Сложная история
Повесть
1
Варвара Николаевна Карташова была маленькая хрупкая блондинка с большими черными глазами. Это неожиданное сочетание темных глаз со светлыми волосами привлекало к ней всеобщее внимание. Мужчины, бегло ее оглядывающие, сначала всегда думали, что перед ними бесцветное и невзрачное белобрысое существо, такое обычное, с серыми или голубыми глазками и кучей веснушек. Но когда Варвара Николаевна внезапно оборачивалась и поднимала ресницы, то мужские равнодушные и порой даже снисходительные взгляды вдруг становились внимательными и предупредительными.
Но Карташову никак нельзя было назвать красавицей. Есть такие женские лица, которые при всех своих общих недостатках какой-то одной чертой обращают на себя внимание, заставляют задуматься и потом надолго остаются в памяти. Наоборот, часто так называемые «красивые лица» тускнеют и исчезают из сознания, как только перестаешь на них смотреть. И ни у одной женщины с таким лицом никогда не появляется мысль, что ей-то как раз и не хватает к ее безупречным и правильным чертам какого-нибудь самого обыкновенного курносого носика, при котором пропала бы сковывающая ее красоту холодность, и появилось бы то, что называется обаятельностью.
Когда Варвара Николаевна, если случалось, глядела на кого-нибудь пристально, то никому уже не приходило на ум критиковать ее не слишком правильной формы нос и не очень-то четкого рисунка губы, ее небольшой рост и внешнюю хрупкость. А если некоторым Карташова все же и не нравилась, то эти люди все равно долго помнили ее глаза и не однажды себя спрашивали, что же их так поразило в ее взгляде. Ее глаза смотрели на окружающих с какой-то особенной серьезностью, которая свойственна людям, очень углубленным в себя. Но ее взгляд не казался от этого безучастным; напротив, она глядела в лицо прямо, со вниманием и смелостью. Новые знакомые Карташовой всегда старались поскорее заговорить с ней, чтобы узнать, какие же слова произнесет эта женщина с таким глубоким взглядом. Им казалось, что мысли Варвары Николаевны, рождаясь, тотчас отражаются в ее глазах. И тогда они думали, что вот-вот сейчас-то им и доведется узнать что-то очень для них важное, волнующее и, несомненно, остроумное. Варвара же Николаевна говорила самые обычные фразы, смеялась и шутила, как любая неглупая женщина, знающая меру своим словам и поступкам. Она не подозревала, какие большие надежды возлагают на нее ее знакомые, и вела себя чрезвычайно просто и скромно. А собеседники после этого не разочаровывались и, уповая на будущее, считали, что когда-нибудь они все же разгадают эту «интересную» женщину, увлекшую их своими светлыми волосами и черными и, как им уже потом начинало казаться, загадочными глазами. И они ни за что не сознавались, что это лишь плод их собственной фантазии, выдумка, которой готов развлекать себя каждый мужчина, знакомящийся с некрасивой, но умной женщиной.
Варвара Николаевна, пользующаяся таким значительным успехом, обычно очень ей льстившим и приводившим ее в хорошее настроение, за последнее время была сильно озабочена и расстроена своим глубоко интимным, личным горем. Она расходилась с мужем. Так, по крайней мере, она думала, потому что настоящего объяснения между супругами еще не происходило. Он покидал ее, а попросту говоря, бросал, ради какой-то другой, незнакомой ей женщины, о которой она очень мало слышала и только догадывалась. Муж ни словом не обмолвился о дальнейших их отношениях. Он, видимо, хитрил, а время шло, и Варвара Николаевна чувствовала себя преотвратительно.
Варвара Николаевна все еще на что-то надеялась, о разрыве не хотела и думать, гнала от себя эти мысли, называла их вздорными и пустяковыми. И муж был для нее еще близким человеком, таким понятным и дорогим другом. Лишь однажды, задумавшись серьезно над тем, что так ее мучило и чего она так боялась затрагивать в мыслях, Варвара Николаевна внезапно поняла, что все рушилось, летело вверх тормашками и вокруг уже оставалась пустота одиночества. И самое удивительное было то, что она вдруг слишком явственно ощутила, как с какой-то неподдающейся измерениям скоростью увеличивается этот роковой разрыв между нею и человеком, считавшимся самым для нее близким на свете. А может быть, этот разрыв между ним и ею был уже и тогда, когда они только что познакомились? И им, может быть, и не стоило жить вместе, или ей следовало самой покончить с этим гораздо раньше?.. И мысли, которые Варвара Николаевна раньше с гордостью гнала от себя прочь, теперь, как бы в отместку, кинулись разом на нее и закрутили ей совсем голову.
Все произошло случайно, неожиданно и как-то даже глупо… Все выяснилось, как поняла всеми своими чувствами Варвара Николаевна, именно сегодня – 18 июля. Она с утра, встав пораньше и осторожно одевшись, чтобы не будить своего четырехлетнего сына Юрика, отправилась на почту звонить мужу в Москву. В эти ранние часы пригородная линия была свободна, и Карташову быстро соединили с телефоном ее квартиры. Алексей Федорович Карташов был еще дома. Он встал и, видимо, торопился на завод.
– Здравствуй! Это я – Варя. Ты приедешь сегодня на дачу? – спросила она, волнуясь и прижимая трубку как можно крепче к уху, надеясь, что от этого исчезнут все шумы и трески телефонной сети.
– Я? Не знаю… Очевидно, нет. Видишь ли… – и Карташов закашлялся, как школьник, который не приготовил урока.
Алексей Федорович не был на даче уже целую пятидневку и в этот выходной день, как видно, думал тоже остаться в городе.
– Я все вижу и все знаю! – не выдержала Варвара Николаевна. – Это только ты можешь думать, что я ни о чем не догадываюсь… Но я не слепая. Вот что!.. Ты только скажи мне теперь прямо. Это что – серьезно и окончательно?..
Она поплотнее прикрыла дверь телефонной кабинки, словно боялась, что ответ мужа услышат находившиеся на почте посторонние люди. Но Карташов ничего не ответил ей на этот вопрос. Вместо этого, глубоко вздохнув и приблизив очевидно рот совсем близко к микрофону, он заговорил быстро, спеша уложиться в полагающееся для разговоров время. Он осыпал ее упреками, предъявлял ей различные требования, что-то лепетал о своей скованности и отсутствии личной свободы, наконец, перешел к завуалированным угрозам. Каким?.. Варвара Николаевна так и не поняла. Она теребила телефонный шнур и, как рыба, выброшенная из воды на воздух, только раскрывала рот, не имея никакой возможности остановить этот поток негодования, такого бурного, что появлялись сомнения в его искренности.
– Говорите? – раздался в это время бесстрастный голос телефонистки.
– Да, да! Говорим, – ответила Варвара Николаевна.
И покраснела. Ей стало больно и досадно на мужа за то, что он так безжалостно, не считаясь с ее стыдливостью, раскрывал для всех, кто случайно мог их слышать, такую неприятную семейную историю. «Предатель, предатель, – подумала она, – нужно, чтобы он сейчас же, сейчас же замолчал!..» Ее охватили злоба на мужа и нетерпение. Она не хотела уже больше слышать его голос и крикнула в телефон:
– Перестань, перестань сейчас же! Я уже все это слышала! И не один раз… Мне теперь совершенно ясно, как ты меня уважаешь… Если ты сегодня же вечером не приедешь, чтобы говорить со мной лично, а не по телефону, то я буду знать, что все навсегда кончено. Все, все! И навсегда!.. Вот что!..
Варвара Николаевна может быть и еще что-нибудь сказала бы, но тут их прервали. Вместо грубоватого голоса мужа, она услыхала звонки и приглушенный женский голос, выкрикивающий где-то: «Три ноль один, два три ноль один же!..» Она чуть не расплакалась не то от радости, что теперь все ясно, не то, наоборот, от того, что еще ничего не было известно. Но, вовремя вспомнив об угрозах мужа, подумав о том, как это с его стороны гадко и что она-то себе никогда ничего подобного не позволит, сдержала слезы. Она тихо повесила трубку и вышла из кабинки. Очень удивилась, что проговорила не больше трех минут. Долго, почти машинально водила рукой в кармане, разыскивая серебро для уплаты за разговор, и обдумывала, что ей нужно сейчас купить на станции, чтобы потом лишний раз не ходить. Выйдя из помещения почты, она купила свежую газету, сахар и пошла домой, удивляясь своему спокойствию. У нее даже не дрожали руки, как это обычно бывало после крупных разговоров с мужем. «Это все потому, – думала она, – что теперь для меня все ясно. И я знаю, как теперь поступить и что сделать».
Она разбудила и приодела своего мальчика, напилась с ним чаю, прибрала в комнате. И когда уже все дела были сделаны, она постояла некоторое время у зеркала. Приложив руки к щекам и сдвинув немного кожу на висках, Варвара Николаевна стала похожа на выкрашенную перекисью китаянку. В упор посмотрела себе в глаза. Они были очень грустные и блики на зрачках напоминали слезы. «Неужели уж я стала так дурна, что получаю такую банальную отставку? – подумала она. – А что, если бы мне родиться с такими вот раскосыми глазами. Может быть, я тогда была бы интереснее и все вышло бы по-иному?» Но Карташова не стала развивать эту наивную мысль дальше. Она, прихватив плед, газету и взяв за руку сына, вышла на улицу.
Она не пожелала сегодня оставаться около дачи. Ей захотелось подумать, разобраться во всем случившемся, прочувствовать всю горечь своего положения наедине. Совсем в одиночестве! «Скорее уйти отсюда. Юрик мне не помешает, – думала она. – Он займется разными букашками, жучками. Он совсем не помешает мне. Мы с ним сейчас заберемся куда-нибудь, где нас никто не разыщет… Только не здесь»… Она боялась, что даже и в гамаке, повешенном в укромном и тенистом месте, посторонние люди нарушат ее думы.
Они пошли по саду, мимо огорода. Прошли по скошенной траве, остатки которой выгорели и пожелтели, и уже видно было, как пробивалась новая зеленая травка. Из-под ног врассыпную десятками разлетались кузнечики. Они привлекали к себе Юрика. Он тянулся за ними. Но Варвара Николаевна, не обращая на это внимания, вела сына за собой. Сократив путь, они пролезли под изгородью и вышли на пропыленную белую дорогу. Тихо пошли по ней. Дорога вела к реке, через поле, мимо холмика с тремя березами. Карташова чуть ли не в сотый раз проходила здесь. Но ее всегда приводили в умиление эти тихие скромные деревца, с которыми у нее ассоциировалась сельская, наполненная какой-то особенной, не городской мудростью жизнь. И хотя Варвара Николаевна знала, что деревня – это не только березки, а еще и люди, а также трактора и всякие сельскохозяйственные машины, и многое другое, о чем городской человек не всегда имеет ясное представление, она все же каждый раз останавливалась около холмика и старалась сберечь в своей зрительной памяти все, что видела перед собой. И она говорила себе при этом, что вот это-то и есть настоящая русская сельская картинка; березки на фоне голубого и словно звенящего от зноя неба и необъятное до самого горизонта поле, меняющее от порывов ветра свои оттенки. И всякий раз к большой радости сына она бежала к березам и кидалась около них на землю и, замирая, наблюдала, как в трех шагах от нее колышется рожь. Сегодня же она прошла мимо берез, не остановившись. Варвара Николаевна думала в это время, как легко она сама себя обманывает. Вот разговаривала с мужем по телефону и вообразила, что теперь все будет ясно. Нет, еще ничего неизвестно и ничего еще не ясно. Все покрыто туманом и совсем еще не определено, как в дальнейшем должна сложиться ее жизнь.
Варвара Николаевна сняла с ног легкие спортивные тапочки и пошла босиком. Ей захотелось ощутить тепло нагретой солнцем дорожной пыли. Потом она взяла сына на руки и ускорила шаги. Жара усиливалась, и от этого еще больше тянуло к воде и в тень. Река была уже близко. Скоро Карташова свернула с дороги и пошла через луг. Тут ей пришлось надеть тапочки, потому что стало колоть ноги. У самого берега росла осока и виднелось болотце. Варвара Николаевна обошла его и, пройдя немного вдоль реки, нашла такое место, где берега почти сходились. Там лежали брошенные поперек реки три нетолстых дерева с обрубленными ветвями. Рискуя свалиться в воду она перебралась сама и перетащила мальчишку на другой берег, на котором осока уже не росла.
Речка была очень маленькая и мелкая. Карташова даже не знала ее названия. Летали скачками, то замирая на одном месте, то взметываясь, стрекозы. Пахло ржавой, стоячей водой. Варвара Николаевна знала, что если по краям берегов в воде расплываются желтые пятна ржавчины, то, значит, на дне есть ключи. И она пошла выбирать себе место для купанья. Подальше. Там, где было бы хорошее дно без ключей и неглубоко, и вместе с тем свободно. Она легко отыскала подходящий уголок. Неглубокий бочажок с очень чистой прозрачной водой. Со стороны дороги бочажок надежно закрывали густые заросли ольхи. Варвара Николаевна, не раздумывая больше, разложила на траве плед, разделась и сняла одежду с сына. Теперь она стояла на берегу реки обнаженная и глядела, как у ее ног плыла по маленькому, еле уловимому течению свежесрубленная, с желтоватым отливом щепка, около которой носились на длинных тонких лапках юркие черненькие водяные паучки. Потом ее взгляд проник вглубь реки на дно. Она увидела там ракушки, пучки разбухших лохматых растений и длинный извилистый след в песке какого-то речного «жителя». След вел под круглый камень. «Может быть, это пиявка, – подумала она. – Надо будет последить за Юрой. А то еще, чего доброго, эта гадость присосется к нему». Но затем она забыла об этом, почувствовав необычайный интерес к неостанавливающейся ни на минуту кипучей жизни «всякой мелкой твари». Варвара Николаевна пытливо вгляделась и в дно у противоположного берега. Там темнели покрытые зеленоватым налетом уродливые коряги, попавшие в воду много лет назад. Серые, с синеватым отливом спинки рыб шевелились около них. Все это было ей очень хорошо видно, и она подивилась такой прозрачной воде. И вдруг, ощутив у себя идущий откуда-то с боков, словно от легких излучающийся, прилив сил, вскрикнула и прыгнула в воду.
Брызги холодной и чистой воды попали ей в лицо. Она присела, чтобы поскорее все тело смогло почувствовать свежесть воды. Ей захотелось закричать еще раз от избытка охватившего ее неожиданного желания резвиться в воде, как маленькой. Но из боязни привлечь посторонних, Варвара Николаевна ограничилась тем, что с силой ударила по воде ладошками. Раздались гулкие хлюпающие звуки. А ее Юрик бегал в это время по берегу, как цыпленок, и волновался. Ему казалось, что мать его тонет. Но она быстро вышла на берег и успокоила сына. Потом снова кинулась в воду и стала плавать. Глубина бочажка была так незначительна, что временами, помимо своего желания, Варвара Николаевна касалась дна ногами. Ширина его тоже была невелика. Двух-трех взмахов рук вполне хватало, чтобы уткнуться с разгона носом в противоположный берег. Но Карташова делала осторожные и мягкие движения руками и ногами. Она гнала перед собой маленькую прохладную волну и, опуская в нее лицо, не закрывала глаз. Она видела, как круглые солнечные лучи, пробившиеся сквозь листву, перемещались в воде, подчиняясь ветру, шевелящему листья. И она глядела на мелкие частички песка, утонувшей пыли, на крошечные травинки, которые, медленно крутясь в полосках яркого света, то опускались ко дну, то вновь поднимались.
Варвара Николаевна старалась ни о чем не думать. И в ее голове как-то вдруг не оказалось никаких забот. Она всецело была увлечена наблюдением за маленькими пузырьками воздуха, которые выпускала изо рта, погружая голову в воду.
Пузырьки воздуха стремительно взлетали мимо ее глаз кверху и казались ей при этом серебряными шариками. Она сравнивала это свое купанье со всеми предыдущими, какие только помнила, и приходила к выводу, что все-таки лучше всего плавать вечером после очень жаркого дня, этак часиков в десять, когда на траве роса и земля начинает немного остывать, а вода еще теплая и от этого с реки подымается легкий туман. И тогда, если плыть тихо, хлопья влажного и холодного пара перед самым носом срываются с зеркальной водной поверхности и улетают вверх. В такие минуты кругом стоит тишина и только всплески воды показывают, что ты плывешь, а не летишь где-то в эфире. Это замечательно!
Тут Варвара Николаевна почувствовала, что уже вдоволь наплавалась. У нее на руках покалывало кончики пальцев. Она вылезла на берег, чтобы взять и окунуть в воду сына. Потом они перенесли плед на солнечное место и легли загорать.
Карташова чувствовала себя бодрой и посвежевшей, словно все, что ее раньше давило и казалось таким неприятным, осталось в прохладной прозрачной воде. Она посмотрела на сына, на загоревшее тельце и капельки еще не сбежавшей со спины воды, погладила его, и ей стало легко и весело. Захотелось его теребить и щекотать, чтобы и он, хохоча и отбиваясь от ее ласк, отвечал ей тем же. У нее мелькнула мысль, что она ушла от дачи вовсе не потому, что ей необходимо было потосковать и погрустить, а для того, чтобы еще раз почувствовать всю прелесть природы и еще раз почти по первобытному ощутить силу своего некрупного, но крепкого тела и порадоваться на своего голенького забавного «зверечка».
Она поймала Юрика за руку. Но мальчик в этот момент был совсем не расположен к возне. Он уже опять стремился к каким-то, одному ему известным целям. Его маленькие зоркие глаза, способные в каждую секунду открывать все новые и новые привлекательные для него и незаметные для взрослых мелочи, подметили в траве незначительное движение. И этого было достаточно для того, чтобы он сказал матери прерывающимся от волнения шепотом:
– Тише, тише же… Мама, пусти… Это самый большой. У меня такого еще не было.
– Что? Где?.. – спросила Варвара Николаевна таким же шепотом.
– Вон там… жук!..
И он помчался туда, где только что еле заметно шевельнулась травинка.
Юрик был маленький крепыш. Он не принадлежал к худеньким, мечтательным малышам, склонным к тихому созерцанию жизни. Эти дети тоже имеют свою прелесть. Но Юрик подкупал взрослых другими качествами. Он был невероятный хлопотун. «Трудовой» день его начинался очень рано и мог бы продолжаться до бесконечности, если бы его вовремя не укладывали спать. За день он натаскивал в комнату так много всякой дряни, что Варвара Николаевна, выкидывая ее вечером, просто удивлялась, как такой маленький человечек может проявлять столько энергии. В нем поражала одна черта. Он все любил доводить до конца. Охотясь за каким-нибудь насекомым или выкапывая из земли белые круглые камешки, Юрик не выбрасывал их через минуту, а спешил как можно скорее найти им разумное, по его мнению, применение в своем маленьком хозяйстве. Он доходил до слез, до обид, когда ему мешали в этом деле, и умел, в конечном счете, со своей наивной детской хитростью провести мать и сделать все то, что считал нужным. Эта черта в характере мальчика была явно отцовская. Алексей Федорович с очень большим упорством добивался успехов в своей работе, и с настойчивостью, вызывающей уважение у сослуживцев, осуществлял все то, что зарождалось в его голове и что могло быть полезным для дела. Юрик и внешностью сильно походил на отца. Тот же рисунок губ; те же маленькие карие глаза; и те же черные прямые волосы, – правда, у сына они были еще достаточно мягки. Только выражение лица было иное. «Хлопотливая» жизнь накладывала на Юрика свой отпечаток. Несмотря на полное тельце, у него было похудевшее, вытянутое тревожное личико, вечно приглядывавшееся ко всем мелким предметам.
Варвара Николаевна смотрела, как ее сын, на четвереньках, прыгая лягушонком, уже ловил кого-то в траве, и тихая материнская радость заполнила ее сердце. «А ему этого никогда не изведать, – подумала она, вспоминая о муже. – Я ни за что не отдам ему мое сокровище. Только я одна буду видеть сына таким вот коричневым, голым, смешно барахтающимся в траве… Впрочем, может быть, у мужчин нет таких потребностей? Может быть, им и не интересно это видеть? Но мне-то что за дело? Стоит ли над этим голову ломать. Мне абсолютно все равно будет ли он скучать о сыне или нет. Я теперь о нем ничего не хочу слышать… Нет, как это все-таки отлично в мире устроено! Казалось бы совсем безвыходное положение и нет совсем успокоения душе. Ан нет, глядишь – есть все же на свете такие вещи, на которые посмотришь, и как-то все в глазах по-иному представляется. Ну что, в самом деле, не чудная ли это вещь – природа? Ну, разве плохая? О, какая замечательная! Как мы все же плохо ценим ее. Так вот и живешь, так вот и бегут твои деньки, а ты не замечаешь ничего вокруг себя. Все некогда. Все разные дела внимание отвлекают. Все тревоги различные и волнения. Все мельком, все наспех. Вот и я тоже дура… Как это пошло: говорить, кричать в телефон, что если не приедешь, то все кончено. Навсегда! Ну, имеются разве еще глупее этого слова. Что такое навсегда? Что такое? Пустяк. Оно и звучит как-то незначительно. Навсегда можно только потерять ощущение природы, воздуха, воды, цветов, вообще всего мира. Это, когда умрешь. Это вот страшно! А то… Нет, все-таки зачем я ему так истерично сказала. Можно было бы спокойнее, разумнее и, главное, без ущерба для самолюбия… Вот ведь как приятно видеть эту речку. Течет ли она или ее вода застыла на месте? Почти незаметно для взгляда… А на самом-то деле она течет все вперед и вперед. И потом вливается в какую-нибудь другую речку. И тогда вода уже заметно струится вперед. Все течет и течет. И каких только гадостей в нее не скидывают. И мусор, и отбросы. А она все это выкинет и оставит где-нибудь на отмели, и опять течет свежая и чистая. Ей-богу, вот такая жизнь должна была бы быть и у меня, и у всех. Вот у Юрика будет ли она такая?.. С Юриком мы не должны пропасть. С чего это нам пропадать? Разве нет у меня хорошей специальности и разве я не смогу работать? Достаточно я наотдыхалась. Спасибо, конечно, муженьку за этот отдых, ну, да и у меня есть свои руки и силы. Так что мы проживем с тобой, мальчик. И куда это ты все стремишься? Зачем тебе понадобились эти букашки? Вот укусят тебя за палец…»
И Варвара Николаевна опять перехватила сына на его пути к новым жукам, целовала его и затем снова отпускала на волю. Ей было очень тепло лежать под солнцем. Вокруг не было ни души, и она смело подставляла под горячие лучи то спину то грудь. Потом вспомнила о газете и развернула ее, чтобы прочитать, как это она делала каждое утро. Быстро нашла интересующие ее заметки, которые из номера в номер печатались почти на одном и том же месте, и постепенно ее мысли перешли на другую тему. Она неожиданно подумала о войне.
Нельзя сказать, чтобы Карташова никогда об этом не думала. Эти мысли приходили ей в голову не в первый раз. Слишком много было поводов, чтобы не забывать об этом. Война стерегла людей за каждым углом, на любой тропинке. И даже люди, отмахивающиеся от войны, как от чего-то уж очень неправдоподобного, затыкающие уши и закрывающие глаза при первом слове о войне, все же думали о ней. Ну и тем более думали о ней люди, активно относящиеся к жизни и не отказывающиеся от внимательных за ней наблюдений. И Варвара Николаевна, читая в газетах сводки с фронта военных действий в Китае или Испании, или о провокационных выступлениях японцев на границах Советского Союза, всегда задумывалась над всем этим. Она ясно себе представляла, что должно произойти, если на ее страну нападут враги. Но она думала об этом как-то весьма примитивно и припоминала только затасканные понятия о войне. Она читала о бомбардировках в Испании, об убитых детях и женщинах. Но и это обдумывалось ею неглубоко, хотя и искренно. Если бы ее спросили внезапно, как она себя будет вести во время войны, она бы ответила так, как это подобает советской женщине. Если бы ее спросили, как она относится к убийцам детей? Она бы ответила так же. Но внутри у нее все же еще чего-то недоставало, что помогло бы ей по-настоящему почувствовать всю серьезность и тяжесть войны. Весь ужас и отчаяние ее… Двадцатишестилетняя женщина, дочь учителя, всю жизнь прожившего в маленьком провинциальном городке, она не помнила даже революции и имела представление о ней только по воспоминаниям очевидцев и из литературы. Что же она могла знать о настоящей войне? Ясно, что Карташова понимала ее по-книжному Впрочем, она умела иногда своим чутьем наблюдательной женщины, нутром и подчас догадками добираться до тех крох истины, которые перепадают нам, когда мы лишь слышали о предмете, но ни разу его не видали.
Вот и в этот раз возникло у Варвары Николаевны новое понимание природы вещей. Повлиял ли на это особо яркий день и покой у реки, загорелое и уже смышленое существо, копошащееся у ее ног, или повлияло ее сегодняшнее необычайное состояние души, в которой, несмотря ни на какие успокоительные мысли о будущей жизни без мужа, была тревога? Неизвестно! Важно только то, что, прочтя в газете короткие печальные сводки о погибших при бомбардировках в Испании, Варвара Николаевна посмотрела внимательно на всю окружающую ее природу, на небо с облаками, на сына, и, прислушавшись потом к себе, сосредоточившись очень тщательно на своих мыслях, ужаснулась вдруг и чуть не вскрикнула. Быстро притянула она к себе за руку сына и крепко прижала его к груди. Ей стало страшно и по-настоящему страшно от всего того, что могло бы случиться, если бы была война. И она почувствовала кровную связь с теми несчастными матерями, трагический вопль которых, казалось, послышался ей с этих немых, пахнущих типографской краской листов. Она хотя и не была в Испании, но все-таки вдруг достаточно реально осознала, что произошло бы, если над этим полем и тихой безобидной рекой и, главное, над ними появился бы сейчас фашистский самолет. Она узнала бы его тотчас, несмотря на то, что в жизни видела только наши самолеты. Она учуяла бы, что это самолет вражеский. А потом с него полетели бы эти… Варвара Николаевна вздрогнула, настолько убедительно она представила себе то, что могло бы произойти. Первым долгом она бы кинулась с сыном, как и бедные испанские женщины, спасаться под деревья. Но река встретила бы ее фонтаном воды, выплеснувшейся от разрыва бомбы. И деревья бы взлетели кверху…
И, несмотря на то, что Карташова в течение почти десятка лет изо дня в день усваивала одно и то же – что вражеские самолеты никогда не будут допущены до ее родины, что им не позволят безнаказанно летать над советской землей, все же ею овладел, правда, минутный, однако самый настоящий страх. Способствовала ли этому знойная тишина природы, или страх родился под влиянием тревог последних дней? Неизвестно.
И тогда Карташова отбросила от себя газету. Ей захотелось рассказать кому-нибудь о своем волнении, пожаловаться кому-то на свои страхи и услышать от кого-то успокаивающие слова, слова сочувствия. Но кому же, кому? Это должен быть близкий, понимающий ее с полуслова человек, чтобы можно было кинуться к нему с сыном на грудь и прижаться в этот неприятный момент страха. Чтобы можно было черпать у него во взгляде, во всем, ту мужскую спокойную силу, которой, несмотря на всю мужественность женщин, все же у них не бывает! Ну, конечно, конечно, это должен быть мужчина. И, конечно, конечно, муж. Потому что никому другому она не кинется на грудь. Это какой-то заколдованный круг! Опять вплелась в мысль эта личная семейная трагедия, на которой ей так хотелось поскорее поставить крест. Она приползла откуда-то исподтишка, ворвалась сбоку, без разрешения и без предупреждения… Варвара Николаевна собрала на лбу морщины, и ее мысли опять сбивчиво заметались все на одном и том же – на конфликте с мужем. И минутный приступ страха прошел так же внезапно, как и появился. Она даже оглядывала себя с удивлением: зачем так судорожно вцепилась в Юрика? И было уже совсем нереальным то, что минуту назад казалось таким возможным. Но вместе с тем и прежнего спокойного, почти благодушного состояния тоже как не бывало. Спокойствие было снова нарушено. Она догадалась, что это спокойствие у нее не было искренним. Ведь нельзя от всего, что когда-то было, да и сейчас еще есть самое дорогое в ее жизни, так просто и равнодушно отмахнуться. Нет, так нельзя!.. Ну, а что, если разумнее все-таки будет создать для себя такое спокойствие? Что из того, что оно искусственное? Не все ли равно, какое спокойствие?.. А что, если еще раз освежиться в реке?.. Очень уж жарко…
Но Варвара Николаевна недолго соблазняла себя купанием. Все это не то! Какие-то другие нужны меры. Ах, как хочется найти это заветное решающее слово, которое могло бы успокоить и мысли, и чувства!.. Задумавшись, Варвара Николаевна опять взяла газету. Юрик, очень недовольный своим пленом, уже успел освободиться от материнских объятий. Она просмотрела газетные листы от начала до конца. Что здесь еще интересного? Остановилась на подвальной статье о завоевании стратосферы. И, стремясь отвлечься от своих грустных мыслей, прочла ее. Попыталась обдумать излагавшуюся там гипотезу об озонном слое, который на высоте сорока километров от земли предохраняет нашу планету от потока разрушительных ультрафиолетовых лучей. «Не будь озона, все живое на земле имело бы другой вид». – Так было написано в статье. Карташова, прикованная мыслями к своим семейным делам, все же пожелала уловить суть статьи. Озонный слой? Это интересно… Она запрокинула голову и посмотрела на небо. Ей уже не терпелось увидать этот пресловутый озонный слой, но она заметила лишь безмятежную непередаваемую синь неба и белые выпуклые облака, медленно ползущие к югу. Озонный слой?.. Вот облака ей были всегда понятны. Вернее она всегда придумывала что-нибудь такое, что помогало ей обращаться с ними, как со своими старыми знакомыми. И в детстве, и уже будучи взрослой, она в каждом облаке находила для себя знакомые очертания животных и людей. Словно живые картины вставали перед ней там, в далеком светлом небе. И так как вся ее жизнь и все, о чем бы она ни подумала, накрепко было связано с мужем, то сейчас же Варвара Николаевна вспомнила, как она порой надоедала ему своей способностью видеть в облаках разнообразные фигуры. И каждый раз это бывало так: «Ты видишь это облачко? – говорила она. – С моего места оно похоже на голову бородатого старика. Вон нос, вон рот…» – «Да, – отвечал муж, – вижу». – «А это?» – «И это». – «А вот это, похожее на слона?» – «Да, да, и это тоже». И всегда это было искренно. Он ее не обманывал. Так же, как и она его не обманывала, когда он, увлекаясь чем-либо, спрашивал ее мнения. Она тоже говорила ему «да» или «нет», в зависимости от того, что он спрашивал. Ей действительно все нравилось и казалось, что лучшего и не может быть. Даже если она и сомневалась в чем, не зная еще, как определить к чему-либо свое отношение, то все равно спешила сказать «да», потому что знала по себе, что мужу это будет приятно. Она не задумывалась над тем, что неспроста им все так по-одинаковому нравится. Она считала это узаконенным явлением, без которого нет истинного счастья у супругов. Если бы ему нравилось одно, а ей другое, то они никогда бы не были вместе – рассуждала Варвара Николаевна.
И еще она думала, что из всех мужчин только с ним одним она хотела бы так дружно находить свое отношение и к людям, и к их поступкам, и к природе, и к облакам, и ко всяким занятным пустякам, которые она без мужа воспринимала как будто бы не так остро. Ведь никто, кроме него, не знал всех ее мыслей, чувств и ее слабостей и тех незначительных, еле уловимых на первый взгляд привычек, из которых складывается хороший или дурной облик человека. Она тоже отлично знала все его замыслы, мысли и привычки. И часто ловила себя на том, что наблюдала за мужем и спрашивала себя, что же ей еще в нем неизвестно? И тут же быстро отвечала: все известно, все! От этого было очень радостно на душе. Она никогда не была сторонницей тех взаимоотношений между супругами, когда каждый из них скрывает друг от друга какие-либо стороны своего характера или качества ума, боясь, что как только все будет узнано, так тотчас же наступит между ними охлаждение. Варвара Николаевна всегда немножечко думала, что их семья чем-то отличается от других окружающих их семейств. «Очень незначительно, очень. Но все же лучше, крепче»… И теперь было несказанно горько оттого, что это оказалось неправдой, было стыдно от этого перед другими, перед знакомыми, хотя те ничего еще и не могли подозревать о ее драме.
А еще горше было сознавать, что человек, который, казалось, понимал ее всегда с полуслова, с полунамека, теперь не может понять ее, даже когда она говорит полным голосом. Да уже и не говорит, а кричит от душевной боли. Разве не кричала она сегодня в переговорной будке на почте? Нет, не может быть того, чтобы он не понимал, он просто не хочет теперь знать, что она чувствует. А ведь это как раз и бывает, когда люди становятся чужими.
Где и в какое время будет так, чтобы без тоски и горя расходились два человека, которым жизнь раньше казалась друг без друга бесцветной? И будут ли когда-нибудь считать за честь, что один из этих людей, теряющий другого навсегда, делает при этом равнодушный и даже веселый вид, оскорбляющий все то, что было так свято раньше? Сомнительно! «Ну и что же, ну и что же? – думала Варвара Николаевна. – Пусть все узнают. Пусть видят, что мне не повезло и что я несчастна. Пусть! Зачем же это я выдумываю, как все скрыть и притвориться безразличной?.. Мне ведь тяжко? Да, и еще как! И обидно и больно… Но мне не стыдно. Мне, честное слово, не стыдно всего этого. Потому, что я люблю его. Да, люблю его. Люблю так, как, может быть, никогда и не любила его раньше. Это сейчас особенно остро чувствуешь… Может быть, это еще только начало моей настоящей истинной любви. А то, что было прежде, это лишь капля того, что я могла бы отдать ему целиком сейчас. О, как мучительно знать, что он никогда, никогда теперь не узнает этого. Никогда!.. Где же мера любви? Ну что же мне сделать, что же?.. Ну, убить может быть себя?.. Или может быть убить его? Ведь так делают… А разве я не смогла бы так сделать?.. Нет, нет, опомнись, что ты! Разве это любовь? Это же… это же смерть… Как это было бы гнусно! Убить! Да ведь я бы… Я бы за него, если бы случилось, отдала бы свою жизнь… А он разве не отдал бы? Да, да, и он отдал бы. Я это отлично знала… Но это все было раньше. Теперь, наверное, не отдал бы… А я отдала бы и сейчас. И мне не стыдно. Чего же здесь стыдиться? Слез? Да, я вот плачу и страдаю и думаю все время о нем. Я же пришла к своей любви такими долгими и трудными путями. И я добралась, наконец, до нее! И вот я стою около нее. И я так хочу ее. Но только… Только все идет прахом. Помимо воли, помимо желаний. Где же вы, мечты… где же?»
И от большого горя Варваре Николаевне показалось, что ее мечты о слаженной жизни и о дружной любви – это вовсе не ее мечты, а чужие, вычитанные ею в каких-то книгах. Она поднялась внезапно на ноги, потому что солнце так накалило ее тело, что она почувствовала себя словно высохшей, превратившейся в сухую, сморщенную былинку. Вот-вот, подул бы ветер в этом напоенном зноем неподвижном воздухе, и она оторвалась бы от земли и унеслась в воздушном потоке от своего Юрика, пробравшегося в тень к кустам и строящего там дома из прутиков. Пронеслась бы над деревьями и с печальным шуршанием, задев их вершины, скрылась бы из глаз. Затерялась бы жалкой былинкой в этом большом цветущем мире.
Вот тут-то она и вскочила, протестуя против своих ощущений, и сильно тряхнула руками, словно желала убедиться, что они у нее существуют. Потом начала одеваться. Ей захотелось двигаться. Куда-нибудь идти, что-нибудь делать! Она прервала игру своего сына и стала его одевать так же торопливо, как и сама оделась. Что-то будто гнало ее с этого уютного места на берегу реки. Варвара Николаевна хотя и говорила себе, что ей нисколько не стыдно продолжать любить и желать мужа, но, тем не менее, она спешила скорее покинуть этот уголок, где пришлось так откровенно копаться в своих чувствах, так детально их разбирать. Она словно спасалась бегством и от речки и от деревьев, растущих на ее берегах, и даже от солнца. «И они тоже все, все знают, и им тоже все известно про мое горе…» – казалось ей. И, несмотря на все свое мужество, она устремилась по дороге прочь от этого места. Но пошла она не к дому, а в лес.
Быстрым шагом шла Варвара Николаевна опять по пропыленной дороге. Юрик трусил около нее. Временами она брала его на руки. Пот покрывал ее лицо, и она очень устала бы, если бы лес не был близко. Попав под тень первых же деревьев, она остановилась и передохнула. Потом держа сына за руку, пошла вглубь леса. Прохладный воздух освежал разгоряченное лицо и тело. В лесу росли хвойные и лиственные породы деревьев. Преобладали ель, ольха, осина. Кусты орешника создавали кое-где для Варвары Николаевны и Юрика преграды, но они обходили их стороной. Варвара Николаевна оторвала веточку можжевельника и понюхала ее. Юрика же привлекали к себе глянцевитые листья брусники. Он оглядывался на них и недоумевал: когда же, наконец, ему разрешат по-своему расправиться с этими зелеными кружочками? Но Карташова не отпускала его от себя. Она шла по лесу, в котором бывала довольно часто, и неспокойные мысли мешали ей угадывать желания сына. «Какое же он имеет право так со мной поступать? – думала Варвара Николаевна о муже. – Какое? Ведь тут и ложь и обман. Он даже не уважает меня. Совсем не уважает. Ну, хотя бы капля уважения…
А сколько было об этом разговоров, уверений, клятв. Как это все ложно!» И уже негодование вытесняло у нее все другие чувства. «Ну, если бы прожито было мало. Ну, если бы ничего значительного не произошло за это время. За эти семь лет, трудных лет жизни!» Она стремилась теперь мысленно разбежаться издалека, из прошлого, и, как спортсмен, упругим, хорошо рассчитанным прыжком перепрыгнуть через все непонятное и мучительное и опуститься по другую сторону барьера, где было бы все спокойно, ясно, а главное, было бы твердое решение, как действовать дальше.
Она с болью в сердце вспомнила, как складывалась их жизнь. Вот первое знакомство, первые разговоры, неповторимые беседы о пустяках, разговоры ни о чем и вместе с тем о многом. Проникновенный любовный вздор! Потом теплота близости и опять беседы до головокружения, до забытья, словно и не было уже никого вокруг них на всем свете. Ласковые, милые фразы, все еще пока лишенные первых робких слов, имеющих практический смысл для нарождающейся семьи. Потом как бы внезапное возвращение с облаков на землю. Беготня, заботы, хлопоты, но все это с радостью, самопожертвованием, любовью. Так, разрывая песок и грязь, возникает родник, и чистая свежая вода тонкой струйкой начинает сбегать с горы, чтобы там, где-то далеко-далеко, в измеряемой лишь пространством и временем дали превратиться в широкую могучую реку.
Жизнь потекла! Тогда появились новые серьезные заботы. Ее работа в конструкторском бюро, долгая и упорная учеба мужа в институте, денежные нехватки, лишения, тяжба с соседями из-за комнаты, болезни и рождение ребенка, который все же был желанным.
Болезни лечились, трудности преодолевались, и все это, как и в других семействах, с глубокой верой в будущее, с надеждой на грядущий праздник жизни. Так продолжалось очень долго, до тех пор, пока не показалось ей и мужу, что все это промелькнуло слишком быстро. Таково свойство будней. Кажется, что они тянутся и тянутся, а на самом деле присмотришься, и что же оказывается! – прошло уже полжизни!..
Муж блестяще защитил дипломный проект. Он начал работать на одном из больших московских заводов. За один год молодой инженер-металлург достиг значительных успехов. Это был год ломки старых норм выработки, год непрерывных исканий и дерзаний, новых, невиданных еще стремлений человека подчинить себе технику. Все шло как нельзя лучше! Как она радовалась его успехам! Это ведь было выстрадано и ею. Выстрадано в часы работы над чертежной доской, в часы забот о ребенке, в изнурительные и потогонные часы никогда не переводящихся домашних дел. «Твои успехи – это и мои успехи», – говорила она мужу, и он, смеясь, отвечал: «Да», и крепко обнимал ее.
И вот теперь наступило время задать себе вопрос: для чего же все это было? Ради чего же были ее жертвы, их общие усилия и его старания? Ради того, чтобы разбить все, расколоть и начинать сначала? Ах, какая это обида, и жалость, и горе!
Варвара Николаевна шла по лесу и с раздражением думала о муже. Десятки упреков готовы были сорваться у нее с губ. О, только бы он приехал. Она бы высказала ему все, что так сильно томило и давило ее. Временами она вслух говорила отрывистые и полные горечи слова, и они странно звучали среди полуденной тишины леса. Вот это собственно ей и было нужно – молчание леса. Ей каждый громкий звук показался бы возражением, репликой, началом спора. А Варвара Николаевна хотела, чтобы никто ей сейчас не противоречил, даже природа, потому что она считала себя правой. Она хотела бы говорить громко, на весь лес, всем этим молчаливым деревьям и кустам, о своих мыслях. Но около нее был ее Юрик, и она молчала, несмотря на бурю в душе. Ей вспомнился один старый разговор с мужем; неприятный и оскорбительный, но необходимый в то же время и, как ей тогда казалось, честный разговор. Она хорошо помнила о нем всегда, а теперь с жаром повторила его про себя, как бы все еще беседуя с мужем. Разговор этот возник после вечеринки на квартире какого-то приятеля Карташова. Это был один из тех «семейных» вечеров, где почти отсутствуют холостые люди, где супругов никогда не сажают за стол рядом, а всегда отдельно друг от друга, на расстоянии трех-четырех стульев, где все путается и мешается и после чего возникает такое количество недоразумений и супружеских конфликтов, так что в следующий раз компания собирается уже обязательно в обновленном составе. На этом вечере было весело. За Варварой Николаевной ухаживали, ей говорили комплименты. Она была опьянена своим успехом, искренно веселилась, шутила и отвечала вниманием на внимание. Среди гостей был один мужчина, который был ей симпатичен. Она охотно слушала его остроумные разглагольствования обо всем, что могло быть смешным на этом вечере. И она с удовольствием отмечала его старания изо всех сил ей понравиться, и находила, что это ему удается. Ей было приятно наблюдать за всеми его тонкими тайными ходами, которые сейчас же для нее становились явными. Она делала вид, что как бы дает ему очень слабую надежду на что-то. И ее пронизывал сладостный испуг, когда она, уже не слушая собеседника, представляла себе на миг, что вот берет и ослабляет в своей душе туго натянутую струну и тогда все летит куда-то стремительно, как тройка, у которой ямщик отпустил поводья. И представляла себе, что было бы, если бы… Но все это была чепуха! Она разыскивала тотчас глазами мужа и улыбалась ему, поглядывающему очень нервно в их сторону. Струна в ее душе оставалась так же туго натянутой. Варвара Николаевна любила мужа, только его одного…
Когда же они вернулись домой, то муж обвинил ее в недостойном поведении на вечере. Он упрекал ее за флирт и якобы за ветреность. Он говорил, что все это, конечно, чепуха и что он нисколько не ревнует, но все же это, мол, показательно для каких-то «душевных направлений». И говоря о высоких принципах супружества, он, между прочим, потребовал от жены пространного отчета о ее беседе с одним из участников вечера, с которым, как он заметил, она просидела около часу на диване. Тогда она рассердилась всерьез и без улыбки, а гневно заметила ему, что это уже слишком. А он снова повторил о своем неумении ревновать по мелочам, о которых не стоило бы заикаться, если бы не… И тут разговор их принял хотя и бурный, но чисто «философский» характер. Она хорошо его запомнила.
«– Не забывай, – сказал он, – никогда не забывай о том, что все в совместной жизни должно быть построено на честности, взаимном доверии, а главное, на взаимной информации о своих чувствах и поступках. И все это, не забывай, безо всяких насилий, просьб и вымучивания. Не так, как, например, сейчас… Когда приходится тянуть за язык».
«– Но если я не хочу. Но если я не могу, то есть у меня нет настроения говорить о какой-то ерунде. Я просто не понимаю, как это можно так интересоваться мелочами», – сказала она.
«– А, вот, вот оно!.. Это-то и есть как раз начало обмана. Сначала нет настроения рассказать о «ерунде». А потом, потом появится настроение умалчивать и о серьезном. Уверяю тебя, уверяю тебя, одно от другого недалеко стоит».
«– Нет, ты просто противоречишь себе. Если есть взаимное доверие, то зачем же тогда настаивать на том, чтобы жена рассказывала о пустяках, которые она не считает даже нужным запоминать. Зачем?»…
Он не дал прямого ответа, и она уже считала себя выигравшей. Но тут он начал обходной маневр.
«– Ну ладно, ладно. Пусть ерунда… Я не буду говорить о сегодняшнем случае. Я не буду… Мне хочется вообще выяснить твое отношение к тому, что я говорю. К тому, что я думаю о браке. Мы же ведь никогда не затрагивали так эту тему, эти вопросы. Не правда ли?»
«– Но что именно ты хочешь сказать?»
«– Знаешь ли, мне очень трудно сейчас говорить точно. Но все же я скажу так… Ну вот, прямо так и скажу, как думаю! Вот что… По-моему, если двое решили жить вместе, то они должны уже… Ну, как бы это поточнее сказать… Должны уже всецело принадлежать друг другу».
«– Но это уже тысячу лет тому назад было известно!»
«– Обожди, не перебивай. Это значит, что у них не должно быть никаких тайн друг от друга, что они должны знать о каждом шаге друг друга»…
«– Что они должны допрашивать друг друга? Благодарю»…
«– Ну, нет, не допрашивать, зачем так… Хотя и допрашивать даже. Да, да, и допрашивать, для того чтобы выяснить истину, если кто-нибудь из них почувствует, что появилась ложь».
«– Нет, милый мой, это пахнет каким-то рабством, кабалой. Я не согласна. Нужно как-то более свободно жить».
«– Ах, свободнее… Может быть свободная любовь? Ну, уж, нет. Если есть настоящая любовь, так разреши, пожалуйста, тут и кабала будет. Ничего в этом нет страшного, если, конечно, любишь. Ведь люди при этом берут на себя очень определенные обязательства. А если уж это, ну, пусть, как ты говоришь, кабала, начинает становиться в тягость, то значит и любви конец приходит. Тогда лучше скорей разойтись. Главное – лжи никогда не должно быть! Лжи и недомолвок всяких, умышленных умалчиваний»…
Ее смущала его искренность и горячность. Это был признак того, что он любил ее. Она радовалась этому, и так как обида от первых его упреков улеглась, то она поспешила скорее прийти к соглашению.
«– Да я и не говорила никогда, что муж и жена должны лгать друг другу» – сказала она.
«– Ну, так я и был уверен, что ты согласна со мной. И поэтому я удивляюсь, что ты упрямишься и не хочешь рассказать, о чем вы говорили там, на диване… Это, по-моему, и есть умышленное умалчивание».
«– Ах, какой хитрец. Ну, хорошо, слушай ревнивец».
И она, растроганная его наивной навязчивостью, рассказала ему все, что он хотел. Уже светало, когда они заканчивали беседу.
«– Знаешь что, – сказал он, – конечно, это может быть выйдет по-ребячески. Но давай дадим друг другу слово, что как только появится малейшее сомнение в своей любви… Ну то есть почувствуем, что холодок в наших отношениях появился, то сейчас же скажем об этом друг другу. Без страха и жалости. Хорошо? Чтобы никогда ложь не была между нами… Знаешь, такая скверная ложь, с боязнью выдать ее даже взглядом»…
Она посмотрела ему в глаза и сказала:
«– Даю слово!»
Он тоже сказал:
«– Даю честное слово!»
Варвара Николаевна помнила этот разговор так, как будто он происходил вчера, как будто вчера были даны эти полудетские клятвы. Нужны ли они были? К чему они обязывали их?..
Молчал лес, молчало все вокруг. Был только слышен где-то далекий ритмичный шум идущего электропоезда. Но и он скоро затих. Стояло на редкость знойное лето. Даже и в лесу было жарко. Это лишь в первые минуты он радовал своей прохладой. Жара подчеркивала тишину; лес пуст, без птиц и насекомых. Он застыл в бездумном оцепенении и молчании. Но теперь это уже пугало Варвару Николаевну. Если в самом начале своего пути сквозь чащу она радовалась, что попала в такой тихий лес, то теперь ей уже хотелось, чтобы он шумел. Чтобы в шелесте листвы хотя бы угадать ответы на свои вопросы. А их у нее было уже такое количество, что она не знала, как с ними справиться, словно была дана ей, как в сказке, неразрешимая задача в один час разобрать смешавшиеся в большую кучу просо и горох. Все эти вопросы хотелось бы ей сейчас выкрикнуть мужу, но его здесь не было. И тогда она, как бы продолжая тот старый и уже законченный разговор, прокричала их все в своей душе, да так, что если бы было это слышно, то лес загудел бы, словно вершины его деревьев ломал порывистый ураганный ветер.
«Что же это ты, любимый мой, – складывались у нее резкие и полные горечи фразы, – так много говорил о честности, о доверии, об откровенности?.. Уж не я ли виновата в том, что ты так постыдно стараешься скрыть от меня свои делишки?.. Или, может быть, ты боишься потерять и там, и здесь, и остаться на бобах?.. Почему же ты не держишь нашего слова?..» Так впечатывала она вопросы в свою память, чтобы потом задать их тому, кому они предназначались. Тому, кого она страстно хотела видеть сегодня вечером. О ком, как девочка, почти вслух гадала: Приедет? Не приедет? Приедет?.. Приедет. Он не может не приехать. Правда?..
Но лес все молчал и молчал. Хотя бы ветерок подул… Варвара Николаевна остановилась и повернула обратно. Она вспомнила, что уже скоро время обедать. Юрик ее совсем затих. Он устало переставлял ноги. Мальчик даже перестал проситься домой. Ах, стоит ли разве забывать этого похожего на воробья малютку ради недостойного и лживого отца? Она поспешила к даче старым путем, мимо реки и поля. По дороге несколько раз ловила себя на том, что прикидывает в уме: приедет ли Карташов и с каким же поездом он может приехать, стоит ли идти его встречать или нет? «Да, стоит! – в конце концов решила она. – Он обязан приехать! И мы по крайней мере объяснимся с ним там, без посторонних».
Когда они пришли домой, было четыре часа дня. А когда сели за стол и пообедали, то до поезда, с которым обычно приезжал Карташов, осталось ровно два часа. Их как раз ей хватило на то, чтобы уложить спать сына, прибрать на столе, одеться в чистое платье, поправить прическу, внимательно осмотреть себя в зеркале – не слишком ли усталые и печальные глаза? – и потом добраться до станции не очень быстрыми шагами, чтобы не показывать соседям своего волнения, а скорее всего просто для того, чтобы убедить себя, что она никуда не спешит так, как бывало прежде.
2
Утренний телефонный звонок жены привел Алексея Федоровича Карташова в замешательство. Он выбил его из того насыщенного бодростью и уверенностью в свои силы состояния, которое характерно для большинства преуспевающих в делах мужчин. Что-то перевернулось в нем, когда он услыхал далекий взволнованный голос своей жены. Таким он его никогда не слыхал. В ее голосе звучали нотки оскорбленного до глубины души человека, решившегося на какой-то важный шаг, ведущий к катастрофе. Вот почему он залепетал растерянно в телефон, тут же придумывая какие-то неправдоподобные слова, никак не идущие к его облику и сейчас же опровергаемые им внутренне, но вместе с тем непрерывно высыпающиеся из него, точно крупа из случайно распоротого куля. Он представлял себе, какое они производят действие на Варвару Николаевну, ужасался этому, но остановиться не мог. Он даже обрадовался тому, что их прервали. Но, вешая трубку и отходя почему-то от телефона на цыпочках, он горевал о том, что его положение нисколько не облегчилось, а наоборот, еще более запуталось.
«До чего же усложнилась вся эта история, – думал он. – Нужно было бы все делать гораздо тоньше, деликатнее, а главное честнее. Ну что же теперь будет дальше? Попрать все свои принципы, и все больше и больше запутываться? Или поехать объясниться и покончить со всем этим так, как они уговаривались раньше?.. Ну и сложная же история!»
Алексей Федорович, вздыхая, ходил по квартире из кабинета по коридору в кухню и обратно. Он отлично помнил о честном слове, которое после той памятной вечеринки в порыве любви и горячности вырвал у Варвары Николаевны и которое сам дал с радостью самоистязателя, не задумываясь над тем, выполнимо ли оно. Он так хотел в ту ночь доказать свою преданность! Что же теперь? Ехать после работы на дачу к жене или к Юлии Александровне? И там, и там его ждут, и там, и там от него требуют определенных честных поступков. Ну, какова история?! Сложнее быть не может. Так думал Карташов, собираясь на завод.
Алексей Федорович был высокий полный мужчина. Еще совсем недавно он казался тонким и худощавым, и поэтому его теперешняя полнота была ему пока в новинку. И он не мудрствовал еще над теми вопросами, которые волнуют иногда тридцатилетних мужчин: что лучше – приобрести гири и книжку о гимнастике по системе Мюллера или же просто по-честному ходить в бассейн для плавания и на стадион? Когда-то бывшее длинным и вытянутым лицо его тоже раздобрело, потому что кончились годы студенческих забот и первых непреодолимых волнений на работе за свою судьбу, за свои способности, за свое умение перейти от учебы к практике. Теперь было все налажено, проверено, предусмотрено. Оставалось только упрямо проводить в жизнь свои мысли и новые идеи в области металлургии. Он теперь тщательно следил за своей внешностью. Завел себе новую прическу, зачесывая волосы назад, а не на бок, как раньше. Ходил степенно. Купил шляпу. Его широкий открытый лоб и карие, подолгу приглядывающиеся к собеседникам глаза внушали уважение. А шрам на хорошо выбритой щеке, узкий и немного кривой шрам от ударившей его как-то на заводе раскаленной стружки наводил многих на мысль, что с Карташовым произошла какая-то особенно героическая история, о которой рассказывают в тесной компании, сидя где-нибудь кружком в удобных и располагающих к беседам креслах. Он отмалчивался и отшучивался, когда его расспрашивали об этом, и любопытные отходили, еще более уверенные в том, что здесь дело нечистое. Алексей Федорович посмеивался про себя над людской слабостью, потом забывал об этом и снова погружался в расчеты тех рационализаторских мероприятий, которые ему приходилось проводить на работе.
Сегодня ему нужно было сделать на работе много новых распоряжений, поражающих своей смелостью и ведущих, как он рассчитывал, к новым достижениям заводского коллектива. Их не мешало бы обдумать и проверить еще раз! Этим Карташов и хотел заняться по дороге на работу, но звонок жены переполошил его мысли, и теперь они все время, сколько бы он ни ставил им преград, устремлялись в совсем нежелательном для него направлении.
Выходя из квартиры, он остановился в нерешительности на пороге. Ему пришла в голову мысль позвонить Юлии Александровне и сказать, что он не может сегодня с ней увидаться. А вечером взять и уехать на дачу к жене. Потом пришло сомнение – стоит ли. Юлия Александровна будет страшно обижена. Ведь они уговорились и сегодняшний вечер, и завтрашний день провести вместе. Он потоптался на месте, потом махнул рукой и решительно захлопнул дверь. «Не поздно будет и после работы это сделать, – подумал он. – К тому же все это надо обдумать. К чему спешить?.. Ну и положеньице!..» На самом же деле он просто боялся принять какое-либо твердое решение. Сегодня, когда перед ним реально встал вопрос: то или то? – он испугался этой жесткой определенности, и спешил оттянуть хотя бы еще на несколько часов свой ответ, который, увы, от него рано или поздно потребуют.
Он боялся, что и на заводе мысли о жене и Юлии Александровне не оставят его. Но ошибся. Работа увлекла его и отстранила на задний план все остальное. Он выполнил план своего рабочего дня так же уверенно, как и всегда. Это объяснялось тем, что Карташов работал не в одиночестве, в кабинете, где бы ему мешали мысли о семейных делах, а на людях, которые теребили его и требовали от него различных указаний, ждали приказов. Тут уже некогда было задумываться.
Кончив работу и выехав с завода, он еще некоторое время проверял правильность своих сегодняшних распоряжений и обдумывал, что ему предстоит сделать после выходного дня. Но уже на полпути к центру города мысли его перешли на другое, опять на старое: утренний телефонный звонок жены, предстоящее свидание с Юлией Александровной и поездка к семье. Машина шла быстро, но ему казалось, что она слишком долго стоит у светофоров, что она едет не так, не тем путем, что пешком ему было бы легче добраться до дому. Утомительные мысли требовали от него каких-то физических усилий и движений. А то сидит вот он, сложа руки, на мягком пружинном сиденье, в то время как голову его так и разламывает от дум! Да и к тому же слишком жарко…
Не доезжая до Пушкинской площади, Карташов остановил машину, вылез наружу и отпустил шофера. Он пошел к площади. По дороге Алексей Федорович решил разыскать ближайший телефон-автомат и, позвонив Юлии Александровне, сказать ей то, что придет ему в голову, как только он услышит ее голос. Если голос этот будет, как всегда, приятен и ласков, то, может быть, у него вырвется: «Сейчас приеду». А, может быть, какая-нибудь неудачная интонация ее голоса поможет ему решиться сказать ей: «Простите, Юлия Александровна, но мои дела мешают мне увидаться с вами сегодня». Это все же будет лучше, чем решать заранее! Так, придумывая различные варианты предстоящего разговора, подошел он к площади и стал оглядываться, разыскивая на стенах зданий черную телефонную вывеску. Но ее нигде не было видно, и он завернул тогда за угол, на улицу имени Горького, чтобы воспользоваться телефоном в большом магазине Гастронома.
По улице шла разморенная от зноя толпа. Даже за Москвой люди этим летом не находили себе прохладных мест. Ну, а в самом городе и подавно господствовала жара. Накаленные за день каменные массивы домов не остывали и вечером. И ночью они томили своим душным, почти неподвижным воздухом уставших за день от жары жителей. Солнце клонилось к закату, было оно опаленного красного цвета и плавало оно в легкой дрожащей дымке. И от этого еще нестерпимее казалась городская духота. Мчались легковые машины. Воздух не крутился за ними прохладным вихрем, а тяжелыми горячими волнами оттеснял прохожих на тротуар. Если же проезжал автобус, то становилось еще тяжелее дышать. Отработанные газы из выхлопных трубок заражали воздух. Разгоряченные лица пешеходов, переходящих на солнечную сторону делались еще краснее. И Карташов, несмотря на то, что мысли его были сосредоточены на очень важной для него проблеме: разыскать телефон-автомат, – все же подмечал мельком игру красных солнечных пятен на физиономиях встречных людей, и сердился на жару. Сердился так, как будто она явилась результатом плохой работы какого-нибудь учреждения.
Неожиданно впереди шагах в пяти от него мелькнуло удивительно знакомое ему мужское лицо. Он сейчас же отвел глаза и отвернулся в сторону. Ему очень не хотелось, чтобы его кто-нибудь задерживал. А мысль между тем уже отыскала в памяти этому идущему навстречу человеку и имя, и фамилию. Ну, правильно, правильно – Костя Переписчиков! Это был старый закадычный друг и приятель Карташова, с которым они очень ладили раньше, но потом, с течением времени и под влиянием различных событий, отдалились друг от друга. Позванивали еще изредка по телефону, условливались о встречах, а потом забывали о них. Время шло и их дружба, лишенная огонька, лишенная всех своих драгоценных качеств, которые заставляют человеческие души сближаться, трепетать и устремляться вперед, тих умерла. Они подолгу не слышали друг о друге. Потом Костя, получив специальность судостроителя, уехал во Владивосток. Так окончательно разошлись их пути. И теперь Алексей Федорович не знал даже, что представляет собой Костя, как он живет. Да и за последнее-то время, перед самым отъездом Переписчикова на Дальний Восток, Карташов не знал подробно, какую специальность получил его приятель, чем он будет заниматься…
Много находилось оправданий такому невниманию к жизни товарища. Свои заботы, свои дела!.. И оправдания эти казались как будто правильными на первый взгляд, ну, а если удавалось вдуматься поглубже, то все они оказывались «липой». И уже нужно было себя ругать за черствость и нечуткость. И как это так часто случается, что незаслуженно забываются дорогие люди, друзья, теряются связи с ними без всяких к тому причин? Что, разве их, этих людей уже так много попадается на пути?..
Что-то похожее на раскаянье мелькнуло в сознании Карташова, когда он приближался к бывшему другу. Но Алексей Федорович по-прежнему отводил глаза и делал вид, что он никого не замечает. «Вот-вот он приближается. Вот как будто прошел… Прошел?.. – подумал он. – Эх, если бы не эта сложная история, то как бы мы хорошо могли встретиться… Да разве я бы прошел мимо… Ну и дела!»
– Карташов! Алешка!.. Картошка! – Загудел в это время рядом с ним бас Переписчикова.
Алексей Федорович обернулся и покраснел. От растерянности он забыл вовремя показать удивление, что видит перед собой пропавшего друга, и без всяких радостных восклицаний спокойно сказал:
– Здравствуй, Костя!
Будто они только вчера расстались, а сегодня Карташов первым увидал Переписчикова и первым подошел к нему. Но Костя, видимо, так ничего и не заметил. Был ли он искреннее и наивнее Алексея Федоровича, или, может быть, радость случайной встречи помешала ему уловить не очень довольную мину на лице Карташова?
Они стояли и пожимали друг другу руки, не зная еще, как же им поступить дальше. Карташов будто и не замечал Костю. Рассеянным взглядом смотрел перед собой, не задерживаясь на чертах Костиного лица, и думал, под каким бы ему благовидным предлогом поскорее оборвать встречу.
– Я тебя еле узнал. Ты, брат, здорово пополнел, ей-богу! Такая стала солидная особа, что я тебе дам. Здорово!.. Э-э, да это что же у тебя?.. В каких это боях участвовал? – сказал Костя, указывая на шрам.
– Да это так, пустяки, – нехотя ответил Карташов.
– Какие там пустяки. Знаем, брат, знаем. Говори, кого спасал? Где геройствовал?
– Брось, ты, Костя, брось! Это от горячей стружки. Ударило.
– Ну, так все равно герой. На трудовом фронте… Ну и раздобрел же ты все-таки.
– Да, изменился немного… Но и ты тоже того… – начал было, но сейчас же осекся Алексей Федорович.
Он, честно говоря, еще не определился, потолстел ли его приятель или нет. Тотчас же он повнимательнее взглянул на Костю и увидел, что его длинноногий голубоглазый друг все так же худ, как и раньше. Так же вихраст, и стал почти коричневым от загара. Причем это был не маслянистый и ровный загар от южного солнца, а неровный и шероховатый – от одновременных и непрерывных действий, ветра, дождя, мороза и слепящего, холодного солнца.
– Да ты того… То есть не потолстел, хочу я сказать, но возмужал. Сильно возмужал. Я тебя тоже еле узнал, – продолжил он.
– Ну, брат, и жара же здесь стоит у вас. Африка… Ты не спешишь? Ну, да впрочем я тебя все равно не отпущу. Во веки веков встретились, да рукопожатием ограничиваться? Нет, брат, нет. На это я никак не согласен, – сказал Костя.
– Хорошо, Мне только вот по телефону надо позвонить… – сказал Карташов.
От быстроты, с которой произошла встреча, он потерялся и не мог придумать веских объяснений своей занятости. Правду раскрывать перед Костей он не хотел. А что-либо другое правдоподобное выдумать, – так это сразу и в голову не приходит. Да и было поздно: Костя уже все равно бы не поверил его словам. Приходилось подчиняться судьбе.
– По телефону?.. Да, пожалуйста! Только вот очередь… – указал Переписчиков.
Они стояли недалеко от входа в кафе «Москва», где был телефон-автомат. Карташов, увлеченный своими мыслями, не заметил его своевременно. Теперь они подошли к нему. У автомата действительно была длинная очередь. Был час усиленных телефонных звонков: разговоров о свиданиях, умилительных просьб, деспотических требований и даже угроз. Они встали за какой-то рыжеволосой девушкой, нетерпеливо перебирающей цепочку своей изящной сумочки и почти со слезами поглядывающей на ручные часики, на очередь перед собою и на телефон, около которого исступленно кричал в микрофон пожилой мужчина, закрывающий одно ухо трубкой, а другое заткнувший пальцем. Очередь уменьшалась слабо. У большинства звонивших телефоны их знакомых были заняты, и поэтому они, отойдя от автомата, объединялись отдельной группкой и ревниво следили за аппаратом. Поминутно пользовались они своим правом звонить уже без очереди. И было это подобие какого то порочного круга, который разорвать робкому человеку не представлялось возможным. Алексей Федорович одним ухом слушал Костю, рассказывающего ему о Дальнем Востоке, другим прислушивался к разговорам по телефону. Его смущало то, что здесь не было телефонной будки и весь разговор могли отчетливо слышать посторонние. «Нет, я не буду сейчас звонить, – подумал он. – Костя услышит, начнутся расспросы, кто такая, да что за женщина. Позвоню позднее».
– Знаешь. Очень долго ждать. Ну его… Потом позвоню, – сказал Карташов.
– Ну, что же брат, тебе виднее, – ответил Костя. – Сюда не пойдем. Жарко…
Он указал на внутреннюю дверь в кафе.
– Да, не стоит, – сказал Карташов.
– Если уж где посидеть, так это только там, – показал Костя неопределенно на Тверской бульвар, – я знаю замечательное местечко.
Они перешли на другую сторону улицы. Прошли, сокращая путь, по деревянному настилу бывшего когда-то тут кафе «Лето». Теперь здесь стояли огромные многоцветные кинорекламы, отражающие красный свет заходящего солнца маленькими, нервно разбитыми и наклеенными на фанеру кусочками зеркала. Тут же продавались цветы. Карташов и Переписчиков миновали памятник Пушкину и пошли по бульвару.
– Я, брат, женился, – рассказал Костя. – Не только тебе счастье-то. А как, кстати, здоровье сына и Варвары Николаевны? Все по-прежнему сверлит всех своими глазками?
– Да здоровы оба. Живут на даче, – ответил Карташов.
– Все там же, по Северной дороге, в Софрине? Вы ведь постоянны в своем выборе.
– Да, все там же. Привыкли к месту.
– Вот я и говорю, что постоянны. Ну, а я, брат…
Костя не умолкал. Он рассказывал о жене, о своей работе во Владивостоке, об отпуске. Детально рассказал, как он его собирается провести. И все это с шутками, с подъемом, весело. Он был все таким же неунывающим оптимистом, как и раньше. Можно было даже думать, что он пустоват и неглубок, так он усиленно гудел, перебирая без разбора самые различные темы, не останавливаясь ни на одной подолгу. Словно он продолжительное время принужден был молчать, а теперь спешил наверстать потерянное. Но Карташов ни на минуту не принимал его за дурака. Он знал этого парня. Его только немного раздражала слишком бьющая через край жизнерадостность Кости. «Не был все-таки еще в передрягах парень, – думал он, искоса поглядывая на Переписчикова, – хоть и дальневосточник, а не попадал еще в переплет. Простоват – глубины в сознании еще нет. Что ж из того, что женился… А вот покрутился бы на моем месте. Не так бы разговаривал. Попади он в такую сложную историю, вроде моей, ну и скис бы парень. Я тоже вот ума не приложу, как поступить». И у него появилось уже какое-то новое чувство, что-то вроде гордости. Не у каждого, мол, такие истории встречаются! Ему захотелось рассказать Косте о своем щекотливом «деле», но вспомнив, что тот очень уважал Варвару Николаевну, испугался лишних упреков, нравоучений и смолчал.
– Вот мой укромный уголок. Я уже пять раз за последние два дня осчастливил его своим посещением, – сказал Костя.
Алексей Федорович увидел небольшое кафе, которое стояло как раз на середине бульвара и в котором он тоже иногда бывал. Они вошли внутрь и присели к столику у окна.
– Ты ликер будешь пить? – спросил Костя.
– Нет, нет. Что ты, я же не пью, – сказал Карташов.
– Ну и хорошо. Я ведь тоже не пью. Это я только для тебя хотел. Ну, тогда мороженого?..
– Пожалуй. Мне сливочного.
– Правильно. Будьте добры, дайте нам четыре порции сливочного и два стакана вишневой воды похолоднее.
– Не много ли?
– Ну, что ты, брат! Правда, таким количеством легко можно дружбу заморозить. К тому же она у нас и так еле теплится…
– Да ты сам виноват. Совсем не писал…
И тут пошли взаимные упреки, перешедшие затем в воспоминания о прошедших годах, рассказы о сегодняшнем житье-бытье и предположения о будущем. Но за все время разговора Алексей Федорович не забывал своих затаенных мыслей. Он то начинал волноваться, что время идет и его ждут в двух местах, а он теряет понапрасну драгоценные минуты, – правда, за беседой с другом, которого не видел несколько лет, – то успокаивался и утешал себя тем, что все это к лучшему. Встреча с Костей не пропадет даром! Можно будет на что-то потом сослаться, даже приспособить для доказательства «алиби». «Так я и сделаю, пожалуй, – подумал он, – поеду-ка я все же к Юлии Александровне. А Варе скажу что виделся с Костей. Тот удерживал, не отпускал. Это выйдет правдиво!» Ему и в голову не пришло в первый момент, что это гадко. И только потом, спустя несколько минут, появилось опровержение этой выдумки: «Ах, ведь это снова ложь, ведь это опять новая петля в запутавшемся узелке». Но так как, сидя за столом и слушая музыку какого-то танго, он больше думал не о жене, а о Юлии Александровне, о ее красивом, немного капризном лице с большими синими глазами и ее стройной фигуре, то и его попытка одуматься вышла неуверенной.
Алексей Федорович рассеянно оглядел принесенное официанткой мороженое и вишневую воду. Стаканы с рубинового цвета водой и белые блюдца, на которых стояли вазочки с мороженым, и зеленого цвета пепельницы из пластмассы, блестящие мельхиоровые ложечки, – все отражалось в черной стеклянной плите, вделанной в круглый столик. Предметы теряли в этом черном зеркале свой настоящий реальный вид и превращались в одну из потускневших от времени, покрытых темным лаком картин старинных живописцев, так любивших придавать своим многочисленным «натюрмортам» какой-то особенный, таинственный смысл. Отражалась в стекле и его голова. Он взглянул на себя. Лицо его, тоже потемневшее и утратившее некоторые жизненные краски, было словно нарисовано на этой картине, где-то на заднем плане в черной дымке. Карташов разглядел у себя две скорбные складки, идущие от крыльев носа к уголкам рта, и резкую морщину на лбу, своим черным штрихом напоминающую летящую птицу. И у него заломило сердце, точно он стоял над глубокой пропастью, в которую ему предстояло упасть. И уже он чувствовал шорох падения, и его отражение в зеркале становилось еще страшнее. Вдруг он увидел, что оно, вздрогнув, исчезло, а на его месте из глубины стекла появилось новое, женское лицо, с синими глазами, которые ярко выделялись на темном фоне. Он улыбнулся ему, моргнул, и оно тотчас исчезло. «Что это? – подумал Алексей Федорович. – Пил я ликер или нет? Мы как будто ничего не пили»… Он посмотрел на Костю и увидел, что и у того от уголков рта тянулись вверх две скорбные складки.
Но глаза его – простодушные и веселые – не соответствовали этим морщинам. Глаза его восторженно расширялись. Он рассказывал о судостроительных верфях на Дальнем Востоке… «Ну, до чего же он прост, – подумал Карташов, – до чего же наивен. Если бы он только знал, что у меня делается в душе… Я люблю Юлию. Она любит меня. А тут семья и Варя. Варя ведь тоже для меня что-то значит… Ну и сплетение. Сложнейшее сплетение. Прямо какой-то не разрубаемый узел. С ума сойти!» И от того, что во всей этой истории Карташов выбрал себе главенствующую роль, и все как бы зависело только от его особы, он и на сей раз решил оттянуть развязку и, как он выражался, «смягчить обстоятельства», то есть, поехав к Юлии Александровне, ни словом не обмолвиться об этом жене. «В конце концов, здесь нет ничего дурного, – думал он. – Я просто поеду и проверю еще раз, как ко мне относится Юлия. Чтобы потом действовать наверняка. Это не шутка же – разорвать семью. Это не шутка! Так что нужна осмотрительность… Нужно было бы только сейчас позвонить Юлии Александровне. Предупредить, что приеду. Эх, задерживает же меня Костя. Юлия уже наверное сердится… Откуда бы ей позвонить?»
– Слушай, Алеша – перебил его раздумье Костя, – ты что-то брат, не того. Молчишь, и мороженое у тебя в молоко превращается. Да и вода скоро закипит.
– Да вот по телефону надо бы… Неотложное одно дело… понимаешь ли, – сказал Карташов.
– Служебное что-нибудь? Все хлопочешь.
– Да нет, так одна сложная история… Но, в общем, пустяки.
Алексей Федорович слегка покраснел. Вынул платок и вытер пот с лица. Переписчиков, скосив глаза, смотрел на него, улыбаясь. «Вот, черт возьми, – думал Карташов, – все сидим и сидим. И как это прервать. Без объяснения от него не отделаешься. Ну и болтун же парень. Ведь всегда таким был… А что, если рассказать ему все без утайки? Может, что и посоветует дельное. Или в посредники взять? Ведь он Варю хорошо знает… Да нет, пустое это дело. Перепутает еще что-нибудь. Как начнет: «Это, брат, это, брат…»
– Слушай, Алешка, – вскрикнул вдруг Костя, – ну какой же я дурак! Да ты бы мне прямо сказал. Наверно ведь к Варе на дачу спешишь? Я ведь забыл, что завтра выходной день. Что же ты церемонишься? Да я тебя и проводил бы. Но и сейчас не поздно еще…
– Нет, Костя, у меня свободный вечер, то есть, занят он, мне нужно одно дельце сделать, но… в общем, на дачу я не поеду.
И так как Переписчиков смотрел на него слишком доверчивыми глазами, то Алексей Федорович замолчал, а потом более решительно сказал:
– Вот что, Костя. Я, знаешь ли, того… немного повздорил с Варей, ну и… сам понимаешь…
– Ах, вот оно что! Да как же это вы?.. В такую-то жару, да ссоры? Ай-ай…
Он укоризненно, с деланной строгостью покачал головой, помолчал, о чем-то думая, потом быстро доел мороженое и встал из-за стола.
– Ну, брат, теперь пойдем искать тебе телефон, – сказал он.
Выйдя из кафе, они пошли по бульвару к Никитским воротам.
– Не люблю я это, брат, всякие семейные ссоры, – говорил Переписчиков. – Вот даже настроение пропало. И с чего это вы?.. У вас всегда ведь все крепко как будто бы было. Я даже завидовал вам. Честное слово, завидовал… и здорово повздорили?
– Да так, пустяки… То есть, конечно, дело-то оно сложное. Я бы тебе, Костя, рассказал… Да уж очень запутанная история…
– Да я сам теперь догадываюсь, что дело неладное. Я тебя таким рассеянным никогда и не видел. И что это вы, ребята, а я-то думал, нет больше на свете ссор!..
Костя с истинным огорчением поглядывал на Карташова. Его ослабевшая с годами, но все же сохранившаяся еще любовь и нежность к бывшему другу, снова обрела свою первоначальную свежесть. Ему, привыкшему там, в далеких краях, внимательно относиться даже к пустяковым огорчениям окружающих его людей и оказывать им вовремя поддержку, – иначе в тех суровых землях и не проживешь без этих теплых и душевных человеческих связей, – казалось, что и Алексей Федорович нуждается теперь в такой же поддержке. Но то, что делалось так просто там, на востоке, – шутка, два-три простых слова, пожатие руки, – здесь в Москве, – думалось Косте, – должно быть по-другому. Он отвык за четыре года от столицы, и ему представлялось, что здесь действительно все сложнее, как говорил Карташов, тоньше, изысканнее. Здесь уже не подойдешь с этими словами: «Э-э, брат, брось ты хандрить, а ну-ка, ходи живее!» Костя подыскивал слова, какие бы хотелось ему сказать Карташову чтобы его успокоить и развеселить. Но тут же отклонял их как неудачные. Первый раз он был в таком смятении. Ему, довольному своей жизнью, судьбою, своей любовью, работой, отпуском, казалось, что все в мире прекрасно и безоблачно, и хотелось, чтобы и у других было такое же настроение.
– Да, – сказал он, – смотри-ка жара какая. В такое бы время в самый раз на даче жить…
И тут же умолк, сконфуженный, потому что вспомнил, что Карташов не может поехать на дачу из-за ссоры с женой.
– Да, жарко, – неопределенно отозвался Карташов.
«Если Костя и сейчас от меня не отвяжется, то это будет просто ужасно. Это уже переходит в катастрофу», – подумал он.
Они в это время дошли до площади, и Карташов, вздохнув, указал на аптеку, где был телефон и куда он должен был направиться.
– Так ты иди, брат, звони, – сказал Костя, – а я пойду уже. У меня ведь теперь тоже свое начальство есть…
Он улыбнулся и хотел тут же добавить еще что-нибудь о ссорах: как, мол, это должно быть скучно и неприятно. Но так ничего и не сказал. Если бы эта встреча произошла на Дальнем Востоке, он ни за что бы не отпустил от себя Карташова, не покинул бы его до тех пор, пока не успокоил и не примирил с Варей. Ну, а сейчас он не находил никаких для этого возможностей и ругал себя, в то время как Карташов думал: «Ну, наконец-то. Эх, Костя, Костя. Да если бы не эта история, да мы с тобой… Ну, да мы еще увидимся. Интересно где он остановился?»
Алексей Федорович записал адрес квартиры, в которой проживал гостивший в Москве Переписчиков. Затем они пожали друг другу руки и разошлись. Костя долго еще глядел вслед приятелю, и ему уже казалось, что и походка-то у Карташова какая-то несчастная, заплетающаяся, походка расстроенного человека. Но добряк ошибался. Алексей Федорович просто спешил из всех своих сил к автомату.
Волнующейся рукой человека, который совершает запретное, но такое томительно приятное дело, Алексей Федорович достал гривенник и широко распахнул дверь аптеки, войдя внутрь. Ему уже было все равно теперь: может ли Костя каким-либо тайным способом подслушать его разговор, следит ли он за ним. Если бы даже Алексей Федорович увидал сейчас здесь Варвару Николаевну, то не растерялся бы, а жестоко, с неменяющимся на лице выражением страстного ожидания, прошел бы мимо нее к телефонной будке, чтобы взять в руки трубку и слушать, слушать приятный, тревожащий его голос. Он так и сделал, когда дошла до него очередь. Вошел в будку и позвонил. Удары его сердца соответствовали продолжительным гудкам в аппарате. В квартире Юлии Александровны к телефону не подходили. Карташов почувствовал, как легкая слабость овладевает его телом и на лице появляется холодный пот. К тому же в телефонной будке было страшно душно и воздуха для свободного дыхания не хватало. Неужели нет дома, неужели ушла? Карташов нетерпеливо дернул рычажок аппарата, монета выпала. Он позвонил вторично. Может быть, в первый раз он неточно набрал номер? Но теперь телефон был занят. Значит, к нему все же кто-то подошел! Значит она дома! Радость охватила его, но тут в кабинку просунулся мужчина, стоящий за ним в очереди, и сказал шипящим, словно застревающим в горле голосом:
– Еражданин, вы не у себя в квартире. Если занято, выходите… совесть надо иметь!
– Да, да, – сказал Алексей Федорович, который от сильной радости ничего не понял из того, что сказал ему мужчина. – Аппарат работает, я просто неправильно соединился…
Вот опять продолжительные гудки. О, радость! Трубку сняли.
– Алло, – раздался старческий голос.
Алексей Федорович на мгновение растерялся.
Пот уже крупными каплями сбегал с его лица.
– Юл-лию Александровну – произнес он заплетающимся языком.
– А Вы не Алексей ли Федорович будете? – спросил голос в трубке.
– Да, – сказал он.
И понял все. Голос принадлежал старухе, которая домовничала в комнате Юлии Александровны, когда та уезжала на дачу.
– А, батюшка, вот и хорошо, что позвонили. Так Юлия Александровна наказывали мне вам передать, что ждали они Вас, ждали, да и уехали на дачку. Просили вам передать, что если не будет поздно, так сегодня бы приехали к ней. А то можете и завтра. Они вас все равно ждать будут. Как вам лучше будет, батюшка, – прошамкала бабка.
– Давно ли уехала она? Во сколько часов?.. – спросил он безнадежно потерянным голосом.
– Не знаю, батюшка, не знаю. Вот часов-то я и не знаю. Как откушали чаю и все вас ждали, а там и уехали. А во сколько часов-то, так это уж я и не знаю. Как сказывали они, что если не поздно…
Алексей Федорович так и не дослушал болтовни усердной старухи. Он выскочил из телефонной будки. Сначала ему показалось, что на улице свежо и даже холодно, – настолько было душно в будке. Потом он совсем перестал замечать и чувствовать окружающую обстановку. Его могли бы даже сейчас поджаривать на огне, или посадить на лед, он все равно ничего бы не заметил. Как во сне, с пустотою в голове, ни о чем не думая, пошел он, выйдя на улицу, через площадь к молочной, в которой иногда ужинал. У него не было ни злобы на Переписчикова, так задержавшего его, ни на себя за нерешительность, ни на Юлию Александровну, которая не пожелала подождать его еще какой-нибудь лишний час. Нет, ни о чем этом он даже не думал. Ему было только страшно досадно на то, что цель, к которой он был так близок, которую уже почти ощущал всем своим телом, всей своей горячей кровью, неожиданно отодвинулась куда-то в сторону, и вечер сделался сразу бесцельным. Или даже не так! Цель, бесцельность – это все ерунда!
Он вдруг ощутил себя одиноким. Таким одиноким может быть мужчина, который от одной женщины отдалился, а к другой еще не приблизился настолько, чтоб мог считать себя вправе быть около нее в любое, какое только он ни захочет время. «Если не будет поздно…» Вот уже и предел. Уже какие-то рамки для любви! «Иду я куда-то, бреду, – подумал он, когда немного пришел в себя, – а кому я нужен? Кому? Варя смертельно обижена, а Юлия Александровна?.. Ах, Юлия Александровна?.. Вот это верно и есть настоящее одиночество»…
И так как обычно в такие минуты становится немного себя жалко, то и Алексей Федорович с грустью подумал о том, как пойдет он одинокий в пустую безмолвную квартиру, ляжет спать, и будет долго и безнадежно засыпать и заснет только под утро, когда все передумает, – и служебное и личное, – когда в голове останется лишь легкая боль от бессонницы.
Карташов посмотрел на деловито шагающих прохожих, на прогуливающиеся парочки, а дойдя до тротуара и остановившись прямо у входа в молочную, повернул голову и взглянул вдоль бульвара. Городские часы показывали десять часов вечеpa. Было еще светло. Но на горизонте уже горели завораживающие глаз, яркие, как закат, неоновые буквы реклам на зданиях Пушкинской площади. Из длинного и прямого ущелья, образуемого темно-зеленой гущей деревьев Тверского бульвара и строгой линией домов, буквы, вздрагивая от потоков теплого воздуха, светили и манили к себе. А когда в глазах от напряженного разглядывания появлялись слезы, то буквы затуманивались и красными каплями скатывались по ущелью между домов и деревьев, как по водостоку, прямо в глаза наблюдающему. И тот уже с огнем во взоре и с легким сердцем спешил туда, к далеким красным буквам, на Пушкинскую площадь, как будто только там и была сосредоточена настоящая жизнь.
Алексей Федорович вдруг почувствовал, что он теряет какие-то мгновения, в которые происходят необычайной важности события. Ему захотелось быть в центре этих событий, куда-то спешить, торопиться. Быть в центре внимания всех людей и вместе с тем всех их тоже видеть. И чтобы при этом играла музыка и пелись песни. И чтобы, главное, он был не один, а с тем, кто ему может быть близок и дорог. Кто это должен быть, – для него в данный момент как-то не было важным. Дело было не в имени. Ему казалось, что если он останется на одном месте еще секунду, то уже безвозвратно потеряет для себя что-то, самое дорогое в жизни. Он чувствовал, что упускает счастье прямо из-под рук, и оно ускользает, как ртуть, между пальцев. Он оглянулся, метнулся в одну, в другую сторону, и бросился к трамваю. Когда он вскочил на площадку отошедшего от остановки вагона, то мысли его пришли в порядок, и он уже знал точно, куда едет. «Доберусь до центра, пересяду на метро, – думал он, – и до Северного вокзала. А там»… Он неуверенно улыбнулся.
Все вышло так, как он рассчитал. Доехал до центра и сел в Охотном на метро. Но когда подземный поезд понес его, пролетая от станции к станции, как стальная шпулька в трубе пневматической почты, Алексей Федорович, обдумав свое предприятие, решил, что он поступает опрометчиво. «Все это бессмыслица, – подумал он, – ну, что я, как мальчишка, лечу, на ночь глядя, пугать людей. До Мамонтовки я доберусь часов в десять-одиннадцать. С ума совсем сошел! Юлия предупредила ведь, чтобы не поздно… Я совсем, как мальчишка. Просто даже стыдно. Лучше высплюсь и завтра поеду».
Карташов сошел на станции «Красные ворота», но остался стоять на платформе, потому что, как только его поезд исчез в темном отверстии тоннеля, он снова почувствовал, что обязательно сегодня же должен видеть Юлию Александровну. Во что бы то ни стало! Иначе все будет потеряно и разбито. Он посмотрел на свои часы, лихорадочно сверяя их со стенными на платформе, и мысленно подгонял поезд. Скорее, скорее же! Но лишь стоило тому вынырнуть из противоположного тоннеля, Карташов моментально отошел на несколько шагов от края платформы и застыл там, как посторонний наблюдатель, не имеющий никакого к этому поезду отношения. Но и это продолжалось недолго… Он ринулся опять к вагонам, когда начальник поезда крикнул «готов!» и пневматические двери захлопнулись, а поезд, сверкая стеклами окон, тронулся. Алексей Федорович покачнулся, резко остановившись у белой черты, перехватил тревожный взгляд маленькой девочки, заметившей, как толстый дядя опоздал на поезд, и неожиданно застыл, пораженный. В поезде мелькнул кто-то, похожий на его друга Костю Переписчикова, как всегда веселого и приветливого. «Ну, это уже совсем идиотство, – подумал Карташов, – я просто заболел. Вздорные мысли… Галлюцинация начинается. Чего доброго, этот чудак Костя будет преследовать меня всю ночь своею физиономией. Пили мы с ним, что ли, ликер, или нет?.. Да нет, как будто… Ну, до чего же это все сложно!»
Алексей Федорович перешел на другую платформу и сел в поезд, идущий в противоположном к Северному вокзалу направлении. В голове его, как это всегда бывает, когда обстоятельства мешают человеку удовлетворить свои желания, упрямо мелькала навязчивая мысль: «Нет, я все-таки поеду на вокзал. Поеду!.. Вот вылезу сейчас наружу, возьму такси и поеду. И наверстаю все потерянное время».
3
С каждым шагом, подходя все ближе и ближе к станции, Варвара Николаевна все больше и больше прилагала усилий к тому, чтобы удержать себя и не побежать, как маленькой девочке, встречающей своего доброго отца. Ей мерещилось, что и поезд уже подлетел к платформе и все вышли из вагона, а она, не заметив мужа, разминулась с ним в пути. И мерещилось наоборот, – что поезд еще далеко и стоит он у светофора, потому что неисправна линия и движение будет возобновлено только завтра утром.
Добравшись до станции и узнав, что до прихода электрички осталось несколько минут, Варвара Николаевна прошлась по платформе, вглядываясь в даль, откуда должна была показаться электричка. На платформе было много встречающих. Под выходной день сюда приезжало большое количество гостей с патефонами и запасами еды. Они наполняли все вокруг своим смехом, песнями, шутками. На ночь гости устраивались в садах, в гамаках, на террасах, а на следующий день с утра веселье возобновлялось. Свой выходной эти люди и не мыслили себе проводить в городе.
«Приедет… приедет… приедет!» – стучало сердце Варвары Николаевны, в то время, как она, расхаживая по платформе, оглядывала собравшуюся публику. Франтовато одетый молодой человек попался ей навстречу. Он держался очень гордо, выступая, как пава. Курил, стараясь небрежным жестом стряхивать пепел. Он был очень некрасив. Так безобразен, что Варвара Николаевна несколько секунд внимательно разглядывала его лицо. А он, заметив ее взгляд, подтянулся и, не дойдя до конца платформы, пошел обратно, чтобы еще раз попасть ей на глаза. Так он проделал несколько раз, стремясь показать своим взглядом, что он оценивает ее внимание к себе. «Как же глупы бывают иногда мужчины, – подумала Карташова, – вот я смотрю на некоторых из-за того, что они уж слишком уродливы, а они думают Бог знает что, и готовы уже приволокнуться… Какое все-таки самомнение. Взгляд женщины у всех у них расценивается одинаково».
Но вот показалась электричка. Варвара Николаевна устроилась у перил в самом начале платформы и стала смотреть, как приближается поезд. От того, что дорога в этом месте была прямая, она видела только зеленовато-красноватый четырехугольник первого вагона. Видела темное окошко машиниста, но совсем не замечала, что электричка приближается. Словно та даже и не увеличивалась в размерах, а застыла на одном месте. На минуту Варваре Николаевне показалось, что не только поезд, но и все вокруг как-то притихло и замерло. И грузовики, и телеги, подъезжающие к закрытому шлагбауму, и ожидающие на платформе люди, и, главное, она сама. Точно она уже и не дышала и не жила в тоскливом ожидании чего-то непоправимого. Но, взглянув на кусты, растущие сбоку насыпи, по которой шел поезд, она заметила, как стремительно передвигалась тень от электрички по зеленым верхушкам кустов. И тогда ее глухота исчезла, и опять она услыхала, как на платформе, шумно разговаривая, прохаживаются люди. И вместе с тем у нее появилось маленькое сомнение в том, что муж приедет с этим поездом. Это сомнение стало уверенностью в тот самый момент, когда электричка подошла к платформе и из вагонов посыпались нагруженные кульками и сумками пассажиры: верные и заботливые мужья с портфелями и корзинками, любящие матери с игрушками для своих птенцов и гости, веселые и не унывающие гости с гитарами и патефонами. Вся эта пестрая толпа смешалась и, не дробясь еще на отдельные группы, двинулась по платформе. От нее рябило в глазах, и нельзя было увидеть, приехал ли тот, кого ждешь или нет.
Варвара Николаевна внезапно поняла, что мужа нет среди этой толпы, и она успокаивала себя, но так, как будто все дело не представлялось ей особенно серьезным и трагичным. «Я напрасно даже вышла так рано его встречать, – думала она, – конечно, он не управился с делами и не поспел к этому поезду. В лучшем случае он приедет со следующим». Она не хотела думать о том, что он может не приехать совсем. Если днем, у реки и в лесу, Карташова рассуждала реально, ясно представляя себе, что случилось с ее Алексеем и что сулит ей это событие, то теперь, когда дело дошло до той критической точки, после которой для нее должно было бы быть или радость, или горе, она оказалась слепой и давала волю только своим чувствам, подавляя все то, что шло от разума. Она видела, как электричка ушла в тупик, чтобы отправиться через некоторое время в обратный путь. Она видела, как расходились во все стороны веселые и возбужденные люди, как пустела платформа. И, не приглядываясь к группам приехавших, она медленно пошла домой. «Нет, нет, он приедет позднее, – думала Карташова, – он должен приехать. В конце концов он же должен понимать, чем все это пахнет». И казалось, спокойствие вновь появилось и в ее душе и во всех ее движениях, однако изредка она нет-нет да оборачивалась назад, чтобы с замиранием сердца посмотреть, не спешит ли за ней знакомая фигура мужа, замешкавшегося в поезде и увезенного случайно в тупик.
Дома она нашла все спокойным. Юрик спал, все было в порядке. Тогда она попросила хозяйку, если проснется сын, посмотреть за ним. Потом, стараясь объяснять как можно более равнодушным голосом, она поведала ей, что идет погулять на станцию и встретить при случае мужа, который, вероятнее всего, задерживается в городе.
– А также, возможно, приедет Надя… Помните, моя подруга, которая приезжала? Она такая забывчивая, что наверняка заблудится, если ее не встретить, – добавила Варвара Николаевна, уже выходя из дачи.
Она пошла к станции тем же путем, как и в первый раз. С теми же настроениями, с теми же надеждами. Солнце уже заходило. Но закат не был таким, каким он бывал обычно: оранжевым или пурпурным. Этот закат был белым и нежным. Светлые тонкие облачка были пронзены лучами солнца. Они тихо плыли к северу. Варвара Николаевна, не отрываясь, смотрела на эту картину, и ей приходило в голову, что перед ней, на горизонте, ярко освещенные озерца и плавающие в них мелкие, причудливой формы, льдинки, ослепительно сверкающие на солнце своими гранями. «До чего же все это блестит и сверкает, – подумала она, – как это все там чисто. Так бывает еще только в музыке»… Ей внезапно захотелось послушать хорошую музыку, большой симфонический оркестр. «Или лучше всего… – вспомнила она оперу «Золотой петушок» – лучше всего слушать сейчас что-нибудь оттуда. Да, да, именно так! Такая музыка лучше всего бы подошла к этому вечеру»…
К ней вернулись воспоминания. Промелькнул и сегодняшний, такой светлый и радостный в природе и такой тяжелый и неприглядный для нее день. И странно: она вдруг подумала о нем так, как будто был он в прошлом году или даже еще раньше. Все оставалось по-старому. И конфликт с мужем, и обидные мысли о своем положении, и призрачные робкие надежды, которые она только силой характера пыталась обратить в твердую уверенность. Но вместе с тем весь сегодняшний день, так богато насыщенный ее переживаниями, казался ей, как это ни смешно, каким-то чужим и непохожим ни на один из ее дней, словно она лишь слышала о нем подробнейший рассказ, а сама никогда не переживала. И тогда Карташова как бы спросила себя, в конце концов, – она, может быть, отказывается от всего, от всей своей прошлой жизни? И что она вообще желает: любить ли, ненавидеть, страдать, смеяться, мстить или просить? Но она ничего не ответила на этот вопрос, потому что была как во сне, хотя и могла поднять руку и шагнуть, и пойти куда хотела, и смеяться, и плакать, и восхищаться природой, и ждать. Все оставалось на месте и одновременно для нее как будто ничего не существовало.
Это безразличие ко всему, которое Варвара Николаевна так внезапно и остро почувствовала, произошло от ее физической усталости. Почти весь день она была на ногах, в движении, в волнении, до тех пор, пока не произошел этот надлом во всем ее существе. Она даже не поняла, когда это произошло. Может быть, как раз в тот момент, когда она захотела послушать хорошую музыку. Ведь до этой минуты она была полна все тех же противоречивых и очень сильно с самого утра заставляющих ее страдать переживаний. Теперь же не было ни волнения, ни боли, ни даже печали. Все внутри казалось выщербленным и пустым. И невольно при взгляде на Варвару Николаевну напрашивался вопрос: а как скоро пройдет эта калечащая человека апатия? Сегодня или завтра?.. Возможно, что и останется она на всю жизнь, как это нередко бывает, когда человек сильно чувствует и потом неожиданно узнает, что все его горение прошло впустую, и что он никого не зажег, даже не передал никому ни одного градуса своего внутреннего тепла. Кого в этом винить, кого судить и кому предъявлять тяжелые обвинения?.. Ведь многие, очень гордящиеся своим умением понимать женщин, и не подозревают, что они всего-навсего слепцы, ощупью проходящие мимо того, что с таким самоотречением и преданностью готовы отдать им их подруги. И как эти люди оскорбительно и бестолково ищут в других женщинах то, что уже давным-давно находится рядом с ними…
Варвара Николаевна поднялась на платформу и села в самом ее начале на скамеечку. Высоко над ее головой раскачивались внушительные, закутанные зеленью ветки разросшихся деревьев.
В листве темнело огромное количество вороньих гнезд.
Из Москвы пришел еще один электропоезд. Карташова с интересом рассмотрела всех пассажиров. Но это был интерес не ее личный, а как бы посторонней женщины. Она уже не завидовала тому праздничному оживлению, с которым встречали своих гостей местные дачники. Она сидела опустошенная и не понимающая, что же с ней произошло так неожиданно и так не вовремя. Маневренный паровозик катался взад и вперед по запасным путям. Клубы дыма из его трубы на фоне белесого заката выглядели синими. Далеко за станционными постройками, за магазинами, в даче, принадлежащей отдыхающим пионерам одной московской типографии, косноязычно играла труба. Искусник-трубач пытался изобразить на ней все модные мотивы. И все они, даже самые веселые, звучали отрывисто и печально.
Прошла электричка в Москву.
Пришла новая из Москвы. Снова суетня, говор, смех. А потом опять полупустые платформы… Мимо Варвары Николаевны проковыляла старуха с такой жалкой и странной внешностью, что самый изощренный ум не мог бы выдумать ничего подобного. Она шла, ловко сохраняя равновесие при помощи ветхих костылей. Сзади и спереди у нее на шее висели большие, набитые чем-то мешки, опускающиеся ниже ее поясницы. В руках она держала, одновременно с костылями, кувшин на веревочке и большую кошелку, обшитую материей. Таким образом, она несла вдвое больше здоровой женщины. Она шла, понурив от усталости голову, на которой еле держалась замусоленная летняя плетеная шляпка с грязными искусственными цветочками на полях. На правом ее глазу сидело бельмо. Варвара Николаевна смотрела на нее, но словно не видела и даже не повернула головы, когда та прошла мимо. И только потом, много позднее, спустя уже несколько месяцев, она долго мучилась, вспоминая, где же это пришлось ей увидать такую необычайную фигуру, олицетворяющую собой убожество, нужду и одиночество старой женщины, растерявшей всех своих близких или покинутой ими…
– Скорее, скорее, уже поезд идет! – закричал вдруг кому-то мужчина, пробегающий мимо Карташовой к билетной кассе.
Варвара Николаевна обернулась и увидала идущую из Москвы электричку. Она шла так быстро, что видно было издалека, как раскачивались на ходу вагоны. «Может быть с этим?» – подумала нехотя и без всяких желаний Варвара Николаевна. Но электричка, проревев сиреной, с грохотом и пылью промчалась мимо станции. Карташова увидела пустые вагоны, мелькнула внутри них белая доска с приборами и два-три человека, стоящие у нее. Это, очевидно, был испытательный пробег.
Электричка, сверля воздух, скрылась вдали. Над платформами опускались поднятые страшным вихрем бумажки, листики. Варвару Николаевну прижало к изгороди упругой воздушной волной, и она на некоторый миг освободилась от своего оцепенения, на нее пахнуло какими-то волнующими запахами. Стремительность жизни чуть-чуть не захлестнула и не бросила ее опять к все тем же переживаниям, мучительным, но, однако, приводящим к определенным практическим решениям. Но тотчас снова ею овладела апатия ко всему.
Стало темнее и огни светофоров резче выделялись на сером небе. При пристальном взгляде на красный сигнал воздух вокруг светящегося кружка, казалось, приобретал для глаз почти фиолетовый, чернильный оттенок. Не отрываясь, смотрела Варвара Николаевна на этот мрачный тревожный свет и пыталась отвести от него глаза, но не могла, словно загипнотизированная. «Зеленый свет! О, скорей бы зеленый. Я больше не выдержу. Что это со мной?..» – появились тоскливые и точно не ее мысли. Словно вместо нее кто-то желал совершить один страшный поступок и одновременно протестовал против него.
Красный сигнал, спустя минуту, мигнул, сменился на желтый. Тогда Варвара Николаевна, чувствуя, что покрывается холодным потом, перевела глаза на полотно дороги. Вдали на рельсах дрожали отблески еще еле видных из Софрина фонарей московской электрички. Отблески скользили по рельсам, все приближаясь и приближаясь к станции.
Вот и Варвара Николаевна их заметила, но недолго глядела на них. Вздохнула и отвернулась. Она уже теперь не могла и думать, что в этом, чуть ли не последнем поезде, приедет ее муж.
Поезд подлетел к станции, и светлые четырехугольники его окон легли на дощатый настил платформы, освещая ее. Из дверей выскочили последние запоздалые гости и не унывающие работяги – отцы семейств, бывающие на своих дачах только ночью. Но их было немного. Все они, солидно придерживая многочисленные кульки, мигом исчезли в разных направлениях. Электричка затрубила и умчалась в Загорск. А на платформе остался мужчина. Он нерешительно посмотрел направо, налево. Спросил что-то у прогуливающихся на станции парней и девушек, и заспешил в сторону Варвары Николаевны. Когда подозрительный в своей неуверенности пассажир, в поисках выхода с платформы, проходил мимо Карташовой, она узнала в нем Костю Переписчикова. Она не могла ошибиться, потому что Костя раньше очень часто бывал у них в гостях. Но как же он попал сюда? Ее безразличное ко всему состояние помешало ей сразу вскочить и вскрикнуть от удивления. Только тогда, когда Костя уже ступил ногой на первую ступеньку, она окликнула его.
– Костя, это Вы?..
Он обернулся, вгляделся в ее лицо и подбежал к ней.
– Нет, это мне просто везет. Чертовски повезло. Ох, как я рад, – сказал он.
– Чему же Вы рады, Костя? Откуда Вы так неожиданно появились? – спросила она.
– Варвара Николаевна, очень прошу Вас, не расспрашивайте меня. Прошу Вас. Отвечайте только на мои вопросы. И не глядите так на меня. Не думайте, я не сумасшедший. У меня просто очень мало времени. Мне так много надо Вам сказать. Но я даже и не знаю прямо с чего начать…
– Нет, Костя, объясните… Ведь я Вас не видела, кажется, больше трех лет…
– Молчите, молчите, Варвара Николаевна. Я Вам об этом все расскажу, но не сейчас… Я приеду потом, как-нибудь после… Послезавтра или когда-нибудь еще… Тогда и расскажу. А сейчас я хочу о другом говорить.
– Но, Костя…
– Не перебивайте… Не перебивайте мои мысли. Я должен Вам сказать… Я не знаю, право, как это начать получше. Чтобы не подумали, что я дурак или сумасшедший.
– Да что с Вами, Костя?
Варвара Николаевна улыбнулась. Костя взял ее за руку, как бы прося помолчать, и, наморщив лоб, посмотрел на Карташову страдальчески.
– Очень сложная история, – сказал он, – главное мне с последним поездом надо быть обратно. А я вот не знаю, о чем говорить… Все мысли, как на зло, перемешались.
– А зачем Вы так спешите в Москву, обратно? – спросила Карташова.
– Да к жене… Я ведь женат.
– Вот как? И давно?.. А ведь был какой закоренелый холостяк!
– Ну вот. Опять разговор обо мне. В то время, как я хочу говорить о Вас, Варвара Николаевна.
– Обо мне? Я не понимаю…
– Вы все сейчас поймете. Только прошу Вас, не перебивайте меня, иначе Вы ничего не поймете. Я никогда не был в таком щекотливом положении…
Варвара Николаевна недоумевала и не знала о чем подумать. О каких таких вещах так неумело собирается говорить Костя? Она всегда знала его как самого жизнерадостного товарища мужа, весельчака, неунывающего рассказчика, любимца всего студенческого общежития, в котором он жил. И совсем незаметно для нее самой появился неподдельный интерес ко всему, что так настойчиво хотел сказать ей Костя. Заблестели глаза, и она превратилась в прежнюю, внимательную к собеседникам Варвару Николаевну, которой так охотно увлекались многие мужчины.
– Ну что же, Костя, не томите, – сказала она.
– Сейчас, сейчас. Дайте только обдумаю начало, – ответил тот.
– Хорошо, можете обдумывать хоть до утра. Я, пожалуй, посижу с Вами. Но имейте в виду, что скоро должен прийти из Загорска поезд и он будет, кажется, последним…
– Ну, тогда я буду говорить без начала. Варвара Николаевна, мне очень трудно говорить… Я, может быть, все это сумбурно буду произносить, нескладно и путано. Но Вы, я уверен, поймете меня… Скажите, Вы ведь поссорились с Алексеем Федоровичем?
– Откуда Вы взяли? Кто Вам сказал? Это просто странно…
– Вот я так и думал, что Вы будете скрывать. Женщины, они всегда скрытные… Мужчины гораздо прямее. Вот Алексей Федорович мне прямо сказал, что у Вас ссора.
– Ах, так это он Вам сказал… и что же Вы, значит, приехали, вроде как посредником?.. По просьбе Алексея Федоровича. Ах, как это мило…
Ее охватила ярость при мысли, что муж еще раз доказывает свою нечуткость и выбирает какого-то посредника, и рассказывает ему обо всем, что для нее так стыдно и неприятно. И потом засылает этого своего посла к ней, а сам трусит приехать или еще, чего доброго, ловит сразу двух зайцев… «Негодяй! Он совсем, оказывается, негодяй, – подумала она, – наверное, поехал к ней. И трус к тому же, трус. Сам испугался приехать и прислал приятеля. Полюбуйтесь, каков парламентер!»…
– Нет, нет, вовсе не так все обстоит, – перебил ее Костя. – Честное слово, он не просил меня приехать к Вам. Он ничего даже не знает. Это я сам… по собственной инициативе…
– С чего же это, простите, пришла Вам в голову, такая… такая, еще раз простите, шальная мысль?
– Не насмехайтесь, Варвара Николаевна. Не насмехайтесь. Если бы Вы знали, что я к Вам со всей душой…
– Подождите. Поклянитесь мне, что Вас не прислал ко мне Алексей Федорович.
– Клянусь!
– Ну, хорошо. Продолжайте говорить.
Она нисколько не верила ему, даже несмотря на его клятву, но сдержала свое волнение и решила посмотреть, во что вся эта история выльется.
– Мне очень хочется говорить связно, Варвара Николаевна, и Вы не перебивайте меня. Это все не шутка с моей стороны. Совсем не шутка. Если бы Вы знали, как я сейчас серьезно настроен. Варвара Николаевна, не запирайтесь и не стыдитесь меня, Вашего бывшего хорошего знакомого. Вот и неправильно сказал. Я ведь и сейчас Вам знакомый… Да, так вот что… Я все узнал совсем случайно. Полмесяца назад я приехал с Дальнего Востока. Все собирался к Вам зайти с женой. А вот сегодня случайно встретил Алешу. И я ведь все-таки, Варвара Николаевна, его очень хорошо знаю. Я сразу заметил, что он чем-то расстроен.
– Ну, еще бы.
– Подождите, подождите. Он все не находил себе места, пока бродил со мной. А я и не догадывался сначала, что у него так скверно на душе. Думал так просто, служебные заботы. И все его от себя не отпускал. А он под конец не выдержал и проговорился, что у Вас с ним ссора. А до этого все время вздыхал и говорил, что у него, мол, сложная история. Если бы Вы его, Варвара Николаевна, видели… Он все время ходил со мной как потерянный. Он, ведь, видимо, Вас очень любит?
– Да, да. Ну, а еще он Вам ничего не говорил и ничего не просил?
– Варвара Николаевна… Ведь я же Вам поклялся.
– Ну, я верю.
– Так вот, Алексей Федорович ходил сам не свой. И ему очень тяжела вся эта ссора с вами. По-моему, ему очень тяжело. Из-за чего она произошла, я повторяю вам, не знаю. Да и это уж не так для меня важно… Ну и так, что же мне нужно сказать, самое главное?.. Ах, да, вот о чем. Спрашивается, какое же отношение ко всему этому имею я. И зачем я примчался сюда на ночь глядя. Так?
– Да, это самое интересное.
– Вот это-то мне всего труднее объяснить… Варвара Николаевна, вы ведь знаете меня. Я простой парень. Как и все. Но у меня ведь своя философия есть. Немудреная, может быть, она. Ну в общем, как и у всех – простая! Простите, если я сумбурно говорю. Впрочем, я сейчас обдумаю и все попонятливее скажу…
Костя Переписчиков опять наморщил лоб. Он, после того как расстался с Карташовым, не мог освободиться от засевшей в голове мысли, что «брат» Алешка ходит, по его мнению, как в воду опущенный. Костя всегда считал семью Карташовых идеальной, и, женившись на Дальнем Востоке, прожужжал своей жене уши о Карташовых. Рассказывал о их жизни подробно и обещал познакомить по приезде в Москву. Он просто и не думал никогда о том, что у Карташовых могут быть серьезные ссоры. Он считал, что они – образец новой крепкой семьи. Он был уверен в том, что такие семьи должны существовать. И от того, что эта уверенность и желание наблюдать за такой семьей у него были необычайно сильны, он без труда убеждал себя, что именно Карташовы и представляют собой такую семью. И так как Карташовы в то время жили ладно, то он и не обманывался. Теперь же случайно встретив Алексея Федоровича и узнав о его заботах, он угадал по его виду, что ссора серьезна. Только Костя не знал причину раздора. Он пока еще не умел читать чужие мысли и поэтому искренне воспринял все неточные слова Алексея Федоровича и сильно расстроился. Он представил себе одинокую, тоскующую Варвару Николаевну на даче. Расстроенный же Карташов был перед ним. И все это могло произойти из-за каких-нибудь пустяков! Переписчиков немедленно же запротестовал и кинулся в авантюру. Он решил помирить поссорившихся на свой страх и риск. Ему ведь так хотелось еще во Владивостоке, по приезде в Москву познакомить с Карташовыми жену и затем просиживать у них с ней вечера так это дружно, одной семьей, шутить, смеяться, разговаривать. Он сейчас же после встречи с Алексеем Федоровичем пожелал поехать на дачу к Варваре Николаевне, в Софрино. Попытался было забежать к жене, предупредить ее, но потом решил не терять времени и ехать в метро прямо на вокзал, а там поездом на дачу. И вот он приехал…
– Варвара Николаевна, – начал он снова с необычайной решимостью и блеском в глазах. – Может быть то, что я сейчас скажу, будет непонятно, но зато, поверьте, это искренне… Вот жизнь, Варвара Николаевна, вот мы люди, вот наша земля, наша страна и другие страны… Все это очень сложно, громоздко и вместе с тем до чрезвычайности просто. Ну, скажите, Варвара Николаевна, что может быть запутано или непонятно в нашей жизни? Лично мне так кажется, что нет ничего такого на свете. И сделать, и построить – все может человек. Плохо ли, хорошо и в какой срок, это уже другой вопрос. Но сделает, будьте уверены, что сделает. Расшибется и сделает. И особенно у нас… Да, так вот… Эх, кажется, не о том я все говорю… Ну ладно. Вот что я хочу сказать… Понимать надо все это, думать… Сначала с общего начинать, а потом уже к целому и единичному переходить. И наоборот… Понимаете? Если застопорилось что-то на одном маленьком кусочке твоей жизни, подумай сейчас же об общем… Вот, честное слово, это, по-моему, так. Это и есть, по-моему, то, что я для себя называю философией… Вы знаете, Варвара Николаевна, я так вот иногда думаю. Много ли есть у человека неразрешимых для него задач? Есть ли что-нибудь такое в нашей жизни, перед чем встал бы, вот так, и опустил руки? Есть ли что запутанное и такое уж сложное, что как будто вот и сил не хватает распутать все это и разложить по полочкам – куда что полагается? Включил я сюда, Варвара Николаевна, и все темные стороны нашей жизни. Такие, какие уже испокон веков за дебри считаются… И что же вы думаете? Присмотрелся я. И что же? Нет ничего, оказывается такого запутанного, – это, если в корень дела смотреть, – нет сложного! Все это придумано! Только в хитрых разговорах одних все это кажется дремучим лесом… Ну, и не складно же я все, наверно, болтаю… Вот, возьмем, Варвара Николаевна, любовь? Если по жульнически ее рассматривать, то это сложнейшая история. Тут вам и игра в прятки, тут вам и метанье из стороны в сторону, и обман, якобы из жалости, человеколюбия и прочее. Да, тут вам и разговоры на самые благочестивые темы, и самолюбование, и разглядывание сквозь чужую душу. Чего? Опять-таки своего же собственного рыльца, которое не совсем еще чисто. В пушку, в пушку рыльце!.. Гадко все это!.. Ну, а вот, если по честному, тогда проще. Совсем просто! Что же здесь сложного? Любят двое друг друга, ну, и замечательно. И пусть они не отвлекаются от этого. Ведь им, если честно-то говорить, за всю жизнь не перечерпать своего счастья. Нет ведь дна у любви! Нет ведь у нее предела!.. Не надо только бережок под ногами нащупывать – не помельчало ли, мол! Не надо обрастать паутиной всякой! Осенней такой паутинкой… Видели, небось, осенью, серебристая такая, красивая летает. Не надо всякой плесенью покрываться… Ах, Варвара Николаевна, это значит, ссориться не надо. То есть, ссориться можно. Это может, например, получиться, если вы поспорили о чем-то. Иногда даже очень нужно бывает поспорить. Но зачем же, зачем же забывать при этом об общем-то. Понимаете?.. Вот я не знаю, Варвара Николаевна, о чем вы так повздорили с Алешей… Не знаю, он мне не говорил. Да и вы, видно, не скажете. Ну, да это неважно. По всей вероятности, пустяки. Так вы возьмите, Варвара Николаевна, и подумайте об общем, о жизни целиком. Вот со всеми этими огнями, дорогой, песнями, криками и запахами. Да вы и не вспомните после этого о своих пустяках. Вы природу любите?
– Да, как будто бы, люблю.
– Ну, вот уже, значит, вы меня капельку поймете. Как много у нас иногда тратится времени на то, чтобы доказать самому себе, что произошло что-то сложное, а на самом деле все это выеденного яйца не стоит. Путаемся, малодушничаем, выдумываем… Ну, почему муж с женой не могут говорить о чем-либо запросто? Без горечи и обид решать, что хорошо и что плохо. Без подковырок и злобствующего желания обязательно оказаться наверху, победителем. А на самом деле правым оказывается ни тот и ни другой, а кто-нибудь посторонний. И вот наплетается, наносится на любовь-то из года в год разный хлам. Ну и не под силу тащить тогда такой груз. Сваливают его где-нибудь по дороге на произвол судьбы. И бросаются в разные стороны. И наплевать им тогда и на годы жизни, и на труды свои, и на слезы, и на радости. Простите Варвара Николаевна, но как же только не стыдно выдумывать, что все это очень сложно. По-моему, это все очень просто! Не надо всего этого наносного, вот и вся недолга. Вот вы, наверное, тайгу не видели… Ну-ну я же знаю, что Вы не бывали в тех краях. Так поверьте мне, как величаво и степенно живет она. И шумит-то не громко и не тихо, но как-то внушительно, навек ее не забудешь. Вот и человек, по-моему, должен жить, ну если уж не всегда величаво, то вот степенно, солидно. Ведь, конечно, можно и помальчишествовать, пошутить, походить на руках вверх ногами, но внутренне-то, внутренне-то про это, про общее-то никогда не должен никто забывать. Понимаете? О, житье-бытье помнить! Варвара Николаевна, все это я, наверное, глупо говорил. Но, поверьте, ну, правда, что за ерунда все эти ссоры. Сколько крови они нам портят. И зря совсем. У Вас-то, конечно, ссора ничтожная, наверное. Я так думаю. И то больно смотреть. Алеша там носится. Вы здесь грустите… Ведь горюете, не правда ли? Бросьте Вы это все, помиритесь… Я ведь Вас обоих за идеал почитал. Вот Вам честное слово, обоих, ну Вашу пару… На все равнение брал… Конечно, все это чепуха, я, наверное, на дурака похож, что к Вам с какими-то глупостями лезу. Но все это от чистого сердца. Честное слово… Как-то у меня всегда получается нескладно. Ехал, хотел многое сказать, а рот раскрыл и конфуз получился. Вот я теперь и не знаю, о чем же еще говорить?
– Н-ничего не говорите больше. Ничего не говорите, Костя. Не надо. Все было хорошо у Вас, я Вас поняла, вот Вам честное слово, все поняла. Было бы очень хорошо, если бы Вы об этом же сказали и Алексею Федоровичу. По-другому, может быть, по-мужски, то есть, для мужчины покрепче в выражениях, что ли. Да… Ну, а я Вам, Костя, очень благодарна. Вот ведь и не знала, что Вы такой умный. Нет, нет, это я глупо сказала. Вы не обижайтесь, Вы и раньше тоже для меня умным были. Но сейчас Вы как-то глубже мне кажетесь.
Варвара Николаевна, хотя еще и не была целиком убеждена Костиными словами, но ее подкупили его необычайная искренность и вера в то, что он говорил. И она тоже захотела верить этому. И она запомнила все, что он сказал, чтобы потом разобраться в этом наедине и начать верить. Впрочем, она и сама в этом же духе думала раньше, но Костя как-то освежил и сделал острее ее старые, но незабытые мысли. Сейчас же, сегодня, она была все-таки готова клясться, что муж ее обманывает, хитрит и неспроста беседовал с Костей. И грустно ей стало от того, что Костя, может быть, и не знает, что их любовь, которой он, наивный и добрый мальчик, завидовал, обросла уже, по его выражению, хламом. И кто-то старается ее спихнуть в канаву. Или нет, нет, не так! С ее стороны ничего не обрастало хламом. С ее стороны любовь все так же чиста и преданна, как и была все эти годы. Как они промелькнули!..
– Как быстро идет время, – сказала Варвара Николаевна.
– Что?
– Я говорю, как быстро идет время. Не успеваешь замечать. Вот совсем недавно была весна, а теперь уже совсем осень…
– Да что с вами?.. Дорогая Варвара Николаевна, что с вами? Да зачем вы? Не надо… Какая осень? Ведь сейчас самое, что ни на есть распрекраснейшее лето. Правда, африканское, но все же лето.
В это время пронзительно загудела сирена электрички. Костя Переписчиков испуганно вскочил, но мимо станции проехал массивный и тяжелый электровоз. За ним тянулся длинный состав платформ с лесом. Электровоз тащил свой хвост к Москве.
– Ну, теперь, наверное, скоро и мой приедет. Поеду А то предъявит еще обвинение… – сказал он.
– Скажите, Костя, – спросила Варвара Николаевна, – Алексей Федорович, действительно, был очень сильно расстроен?
– Честное слово. Я просто потом даже испугался. Мне показалось, что у него и походка-то стала неуверенной, заплетающейся.
– Ну, это, может быть, от того, что Вы выпили.
– О, это уже пасквиль! Честное слово, ничего в рот не брали. Я сказал бы Вам прямо. Зачем же мне говорить вам неправду. У него был очень и очень расстроенный вид. Почему же я и приехал сюда. Вижу, дело плохо. Уж если, думаю, он в таком виде, то Вы и подавно должны были скиснуть.
– Но это, положим. Впрочем, конечно, мне очень все это неприятно. У нас действительно вышло что-то вроде ссоры, и я, право, не знаю даже, чем она кончится… А вон и Ваша электричка. Видите, светится?
– Да, да. Очень хорошо! Но, Варвара Николаевна, что же это? Значит, все мои слова впустую? Значит, мне здесь до утра нужно будет оставаться?
– Нет, нет, ни в коем случае. Я все поняла и уяснила.
Электричка была уж совсем близко. Ее фонарь слепил глаза.
– Варвара Николаевна, настоящая жизнь, это… Это без этих, ну то есть, без шелухи. Понимаете, честное слово… Вы простите меня, что я так нескладно говорю.
Электричка быстро подошла к платформе. Желтые прямоугольники света опять упали на грязные доски. Костя направился к дверям среднего вагона. Варвара Николаевна пошла за ним. Они остановились у вагона, пожали друг другу руки и, посмотрев пристально в глаза, поцеловались впервые в жизни.
– Вы приезжайте, Костя, во что бы то ни стало. И с женой.
– Очень благодарю. Спасибо. Простите за визит. В следующий раз расскажу о Владивостоке. Уже поскладнее.
– Не выдумывайте. Вы говорили сегодня очень хорошо, а главное честно, не как другие… Так Вы, Костя, говорите, что Леша был расстроен?
В ту же секунду раздался свисток, короткий рев сирены, и электричка тронулась. Костя на ходу крикнул:
– Да, да, очень!
И прошел в вагон. Варвара Николаевна пошла рядом, так как электричка двигалась довольно тихо. Костя стоял у закрытого окна и силился его открыть. Он что-то говорил ей, но Карташова его не слышала, только видела, как он за стеклом округлял губами гласные буквы, чтобы ей было понятнее. Но она так ничего и не поняла. Потом Костя улыбнулся счастливой улыбкой человека, выполнившего свое дело, махнул рукой и сел на сиденье. Электричка стала удаляться, и Варвара Николаевна остановилась.
Она долго смотрела, как двумя красными пятнами горели из тьмы хвостовые огни электрички, и ей было приятно, что она неожиданно обрела друга, правда старого, но по-новому старого друга. «Не знаешь, что найдешь и что потеряешь» – мелькнула у нее мысль. Потом она спустилась с платформы и пошла к дому.
Ее растрогала беседа с Костей. Эта горячая и наивная речь человека, незнакомого с позднейшими событиями ее жизни, потрясла Карташову И совсем не тем, что он ей говорил, хотя и это тоже было волнующе, а другим. Тем, что Костя, так отдалившийся за последние годы от их семейства и свалившийся теперь, словно с луны, внезапно ощутил пропасть, образовавшуюся между ней и Алексеем Федоровичем. И он, не превратившись в обычного, соболезнующего слушателя, кинулся львом на защиту чужих интересов, как на защиту собственного дела. Это был настоящий человек и друг! И как-то вскользь, нехотя, словно обманывая себя, Карташова подумала, что ее муж не был бы способен на такое. И еще она подумала, что без людей, подобных Косте, было бы тяжелее жить, и много бы делалось глупостей и даже преступлений… Варвара Николаевна, вздрагивая, повела плечами. По ее спине пробежал холодок. Она вспомнила, как полчаса назад, не отрываясь, смотрела на зловещий красный сигнал и потом на рельсы, недобро блестевшие во тьме, словно хорошо отточенные ножи…
Когда она вышла на свободное от станционных построек и деревьев пространство, то увидела на западе над горизонтом яркую звезду. «Вот она, Венера, – как бы убеждая себя в этом, подумала Варвара Николаевна. – Что-то она вроде как потускнела и стала меньше. Ведь до конца месяца еще далеко… Скорее, скорее, надо идти спать… Так Алексей был очень расстроен. Правда ли это?.. Как пахнет сеном… Уснули я сегодня?»
4
Карташов доехал на метро до Охотного ряда. Все еще мечтая взять такси и поспеть на Северный вокзал к последнему поезду и одновременно поддразнивая себя, что он этого никогда не сделает, Алексей Федорович выскочил из вагона, поднялся на эскалаторе и вышел на улицу Горького. После яркого освещения метро, вечерняя Москва казалась темной, и это особенно подчеркивалось огромным пространством вновь образовавшейся площади между гостиницей «Москва» и Манежем. На Историческом музее еще не зажигались прожектора, освещающие площадь, и в центре ее шевелились неясные тени. Алексей Федорович посмотрел на то место, где совсем недавно стояло мрачное, похожее на коробку, здание «Экспортхлеба» с примыкающим к нему очень узким домом, напротив которого, как вспомнил Карташов, когда-то помещалась редакция журнала «Крокодил» с большой смешной вывеской. Теперь на этом месте лежали груды кирпичей и стояли тягачи для «корчевания» огромных каменных глыб фундамента.
Открылся широкий вид на все прилегающие к громадной площади строения, Карташов увидел прямо перед собой приземистый корпус манежа, а справа освещенные светом уличных фонарей матово-желтые, словно сделанные из старой слоновой кости, колонны здания, сочетающего в себе красоту античной и практичность нынешней архитектур. Слева, вдалеке, виднелись темные вершины деревьев Александровского сада, немного ближе высилась глыба Исторического музея с замысловатой крышей и флагштоками, тускло поблескивающими в темноте позолотой. И все эти здания, доступные теперь для наблюдения с одного пункта, вместе с еле заметными луковичными куполами Василия Блаженного на Красной площади, производили новое необычайное впечатление на Карташова. Мимо него, шипя шинами, проплывали автомобили с потушенными фарами. В темном, дрожащем и пахнущем гарью воздухе светились их задние фонари. Свет разноцветных неоновых трубок, огни витрин, мигающие круги уличных светофоров – все это привлекало глаз, манило и потом утомляло, но никогда не надоедало. Карташову захотелось пройтись по улице Горького.
Он перешел площадь от метро к кафе «Националь» и, полуобернувшись, оглядел светлое здание Совнаркома. Потом его взгляд невольно передвинулся левее, где хаотично были нагромождены, похожие на известковые скалы, обломки стен и развалившиеся, упавшие сверху карнизы. Там из груд кирпичей торчали согнутые балки, разодранные стальные каркасы подорванных аммоналом домов. За их разрушенной линией возвышался открытый теперь для любопытных только что отстроенный жилой дом. Алексей Федорович пошел вверх по улице, посматривая на работающих строителей. Ему казалось, что улица расширяется на глазах. Совсем недавно, с этого же места, он видел иную картину, а еще раньше была другая… А теперь вот, пожалуйста, «прямо как в театре». Раз-з, поднялся занавес и смотрите… «Только это-то уж не декорация», – подумал он. Над развалинами еще носилась белесоватая пыль. Она упорно не опускалась на землю, несмотря на то, что стоящие на обломках стен строительные рабочие обильно поливали из пожарных шлангов камни. Беспрерывно подъезжали громоздкие грузовые автомобили. Их шоферы умудрялись подавать машины чуть ли не на самые развалины. Массивные лапы экскаваторов, не медля ни одной минуты, выхватывали из куч жалкие остатки разрушенных домов и с грохотом кидали их на грузовики. Казалось, что экскаваторы двигаются с ленцой, медленно, несмотря на маленькие красные плакатики на их корпусах, призывающие к соревнованию, к бесперебойной и быстрой работе. И только по предельному, отдающему даже каким-то звоном, шуму их двигателей и по тому, как над выхлопными трубами трепетали синие языки пламени, можно было судить о напряженности работы. Неумолимые челюсти со скрежетом вгрызались и выламывали закостенелые с годами камни фундаментов. Алексей Федорович подумал, что это какие-то разумные чудища у старой и грязной Москвы отхватывают по куску.
Он все шел и шел по той стороне, где помещался Центральный телеграф. По краям у тротуаров стояли зрители. Кучками, по одному, парочками. Многие сидели на ступеньках огромного крыльца телеграфа, сидели и на его массивных железных решетках, у входа. Они неотрывно следили за ходом работы. Одни зрители уходили, на их место являлись другие, и думалось, что люди стоят сутками. Карташов тоже остановился на углу и бегло окинул взглядом все строительство. Что-то здесь напоминало обстановку фронта, не имеющего прямого отношения к войне, но такого же настороженного и боевого. Поднималась пыль, грохотали экскаваторы, сыпались кирпичи к шинам грузовиков.
А на улице, между тем, не прекращалось движение. Ехали автобусы, троллейбусы и легковые машины. Было жарко и смрадно от мельчайшей известковой пыли и бензинового чада. Происходили небольшие заторы. Милиционер в белой рубашке, вспотевший и разморенный от жары, взмахивал рукой в потемневшей от пота перчатке. Он руководил всем этим движением и ликвидировал «пробки». Теперь Алексей Федорович, как и остальные зрители, не мог оторваться от развернувшейся перед ним картины. Ему казалось, что в накаленном за день душном московском воздухе веет дух больших исторических строительств, бывающих раз в столетие и переделывающих все заново. «Вот уберут это все, – думал он, – подметут, подчистят, приглядятся люди и позабудут обо всем, что тут раньше было. И будут думать, что так и было здесь испокон веков». Он оглядел своих соседей и подумал о них, что это не просто праздные личности, ротозеи, не знающие, куда ткнуть себя, а люди, присутствующие при великих переменах и желающие видеть их воочию. Но тут же про себя решил, что он-то все-таки праздный человек, всюду опаздывающий и никому не нужный. И, вспомнив о сегодняшних своих неудачах, он помрачнел, сошел с тротуара и пошел дальше. Пройдя несколько шагов, оглянулся, и опять остановился, будучи не в силах так просто и равнодушно покинуть это место.
Карташов посмотрел вниз, на хорошо видимый теперь отсюда Исторический музей. В воздухе точно стоял освещенный огнями столб тумана. Все в нем дрожало и переливалось, метались полосы света, и очертания дальних домов были, поэтому, неясны. Только правее крыш Исторического музея, наверху, куда не добиралась городская дымка, в чистом и прозрачном воздухе, светили горячие кремлевские звезды. А еще выше, совсем-совсем высоко, в черном, не имеющем видимых границ, до сумасшествия беспредельном пространстве, светили уже настоящие звезды. Блеск их был холоден и печален. Алексей Федорович постоял, не думая ни о чем, так как его мысли – он хорошо это знал – были бы не в состоянии охватить всего, о чем ему хотелось сейчас подумать. Он только сердцем понимал, как хороша раскинувшаяся перед ним панорама. Это был молчаливый восторг. Он постоял, посмотрел и потом пошел дальше.
Добравшись до площади Пушкина, откуда он начал свой сегодняшний, полный разочарований и переживаний вечер, Алексей Федорович почувствовал себя очень усталым и решил сейчас же поехать домой. Он рассчитал, что достаточно устал для того, чтобы лечь спать и уснуть тотчас, ни о чем не думая и ни о чем не вспоминая. Дожидаясь трамвая, он стоял на остановке и рассматривал дом газеты «Известия». Карташов всегда любил смотреть на помещение редакции. Там, особенно вечером, было хорошо заметно, как бился пульс всей страны, всего мира. Туда стекались телеграммы, сообщения, политические известия со всего мира, притягивалось все интересное, для того чтобы в нижнем этаже, в огромной печатной машине, поражающей своей сложностью, превратиться к утру в полные смысла слова и рисунки, тиснутые на обыкновенной рулонной бумаге. Он посмотрел на верхние этажи, на окна, похожие на большие пароходные иллюминаторы, и пониже, на ярко освещенные окна, завешанные длинными пышными занавесями. Там сидели люди, которые раньше всех знали, что происходит на белом свете. И он их за это уважал.
Потом пришел трамвай, и Алексей Федорович влез в вагон. Он проехал Никитские ворота, Арбатскую площадь и сошел у Сивцева Вражка. На этой улице находился его дом.
До него он добрался быстро. Поднялся в квартиру. Вошел в темные пустые комнаты. Из ванны слышался стук падающих капель. Уходя, он забыл, как следует, прикрутить кран. Звук льющейся воды привел его к мысли принять холодную ванну. Он так и сделал. Потом, съев черствый старый бутерброд, он прошел в кабинет, где спал на диване, постелил постель, осмотрелся и лег. И все это он проделал, стараясь ни о чем не думать, чтобы не отогнать сна. «Славно сейчас заснем. Как вздохну, так сейчас же и конец…» – подумал он и потушил у изголовья лампу. Вздохнув, он закрыл глаза, но не заснул. «Хорошо, хорошо…» побежали в голове мысли. «Что хорошо?» – спросил он себя. «Хорошо строят», – ответил сам себе и открыл глаза. По потолку скользнул луч света. Внизу проехал автомобиль. Слышно было, как он остановился. «Такси. Гуляки, – подумал Алексей Федорович, – спать только мешают». Но тут же сообразил, что зря обиделся на ночных путешественников. В другой раз они бы ему не помешали. Обычно он даже и не обращал на такие пустяки никакого внимания. «Что же это? Неужели я так перегулял, что теперь уж и не в состоянии уснуть?.. Чепуха, сейчас усну»! – подумал он, но не тут-то было. Неожиданно ему показалось, что его кто-то кусает. Он зажег лампу и осмотрел постель. Но все оказалось в порядке. Немного погодя, он услыхал, как на улице, чуть ли не у него на подоконнике, мяукает кошка. Он быстро встал и подошел к окну. Это действительно была кошка, но она сидела не у него на подоконнике, а в окне стоящего напротив шестиэтажного дома. Ему никогда не нравились и были противны эти мрачные дома в стиле «Модерн», с вечно темной лестницей, с неработающим лифтом и с запахом кошек и кучками сора на площадках лестницы. «Развели их тут на мою голову», – подумал Алексей Федорович, и хотел чем-нибудь бросить в кошку, но она сама, вдруг изогнувшись дугой, спрыгнула внутрь комнаты и затихла. Тогда он лег опять.
Положение Карташова все же пока было сносно, потому что еще ни одна серьезная мысль не мелькнула в его голове. «Лучше уж было бы, если бы я выпил с Костей ликера, – рассуждал он, – или пива. Как это я не догадался зайти давеча куда-нибудь и выпить пива. Я всегда после пива спать хочу. Вот не догадался… Пиво было бы в самый раз для такого случая». Потом он вроде как бы прикрикнул на себя: «Ну, ладно, ладно, расшевелился! Спать, спать!» И попробовал несколько детских способов борьбы с бессонницей: считал до ста, представлял себе слона, которого нужно было мысленно, с закрытыми глазами, растить до гигантских размеров. И то, что ребенка утомляло и успокаивало, его только смешило и развлекало.
Он опять подумал о пиве, о том, какие сорта ему больше нравятся. И как бы случайно вспомнил о своем прошлогоднем увлечении этим напитком, когда он на дачу привез две корзины с московским пивом и в жаркие летние дни наслаждался, потягивая холодный пенистый напиток. Он обычно ложился в гамак, под тенью тонких осин и цветущего тополя, и читал книгу. Бутылка с пивом и стакан стояли на земле – стоило только к ним протянуть руку! Если его слишком кусали комары, то он, поругиваясь, курил, и если уж совсем становилось невмоготу, то смазывал места укусов гомеопатической мазью «Календула». Зуд утихал, и он оставался на своем посту. И совсем уже некстати Карташов вспомнил, что на даче они с Варей каждый год занавешивали окно марлей, спасаясь от мух, и от этого растущие перед домом сосны всегда казались стоявшими в светлом молочном тумане. И в этом году тоже! В общем, мысли Алексея Федоровича перебросились на дачу, и он понял, что в ближайшие час-два ни за что не уснет. Глаза его уже не смыкались, как раньше, а были широко раскрыты. Тогда он решил почитать, но книг новых не было. Пришлось встать, надеть халат и сесть к письменному столу, чтобы разобрать в его ящиках старые бумажки, письма, квитанции и выкинуть ненужное. Другого развлечения Карташов не мог себе подыскать.
В одной из квартир противоположного дома тихо играла музыка. Люди, проживающие в этой квартире, очевидно, не могли засыпать без соответствующего музыкального убаюкивания. Каждую ночь они ловили по радио заграничные станции, и тогда вся улица наполнялась вкрадчивыми, мяукающими звуками, стонами и сладостными подвываниями. Сейчас в окно к Карташову доносилась тоскливая мелодия. В далеком европейском кабачке играли на аккордеоне. Алексей Федорович представил себе играющего горбуном, вздохнул и принялся за разборку. Он чувствовал себя несчастным.
Он рвал ненужные бумаги, откладывал в сторону документы, относящиеся к заводу, а личные письма складывал рядом на стуле. Так он освобождал свои ящики от бумажного хлама, к которому человек в силу веских и не веских причин бывает прикован всю жизнь. В углу одного их ящиков Карташов наткнулся на связки бумаг, спрятанных в большом конверте. Он развернул его, посмотрел и понял, что это были за бумаги. Он хотел их отложить на стул, но затем передумал, развернул и принялся перечитывать письма, которые мужчины не всегда считают удобным хранить. И было ему бесконечно приятно и было бесконечно больно читать эти старые, пожелтевшие письма, с именами, уже давно потерявшими для него всякий смысл, со словами, полными разной чепухи, непонятной для посторонних, пахнущей левкоем и называемой любовью. Это было до знакомства с Юлией, это было до знакомства с Варей, это было очень-очень давно. Тогда каждое увлеченье ему казалось подлинной любовью, именно той, которая бывает раз в жизни. Как все-таки может ошибаться человек! Ошибаться?.. Александр Федорович вскочил из-за стола, подошел к окну и тотчас забыл и о бумагах, и о том, что начал их разбирать. Новые мысли, нет, все те же, прежние мысли подчинили его себе. Жена, Юлия Александровна, семья, сын, честь, любовь…
Душная ночь давила на город и люди спали неспокойно.
– Батальон, смир-рно! – скомандовал в нижнем этаже мрачного дома сонный голос какого-то военного.
И сейчас же раздался успокаивающий женский шепот.
– Тише, тише, Сережа. Да проснись же, – неловко лежишь… А еще через минуту раздалось восклицание уже в верхнем этаже.
– Мальчик, мальчик, куда ты лезешь! – говорил кто-то сердито и приглушенно.
Карташов заглянул на улицу – не лез ли кто в самом деле? Но никого там не было. Люди во сне продолжали еще жить своими делами, переживали успехи, несчастья, повторяли еще раз хорошие и дурные поступки. Алексей Федорович отошел от окна и прошелся по всей квартире, зашел и на кухню. Каждый уголок напоминал ему о жене и сыне. И словно все предупреждало его, что ему, как он ни прыгает, все равно никуда не уйти от твердого и ясного ответа, хотя бы даже перед самим собой – что он хочет, чего добивается?.. «Ты любишь Юлию Александровну? – Да, люблю!.. – Откуда ты это знаешь? – Я так чувствую!.. – Хорошо, но если ты обманываешься, тогда что? – Не думаю, чтобы я обманывался!.. – Постой, а ты читал свои старые любовные письма? – Да!.. – Это что же было, тоже любовь? – Да!.. – Значит, у тебя все время любовь? Все новые и новые увлечения? И долго ли это будет?..»
Алексей Федорович прошел в ванную и освежил под краном голову. Ему казалось, что она у него заболевает. «Да, люблю, – продолжал он после этого свои размышления. Я хорошо знаю себя и думаю, что не обманываюсь. Тут трудно обмануться. Я хочу видеть Юлию Александровну, говорить с ней… Я считаю, что мы хорошо понимаем друг друга… Она подходит мне. Несмотря на то, что…» Тут он вспомнил, что она довольно капризна, но не настолько, по его мнению, чтобы отравить существование. Все, в конце концов, устраивается и приводится в надлежащий вид – так думалось ему. И так как в иные моменты человеку кажется, что жизнь состоит лишь из воспоминаний, наблюдений за настоящим, мечтаний о будущем и еще сравнивания всего этого друг с другом, то и Алексей Федорович предался такому же занятию.
Он вспомнил, как познакомился с Юлией Александровной, и как она поразила его своей красивой холеной внешностью, но тут же, на каких-то выдуманных им счетах, он невольно сбросил несколько костяшек из-за ее некоторой надуманности и жеманности в движениях. Как неестественно сидела она однажды в кресле и читала журнал! Она больше смотрела не на журнал, а на руку, которая, придерживая его, должна была красиво лежать на ручке кресла. Она и журнал-то взяла для того, чтобы подчеркнуть красивую линию своей руки. Но это, конечно, мелочи! И он стал думать о других свойствах ее характера и качествах женщины, которые не могли его не волновать.
Ну, а потом, чтобы сравнить и взвесить все до конца, Карташов вспомнил о Варваре Николаевне. И тут произошло интересное явление, которое поразило его потом своей закономерностью. Если воспоминания о Юлии Александровне обычно вызывали в нем поток самых острых и беспрерывно меняющихся, вспыхивающих и угасающих чувств и желаний, то мысли о жене приводили его в состояние покойного и очень значительного душевного равновесия. Но это только в том случае, если ему не было нужды вспоминать о том двусмысленном положении, в котором он находился. Это обстоятельство, конечно, постоянно вызывало в нем раздражение. Ну, и сейчас, глубокой ночью, когда все вокруг спали, Алексей Федорович считал себя самым одиноким человеком в мире. Он, вызывая в своем воображении то образ Юлии Александровны, то жены, заметил, что воспоминания о Варваре Николаевне гораздо богаче и ярче, несмотря на то, что думы о Юлии заставляли его сердце так сильно биться, что даже отдавало в виски. И он пытал себя очень упорно и откровенно, не идя ни на какие компромиссы с совестью. И все же не мог еще выяснить, что же в нем преобладает: стремление к острым и волнующим переживаниям, привлекающим его своей вечной новизной, или же желание постоянного и уравновешенного чувства, сосредоточенного на очень простых и мудрых движениях души?
Неужели ему захотелось повторять те незабываемые минуты, когда он, ощущая во всем теле усталость, возвращался под утро от Варвары Николаевны. Ему казалось тогда, что все краски мира сверкают перед ним в своем слепящем человеческий глаз великолепии. Веки у него вздрагивали от охватывающей его душу радости, и он с жадностью глядел на все то, что попадало под его мечущийся взгляд. Никогда потом уже ничто не казалось ему таким прекрасным, как те утренние часы. Да вот, хотя бы одно такое утро… Москва еще спала, хотя и рассвело. Небо было перламутровым. У самого горизонта оно было все еще пепельного цвета, но наверху выделялись розовые полоски. Это плыли облака, освещенные первыми лучами солнца. Над головой, в зените, было бледно-голубое небо, но и там плыли облака и они тоже кое-где отливали розовым. Он шел по Арбату. Блестящая, политая дворниками, асфальтированная улица, казалось, была стиснута домами. Они отражались в мокрой мостовой, но не настолько, чтобы она могла походить на реку. Дома до половины были озарены желтовато-розовым светом. А на зданиях, облицованных под гранит, играли сиреневые оттенки. Чирикали птицы. Вдали громыхали трамваи. Но на Арбате было тихо, потому что автобусы и троллейбусы начинали ходить гораздо позднее. Он шел и говорил себе: «До чего же все это замечательно». До дому добирался долгим путем обессиленный, и сразу же засыпал. А при следующей встрече с Варей, он ей все рассказывал, и она слушала его с улыбкой и понимала. Она все понимала.
И вот теперь он хочет все это испытать вновь. Заново? Да, да, хочет!.. Но не кощунство ли повторять еще раз что-либо в этом роде?..
Алексей Федорович нагнулся над подоконником, опираясь на него руками, и склонил голову. А не кощунство ли повторять еще и это?.. И снова его атаковали воспоминания. И опять о Варваре Николаевне. Было время, когда он не работал, а только учился. Работала жена. Она трудилась изо всех сил и зарабатывала на пропитание мужа, сына и себя. И ей приходилось очень много делать в промежутках между приступами подхваченной где-то малярии, от которой она избавилась лишь совсем недавно. Как он ценил ее тогда и любил! Как он гордился ею! И думал с благодарностью, что никогда-никогда не покинет ее… Он так любил подходить к ней и будить ее, чтобы обнять горячее и словно немного смятое в постели тело, и смотреть в ее, чуть мутные от сна, с уже проскальзывающими искорками сознания, глаза. Она вставала каждый раз посвежевшая и, как ребенок, порозовевшая от соприкосновения с мягкой подушкой, и тогда никак нельзя было подумать, что она больна. У нее никогда не было желтовато-бледного, с синими тенями, нездорового цвета лица.
И еще, и еще… Много других воспоминаний из жизни встали у него перед глазами вместо этого мрачного темного дома. Уже перестала звучать заграничная грустная мелодия. Но тоска еще металась в воздухе, как постепенно замирающее эхо от этой музыки. Карташов вздрогнул и поднял голову. Он пожалел и очень сильно пожалел, что с ним сейчас нет в квартире, в комнате, рядом с ним, Варвары Николаевны. Они бы подумали с ней вместе обо всем, что тревожит и его, и ее, подумали бы так, как однажды дружно размышляли вслух, когда не было еще у них теперешнего их материального благополучия. Когда не было между ними и трещин в их личной жизни.
Но Алексей Федорович немедленно же покраснел, хотя никто на него не глядел. Как ни трогательны были его мысли, он все же нашел в себе смелость признаться, что слукавил. Так, немножечко слукавил. Ведь только по его вине Варвара Николаевна проводит сегодня весь вечер и ночь одна, и думает сегодня одна, и переживает все тоже одна. Алексей Федорович попробовал было припомнить, когда произошел тот самый первый случай его маленькой, такой незначительной лжи перед женой. Лжи, – о посрамлении которой он в свое время с таким жаром распространялся. Но кто же помнит об этом? Кто же, считающий себя истинным праведником, будет так кропотливо и тщательно собирать все эти «мелочи», способные в одну минуту развенчать его и принизить даже в собственных глазах. Карташов думал о себе, иронически и с горечью вспомнил еще раз те слова, которые когда-то, как маньяк, выкрикивал женщине, не требующей от него этих слов и поглядывающей на него с любопытством. Карташов нервничал…
Вот он постоял у окна, опираясь руками о подоконник, потом отошел от него стремительно, как бы оттолкнувшись от темноты, и остановился у книжного шкафа, затем перешел к письменному столу и сел на стул, вновь встал. Душная ли ночь не давала Карташову покоя, или же мысли заставляли его не находить себе места?.. Он взвесил и обдумал все, даже то, к чему иногда так снисходительно относится мужчина. Алексей Федорович подумал о сыне. Он было успокоил себя, говоря, что все сложится как нельзя лучше, и никто не останется обездоленным. Но тут же, поняв, что это слишком упрощенное рассуждение, если не сказать хуже, запустил руку в волосы, порывисто откинул их назад и подошел к окну, откуда теперь начинал потягивать слабый холодок.
Наступало утро. Неуверенно розовел на востоке кусок неба между массивными каменными зданиями. Дом напротив выделился из общей темно-серой массы зданий и перестал уже быть мрачным. Слышно было, как на его дворе по асфальту скребла железная лопата. Алексей Федорович знал, что это скидывают в подвал каменный уголь, привезенный ночью. Он стоял у окна и смотрел на видневшийся перед ним дом. Тот становился все светлее и словно приближался вплотную к его глазам. Окна всех этажей были раскрыты настежь и даже не защищены занавесками. Для обитателей всех квартир, наконец, наступил, после душной ночи, тот освежающий и благодатный час до восхода солнца, когда легкая утренняя прохлада, просачиваясь через окна, достигала их постелей. Пришел час самого глубокого сна. Стихли стоны надрывающихся от кашля людей, бормотанье старух, всхлипыванья детей, наступила робкая, обманывающая уши, тишина. Но ненадолго… Не у всех был сегодня выходной день. В верхнем этаже зазвонил и смолк, как придушенный, будильник. Громко закашлялся кто-то в комнате прямо напротив окна Карташова.
В нижнем этаже совершенно отчетливо раздался ласковый женский голос:
– Вася, Вася! Ну, боже мой… Ну что же ты спишь? Ведь опоздаешь. Вася! Да не ругайся, это же я. Я! Вася, проснись!..
Смолкло как будто, но ненадолго. В четвертом этаже раздался свистящий старушечий голос.
– Лена, Леночка!.. Уже пора, дочка. Вставай, вставай! Ах, ты, моя горемычная! Проснись, золотко. Я и так тебе десяток минуток лишних дала…
Следовал долгий вздох дочери. Его заглушил шум воды, пущенной на чьей-то кухне. Опять затрещал будильник. Высунулась из окошка полуодетая женщина, посмотрела на небо и сказала, заламывая руки за голову и поправляя волосы:
– И сегодня тоже будет жара… Вот уж надоело-то!..
Потом, когда те, которым надо было на работу, ушли, опять стало на некоторое время тихо. Взошло солнце, и сразу же прохлада исчезла. Проснулись хозяйки, застучали чайниками, загремела посуда. Окна во многих квартирах закрылись белыми занавесками. Шум уже не прекращался. А Алексей Федорович все стоял у окна и слушал этот будничный, несмотря на выходной день, шум, с интересом человека, услыхавшего его в первый раз. Жизнь словно приподняла специально для него какую-то свою тайную завесу. Каждая семья там, в доме напротив, вставала по-своему: тихо, шумно или даже буйно. Но каждая, совершенно одинаково напоминала ему о том, что на свете есть такие вещи, от которых никогда нельзя отмахиваться. У него запершило что-то в горле, и он закашлялся, когда уловил из общей симфонии проснувшегося дома тоненькую, словно капающую по капелькам музыку очень старинного и, очевидно, чудом сохранившегося будильника…
А позднее всех проснулись требовательные дети. И Алексей Федорович понял, что это – жизнь, суровая и трудная! И ему стало стыдно, что он позволяет себе какие-то колебания. Ведь у него тоже есть маленькое хлопотливое и требовательное существо, которому нет никакого дела до настроений и переживаний его отца. Да, он – Юрик-то – и не знает ничего. Да ему и знать этого не следует! А вот все ведь идет к тому, что и сын его включится в этот круг обид, взаимных оскорблений и вражды. И со временем, теряя свою непосредственность и детскость, мальчик будет помнить и, может быть, думать со злобой, что где-то живет человек, который обокрал его сыновью любовь и толкнул на горькие размышления о своей неполноценной жизни, такой несхожей с жизнью знакомых ребят и дружных хороших семей. А может быть и еще хуже! Мальчик, возможно, забудет его совсем, потому что найдется другой мужчина, который вместо него, Алексея Федоровича, смело возьмет на себя это ответственное право называться отцом. И тогда все будет потеряно навсегда!.. Карташов представил себе Юрика: маленькую, но довольно точную копию его особы. Он невольно улыбнулся. Малыш ведь всегда, даже у посторонних, вызывал радостную улыбку своей непрекращающейся ни на минуту деятельностью. «Как же это теперь?.. – подумал Алексей Федорович. – Как же это теперь будет?.. Как же я смогу его видеть и смотреть на него часами… Вон, опять в окне появилась женщина!.. И я не буду его видеть. Или нет, нет, я смогу его видеть… Вот скрылась женщина… Как же это? Буду ли я его видеть по-прежнему? Все время. Когда захочу. Или же… Или же, как эту женщину?.. Показалась и скрылась… Нет, это так нельзя! Надо что-нибудь другое!..»
Он отошел от окна и начал одеваться, думая о том, что он теперь знает, как ему поступить. Но по мере того, как он принимал свой обычный, хорошо слаженный вид, мысли его меняли свое направление и то, от чего он в последний час начал было очень еще неуверенно, но все же отказываться, теперь снова предъявило свои права. Алексей Федорович подумал, что Юлия Александровна как-никак, а ждет его сегодня и будет волноваться, если он не приедет. Подойдя к зеркалу и заметив, что бессонная ночь произвела не слишком опустошительные действия на его лице, – красные глаза и некоторая воспаленность щек, – он подумал: «А что, если мне все-таки проехать сначала к Юлии Александровне, а потом уже к Варе… Ничего худого не будет. Приеду, осмотрюсь, проверю еще раз себя. Да и ее, кстати. С ней стоит серьезно поговорить. Вчера же устроила она мне бенефис. О, женщины… Нет, нет, худого ничего не будет. Еду сначала к Юлии. А потом домой»… Зашнуровав ботинки, промыв еще раз холодной водой глаза, он уже совсем по-деловому рассчитал, что ранний выезд из Москвы будет очень удачен, так как электрички пойдут свободными. «Ведь как-никак сегодня выходной и позже все ринутся за город», – подумал он, заглядывая в буфет, где лежали его «холостяцкие» запасы еды.
5
Карташов купил билет до Мамонтовки. На площади перед кассами была, несмотря на ранний час, порядочная толкучка. Здесь, на этом небольшом пространстве, отделяющем вокзал от летних билетных касс, все отправляющиеся за город, как на зло, назначали свидания. Организаторы экскурсий и массовок стояли на видных местах и изредка размахивали руками, привлекая к себе внимание своих ребят. Около них, на больших черных ящиках с длинными кожаными ремнями сидели уже уставшие и вспотевшие баянисты. Одиночки – любители загородных прогулок – высовывались из толпы, вытягивали шеи и становясь на кончики пальцев. Они с волнением, а некоторые с гневом, поглядывали по направлению выхода из метро, откуда должны были появиться их замешкавшиеся спутники и спутницы. А солнце уже палило вовсю.
Алексей Федорович, купив билет, быстро прошел на платформу. Ему некого было ждать, и он поспешил занять сидячее место в поезде. «Вот что делает погода. Даже в такой ранний час, и то всех выгоняет за город. Что же будет днем?» – проходя по вагону и выбирая место, думал Карташов. Но так как вагон заполнялся очень быстро, а Алексей Федорович слишком привередливо выбирал себе скамеечку поудобней, – чтобы и не на солнечной стороне, да не против движения поезда, – то он чуть не остался стоять. Пришлось ему броситься куда попало и сесть на скамью как раз против движения электрички и на солнечной стороне. «Неважное начало», – решил он. Пронесли мороженое. Карташов купил себе порцию. Пассажиров в вагон набивалось все больше и больше. Люди становились между лавочек. Духота усиливалась. Наконец, прогудела сирена, и электричка оторвалась от платформы. Замелькали многочисленные станционные пути, пригородные постройки, большие рекламные плакаты, установленные на крепких столбах за шоссейной дорогой, идущей параллельно железнодорожным путям.
Кончив есть мороженое, Алексей Федорович оглядел соседей. В их проходе никто не стоял, потому что сидящий рядом с ним тучный мужчина в поношенном, кремового цвета, костюме, расположился так, что его колени почти касались противоположной скамейки. Между ног он держал, поставив на пол, длинный сверток, обернутый в газеты и обвязанный веревками. Это была солидная баррикада, которую не решались взять даже самые решительные пассажиры.
Напротив Карташова, с краю скамьи сидели, тесно прижавшись друг другу, две девушки. Он посмотрел на них совершенно машинально, стараясь придать взгляду сосредоточенность, которая, по его мнению, производила сильное впечатление на женщин. Девушки нерешительно встретили его взгляд, потом переглянулись, как бы стараясь угадать, на кого из них он смотрит, и затем разом поправили свои прически. Одна из них что-то шепнула другой, и Карташов увидел, как они украдкой взглянули на его щеку. Там был шрам. И ему сделалось скучно. Он уже наперед знал, что девушки на его счет думают. Он отвернулся и стал глядеть в окно, не обращая внимания уже на других пассажиров, сидящих на той скамейке. «Вот это-то и есть суета… Нечистоплотность, – подумал он. Ну, мало ли на свете хорошеньких женщин? И неужели с каждой из них нужно обязательно стараться пофлиртовать? Вот, например, эти девушки. И с ними тоже?.. Фу, как это гадко». Алексей Федорович словно выговаривал это жестким голосом какому-то шалопаю, которого он, Карташов, уличал в безнравственном поступке. А спустя минуту он подумал, что ничего, собственно, гадкого нет в том, что мужчины поглядывают на женщин, а те на мужчин. Вот только ему-то уже следует вести себя скромнее! Он почувствовал, что приедет к Юлии Александровне в очень скверном настроении. Сознание неправильности своего поведения бесило его. Ему казалось, что он безнравственный, развращенный человек, не умеющий даже искренно раскаиваться. Вся прошедшая ночь, со всеми ее мыслями и настроениями, возникла опять перед ним, как будто и не было сейчас ни электрички, ни мелькающих в окошке дач и телеграфных столбов. Все сводилось к одному и тому же…
Тут-то, наконец, Алексей Федорович и разглядел, отвернувшись от окошка, двух остальных пассажиров, сидящих на противоположной скамейке, рядом с девушками. На них уже давно следовало обратить внимание. Это была презабавная пара. Она – пожилая, но еще бодрая блондинка, с ярко накрашенными чувственными губами. Белки ее синих глаз отливали голубизной, но к уголкам у них виднелись красные жилки. Она заметно старела, хотя видно и противилась этому из всех сил. Ее спутник тоже был немолод. Он принадлежал к таким людям, к которым более всего применима в какой-то мере поговорка: «Седина в бороду, а бес в ребро». Седина была особенно заметна на его небритых, очевидно, целую пятидневку щеках и подбородке. А вселившийся в него бес был так же ясно различим невооруженным глазом. Интеллигентное и умное лицо этого человека все время изменялось под влиянием самых различных гримас. То он изображал спящего, то глухого, когда к нему обращалась его спутница, то брезгливого человека, рассматривающего грязь на оконной раме. И все это он проделывал с еле уловимой улыбочкой шута, намеренно разыгрывающего свои фокусы. Казалось, что нет для него никаких посторонних в вагоне людей. Он зевал, шумно раскрывая рот, протягивал своей спутнице руку, похлопывал ее по локтю, закрывал глаза и потом с испугом привскакивал на месте и говорил:
– Ах, да…
Она журила его и говорила при этом:
– Ну, перестань, перестань уже. Довольно.
Но как-то вяло произносила она эти слова. Она искренно потешалась над его ужимками. Очевидно, за всеми, такими весьма необоснованными выходками этого чудака, скрывался какой-то особый тайный смысл, понятный только им двоим. Алексей Федорович с удивлением наблюдал за этой парой и, когда его глаза встречались с глазами одного из них, он тотчас же начинал глядеть в окошко, боясь их смутить. Но пара ничуть не смущалась. Потом Карташов опять принимался за свои наблюдения. На них обоих были надеты одинаковые, красиво вышитые дорогие тюбетейки. «Что за чертовщина – подумал Карташов, – видимо серьезные люди, и вдруг такое мальчишество. Кто они такие?» Через некоторое время из скупого их разговора он понял, что они принадлежат к миру артистов. Но это уже было для него неважно, потому что его поразило и заинтересовало совсем другое. Алексею Федоровичу вдруг показалось, что ему удалось угадать сущность этой пары, для которой не существовало ничьих любопытных взглядов. Они, как видно, жили уж так давно друг с другом вместе и так хорошо знали друг друга, что со временем у них появился даже свой, только им понятный язык, состоящий из полунамеков, кивков, взглядов и улыбок. Это был уже предел понимания человека человеком. У мужчины был, по всей вероятности, оригинальный ум. Карташову удалось однажды поймать взгляд его серьезных, серых, с еле уловимой смешинкой, глаз. И спутница мужчины в тюбетейке ценила, очевидно, в нем этот ум. Она с наслаждением наблюдала за каскадом немых шуток, подтруниванием над всем тем, что попадалось под острый взгляд его, когда электричка останавливалась на одной из станций или пролетала мимо очень оживленных, несмотря на утро, дачных мест. И мужчина в тюбетейке понимал, что его ценят. Вот почему иногда, как бы в ответ на ее ободряющую и вместе с тем предостерегающую от излишних комичных движений улыбку, он брал ее за руку и с благодарностью целовал. В этот момент он совсем не был похож на шута. Это был уже мужчина, не чающий души в своей дорогой, близкой ему спутнице. Оба полны были своего собственного понимания жизни и того внутреннего юмора, который помогает переносить любые трудности и несчастья, а главное, дает возможность посматривать иногда на себя с критической стороны и видеть свои смешные стороны.
Когда сидящий рядом с Карташовым толстяк, вдруг поперхнувшись от долгого молчания, обратился к мужчине в тюбетейке, желая узнать, который час, то Карташов увидел, как у женщины уже заранее дрогнули от улыбки губы. Ее же спутник, посмотрев на свои часы, вежливо ответил на вопрос толстяка, но с такой многозначительной интонацией, что и Алексей Федорович чуть улыбнулся. Казалось, что мужчина в тюбетейке подчеркнул, как, мол, это смешно: голос толстяка, словно выскочившая пробка из пивной бочки, и я, небритый кривляка и шутник, вежливо отвечающий ему тоненьким официальным голоском. Мир новых ощущений и понятий распахнулся перед Карташовым. Словно и не было оснований видеть все в смешном виде, а вместе с тем все вдруг оказывалось смешным. Алексей Федорович попробовал и о себе подумать с этой новой стороны. И сейчас же был принужден отвернуться к окошку, чтобы скрыть улыбку. Действительно, комичного было много. Взять хотя бы вчерашний день. Каким смешным простаком он выглядел утром при разговоре с женой по телефону. Но еще смешнее был после работы. Вся эта встреча с Костей, желание от него избавиться и все последующие события и бессонница с прислушиванием к просыпающемуся огромному дому. Это все стоило того, чтобы над ним можно было посмеяться! Алексей Федорович прижался лбом к стеклу и закусил от смеха губу. В это время он и увидел дачи Мамонтовки. Блеснула река Уча. Поезд остановился. Приехал!
– Мамонтовка! Следующая станция Пушкино! – выкрикнула на площадке девушка-проводник Алексей Федорович спешно поднялся, протиснулся к середине вагона, цепляясь ногами за колени тучного гражданина и девушек. Рванулся через проход между рядами скамеек и застрял в щели, образуемой спинами двух празднично одетых женщин. Он не решился толкнуть их слишком сильно, замешкался и понял, что опоздал. Электричка дрогнула и покатила вперед.
Но Карташов, к своему удивлению, не почувствовал досады по этому поводу. «Ну и хорошо. Поеду дальше», – появилась у него мысль. И так как Карташов отлично знал, что дальше через несколько остановок будет Софрино, то он занялся рассуждением, куда же, в конце концов, надлежит ему вперед попасть – в Софрино или в Мамонтовку? Им овладело некоторое безразличие к тому, что произойдет. Туда или туда? Да не все ли равно? Так он проехал станцию Пушкино, Завет Ильича, и только подъезжая к станции Правда, решил, что все же нужно выдержать характер и выполнить первоначальное решение, то есть сойти и вернуться на встречной электричке в Мамонтовку Он двинулся к выходу.
В это время в вагон вошел контролер и, поглядывая поверх очков на пассажиров, начал проверять билеты. Алексей Федорович, пошарив рукой в кармане, нашел билет и, вынимая его, внезапно весь даже похолодел. Билет был действителен только до 3-й зоны. А электричка уже находилась в пятой. Выходила очень скверная история! Алексей Федорович подумал, не пройти ли ему в другой конец вагона, но, оглянувшись, он и там увидел контролера. Ну что ты будешь делать? Поезд уже тормозил.
– Правда! Следующая Зеленоградская! – крикнул проводник.
Карташов, теряя голову, протянул контролеру из-за его спины недействительный билет и шагнул на площадку. Поезд остановился.
– Гражданин, у вас наверно есть другой билет? Этот не годится, – сказал контролер.
– Да… то есть, нет, – ответил Алексей Федорович.
Он автоматически, по общему закону для всех, попадающих в подобное положение людей, сунул руки в карманы, как бы в поисках билета, но потом, сообразив, что все это очень глупо, сказал:
– Нет. Это у меня единственный билет. Я проехал свою остановку. Мне нужно вернуться обратно.
Контролер посмотрел на него поверх очков.
– Все это так, – сказал он, – но вам придется уплатить штраф. Карташова словно стегнули.
– Как штраф, за что же? Я ведь проехал неумышленно, – говорил он.
– Гражданин, я вам верю, но у нас такое правило.
– Да, я знаю, знаю эти правила! Но ведь это же бюрократизм. Вы поймите, я проехал случайно остановку, – говорил он, стараясь произносить слова спокойно и четко. – И вдруг… С какой же стати. Поймите, это бюрократизм чистейшей воды!
Поезд тронулся. Контролер, поглядывая изредка на Карташова, продолжал проверять билеты. Алексей Федорович чувствовал себя прескверно. Ему было совестно и неловко, и вместе с тем его охватывало раздражение. Он желал выйти из своего положения с гордо поднятой головой, хотя и понимал, что не прав, что контролер не может знать всех его переживаний, из-за которых и произошла эта история.
Карташов делал независимый вид и сурово поглядывал на публику, как бы показывая этим, что он не потерпит, чтобы с ним так обращались. А пассажиры, на которых падал его испепеляющий взгляд, отводили в сторону глаза. Они не видели ничего предосудительного в поведении контролера. Все делалось по правилам, но где-то в глубинах их сознания шевелились мыслишки, что они, может быть, тоже стали бы куражиться на месте этого «сони», подозрительно проспавшего три станции. Поезд замедлил ход. Подъезжали к Зеленоградской.
– Так вы не будете платить штраф? – спросил Карташова подошедший контролер.
– Нет! Это бюрократизм. Я буду на вас жаловаться. Я напишу рапорт, – сказал твердо Алексей Федорович, понимая в то же время, что он делает ошибку за ошибкой и вся эта история принимает вид снежного кома, катящегося с горы.
– Ваша воля, гражданин, – ответил контролер, – можете писать жалобу. Я попрошу вас пройти со мной.
Поезд остановился. Но контролер и не думал выходить на платформу. Он вежливо показал Карташову путь в соседний вагон. Следуя этому приглашению, Алексей Федорович услыхал за своей спиной голоса:
– Есть же такие любители, – говорил кто-то, – с виду обличье как будто и приличное, а на деле…
– Ну да. Этого-то сразу видно. Видал у него на щеке рубец-то? Не зря, должно быть, красуется. Ловкач!
Больше он ничего не услыхал, но и этого уже было вполне достаточно, чтобы переполнить чашу его горечи. Они прошли в соседний вагон. Поезд тронулся. Контролеры начали проверять билеты. Думая, что же будет дальше, Алексей Федорович не заметил даже, как электричка подошла к платформе Софрино. Но когда в окне дрогнуло и поплыло назад знакомое ему белое здание Софринского вокзала, Карташов не выдержал.
– Куда же вы меня везете? Я же опаздываю. Почему нам не сойти здесь, – сказал он, подойдя к контролеру.
– Мы везем вас, гражданин, туда, куда следует. Не желаете платить, извольте подчиняться, – ответил тот.
– Так это, может быть, до Загорска вы меня повезете… Да это же безобразие… Вы не считаетесь с чужим временем. Это же безобразие. Вы что же думаете, что у меня совсем нет дела? – он почти задохнулся от волнения.
– Гражданин, не волнуйтесь. Пройдите за мной, – сказал внимательно посмотревший на него контролер.
Они опять прошли через весь вагон. Контролер, видимо, направлялся к служебному помещению, находящемуся в голове поезда. Но когда они, скрывшись от любопытных глаз, вышли в тамбур, то на Карташова словно нашло просветление.
– На-те, получите! – хрипло сказал он.
Достал дрожащими руками бумажник, вынул деньги и заплатил штраф.
– Нет, нет, – сказал он, когда контролер, протягивая ему квитанцию, собрался уходить, – нет, я попрошу вас сказать мне ваш номер или фамилию. Что-нибудь. Я подам сейчас же на вас рапорт за незаконные действия…
Карташов записал что-то в записную книжку, что и сам не понял. Он даже не слышал, что ему сказал контролер. Потом, как только поезд подошел к следующей станции, он стремительно выскочил из вагона на платформу и побежал в кассу брать обратный билет. Он обалдело взял билет до Москвы, как будто бы собирался ехать жаловаться к самому наркому, в Наркомат путей сообщения…
До прихода электрички Алексей Федорович вдоволь нашагался по платформе. Он страшно ругал себя за всю эту дикую шумиху с контролером. Он казался себе неумным и вздорным человеком, осложняющим свою жизнь нелепейшими историями. Ему вдруг захотелось совершить что-нибудь такое, разумное, после которого можно было говорить себе: «Ну вот, а ты все ругаешь себя. Ведь все идет отлично, старина…» Ему захотелось спокойствия и такого обычного, но необходимого, очень теплого и простого участия к себе. «Нет, нет, я все-таки недостоин жалости ни с чьей стороны. Я сам во всем виноват», – подумал он, спустя несколько секунд. И тут же немножко лицемерно сам пожалел себя, как падшего, низко падшего человека.
Подошла электричка. Карташов вошел в вагон, но внутрь не прошел и остался в тамбуре. Мелькнула перед ним зеленца кустов. Деревья отпрыгнули назад. Проскочили почерневшие пни и стволы обгорелых елей – здесь недавно чуть не вспыхнул большой лесной пожар. И вот уже опять белая станция с написанным над главным входом вязью названием: Софрино. Может быть дальше ехать, билет действителен? Нет!..
Карташов выпрыгнул из вагона и разорвал тут же билет. Он прошел по знакомой платформе, огляделся, не видно ли кого, и сошел по ступенькам на землю. Солнце уже очень сильно припекало. Дачники частью ушли в лес, к реке, или полулежали неподвижно в креслах на террасах, занавешанных полотняными суровыми занавесями. Карташов шел тихо, по дорожке, направляясь к своей даче. Он старался ни о чем не думать, и была в нем странная, щемящая внутренности, пустота ожидания. Он ждал, как его встретят здесь. Но вдруг ошеломляющая мысль вернула его к более острому восприятию жизни. Он подумал, что Варвара Николаевна, под влиянием его вероломного ответа по телефону, взяла да и уехала сегодня утром в Москву. И так как это действительно могло быть правдой, – ничто ведь не мешало ей это сделать, – Алексей Федорович испугался и ускорил шаги.
Пот выступал у него на лбу, когда он наконец увидел усадьбу дачи, которую они снимали. И – о, радость! – Карташов увидел у калитки Варвару Николаевну с сыном. Она не видела мужа, потому что стояла, наклонившись над Юриком, и поправляла ему панаму, сбившуюся на бок. Оба – и мать и сын – были в белом. Зеленые кусты акации подчеркивали белизну их костюмов. «Дурак, – подумал Карташов, – ты же недостоин и мизинца этой женщины. Гадкий пошленький человечек». Ему казалось, что он упадет от горя, если жена его встретит холодно.
Варвара Николаевна, увидав мужа, растерялась. Она уже с ночи приготовила и прорепетировала все слова, которые необходимо было бросить в лицо изменнику и предателю. Теперь он был перед нею, и ей предстояло высказать то, что она так детально продумала. Алексей Федорович подходил к ней. И насколько быстро передвигался он за сто-двести шагов отсюда, настолько медленно шел теперь. Она встретилась с его глазами и все тщательно приготовленное и обдуманное – слова, фразы, речь – все это выпорхнуло из ее головы. Она, сжав руку в кулак, прижала ее испуганно к груди, точно сердце ее тоже вот-вот должно было выскочить наружу. Варвара Николаевна увидела в глазах мужа робкое ожиданье и тревогу очень набедокурившего человека, страдающего от этого и желающего искупить свою вину. Она увидела у него в зрачках такую же тень испуга, какую видела вчера у себя, в зеркале, после того, как пришла с почты. И слова, горькие слова так и не сорвались с ее губ…
Все шло своим чередом. На соседней даче крутили патефон, и квакающие звуки саксофона летели из-за зеленых гирлянд плюща, обвившего террасу. Стучал волейбольный мяч. И дочь хозяйки дачи, как и в прошедшие выходные дни, сидела в саду на скамейке и пела трогательную песенку о бедном шарманщике и его попугае, брошенных коварной Фиаметтой – уличной танцовщицей. Все шло так, как начиналось, проходило и кончалось каждый выходной день. И Алексей Федорович снова был с нею, только время словно остановилось в его глазах, устремленных на Варвару Николаевну. И она была поражена выражением этих дорогих для нее глаз. Неужели и мужчины могут испытывать такой же страх и боль перед неизвестностью? Ей хотелось крикнуть ему: «не надо, не надо!». А Юрик, вырвав свою ручонку из ее руки, кинулся к отцу. Тот быстро поднял его и прижал к себе, но глаз от жены ни на секунду не отвел. И тогда она, шевельнув головой и выпрямив ее, пошла к нему навстречу. Это был отец ее ребенка, и она почувствовала, что у нее нет больше сил сопротивляться своему чувству. Тут она вспомнила опять и то, что ей вчера говорил с таким жаром Костя… «Может быть, может быть есть такие женщины, – думала она, – которые бы не простили. Ни за что бы не простили!.. Но нет, нет, я что-то не верю, что такие есть. Тогда они сухари, сухари! Если только такие есть. А я не могу. Я же люблю!..» И она снова шевельнула головой, как бы закидывая ее немного кверху. Что-то похожее на благородную гордость от сознания красоты, искренности и непорочности своих чувств появилось у нее, но тотчас же пропало, обнаружив себя только свободным вздохом груди. Она спешила навстречу человеку, который может быть совсем и не был достоин ее любви.
– Здравствуй, Алеша. Я очень рада, что ты приехал, – сказала она. – Ты знаешь, я очень много за это время передумала. И знаешь что… Я думаю, что мне пора уже пойти работать. Ты посмотри, уже полтора года, как я бездельничаю. И ты знаешь – от этого всякие дурные мысли лезут в голову. Варишься в собственном соку… Ты ведь одобришь меня, Алеша?
Алексей Федорович понял, что породило это желание, и ему пришло в голову просить у жены сейчас же прощения, опять клясться и божиться, уговаривать… Варвара Николаевна смотрела на него очень дружественно, без подозрения и злобы. А в словах ее была не просьба разрешить ей начать работать, а настойчивая уверенность в том, что это так и будет. Карташов кивнул головой в знак согласия и сказал:
– Конечно. Отчего же не поработать. Это, пожалуй, правильно. Но ты все-таки подожди еще с месяц. У меня скоро отпуск будет. Подожди до конца лета. Ведь сможешь, Варя?
– Хорошо. Раз отпуск, так можно и повременить.
После этого он спустил мальчика на землю и они, взяв его за руки, пошли к даче. Алексей Федорович хотел ей сказать, что он перечувствовал, что он пережил за это время, за ночь, за вчерашний день. Но, посмотрев сбоку на жену, только и сказал:
– Вчера после работы я, Варя, бродил по Москве. И ты знаешь, за всякими делами и суетней мы, оказывается, ее и не видим, как следует. Ты знаешь, она просто изумительна теперь, несмотря на жару. Просто красавица. Честное слово.
Варвара Николаевна тоже посмотрела на него сбоку и ответила:
– А и у нас тут тоже много красот. Ты знаешь, мы вчера с Юрой почти весь день провели на воздухе. Были и в лесу, и у реки, везде. И так там изумительно было. Я даже подумала, что за разной спешкой и волнением мы и не замечаем, как прекрасна природа. Но вчера я ей все-таки отдал дань…
«Что же это, – подумал Карташов, – неужели же она и не думала совсем обо мне, и не страдала совсем. Нет, нет, этого не может быть. Она притворяется, притворяется». Они вошли в калитку и пошли по усадьбе. А когда Брик помчался по дорожке к террасе, Карташов остановил за руку Варвару Николаевну.
– Ты много выстрадала. Прости меня, – сказал он.
– Ты хочешь поговорить? – спросила она, прищуривая глаза и улыбаясь.
– Нет, нет, не надо говорить. Не надо этого. Я знаю, знаю все.
– Что ты знаешь?
– Все, все знаю. Я сам многое передумал. Это было все так сложно. Я не спал всю ночь.
– Почему?
– Перестань, перестань, Варя. Ты уже опять подтруниваешь. А я, вот тебе честное слово, страдал и думал.
– Может и мне дать тебе сейчас честное слово, что я тоже не спала?
Алексей Федорович посмотрел на жену и вдруг совсем некстати вспомнил поразившую его в поезде пару, а потом, внутренне приглядевшись к себе и оценив свои слова, рассмеялся. Потом он сказал:
– Да. Как же это я забыл. Костя приехал с Дальнего Востока. Вчера ели с ним мороженое… Женился парень.
– Ты, конечно, его пригласил к нам? – спросила Карташова.
– Нет, ты знаешь, это я как-то упустил из виду.
– Так поди и дай ему сейчас же телеграмму. Это же единственный твой настоящий друг. Такими людьми не швыряются.
– Да, да. Я сейчас пойду. Ты права. Я и хотел его пригласить да как-то забыл.
– Пригласи. И обязательно с женой. Пусть поживут у нас, погостят. Места хватит.
– Так я пойду сейчас же.
– Иди, иди. И дай телеграмму. Самую быструю.
Алексей Федорович поспешил на почту. Придя туда, он взял телеграфный бланк и написал на нем: «Приезжайте сегодня гостить ждем нетерпением Алеша Варя тчк Сложная история кончилась Алеша». Потом он подумал и зачеркнул слова «Сложная история кончилась Алеша» – оставив все остальное. И от этого телеграмма вместе с адресом обошлась ему только в два рубля семьдесят пять копеек. Квитанцию он не взял.
