Мешало, собственно, одно: потаенное, невысказанное желание сокола заполучить орусута живым. Сэбудей понял это, когда приспело времечко сим желанием пожертвовать наконец.

Наклоняя голову, а затем и на колени приопускаясь, запросил (Сэбудей):

«О черный, уродливый, гордый и хитрый Дух Земли! Дух Зла! Дух Змеи! Дай, дай нам, живущим за войлоком, остановить этого… Дай, Дух! Дай нам! Дай…»

И, не успел довершить из глубин сердца вырвавшегося моления, на телеги вскарабкался невидимый до того хан Берке.

- Надо, осмелюсь предложить, досточтимый жанжин*, вот что сделать, если позволите…

* Полководец.

И, прошло четверть часа, вокруг орусутского богатура начало стягиваться последнее, венчающее дело кольцо.

Гранитные валуны размером с лошадиную голову укладывали в четыре руки в гнезда китайских камнеметов, а камнеметы, на лошадях и подталкивая сзади кешиктенами-коновозчиками, подтянули и установили, как требовалось.

И тогда Сэбудей вытащил из-за суран-буса Бату-хана серебряный кинжальчик для очистки стрел и, полоснув им по здоровой щеке, заверещал.

Монголы как один попадали лицами в снег со своих седел, а в одиноко маячившего средь куч поверженных живых и мертвых Коловрата полетели камни.

Первой, закачавшись, заваливаясь на бок, упала оглушенная Ласточка. Успев выпростать едва не придавленную ею ногу и сам уже получив удар в плечо, Коловрат сделал шаг, затем еще к джихангировым, так и не достигнутым сегодня телегам и наконец упал, когда прицельно пущенный мастером-меткачом валун ударил прямым попаданием в не защищенную шеломом голову.

В 1246 году от Р. X. каганом в Каракоруме был избран сын Огодай-хана Гуюк-хан, а два года спустя заботами и хлопотаньем правителя Золотой Орды (в связи с по неизвестной причине смертью Гуюка) в каганы возведен был царевич Мункэ. Мункэ, сын младшего из сыновей Чингисхана - Тулуя, до конца дней почитал золотоордынского двоюродного братца-покровителя выше всех.

«Хоть и два их, - сравнивал он себя и Бату-хана с глазами одной головы, - да оба глядят в одном направлении…»

Бату- хан же умер в Сарае в возрасте сорока восьми лет от неизлечимой в ту пору болезни ног.

Китайский целитель, пользовавший его до восшествия на небеса, корень зла усматривал в переедании мясной пищи и недостатке подвижности. Известно, что в предшествующий кончине срок солнценосный отказывался даже от соколиной охоты, а отправляясь в случае крайней необходимости верхом, брал с собою защищающий от солнца зонт.

Его сын Сартак, принявший вопреки предписаниям Ясы еще в юношеском возрасте христианство, так и не унаследовал власти, поскольку вскоре после смерти отца был отравлен его младшим братом Берке.

Вторым вслед за Чагадай-ханом принявший мусульманство Берке-хан унаследовал таким образом не только взимаемые с четверти мира богатства и власть, но и не утратившую женской привлекательности младшую жену брата Гулямулюк-учжин, а в придачу тех его жен и наложниц, каковые отказались быть погребенными со своим господином.

На этом записи в бирюзовой тетради Илпатеева заканчиваются.

Для очистки совести я, Петр Сапега (если помните), написал письмо-запрос в Рязанский краеведческий музей и, к моему большому удивлению, получил оттуда не формальный и не отфутболивающий, а прямо качественный ответ от заместителя директора Лидии Федоровны Корзухиной.

И вот выяснилось. После сожжения в 1237 году старая Рязань, оказывается, не восстанавливалась, а новая, то бишь современная, выросла из одного из удельных ее городков.

В старой сохранились кое-где лишь полуосыпавшиеся валы со сгнившими срубами да три фундамента из обожженной плинфы рязанских знаменитых соборов.

«Зато, - пишет Лидия Федоровна, - в райцентре Шилово к 650-летию битвы на Ранове поставлен бюстовый памятник Евпатию Коловрату…»

Прочесть это было особенно приятно, поскольку, волей-неволей знакомясь с материалами, я понял, что часть наших историков вообще ставит под сомнение существование достославного витязя.

По их мысли, эпизод с боярином Коловратом был чем-то вроде устной, бытовавшей в народе легенды и в летописи был введен век-полтора спустя после гибели Рязани позднейшими переписчиками. Что, дескать, легенда явилась своеобразным художественным выбросом подавленного и оскорбленного чужеземным гнетом русского духа в порядке некоей психологической компенсации (чуть было не написалось «мастурбации»), ибо летописцы были ж русские, мол, тоже люди и могли обмануться, а значит, искренне обмануть всех нас из одной, так сказать, мечты!

И вот, читая письмо, я удостоверялся в противном. Лидия Федоровна застала, пишет она, когда была маленькой, «целенькой и невредименькой» родовую усадьбу бояр Коловратов, которая, по ее словам, «превращенная в крепость», до 50-х годов нынешнего века оберегала восточные подступы к новой Рязани.

Существует даже предполагаемая могила Евпатия Коловрата, где до позапрошлогоднего еще года (говорится в том же письме) росли три старых дуба, посаженные, по преданью, Савватеем Кисляком со товарищи.

Уцелело и село Исады, пишет дальше Лидия Федоровна. В нем пять лет назад была освящена церковь Вознесения Богородицы. До Великой Отечественной войны здание принадлежало органам государственной безопасности, и с 1918 по 1941 слуги народа расстреливали здесь в затылок его врагов. Опамятовавшие от социалистической ереси бывшие комсомолки тридцатых раз в год в день великомученицы Ульяны служат в этой церкви молебны за упокой исповедников и мучеников Православия, и меж известных имен поминается тут истребленное Батыем храброе рязанское ратничество. Юрия, Олега, Всеволода, Давыда, Глеба, Федора, Евпатия, Акилы, Пафнутия, Ивана… (Лидия Федоровна полагает, последний - не кто иной, как носивший в отряде Коловрата прозвище Угорелого).

Такое вот письмо.

Во дворе онкодиспансера - это неподалеку, помните, я говорил, от бывшего госпитального кладбища - в чудом сохранившейся часовенке недавно и у нас в Яминске освятили третью по счету православную церковь. На полтора миллиона необращенных жителей, что и говорить, почти, разумеется, ничего. Но что же делать! Таков на сегодня, как говаривал герой известного литературного произведения, «реализм действительной жизни».

В церкви нет покуда ни дьякона, ни служек, и царские врата из некрашеной, не потемневшей еще семислойной фанеры, добытой с превеликим трудом единственным ее священником отцом В. Этот отец В. где-то моих лет и, я знаю, работает в нашем политехническом на кафедре теоретической механики, а в сан рукоположен в прошлом или позапрошлом году. Вероятно, из-за его «совместительства» и по общей скудости средств службы идут поэтому лишь в субботу вечером и в воскресенье утром.

Случается, я теперь тоже, как и когда-то Илпатеев, захожу постоять где-нибудь в сторонке в притворе послушать, как поют наши яминские старухи качающимися надтреснутыми голосами: «Пресвятая Богоро-о-одице… Слышишь мою беду, слы-ы-ышишь мою боль…» Я не подхожу покамест к исповеди и не причащаюсь, становясь в тихую малочисленную их очередь, поскольку не чувствую в себе силы перемениться. Но я стою, слушаю, и мне все равно делается полегче.

Наверху, на хорах, скрытый от глаз все тою же фанерой клирос, певчих там всего трое или четверо, но, если есть в этой церкви, чем по-доброму гордятся прихожане, это первое ее сопрано, дающее, или, лучше, возвращающее им тот божественный литургический звук, с утраты коего, как я понимаю теперь, и начались, наверное, все наши беды.

Господи, помилуй мя, молит от всех и за всех нас эта никогда не виденная мною женщина. И так чист, свеж и безыскуственно нежен этот ее голос, в самом деле отдающийся во всех земных вулканах и арктических гротах, что подчас я чувствую или начинает мне мститься, как воздух в центре храма прозрачнеет, полнясь каким-то почти электрическим напряжением, что он, напитанный нашим дыханием, словно движется от некиих высших касаний, и вот тогда я без страха вспоминаю те горькие, взятые Илпатеевым у протопопа Аввакума слова: «Выпросил у Бога светлую Россию сатона. Осироте бо тогда и обнища…» и что «любо и нам, грешным, за Бога, Христа нашего, пострадати…» Помните? Но ведь там, думается мне, было же и еще, еще то, что Илпатеев забыл или по какой-то причине не пожелал привести. «Но не вовеки!» - сказано дальше у богодухновенного протопопа. «Не вовеки отъяся честь и слава ея».

Слышишь меня, Николай? Не вовеки. И одного этого довольно всем нам, чтобы не впадать в унынное, без плода, отчаянье.

Яко… красота в деснице Твоей в конец

…

И ничего уже не будет проклятого ( Откр. 22. 3).

Оглавление