В Плимуте четырехлетний Фрэнсис впервые увидел море. И сразу же в нем пробудилось желание плавать, видеть этот сине-зеленый простор не с берега…

И малец стал пропадать на берегу и клянчить у рыбаков позволения поплавать на челне, ну хоть немножечко. Рыбаков это потешало: головастый, толстый мальчишка, рыжий и круглолицый, совсем маленький — а плавать ему охота, видите ли!

И ему давали челн, задерживаясь на берегу, чтобы присмотреть за ним, да заодно и развлечься, посмеяться после тяжелого утра, начатого еще до рассвета выходом в море. Но особенно смеяться было и не над чем: малец с пары уроков усвоил навыки гребли, — а силы у него в руках было… ну, как у десятилетнего. И через месяц он если чем и был озабочен в те минуты, что сидел на веслах, то уж не тем, как грести, как лодку развернуть и прочими элементарными вещами, — а заботами вполне взрослыми, почти профессиональными: как не допустить, чтобы при гребке брызги тебя замочили, как лихо развернуться почти на месте, как обхватить веретено весла ручонками так, чтобы мозолей не натереть.

И надобно вам сказать, что малец с лету усваивал все, что до морского дела касается!

В пять лет он уже знал не меньше десятка верных примет порчи погоды и по направлению ветра мог сказать, будет ночью ветер или нет.

От набережной он доплывал до островка Св. Николая, как известно, покровителя моряков. (Согласно житию его, святой угодник Николай, будучи епископом Мир Ликийских, спасал своих прихожан от смерти, в голодный год плавая за хлебом по морю — видимо, в Египет.) Сейчас на этом островке стоит спиной к родине, лицом к Новому Свету, зеленая от морской влаги статуя адмирала Дрейка.

Сэр Фрэнсис изваян во весь рост, в парадной форме, с подзорной трубой в опущенной левой руке — и глядит точно на Панамский перешеек, по азимуту!

В Плимуте Дрейкам было хорошо. Но волнения не утихали, и через два года им пришлось бежать снова, теперь уж вовсе далеко от дома, от родного Девоншира — в Чатам.

Там, в тридцати милях ниже Лондона, близ устья Темзы, все жители твердо стояли за Реформацию. Да иначе и могло ли быть-то? Город — главная военно-морская база Англии — жил не торговлей, как Плимут, а войной с католическими странами. В торговле важно сохранять хорошие отношения и с иноверцами, и с чужеземцами, и хоть с самим Князем Тьмы. А война — совсем иное дело: тут четко видно, кто друг, кто враг, кто союзник, а кто так, никакой, нейтрал.

В Чатаме были большие доки, построенные Генрихом Восьмым (правда, при Эдуарде Шестом и Кровавой Мэри запущенные), флотский арсенал и мануфактура парусной оснастки.

Пузатый весельчак, неуемный гуляка, обжора и пьяница, которого в его королевстве очень мало кто мог бы перепить или обставить в еде, многоженец Генрих Восьмой оставил по себе сложную память. Но основы грядущего могущества Англии были заложены именно при нем. Шесть раз только официально венчавшийся, Генрих был отцом всех троих монархов, при которых протекла жизнь Фрэнсиса Дрейка.

И он, ко всему, положил начало Реформации в Англии. Так что в Чатаме ее было не поколебать! Ведь город процветал от войны, а война с католическим миром обещала быть вечной, как другая война за веру, ведущаяся по крайней мере с Первого крестового похода — то есть с 1096 года.

В Чатаме рыбаков было мало, а выклянчить шлюпку или хотя бы четырехвесельный ялик на королевском корабле шестилетке не удавалось. Даже на час. И пришлось Фрэнсису преодолевать не лобовой ветер, не волны, а грамматику и арифметику. Отец сам занимался с ним. Педагогический прием был один, но действенный: пока намеченный урок не усвоен, обеда не будет, пусть даже все льдом покроется, что мать приготовила!

Вот к чтению Фрэнсиса приохотить не удалось. Что велят — то прочитает, а сверх того — ни строки! Зато с восьми лет Фрэнсис начал учить языки. Латынь, французский, испанский…

Но плавать по морю — то, чего он хотел больше, чем чего бы то ни было другого, — не часто удавалось. Но Фрэнсис уже объявил родителям, что хочет быть моряком! Вот только вырастет, чтобы вровень с другими доставать до рей, до штурвала, тягать концы бегучего такелажа, ну и делать все прочее…

Отец пожал плечами и сказал: «Можешь. Если уж хочешь».

Это он уже давно понял: если Фрэнсис чего захочет — запрещать без толку. Можно переубедить, да и то непросто. А если некогда или устал — лучше уж согласиться с упрямым, пуще взрослого, мальцом и обдумывать, как свести к минимуму грядущий вред от его очередной выдумки.

В Чатаме Дрейкам приходилось туговато. Друзья Хоукинза, арматоры (судовладельцы), ревностные протестанты, дали приют растущей семье. Но королевой стала Мария, старшая дочь великого короля Генриха Восьмого от первой жены, не любимой им испанской принцессы Екатерины Арагонской. С нею Генрих прожил полтора десятка лет, из которых почти все годы неустанно хлопотал о разводе. Но… Браки совершаются на небесах, а уж браки королей — тем более. Поэтому развод Генриху мог разрешить только папа римский, лично, и никто иной в мире. А главы церкви, что один, что другой, не внимали доводам широкосердечного Генриха о том, что Бог не мог поощрять союз с чужой, холодной, нелюбимой и нелюбящей, и вообще не способной любить женщиной. Увы! Папы римские хладнокровно просчитывали ситуацию: из династического союза Испании с Англией для Святейшего престола многие и многие выгоды проистекают. Говоря кратко — из этого проистекает господство католической церкви на морях во всем мире! И еще многое.

Кончилось тем, что Генрих решил поссориться со всем христианским миром — но развод осуществить. Канцлер королевства Томас Мор, изощренный политик (мы его знаем только как писателя, автора «Утопии»), не рассчитал, слишком активно ратовал за сохранение связей с Римом и миром, против развода — и положил в итоге свою толстую шею под топор палача. Генрих порвал с Римом, объявил англиканскую церковь вместо католической государственной церковью, себя — ее главой и как глава церкви сам себе, наконец, позволил развод! Ну, а потом — женился на бывшей фрейлине прежней королевы, давней своей любовнице Анне Болейн, и вскоре отрубил ей голову «за государственную измену», и женился в третий раз, потом еще и еще…

Англия была безвозвратно потеряна для католицизма — все из-за одного развода!

А в 1553 году королевой Англии стала ярая католичка, Мария Тюдор. И по стране запылали костры, на которых сжигали людей. Епископов и студентов, проповедников и бунтовщиков, пахарей и торговцев…

В этих условиях только связями друзей Хоукинзов можно было достичь того, что известный еретик получил скромное место писаря в складах («магазинах») экспортной шерсти.

Отец корпел в темноватой конторе, мать стирала, готовила и кормила младенцев — а беременна она в то время была почти ежегодно. А Фрэнсис болтался по набережным. Запах моря и корабельной смолы он был готов вдыхать с утра до ночи. К десяти годам он уже мог управлять малым парусом, и руки его, как руки заправского взрослого моряка, были черными, жесткими, с морщинистыми от морской соли ладонями.

Но поскольку плавать (простите, «ходить») по морю теперь Фрэнсису удавалось реже, чем в Плимуте, больше времени оставалось для детских игр. Впрочем, игры Фрэнсиса были не самыми безобидными. Соседский парень, на пару лет старше Фрэнсиса, по имени Говард, объявил однажды товарищам по играм, таким же протестантским детям, как и он сам, что он будет понарошку испанским королем Филиппом. И тут же отобрал у одного из мальчишек завтрак — ломоть хлеба с холодной бараниной. И так же бесцеремонно, целиком войдя в роль, поотбирал у одного ножик, у другого яблоко, у третьего куколку-матроса, вырезанную из липы. Малыши отдавали свои драгоценности, испуганные и заплаканные. Все, кроме одного, игравшего под деревом с самим собой в «расшибалочку». «Филипп» направился к нему и встал позади него.

— Удирай, Фрэнсис! — закричали мальчишки. — Беги, не то он побьет тебя!

Но Фрэнсис точно и не слышал. «Филипп» схватил его за плечо и развернул к себе лицом. Фрэнсис снизу вверх спокойно глянул в глаза «испанскому королю».

— Дай мне биту! — уверенно сказал «Филипп». — Добром говорю тебе: дай. А то так исколочу, что ряшка станет как печеное яблоко!

— Попробуй.

— А если отречешься и возопишь «Помилуй мя, папа римский!» — бить не буду!

— Никогда!

— Ах ты, проклятый маленький еретик!

«Филипп» замахнулся. Фрэнсис отскочил. «Филипп» не успел затормозить, ударил в воздух и смешно замолотил обеими реками, силясь сохранить равновесие. Фрэнсис подскочил ближе и изо всех сил толкнул «Филиппа» в бок. «Испанский король» покачнулся и заорал:

— Себе хуже дела…

Он не докончил, потому что Фрэнсис наклонил круглую голову, как молодой бычок, и боднул «Филиппа» в живот. Тот упал — и Фрэнсис успел ему помочь подножкой, развернув «короля» вниз лицом, сам тут же вскочил к лежащему на плечи, уселся и начал тыкать обидчика в мокрый песок, сзывая ребятишек, среди которых были и двое его младших братьев, Томас и Джон:

— Идите помогать мне! Сюда, вы, черти!

Оба брата и пара других пацанов подбежали, но осторожно встали рядом, готовые удрать в любое мгновение. Двое испуганно прикрывали рты ладошками. «Филиппу» кое-как удалось стряхнуть Фрэнсиса с плеч. Но тут на помощь храбрецу бросились друзья и братья. Они хватали «короля» за руки и за ноги и кидали ему в лицо пригоршни песка. Наконец «Филипп» запросил пощады:

— Отпустите! Не надо мне вашу дурацкую биту!

Тут Фрэнсис отобрал у братика Томаса веревку, которою тот был подпоясан, связал петлю, поднял за волосы голову снова уже поверженного «Филиппа» и нацепил петлю тому на шею. И скомандовал:

— Тяните за другой конец! Да посильнее!

— Ой, отпусти! Пустите! — благим матом ревел «испанский король», перепуганный и уже задыхающийся. — Никогда больше в жизни вас не трону! Клянусь!

— А, теперь вон как! — удовлетворенно сказал Фрэнсис, стоя с видом триумфатора. — Но это мы еще должны проверить. — И другим голосом, с важностью:

— Филипп! Король Филипп, тебе говорю! С тобой будет так, как поступил бы с твоим тезкой Уайет, если б достал его! Вон то дерево, по-моему, годится!

Двое соседских пацанов, которые до сих пор держали «испанского короля» с тыла, попытались остановить Дрейка:

— Но послушай, Фрэнсис, так нельзя. Это ж будет убийство…

— В штаны наложили! — пренебрежительно бросил Фрэнсис. За концы веревки Томас приволок визжащего «Филиппа» под указанное братом дерево. Джон прикатил чурку, которую поставили под ноги «Филиппу». Конец веревки перекинули через толстый сук, отходящий от ствола под почти прямым углом на высоте футов в пять с половиной, и Фрэнсис приказал братьям:

— Держите веревку крепко, а как я пну чурку — тяните изо всех сил. Понятно? А ты, «Филипп», повторяй вслед за мною: «Прежде, чем умереть, я отрекаюсь от католичества…»

Тут к ним подбежали проходившие мимо с работы докеры с криком:

— Это что вы такое творите, обормоты?!

Взрослые сняли петлю с шеи «испанского короля». Тот не смог отвечать им, почему его вешают, только икал и трясся. А потом кинулся наутек. Один из докеров схватил Фрэнсиса за шиворот и строго спросил:

— Ты, маленький забияка! Что тебе в башку ударило? Это ж сосед!

— Он сказал, что он — король Филипп. Надо было его повесить, — ответил Фрэнсис без колебаний.

— Я вот отцу твоему расскажу про все. Ты плохо кончишь, сморчок, если будешь себе позволять такое! — Но в голосе его строгости было, кажется, меньше, чем сдерживаемого смеха.

— Хорошо ли я кончу, плохо ли — в любом случае на море, и пока не помру, наделаю неприятностей настоящему испанскому королю…

— Если не научишься придерживать свой язык, неприятности будут тебе и твоему отцу, а не Филиппу. Понял? Забыл, время какое? В общем, ты этого не говорил, мы этого не слышали. А сейчас до дому бегом марш, пока я не расстегнул ремень — а ремня ты, честное слово, заслуживаешь!

И докеры ушли, разговаривая о занятном волчонке, который еще натворит бед и себе, и отцу, а если доживет до седин, то и еще много кому…

Ведь Филипп Второй, король испанский, стал мужем королевы Марии. Католичество в Англии было восстановлено, и заживо сожжены триста пасторов и немало еретиков иного звания.

А Фрэнсиса прямо-таки распирало от энергии. Эдмунд хотя и избежал преследований, но жил в постоянной тревоге за семью. Однако своих еретических ныне воззрений, как религиозных, так и политических, не оставлял.

Поэтому он с опаской относился к каждому новому лицу.

Но вот однажды ввечеру к ним постучался незнакомец…