Как Коловрат и подозревал отчасти, с Калинкой-колесником не все ладно-хорошо. Видели Калинку на привале сидящим подле чужой привязанной к стволу лошади и несущего какую-то чепуху. «Осьмнадцать аршин шелку цветного, - обращался Калинка к лошадиной морде, - да камочек… бархаты от Самойлы-фрязина… Сукно в аршинах, слышь, а весчее в пуды…» И тому подобное.

Вечером Олеха Рука привел на разговор Угорелого, Пафнутия Кочкаря и его.

На реке Сити - овестил их (Коловрат) - великий князь Владимирский рать великую сбирает на супостатов. Сил и надежд к удаче попрыжея там станет, нежели здесь. Он, дескать, Коловрат, ни звать, ни противить никому вправе не полагает себя. Все в отряде доброю волей. Каждый сам. Посему, мол, ежели усомнение у кого, отказаться сорому нет, не поздно еще.

Угорелый налился краскою, бросил на Евпатия один-единственный смеривший с головы до ног взгляд и, не отвечая ни слова, медленно зашагал к оставленным у костра товарищам. Огромные его ступни, обутые в лапти с истрепанными грязными онучами, оставляли след, как от волокуши.

Калинка жалобно сморщил лицо, готовый разрыдаться, и пустился в уверенья, что с лошадкою он так, шутейно, беседы вел… Почуял, откуда ветер.

Коловрат, махнув рукою, отпустил его.

- Уд-далить меня х-хочешь? - напрямую спросил Кочкарь, когда остались вдвоем. - Пы-а-дведу, мыслишь?

О старом, о как перенес когда-то Кочкарь боярину Льву про нехорошие Коловратовы любы, как к порубу Паруниному не допустил, ни раньше, в редкие наезды Коловрата в Рязань, ни тем паче вдогоне здесь с молчаливого обоюдного уговора не поминали они ни разу.

Зван же был Кочкаръ не с недоверия, а по причине, что тяжко им с Савватеем видеть его увечество, а того хуже в бою такого воображать.

- Понеж винен п-пред та-абаю… - начал было снова Пафнутий, дергая от напряжения шеей и веком, но Коловрат поднял, останавливая его, вровень с плечом широконькую свою ладонь.

- Это ты ни к чему, Пафнутий Ольгердыч. Это песня отпетая… Ты лучше-ка…

Теперь не дал досказать Пафнутий.

- На все Б-божия воля, Ев-п-п… Н-не т-ты-воя!

И ушел, гневно сверкнув на бывшего друга темным прыгающим глазом, а Евпатию сделалось стыдно, досадно на себя.

Он знал, как погибли у Пафнутия в Рязани две дочери отроковицы.