вступил известный борсек Акила Сыч. Был Акила годами моложе их троих, но до геройской гибели в степи Декуна успел смладу отпробовать потной его науки.

Искрошивши мечом четыре заслона вражьих, легкотелый, невзрачный с виду Акила Сыч вынес на седле коня отходившего от ран молодого Пронского князя Всеволода. В лесном безлистом ольшанике, подкопав острием меча мерзлую почву, закидал тело упокоившегося князя ветками и устроил, как сумел, снеговую бескрестную до времени могилу. Там же, запаленный непосильным утруженьем, остался околевать боевой конь Акилы, верный товарищ.

Возвратился пеши на политый кровушкой русскою рановский берег, да застал лишь бездыханное крошево людских и лошадиных тел и колебаемые ветром лысые промерзшие камышины…

От оглоушенного Кочкаря, говорившего с заиканьем ин затруднением, удалось вызнать все же о кончине великого князя Юрия, о плененье и мученической смерти Олега Красного, о Федоре, со свитою принявшем смерть за Христову веру, о как, заслыша от доковылявшего до своих стремянного Аполоницы смертоносные глаголы, с сыном на руках прянула с теремного забрала краса и радость Рязани княгиня Евпраксея Михайловна.

Попал в сподвижники и бывший кат Васька Творог, неотступно везде сопровождаемый курносым верзилою, коего из-за подпаленной с одного боку бороды тотчас прозвали в отряде Угорелым.

Родом Угорелый был из Пешей, более чем знакомой когда-то, а ныне дотла сожженной слободы, и то ли чудилось, то ли так и было, но он, Угорелый, будто намекая на некую общую для них тайну, щурил на Коловрата с дерзким вызовом голубой, глубоко посаженный и мутный глазок.