Митька Локоть, упираясь пятками в потолок, лежал на печи. От жары лицо у него покраснело, от слёз опухло и напоминало мокрый помидор. Митьку скребла тоска. Мать пообещала засадить его на весь день с плаксивой Нюшкой. Свою угрозу привела в исполнение немедленно, спрятала полушубок и валенки под замок в сундук.

И во всём виноват Стёпка Коршун. «Пойдём на озеро налимов глушить», — Митька передразнил Стёпку. А там и лёд-то всего полсантиметра. Вот и наглушились. Колотушку утопили и чуть сами не утонули. Ребята опять на озеро пойдут. А лёд, наверное, за ночь стал толстый. Вон какой морозище. Даже стёкла на окнах побелели, — сердце у Митьки так заколотилось, что он не сдержался и закричал:

— Не буду качать Нюшку! Пусть до смерти заревётся. Не буду! Не буду!

— Не качай. А на улицу всё равно не пойдёшь, — спокойно ответила мать. Елизавета Максимовна гремела кочергой, вытаскивая из печки пироги. По избе расползался густой запах печёной картошки и пареной капусты.

— Можешь не давать мне пирогов. Всё равно есть не буду, — пригрозил Митька.

— А я и не собираюсь. Не заслужил ещё, — сказала мать.

У Митьки перехватило дыхание, и только поэтому он не заревел.

— Вот погоди, приедет папка с войны. Всё расскажу, как ты надо мной издеваешься, — заявил Митька.

Елизавета Максимовна неожиданно вскочила на печку, сгребла рукой Митькин лохматый чуб и приподняла голову.

— Вот что, Дмитрий Кириллыч, на той неделе пойдёшь в школу. А то совсем ошалеешь от баловства.

— Опять в четвёртый класс? — насмешливо спросил Митька.

— А что делать, если пятого в нашей школе нет?

— Не пойду. Все ребята дома будут сидеть, а я в школу. Не пойду, — решительно заявил Митька.

— Пойдёшь. И ребята пойдут. А то за войну и буквы забудете, — Елизавета Максимовна вздохнула и сказала сама себе: — Надо об этом с бабами поговорить. А то совсем ребятишки от рук отобьются.

Мать надела полушубок, накинула на голову платок.

— Ма-а-а! Дай валенки, — заныл Митька.

— Сиди дома, смотри за Нюшкой, — безжалостно сказала мать и хлопнула дверью.

После ухода матери стало ещё тоскливее. Митьку расстроил разговор о школе.

Он не любил учиться и в школу ходил потому, что так хотели родители. Всё-таки Митька осилил четыре класса и перешёл в пятый вместе с Коршуном, братьями Врунами, Колькой Лаптем и Лилькой Махониной. Васька Самовар остался на второй год. В Ромашках была начальная школа, а десятилетка в большом селе Раменье, в семи километрах от их деревни. Там учились ромашкинские ребята с пятого по десятый класс. До войны ребят возили в Раменье на лошадях. Но вот началась война, в колхозе осталось всего две лошади, а жизнь стала в десять раз тяжелей. Делать было нечего, и, чтоб ребятишки не бездельничали, матери решили: «Опять ходить в четвёртый класс». Но мальчишки наотрез отказались: «Вот ещё придумали. Что мы, второгодники?» Истинный второгодник Васька Самовар тоже не стал учиться, заявив своей матери: «А я что, рыжий?..»

— Не пойду. Назло не пойду, — клялся сам себе Митька, стуча ногами в стену.

Митька по опыту знал: если матери что взбредёт в голову, она обязательно настоит на своём. Недаром она после отца стала председательшей.

Митька сполз с печки, босой походил по полу, полизал лёд на окнах. Заревела Нюшка. Чтоб развлечь её, Митька поймал кошку и привязал ей к хвосту бумажный бант. Кошка вертелась волчком, лизала хвост и злыми глазами смотрела на Митьку. Потом Митька раскрыл книжку и стал разрисовывать «Лягушку-путешественницу». Уток он переделал в чёрные аэропланы, а лягушку в зелёный пузатый огурец с красными лапами.

— Что бы ещё такое сделать? — Митька задумался. — А кролики-то голодные сидят, — вспомнил он.

Митька разыскал на печке отцовские шубные рукавицы, пришил к ним верёвочки и стал натягивать на ноги. В это время раздался собачий лай, стукнула калитка, через минуту дверь отворилась, вместе с клубами холодного пара в избу ворвался здоровенный пёс Пугай и сразу же бросился под стол, а за ним через порог перевалился похожий на деда-мороза Стёпка Коршун.

— Дверь закрывай. Выстудишь избу! — закричал на него Митька.

Стёпка сдвинул шапку на затылок и топнул ногой.

— Пугай, ко мне!

Пугай вылетел из-под стола, лизнул Стёпкин мокрый нос и покорно уселся около его ног. Вислоухий кобель был полугончая, полудворняга, полурыжий, полубелый, наполовину умный и наполовину абсолютный дурак. Иногда взгляд его больших печальных лиловых глаз был настолько умным, что казалось, он читает мысли человека. А через минуту Пугай вдруг ни с того ни с сего принимался гоняться за своим хвостом и прыгать, как сумасшедший. До войны хозяином Пугая был Васька Тракторист. Василий ушёл на фронт и заколотил досками свой дом, Пугай остался без хозяина, долго побирался, пока его не приютил Стёпка Коршаткин. За это Пугай предан Стёпке, как настоящая собака.

— Дай кусочек хлебца, — приказал Стёпка.

— Зачем?

— Сейчас увидишь.

При виде хлеба Пугай чуть не сбил Митьку с ног.

— Тубо́! — заревел Стёпка.

Пугай упал на пол и закрыл лапами голову, словно ему было ужасно стыдно.

— Положи ему хлеб под нос, — приказал Стёпка.

Митька положил, Пугай рванулся к хлебу и в ту же секунду Стёпка с размаху ударил его по голове кулаком.

— Тубо́!

Пугай лёг и трусливо завилял хвостом.

— Зачем ты его так. Ему же больно, — сказал Митька.

Стёпка с презрением посмотрел на товарища.

— А как же, по-твоему, надо учить собак уму-разуму? По головке гладить? Кто гладит собак, тот их портит, — солидно произнёс Стёпка и щёлкнул языком. — Умный пёс, как человек, только не разговаривает. А ну-ка положи ему хлеб на нос.

Митька положил хлеб собаке на мокрый нос. Пугай даже не повёл глазом.

— Пиль! — крикнул Стёпка.

Пугай подбросил хлеб и, лязгнув зубами, ловко поймал его на лету.

— Молодец, — похвалил Стёпка.

Пугай радостно взвизгнул и пустился ловить свой хвост.

— Ай-ай-яй! Такой умный пёс, а ведёт себя, как настоящий дурак, и не стыдно? — спросил Стёпка.

Пугай запрыгал, повалился на пол и стал кататься. Стёпка топнул ногой.

— Лечь и не шевелиться! А то… — и Стёпка выразительно погрозил Пугаю пальцем.

— Коршун, а что такое «тубо»?

— Нельзя.

— А пиль?

— Взять.

— А откуда ты всё это знаешь? — удивился Митька.

Стёпка наморщил лоб и с достоинством ответил:

— Заведёшь собаку, не то узнаешь, — и добавил как бы между прочим: — В книжке вычитал. — Стёпка сел, снял шапку, похлопал ею по колену. Коршаткин приземистый, крепко сложённый мальчик, веснушчатый, как галчиное яйцо. У Митьки лоб высокий, лицо чистое, а глаза ясные, добрые. У крутолобого, с хитрыми глазами Стёпки уже проглядывает воля и характер. Себя он считает старше и умнее Митьки по крайней мере лет на десять. В Ромашках он то атаман, то генерал, то ещё какой-нибудь важный начальник над мальчишками. Его и боятся, и уважают, и не очень любят. Хотя товарищ Стёпка отличный.

— А я к тебе, Локоть, по важному делу, — солидно начал Стёпка. — Одевайся. Идём кота Миху убивать. Вчера он вернулся из лесу, сожрал у бабки Любы всё мясо, разбил стекло и напакостил под столом. Бабка Люба приходила к нам, плакала и на коленях просила меня убить Миху.

— Ну, уж на коленях. Ври больше, — усмехнулся Митька.

У Стёпки потемнели глаза.

— Конечно, просила. Мамка тоже говорит: надо его прикончить, а то в деревне от него спасения не будет. Идём? И Пугай с нами.

Услышав своё имя, Пугай дёрнулся, но Стёпка погрозил ему кулаком.

— А как же мы его убивать будем? — спросил Митька.

Стёпка почесал затылок.

— Топором по голове — и шабаш ему. А то можно Пугаем затравить. Только бабка просила шкурку ей оставить. В общем, убивают котов по-разному, как придётся, так и убьём, — решительно заключил Стёпка и надел шапку.

Локоть покосился на сундук, в котором под замком лежали полушубок с валенками, и сказал:

— А может, бабка Люба нарочно наговорила. Откуда у неё мясо?

— Тю-у-у! — удивлённо протянул Стёпка и показал на Митьку пальцем. — Кто позавчера баранью голову носил?

— Ну, носил, носил. А может, она сама её съела, а теперь на Миху валит.

— Бабка Люба врать не будет. Ты и сам это знаешь, — отрезал Стёпка.

Признаться приятелю, что у него валенки под замком, Локтю было до слёз стыдно, да и разбойника кота он жалел.

— Из-за какой-то бараньей головы убивать такого красивого кота. Так только фашисты делают. — Митька горестно вздохнул.

Стёпка махнул рукой.

— Фашисты ещё почище делают. Они с живых людей сдирают кожу, а потом из неё шьют рукавицы. А Миху я всё равно убью. Вредный кот. Он живёт всё лето в лесу, разоряет гнёзда, жрёт птенцов и ловит птах. Если охотник увидит в лесу кошку, он обязательно её убьёт. Так в инструкции сказано, товарищ. Локотков.

— В какой инструкции? Откуда ты знаешь?

— Я всё знаю, — гордо заявил Стёпка и как бы между прочим добавил: — Мне глухой кузнец Тимофей говорил. А ты знаешь, какой он охотник. Один на медведя ходил.

Дед Тимофей действительно был знаменитый охотник на всю область. Митька вздохнул и умоляюще посмотрел на Стёпку.

— Давай ему на первый раз простим. А если он опять натворит такое, тогда и убьём.

Стёпка усмехнулся.

— Нашёл кому прощать, неисправимому бандиту.

— А может быть, он исправимый, — возразил Митька, — а потом, на первый раз всегда прощают. Помнишь, как ты в школе намазал девчонкам губы перцем? Небось забыл? — от удовольствия, что ему так ловко удалось поддеть Коршуна, Митька подпрыгнул и завертелся волчком.

Стёпка это хорошо помнит, ещё бы не помнить, тогда его батька порол вожжами.

Стёпка насупился и хмуро посмотрел на Митьку.

— Что же ты меня с чёрным котом сравниваешь? Я тебе кто — животное али человек? — грозно спросил он.

Митька, уважавший Стёпкины кулаки, испугался.

— Конечно, человек. Это я так, для примера сказал, а ты уже и обиделся.

Стёпка снисходительно буркнул:

— То-то же, а то смотри…

— А правда, Стёпа, давай на этот раз простим Михе, а? — Митька присел на корточки и заглянул в лицо товарищу. Оттянуть коту смерть он решил даже ценой собственного унижения. — Ну, я очень, очень прошу.

Это польстило Стёпке, и он самодовольно улыбнулся.

— Ладно уж. Подождём, когда он твоих кроликов слопает. Я и не знал, что ты такой жалостливый мужик, Локоть.

— Кто? Я жалостливый! — заорал Митька. — Да пойми же, у меня… — тут Митька прикусил язык и отвернулся.

Стёпка хлопнул приятеля по плечу.

— Ладно. Не обижайся. Айда на озеро.

— Не хочу, — сказал Митька так, словно ему и в самом деле не хотелось на озеро.

Стёпка ухмыльнулся.

— Знаю, как не хочешь. Наверное, матка опять валенки с полушубком в сундук заперла.

— Ну да, заперла! — Митька вспыхнул.

— Факт, заперла, — отрезал Стёпка.

Такого оскорбления Митька не выдержал.

— А тебя порют, всегда порют, — съязвил он.

Стёпка засопел, наглухо завязал шапку и двинулся к выходу.

— Коршун, Стёп, куда ты? Останься, — Митька схватил приятеля за рукав, — у меня интересная книжка есть. Ужасно интересная.

Митька забрался на печку и показал Стёпке «ужасно» интересную книжку.

— Залазь ко мне.

Стёпка в нерешительности потоптался и стал раздеваться. Валенки снять у него не хватило терпения. Они свалились сами, когда он, залезая на печку, подрыгал ногами. Пугай тоже полез за ним. Стёпка показал ему кулак. Но Митька иступился за Пугая, и ему тоже разрешили, погреться на печке.

Интересную книжку читали вслух. Читал Митька, потому что он умел читать, как артист, с чувством, с толком и выражением. Однако Стёпка слушал плохо.

— О чём ты думаешь, Коршун?.. — спросил Митька.

— Так, обо всём. О войне. У Витьки Выковыренного батю убили.

— В госпитале помер, — уточнил Локоть.

— Витькина матка ревела, как зарезанная. Мамка моя её всю ночь нашатырным спиртом отпаивала.

— Нашатырный спирт нюхают, — заметил Локоть, — а Витька что? Ты видел его?

— Видел, когда к тебе шёл. Стоял около своего дома в батькином пальто, словно поп. Пальто длинное, по снегу волочится.

Настоящая фамилия у Витьки была Семёнов, и в Ромашки он приехал из города как эвакуированный. Поэтому его и прозвали Выковыренный.

— У него такое горе, а мы зовём его Выковыренный, — вздохнул Митька.

— А кто его так прозвал? — спросил Стёпка.

— Я сказал нарочно. А вы, и рады стараться. Выковыренный, Выковыренный…

— Я могу тебе поклясться чем хочешь, что слово «выковыренный» ты от меня не услышишь, — заявил Стёпка.

— И я тоже, — сказал Митька.

После длительного молчания Митька сообщил:

— Мой батя тоже в госпитале. Мама говорит, хоть бы он там подольше полежал.

— А от нашего вторую неделю писем нет, — пожаловался Стёпка. — Мамка каждый день плачет. А я ей говорю, что папка не любит их писать. Правда, ужас как батя не любил писать. Я тоже не люблю. Наверное, характером весь в батьку пошёл, — не без гордости заявил Коршун.

Митька тяжко вздохнул.

— Мамка сказала, что в школу погонит.

— Тебя?

— Всех!

— Опять в четвёртый класс?

— Ага.

После глубокомысленного раздумья Стёпка поскрёб макушку.

— Раз она сказала — значит, погонит. Она тоже с характером.

— А я всё равно не пойду, — сказал Локоть.

— И я… — сказал Коршун.

— А Лилька Махонина пойдёт.

— Почему ты так говоришь? — спросил Стёпка.

— Она всегда была выскочкой.

— Не выскочкой, а отличницей, — веско заметил Коршун.

Митька, ехидно прищурясь, посмотрел на Коршуна.

— Чего это ты за неё так заступаешься?

Стёпка покраснел и поспешно заговорил о Ваське Самоваре.

— А Самовар сказал своей матке, что если она будет гнать его в школу, то он сбежит на войну.

Митька засмеялся.

— Самовар-то на войну! Брешет…

— Факт, брешет.

— Он же трус.

— Последний трус, — заверил Коршун.

На этом разговор оборвался. Митька принялся читать книжку про войну. Читал он старательно, на разные голоса. Но Коршун его не слушал. Митька обиделся и сердито спросил:

— О чём ты опять думаешь?

— О пушке, — спокойно ответил Коршун.

— Какой?

— Настоящей. Из которой можно камнями стрелять.

— Где ты её возьмёшь?

— Сам сделаю, — заверил Коршун. — Если б нашёл толстую резину, давно бы эту пушку сделал.

«Чепуху какую-то порет Коршун», — подумал Митька и сказал:

— Ничего-то ты не сделаешь!

— Сделаю!

— Много ты наделал, языком!

— Ты у меня сейчас схлопочешь. — Стёпка нащупал рукавицу и что есть силы хватил ею Митьку по голове.

— А вот и не больно! — заорал Митька и тут же хлопнул Стёпку другой рукавицей.

На печке стоял треск, словно кололи дрова. От пыли Пугай зачихал и с грохотом прыгнул на пол. Нюшка проснулась и заревела.

— Это всё из-за тебя, — сказал Митька.

— Сам больше орал, а на меня сваливаешь, — обиделся Стёпка и стал одеваться.

Митька испугался.

— Стёп, куда ты? Не уходи.

Стёпка пыхтел, натягивая пальто и завязывая у шапки уши.

Митька торопливо вытащил из-под лавки ящик, в котором хранилось всё его богатство: и рогатка, и разбитая радиолампа, и циферблат от ходиков с двумя стрелками, кусок медной проволоки, свинцовое грузило и… всего не перечислишь, здесь были даже бинокль без стекла и изолятор с телефонного столба. У Стёпки раздулись ноздри. Митька отвернулся от ящика и жалобно сказал:

— Бери всё, что хочешь.

— У меня и своего барахла некуда девать.

— Погоди, погоди, Стёп, — уцепился за него Митька, — у меня есть перемёт, он совсем новый.

— Да, новый!.. Половины крючков не хватает.

— А ты привяжешь свои — и будет как новый, — горячо убеждал Митька. Он готов был отдать Стёпке последнюю рубашку, чтоб только Стёпка остался. Но в это время вошла Елизавета Максимовна. Увидев Пугая, который, высунув язык, лежал около люльки, она поморщилась.

— Сколько я вам говорила, чтоб в избу собаку не пускали. Когда же вы будете слушаться?

— Да мы, мама… — заныл Митька.

— Ладно уж. Не время с тобой разбираться. Сейчас на станцию поедешь с тёткой Груней, — сказала Елизавета Максимовна и, открыв сундук, бросила Митьке валенки с полушубком. У Митьки от радости чуть не лопнуло сердце.

— Зачем? — спросил Митька, задыхаясь от волнения.

— Картошку с огурцами повезёшь. Обменяешь там. Соли надо, бумаги мне в правление надо. Может быть, галошки себе выменяешь и Нюшке материала на пелёнки. Быстро справляйся, пока я набираю картошку, — строго приказала Елизавета Максимовна.

— Мы только вдвоём с тёткой Груней?

— Ещё поедет Лилька Махонина с яблоками.

— Лилька! — воскликнул Стёпка и опрометью бросился на улицу.

На столь поспешное бегство Коршуна Митька не обратил внимания. Ему теперь было не до Стёпки. Митька и сам не верил неожиданно свалившемуся на него счастью. Неужели это правда, что он поедет на станцию, за тридцать вёрст, вместе с Лилькой Махониной?

Митька с такой поспешностью собирался в дорогу, что у него все валилось из рук и не ладилось. Надевая тёплые штаны, он никак не мог попасть ногой в штанину, а когда наконец попал, то оказалось, что надел штаны задом наперёд. А, шапка чуть не свела Митьку с ума. Где он только её не искал! Сундук Митька вывернул наизнанку, разрыл кровать, барахло с печки сбросил на пол. Раз десять лазал под стол. Заглянул к Нюшке в люльку, в помойную лохань, в горшок с кашей, в крынку с молоком. Нигде шапки не было.

«Неужели я вчера без шапки домой пришёл?» — с ужасом подумал Митька, и дорога на станцию показалась ему короткой-короткой, как от окна до двери. И он горько заплакал. А шапка висела там, где ей и положено висеть, на гвозде у двери. Митька вытер слёзы, погрозил ей кулаком и сказал:

— Всегда повесят туда, куда не надо.

Когда Елизавета Максимовна выволокла из подпола мешок с картошкой, Митька был в полной готовности. Он даже шапку завязал наглухо. Елизавета Максимовна, увидав, какой разгром учинил Митька в избе, ахнула. По избе словно Мамай со своей ордой прошёл.

— Что же ты натворил-то, мазурик?

У Митьки от страха подогнулись ноги, он бросился убирать.

— Я сейчас, сейчас… уберу, уберу. Только не сердись.

— Садись есть, балбес, — приказала мать.

— Да я не хочу!

— Садись, а то не поедешь, — сурово приказала Елизавета Максимовна.

И Митька стал раздеваться с такой же торопливостью, как и одевался. Снимая шапку, он оборвал завязки. Машинально хлебал суп, машинально ел пироги. Он ничего не чувствовал, кроме страха.

Митька всё время боялся, что мать скажет: «Снимай, балбес, валенки, никуда не поедешь».

Елизавета Максимовна составила список покупок, пришила к ушам шапки завязки, грустно посмотрела на Митьку, вздохнула и стала снаряжать его в дорогу. Надела на сына фланелевую рубаху, на рубаху свитер, а на свитер ещё тёплую куртку.

— Не надо куртку. Мне не пошевелить руками! — закричал Митька.

— Хорошо, тогда не поедешь, — сказала мать.

У Митьки показались слёзы.

— Ладно, надевай.

Он был готов терпеть всё. Если бы сверху шубейки ему ещё надели железные латы, Митька бы и то ничего не сказал. Елизавета Максимовна перетянула Митьку ремнём, а поверх шапки повязала шерстяной платок. Митька посмотрел в зеркало и не узнал себя. Он походил на пузатый бочонок, туго стянутый обручами. Сам себе Митька ужасно не понравился. Но ради поездки на станцию с Лилькой Махониной он готов был терпеть и не такие издевательства.